Посвящается хроническим волгаголикам -знакомым и нет
На набережной
Волга досталась мне даром. По наследству от отца. Коренной, потомственный волгарь, он знал реку вдоль и поперёк. В довоенном отрочестве переплывал её не раз. А Волга возле Самары широка, глубока и редко бывает спокойна. После фронтового ранения отец уже не мог осилить больших расстояний. Но плавал уверенно, быстро, народным стилем: сажёнками. Нас с сестрой начал водить на Волгу с малолетства. Учил держаться на воде и отдыхать на спине. Вода у берега была тёплая, мягкая, ласковая. Дно - песчаное и пологое. От отца я услышала первые волжские слова: бакен, баржа, сухогруз, дебаркадер. И названия местных островов: Проран, Поджабный, Зелёненький. Узнала про Жигулёвские ворота, Молодецкий курган, Лысую гору. На Волге всегда было интересно - на воде и на берегу. Из ивовых прутиков отец выстругивал перочинным ножиком свистульки и узорные палочки-указки. Вырезал для нас из древесной коры замечательно лёгкие лодочки с фигурной кормой и правдоподобным сиденьицем, под которое можно было просунуть палец. Мы пускали эти лодочки на воду, и они подолгу качались на исполинских всамделишных волнах, не переворачиваясь.
Часть отцовской родни (по линии его матери, Екатерины Матвеевны Исаевой) происходила из средневолжского села Переволоки. Оно так названо благодаря основному промыслу местных жителей с незапамятных времен - тягать лодки и корабли в обход Самарской луки напрямую из Волги в Усу. В семейном альбоме хранилась ветхая дореволюционная фотография сородичей из Переволок. Среди крестьянского вида взрослых сосредоточенно глядели в объектив две девочки - постарше и помладше. Беляночки с тёмными глазами, не без татаринки, фирменной для многих волжан. Сёстры были одеты в праздничные оборчатые платья в мелкий цветочек и держали в руках большие книги (Библия? Азбука?) Девочки поражали сходством друг с дружкой и одновременно со своей родственницей из будущего. То есть, со мной. Жаль, не знаю ни их имён, ни даже фамилии (Исаевы? Срословы? Канискины?), ни того, что стало с ними потом. Но по одной ветви своих пращуров считаю себя тамошней - переволокской. Родилась же я в Самаре, носившей с середины тридцатых по начало девяностых казённое имя, а точнее фамилию партийного функционера: Куйбышев.
Наша семья почти всегда жила у самой Волги. В конце сороковых, закончив учёбу, родители приехали в Куйбышев из Москвы в бабушки-Катин дом на улицу Новогражданскую. Она пролегала параллельно теперешней "новой" набережной, в районе завода "Кинап". Тогда там ещё находилось поселение молокан. Дом был частный. Воду носили из колонки, удобства - во дворе. Ничего этого я не помню - знаю только по рассказам отца и матери. Хотя в ранние шестидесятые годы, когда я училась в начальных классах 68-й школы на набережной, в том углу ещё оставались последние островки полудеревенского быта: наглухо занесённые снегом дворы за дощатыми заборами, дымы из печных труб, лай собак. Ни улицы Новогражданской, ни молоканского поселения нет уж более полувека. Давным-давно всё это снесли и застроили разнокалиберными многоэтажками. На заре шестидесятых отец получил хрущёвку на Полевом спуске к Волге, в тех же краях. Мы прожили там семь лет, пока родители с большим трудом и треволнениями не выменяли квартиру в другом районе - на "старой" набережной. Жильё было просторным, окнами на Волгу, в "доме речников" возле речного вокзала и почти впритык к управлению "Волготанкер". Это помпезное здание сталинского винтажа с псевдо-римской колоннадой у входа было возведено среди купеческих домов 19-го столетия, на месте легендарных самарских свечных заводиков и хлебных лабазов. В "доме речников" я окончательно выросла, выучилась, вышла замуж и родила сына. Моя собственная (и последняя) самарская квартира, где я жила уже со своей семьёй с конца восьмидесятых до начала девяностых, тоже выходила окнами на "старую" набережную. Жили мы на втором этаже дома дореволюционной постройки, на той же улице Максима Горького, только ближе к Струковскому саду. В той квартире гуляли речные звуки и запахи, и главной жиличкой в ней была, конечно же, Волга-матушка. Поныне считаю старинные приволжские кварталы Самарского района своей малой родиной. Правда, теперь там сплошной новострой с лофтами и пентхаузами, вотчина (или резервация?) новой деловой Самары. И управленческой верхушки, которая, по своему милому обыкновению, (так уж на Руси издревле заведено) повышать жизненный уровень народонаселения начала с себя.
