Захарыч проснулся давно, но лежал тихо и делал вид, что всё ещё спит. Хотя в обычный, простой день, в это время бывал уже давно на ногах, помогая жене, суетившейся на кухне, готовить завтрак для всей его большой, как он сам считал, семьи. Сын со снохой поочерёдно запрыгивали в ванную, плескались на скорую руку, одевались и как всегда, второпях проглатывали по бутерброду, кто с чаем, кто с кофе, срывались, жуя бутерброды на ходу, и исчезали, крепко приложив при этом дверью. Захарыч, как всегда, не злобливо пенял им в след, но они, как обычно, ни чего не слышали т.к. были уже далеко на улице и сломя голову неслись на трамвайную остановку, что бы в нём утрамбовать, уплотнить съеденный только что завтрак. Только потом он сам садился за стол и нехотя, скорее по привычке, делал бутерброд для себя и неспешно начинал завтракать, слушая при том, как его жена ласково поднимала, умывала, одевала внучку, заплетая ей две косички, воркуя над ней словно голубка. После чего они шли на кухню и садились за стол, где дед с бабкой начинали ежедневную процедуру уговаривания Натальи съесть хотя бы самую малость. После чего, одевшись уходили - одна в школу, другая к себе в поликлинику мыть там полы.
А Захарыч не торопясь позавтракав, закрывал квартиру, спускался на улицу и поздоровавшись со всеми своими соседями, кто бывал в это время на улице, направлялся на работу. И так было много, много лет подряд. И когда сынишка был совсем ещё маленьким и когда уже вырос и женился сам, и до внучки, и теперь уже с ней.
А вот сегодня всё не так. Сегодня совсем другое дело. Сегодня не нужно было ни куда спешить, не нужно было ни куда торопиться. Сегодня был особый для Захарыча день, который он с таким нетерпением ждал много, много лет. Как говорил он сам - "Дембель"! Сегодня был первый день его пенсионного стажа! И с сегодняшнего дня он, Захарыч - пен-си-о-нер! Вот так-то! Захарыч за много лет до этого события знал, что будет делать и чем займётся именно в этот знаменательный для него день. Он так долго шёл к нему, что порой ему начинало казаться - этот день для него не наступит ни когда. Но всё-таки, он наступил. И именно сегодня, Захарыч пойдёт на встречу со своим старым, добрым другом, которого любил больше всего на свете. А назывался этот друг - ГОРОД.
Он до беспамятства любил свой ГОРОД. Здесь он родился, вырос, возмужал и вот уже и состарился. Захарыч частенько ходил на такие встречи со своим другом. Когда утром, когда вечером, а когда и ночью, но всегда эти встречи были не столь продолжительны, как бы ему хотелось.
Сначала школа, потом семья, работа и ещё много всего, что не давало возможности всласть насладиться этими встречами. А сегодня совсем другое дело. Он идёт на эту встречу, не имея ни каких временных ограничений и в совершенно в новом качестве - в качестве пенсионера. Как встретит его старый и верный друг? Что ему пожелает? А может что присоветует?
Сегодня они наконец-то, смогут вдоволь наговориться, поспорить, посплетничать и, конечно же - помечтать.
В чём-то будут соглашаться, с чем-то не очень, но всегда по родственному - незлобливо, с любовью.
Захарыч ни когда не понимал, как можно рваться на какую-то там дачу, расположенную у чёрта на куличках, уматываться там до радикулитов и сердечных приступов за пучок редиски, салата или лука. Тем более, помидоры обычно ни когда не вызревали до съедобной кондиции и начинали чернеть. А пара яблонь и вишня давали столько плодов, что Захарыча всегда разбирал смех, глядя на это убожество. И уж совсем смешило его, когда жена со своей свитой, состоящей сначала из малолетнего сына, а потом и внучки со снохой, приносили этот "урожай" домой, да ещё и восхищённо рассказывали о нём. А эти гусеницы, капустницы, колорадские жуки и прочая огородная сволочь были поистине неистребимы. В такие моменты у жены подскакивало давление и она со стоном падала на кровать, а Захарыч посмеиваясь, с издёвкой, отпаивал её таблетками и всякой другой медицинской билибердой, которую он не употребил ни разу в своей жизни. Не было ему такой надобности. Да и в больнице он был всего лишь раз, и то с подозрение на дизентерию. Именно после этого случая, Захарыч собрал общесемейное собрание на котором объявил, что он, Захарыч, ни когда больше, ни за какие коврижки, посулы, увещевания, просьбы или паче того - ультиматума, ни пальцем, ни ногой не ступит на эту растреклятую "фазенду". А если у кого либо из присутствую- щих такая огромная любовь к этому "садомозахизму, ( это словечко он специально выписал из какого-то журнальчика), то пусть сам и погибает на этих грядках, а он увольняется от такого удовольствия по собственному желанию. И если вдруг его, Захарыча, приспичит вкусить чего-то такого, силосного, то он пойдёт на рынок и там купит всё, что его душа пожелает. И, прошу заметить, без радикулитов, гипертонии, порезов, вывихов и корвалола с валидолом.
И вообще, он лучше съест приличный кусок мяса, а не будет набивать себе пузо всякой ерундой, от которой есть хочется пуще прежнего. Хотя конечно, он понимает, что витамины необходимы и его организму, но добывать их таким вот образом он не намерен. А уж если душа запросится на природу, то он лучше с Колькой со второго подъезда поедет по грибы в настоящий лес. Тут тебе и польза и удовольствие.
Тем более, что тот постоянно зовёт Захарыча с собой, потому как Клавка (Колькина жинка), одного его на природу не пускает, по причине алкогольной неблагонадёжности. А вот с Захарычем всегда пожалуйста. Тот, дескать, мужчина порядочный и ни чем таким не увлекается. Вот с ним и гуляй. Скатертью тебе дорожка. Кольке того и надо, что б любым путём удрать из дома, а на природушке свободно оторваться в сласть. Ну а Захарыч, как истинно не пьющий, в случае чего, не даст пропасть, выручит.
Захарыч всё видел и всё понимал, но вот так запросто уехать, а значит бросить своего единственного настоящего "Друга" на произвол судьбы, не мог. Не имел на это ни какого морального права по законам братства. И ещё -
по многолетним наблюдениям он сделал вывод: после посещения им "фазенды", или таких вот прогулок с соседом по лесу, "друг" страшно обижался на него. И правильно делал, думал Захарыч. Ведь по сути, вместо того, что бы идти и общаться со своим другом, он уезжал из ГОРОДА за тридевять земель, "тяпать" эти дурацкие грядки или бродить с палкой по лесу в поисках не очень-то, впрочем, и любимых им грибков. А когда Захарыч всё-таки приходил к своему другу, после своих "дачно-неудачных" кувырканий, то ГОРОД как-то обиженно отворачивался от него не желая разгова - ривать, становился чужим и холодным. После таких "встреч" Захарыч приходил домой чернее тучи. Ему казалось, что его Друг, его старый и преданный Друг, навсегда отвернулся от него. Захарыч ощущал себя сиротой, брошенным самым дорогим (после семьи, разумеется) существом на этом свете. И тогда он делался на столько больным, что все родные бывали не на шутку встревожены таким его состоянием. А однажды даже вызвали "скорую помощь", которая диагностировала у него какую-то странную болезнь по имени - "депрессия". Из которой, его смогла вытащить только любимая внучка. В такие минуты она словно чувствовала, что твориться с её дедом. Садилась к нему на постель и заставляла того съесть куриный бульон, который всегда в таких случаях варила жена. После чего начинала рассказывать ему последние школьные новости. А их у неё, второклассницы, было столько, что у Захарыча создавалось впечатление, будто там, в школе, сосредоточена жизнь всей вселенной и что она, школа, и есть центр всего мироздания. После чего он по не многу оттаивал, постепенно приходя в себя и жизнь опять начинала приобретать для него смысл.
Не торопясь, теперь уже по "пенсионерски", Захарыч начистил до зеркального блеска свои туфли, побрился, помылся, наодеколонился, причесался, глянул на себя в трюмо стоящее в прихожей и остался весьма доволен своим видом. Правильно люди говорят, подумал он улыбнувшись себе в зеркало, что жизнь человека начинается только с пенсией. Ну, что же - тогда с днём рождения тебя Захарыч, поздравил он себя и в прекраснейшем настроении открыл входную дверь своей квартиры в незнакомый ещё ему, новый, такой манящий и тревожный МИР!
