Это было давно. Лет пятнадцать назад. Незадолго до того, как мобильный телефон уравнялся в правах с зубной щёткой, неприподъёмный портативный компьютер редуцировался до лаптопа, а интернет приобрёл публичное лицо. На стыке эпох, так сказать.
Богиня моей памятитогда ещё не была оснащена мощным и неумолимым шреддером, в котором нынешняяМнемозина шустро крошит такие вот маленькие истории - с рыхлым сюжетом, без дидактики и моралитэ и без далеко пошедших последствий. А эта - зачем-то завалялась на донышке сознания, да и выбралась оттуда.
В ту весну все сложности жизни вдруг оказывались до смешного простыми. Потому что волшебным образом сами собою распутывались, - почти без моего участия. И казалось, что так будет всегда. В целом, мир представлялся интересным и правильным местом. Этакий зелёный шум стоял в голове. Не очень долго, зато - памятно.
Готтфрид и язаканчивалиподготовку проекта на тендер. Вернее так: Готтфрид его готовил, а я заканчивала. Как говорится в таких случаях, мы пахали: я и трактор. Потому что только лишьперевести многостраничный документ на два языка и отредактировать - любой сможет. А вот ты попробуй его обоснуй да составь! Для этого нужно быть учёным - таким, как Готтфрид, - а я им не была.
И всё жемы с ним поровну делили все тяготы разработки. Вместе
долго и трудноформулировали задачи, средства их достижения и ожидаемые результаты. Вместе рылись в толстенныхсправочниках, разбираясь с трёхъязычной терминологией. Вместе мотались по стране и вели переговоры с поставщиками нужной техники. Вместе летали в Россию, под Гатчину, и месили там апрельскую грязь на опытных участках. Однажды в академической общаге из коммунального холодильника под покровом ночи кто-то стибрил нашу салями - единственный продукт питания, которым мы сообразили запастись в дорогу. Правда, ещё оставались бульонные кубики. Только мы, в спешке забежав перед отъездом из ФРГ в попутный"Альди", почему-то отоварились вегетарианскими. Они не соблазнили ночного воришку. Времена в России тогда стояли голодные, если кто не помнит... А столоваться в общепите нам было катастрофически некогда. Сидели, строчили до петухов главу о потребностях принимающей стороны в обучении. Ничего, остаток командировки пили с кипятком эти кубики за милую душу. И буханку хлеба нам кто-то подарил. Возможно, тот, кто съел колбасу. Люди у нас всё-таки совестливые.
Короче, полгода фейерабенд нам только снился. И вот - финал.
Примерно дня за три до сдачи проекта Готтфрид исчез. Не то, чтобы его похитили инопланетяне или безработные агенты "Штази" - хуже. Внезапно, как чёрт из коробочки, ему свалилась на голову блудная жена из своего Средиземноморья, и увлекла его куда-то в Саксонию-Ангальт, по неотложным семейным делам. На такой предательский финт Готтфрид мог решиться только со страху, - полуразведённой жены он боялся больше, чем самого нашего гешефтсфюрера. Так и уехал, - даже не попрощавшись, не дав мне последних указаний. В результате фюрер гешефта орал и топал ногами не на Готтфрида, а на меня.
И был немножко прав. Потопаешь тут, когда на кон поставлены миллионы! Ну, пусть сотни тысяч, если говорить в терминах потенциальной прибыли.
Наследство мне Готтфрид оставил тяжкое. До приезда в Германию компьютера я в глаза не видела, и все интеллектуальные усилия последних месяцев ушли на то, чтобы научиться не терять готовые файлы и освоить таблицы. А тут ещё эти иллюстрации! Сейчас, в эпоху сканеров и фотошопов, возможно, всё обстояло бы иначе. Впрочем, не уверена, что справилась бы с задачей и теперь. А тогда я в тупом отчаянии перебирала груду разнокалиберных картинок и фотографий и с тоской озирала увесистые стопки распечатанных страниц. Из всего этого нужно было в рекордный срок соорудить несколько экземпляров удобочитаемых брошюр, соответствующих стандартам Евросообществ. На языках заинтересованных сторон. В красивых обложках. И я решительно не знала, с чего начать.