Но моё детство всё же прошло не на "старой", а на "новой" набережной, только что завершённой в ранние 1960-е. В своём первозданном виде то был своего рода микромир, обихоженное и обустроенное пространство. Зелёный бульвар, газоны и пышные цветники, фонтанчики для питья, павильоны летних кафе: "Чайка", "Золотая рыбка". И просто: "Кафе-мороженое", напротив Маяковского спуска, в виде беседки, украшенный шпалерами с вьющимися розами (моё тогдашнее представление о райских кущах - в комплекте с пломбиром в запотевших металлических вазочках). Внизу, вдоль Волги, простирался городской пляж - социалистический вариант Копакабаны, километры дармового речного кайфа. На спортивных площадках, раскиданных по набережной, дети и взрослые летом играли в волейбол и баскет, а зимой катались на коньках под музыку. Набережный променад украшали незабвенные образцы прогрессивной муниципальной скульптуры: бронзовая девушка на водных лыжах, гранитная строительница с мастерком в руке, глянцевая аквалангистка, похожая на негритянку, и рабочий, воздевший спутник над головой. Тогда ещё градостроители искренне хотели, как лучше, и у них кое-что получалось. На тех нарядных, любовно возделанных просторах казалось, что светлое будущее уже почти наступило, и что завтра будет лучше, чем вчера. Однако сон золотой длился не вечно. Чем старше я становилась, тем теснее и удушливее мне делалось в родном городе. Это не значит, что обуявшая меня в юности жажда странствий тут же и потянула в дорогу - ох нет! Менялись эпохи, менялась моя среда обитания в Самаре, но худо-бедно я прожила там не один десяток лет. Пока в начале девяностых вдруг в одночасье, импульсивно, безоглядно, с лёгким чемоданчиком в руке, но безо всякого генплана в голове - не сорвалась так далеко и так надолго, что всем чертям тошно стало.
Не Волга от нас утекает
На Волжском проспекте, окаймляющем набережную, находился когда-то уютный кинотеатрик "Волна", где крутили блокбастеры тех времён: "Бриллиантовую руку", "Кавказскую пленницу", "Войну и мир", мои любимые польские "Пепел и алмаз", "Фараон", "Рукопись, найденную в Сарагосе", ну и многое другое. В фойе там продавали бутерброды с лимонадом и лучшие в мире шоколадные конфеты Куйбышевской кондитерской фабрики. Задолго до того, как отменный местный шоколад нивелировался компанией "Нестле" до пластилиновой продукции с тупым, приторным вкусом. Наверняка теперь тот кинотеатр выдворен с набережной и заменён какой-нибудь доходной коммерческой структурой - место-то золотое. Ведь оттуда открываются товарные виды на заволжские закаты. Призывно пламенея, закаты некогда навевали мысли о челнах, шатрах, кострах, кочевниках, разбойниках, варягах, о Гоге и Магоге и о конце света. И уже к концу шестидесятых начал неотвязно морочить сознание неоспоримый географический факт: там, за горизонтом, за горами, лесами и полями, всего в полутора часах лёту, стоит Белокаменная, с её златыми куполами да высотными теремами. Ну, а из столицы - столбовой путь дальше, на запад. То есть, на свободу. Между двумя набережными - "новой" и "старой" - в театральном скверике по-над краснокирпичными корпусами ГРЭС и жигулёвской пивоварней, в быстротекущие формативные годы, бывало, эдак стоишь, задрав голову, и разинув рот. И ждёшь, что на тебя с облаков вместе с первой дождинкой грянет некая верховная разгадка бытия. Или вырисуется на древнерусских небесах не то, чтобы кукиш или там кулак с кокаином, а какой-нибудь перст указующий. И всё больше проникаешься идеей, что Жигули и есть те самые кудыкины горы, за которые непременно надо свинтить, да подальше. Свинтив же - надолго, накрепко, очевидно, навсегда, - приходишь к пониманию простой вещи: и река, и горы, и город, где ты вырос и жил, из тебя-то уже вряд ли вывинтятся.
Волжские зори, как и встарь, исправно манят многих обитателей левобережья к себе, то есть, на запад. Мытьём ли, катаньем, - лишь бы туда! За горизонт - к другой жизни, к свободным альтернативам и новым стартам! На волю! А там уж, выражаясь по-капиталистически, весь мир - твоя устрица.
Не Волга от нас утекает - мы утекаем от неё. И только с годами выясняется, что восток ли, запад ли, а хорошо-то совсем не там, где нас нет. Хорошо там, где нас пока ещё есть. И, предпочтительно, там, где у нас все дома. Осознать эту радость сразу и на месте почему-то не удаётся. Как вечно не хватает времени на тех, кто пока ещё дома, здесь и сейчас. Зато потом ты и рад бы отдать им хоть всё время на свете, да только принимающей стороны уже нет как нет. Давно сгинул и дом - тот, родительский. И времени твоего осталось - с гулькин нос. Оно ведь, время, назад не отматывается. Вбок тоже не прыгает. А жмёт себе на всю железку, мчит вперёд без лимитов скорости. К заветной цели - известно какой.
