Аннотация: Школьная программа по русской литературе советского времени
Предисловие: статья, которую я здесь вешаю, достаточно заунывна и выдержана в сугубо академическом стиле, тем не менее, мне кажется, что она многих может заинтересовать. Сокращенный вариант этой статьи в сети уже вывешивался, а совсем уж фанаты могут ее найти (опять же в сокращенном виде) в академическом журнале Общественные Науки и Современность. Поэтому просьба в случае использования этого материала честно ссылаться на меня, то есть автора.
М. С. ГАЛИНА
МАРКИЗ ДЕ САД В СТРАНЕ СОВЕТОВ
Хрестоматия по русской литературе старших классов средней школы как источник комплекса вины
Х Х Х.
В последнее время в средствах массовой информации нередко публикуют письма читателей, полагающих, что с преобразованием школьных программ - в особенности в гуманитарной части - мы после развала Советского Союза больше потеряли, чем приобрели. В частности, поступились гуманистическими традициями российской литературы в пользу "бездуховной западной масс-культуры, с ее пропагандой секса и насилия". Ни в коей мере не пытаясь защитить "бездуховную масс-культуру", которая явно обладает избытком жизнеспособности и вполне может за себя постоять, я все-таки хочу остановиться на некоторых особенностях русской и советской литературы, каковой она была в школьной программе. Пожалуй, пришло время задуматься над тем, что, собственно, эта программа - и литература - из себя представляли.
Еще раз отмечу - никаких обвинений к собственно русской литературе в любом ее виде я не предъявляю. Да и как я могу? Речь идет о школьной программе в том ее виде, как она была сформирована чиновниками министерства образования и о методичках, эту программу сопровождающих. Скоро, наверное, их спишут за ненадобностью, а зря - это замечательный документ времени. Его можно изучать как историю болезни.
Для начала несколько цитат:
"Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, отрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колено у выпущенных на свободу, - словом, крупною монетой оплачивали козаки прежние долги".
Пытают, мучают и убивают герои "Тараса Бульбы" - буйные запорожцы. Объект мучений - враг, то есть поляки-католики. Потом - наоборот. Злодеи-враги (те же поляки-католики) мучают отважного Остапа. "Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный треск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями...". "Тараса Бульбу" "проходили" - есть такое замечательное слово для произведений русской классики, изучаемых в школе, в классе, где-то так, седьмом. То есть подростки лет 13-и.
Если быть честным, то придется признать, что в хрестоматии по русской литературе далеко не всегда приводился полный текст произведений - часто лишь необходимые для школьной программы выжимки. Но те, кто уж очень хотел, вполне мог взять того же "Тараса Бульбу" в школьной библиотеке.
Ладно, "Майскую ночь", "Вий" или "Страшную месть", вещи, гораздо более привлекательные с точки зрения подростков (в сущности, очаровательные страшилки, или, как нынче говорят, готическую славянскую фэнтези) могли не поставить в программу из-за элементов мистики. Тем более, что "Ночь под Рождество" в младших классах, вроде, упоминалась. Но почему именно "Тарас Бульба"? Кстати, напомню, что в "Тарасе Бульбе" есть достаточно отчетливый антисемитский душок (не остановивший идеологов от образования).
Кстати, я спросила свою молодую знакомую - представительницу последнего советского поколения, вполне образованную и как теперь говорят "продвинутую" - читала ли она в школе "Бульбу"?
Да, что-то там они проходили. Но лично она помнит плохо. Помнит только сцену убийства еврейской семьи. "Бульбу" с тех пор не перечитывала.
На деле "Тарас Бульба" попал в школьную программу по вполне понятной причине: там есть все, что потом будет так интенсивно эксплуатироваться идеологами от литературы.
П. Вайль и А. Генис в своей "Родной речи" (1999) недаром проводили параллели между "Тарасом Бульбой" и "Илиадой". Но этически амбивалентные, как и положено эпическому герою, деяния Тараса нужны были нашим идеологам для того, чтобы выстроить свою, достаточно примитивную схему:
Сначала Андрий, сын Тараса предает отчизну ради прекрасной полячки - мало того, даже кощунственно заявляет, мол, Отчизна моя не Украйна, а ты - никто меня не спрашивал, хочу ли я Украйну в отчизны, а вот тебя-то я выбираю сознательно. Затем Тарас убивает родного сына, сойдясь с ним в битве. Затем второй его сын - Остап - попадает в плен. Тарас пытается его спасти, тайно пробирается во вражеский стан, терпит неудачу, становится свидетелем пыток, которые мужественно выносит Остап, наблюдает его казнь, а потом кроваво мстит врагам.
Хотя, если вдуматься, неизвестно, "кто первый начал", но для школьной программы и для советской критики в целом запорожцы явно свои, а вполне гомеровские подвиги самого Тараса трактуются даже весьма достойными представителями советской отечественной критики как "...всепоглощающая верность общему делу, которому отдаются все душевные и физические силы фольклорного богатыря... окрашенное мягким юмором почти нежное отношение к боевым сподвижникам". Если вдуматься, это звучит даже не иронично - цинично.
Формально "Бульба" был включен в школьную программу для того, чтобы учить патриотизму (козаки вовсе не были русскими патриотами, а полубандитской вольницей, осевшей на границе империи, но об этом методологи предпочитали забыть).
На деле "Тарас Бульба" был избран из за той схемы, которая потом легла в основу программы школьной литературы (и, соответственно, произведений, изучавшихся по этой программе). Эта схема составлена из достаточно простых, но очень знаковых элементов:
--
положительного персонажа пытают, а он мужественно сносит пытки и издевательства
--
положительный персонаж приносит себя или ближайшего родственника в жертву общему делу
--
общее дело укрепляется, когда герои ставят общественное выше личного
--
отрицательный персонаж, напротив, ставит личное выше общественного и предает общее дело, за что его постигает справедливое возмездие.