-А ты к Боцкому обратись, - надоумила меня фрау Виннер из соседнего отдела. Она была по-матерински добра ко мне - каждое утро забегала в наше бюро и совала мне черные лакричные конфетки, которые я украдкой потом прятала в выдвижной ящик стола. Там у меня к окончанию службы на фирме скопился целый склад этой липкой черноты. Мне кажется, что полюбить лакрицу можно только с младенчества, когда ещё не знаешь других кондитерских радостей. А я - знала. Готтфрид лакрицу тоже не жаловал, хотя детство иу него было трудное.
Как быстро выяснилось, заказы на оформление проектов (чем и занимался геррБоцки на фирме) полагалось подавать заблаговременно, а Готтфрид закрутился и - забыл. За ним вообще водились грешки, свойственные тому типажу, который Набоков назвал "благодушной немецкой банальностью: der zerstreute Professor". Однако повадки рассеянного профессора Готтфриду вполне сходили с рук лишь на его родине - в ГДР. Здесь же, на Западе, разболтанность, кому бы она ни была присуща, отнюдь же не приветствовалась. Таких несобранных людей на фирме чуть ли не в глаза клеймили "хаотами". От слова хаос.
Хаос надо было как-то упорядочивать. Получалось как в той русской поговорке: на охоту ехать - собак кормить. Её немецкий эквивалент мне на ум так и не пришёл. Обречённо и почти без надежды я явилась в офис Боцкого - тесноватую комнатку, заставленную промышленным фотооборудованием, - бить челом.
Нужно сказать, что имя его я теперь напрочь забыла. А вот фамилия засела в памяти. Есть такие фамилии - будто сделанные на заказ и плотно пригнанные к облику и естеству своих носителей. В чём тут дело, - не знаю. Разве что - в смутных, неопределённых личных ассоциациях? В любом случае, Боцкий абсолютно соответствовал своей фамилии. Выглядел он скорее славянином, чем тевтоном. Хотя и блондин. Крупный, вальяжный, молодцеватый, - нестарый и не особенно молодой. Лицом был кругл и чист. Взглядом - ясен и сер. Носом... вот нос-то, своей заметной бульбовидностью, и наводил на мысль о возможных неарийских корнях, трудно сказать, в каком поколении. Боцкого окутывал флер артистичности, - томность жестов, шейный платок, импульсивное встряхивание волосами, впрочем, густыми и пышными. Что-то шаляпинское в нём просматривалось. Но всё это я потом разглядела, а в тот момент лишь кланялась, как китайский болванчик, и авансом благодарила своего бенефактора за сочувствие и оперативную поддержку.
Чувство глубокой благодарности к Боцкому усилилось во мне на следующий день, когда я получила отлично выполненные и прекрасно иллюстрированные глянцевые брошюры, и на подгибающихся от счастья ногах отправилась с ними к любимому вождю (гешефта).
Сбагрив, наконец, проект, я протёрла глаза и внезапно обнаружила, что в город давно пришла весна. Вовсю уже цвели каштаны на Рюттеншейде. На площадях рассекала молодёжь на роликах. Девушки и женщины сбросили пальто и все, как одна, оказались в коротких шортиках - хотпэнтс, - модных в том сезоне. В воздухе раздавались колокольный звон, смех и музыка. С утра припекало ласковое солнышко, и в стерильно-неоновую прохладу офиса приходилось загонять себя пинками. Там быстро навалилось много новой работы, зато уже маячили непривычно праздные выходные.
Тут и Готтфрид вернулся из своей невольничьей самоволки. Как уж он объяснялся с боссом, - не помню. Мне - за рвение и страстотерпие - он (Готтфрид, - не босс) объявил благодарность, а о Боцком загадочно отозвался:
-Свой брат, не подвёл.
-Ты это о чём? - изумилась я, - почему вдруг тебе Боцкий - брат?
-Ну, - замялся Готтфрид, - он же не стал жаловаться начальству на авральный заказ, не поднял шуму. Тихо, без истерики, взял - и сделал. Так мог поступить только камрад, Осси. С Востока, значит.
Я скептически пожала плечами.
Но в тот же день Готтфрид, сияя от сознания своей правоты, мне объявил:
-Боцкий нас с тобой приглашает к себе в гости. Завтра, на обед. Я же говорил: свой человек!