Сорок с гаком лет назад, - когда двадцать первый век, с его аль-каидами, адронными коллайдерами, блогосферами и андроидами, ещё не являлся и в страшных снах, - как-то под вечер, был мне знак. Хвостатый, словно комета Галлея, но одушевлённый: меховой, когтевой, дремучий, о четырёх ногах. Однажды в студёную зимнюю пору он из лесу вышел (был сильный мороз). Бог знает, чем он в тот вечер ужинал, да и вообще, бывал ли когда сыт. Наперекор магнетической, но вряд ли здоровой тяге всего живого к западу, молодой волк выдвинулся на 90 градусов по азимуту. На восток, в сторону города. Канис люпус пересёк Волгу по крепкому льду, занесённому сугробами, - снегу наметало столько, что к декабрю река становилась почти вровень с парапетом набережной. До берега было - лапой подать. Фиалковые сумерки уже сгущались над голенькими деревцами и крышами домов с квартирами улучшенной планировки. Волк застыл и завыл, озирая огни фонарей, окна Волжского проспекта, неоновые вывески ультрамодных в те поры магазинов "Синтетика" и "Спорттовары" и подсвеченные афиши кинотеатра "Волна". Протыриться на вечерний сеанс я, естественно, не мечтала. Просто гуляла себе по зимней набережной, да и углядела серого при свете фонаря. Волк, до некоторой степени, оказался вещим. Если угодно, знамением, футуристическим прологом. Или пророком, потому что предрёк личные тенденции, сложившиеся уже много позже. Иной фома неверующий саркастически хмыкнет, мол, прямо так уж и волк - поди, вульгарная дворняга! Клянусь: волк, натуральный.
Дача, пляж
Дача была обязательной, ежегодной и многолетней частью детства - туда нас с бабушкой и сестрой родители завозили в начале каждого июня. До места добирались в пропахшей бензином кабине нанятого грузового "левака". В его кузове прибывал наш нехитрый летний скарб: постель, одежда, кастрюльки-сковородки, коробки с игрушками и книжками, припасы консервов, крупы и макаронов. Потом до позднего августа по выходным отец с матерью, навьюченные кошёлками и авоськами с продуктами, стоически, с автобусно-трамвайными пересадками, добирались из города на восьмую просеку, по тогдашнему: "учительский дачный массив". Это дачное товарищество неподалёку от поляны Фрунзе (в дореволюционном девичестве: Барбашиной) просуществовало около ста лет: с конца 90-х гг.19-го века, когда самарские учителя взяли в аренду у города земли под полтора десятка дач - до разрушительно-созидательного экстаза 90-х годов 20-го, когда до этого благословенного загородного уголка добрались застройщики со спецтехникой. И скоропостижно развернули здесь совсем другой массив: жилищный. Нынче там преобладают панельные многоэтажки, ржавые коробки гаражей и неказистые объекты социально-бытовой сферы.
Но в далёкие пяти- и шестидесятые годы город ещё не был поражён обширными метастазами спальных микрорайонов и покуда вольно дышал "зелёными лёгкими" своих заповедных прибрежных предместий. Наша дача, если следовать вниз по просеке - широкому и прямому асфальтированному шоссе, с пионерлагерями, санаториями, ведомственными и детсадовскими дачами по обе стороны - находилась на полпути от трамвайной линии до берега Волги. Если не сворачивать влево, углубляясь в зелёные кущи собственно массива, где мне были знакомы каждый забор, и каждая калитка, и таинственная горка над затянутым ряской и кишащим лягушками заглохшим прудом - там мы с сестрой, среди лопухов, крапивы и муравейников, как-то нашли ржавые кандалы, то есть, наручники, и потом долго сочиняли истории о том, каким образом они туда попали - в одной фигурировал побег отважного революционера из казематов царской охранки, - так вот, если туда не сворачивать, а долго-долго идти прямо по просеке под гору, то в конце концов можно было добраться до Большой Реки. Тогда это было людное и шумное место. Особенно, в жару, по воскресеньям. На пляж устремлялись дачники, отдыхающие из санаториев, приезжали и горожане. Все элементы "природы" были налицо, наглядно и ярко представлены, словно на картинке в букваре: вот река, вот песок, вот синеют горы и темнеет лента леса (дремучего, а как же!) на той стороне. Вот - облака плывут по нежно-голубому (мирному!) небу. Всё вокруг было ясным, понятным, и каким-то свойским, домашним. Вроде кубиков, плюшевого мишки и трёхколёсного велосипеда, оставленных в городской квартире. С Волги