Причуды бывают разные. Не знаю, как вам, но мне всегда одной из самых увлекательных придумок казались путешествия во времени. Возникает иной раз такое желание: отгородиться от нынешнего жизненного мира и совершить маленький мэджикал мистери тур - в другой. Туда, куда не купишь билетов - ни в один конец, ни в оба.
Возможно, и не самым экстренным, но вполне для себя любопытным пунктом назначения я бы выбрала ранние 1970-е, северо-запад Лондона. Проще говоря: Кэмден. Там и сейчас простирается мега-гипер-блошиный рынок, славный своими винтажными прикидами и адскими фенечками. Он и тогда там был. Но нет, мне не туда и не за тем. Я бы - так, прогуляться просто.
Кэмден - это, по выражению писателя Бена Элтона, "такое место, в котором, если идёшь по улице, не обкурившись в дугу, то может остановить полицейский и спросить, а не заблудился ли ты".
Прошу понять меня правильно - я тут буду не про химически стимулированный кайф. Проехали, как говорится. Да и какая радость - устремляться за семь вёрст - аптечного киселя хлебать? А кайф в широком смысле, как известно, ловится безотносительно хронологии и топографии. Или не ловится вовсе.
Тут весь интерес именно что в сочетании времени и места.
Итак, о времени.
Семидесятые наступили сразу после шестидесятых, если мне память не изменяет. Теперь, в текущем две тысячи лохматом году, эта эпоха представляется мезозоем, когда люди ещё были рыбами. А тогда, наоборот, - казалось, что в двадцать первом веке запретят деньги, отомрут паспорта, Вселенной станут рулить роботы, и вся еда будет в тюбиках. Ещё было такое ощущение, что после семидесятых вообще жизнь закончится, а если и продолжится, - то какая-то странная (так оно, кстати, и вышло).
Тем не менее, семидесятые некогда - были, реально. Хорошо обжитые, между прочим, годы. Можно поднапрячься и понавспоминать сейчас приметы тогдашнего цейтгейста, типа усов в комплекте с бакенбардами, повального промискуитета, "лестницы в Небо", махрового расцвета феминизма, расклешенных брюк и проч. (ах, вот только не надо ещё и про БАМ, диссидентов и первые талоны на масло!) Не о том речь.
Я лучше теперь - про место. В ту пору Кэмден-таун даже ещё и не погламурел, как следует (это только за последнее десятилетие цены на недвижимость и здесь тоже взлетели до неприличия, так что в Кэмдене понарасселялась богатенькая богема).
В семидесятые же Кэмден был хоть и вполне тусовочной лондонской слободкой, но, откровенно говоря, - трущобно-злачной.
Обтёрханные фасады, пакгаузно-ночлежные ароматы, желдор- ландшафты, обилие клубов по музыкально-психоделическим интересам, клоповники-бедситы, и всякое такое. Короче, местечко - ещё то, на любителя.
Т.н. глиттерати, то есть разного калибра звёзды и столпы изящной словесности, а также - кино и рока (в т.ч. и падшие) залетали туда не серийно, а, скорее, случайно и поштучно. К примеру, Марианна Фэйтфулл, - уже нагероиненная, бездомная, скелетальная и босая, но ещё укутанная в шелка от Бибы и Осси Кларка, - в те годы обреталась в зафасадных курмышах всё-таки не Кэмдена, а Сохо.
Правда, селебрити-споттеры тогдашнего Кэмден-тауна неоднократно там наблюдали известного в англоговорящем мире поэта-лауреата Теда Хьюза, а также первопанков лондонской рок-сцены - группу "Клэш" в полном составе, - и живого ещё Джона Леннона.
Но эти, несомненно, выдающиеся джентльмены - увы! - герои не моего романа.
Собственно говоря, моя-то задача заключалась бы в том, чтобы, гуляючи, и праздношатаясь, эдак ненавязчиво столнуться в одном из кэмденских закоулков с пожилой ирландкой по имени Мэдж Херрон.
Только тут одна закавыка: столкнувшись, я вряд ли бы смогла издать такой звук, или, пусть даже изобразить такой жест, каковые привлекли бы её внимание. Куда мне! Вон, даже Тарковский (отец) однажды увидал во сне Пушкина и страшно смутился - не нашёл, что гению сказать, вот так, фронтально фейсом к фейсу. Мэдж, правда, Нашим Всем далеко не была (да и я, простите, - не Арсений Александрович) , но меня бы она и вовсе слушать не стала.