Х Х Х
Остановимся сначала на способности положительного персонажа мужественно переносить пытки.
"...Но их поймали лютые жандармы, одного забили до смерти, а другого начали пытать. Выкололи ему глаза, повыдергали на голове все волосы. А потом разожгли докрасна тонкую железяку и начали ее заправлять под ногти...
Про-ок-лятые! - ахнула Акимова жена, вслеснув руками. - Под ногти?
Под ногти... Спрашивают: "Говори, кто из вас еще в ячейке состоит, и отрекайся от комсомола". "Не скажу вам, вампиры, и не отрекусь!" -стойко отвечает тот комсомолец. Жандармы тогда стали резать ему шашками уши, нос отрезали. "Скажешь?" - "Нет, говорит, умру от вашей кровавой руки, а не скажу! Да здравствует коммунизм!". Тогда они за руки подвесили его под потолок, внизу развели огонь". Это уже "Поднятая целина" Шолохова. А это: "Сережа молчал, когда его били, молчал, когда Фенбонг, скрутив ему руки назад, вздернул его на дыбу, молчал, несмотря на страшную боль в раненой руке. И только когда Фенбонг проткнул ему руку шомполом, Сережа заскрипел зубами..." - "Молодая Гвардия" Александра Фадеева.
Х Х Х
"Как закалялась сталь" - вещь во многом автобиографическая. "Молодая Гвардия" основывалась на реальных событиях, равно как и поэма Маргариты Алигер "Зоя", и "Повесть о настоящем человеке" Бориса Полевого, тоже наличествовавшие в школьной программе имели самое непосредственное отношение к реальным людям.
В сущности, мы имеем дело с житийной, агиографической литературой, только адаптированной к агностической, советской идеологии. Все эти люди, герои упомянутых произведений, без сомнения, мужественные и достойные, заслуживали - и по сю пору заслуживают - всяческого уважения. И цель, которую преследовала школьная программа, без сомнения была достойной - эти примеры должны были учить мужеству.
Гуманитарные дисциплины так или иначе ангажированы - были, есть и будут. Это не физика, где постоянная Планка постоянна при любом режиме (впрочем, известно что случилось с казалось бы, объективной, биологией во времена лысенковщины). Литература - не исключение. Но в отличие от других предметов, так или иначе в совокупности призванных составить картину мира, она призвана была формировать базу, бэкграунд для этой картины. Цель эта и не скрывалась - Министерство Образования прямо призывало учителей литературы предпринять "поиски психолого-педагогических механизмов, при помощи которых можно было бы управлять процессом формирования ученика, изучающего литературу"
Качества, которые должны были формироваться во время этого процесса, тоже не скрывались:
"Героическое поведение раскрывает готовность личности к подвижническому служению обществу, ее способность совершить подвиг во имя интересов народа. Советская литература обогатила содержание героического начала в мировом искусстве. И это закономерно. Ведь Октябрьская революция впервые в истории открыла перед личностью неограниченные возможности служения человечеству"
Иными словами, если перевести на человеческий язык эти неуклюжие пассажи литературного пособия, то получится, что лучшие качества человека, которые призвана воспитывать литература - это способность к добровольному жертвоприношению во имя некоей идеи (разумеется, лучшей в мире, самой справедливой, самой гуманной идеи - а какой же еще!).
"Величайшая почесть, о которой мечтали революционные вожди человечества, оказалась их достоянием: эта почесть состояла в том, что по телам (курсив мой. - М.Г.) павших в бою товарищей прошли тысячи и миллионы новых борцов, столь же бесстрашных, обеспечивших этим героизмом массы победу"
Кто из нас удосужился вчитываться в ленинские откровения? По ним скользили глазами механически, не думая. А стоило бы задуматься - что за странная почесть такая? Тысячами и миллионами топтаться по телам своих соратников? Но и мы, и соратники, и павшие - все должны воспринимать это именно как почесть. Как высшую радость. Как исполнение величайшей мечты.
Примеры твердости и мужества перед лицом врага, проявленные положительными персонажами, должны были, теоретически, воспитать мужество и в подростках-читателях. "Воля подростка нестойкая. Но в этот период начинает интенсивно формироваться жизненный идеал, это побуждает ученика к самовоспитанию, составной частью которого и являются задания по укреплению воли..." . Идеал должна была обеспечить литература. Интересно, однако, что "укрепление воли" в этом контексте приравнивается к терпению и выносливости. Недаром, согласно тем же методичкам, при изучении "Василия Теркина" "...закрепляется изображение фадеевского представления о мужестве, как о... прежде всего - воле, терпении, выносливости". Выходит, "Василий Теркин" годится только на то, чтобы "усилить впечатление" от "Молодой Гвардии". Во как...
Х Х Х
По крайней мере одна причина, по которой обильные пыточные сцены были включены в программу школьного образования, сейчас ясна - и она лежит в самой сути советской идеологии. Вся культура советского строя основывалась на идее самопожертвования. "Настоящий" советский человек должен был безропотно сносить "временные трудности", спасать из огня, жертвуя жизнью, прикрывать чье-то головотяпство и пофигизм (была такая популярная миниатюра у Жванецкого - мол, герои у нас всегда найдут, где себя применить). И еще такая, навязшая в зубах, фраза "в жизни всегда есть место подвигу". А значит, терпение, послушание, выдержка были не просто востребованы - они составляли основу всего советского строя. Наверное, не только советского - аналоги можно поискать, но зачем? Тем более, речь пойдет сейчас о последствиях незапланированных, но весьма ощутимых.