тянул свежий ветерок. Пахло рыбьей чешуёй, водорослями, мазутом. Взрослые обычно играли в волейбол или в подкидного, а мелкие дети - как угорелые, носились по берегу, плескались в спокойно набегавшем речном прибое, валялись на песке, формовали из него куличики или зарывали друг дружку в песчаные "саркофаги". Девчонки собирали цветные стекляшки, гальку и ракушки, отполированные волжскими волнами, для секретов: в земле или в песке проделывалась ямка, туда помещались полосатые голыши, бусины, конфетные фантики и прочие сокровища. Всё это закрывалось кусочком стекла, засыпалось и, как могилка, придавливалось камушком для упрощения задачи будущих (чаще: экстренных) раскопок. Самым редким и ценным пляжным трофеем считался гладкий, кремовато-коричневый, полупрозрачный цилиндрик, называвшийся "чортовым пальцем" - то ли затвердевший спрессованный песок, то ли окаменевшая сердцевина раковины речного моллюска. В одной детской книжке я вычитала, что если набрать побольше таких пальцев, и зарыть их на Лысой горе, то в полночь за ними прилетит сам чорт. И у него в обмен на эти самые пальцы можно выклянчить чортов глаз, который надобно вдеть в колечко и носить при себе. И потом, когда тебя захотят обидеть, стоит повернуть колечко, мигнуть на обидчика чортовым глазом, - как человека и след простынет.
Река бурлила жизнью - буквально. Качались на волнах парусники и вёсельные лодки. Степенно проплывали ослепительной белизны, шикарные двух- и трёхпалубные пассажирские теплоходы. Неспешно тянулись длинные плоты-лесовозы. Пыхтели доживавшие свой век грузо-пассажирские колёсные пароходики времён акционерного общества "Кавказъ и Меркурiй", Паратова и Кнурова с Вожеватовым. Стремительно рассекали на подводных крыльях, будто соревнуясь со своими звёздными тёзками, "Ракеты", оставляя за собою кипенный след. Стрекотали моторки, протяжно хрипели теплоходные гудки. Азартно завывали сирены водных трамвайчиков, швартовавшихся к пристани, откуда то и дело неслось "Прощание славянки". Возле пристани всегда толокся народ, на ней часами стояли рыбаки со своими удочками. Ближе к вечеру они торговали уловом: связками трепыхавшейся, серебристой, жирной, икряной плотвы, по-волжски: сорожки. Из неё получалась знатная уха. Рыбёшку жарили, тушили в сметане, но чаще - вялили к пиву. Дачникам эта роскошь доставалась за сущие копейки. Да что там сорожка: в те поры в Волге ещё водились драгоценные стерлядь, чехонь, сомы, налимы и щуки! Но безотрадной темы лиходейского браконьерства, промышленной потравы и обмеления реки я здесь касаться не буду. Этакие напасти в детстве осмыслению не поддавались. И вряд ли они были тогда на слуху.
Чуть поодаль от пристани возвышалось несколько бутафорское своим экстерьером девятнадцатого века, покрытое облупившейся синей краской, деревянное строение с башенкой. Оно отчего-то представлялось мне (тогда ещё подсознательно, неозвученно) вертепом порока, впрочем, не лишённым декадентского очарования. Возможно, виной тому был не выветривавшийся оттуда мужской, алкогольный запах одеколона "Шипр". Там в кассе продавались билеты на речной трамвайчик и, кажется, имелся буфет. То был сохранившийся с дореволюционных времён питейный зал Жигулёвского завода, принадлежавшего "пивному королю" А.Ф. фон Вакано, позже, в конце 60-х годов, разобранный на дрова. На дачу возвращались под вечер, когда горячее усталое солнце закатывалось за Жигулёвские ворота. Оно было медно-красным, словно екатерининский пятак из богатой отцовской коллекции монет. Мы вытряхивали песок из сандалий, натягивали сарафаны, складывали в пляжную сумку из плетёной соломки уже ненужные панамки, китайское махровое полотенце, ведёрко с совком - и отправлялись в путь. Сначала вверх по просеке, а затем - "садами и огородами". Веяло прохладой, и вокруг уже разливалась, окутывая кроны деревьев, мягкая, нестрашная темень.
Дома на терраске ждала еда, приготовленная мамой и бабушкой: какой-нибудь немудрящий суп из перловки с картошкой, но зато и вареники со свежими ягодами, сладкий, алый компот. С близлежащих участков тоже тянуло вкусным дымком от костров. Их разжигали под такими же, как у нас, примитивными садовыми плитками из чугуна, где роль конфорки исполняли съёмные концентрические круги, которые регулировали силу огня для варева. Соседи-дачники, как и мы, ужинали.