Представителей мира сего она тогда уже в упор не была расположена видеть, а если с кем и вступала в разговор, - то лишь с фигментами своего воображения.
Другими словами, Мэдж была несколько не в себе.
Ну, и ладно - я бы хоть в глаза ей заглянула. Но с этим тоже возникла бы небольшая проблемка. Тарковский-то, по крайней мере, знал Пушкина в лицо и тотчас же понял, что перед ним - ОНЪ.
В случае же с Мэдж Херрон, мне бы пришлось гораздо сложнее: не только не знаю, как она выглядела, но и узнать нет никакой возможности. Ни портретов, ни фотографий, ни даже описаний её внешности найти не удалось.
Возможно, она была тощей, стервозной брюнеткой? Или - корпулентной пергидрольной блондиной? А может - рыженькой, как многие айриши, круглолицей и смешливой?
Одно известно наверняка: она редко появлялась на улице (где, впрочем, в основном, и обитала) без своего антуража: кошек (их она возила в коляске), собак (бежали рядом) и голубей (те обычно сидели у неё на плечах). Так что, распознать её мне, наверное, удалось бы.
Тезис о том, что любопытство - не порок, а большое свинство, - я усвоила с детства. Поэтому, конечно же, отправилась бы в Кэмден хотя и в качестве зеваки, но не исключительно ради того, чтобы поглазеть на бродяжку. Мне бы больше хотелось её послушать.
Потому что она декламировала стихи. Свои собственные. Только Мэдж их никогда не писала. В смысле, - не записывала на бумаге и уж конечно не печатала. Она их слагала. И публиковать не разрешала - из принципа, - хотя вокруг хватало желающих посодействовать, - представьте себе!
Она не жаждала паблисити и всякой возни, связанной с агентами и издателями. Денег у неё не водилось, не переводились только стихи. Их она и читала. Иногда - в пабах, а чаще - на свежем воздухе. Остановится посередине улицы - и читает себе, "из головы". Тут же собиралась и публика.
А уж обращаться с толпой Мэдж умела, - как-никак, она когда-то была актрисой.
Народ слушал. Тед Хьюз - точно слушал (он потом делился впечатлениями с какими-то газетчиками). Возможно, - слушал и Джон Леннон. Не поручилась бы за "Клэш", но - кто ж их знает?
Полного или сколько-нибудь подробного жизнеописания Мэдж Херрон не существует. О ней забыли ещё при жизни, а теперь и вовсе редко кто вспоминает. Англия - это всё-таки не Россия, где хороший поэт - это мёртвый поэт.
Мэдж не вела дневников и ЖЖурналов, не вращалась в около- и литературных кругах, не рисовалась на книжных фестивалях и ярмарках, не давала интервью и автографов, не изрекала спонтанных истин в форумах, не тусовалась на литсайтах. С вербальной коммуникацией у неё наблюдалась напряжёнка и вообще ей мало что было сообщить миру, кроме своих стихов. Странички Мэдж и по сию пору нет в сети, а её фэн-клуб образовывался стихийно, явочным порядком. Стихи её не записывались на МР3, на ДиВиДи, на СиДи, на видео, и даже - на магнитофон. Сомневаюсь, что она знала о существовании интернета (компьютера у неё и подавно не было).
Последние десять лет своей жизни она провела в доме призрения и уже мало реагировала на окружающее. Она даже и писем не писала. Повторяю: Мэдж была не писательницей, а читательницей.
До наших дней истории о ней дошли в виде разрозненных апокрифов. Их можно найти лишь в немногочисленных поэтических обзорах и в некрологах, опубликованных её друзьями и почитателями в 2002-м году. Одни называют её "поэтессой-нищенкой", "полоумной уличной декламаторшей", а другие уточняют: "её считали чокнутой ирландской крестьянкой, но она была мила, как лиса, и изменчива, как хамелеон".