ХХХ
В заглавии этой статьи стоит провоцирующее слово "садизм", к агиографической (биографической, полудокументальной) литературе никоим образом не применимое. Тем не менее, проблема сложнее, чем кажется на первый взгляд.
Во-первых, давайте определимся. Будем считать "садизмом" (для начала) такую патологию психики, при которой страдание (все равно, физическое или моральное), приносит наслаждение тому, кто это страдание причиняет (собственно садизм) или тому, кто его терпит (мазохизм). Конечно, ни писатели, ни преподаватели вовсе не намерены были вызвать у учеников, читающих приведенные пассажи, чувство наслаждения. Но я не могу гарантировать, что такое чувство не возникало. Во-первых, уже поскольку сама "житийная" литература такое чувство вызвать может. В знаменитой "Венере в мехах" "основателя" мазохизма Захера-Мазоха персонаж вспоминает о том наслаждении, которое вызывало у него чтение житий святых: "В десятилетнем возрасте попали ко мне в руки жития мучеников. Я помню, с каким ужасом, который собственно, был восторгом, читал, как они томились в темницах, как их клали на раскаленные колосники, простреливали стрелами, варили в кипящей смоле, бросали на растерзание зверям, распинали на кресте, - и самое ужасное они выносили с какой-то радостью. Страдать, терпеть жестокие мучения - все это начинало представляться мне с тех пор наслаждением...". Это, разумеется, крайний случай, но некий элемент наслаждения пытками так или иначе присутствует в пылкой патетике героических романов. Пусть даже наслаждаются осуждаемые и ненавидимые палачи.
Кстати, в советской идеологи "секс и насилие" - понятия неразрывно связанные; пропаганда "секса и насилия" (безобидный просмотр американских боевиков на домашнем видаке) могла вполне довести человека до тюрьмы (при очень несчастливом стечении обстоятельств). Именно то негативное значение, которое вкладывалось в абсолютно нейтральное понятие "секс" и вызвало знаменитое паническое высказывание некоей дамы во время первого советско-американского телемоста ("у нас в Советском Союзе секса нет"!). Именно этой прочной связи обязано и другое знаменитое высказывание "Секс, насилие, терроризм должны быть запрещены"
Собственно, удивляться нечему - по Фрейду агрессия и либидо ("секс и насилие") вещи тесно связанные. Так что, вполне вероятно, что утвержденные Министерством Высшего и Среднего Образования тесты могли вызвать некие причудливые ассоциации.
Даже весьма скептически относившийся к теории психоанализа (особенно применительно к искусству) Выготский соглашался с психоаналитиками в том, что "художественное произведение вызывает наряду с сознательными аффектами также бессознательные, гораздо большей интенсивности и часто противоположно окрашенные" .Иными словами, гневный, подробный обличитель зверств и пыток далеко не всегда пылает праведным гневом, а слушатель - далеко не всегда трепещет от ужаса... даже когда не отдает в этом себе отчета.
Забавное подтверждение я нашла в книге эмигрировавшего в США своего земляка Алика Суконника, вспоминающего блатную песенку про "Лялю-комсомолку" ("Ляля-комсомолочка гуляла/мало хулиганов Ляля знала./ Сорок хулиганов лялю окружили...").
"Я сам был верным пионером, но ненавидел Лялю темным инстинктом ненависти к наивности и так называемой "чистоте"... С детства я не верил в чистоту неведения, она казалась мне подлой претензией и непростительной узостью, за которую следует поплатиться. Позже я ненавидел Лялю-комсомолочку более сознательно и представлял ее гипсовой пионеркой или Зоей Космодемьянской, или Маргаритой Алигер (все три сливались в один образ)
Интересно здесь еще и то, что вполне адекватный подросток предпочитает отождествлять себя с насильником, а не с жертвой, и жертве вовсе не сочувствует, а даже радуется ее "падению" (вполне объяснимый факт, как мы увидим позже). Но в принципе вовсе не надо уходить в причудливые цепочки ассоциаций - вполне садистские сцены насилия в школьной программе были. Например, сцена резни в доме бедняка Хопрова в "Поднятой целине" Шолохова: "Он слышит звуки хрипенья и возни в углу, Половцев упал на женщину, подушкой придавил ей лицо и крутит, вяжет рушником руки. Его локти скользят по зыбким, податливо мягким грудям женщины, под ним упруго выгибается ее грудная клетка. Он ощущает тепло ее скользко бьющегося в попытках освободиться тела, стремительный, как у пойманной птицы, стук сердца. В нем внезапно и только на миг вспыхивает острое, как огонь, желание, но он рычит и с яростью просовывает руку под подушку, как лошади, раздирает рот женщине. Под его скрюченным пальцем резиново подается, потом мягко ползет разорванная губа, палец - в теплой крови, но женщина уже не кричит, глухо и протяжно: в рот ей до самой глотки забил он скомканную тряпку..."
Гораздо более сильный пассаж (по воздействию), чем вялые сцены мучительства в романах Де Сада.
ХХХ
Описание зверств "врагов" не просто должно было приучить будущего советского гражданина к терпению - оно еще и призвано было оправдать "необходимую жестокость" исторических гекатомб периода "диктатуры пролетариата" и "построения социализма в одной отдельно взятой стране", дать индульгенцию тому самому "новому характеру социалистического гуманизма" типу социалистического гуманизма". Вот, например, инструкция по анализу романа Фадеева "Разгром", предназначенная в помощь учителю: "Как правило, учителя справляются с непростой задачей объяснения революционной необходимости некоторых "жестоких"... поступков Левинсона (отравление Фролова, расстрел мужика, выдавшего Метелицу и т.д.). Реже удается другое: раскрыть эти хрестоматийно известные факты как часть системы гуманистических убеждений коммунистов... Учитель должен показать, что Левинсон страдает, приказав забрать свинью у корейца: с трудом и болью решает вопрос о Фролове и т.д". Как тут не вспомнить оруэлловское "любовь - это ненависть"!