Ой, ты гой еси, Волга, мать родная!
Волга была главной участницей и действующим лицом моих детства, юности и зрелости. Я и по сей день ощущаю её как элемент своей пра-славянской ДНК, не лишённой и лесостепных молекул булгар, кыпчаков и половцев. А может - и корпускул вольных радикалов Стеньки Разина и Емельки Пугачёва. Да пожалуй, и атомов бедовых беглых казаков-ушкуйников, сторонников разбоя. Просто последние во мне, как следует, не взыграли. БГ красиво назвал Волгу буддийской рекой и - кто же спорит? - это правильно, хотя только отчасти. Она в той мере буддийская, в какой БГ может спокойно сесть в лотос где угодно, и ему засветят свысока Мандала с махамудрою на любых просторах и на всякой реке, будь она хоть Темза, хоть Меконг. У Волги же - особый свет: даже и не экуменический, а тот, что льётся поверх барьеров любой веры.
"О Волга!.. колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я?" - покаянно стенал гражданский поэт Николай Некрасов, тоже, как и я, когда-то неосмотрительно сделавший ноги прочь от Большой Реки - на запад. Свидетельствую: любил, любил! Той самой сыновней любовью, о какой величаво пела народно-правительственная певица Людмила Зыкина. Только мне раньше никогда не приходило в голову эту любовь вербализовать, и теперь я делаю это впервые, доступными мне средствами. И - Боже упаси! - не тягаясь с Зыкиной: её никому ни в жизнь не перевокализовать. Опять же: ни Репину, ни Левитану я не конкурентка. Фёдора Ивановича Шаляпина, пророкотавшего "Вниз по матушке, по Волге", мне точно не перепеть. Тем более - сочный баритональный бас Леонида Харитонова в "Утёсе" и "Эй, ухнем!" в сопровождении ансамбля песни и пляски Советской Армии. Эпическую музыкальную кинокомедию "Волга-Волга" - не затмить ни за какие коврижки. И на транзитную славу устроителей и участников фестиваля "Рок над Волгой" тоже не покушусь и даже не позарюсь. Всего лишь предаюсь тут вакханалии воспоминаний. И посильно рефлектирую о волжском магнетизме, который достанет тебя повсюду, в каких несусветно отдалённых краях ты бы ни обретался. Уж коль ты родился и вырос у Волги, то останешься у неё в пожизненном плену. Да и в долгу, если на то пошло. Стенька Разин в пушкинской версии это хорошо прочувствовал: "С глупых лет меня ты воспоила, в долгу ночь баюкала, качала, в волновую погоду выносила, за меня ли, молодца, не дремала, казаков моих добром наделила". Не признававший полумер, Стенька понял свой долг буквально и рассчитался с Волгой натурой: красной девицей-персиянкой. Только мне-то чем с Волгой-реченькой расплачиваться? Кроме как - доставить ей вот этот панегирик. Авось, услышит...
"Зловещая долина"?
По молодости, я не особо охотно делилась с окружающими своими открытиями. Сокрушалась, когда обнаруженное мною одной, моё сокровенное (явление, событие, человек, книга, песня, слово), разумеется, предназначенное исключительно для моего личного пользования и восхищения, вдруг тиражировалось, широко обнародовалось и становилось банальным общим местом. Я тогда чувствовала себя чуть ли не обокраденной. Но Волгу мне и в голову не приходило причислять к собственным открытиям! Какая же она моя, когда - вон же, общая, для всех...
Как говорится, прошли годы. Однажды осенью, ненадолго приехав в Самару, я дивилась странным переменам, постигшим этот город. Будто я угодила в некую роботическую "зловещую долину" (есть такой японский термин), жутковато похожую на оригинал, но на деле - искусственную и чужую. Пришла на ум фрейдова антитеза всему домашнему, укромному и уютному: DasUnheimliche. То есть, ужас, обуревающий человека, который слабо сориентировался в новом порядке вещей, вроде бы привычных. И обнаружил, что Федот-то - не тот!