Кстати, насчёт "нищенки". Вот тут я допустила ошибочку. Такого слова не употреблялось. Велик и могуч английский язык - своим андерстейтментом. По-русски: недосказанностью, преуменьшением, а то и - эвфемизмом. Только англичане могут называть женщину без средств и жилья так почтительно-загадочно: бэг леди. Леди - понятно? А бэг ведь может быть всем, чем угодно, - начиная с кожгалантереи от Сальваторе Феррагамо, и кончая кульками со вчерашними бутербродами и пластиковыми мешками с переменой белья.
Итак, кем же она была - бэг леди Кэмдена?
Ну точно - не крестьянкой. И, пожалуй, - не барышней.
Известно, что Мэдж родилась в 1915 году на северо-западе Ирландии, в графстве Донегал (после англо-ирландского соглашения 1921 г. оно входит в Соединённое Королевство, то есть является частью самого проблемного британского региона -- Северной Ирландии).
Эта такая приморская местность, где среди долин (которые зовутся гленами) и озёр (по тамошнему: лохов), в лесных чащах и на склонах гор обитают не только гордые потомки кельтов. Там ещё водятся
(или, во всяком случае, -- водились) разумные, но не всегда и не всеми зримые создания - фэйри. К сожалению, мне не удалось подобрать точного аналога этому слову в русском языке. Потому что ирландские фэйри - это не совсем то, что у нас называют феями. Фэйри - другие. И не только своим характером, но и полом. Фэйри могут быть и мальчиками, и девочками, и дяденьками, и тётеньками, и старичками, и старушками. И выглядят они тоже очень по-разному. Так что описать их я вам вряд ли смогу(свидетельства очевидцев - противоречивы). В общем, называя их по-русски феями, либо эльфами, нужно помнить, что на каждого фея есть своя... фейрея? Ох, запуталась...
Согласно одной теории, это - земные боги до-католической, языческой Ирландии, которые, лишившись поклонения и жертвенной пищи, редуцировались в народном воображении до сравнительно низкорослых существ. То есть, отчасти их можно сравнить с немецкими гномами, - или с русскими домовыми.
По другой версии, фэйри - это падшие ангелы. Это уже - продукт народной фантазии на католическом материале. Ведь Ирландия - очень старая католическая страна (веков на пять старше Англии), и местные традиции здесь и изощреннны, и уникальны.
Эти ирландские ангелы-фэйри, по мнению местных экспертов, не настолько хороши, чтобы попасть на Небеса, - но и не настолько дурны, чтобы сгинуть в Преисподней.
Они наделены всеми лучшими качествами, - всеми, кроме совести и постоянства. В них всё переменчиво, даже рост. Говорят, что они принимают такой облик, какой их в данный момент устраивает. Главные занятия фэйри - пиры, сраженья и любовь. Да ещё - музыка невообразимой красоты. Но людям с ними лучше не встречаться, и уж, конечно, - не играть их музыки и не петь их песен. Фэйри этого не любят и начинают потом мстить соглядатаям и нарушителям копирайта. Если
они захотят, то сами явятся, кому нужно. Но они редко хотят. Фэйри болезненно щепетильны, обидчивы и очень разборчивы.
Не исключено, что Мэдж, в своё время, наслушалась фэйрных песен. Во всяком случае, протекцией фэйров пользовался её кумир - мэтр ирландской поэзии, собиратель кельтского фольклора, мистик и драматург Уильям Батлер Йейтс. Предположу, что с ним Мэдж разделяла патентованные черты кельтского характера - страсть к природе, дар воображения и беспросветную меланхолию.
Гаэльские песни и баллады напоминают погребальные плачи. Заздравных мотивов в них маловато, там лидируют заупокойные. Собственно, обычное дело. Кто интересовался старым русским фольклором, - тот меня поймёт.
Другая "чисто ирландская" тема (их много, но я уж тут криминальных абортов, суицида, пьянства и драк не стану касаться) - это частичный или капитальный съезд крыши.
Говорят, что безумие в Ирландии - признак хорошего литературного тона, принадлежности к островной культурной традиции (как и у соседей-викингов). Герой одной из ирландских саг, например, сбежал с поля битвы, в исступлении скитался по острову и даже, кажется, перелетал с дерева на дерево. Ну, вроде как берсеркер, обкушавшийся мухоморов. Или знаменитый Василий Блаженный - дурачок-песнопев, вдохновивший московские дружины на разгром ненавистных басурман.