ХХХ
Кстати, о ненависти.
Это замечательное качество должно было взращиваться и поддерживаться. Так что пыточные сцены предназначены не только для воспитания "терпения и мужества", но и обучали учеников тонкому искусству, даже науке - науке ненависти к врагу, как выразился на Первом съезде писателей "главный писатель страны" Максим Горький. Какому именно врагу? А вот это уже вопрос! Ведь враг абстрактен. Те же самые пыточные действа производят над мучениками белогвардейцы, злодеи-кулаки, румынская сигуранца, гестаповцы...Ненависть нужно поддерживать в себе постоянно, как огонь в топке паровоза. Недаром в "теоретических" изысканиях того же Горького, "ненависть" - одно из частотных слов. "Вы спрашиваете: "По каким признакам можно определить действительного пролетарского писателя?". Думаю, что таких признаков немного. К ним относится активная ненависть писателя ко всему, что угнетает человека извне его, а также изнутри... беспощадная ненависть к лентяям, паразитам, пошлякам, подхалимам и вообще к негодяям всех форм и сортов" .
Довольно широкий перечень объектов ненависти. Пусть кто-нибудь объяснит мне, что такое, скажем, беспощадная ненависть к пошлякам...
Еще одно откровение Горького заслужило быть вынесенным как эпиграф к учебнику русской литературы: "Эпоха повелительно требует от литератора участия в строительстве нового мира, в обороне страны, в борьбе против мещанина, который гниет, разлагается и в любой момент может переползти в стан врагов, - эпоха требует от литературы активного участия в классовых битвах"
Ненависть к мещанину - вовсе не большевистская выдумка. Она отвечала еще романтической традиции, которая, казалось, к концу Х1Х века постепенно изживала себя. Но именно эта, в общем-то устаревшая романтическая традиция была взята на вооружение государственной пропагандой. Человек, укорененный в быте, в семье уже не такой доступный объект для манипуляции. А отсюда ненависть идеологов к обыденной жизни, к быту, к здравомыслию, которое подвиг если и приемлет, то уж в самом крайнем случае. Бытописание, столь распространенное в русской литературе конца Х1Х века отвергается с яростью, с ненавистью: "Живая жизнь бывает "запятнана" (курсив мой. М.Г.) многими пустяками и подробностями... которые, однако, изрядно заполняют жизнь, и часто кажутся важнее, чем они есть на самом деле. Их вовсе не обязан показывать художник, совершенно не обязан" . Запятнана - слово, эмоционально окрашенное. В сущности, оно означает "загрязнена", "опоганена", "опозорена". Живая жизнь опоганена заполняющими жизнь подробностями, которые, собственно, нормальную жизнь и составляют.
Мещанин, если задуматься, мог даже не сделать ничего плохого; согласно тому же Горькому, еще не успеть переползти в стан врага. Он лишь способен это сделать - грозное, но, естественно, совершенно недоказуемое обвинение. И, тем не менее, мещанин опасен, как прокаженный (гниет заживо), и потому должен быть истреблен. Мещанин опасен, ибо он может пожертвовать Идеей ради семьи. "В республике, где люди не должны иметь иной семьи, кроме родины, где все новорожденные - дети родины... насколько крепко будут любить ее те, что изведают лишь ее заботу и с рождения будут знать, что лишь от родины можно ждать всего...вместе с дозой привязанности к родственникам они (дети - М.Г.) неизбежно впитают предрассудки (часто опасные) этих родственников, их мнения, их идеи, способствующие удалению от общества, самопоглощению, а все гражданские добродетели станут для них абсолютно невозможными". Это уже не Горький, а как раз Маркиз де Сад ("Философия в будуаре"). Так что круг все-таки замкнулся. И маркиз этот самый в названии статьи фигурирует не зря. Де Сад, напомню, был одним из выразителей идей просвещения. И полагал человека мерой всех вещей. А уж его высказывания о религии можно было с чистым сердцем включать в любую школьную программу: "Божество... всего лишь плод невежества одних и деспотизма других. Когда сильный хочет поработить слабого, он убеждает его, что бог освятил основы, и тот, забитый нуждой, тупо верит".
Уже не раз отмечалось, что идеология тоталитарных режимов берет свое начало из гуманизма эпохи Просвещения. Тот же де Сад, в сущности, здесь не столько патологичен, сколько логичен - в этой системе родственные связи не нужны. Более того, вредны. Они мешают любви к Родине. А значит, необходимо учить жертвовать родственными и дружескими связями. Вот почему идеология подняла на щит несчастного мученика Павлика Морозова. Вот почему в учебных и методических пособиях , посвященных творчеству Шолохова в 10-м классе, указывается на необходимость привлечения особого внимания старшеклассников к "Донским рассказам", которые "наряду с " Поднятой целиной" Шолохова будут формировать идейно-нравственный и эстетический облик учащихся". В частности, рекомендуется "сделать упор" на рассказы "Родинка" (детоубийство) и "Продкомиссар" (отцеубийство). А ведь эти два рассказа - не исключение. В "Донских рассказах" сыно-, брато- и отцеубийств побольше, чем в любой греческой трагедии! Вот откуда и три учебных часа, отведенные на "Любовь Яровую" К.А. Тренева - столько же, сколько на всего Блока. Заложила дворянка Любочка белогвардейца мужа большевикам - заслужила трех часов в советской программе школьной литературы. Возможно, даже великолепный и грозный "Тарас Бульба" попал в программу младших классов именно по этой причине. Недаром сугубо эпический, симметричный сюжетный ход (за убийство собственного, нелюбимого сына рок карает Тараса мучениями и гибелью сына любимого) понимается лишь как иллюстрация "морального принципа старого казака "породниться родством по душе, а не по крови".