Первые дни я валялась на матрасе, по-спартански расстеленном прямо на полу, в квартире приютившего меня сына. В чёрном зеркальном потолке спальни бездонным аквариумом отражались и комната, и моё одинокое распростёртое тело. "В такой потолок не поплюёшь" - лениво размышляла я. Выбираться в город было страшновато. А выбравшись, я его не узнала. Посреди унылых, замусоренных пустырей, в недрах забытого исполнительными властями непрестижного типового жилфонда, обнищавших, обшарпанных и полуразвалившихся (местами - разграбленных) исторических памятников и гнилушек исконного "частного сектора" - откуда-то взялись свежеотгроханные гипермаркеты, небоскрёбы-"утюги" и зеркальные башни-высотки. Под бульдозер были пущены целые районы и заводы. Зато как дурман-грибы, понавырастали кругом суши-бары, фитнесс-центры, биотуалеты, бутики и шопинг-моллы. Озадачивала их локальная специфика. К примеру, кафе, где за чашку чаю (пусть и навороченного, из какой-нибудь жожобы) дерут полтыщи, за столиками скучают бритоголовые братки, а посетителям предлагают "конфликт-меню", то есть, прейскурант ожидаемых убытков: боя посуды, порчи мебели и вышибания дверей. В черте старого города возникли оазисы некой приватно-секретной жизни, свирепо охраняемые (часовым в будке) от простых смертных. Ладно бы огородили только жилые корпуса нуворишей - так нет, в запретные зоны попали даже крупные, некогда общественные здания, вроде бывшего Центрального телеграфа на улице Красноармейской. Уцелевшие старые самарские дома и особняки, прибранные к рукам деловыми людьми, немилосердно изуродованы и приспособлены под интересы бизнеса: знаменитую "Аптеку номер 1" на углу улиц Фрунзе и Ленинградской с уникальными, начала прошлого века, провизорскими шкафами и прилавками из дерева, теперь евроотремонтировали, выпоторошили и устроили там мертвенно-безликий магазин мобильных телефонов. За время моего отсутствия в Самаре поменялось население: народились жёсткие новые люди (Юрий Трифонов называл таких железными малышами) с необузданными желаниями и полномочиями, но демократически практикующие новояз - офисный сленг (потомок канцелярита) с вкраплениями дурного инглиша и налётом приблатнённой сермяжности. Последняя нехило как бы стала типа нормой, блин. Бог весть, кто насадил этот язык - не СМИ ли? Но похоже, по этой части между населением и медийным балаганом идёт оживлённый процесс взаимообогащения. Бесстыдно обнажась, вопиют пресловутые контрасты большого города: сиротская нужда одних и дикое барство других. Соотношение хижин и дворцов в Самаре теперь примерно 50:50. Причём хижины первыми бросаются в глаза, взывая о помощи и справедливости. Потому и дворцы не особенно приводят в восторг. Вроде как отняли у Павла, чтобы уплатить Петру. И Самара осталась без портков, но с зонтиком. Из городской казны время от времени таинственно и бесследно выпадают миллиарды. Апокалиптически расцвели: культ денег, чиновный раж, сановная спесь и потребительская хворь, какая на западе, откуда она расползлась по белу свету, не без доли гибельного восторга зовётся аффлюэнцей.
Но не умолчу и о позитиве. Например, в городе слегка поутих бандитизм. Появилось много элегантных дам на улицах и на дорогах, за рулём крутых автомобилей. Народ в целом стал лучше одеваться и разнообразнее путешествовать. По счастью, пока не отменили дружбу - эту священную корову ХХ-го века! Взаимопомощь, пусть и не обязательно в виде кассы, по-прежнему в действии. Люди подсобляют друг другу с работой (речь не о блате!), снабжают приятелей полезной информацией и плодами своих садов-огородов. На иных самарских кухнях краснеют, желтеют и зеленеют в мисках и тазиках "дружеские" яблоки, помидоры и кабачки, стоят бутылки с деревенским молоком. Приятный сюрприз: жив квас! Живо и пиво. Пожалуй, даже чересчур. Кстати, самарские дети качественно изменились. Те, которые не пьют пива, не бродят по улицам с красными, возбуждёнными лицами и не куролесят напропалую, вежливы, не по летам развиты, не чужды чёрного юмора и себе на уме. Продуктовые магазины преобразились - с прилавков исчезли деревянные счёты, которыми (не только теоретически - я знала случаи!) можно было огреть по голове постылого покупателя. Продавцы, в основном, откликаются на твой