Прототипом одного из колоритнейших героев Джойсовского "Улисса" был реальный дублинский умалишённый. Да и сам классик ирландской литературы, если вдуматься, вряд ли мог похвастаться отменным душевным здоровьем. Вы пробовали читать его "Финнегановы поминки"? Попробуйте.
Впрочем, я отвлеклась.
Наверное, Мэдж Херрон никак не могла избежать этих влияний в своей лирике. Кроме того, с ней случилась собственно жизнь.
Известно, что она ещё школьницей активно участвовала в художественной самодеятельности. А когда выросла, то (это было в тридцатые годы) служила в дублинском "Аббатском театре", основанным, кстати, Йейтсом. И, по слухам, снискала успех у зрителей.
В конце сороковых годов Мэдж получила приглашение в Лондон - играть ведущую роль в пьесе Бернарда Шо "Святая Иоанна". Но что-то у неё не заладилось с престарелым земляком - Нобелевским лауреатом. Согласно одной из легенд, Мэдж однажды попеняла драматургу за то, что он надевал белые перчатки, обрезая клубничные "усы". Уж не знаю, в каком контексте она помянула эти злополучные усы и перчатки, - шла ли речь действительно о садоводческих опытах сатирика-реалиста, или то была фигура речи (а может, - и вовсе шутка?) Но Шо рассвирепел: "Мисс Херрон, да какое право вы имеете говорить со мной в таком тоне!" И выгнал её вон.
С этого момента её сценическая карьера покатилась под откос.
Деньги кончились, но квартплату никто не отменял, и Мэдж сделалась чарвумэн. По-русски: техничкой (кто сказал, что в русском языке нет эвфемизмов?) Однако и эта стезя не была устлана для неё розами. Мэдж расставалась со своими работодателями по той же причине, по какой ушла из театра: она не любила, когда ей что-нибудь приказывали. Характер у неё, надо сказать, был - не сахар.
И тогда Мэдж вышла на другую сцену.
В Кэмдене она обосновалась в начале семидесятых, к тому же времени и обзавелась своими пернатыми и четвероногими спутниками. Кочевала из бедсита в бедсит (это такая однокомнатная квартирка с коммунальным санузлом), - если, благодаря друзьям и старым поклонникам, заводились деньги, и пока лэндлорды (сиречь, домовладельцы) не возражали. Но они чаще возражали. Она шествовала по улицам со своим мини-Ноевым ковчегом - кошачьей коляской, бродячими собаками, кульками, авоськами и голубями. Останавливалась, кричала свои новости очередному
встречному фэйри через дорогу. Прочие прохожие тоже притормаживали, и так начинались её поэтические хэппенинги.
По сути, Мэдж продолжала гаэльские традиции средневековых скальдов, с которыми публика расплачивалась за песни натурой - ночлегом и едой. Однажды друг пригласил её в Дублин - читать стихи в подвальном зале Аббатского театра. Встречали её там, как принцессу. Но - как встретили, - так и проводили. Нет пророка в своей Ирландии.
В восьмидесятые она появлялась на публике всё реже и реже, а потом ею и вовсезанялись социальные службы. Последнее десятилетие своей жизни Мэдж провела практически в невменяемом состоянии.
В общем, так: стихов её не сохранилось. Почти. Ну, может быть, всего несколько - тех, что слушатели умудрились запомнить и записать на случайных клочках. Они-то и попали в несколько поэтических сборников, вышедших уже после смерти Мэдж. Кому-то запомнились обрывки четверостиший, кому-то - только отдельные строчки. Такие, например:
Where the burnt-out heel of the sky cocks a hind-leg at God there He keeps me...
Там, где выжженный небосвод,
словно лапу задравший кот,
замышляет попИсать на Бога,
там и Он меня бережёт...
О чём были её стихи? Когда она умерла (в 2002-м, в возрасте 86 лет), один из её друзей написал в газетном некрологе: "её темами были Бог, человек, природа и совокупление". Откуда он взял последнюю пресловутость - я не знаю. Из тех крох т.н. литнаследия Мэдж, что промелькнули в прессе, и доступны в интернете, про совокупление ничего нет. Есть несколько строчек из её "Молитвы Святой Терезе (от имени моего отца, который сошёл с ума)":
I have among other drawbacks a Father bereft of reason All reserves cancelled out, the clothes-line in his head gone burst That little line where all his flags hang out - is now collapsed...