Надо сказать, что, демонстративно заботясь о "здоровой советской семье" идеология на деле не слишком-то доверяла семейным связям. Причина все та же - укорененные в быту, в микросоциуме, в традиции люди труднее поддаются манипуляции. В знаменитом фильме 60-х "Доживем до понедельника" девочка, пишущая сочинение о том "что такое счастье" подвергается публичному остракизму за желание иметь мужа и четверых детей - нормальную семью. Причем, травит ее именно учительница литературы, женщина одинокая и несчастная, которая в глубине души поддерживает эту концепцию "счастья".
ХХХ
Но это - лишь одна причина многочисленных расправ с кровными родственниками на страницах программных произведений. Вторая причина прямо противоположна. Ничего удивительного в этом нет; показатель жизнеспособности тоталитарной идеологии - ее алогичность. Палачи мучают матерей положительных героев, а плохие люди - своих собственных матерей, чтобы у читателя укреплялась ненависть к врагу. При официозной сакрализации роли матери в социуме, при назойливом отождествлении ее с родиной, такие издевательства, такое кощунство, должны были вызвать особое возмущение. Эта тема сквозит у Шолохова в "Поднятой целине" - сначала в рассказе о румынских комсомольцах, потом еще раз повторяется в истории о хозяйственном Якове Лукиче, уморившем мать голодом, чтобы не проговорилась, не выдала его комиссарам. Есть нечто подобное в "Донских рассказах". Не миновала этой темы и фадеевская "Молодая гвардия": "Они сорвали одежды со старой женщины, матери одиннадцати детей, швырнули ее на окровавленный топчан и стали убивать проводами на глазах у ее сына. Сережа не отворачивался, он смотрел, как бьют его мать, и молчал".
ХХХ
Ситуация усложнялась во-первых тем, что методисты рекомендовали сделать ударение именно на сценах пыток, порой доходя в этом намерении до абсурда ("Когда же фашистам удается захватить подпольщиков, их зверства становятся изощренными. Они выкалывают глаза Виктору Петрову, отрубают ступню Анатолию Попову, ломают руку Сергею Тюленину, вырезают звезду на спине Ули Громовой, бьют мать Сергея Тюленина в присутствии сына и пытают сына на глазах у матери" ). Это уже выжимки, дайджест - но выжимки весьма симптоматичные - от увесистого произведения ничего не остается, кроме во всех смыслах методического перечисления пыток. Теоретически рекомендуемый отрывок должен иллюстрировать бесчеловечность фашистов.
Во-вторых, известно, что раздражитель необходимо постоянно усиливать, иначе наступает привыкание. И правда - если в романе "Как закалялась сталь" Н. Островского описание еврейского погрома и пыток, а затем и казни молодой коммунистки Вали Брузжак изложено без столь популярных впоследствии подробностей, какой-то скороговоркой, то чем дальше, тем подробней, тем сладострастней становятся описания пыток, убийств и издевательств, достигая апофеоза в "Поднятой целине", "Донских рассказах" и "Молодой Гвардии".
ХХХ
Опять же - не будем обвинять писателей. Они, возможно, вовсе не имели в виду того, что получилось. Хотя... отнюдь не вербализованные намерения, какими бы благими они ни были, - скрытые мотивы формируют текст. "Всякое сознательное и разумное толкование, которое дает художник или читатель тому или иному произведению, следует рассматривать при этом как позднейшую рационалинацию, то есть как некоторый самообман, как некоторое оправдание перед собственным разумом, как объяснение, придуманное постфактум"
И если вслед за Выготским определять художественное произведение как "совокупность эстетических знаков, направленных к тому, чтобы возбудить в людях эмоции", то какие эмоции может возбудить у подростка сцена убийства жены Хопрова? Пытки молодогвардейцев? Кровавые эпизоды "Донских рассказов"?
Ненависть? Сострадание? Чувство вины? Стыд? Удовольствие? Во многом зависит от того, с кем себя отождествляет читатель. Ведь просто отстраненно, безэмоционально читать художественный текст подросток не в состоянии. Он же все-таки не литературовед. Не профессионал. В данном случае ему приходилось отождествлять себя либо с ролью мученика, либо с ролью палача.
Но если он отождествлял себя с мучеником, кем бы этот мученик ни был - румынским комсомольцем, бедняком Хопровым, Ульяной Громовой, или, извиняюсь, Муму - еще одной безвинной жертвой русской литературы, - на кого потом будет направлен нерастраченный заряд гнева и ненависти? В данной системе этических координат врагом, как мы видели, может оказаться кто угодно - от истеричной барыни до белогвардейцев, от румынской охранки до гестаповцев... вплоть до самых обычных, заурядных людей, виноватых уже самой своей заурядностью... Подавленный, неутоленный гнев легко растравить и направить по адресу - опять же, по любому адресу. Какой простор для манипуляторов! А поскольку большинство этих произведений все же не поднимается до разряда высокой трагедии, сами по себе они не обеспечивают катарсиса. Да и то - даже если бы они по силе воздействия не уступали, скажем, "Гамлету", или "Королю Лиру", сама обстановка педагогического процесса будет мешать адекватному эмоциональному восприятию. Разрядка, гнев и обида выносились вовне.