Но прежде чем войти в тот мир, Захарычу предстояло преодолеть два препятствия. И не то что бы они, эти препятствия, были сложными или более того - неодолимыми, нет, они были просто - напросто, обыкновенной бытовой сложностью, которая является непременным атрибутом человеческого общежития. И как бы не хотелось ему, в этот долгожданный, праздничный и в какой-то мере ответственный день каких либо осложнений, но Захарыч точно знал - преодолеть их, так или иначе, придётся.
Сложность первая: Витька из третьего подъезда.
Этот подобно коршуну, сидит на лавочке у своего подъезда и ждёт добычу. И уж кто-кто, а Захарыч был для него самым лакомым кусочком. Да нет, Витька-то сам по себе парень хороший. Про таких говорят - золотые руки. В этих руках оживают вещи, давно погибшие и потерявшие весь первоначальный облик. Но ведь оживают, чёрт возьми, и работают ещё ни одно десятилетие. Одним словом - от лопаты до ракеты и от таблицы умножения до таблицы Менделеева, честное слово, всё было подвластно этому парню. Хотя можете и не верить, но именно так всё и обстоит на самом деле. А уж для автолюбителя Витька сущий клад. Любое авто после его колдовства, (так он сам называет свою работу)
носится как угорелое ещё много лет, словно только что с конвейера. Можете поверить - факт проверенный многими. Только вот не повезло крепко парню - с работы уволили в связи с сокращением, хотя он и говорит, что отправили в неоплачиваемый отпуск, но все уже давно знают - уволили.
В своих инженерно-электронных кругах он личность довольно-таки известная, но куда бы не ткнулся, все смущённо отворачивали свои лица. Да и то правда - куда тут деваться? Кризис подкосил все маломальские, уже не говоря о крупных, предприятия и народ только и думал гадал - когда же и их шарага разлетится в дребезги окончательно и бесповоротно. Вот и наш Витька. Потыкался, потыкался да и загоревал. На этой почве подружился с "зелёным змием" и пошёл вразнос. А так, как он ни когда и ни чего не делает в полсилы, то и тут масштаб его разноса был просто гигантским. Жена у него помучалась ещё какое-то время, но выбившись из сил, собрала вещи, взяла ребёнка и ушла жить к матери. Иногда придёт, уберёт в доме после его гуляний, постирает кое-какое барахло и повздыхав, опять уходит. По началу его жалели - приглашали починить что ни будь, подкрутить, подкрасить. Но спустя какое-то время перестали - Витька стал халтурить, а то и вовсе шельмовать. С тех пор он стал на слезу давить и в долг просить. Кто и даёт - а в основном все теперь проходят мимо. И скатывается наш Витёк по наклонной всё ниже и ниже. Вот и сидит теперь он с самого утра на скамейке и дожидается - может хотя бы сегодня что ни будь перепадёт.
Захарыч знал, что ему не преодолеть это препятствие по доброте своей и потому заранее приготовил червонец отступных.
А вот второе препятствие - то, пожалуй, покруче первого будет. У последнего подъезда, как обычно, с самого утра восседает эта ведьма - Семёновна, со своей шайкой старых сплетниц. Ни кого они не обойдут своим ястребиным вниманием. Всем проходящим, а за неимением таковых и не проходящим, косточки переберут так, что те всю оставшуюся жизнь сиять, как лакированные будут. А уж за их бритвенные языки и вовсе говорить не стоит. Так "побреют", что до тех самых косточек и оголят. И не дай тебе Бог - огрызнуться или даже просто косо посмотреть в их сторону - словишь такого, что мало не покажется. Но если уж припёрла тебя нелёгкая пройти мимо этой "голодной стаи", то лучше всего - набери полную грудь воздуха, ни куда не гляди, ни чего не говори, ноги в руки и на всех парусах мимо. И только когда проскочишь, если конечно проскочишь, то только тогда и выдыхай. Может быть и обойдётся...
Глубоко вздохнув и выдохнув, Захарыч решительным шагом направился навстречу ждущим его приятностям и неприят -
ностям.
Витёк, как и ожидалось, несмотря на ранний час, находился на своём боевом посту. Перед Захарычем мгновенно был опущен шлагбаум в виде Витькиной руки, в которую тут же опустился "аусвайс" в виде червонца и шлагбаум тут же поднялся. Но вдруг у ног Захарыча появилось совершенно непредвиденное препятствие в виде беленькой головки с двумя маленькими косичками, торчащими в разные стороны. Это была Лариска из соседнего подъезда, подружка его внучки. Да, просто так тут не отделаться, подумал Захарыч.
ЗахаЛыч, ЗахаЛыч, у меня колесо отоЛвалось на самокате, жалобно пропищали две косички. Вот ведь незадача, задумчиво подумал Захарыч, но его тут же осенило. Он оглянулся - Витёк был ещё на своём месте. Послушай Витёк - крикнул Захарыч, обслужи пожалуйста эту молодую леди и он указал на Лариску, вынимая при этом из своего кармана незапланированный червонец. Да не вопрос, Захарыч, с радостью в голосе выкрикнул тот, увидев радостный для себя жест Захарыча. И всё разрешилось к всеобщему удовольствию.
Надо же, рассуждал он и эта пигалица туда же - ЗахаЛыч,
ЗахаЛыч. Нет бы, к примеру - Николай Захарович, так ведь - ЗахаЛыч и всё тебе тут, незлобно ворчал он про себя.
Справившись с одним запланированным, а другим не запланированным препятствиями относительно легко, Захарыч глубоко вздохнув, направился к последнему, более сложному.
Но его, к большому огорчению, преодолеть так просто, как те два, не удалось.
Одна из банды старух-разбойниц, давно и пристально наблюдала за всеми "телодвижениями" Захарыча и не сводила своего ехидного взгляда ни на секунду с него, дырявя своими щелками буравчиками по мере приближения того к их стойбищу. Тем самым, не давая ни единого шанса на бескровное разрешение вопроса. И как только он оказался в зоне досягаемости, в него тут же полетел камень в виде вопроса: И куда это наш Николай, свет Захарович (дождался таки), да в рабочее-то время, такой расфуфыренный направился, а? И мгновенно головы всей шайки, как по приказу, одновременно, повернулись в его, Захарыча, сторону. С ехидными улыбочками, эти, довольно симпатичные, а некоторые и откровенно красивые, (в молодости конечно) лица, которые он хорошо помнил ещё с молодых лет, ждали ответа на свой каверзный вопрос.
И вдруг, перед глазами Захарыча словно сверкнула молния, озарив его. Он не стал, как это происходило обычно, пускаться в досужие объяснения, искать заискивающе-оправдательные отговорки, а поравнявшись с этим дворовым "бомондом" учтиво поклонился и пожелал приятным дамам доброго утра и грациозно профланировал дальше. Изумлению, воцарившему на скамье присяжных, не было конца. Враг был повержен, разбит окончательно и посрамлён. А в след уходящему победителю глядели недоумённые и откровенно испуганные глаза проигравших. Такого ни разу, за всё время их совместного проживания в одном доме, а это не много, ни мало - лет этак сорок, ещё не происходило.
В этот раз Захарыч выиграл - наголову разбил противника, не дав ему даже опомниться. Но вся борьба ещё была впереди. Так просто победить себя эта банда не даст и постарается быстренько оправившись, нанести ему свой сокрушительный удар. Ну и пусть, улыбаясь думал Захарыч. Главное, что он на целый день, а именно столько он намерен сегодня гулять, испортил настроение этой хищной стае.