Среди проч. поражений у меня есть Отец
с разгромленным разумом
палёными батареями
и рваной бельевой верёвкой в голове
Ниточка, на куда он низал все свои флажки --
порвалась....
И ещё - оттуда же:
Socially we are tremendous.
If it is friendship you are after
We will come tumbling up to you.
In Donegal, Gaelic is our language
With its humps, its shadows it is like Ourselves.
You go up a mountain and down the other side
To find out how you are.
Волнительны мы социально
Если ищете дружбы
мы вам с восторгом навстречу
Мы с Донегалу, язык наш гаэльский
Такой же кочкастый и тенный, как мы же.
Влезь на гору, спустись оборотно:
сам поймёшь, каково.
Лишь одно её стихотворение удалось найти целиком:
Long ago before the world began, there was Ireland
And we were children, walking there, hand in hand,
We came to Lissadel.
Coming up to noon, we met a man called Yeats,
Who asked did we believe in fairies?
We answered that we did, but only now and then
And when we were together.
"Once", he said, holding out his hand,
"Once I saw a fairy, no bigger than a finger full of light,
and instead of hair had flowers growing out of its head.
If you`d care to wait, I`ll go and find him
And fetch him in my cap!"
"Oh but we cannot wait, I said, "We must still come through the night".
"Ugh!" said Yeats, "I never fear the dark,
for what is night but the tail end of the day dyed black?"
Will you stop and eat bread and drink white milk with me?"
"Oh but we cannot eat before the sun has set", I said.
"Well then", says he, I have nothing left to add".
Bowing, he left, turned
Into the road that leads to the world`s end
And we came out of it laughing;
Concerned about what we had seen and heard,
How we had come to spend a day at Lissadel
And how that no-one - not even he -
Knew who we were.
Ох, давным-давно, одиношенька, но была-поживала Ирландия,
А мы были тогда мал-малыми детьми,
Да гуляли по ней, да во крайЛиссадел.
А когда мы добрались к полуднику,
повстречался нам Йейтс да спросил-то нас,
"Ну-тко, верите ль вы в фей да фэйриев?"
Ну, а мы ему: верим, веруем! Хоть и правда - не без условия!
И ещё: чтоб и там-то нам быть вместе-рядышком!
--Ну, -- ответил нам Йейтс и махнул рукой,--
Ну, видал я мальчишечку-фэйрия, ростом света с наперсточек,
а заместо волосиков - цветики на его росли на головушке.
Кабы вы вы погодили немножечко, я б его поискал,
Да доставил бы вам, во фуражечке.
.
Я ему: "Нам нельзя годить! Нам ещё через тьму, через ночиньку!"
-Ну, -сказал тогда Йейтс, - мне не страшен мрак,
ночь - ведь это не боле чем тень от дня,
свечеревшего, да замершего, да умершего, да вотьмевшего...
Ну, постойте ж вы - хоть на хлеба кус, да на черного,
да на глот молочка, да на белого!"
Я в ответ ему: "Нам нельзя куснуть, пока светел день!"
"Ну, - сказал тогда Йейтс, - нету слов тогда."
Поклонился он, поворотился, да пошел себе прочь
По дороженьке, да на край Земли, да на западный.
Ну, а мы-то с неё уклонилися, да смеялися, забавлялися,
и чего только мы в этот светел-день не видали-ни видели,
да ни слышали, да ни поняли, - там в краю Лиссаделовом,
А вот нас-то там не признал никто, - даже Он!-,
какова у нас сущность да кровушка.
-Как, и это - всё? - возопит потерявший терпение гипотетический читатель, если он ещё домучался до этого абзаца, - а где шедевры? Где, типа, иконы в техниколоре, воссиявшие в финале долгого чёрно-белого фильма, как у Тарковского (сына)? Где алмазы в пепле? Где победа в поражении? Где награда за доблестный подвиг чтения про унылую жизнь сбрендившей ирландской тётки с кульками и кошками? Где гениальные стихи? Зачем нужно было тащиться в лондонские трущобы с реверсом на тридцать лет? Где - смысл, в конце концов?
А кто сказал, что в этой жизни есть какой-нибудь смысл?