Если вас вдруг понесёт нелёгкая из шропширской глуши на благословенный английский юг, - в Бристоль, к примеру, - то не исключено, что вы будете добираться туда междугородным автобусом. А коли так, то вы вполне можете провести время в компании не совсем обычных людей.
Как их назвать: ненормальные? Но кто знает, где проходит чёткая грань между нормой и не-нормой? Сказал же Самюэл Беккет в "В ожидании Годо": "Мы все рождаемся сумасшедшими. Кое-кто ими остаётся". А кто-то, вероятно, - нет. Но и он солжёт, если ни разу не находил в себе этих остаточных явлений...
Нет, тут речь идёт - о слегка ментальных. О лунатиках, о призраках и невротиках, о потерянных детях большого города. Если угодно: о так называемых городских сумасшедших. А если очень угодно, - то и о юродивых. Но от точных дефиниций в этой - ох, непростой! - области мне бы всё же хотелось воздержаться.
Итак, странных людей можно почти наверняка встретить в автобусе дальнего следования. Хотя их можно встретить и в метро, и в поезде. А можно - и в пабе, и на скамеечке в скверике. Но, мне кажется, в автобусе им как-то уютнее. Поезд - тот мчится более-менее по прямой, пассажиры нетерпеливо смотрят на часы, раздражены, слишком нацелены на пункт назначения. Терпимость к ближнему своему и то, что называется в этом обществе акцептансом, у них понижены. Про метро и говорить нечего. Толкотня, нервозность, глобализационный калейдоскоп, клаустрофобия. В таком окружении странный человек чувствует себя затравленно, сиротливо. Он зажат и раскрыться по-настоящему здесь не может. А ведь ему хочется как раз этого.
Автобус - совсем другое дело. Но не какой-нибудь городской, который курсирует по короткому маршруту. И даже не сельский bus, а настоящий, дальнобойный coach. Который когда-то был каретой, от неё же получил своё имя и ведёт родословную ещё с почтовых и пассажирских дилижансов середины 18-го века.
Коуч разгоняется только на моторвее, да и то - ночью, когда траффик поутихнет. А так - он неспешно тилипается по периферийным и просёлочным дорогам, останавливаясь на центральной площади каждого Богом забытого городка. То есть, коуч щедр к путешественникам на время и на пространство. Водитель и парочка исстрадавшихся пассажиров-курильщиков выскакивают наружу со своими сигаретками, судорожно давятся дымом, чертыхаются, тоскливо поглядывая на набухшее вечным дождём осеннее небо.. Городок, как городок. Диккензианская хай-стрит: угрюмые террасы домов, жмущихся друг к другу. Почта, булочная, букмекерская контора... С афишной тумбы, проступая через граффити, кривляется усатый комедиант в образе невозможного казаха Бората... Биллборд местной газеты стращает: "Небывалое нашествие клопов на город!"
Дождь...
А в автобусном салоне - по-домашнему тепло, надышано. Ехать ещё - часов шесть, и пассажиры подрёмывают, читают или просто задумались-замечтались, глядя в окно. Но эти двое... Они здесь, в автобусе, - в своём элементе, как говорят англичане.
Вот - соседка справа. Немолодая женщина. Изящная, худенькая, как птичка. Вьющиеся седые волосы её уложены в кокетливую высокую причёску, небрежно сколотую на затылке детским бантиком из перламутровой пластмассы. Мелкие, мягкие черты лица. Широко раскрытые голубые глаза. Нет у неё никакого мобильника. Она так говорит, в пространство. Слегка подавшись вперёд, улыбается невидимому собеседнику, заигрывает с ним, не соглашается, спорит:
-Как, ты разве забыл, чтО я тебе подарила на прошлое Рождество? Ах ты, негодник! Это же был мой маленький чайник из веджвудского фарфора! Ну, тот самый, да! Его ещё так любила Ванесса... Нет, кашемировый шарфик был в позапрошлом году! Нет-нет, как же я могу перепутать! Смешно, право. Ты даже не представляешь себе, как я тогда радовалась... Такой удачный нашла шарфик. Тёмно-серый, под цвет твоих глаз... Ведь ты всегда разгуливаешь в холода с раскрытой шеей. И без перчаток. А помнишь, как мы вместе ездили в Брайтон? Там ещё поднялся такой страшный ветер и унёс мою новую шляпку из соломки... Как мы бегали по всему пляжу и её ловили... В каком же году это было?... Не помню, но точно в июне. Нет, это ты всё путаешь! Как - с Ванессой? Дарлинг, это же была я! Ну, конечно! И не в Маргейте, а в Брайтоне! Ты мне ещё мороженое на Пирсе покупал - клубничное, я же помню! Почему - никогда? Почему - придумала? Смотри: у меня даже сохранилась эта шляпка... Мы же её тогда всё-таки поймали... Она - в коробке, на комоде. Берегу, как память. Нет, не здесь. Дома. Я покажу... Как - не получится? Так что же: ты снова не приедешь? И в этом году - тоже? Но ты же шутишь, да? Ах, зачем ты всё время со мною шутишь...
Она качает головой, достаёт из своей потёртой сумочки носовой платок, промокает глаза, сморкается...