ГОРОД с радостью и улыбкой встретил Захарыча. Ласково обняв его тёплыми солнечными лучами, повёл по своим разноцветным лабиринтам бульваров, улиц и переулков. До боли в сердце знакомые старые постройки и гордо выпятившие свои бетонные бока и сверкающие на солнце стёкла, молодые многоэтажные строения, приветствовали Захарыча, весело улыбаясь и салютуя ему. Он не задумывался, куда ему отправиться сначала, ноги сами повели его по тропе, которую он пробил для себя, будучи ещё очень и очень молодым. Тут ему была знакома каждая точка, каждая запятая, каждый поворот и каждый перекрёсток. Сохранившаяся кое-где брусчатка, и асфальтированное современное широкое шоссе. О своём "друге" Захарыч знал всё или почти всё. И вряд ли существовал ещё такой человек, который так хорошо знал город и смог бы часами рассказывать о нём, о его старом и современном облике. Причём, рассказывать с такой подробностью и такой любовью, что счастливчики, когда-либо слышавшие этот рассказ, а таковые всё-таки были, просто изумлялись глубокими познаниями Захарыча и его отношением к ГОРОДУ. Ни у кого из этих счастливчиков не оставалось и толики сомнений в том, что Захарыч рассказывает им о своём лучшем, в этом мире, друге.
Закинув за спину руки, Захарыч шагал по тротуару, не замечая ни кого из людей вокруг себя. Он по хозяйски оглядывал стоящие дома, идущие за горизонт дороги, отмечая про себя их состояние, и мысленно вёл с ними беседу. Что-то пенял им, с чем-то соглашался, а с чем-то и нет, выговаривая свои претензии и требуя от них другого отношения к окружающему.
За следующим перекрёстком его ждала встреча со своей молодостью и даже детством. А вот и ОНА. Чуть-чуть отступив от улицы вглубь высотных домов, стояла, блестя свежевыкрашенной красной краской, его родная - Кольки Сорокина, школа. Бывшая первая в городе женская гимназия, в последствии ставшая общеобразовательной школой номер пятьдесят два, а ныне - институт усовершенствования учителей. В те памятные года он, Колька, как и вся почитай, ребятня, не очень любил свою школу, тем не менее, каждый вечер с другими ребятами околачивался на её территории. Здесь каждый находил для себя занятия по душе.
Кто гонял мяч на небольшом футбольном поле, которое находилось прямо за зданием школы (высоток тогда ещё и в помине не было), кто играл в лапту, а кто и просто так сидел на небольших лавках, обрамлявших это поле. Случались здесь и стычки - то не поделят что, то просто кровь молодую желают разогнать, а кто и просто так - побороться. Но вот чего здесь ни когда не было, так это той жестокости, которая теперь встречается почти на каждом шагу. Того зверства, какое теперь показывают по "телику" с утра до вечера. Именно по этому, Захарыч и телевизор почти не включает. Так, иногда, что бы посмотреть, что в мире твориться. А как посмотрит, так каждый раз зарекается больше его не включать ни когда больше. Нет, ну конечно бывало и в его время, что домой являлись с расквашенными носами и синяками, но ведь тут же, в этот же день, снова играли все вместе, словно ни чего и не было, словно ни чего и не случилось. А уж если и подерутся, то только до первой "кровянки" и уж конечно упавшего сами же и поднимали, отряхивали, бывало вместе и латали порванные на штанах дырки. Оно конечно, ведь и достаток в то время был не сегодняшний - некоторые в одних штанах и в школу и на улицу. Да таких большинство и было, время было такое, не ласковое, послевоенное. Что и говорить, он Колька Сорокин, тоже был не паинька-мальчик. Мог такое отчебучить, что и сам после содеянного удивлялся - и как это такое могло взбрести в его дурную голову. Взять хотя бы случай, за который ему и по сей день стыдно становится, как только он вспомнит о нём. А дело было так. Директором школы в то время была Людмила Николаевна, она же вела в его классе математику, которую Колька патологически ненавидел и почти всегда получал двойки и половину лета исправлял их. Хотя, что касается русского языка, литературы и уж тем более его любимой истории, то по этим предметам у Сорокина были всегда только хорошие и отличные оценки. Так вот - Людмила Николаевна в школе всегда ходила в очень широких юбках. Придя в класс и поздоровавшись с детьми, она, не глядя на стул, садилась на него, откидывая при этом заднюю часть подола этой самой юбки. Колька ни кому не говоря, свернул из толстой газеты, оказавшейся почему-то в этот злополучный день в его парте, приличный кулёк и перед самым приходом учительницы, наполнил этот кулёк водой из под крана, которые в те времена были в каждом классе их школы и осторожно положил его на стул Людмилы Николаевны. Сам Колька был уверен на все сто, что она увидит этот кулёк, потому, что не увидеть его было, по мнению Кольки, просто невозможно. И тогда они всем классом посмеются над очередной шуткой, которые впрочем, не возбранялись и на этом все и закончится. Только вышло всё по самому наихудшему сценарию. Людмила Николаевна ...не увидела этот проклятый кулёк и села на него. Что произошло дальше и вспоминать-то страшно.
Уже после армии, Колька Сорокин неоднократно приходил в свою школу и непременно заходил к своей любимой "директрисе". Она, казалось, ни капли не изменилась с тех памятных дней. Была всё так же добродушна и ласкова с ним и неизменно вспоминала этот случай, за который он мог в два счёта вылететь из школы, будь на месте Людмилы Николаевны другой директор. Но Людмила Николаевна начинала так заразительно хохотать при этих воспоминаниях, что и он, Колька, не выдерживал и сам начинал хохотать вместе с ней до боли в скулах. Но при этом всегда краснел от стыда и начинал в сотый раз, извинятся перед ней, но она лишь отмахивалась рукой, говоря - да ладно тебе Коля, прошло столько лет, забудь.
А вот, поди ж ты - до сих пор не забывается.
Сегодня, в этот по истине праздничный для Захарыча день, ему не хотелось таких, не очень приятных воспоминаний, которые хотя и поросли давным-давно быльём, но являлись тем, неприятным осадком, который не хотелось бы понимать со дна. Сейчас же весь мир улыбался ему, светился и играл всеми цветами радуги, поднимая настроение Захарыча на необычайную высоту. Ему хотелось петь, дурачиться, желать всем здоровья, но он знал, что его могут попросту, не правильно понять и потому лишь светился изнутри, раздавая всем встречающимся ему людям, душевные, радостные чувства в своей лучезарной улыбке. И те словно заражаясь, тоже начинали сиять и искриться, порой не замечая тех перемен, которые происходили с ними. Никогда ещё Захарыч не чувствовал себя так хорошо, как сегодня, с того самого дня, когда его неожиданно для всех и тем более для него самого, "шарахнул" инфаркт. Будь он трижды неладен. Но этим он лишь слегка пошатнул никогда не болеющего Захарыча, не уронил, не повалил, а только чуть - чуть пошатнул и всё. Хотя иногда, нет-нет да и давал о себе знать болью в груди. Но это было так редко и почти совсем неуловимо, потому Захарыч не обращал никакого внимания на эту "провокацию". Ни кому - ни друзьям, ни семье он не говорил об этих "незначительных" болях в груди и только когда боль уж совсем досаждала ему, тайком от всех доставал из своего потайного карманчика в брюках
капсулу с "валидолом", вытаскивал таблетку и кидал её незаметно под язык. Но жену, прожившую с ним всю свою жизнь, трудно было обмануть и она, зная его болезненное отношение в этом вопросе, ни разу, ни единым словом не обмолвилась о своих подозрениях. Но в такие минуты, она становилась ещё более ласкова и внимательна и чаще чем обычно, поглядывала с опаской на мужа, стараясь подольше находится подле него. Захарыч молча принял такую игру жены, как бы заключив с ней тайное, негласное соглашение, но всё же в редкие моменты обострения, старался казаться веселее и беспечнее чем обычно. Хотя они оба знали, что это не так и что на самом деле ему сейчас плохо. Она тайком от Захарыча рассказала об этой проблеме сыну и снохе и когда у того вдруг начинались боли, в доме становилось необычно тихо и напряженно. Но вот проходило определённое время и, толи сам организм справлялся с недугом, толи таблетка делала своё дело, но жизнь в семье снова входила в своё русло, дом оживал, превращаясь в неиссякаемый бурный поток. Снова внучка усаживала деда за стол и учила его писать, потом читать, потом рисовать. Опять проводила с ним "политинформацию" (очень сложное слово) - рассказывала, как Ванька из параллельного класса
пристаёт к ней, таская её за косы. Это наверно из-за избытка чувств - задумчиво произносила она. Они вместе хохотали над чем-то, известным только им двоим, потом вместе шли к умывальнику и долго там плескались смеясь и визжа, вытирались и дружно садились за стол, потчуя друг друга разной вкуснятинкой, до которой была весьма искусной мастерицей их любимая бабуля.