первый зов; ассортимент просто сказочно расширился. В свободной продаже имеются бананы, лососина и сардельки "Металлист". В моё время хронических дефицитов варёную колбасу, столь неуловимую, сколь и вожделенную, хватали колясками, растительным маслом затаривались бидончиками, сливочное выбрасовалось в торговую сеть по праздникам, а сыр вовсе не водился в природе. Теперь с едой (как и с товарным ширпотребом, некогда иллюзорным) проблемы нет - проблема с деньгами. Но на бесчисленных самарских рыночках, лотках и рынках (кроме Губернского и Троицкого - там цены конкурируют с лондонским "Хэрродсом") вполне недорого можно разжиться у бабушек отечественными деликатесами: вяленой рыбой, варёными раками и кукурузой, лесными грибами, малосольными огурчиками в укропе и сладчайшими помидорами с дач. А у посланцев солнечного ближнего зарубежья - медовыми ташкентскими дынями и кишмишем. И всё это здорово! Да только мой родной город провалился в тартарары, сгинул, как Атлантида, стал преданием, фата-морганой. Тот, что вырос на его месте, тоже казался каким-то сюрреальным. Впрочем, наверное, это моя личная проблема. Живут же здесь люди! Не перевелись пока добрые самаритяне - симпатичые, стойкие земляки и землячки всех возрастов. Примечательная троица попалась мне на глаза на перекрёстке улиц Красноармейской и Арцыбушевской, напротив аляповато отреставрированного здания "Гипровостокнефть", ныне защищённого от плебса чугунной оградой со шлагбаумом. Трамвайную линию переходили три женщины, которых без колебаний и реверансов можно было смело назвать старухами. Но не хотелось. Сухопарые, высокие, с прямыми спинами, в лёгких платках на седых головах, они гордо вышагивали по разбитому асфальту, оживлённо о чём-то болтая, и по-девичьи хихикая. Вид у них был освежающе независимый, дерзкий и вызывающий. Мне они годились если не в матери, то в тётки. Хлипким гламурным героиням "Секса в большом городе" как до звезды было до этих подруг, трёх волжских граций, не прогнувшихся под тоталитарный режим, начихавших на буйные ветры перемен и собственную старость. Синдромом "зловещей долины" они явно не страдали. И чувствовали себя как (впрочем, почему "как"?) дома. Из этого эпизода вывод напрашивался до смешного простой: если хочешь остаться своим среди своих, а не брякнуться этаким контуженым астероидом на землю родного города, живи в нём всю жизнь, состарься и умри. Не уезжай. И в любом случае: никогда не ищи в нём своего прошлого. Да и вообще, - рассуждала я, - далась тебе эта реальная реальность! Можно подумать, от неё не продохнуть в твоей другой жизни, в другом мире - потустороннем от Волги. В сущности, там тот же сюр, только других свойств. Ну а если уж без реальности невмоготу - выдь на Волгу. Она и есть - самая настоящая, самая взаправдашняя в этом городе-фантоме. Её не коснулись турбуленции и мутации двадцать первого века: как текла себе, так и течёт. Реку не выкачаешь, в трубу не загонишь, налево не сбагришь, бабла за неё не срубишь. Тем Волга и оказалась самой главной и подлинной ново-самарской находкой. Пусть и не эксклюзивно моей.
Уроки реки
Каюсь, я долго принимала Волгу, как должное. Выросши, перестала смотреть на неё, как на чудо из чудес, явленное мне чуть ли не с пелёнок. Между тем, она спокойно продолжала им оставаться, со своими зелёными косами, плёсами и островами, крутыми утёсами и обрывистыми берегами, где, если плыть на речном трамвайчике вниз по течению от поляны Фрунзе до Самары, справа по борту тянутся Жигули, а слева - песчаные пляжи, лодочные станции, лесопилки, причалы и дебаркадеры. Острогрудые челны и ладьи к тому (моему) времени уже своё отплавали, разбойников - обезглавили и четвертовали, бурлаки сами дошли до ручки и вымерли, как класс. Но по берегам, на холмах, среди зелени, всё ещё ностальгически белели некогда роскошные, бывшие купеческие дачи, с зубчатыми крышами, "с орлами", "со слонами" и с гипсовой скульптурой девушки-утопленницы в веночке из арт-нувошных ненюфаров (или то были кувшинки?). В советское время ими ведали Минздрав, Минобороны, Водоканал и, кажется, обком партии. Теперь приволжские жемчужины проданы каким-то негодяям, судя по тому, что - растащены по кирпичику и превратились в жалкие руины. Думать об этом тяжко.