Мы с Готтфридом пришли на фирму разными путями, в разных качествах и из разных мест. Но роднили нас с ним не только общая работа и некоторые взгляды на мир. Мы оба были здесь новичками и опыта светского общения с коллегами ещё не набрались. Вдобавок, оба были нелюбопытны, не прислушивались к корпоративным сплетням, и о своих сослуживцах знали, в общем-то, немного. Мне показалось, что Готтфрид втайне радовался возможности встретиться со своим новообретённым "братом" за пределами офиса, посудачить с ним о том-о сём в ненапряжённой домашней обстановке. Я же подобным энтузиазмом не горела. Мне совсем не хотелось тащиться к Боцкому на обед в чудесный субботний денёк. Лучше бы на озёра съездить, подышать свежим, весенним воздухом. А Боцкому мы и без того обязаны. По идее, это нам надо бы его поить-кормить. Ну, на худой конец - купить ему бутылку хорошего вина, - и все были бы довольны.
Но переубедить Готтфрида не удалось, и назавтра в назначенный час мы появились у порога квартиры Боцкого, - с бутылкой вина для него самого и с цветами для его жены.
Жену звали Олинка, с ударением на первом слоге. Имя ей подходило так же, как её мужу - фамилия. Белокурая, миниатюрная, с высоким лбом и большими глазами цвета гречишного мёда, в нарядном платье-мини из набивного шёлка, Олинка грациозно гарцевала на высоких каблуках по небольшой, но светлой и уютной квартире. Подавала напитки и лёгкие закуски. Улыбалась шуткам мужа. Говорила вполголоса и мало - больше слушала. Не только из деликатности, как я сразу поняла. Боцкий явно лидировал по звукоряду в этой семье. Похоже, ему порядком нравилось слушать свой голос. Я даже заподозрила, что он в прошлом брал уроки ораторского искусства. Во всяком случае, конкурировать с ним по части элоквенции было бы вряд ли возможно силами нашей компании, включая и Олинку.
Тут же выяснилось, что никакие они не "Осси", а уроженцы этого города. Оба здесь выросли, здесь учились, здесь и встретились-поженились. А вот родители у обоих, - выходцы из Богемии. По-тогдашнему - из ЧССР.Перебрались сюда сразу после войны. Но Боцкий с женой связи с исторической родинойне теряли. Часто наведывались в Чехию- в отпуск и даже на выходные. Детей у них не было.
ПанБоцки увлечённо рассказывал о красотах Чехии, о том, как сладок и прозрачен там воздух, как хороши озёра, как превосходны охота и рыбалка. Он вдохновенно описывал широкие долины, густые леса, холмы и горные хребты, сталактитовые пещеры, хранящие вековую свежесть и прохладу... Романтика судетских и прочих богемианских ландшафтов в рассказе Боцкого так или иначе связывалась с охотой. Она, как и художественная фотография, была его страстью.
Мы с Готтфридом приумолкли. Мой коллега даже немножко сник и приуныл, - очевидно, он представлял себе эту встречу с "братом" несколько иначе. Уж не знаю, чего он от неё ожидал...
Потом Олинка пригласила всех к столу.
Я не любительница дичи. Однако жаркое из оленины в сопровождении эльзасского Пино Нуар было отменно вкусным. Особенно, по контрасту с нашим рационом последних месяцев - бутербродами и пиццей, глотавшимися впопыхах. Оленина, конечно же, была "трофейной", богемской, - супруги делали основательные запасы добытого Боцким мяса. Оно хранилось во внушительном морозильнике, который занимал чуть ли не половину кухни.
Разомлев после сытного обеда, мы устроились с бокалами десертного вина в удобных креслах в гостиной. Разговор шёл ни шатко, ни валко. Олинка из вежливости порасспрашивала меня о России, о том, нравится ли мне в Германии. Но чувствовалось, что тема её не особенно интересует, и беседа постепенно иссякала. Тогда Олинка показала нам свою коллекцию богемского хрусталя - небольшую, но изящно расставленную в специальном шкафу с витринкой. Мы с Готтфридом уже было начали тайком переглядываться: а не пора ли нам возблагодарить гостеприимных хозяев, да и - восвояси?
Но тут пан Боцки достал свои фотоальбомы. Несколько - три или четыре. Необычно крупные и добротные. Ну, да он же профессионал, - не хранить ему, в самом деле, свои снимки в потрёпанных, замусоленных конвертах, как это делала, например, я. Мы с Готтфридом принялись разглядывать фотографии. Сначала - в тишине. А затем Боцкий, по-видимому, обретя второе дыхание, - снова заговорил, в порядке комментариев . Пожалуй, это был самый страстный и взволнованный монолог из когда-либо слышанных мною. Получался такой, будто бы, спектакль - для глаз и ушей.