Подумав о внучке, Захарыч решил первым делом зайти в "Детский мир" и прицениться к игрушкам. Не за горами её день рождения и нужно будет выбрать, что купить на свою пенсию, которую он получит где-то на днях. Он с улыбкой представил ту радость, которая вспыхнет ярким пламенем в глазах внучки при виде подарка. Дети, они есть дети. И тут ему вспомнился "Детский мир" его, Захарыча, детства. Нет, не этот красавец-великан, поражающий воображение своими габаритами, размерами зеркально сияющих витрин и не иссякающе - разнообразным ассортиментом, да и стоящим-то совсем не здесь, в самом центре города. А тот, не столь огромный, расположенный в обыкновенном многоквартирном жилом доме, занимавший лишь первый его этаж. Но при всей его "скромности", "Детский мир" его детства был не менее ярким, привлекательным, красивым и, конечно же - желанным. Ах, как он, Колька Сорокин, любил после школы, а то и вместо неё, бывать здесь и разглядывать прилавки со всевозможными сказочными игрушками, закрыв глаза представлять, как он играет с ними.
Его родители в то время были уже в разводе и он, маленький Колька, часто плакал по этому поводу, забравшись куда ни будь по дальше, так, что бы ни кто не смог увидеть его горькие детские слёзы. Плакал от любви к ним обоим. Плакал от того, что ни чего не может сделать для этих двух любящих друг друга до безумия, сердец. Но, тем не менее - не желающих первым сделать шаг на встречу и снова соединиться, что бы всё стало как раньше, когда он был совсем, совсем маленьким. И он, с молчаливого согласия обоих, жил теперь на два дома - неделю, а то и месяц у отца, потом ровно столько же у мамы.
Когда Колька приходил к отцу, тот как-то мрачнел, замыкался в себе и долго ни с кем не разговаривал. В этот момент бабуля, его родная и очень любимая бабуля, обняв Кольку, молча и тихо плакала, гладя его по голове.
А однажды - Колька запомнил на всю жизнь этот знамена- тельный день, отец пришёл с работы весёлым и смеющимся, взял его, Кольку, за руку и повёл в тот самый сказочный - "Детский мир". Там отец предложил ему выбрать любую игрушку по своему вкусу и, не глядя купил огромную деревянную машину, вожделенную мечту всех мальчишек Колькиного двора. Потом они с отцом зашли в "Гастроном", где Колька получил из рук весёлой продавщицы тёти Вали большую коробку шоколадных конфет. А выйдя из него, пили газировку, которой торговала Колькина знакомая - тётя Руфа и ели смеясь мороженое, пачкаясь им и не обращая на это ни какого внимания.
В этот день Колька был в центре внимания всех мальчишек своего, и не только своего, двора. Ведь ни у кого не было такой огромной и красивой машины. По очереди все возили на ней песок и щебёнку, а потом развеселясь, под хохот и свист - друг друга. И потому, как и следовало ожидать, к вечеру Колькино авто потеряло сначала одно колесо, а потом и все остальные. По этому поводу Колька плакал так громко, так жалобно и безутешно, что детвора тут же разбежалась по домам, то ли от страха, то ли от ещё неосознанной, а потому и непонятой какой-то вины, как перед самим Колькой, так и перед его окончательно раскуроченной машиной. Услышав Колькины "разливы", из дома вышел отец и долго, стоя около сынишки и хохоча, уговаривая того не тратить слёз попусту. Отец говорил Кольке, что пройдёт не так много времени и он купит ему настоящую, взрослую машину и как только Колька сдаст на права, они будут вместе с ним ездить на рыбалку и охоту, до которой отец был страстный любитель. И поедут они не в ближайший пролесок, как это делает сейчас его отец, ещё не пропустив ни разу охотничий сезон, а в самую настоящую Тайгу, где водятся не только дикие кабаны и лоси с огромными и ветвистыми рогами, но и самые настоящие медведи в три метра высотой.
На следующий день отец не пришёл домой. Не пришёл он и через день и через неделю и через месяц. На Колькины расспросы, бабушка только сильнее прижимала Кольку к своей груди и плакала, ни как не желая остановиться, как ни уговаривал её внук.
Отец больше ни когда не появился в доме и как узнал потом повзрослевший Колька, он "завербовался" и уехал куда-то на Север за длинным рублём. да так, по всей вероятности и пропал где-то там, в этой огромной, бескрайней и хищной Тайге, где люди растворяясь, исчезали бесследно, словно капля, упавшая в море.
А вскоре выстроили и новый "Детский мир", в самом центре города. Это было высокое, огромное здание, которое вызывало какой-то внутренний трепет и суеверный страх у Кольки, своими фантастическими, как казалось ему тогда, формами. Он долго не решался зайти в него и только неоднократно обходил кругом, любуясь им снаружи. Но однажды, когда Колька учился уже в пятом классе, мама взяла его за руку и решительно вошла внутрь вместе с ним. Подвела к одной из секций и купила - взрослый велосипед! Сказать, что Колька был безгранично счастлив, значит не сказать ни чего. Большего счастья в своей жизни он ещё не знал, да впрочем, и знать не хотел. Душа его пела и ликовала, когда он выводил своего "рысака" из этой "волшебной пещеры Алладина" и первое время только водил его, что называется - под уздцы, мистически боясь "взнуздать" и вскочив, помчаться на край света, на перегонки с самим ветром.
Так как Колька с самого рождения роста был не большого, то первое время ему пришлось кататься на "велике" "под рамой". Был раньше такой способ передвижения на велосипедах, которые были до определённого времени, довольно велики для своих маленьких владельцев. Однако это ни чуть не смущало Кольку и он весело рассекал на нём, гордо красуясь перед девчонками из своей школы. В последствии, когда его ноги стали дотягиваться до педалей от самого сиденья, он неоднократно катал на раме, как это было принято в то время, одну из своих одноклассниц, демонстрируя тем самым своё к ней расположение. Это была Лёлька Себякина. Пожалуй, одна из самых красивых девчонок не только в их классе, но и во всей школе. И хотя многие в тихую подшучивали над "неправильным" Колькиным выбором себе в подруги эту длинноногую, белокурую красавицу, открыто, в глаза, ни кто так и не решился ему об этом сказать. Все знали крутой Колькин нрав и по тому, ни кому не хотелось после своего высказывания, ходить не один день с приличным "фингалом" под глазом.
Вспомнив своё детское отношение к миру игрушек, Захарыч подумал, что и его внучке наверняка будет интересно пройтись вдоль огромных и столь привлекательных прилавков и полюбоваться на всё это изобилие. И уж точно, ей доставит огромное удовольствие, самой выбрать, что ни будь для себя. Да, только так он и сделает. Получив свою первую пенсию, он приведёт внучку сюда и даст ей полную свободу выбора и сам будет радоваться не меньше, глядя, как она будет витать на вершине своего детского счастья, как когда-то витал он сам, когда отец, приведя его сюда осуществил Колькину давнишнею мечту, купив такую красивую и желанную игрушечную машину. Захарыч даже представил себе, как та будет ворковать слова благодарности деду и целовать его на глазах у всех, крепко обнимая за шею.
Решив, что случайно пришедшая на ум мысль вполне хороша для осуществления, он с приподнятым настроением решительно прошёл мимо огромных ветрин "Детского мира" и устремился к другому памятному и дорогому для него месту - городскому "Летнему саду".