ХХХ
Но сильнее даже гнева может оказаться подавленное чувство вины. И дело не в том, что оно является обязательным (по Фрейду) компонентом мазохистских наклонностей/ (в сущности, нормальных людей гораздо больше, чем это казалось первым психоаналитикам). Подобный психический дискомфорт возникает у каждого порядочного человека при виде чужих страданий, от которых он не в состоянии избавить. Эта вина опять же не находит себе адекватной эмоциональной разрядки, провоцируя скрытые невротические состояния. При определенных склонностях психики - либо просто вследствие потаенного, но действенного защитного социального механизма, заставляющего принимать сторону сильного, - читатель отождествляет себя с палачами. И благодаря безликости, универсальности, анонимности зла, размазанного по страницам романов, это не так уж сложно проделать. Как ни странно, именно такое отождествление способно обеспечить разрядку, которой лишен читатель, отождествляющий себя с положительными героями (вспомним показательный пассаж из мемуаров Суконника). Собственно говоря, это и есть реализация скрытой садистской компоненты, заставляющей воспринимать тексты школьных хрестоматий именно в том их смысле, который вкладывал в свои собственные откровения основоположник садизма. Но и в этом случае тоже может возникать чувство вины - именно вследствие понимания (возможно, полуосознанного) нетрадиционности такого подхода к отечественной литературе. Хорошо еще, когда этот вариант осознается и художественно переосмысляется. А если так сидит ржавым гвоздем в подсознании...
ХХХ
Существует и еще один вариант, казалось бы наиболее безопасный в эмоциональном плане - простое, заурядное любопытство. Однако на деле такое заинтересованное наблюдение за чужими страданиями на деле всего-навсего разновидность еще одного психического отклонения - вуайеризма. Страсть к подглядыванию, по Фрейду становится извращением, когда она связана с преодолением чувства отвращения, что собственно, и происходило, когда незрелый еще психически подросток зачитывал не украдкой, а "легализовано", по требованию педагога, подробнейшие описания пыток. Симптоматично, что именно вуайеризм, подглядывание, получил у нас такое широкое распространение. В сущности, все печально знаменитые собрания, посвященные моральному облику советского гражданина, все публичные чтения подметных писем в местком и парторганизацию, вся активная жизнедеятельность наших общественных работниц и секретарей профкомов и парткомов - разновидность вуайеризма. Разумеется, любопытство к личной жизни сограждан и сослуживцев провоцировалось, с одной стороны, органами тотального контроля, с другой - являлось компенсацией отсутствия института эротической литературы и просто заурядных "мыльных опер", столь распространенных на Западе и вполне удовлетворяющих страсть к подглядыванию, в той или иной степени свойственную даже вполне душевно скомпенсированным людям. Но тексты, включенные во все школьные хрестоматии, да еще усвоенные при подавленном чувстве сострадания, давали дополнительный простор для реализации и этой скрытой тенденции.
ХХХ
Каждый подросток жаждет инициации - потребность в инициации заложена в нас с древнейших времен, и описание мужественных подростков, переносящих без слов жалобы чудовищные пытки, вроде бы намекало на возможность такой инициации. Неудивительно, что множество пубертатных читателей сравнивали себя с хрестоматийными героями, мечтая о возможности проявить себя в немецких застенках или завшивленных окопах (кстати, про вшей в школьной программе не говорилось ничего). И примеривали на себя чужие вериги, и гадали - придутся ли впору. Евгений Евтушенко, кстати, вспоминал, что на "уроке мужества" (были такие в советское время"), куда привели старого партизана, действительно, испытавшего пытки, он единственный отважился усомниться в том, выдержит ли он сам нечто подобное. И тут же подвергся бурному остракизму сверстников. Старый партизан оказался на удивление порядочным и действительно смелым человеком - он защитил мальчика Женю. Сказал, что все это гораздо страшнее и невыносимее, чем оно представляется ребятам, ищущим героики. Евтушенко, как положено поэту, рефлексировал и жаждал инициации. Остальные просто жаждали инициации.
Беда в том, что обещая инициацию, общество ее не давало - подводя к пределу, где бумажные герои демонстрировали чудеса храбрости, захлопывало хрестоматию литературы. .Нереализованная потребность в инициации вырождалась в инфантильное сознание подростка-переростка, в того самого "советского человека", который не в состоянии был решить свои проблемы, перекладывая их на чиновников и бюрократов, ябедничал в парткомы и группой нападал на одного. Или приводила к блатным - при такой-то истории страны блатных у нас было не меньше, чем членов партии.
ХХХ
В этом контексте нас не должна удивлять и посредственность большинства текстов, выбранных для школьной программы (что уж там говорить, "Поднятая целина" все-таки не "Тихий Дон", а Лавренев все-таки не Бабель или Артем Веселый). Недаром, по меткому наблюдению того же Выготского, "Фрейд, говоря о сходстве романов с сублимированными фантазиями, вынужден взять за образец откровенно плохие романы, в которых сочинитель открыто угождает массовому и довольно невзыскательному вкусу (в нашем случае - соцзаказу.. М.Г.), давая пищу не столько для эстетических эмоций, сколько для открытого изживания скрытых стремлений". Выбиралось для изучения то, что можно было легко отформулировать, свести к голой схеме, к дайджесту, к идее. Но именно в таких романах скрытые мотивы, затаенные желания и страхи заказчика проступают наиболее отчетливо.