Автобус виртуозно лавирует по узким улочкам другого городка, так похожего на предыдущий. Наконец, выбирается на шоссе... Поле, рощица, бензозаправочная станция, ещё одно поле, короткий туннель... Вот - крематорий для домашних животных... Из высокой кирпичной трубы вьётся синеватый дымок - поднимаются в графитного цвета небеса души хвостатых мадленок, паков и принцесс... Вот - промышленная зона: многоэтажные корпуса, автостоянки... Вот - стройка, подъёмные краны, вот - песчаный карьер, вот - остановка перед шлагбаумом на железнодорожном переезде...
-Эй, мэйт! - звучно подаёт голос сосед другой справа. - Ты нас живыми до места довезёшь, обещаешь?
Водитель невнятно и коротко отшучивается, не оборачиваясь. Но джентльмена с нездоровым, морщинистым лицом, мешками под глазами, радикального чёрного цвета пони-тейлом и в чёрной же майке с золотой надписью "Nebraska Mental Institution" уже не остановить:
-Мэйт, ты откуда сам-то? А, из Ньюкасла? Вот ты у нас како-о-ой! Джорди - северянин, значит. Хотя я сразу по акценту определил. Думаешь, раз в Шропшире работаешь, то и акцента уже нет? А вот есть, есть! Ну, про то, как наши вашим на той неделе накостыляли, я не буду. Даже и не проси! Нет, если хорошо попросишь, я всё-таки напомню. Не будешь просить? Ну, и не надо. Слушай, а ты когда всех развезёшь, меня в Порт Талбот не забросишь? Только не говори, что не по пути. Я и сам знаю. Ну, по дружбе же... Честно, не пожалеешь! Мы там потом погуляем... Я тебя в одно местечко свожу - в Ньюкасле таких нет. Ха-ха, их даже в Лондоне нет! То есть, есть, но там за это придётся отдать ногу и руку. А в Порт Талботе - бесплатно. Но вообще-то я не за этим - в Порт Талбот. Подружка у меня там... Можно даже сказать: почти жена. Бывшая, правда. Очень бывшая. Сразу после Фолклендов - бывшая. Только вот не спрашивай меня про Фолкленды, ладно? Давай лучше про Ирак поговорим. Не хочешь? Ну, не очень-то и надо было...
Он достаёт из кармана джинсов пачку сигарет, но тут же спохватывается и снова её прячет.
-Так вот, хочу я с ней, с бывшей почти женой, всё уладить по-человечески. А то она, понимаешь, на мои звонки не отвечает. Сука, конечно, да? Живёт теперь с одним мужиком - он на стройке работает. Ну, ты знаешь строителей, да? Вот я с ним поговорить хочу... про стройматериалы, ха-ха. Так значит, не завезёшь? Жалко. Придётся пересадку в Глостере делать. Как - в Вустере? Ты не шутишь, нет? Ну ладно тогда... В Вустере, так в Вустере. Эх, а оттуда ещё - пилить да пилить. К утру только попаду в Порт Талбот.. Нет, а ты всё-таки подумай. Может, погуляем потом вместе?
Молчит водитель. Рулит себе, тихонько посвистывая. Молчат пассажиры. Катится себе автобус по мокрому шоссе.
В Вустере человек с пони-тейлом выпрыгивает из автобуса, достаёт свой баул из багажного отделения, закуривает. Но не уходит. Стоит под навесом, накинув на плечи куртку-"камуфляж", рассеянно смотрит по сторонам... Старый паб, с окнами, заколоченными фанерой. Пустой газетный киоск, "МакДональдс"... Фонари зажглись. Дождь...
Автобус трогается, человек с пони-тейлом яростно машет водителю, что-то кричит... Но его уже не слышно.
Соседка справа уснула, укрывшись старенькой бежевой пашминой. Так здесь называют широкие, длинные шарфы из тонкой шерсти.
* * *
Интересно, а странность лечится "Прозаком? Или это просто такая разновидность одиночества? Которое, согласно Фрэнсису Бейкону, в радость лишь дикому зверю или Богу.
Когда-то - давно и издалека - мне это странное английское одиночество представлялось в дымке битловской романтики:
Олл зе лоунли пипл... Вэа ду зей олл кам фром?
Шиком даже каким-то... Элинор Ригби, подбирает в церкви рис, которым ритуально осыпАли новобрачных... Отец Маккензи... Пишет слова проповеди, которую никто не услышит....
Олл зе лоунли пипл... Вэа ду зей олл билонг?
Однажды Элинор умрёт, вместе со своим именем. А отец Макккензи её похоронит.
Скромная могилка на ливерпульском кладбище.
Хорошо...
Холодная, зеркальная чистота одиночества. Свобода... Ты никому не нужен, но зато - ничего особенно-то и не должен. И тебе - никто, ничего. Не должен и не особенно-то нужен.
Разве что - публика? Хотя бы изредка. Хотя бы - молчаливая. Хотя бы - в автобусе дальнего следования. Для резонанса.
Странность одиночества. Почему странные люди почти всегда одиноки, а одинокие - почти всегда немножко странны?
И чего больше в этой одинокой странности - сладости или горечи?
* * *
Много лет спустя я узнала, что Элинор Ригби собирала свадебный рис вовсе не как сувенир, не на память. Работала она там, в церкви. Прибирала помещение за счастливыми парочками.