Нашему взору открылось зрелище не для слабонервных. На удивительно чётких, технически безукоризненно выполненных фотографиях, во всех мыслимых ракурсах, цветовых гаммах и свето-теневых решениях, были запечатлены поверженные дикие животные. В серой предутренней мгле. При ярком дневном свете. В багровых отблесках закатного солнца. В синих сумерках. В гуще ржавой осенней листвы и мокрых желудей. На зелёных лесных опушках. У ручьёв. Среди бурелома. На заснеженных склонах холмов... Но чаще - крупным планом.
Пятнистые олени. Лани. Косули. Козы. Кабаны. Зайцы. И даже лисы. На некоторых снимках - только их глаза. Полузакрытые, затягивающиеся плёнкой , стекленеющие. Всех этих зверей объединяло одно: они отходили в мир иной. На снимках не было охотника, предметов его снаряжения, гордой демонстрации добычи в объектив. Только жертвы. Только смерть. Ещё не вполне наступившая, но верная и неотвратимая.
Цепенея, мы медленно перелистывали страницы альбомов, не в силах выдавить из себя ни звука. Олинка, извинившись, отправилась на кухню мыть посуду. А мы так и сидели. Смотрели и слушали.
-Вы не задумывались, отчего так прекрасна осень? - несколько слишком торжественно вопросил Боцкий, подливая нам всем вина. И сам же ответил:
-Оттого, что Персефона проглотила зёрнышко граната и обязана вернуться к своему Аиду. Природа обречена на увядание, и тем - хороша! Разве хотели бы мы жить в вечнозелёном, вечноживом мире? В котором всё так нервически, так раздражающе мельтешит, скачет и бегает. Как невыразимо скучно было бы это! Нет, красота заложена именно в метаморфозах. От свежести - к увяданию. От движения - к статичности. От жизни - к смерти.
Пан встряхнул богатоюшевелюрой. Глаза его пылали незнакомым, яростным огнём. Он устремился взглядом куда-то ввысь - поверх своих альбомов, уютной гостиной, приоткрытого балконного окна, за которым виднелись аккуратно подстриженные газоны с бордюрами из ранних анютиных глазок и цветущие кусты сирени, колеблемые лёгким ветерком... И продолжил:
-Смерть - это не только диссимиляция живой субстанции, разложение, миазмы и тлен. Смерть - это ясность, покой, мир, тишина. Это то, что позволяет нам быть причастными огромному, безграничному Универсуму, созданному Творцом. Она - абсолютный, бесспорный и ультимативный божественный промысел. Шопенгауэр называл её гением-вдохновителем, мусагетом философии. И в таком ракурсе смерть - прекрасна. Это хорошо понимали ещё древние египтяне. Четыре тысячи лет назад кто-то из них писал на своём папирусе: смерть стоит передо мной, подобно аромату мирры, она подобна крову и пристанищу во время бури... Художники нидерландского Золотого Века на своих натюрмортахпреподносили смерть как праздник, как пиршество красок и плоти, пусть и умирающей!
Он триумфально воздел кверху указательный палец.
Мы с Готтфридом сидели сгорбившись и потупившись, будто нашкодившие ученики перед директором школы. Мне медленно, но верно, становилось нехорошо.
-Гегель, - продолжал Боцкий, - Гегель хорошо подметил особенности смерти животного, в отличие от человека.. Он утверждал (а я это доподлинно знаю!), что животные, умирая, молчат. Они не знают страха. Ведь страх - это удел понимающих. Животное - не понимает. Оно ничего не знает о смерти. Для него в ней нет ни муки, ни избавления, ни жеста судьбы. Наверное, поэтому так прекрасен момент умирания животного. Смотрите: мне удалось его уловить и передать! Ещё секунда - и жизнь навегда уйдёт из тела косули. Она уже не жива. Но ещё и не остыла. Смотрите, как одновременно отражается в её глазах величие жизни и смерти. Это просто космическое единство, не правда ли?
Я чувствовала, как съеденная с аппетитом оленина комком подступала к моему горлу.
* * *
Когда мы, наконец, выкатились из подъезда Боцкого дома, Готтфрид виновато сказал:
-Никогда прежде не встречал живого танатофила. Надо же... А всё-таки, с проектом-то он нас не подвёл. Пойти, выпить, что ли? Шнапсу захотелось. Я тут одно приличное местечко знаю - совсем рядом.