ХХХ
В действительности могла ли вызвать психическую дестабилизацию, латентные неврозы подобная литература? Или говорить об этом без статистики в руках столь же бессмысленно, сколь бессмысленно - и, в сущности, несправедливо - утверждать, что западные боевики, являясь "апологией секса и насилия", провоцируют рост преступности в молодежной среде? Возможно, самая существенная разница между школьной литературой и западными боевиками заключается в том, что чтение подобной литературы было обязательным. Его не миновал никто. Хочу сказать еще вот о чем. Де Сад у нас в стране достаточно долго был под запретом, что, соответственно, повышало к нему интерес читающей публики. Затем в какой-то момент он сделался разрешенным писателем. Естественной реакцией, казалось бы, должно было быть появление его книг на полках читающей части населения. Но когда мне - для вот этой статьи - понадобился де Сад, мне пришлось работать с ним в библиотеке. Выяснилось, что никто из моих знакомых, людей вполне культурных, его не держит. То ли посчитали его приобретение дурным тоном, то ли просто он показался им неприятным, либо не стоящим внимания. И уж во всяком случае, никто не стал бы навязывать его детям. Но ведь "Поднятая целина" Шолохова тоже отнюдь не детская вещь. А читать ее заставляли. Быть может, я не права? И никакого скрытого сладострастия, никакой вины и стыда - ничего, кроме наивного желания вызвать праведный гражданский гнев и обратить свою ненависть на врагов коммунистического строительства не таят в себе эти великие произведения? В той же "Поднятой целине", которую по праву можно считать истинной энциклопедией ужасов, есть очень симптоматичный фрагмент. Половцев - матерый офицер, славившийся еще на германской войне жестокостью в обращении с казаками, убийца беззащитных и тайный враг коллективизации - рассказывает: "...у меня в детстве был такой случай... у нас был щеночек маленький, я с ним как-то играл, как видно, больно ему сделал. Он меня и цапнул за палец, до крови прокусил. Я разъярился, схватил хворостину и стал его пороть. Он бежит, а я догоняю и порю, порю... прямо-таки с наслаждением... И до того засек, что он весь обмочился и уже, знаешь, не визжит, а хрипит да всхлипывает... и вот тогда я взял его на руки... да так разревелся сам от жалости к нему, что у меня сердце зашлось! Судорога со мной сделалась!".
ХХХ
Кстати говоря, исследователи уже отмечали роль комплекса вины в воспитании "бывшего советского человека" - скажем, учебники для начальной школы конца 40-х предлагали "маленькому человеку массу ситуаций, в которых он чувствует себя виноватым. Человек постоянно ощущает давление разнонаправленных ценностей. Что правильнее: дать или не дать товарищу пионерский галстук, (что) выше - чувство товарищества или святость галстука?...Ничто, кажется, не спасает от губительного шага, так тонка грань, отделяющая от греха" . Иными словами, вина за намерения, за несуществующие, гипотетические проступки культивировалась еще в начальной школе. Комплекс вины - весьма удобная для манипуляций штука. Тем более, если эта вина постоянно навязывается, но не формулируется. Размазана по всему бытию, ибо нормальное бытие - т. е. быт, - уже есть преступление (вспомним пламенный призыв Маяковского свернуть головы канарейкам). Но нормальный человек инстинктивно игнорирует идиотские слоганы. Значит, норму нужно подменить психопатологией. Изменить сознание, взрастив (или проявив) в нем доселе скрытые и не лучшие личностные задатки, которых и впрямь можно стыдиться. Не взращиванием ли глубокого, подавленного комплекса вины и занималась - под видом просвещения - наша отечественная идеология в лице ее педагогики? Не выпускала ли в свет декомпенсированных невротиков - поколение за поколением? Чтобы в урочный момент канализировать этот невроз, направить его в потребное русло - или укрепить ценность того единственного критерия, по которому необходимо выверять любой свой поступок.
Воспитание стыдом?
На всю жизнь я запомнила то, почти нескрываемое удовольствие, с которым зачитывала наша преподавательница по русской литературе отрывок из "Поднятой целины" Шолохова - о том, как убивали бедняка Хопрова. И дойдя до особенно острого момента, поднимала учеников, заставляя их продолжать. Возможно, я бы и приписала склонность к подобного рода странным развлечениям лично нашей наставнице, если бы примерно то же самое не проделала на уроке украинской литературы (дело было в Одессе) совсем другая женщина, по очереди поднимая тихих еврейских мальчиков и девочек - зачитывать вслух отрывок из "Гайдамаков" Т. Шевченко - тот, где погромщики издеваются над несчастным шинкарем Лейбой. Ничего другого достойного декламации у великого украинского поэта, видимо, не нашлось. Добавлю - в отличие от бесстрашных коммунистов, шинкарь Лейба издевательств над собой и своей семьей не выдержал и кого-то там заложил... что, естественно, послужило дополнительным источником вины и стыда для определенной части класса. Я, каюсь, отрывок позорно прочла. Но знала человека, который отказался это сделать. Сказал - не буду, и все! Его водили к директору и грозили исключением из школы. Как-то обошлось. Но лично я до сих пор краснею, вспоминая, как блеяла про "жида Лейбу".
Так что эта статья - своего рода выношенная, взлелеянная месть. Запоздалый, трусливый ответ любителям художественных пыток, скрывающихся под личиной составителей методических пособий.
ХХХ
Вероятно, можно было бы со спокойным сердцем закрыть тему, - дело-то прошлое, - если бы на заботливо подобранных произведениях русских и советских классиков не взращивались бы несколько поколений граждан советского (а потом уже и постсоветского) государства. А коллективное бессознательное не умирает в один миг. И еще потому, что сейчас, как часто у нас бывает, намечается обратная тенденция, обратный откат - не появятся ли у нас в школьных программах столь же экспансивные описания ужасов сталинизма и тоталитаризма? Или, учитывая нынешние тенденции, те же жития святых... Кстати, пару лет назад я занесла эту статью в "Вопросы литературы". И она вернулась с ответом "черного рецензента" - мол, ужас не в том, что писатели живописали пытки в немецких застенках, ужас в том, что они не живописали пытки ГУЛАГА. Так что игра продолжается. (Правда, укороченная версия этой статьи был напечатан потом в журнале "Общественные науки и современность" - они оказались более толерантны).