В любое время года "Летний сад", который был расположен буквально в нескольких десятков метров от дома Захарыча, сопровождал его и был в прямом и переносном смысле, всегда рядом. Думал вместе с ним над той или иной ситуацией, решал ту или иную задачу, разрешая всегда вместе любую создавшуюся проблему. "Летний сад", как и полагается другу, радовался вместе с ним, когда сначала Колька, а потом уже и - Николай, преодолевал ту или иную планку, поднимаясь по лестнице всё выше и выше. Успокаивал своего друга, разделяя с ним горечи и заботы, которые в достатке предоставляла, начинающему свой собственный путь, жизнь. Это сейчас молодёжи есть куда пойти, есть где провести свой досуг или просто отдохнуть. А во времена его, Захарыча, молодости, это были разве что "Летний сад" летом и "Дворец культуры" зимой. Да. Были ещё и кинотеатры. Но это ведь только два часа и то не каждый день, а то тошнить начнёт.
Для Захарыча же, при наличии свободного времени, выбор куда его деть, ни когда остро не стоял. Да и вообще ни как не стоял - ни остро, или ещё как-то по другому. Даже минутку, удавшуюся иногда оторвать из невероятно плотного жизненного графика, Захарыч приносил в дар своему главному закадычному другу - Городу. Он всегда, вот так, с неизменно хорошим настроением и огромной радостью выходил на встречу со своим другом, как на свидание с любимой девушкой. С каким-то трепетным чувством ожидания чего-то ещё не бывалого. С неизменным чувством, нет, даже не чувством, а предчувствием - чего-то неожиданного, чего-то ещё не бывалого и не знакомого, но очень долгожданного и желаемого.
Гуляя по Городу, Захарыч обо всём делился с ним. Доверял порой такое, что не мог бы доверить даже самому близкому человеку. Спорил с ним, уговаривал его, и даже ругался. Конечно беззлобно и необидно, так, по товарищески, просто как брат. Но бывал и строг, как старший брат, или даже как отец. И ГОРОД всегда отвечал ему взаимностью. Ни когда не скрытничал, ни когда не отмалчивался или обижался, был доброжелателен, радушен и приветлив с ним. Впрочем, как и положено быть отношениям между двумя старыми и преданными друг другу друзьями. А кто ещё в этой жизни сможет понять тебя, посочувствовать или порадоваться за тебя, как не твой самый близкий, самый верный и самый добрый друг.
А вот ещё один мой старый, добрый товарищ, проговорил с улыбкой в душе Захарыч, подходя к кинотеатру, выстроенному ещё в первые пятилетки молодой советской республики, когда кино являлось главным из всех искусств. С этим кинотеатром у него были свои, особые отношения. Порой не складные, идущие то вкривь, то вкось, иногда весьма напряженные, но неизменно тёплые и дружеские, несмотря на всю их не однозначность. Как рассказывал он сам своему закадычному другу - Городу, в последнее время он, Захарыч, больше, пожалуй, ругает своего старого товарища, чем хвалит и больше спорит с ним, чем дискутирует, как бывало когда-то.
Так ведь есть за что! Ты только посмотри, возмущался он, какую "билиберду" стал показывать этот старый маразматик, в сердцах обзывал он своего старого товарища. То сплошные убийства с морем крови и горами трупов, то с афиш бесстыже красуются тощие голые задницы! Позор да и только! Хотя умом и понимал, что вовсе и не виноват его старый "товарищ" и дело совсем даже не в нём, а прокатчиках. Это они, в погоне за длинным рублём набрали различный заграничный хлам, скинутый им по дешевке, западными дельцами от киношного бизнеса и крутят его сутки напролёт, не обращая ни какого внимания на его содержание. Конечно, рассуждал он, народ, зажатый десятилетиями в тисках партийной цензуры, валом валит насладиться западной культурой. Где уж тут тебе идеология, культурная ценность, настоящее искусство. Нет, брат, фильмы представляющие мировые шедевры, являющиеся звёздными, как бы их сейчас назвали, хитами, стоят слишком дорого даже у них там, на "загнивающем" западе, а уж здесь и вовсе недоступны. А вот этот криминально-сексуальный винегрет - пожалуйста. Хоть лопатой греби. Вот и гребут, не взирая на всю их пошлость, беспринципность и аморальность. А какие золотые времена канули в Лету? Он ещё помнит, когда его "старый товарищ" приглашал к себе в гости и показывал фильмы, от которых то сжимало сердце так, что даже он, Захарыч, довольно крепкий мужчина порой в тайком смахивал с глаз накатившуюся вдруг слезу. Или, бывало, так хохотал, что потом всю неделю болел живот. А что сейчас делается - жаловался он другу Городу. Даже на афиши смотреть противно. И после этого наши "господа правители" жалуются на беспринципность, без духовность молодого поколения. Сетуют на стремительно взлетевшую вверх кривую наркомании, пьянства и уголовщины среди подростков. Поздно "господа" спохватились! Раньше нужно было думать о своём подрастающем поколении, уж это вы точно потеряли. Какой позор! И это в век атома, космонавтики и стремительно приближающемся новом тысячелетии... Может всё таки не зря на каждом углу орут все кому не лень о приближающемся конце света? Может быть он уже наступил, а мы об этом ни сном, ни духом?
Тут Захарыч вспомнил свой первый поход в кино вместе с мамой и хотя было ему тогда от горшка два вершка, а мама взяла его с собой только по тому, что не с кем было оставить, но тем не менее он прекрасно помнит и сюжет фильма и даже его название. Фильм был документальный и назывался - "Херосима". Сейчас не нужно ни кому рассказывать про что была снята эта лента, ну а тогда, он помнил это очень чётко, народ в зале рыдал в буквальном смысле этого слова, увидев руины некогда красивого города и обугленные трупы женщин, мужчин и детей. Живых людей у которых кожа лохмотьями свисала с тела. Он, маленький Колька, расплакался так сильно, что мать вынуждена была взять его на руки и выйти из зала. Народ очень близко воспринял чужую боль, потому, что ещё совсем недавно то же самое произошло и с ними самими, с их городами, с их страной и людьми.
Ну а потом были - "Чапаев", "Алеко Дундич", и тут же "Серенада солнечной долины", "Три мушкетёра", "Фан-Фан тюльпан", "Парижские тайны" с Жаном Маре и конечно же
бессмертный - "Фантомас", на который он сам и его товарищи бегали по несколько раз на дню. Этот фильм наделал столько шума, что казалось, сам ГОРОД слетел с катушек и живёт только одним этим фильмом. На каждом углу висели афиши с безволосым черепом главного героя фильма, а мальчишки во всю учились хохотать как он и оставляли соответствующие надписи на заборах, стенах, воротах и дверях. Одним словом, все точно с ума по сходили от неуловимого и всесильного "Фантомаса". Так за рассуждениями и беседой со своим "Другом", Захарыч дошёл до бывшей центральной площади Города, когда тот был ещё не таким большим и респектабельным как сейчас. Именно здесь, на этой вот площади проходили все городские торжества и демонстрации с парадами. И хотя главную площадь Города, которая теперь раз в пять больше этой, старой и перевели в нынешний, современный центр, эта небольшая, по нынешним меркам, была как-то ближе, уютнее и как-то роднее ему.
Трибуна для руководителей и высокопоставленных гостей города и области, выложенная из кирпича и облицованная чёрным мрамором, до сих пор была в отличном состоянии. И хотя теперь каждый мог взойти (непременно - взойти) на неё
и полюбоваться открывающимся видом, трибуна эта и по сию пору внушала своим видом благоговейный страх и уважение, как у Кольки тогда, так у Захарыча и по ныне. "Взойдя" на трибуну и облокотившись о неё, рука непроизвольно потянулась к карману, но он тут же с улыбкой одёрнул себя. Надо же, подумал он, уж лет этак с десять, как бросил курить, а поди ж ты - руки до сих пор помнят этот вечный и неистребимый, по его мнению, жест.
Стоя здесь и сейчас, ему вдруг так явно представилась картина того ушедшего времени, он так ясно увидел тех дяденек и тётенек, которые махали ему руками и приветствовали вот с этой самой трибуны, что Захарыч невольно вздрогнул и стал озираться по сторонам, как бы ища, на мгновение утерянную связь с нынешним временем. Да, на этой самой площади он, держась одной рукой за маму, другой, в которой были большие красивые бумажные цветы, махал ими в ответ и готов был кинуться к этим дяденькам и тётенькам, расцеловать их всех от радости и избытка своих детских, а потому чистых и искренних чувств.