Река и речь (как устье и уста) - понятия смежные в русском языке. И в той, и в другой сильны элементы стихии, речь и река существуют в единой ноосфере. Обе то плавно струятся, то бушуют и волнуются, каждая - в своём сакральном русле. Волга - это моя родная речь. Без реки и речи, пусть по большей части и живущих уже только в рассудке, я сама себе не представима. Волга даёт и питает жизнь. Она оптимистично полна обещания и прилежна в его исполнении. Древняя от сотворения мира, Волга - всегда свежая, "горячая" новость, всегда сенсация. Как факт и природный феномен, она неизменна. Волга впадает в Каспийское море неизбежно, неотвратимо и неумолимо. Как за весной и летом следует осень, а за нею - зима. Как жизнь непоправимо заканчивается смертью - без вариантов. При том река ежесекундно меняется. Нельзя войти дважды в одну и ту же Волгу. Она, по определению, не может надоесть, её никогда не бывает слишком много. Позврослев, я осознала Волгу, как актуальноесобытие.Вслух ею особо не восхищалась, а только безъязыко примечала её круглогодичные и круглосуточныепреображения: ледоставы и ледоходы, половодья и паводки, её рваные грозовые тучи, шторма и затишья, белые утренние туманы, акварельно-розовые восходы и багряные закаты, ночные самоцветы бортовых огней судов речфлота и мерцающие искорки бакенов, лунную дорожку на воде и луговые ароматы свежескошенной травы, плывущие с правобережья. Извечно работящая, но и отчаянно романтическая и благолепная, кем только не воспетая и не мифологизированная, какими бы именами не наречённая, не малая, волновая, несметно богатая водой, энергией, флорой и фауной, перекрытая плотинами электростанций, перехваченная мостами и перегороженная воротами шлюзов, трагически загаженная нефтепродуктами, токсинами и сточными водами, но (Бог миловал!) не повёрнутая вспять, изрядно хлебнувшая слёз, пота и кровушки, меж тем, беспартийная и политически незаангажированная, никому не подотчётная, беспаспортная, транснациональная, параллельно-перпендикулярная всем человеческим коллизиям и катаклизмам, сменам режимов, переворотам и революциям, не ответчица за мор, глад, козни и казни, веками творившиеся на её берегах, ВОЛГА, с её буксирами и бревенчатыми плотами, земснарядами, ледоколами, затонами, баржами и нефтеналивными танкерами, горластыми чайками над волнами того цвета, что издали кажется индиго, чуть поближе - бутылочно-зелёным, а совсем рядом напоминает "женатый" чай, - по ходу жизни сделалась для меня привычной и непреходящей, подспудной константой, которой (как тогда мыслилось) положено быть со мною всегда. Её вальяжное постоянство служило резонатором, смягчителем и глушителем моих личных метаний и страстей. Волга была мне безотказной утешительницей и верной конфиданткой. Матушкой, сестрой и подружкой. Она отмывала собою мои грехи. Бывала и спасительницей. Даже и теперь, вдали от неё, в поры бессонных ночных наваждений и адской мельтешни забот в голове до полного её затмения, я совершаю простое и проверенное мысленное действо: поштучно вынимаю проблемы и страхи из головы, прощально на них гляжу и бросаю на расстеленный белый платок. Косынка вряд ли подойдёт - тут нужна прочность. Затем крепко-накрепко завязываю концы (для надёжности можно и бечёвочкой закрутить) и несу живой, беснующийся груз к Волге, где с крутого бережка: плюх! - бросаю в тёмные воды этот тяжёлый узел. Вереща и попискивая, он уплывает, уносится вниз по течению, под Сызранский мост, следует мимо Октябрьска, Саратова и Волгограда - до Астрахани, в лотосово-осетрово-фламинговую дельту, оттуда - в Каспийское море, и по нему - до аридных пустынь Ирана. А я стою на утёсе и делаю ему ручкой. Так (ну, пусть через раз) приходят покой и сон. И самое важное: от Валдая до Каспия Волга - течёт. Этой непосредственной, физической близости к течению могучей массы воды, эпонимической древнеславянской влаги, с всеми его гераклитовыми и платоновыми кон- и подтекстами, мне и стало остро, дико, панически не доставать уже сразу, как только я её (сознательно) лишилась. Словно кто-то (не я ли сама?) пинком вышиб из-под меня, как табуретку из-под ног самоубийцы, самый базис, подвижный, но устойчивый фундамент моего бытия и всего моего существа, отшвырнул за тыщи миль от исконной, многовековой основы и велел далее самостийно искать почву под ногами на чужих землях. Приказал отныне неприкаянно маяться и выпутываться изо всех жизненных передряг и тупиков без опоры и страховки, на свой собственный риск, дав последнее напутствие: "Nowyou`reonyourown, babe!" (а дальше - сама, сама, детка!) - как покровительственно осаживают зарвавшихся и откусивших слишком много, чтобы прожевать, детективш-криминалисток их политически некорректные коллеги-мужики в американских полицейских триллерах. Хорошо хоть, что я успела накрепко усвоить два урока Волги, гениальные в своей тривиальности, но никак не бесполезные. На своём примере она научила меня тому, что какие оглушительные громовые раскаты над твоей головой ни раздавались бы, и какие ослепительные молнии ни сверкали, - знай, кати себе дальше, пока катится. И ещё: постоянство и движение должны быть неразделимыми аспектами нормальной человеческой жизни. Убери первое - и ты сойдёшь с ума. Второе - загнёшься от тоски.