ХХХ
Лично я совершенно не уверена, что "Колымские рассказы" Шаламова - вещь, безусловно, великая и страшная, - будучи поставлены в школьную программу, принесут массу пользы и заставят подростков ужаснуться тому, что было в сталинскую эпоху и никогда больше так не делать... Социальные катаклизмы свершаются по своим законам и к благим намерениям каждого отдельного человека имеют мало отношения. Да и что касательно советской школьной литературы - у меня есть смутное подозрение, что планы эти, как бы ни вовлекались в них полувменяемые женщины с дипломами "филологов и преподавателей русской литературы" и психологией торжествующих неудачниц, все же терпели крах в зародыше. Не из-за бунтарства и инакомыслия учеников (хотя, как я уже говорила, и такие случаи были), а по причине той же здоровой, столь ненавидимой идеологией, обывательской компоненты, присутствующей в каждом нормальном человеке - из-за естественного отвращения к унылым однообразным мерзостям, хлынувшим со страниц школьной хрестоматии. Как знать, не являются ли знаменитые жемчужины черного юмора типа "дети в подвале играли в гестапо - зверски замучен сантехник Потапов" естественной психологической защитой от нравоучительного мартиролога?
Симптоматично, что первая антология "садистских стишков", вышедшая в 1993 году в Сыктывкаре, вызвала такое возмущение местных учителей, что автора незамедлительно привлекли к судебной ответственности.
Кстати, к "садистским стишкам" тесно примыкают и анекдоты-страшилки, в которых роль жертвы отводится "невинному ребенку", а роль "злыдня-палача" - взрослому ("Мама, не суй меня головой в унитаз... я буду читать "Тараса Буль"... буль... буль..."). "Тарас Бульба" вообще произвел неизгладимое впечатление на неокрепшие детские умы - существует еще и присказка "чем тебя породил, тем и убью". Что же до других героев школьной программы, то в качестве персонажей анекдотов они фигурируют достаточно редко. Исключение составляет Наташа Ростова, чья "вечная женственность" травестируется до непрошибаемой шлюховатости (обычно Наташа Ростова выступает в паре с поручиком Ржевским, героем фильма-оперетты "Гусарская баллада"). Есть еще пара-другая присказок о несчастном Мересьеве, герое "Повести о настоящем человеке", который, имея реального и достойного прототипа, вовсе не заслужил того, чтобы его превратили в выморочное пособие по идеологизированному мужеству.
Сама по себе повесть настолько заунывна, что большинство опрошенных мной сверстников кроме анекдотов ничего и не помнит, разве что с трудом припоминают эпизод, где Мересьев ест сырого ежа.
ХХХ
Терапевтическая роль детского фольклора сейчас официально признана специалистами - от психиатров до культурологов. Естественно, что субкультура постепенно проникла в культуру "письменную", и породила сразу несколько знаковых произведений, в частности "Омон Ра" Виктора Пелевина, где идеология жертвоприношения на алтарь отечества доводится до абсурда, десакрализуется, травестируется и пародируется (в летном училище им. Мересьева курсантам после поступления ампутируют ноги). Жертвоприношения эти ( в том числе и управляемый вручную "автоматический" луноход) сами по себе иррациональны, но они поддерживают Систему, как некую мистическую общность. Еще одно малоприятное училище по тому же "Омону Ра" - партшкола им. Николая Островского, откуда выходят (выезжают в креслах на колесиках) парализованные слепые парторги.
ХХХ
Вообще-то дети испытывают потребность побояться как следует. Страхи помогают им адаптироваться к сложному и трагичному миру, смоделировать его некоторые малоприятные свойства и безопасно пережить их. Если "снаружи" бояться нечего, страхи изобретаются "изнутри" - во многих страшилках роль живых мертвецов, людоедов и маньяков играют родители. Но страхи, насаждаемые извне, гораздо опасней. И, что особенно неприятно, если против таких страхов и вырабатывается некий механизм психологической защиты, он может быть малоприятен сам по себе - от естественного отвращения к чтению до вуайеризма или садистских наклонностей. Юмор - даже черный - единственное, что может удержать человека в такой ситуации в рамках разумного. Юмор вообще неотъемлем от разума и критического восприятия действительности - недаром советские идеологи его так не любили...
Мария ГАЛИНА
Николаев П.А. Художественные открытия Гоголя. В кн.: Гоголь Н. Избранные сочинения. М., 1985
М. Бойко. Формирование марксистко-ленинского мировоззрения учащихся в процессе изучения литературы. Киев, 1981
"Русская советская литература. Учебник для 11 класса средней школы". М., 1989
В.И. Ленин. Полное собрание сочинений. Т.9, стр. 277
М. Бойко. Формирование марксистко-ленинского мировоззрения учащихся в процессе изучения литературы. Киев, 1981
Идейно-нравственное воспитание учащейся молодежи в процессе преподавания литературы. В помощь учителю средней школы. Новгород, 1979
Владимир Путин, "МК", 21 февраля, 2000
Выготский П. Психология искусства. М., 1986.
Александр Суконник. Театр одного актера. М. "Аграф", 2001
Идейно-нравственное воспитание учащейся молодежи в процессе преподавания литературы. В помощь учителю средней школы. Новгород, 1979
М. Горький. Собрание сочинений в 30 томах. М., 1949-1955, т. 24
"Русская советская литература. Учебник для 11 класса средней школы". М., 1989
А. Фадеев. О литературе. М., 1982
Идейно-нравственное воспитание учащейся молодежи в процессе преподавания литературы. В помощь учителю средней школы. Новгород, 1979
Николаев П.А. Художественные открытия Гоголя. В кн.: Гоголь Н. Избранные сочинения. М., 1985
М. Бойко. Формирование марксистко-ленинского мировоззрения учащихся в процессе изучения литературы. Киев, 1981