Мама ни когда не оставляла Кольку дома и на все мероприятия, будь то праздник, день отдыха или просто воскресная "массовая вылазка" (как тогда называли культпоход) её сотрудников на природу, всегда брала его с собой. Как же он любил эти "вылазки" на природу. Небольшой речной трамвайчик доставлял группу отдыхающих на остров называемый - "Соловьёвские дачи". Колька часто думал над тем, почему они, эти "дачи" называются так, а не иначе, но придти к единому мнению не мог и потому остановился на том, что название произошло от птиц певших в здешнем леске с утра и до вечера. Да и долго думать в такой обстановке просто не представлялось возможным. Где уж тут думать, когда едва расположившись на том самом речном трамвайчике, дядя Коля,(это мамин начальник), тут же брал свою гитару и начинал петь всякие песни. Тут же все остальные, в том числе и он, Колька, подхватывали эту песню, и она уносилась далеко, далеко, за горизонт. Вот так, незаметно, под пение песен, их трамвайчик причаливал к небольшой пристани "Соловьёвских дачь" и все, не переставая петь, сходили на берег и располагались на какой ни будь полянке, ещё не занятой другой, такой же группой, которых прибывало сюда многое множество. Тут же, на причале, начинал работать и буфет, в котором было всё необходимое для отдыха и очередь к его прилавку не иссякала до самого вечера. На небольшой вымощенной досками площадке играл заводской духовой оркестр и Колька по долгу, лёжа тут же на траве слушал его игру, любуясь тем, как переливаются под лучами солнца, начищенные до блеска золота трубы оркестрантов. Иногда на площадку выходили парочки и начинали танцевать. И тогда оркестр начинал играть ещё громче, ещё веселее и вдохновеннее, словно чувствуя свою причастность к происходящему. Приехавшие сюда, так же как и Колька, пацаны, сбиваясь в стайки и разделившись на равные по численности команды, выходили на футбольное поле и затевали игру. Мяч брали у приезжавшего сюда специально для этого представителя профкома по спорту. Он же и исполнял роль судьи на поле. Само Футбольное поле немедля обрастало по всему периметру болельщиками из числа отдыхающих и матч на какое-то время, становился центром внимания всего острова. После матча, под громкий "туш" духового оркестра, выигравших награждали самыми настоящими "Почётными грамотами" от профсоюзного комитета завода, представители которого, были всегда вместе с отдыхающими. Одна такая грамота была и Кольки. Она ещё долгое время висела дома над его письменным столом. После матча они с мамой загорали, купались, пили лимонад с ватрушками, которые так классно умела печь мама, принимали гостей из других компаний и сами ходили в гости. Эти незабываемые минуты счастья в жизни Кольки, на вечно врезались в его память, в само его нутро. И даже сейчас, по прошествии многих и многих лет, грели теми самыми, яркими, лучами воспоминаний. Улыбаясь нахлынувшим на него чувствам, Захарыч сойдя с трибуны, двинулся по направлению
К "Летнему саду". Шёл он не спеша, даже как-то осторожно, словно боялся всколыхнуть и расплескать те чувства, что были так дороги ему и являлись одной из составных его самого.
"Летний сад", как старый товарищ, встретил долгожданного и дорогого гостя приветливыми взмахами ветвей молодых и старых, как они сами, огромных ветвистых клёнов. Перед самым входом, сверкающие мраморной белизной, выложенные из кирпича колонны в греческом стиле, образовали полукруг и получившаяся таким образом площадь, стала постоянным местом всевозможных сборов. И уже по сложившейся годами традиции, на этом "пятаке" молодые назначали свидание своим суженым. Здесь на изогнутых литых чугунных скамейках засиживались и старики и молодёжь в свободное от учёбы или работы время. Эта "площадь" негласно была утверждена жителями Города, официальным местом сборов на различные экскурсии, турпоходы и культпоходы. Именно с этой "площади" мать летом отправляла Кольку в самый большой и самый лучший пионерский лагерь в области, который назывался - "Лесная страна". Он как сейчас помнил атмосферу тех радостных дней, когда играл оркестр, а толпы родителей со своими "чадами" бегали от одной стоящей группы людей к другой, выискивая именно ту, в которой находился их отряд. Пионервожатые в белых блузах, чёрных юбках и красных галстуках, держали в руках таблички с номерами отрядов, а подходившие к ним отдыхающие с чемоданами в руках, сдавали свои "путёвки" и тут же, машинально приобретали совсем иной статус - статус жителя другой страны, другого Города. С этой минуты, лишь сдав путёвку "своей" пионервожатой, ты больше не принадлежал ни своей улице, ни своему дому и квартире и даже ни своей маме. Отрешался от всего бытовавшего в твоей жизни до этой волнующей и торжественной минуты, сроком на один месяц. Но если твоей маме повезёт, и она сможет достать путёвку ещё на одну партию, то ты самый счастливый ребёнок на свете. Все будут завидовать тебе ещё очень и очень долго.
А вот и он, Колька. С "пионерской путёвкой" в руках, словно с пропуском в другую, более счастливую, райскую жизнь. Они с мамой уже нашли "свой" отряд и сдали этот счастливый билет в руки пионервожатой. Мама, как бы потерявшая теперь власть над своим сыном, молча отошла в сторону и с влажными глазами смотрела, как его и других членов отряда, построив по два человека, повели к стоящим автобусам, которые и увезут её дитя на целый месяц из дома. А Колькины мысли в это время были далеко, далеко отсюда. Он, не раз бывавший в этом пионерском лагере, уже видел себя - то на футбольном поле, то в кружке авиамоделистов, так нравившийся ему, то с барабаном и палочками в руках, владеть которым его научили в этом же лагере ещё в прошлом году и даже выдали удостоверение подтверждающее это. Он представлял, как поднявшись рано утром, повязав свой красный галстук, под марш самого настоящего духового оркестра, строем пойдёт на всеобщую линейку, что бы поднять флаг их лагеря под гимн Родины. Потом они будут выкрикивать девиз своего отряда, а под призыв старшего пионервожатого лагеря - "будь готов", будут отдавать пионерский салют и отвечать - "всегда готов"! Потом они, так же строем направятся сразу в столовую на завтрак и там он будет есть сладкую булочку или бутерброд с маслом и запивать горячее любимый им какао. Каша конечно не в счёт. Колька терпеть не мог ни какую кашу и всегда отдавал её какому ни будь обжоре, обязательно появлявшемся в отряде. Потом были купания на озере, кружки по интересам, футбол и показами фильмов по выходным в большом открытом кинотеатре.
Но самым долгожданными и волнующими событиями в лагере были конечно же - родительские дни. Это когда успевшие соскучиться по своим "кровинушкам" родители в определённые дни приезжали к ним сюда, в лагерь. Вот тут-то и начиналась самая настоящая вакханалия. "Очумевшие" от вида своих возмужавших, загорелых и вдруг разом повзрослевших чад, родители начинали впихивать в них привезённые с собой различные деликатесы и яства. Этот "откорм" достигал порой таких угрожающих для жизни детей размеров, что в этот нездоровый процесс вынуждено было вмешиваться всё лагерное начальство под руководством главного врача. Но свобода передвижения, как в самом лагере и вне его стен, плюс полное отсутствие тихого часа, с лихвой компенсировало этот неприятный недостаток.
Эта яркая картинка мгновенно пронеслась в голове Захарыча, едва он ступил ногой на эту самую площадь. И снова сладко заныло под ложечкой, будя его воспоминания, которые вереницей поплыли перед его глазами, будя его воспоминания и заставляя щуриться от удовольствия и радости.
Но вот улыбка соскользнула с лица и он, нахмурившись, махнул несколько раз головой, словно отгонял от себя вспыхнувшие вдруг неприятные воспоминания.
Как-то раз, в родительский день, мама приехала не одна, а с каким-то незнакомым ему мужчиной, который сразу не понравился Кольке. Мама поняв что твориться у сына в душе, подсела к нему и прижала к себе, а потом обняв за плечи попросила, что бы он, Колька, называл теперь этого мужика своим отцом. Вот уж чего Колька не собирался делать, так это называть всех, кого ни попадя своим папкой. У него есть родной и горячее любимый им отец, который должен скоро приехать из командировки. И тогда они купят с ним настоящую машину и будут ездить на ней на рыбалку и охоту. При чём здесь вообще этот чужой мужик, от которого так противно пахнет вином и куревом. Да и от мамы сегодня тоже пахло спиртным, чего на памяти Кольки не замечалось за ней ни когда. Этого вынести Колька, любивший своего отца до самозабвения, ни как не мог. А мужик приехавший с мамой сказав, что парень со временем привыкнет, стал наливать им обоим вина и они словно забыв о самой причине своего приезда сюда, весело разговаривали и смеялись над чем-то им одним известном. Колька так и не притронулся к привезённым угощениям и улучшив момент, сбежал от них. Забравшись глубоко в лес, он просидел там целый день и проплакал от обиды всё это время. К вечеру изрядно проголодавшись и замёрзнув, Колька пробрался в лагерь через дыру в заборе и придя в столовую попросил что ни будь поесть. Повариха, тётя Валя, не задала ни единого вопроса, а быстренько погрев, выставила на стол всё что было, села напротив и молча наблюдала, как он кушает и лишь изредка, с извиняющимся видом, утирала глаза своим белым передником. Сам Колька и не подозревал, что вызвал своим поступком не шуточный переполох в лагере.
Администрация, воспитатели и пионервожатые со старшими воспитанниками, обыскали весь лагерь и близ лежащие окрестности, но так и не нашли сбежавшего. Хотели уже вызывать милицию, но тут Колька объявился сам и дело тихо замяли. Ни кто, ни словом, ни взглядом не попенял Кольке на его выходку - словно и не произошло ни чего. Но легче от этого Кольке почему-то не стало.
Уже зимой, мать у Кольки уволилась с работы и бросив завод устроилась продавцом в стоящий недалеко от дома гастроном. Всё чаще и чаще Колька улавливал от неё острый запах алкоголя. И если первое время она как-то стеснялась этого, то со временем наплевала на всякую маскировку и всё чаще стала напивалась в лоскуты со своим новым мужем. А тот, по всей вероятности, и вовсе бросил работу и сидел целыми днями дома, не отходя на расстояние метра от своей неиссякаемой бутылки. Колька не мог и не хотел смотреть на это равнодушно и по тому всё чаще уходил из дома, лишь бы не видеть эту гнусность и не заплакать при них от боли, обиды, досады и любви к матери.
В один из летних дней, Колька ушёл из дома пораньше, но так и не найдя ни кого из своих друзей, отправился на озеро загорать. Он лежал на горячем песке и закрыв глаза мечтал, что закончив школу пойдёт служить в армию и больше ни когда не вернётся в дом к маме. Нет, Город, который он уже тогда любил как лучшего своего друга, Колька не бросит ни за что. Просто пойдёт работать на завод и поселится в его общежитие. Многие так поступали. А проработав определённое время, они получали благоустроенные квартиры
Где ни будь в центре Города и обзаводились собственными семьями. Так ему сказал Петька, старший брат Сашки Ефремова из его класса, с которым Колька давно дружил и делился порой самым сокровенным. Ну а те четыре года, оставшиеся до армии, он как ни будь дотянет. Так рассуждал он с закрытыми глазами, пока не услышал, как невдалеке от него расположились двое парней и начали о чём-то между собой разговаривать. И как-то само собой получилось, что слово за слово и Колька познакомился с этими парнями. Эти двое сразу и безоговорочно понравились ему. Колька всем своим нутром почувствовал, что это хорошие ребята и как-то инстинктивно потянулся к ним. Видимо тоже самое почувствовали по отношению к нему и его новые знакомые и потому вдоволь наплававшись и на кувыркавшись, они безо всякого пригласили Кольку к себе домой. Там за чаем, он узнал, что эти двое - родные братья и зовут одного Генка, а другого Толя, а живут они без родителей, которые погибли в какой-то катастрофе. Какой - они не сказали, а Колька из вежливости спрашивать не стал. У них есть опекун, который ни шатко, не валко, "приглядывает" за ними и раз в месяц приносит им более чем скромную пенсию, выплачиваемую государством за погибших родителей.
Генка с Толяном в самом деле оказались просто отличными ребятами. Они не курили, что само по себе было удивительно и не увлекались алкоголем. Более того они, как и Колька, просто на дух не переносили даже его запаха. Не водили ни какого знакомства с людьми с сомнительной репутацией, что согласитесь, тоже было весьма и весьма показательно, чем прочно укрепили уважение Кольки к себе. Он всё чаще и чаще стал бывать у своих новых друзей и порой оставался там ночевать, а по пути к ним "прихватывал" всё, что находил в холодильнике у себя дома.
Так незаметно проскочило лето и наступила осень. После окончания уроков в школе, Колька теперь шёл не домой, а спешил скорее к своим друзьям. А они, зная его положение в семье, просто пригласили окончательно перебираться к ним в дом и жить одной семьёй. Мать, как показалось Кольке, лишь облегчённо вздохнула и сама предложила приходить в любое время и выгребать всё что есть в холодильнике. К её чести, холодильник был всегда забит под завязку и даже больше того, она сама попросила Кольку познакомить её с братьями, а когда он привёл Генку и Толяна к себе домой, она обняла их и заплакала. Перед уходом ребят, мать строго настрого
предупредила Тольку(он был старше Кольки и Генки на два года)что бы тот обязательно приходил к ней в магазин и помимо холодильникового питания ещё отоваривался непосредственно у неё в магазине. И конечно же, совершенно бесплатно. И опять заплакала, а Колька дёрнув за руках Генку, встал и не прощаясь вышел из своего дома.
Ночами они, теперь уже втроём, браконьерили на озере бреднем, а утром продавали весь свой улов у небольшого магазинчика, что стоял у трамвайной остановке и в считанные минуты, распродав весь товар, отправлялись в школу. А вот учились они в разных школах, что в прочем, ни чуть им не мешало встречаться после уроков, отправляться куда ни будь в "кинушку" и поглощать там мороженое в неимоверных количествах. Теперь, когда "продовольственная программа" всех троих была замечательным образом решена, жизнь для них приобрела совершенно другой цвет. Теперь можно было заняться чем ни будь интересным и увлекательным, да хотя бы почитать так любимые Колькой, книги, которых у братьев было огромное количество.
Уже находясь в армии, Колька узнал, что сначала отчим, а за ним и мать умерли, кто-то из них от цироза печени, а у кого-то просто отказало сердце. Он конечно был расстроен, но того горя, которое должен был испытывать от смерти близкого ему человека, не испытывал. Отчего, почему-то мучался больше, чем от самого скорбного известия. И лишь злился на себя, что не смог ни чего сделать, что бы остановить мать. А ведь смог бы, если бы захотел. А может быть и не смог... Да и как он, пацан, школьник, мог заставить двоих, взрослых людей бросить пить, если это треклятое болото затянуло их полностью? Да и есть ли на свете сила способная заставить алкоголика бросить пить? Он не мог даже сейчас, вразумительно ответить на этот вопрос, терзавший его всю жизнь.
Сделав над собой невероятное усилие, Захарыч стряхнул всё-таки тяжелые воспоминания и решительным шагом направился ко входу в "Летний сад". Что бы там, опять окунуться в атмосферу ушедшего и современного времени, почувствовать тот ритм, тот пульс, в котором жил и продолжает жить его давний старый приятель. И первым делом он направился на главную для него площадку. Там на небольшой по современным меркам площади располагались и читальный зал и площадки для игры в городки, множество столов для шахматистов и доминошников, которых здесь во все времена и в будни и в выходные, было в избытке. Чуть дальше стояло приземистое здание со столами для бильярда и тут же на асфальтирован -
ной площадке стояли столы для игры в настольный теннис или как ещё его сегодня называют - "пинг-понг". Это место так и называли между собой его завсегдатаи - игровой городок.
Посреди этого городка находилось летнее кафе-мороженое, которое, впрочем, не пустовало и зимой, так как мороженое продававшееся там было самым вкусным во всём городе. И люди знали эту особенность и приходили сюда отведать его во все времена года. В этом же "городке" по выходным работал массовик-затейник, постоянно выдумывающий что-то этакое, что вокруг него собирались огромные толпы людей, желающих поучаствовать в обязательно смешных и почти ни когда не повторяющихся аттракционах или конкурсах, которые тот устраивал. Все эти действа сопровождались игрой аккордеониста, который тоже был бессменной достопримеча-
Тельностью сада и которого все, почему-то, называли - Поц
Маринтохац. Но что обозначает это его то ли имя, то ли кличку, так ни кто и не знал, самого аккордиониста все почему-то спрашивать стеснялись. Впрочем роли это ни какой не играло, а вот "заворачивал" он на своём инструменте просто здорово и когда он начинал играть, то вокруг него собиралась толпа ни чуть не меньше, чем около массовика-затейника. Сюда Колька приходил, будучи ещё пацаном, а став чуть по старше приводил сюда и свою девчонку. Здесь они гуляли с ней в последний день перед тем, как он отправился на призывной пункт. А за этим кустом, который теперь вымахал в огромное дерево, он впервые поцеловал свою будущую жену и она, именно на этом месте, обещала ждать его из армии. Чуть дальше по ходу главной аллеи сада
Находилась открытая эстрада - ракушка, как её все называли. В этой ракушке по выходным дням играл духовой оркестр, набираемый из музыкантов города на летний сезон. А дирижировал им человек, чьё имя в то время было на слуху у всех горожан, звали его Константин, а вот фамилия как-то со временем стёрлась в памяти, но кажется всё же - Шалагин. Точно - Константин Павлович Шалагин. На своём тромбоне он под сопровождение оркестра выделывал такие штучки, что заезжие знаменитости и самой Белокаменной почитали за честь поздороваться с ним за руку. Его неоднократное количество раз приглашали на серьёзные профессиональные площадки, но он почему-то всегда со смехом отказывался говоря - лучше быть первым на деревне, чем последним в городе. Это Захарыч запомнил точно, потому как однажды сам, своими ушами, слышал такой диалог.
Захарыч присел на одну из скамеек, закрыл глаза и ему в уши полилась та, великолепная музыка, исполняемая духовым оркестром его детства и молодости. Сюда он неоднократно приводил сначала с невестой, а потом уже и с женой, которая тоже любила эту музыку и с удовольствием слушала её вместе с ним. Вот и сейчас - он сидел на той же самой скамейке и слушал ту же самую музыку, которая звучала внутри его самого и закрыв глаза улыбался тёплому, щемящему чувству радости, которое он испытывал всегда, как только приходил сюда.
"Наслушавшись" вдоволь, Захарыч поднялся со скамьи и с сожалением посмотрел на пустующую эстраду, вздохнул с сожалением и не торопясь, пошагал дальше, в глубь сада.
Следующим на главной аллее был "Планетарий". Сколько времени провёл в нём Колька, слушая слова лектора о различных мирах и галактиках, и раскрыв рот глядел на движущийся по огромному куполу небосвод и моргающие на нём манящие и зовущие его, Кольку, звёзды.
Напротив планетария до сих пор стоит круглая по форме пивнушка, которую почему-то все называли "Голубой Дунай", хотя висящая над входом вывеска несла совершенно другую информацию о названии этого заведения. Он отлично помнит, как по выходным дням мужики со штурмом брали прилавок и счастливчики вываливались из очереди с красными лицами и сияющими глазами от счастья и множеством полных кружек в руках. Непонятно, как такое количество кружек могло уместиться у них в руках и каким образом они умудрялись не выплеснуть из них ни единой капли. Захарыч почему-то свернул в "Голубой Дунай", хотя и предпочитал пиву, квас.
Заведение, которое было в полном порядке и до сих пор функционировало, ни чуть не менялось с годами. Единственно изменился ассортимент, количество закусок и услуг. Он для чего-то заказал себе кружку "Жигулёвского" и не взяв сдачи
вышел с ней из помещения, туда, где стояли высокие летние столики. Поставив пиво на один из них и облокотившись обеими руками, долго глядел куда-то в даль, размышляя о чём-то своём, известном только ему одному. За тем, не оглядываясь, молча зашагал дольше по аллее, так и не сделав из кружки ни единого глотка. Он прошёл открытый детский кинотеатр, в котором крутили только мультики. Тут же, в кинозале находилась детская площадка для самых маленьких с песочницей, небольшими качелями и деревянными, неподвижными конями.
Но он не остановился здесь, а лишь проходя неторопливо мимо, окинул взглядом и убедившись, что всё, как и прежде на своём месте, улыбнувшись прошёл дальше.
А дальше были большие качели в виде лодок, которые сильно раскачавшись, могли зависать на несколько мгновений высоко в воздухе от чего сердце уходило далеко в пятки, а дух захватывало так, что не было ни какой возможности вздохнуть полной грудью до тех пор, пока качели не опускались вниз. И так повторялось до тех пор, пока кто-то из качающихся не сдавался первым и не просил остановиться. Кольку, в общем-то, боявшегося высоты, однажды, словно чёрт дёрнул. Он, едва познакомившись здесь же в саду с хорошенькой девчонкой, решил продемонстрировать той, свою удаль и пригласил её на качели, очень надеясь, что она трусиха. Но не тут-то было. Как оказалось впоследствии, эта девчонка ходила в ДОСААФ в секцию планерного спорта. Ну откуда было Колке знать про это. И только когда он начал раскачивать эту треклятущую лодку, он стал подозревать, что здесь что-то не так. Уж очень она весело помогала ему раскачиваться, да ещё при этом запрокидывала свою красивую головку так, что у Кольки его голова пошла кругом. Пропал, подумал про себя Колька, но на его счастье выручил в этот раз - его Величество Случай. В тот момент, когда лодка имела ещё довольно сносную амплитуду, к качелям подошёл слесарь сада и велел остановить, в виду того, что вечером ему некогда и он именно сейчас должен осмотреть все качели и подписать акт о их удовлетворитель- ном состоянии на данный момент. Дядечка оказался несколько нервным и все качели быстро остановились. Ни кто не хотел отдыхая, нарваться на неприятность и тем самым, испортить себе такой замечательный вечер. И потому, Колька попробовав однажды, больше ни когда не испытывал свой характер на прочность, всегда находил причину, что бы не влезть в эти сумасшедшие ладьи. На счастье, его нынешняя девчонка ужас как боялась этих качелей, так что ему не нужно было лишний раз ущемлять своё самолюбие и при первой же возникшей спорной ситуации он всегда ссылался на эту причину.
Вспомнив про это и усмехнувшись самому себе, Захарыч направился дальше. Туда, где находился центр устремлений всей молодёжи, пришедшей сюда, в "Летний сад" в прекрасный летний вечер. И находился этот центр на танцплощадке, где по выходным дням играл самый настоящий эстрадный оркестр. Это вам не то, что показывают по телевизору сейчас - три гитары и барабан, а настоящий большой эстрадный оркестр с множеством труб, саксофонов и прочих атрибутов такого коллектива.
Разве можно сравнить нынешние эпилептические дёргания на дискотеках с теми танцами, которые танцевали в его молодые годы? Да разве нынче танцы? Вот здесь, на этой самой танцплощадке и были самые настоящие танцы. Когда можно было пригласить девушку на медленный фокстрот или блюз, взять её правую руку в левую, а свою правую положить ей на талию и по ходу танца прижиматься к ней всё ближе и ближе. И если она не остановит твои поползновения с самого начала, то в следующем танце прижаться к своей партнёрше так, что можно будет прочувствовать всю "географию" её тела. И с замиранием сердца снова ждать медленного танца и задыхаясь от восторга опять прижаться к ней, почувствовать как и она дрожит вместе с тобой от переизбытка чувств, а после танцев напроситься к ней в провожатые.
Вот что значит настоящая танцплощадка, думал Захарыч глядя на сгнившие и провалившиеся доски и ностальгическая улыбка не сходила с его лица.
Очень не к стати сдавило левую сторону груди. Он на ходу достал таблетку и сунув её под язык, сел на скамейку, стоящую напротив танцплощадки. Закрыв глаза и ни о чём не думая, Захарыч стал дожидаться благотворного действия таблетки. Но боль, как ни странно, не отпускала, а совсем наоборот, только усиливалась. Так прошло какое-то время. И когда ему показалось, что боль стала по не многу отступать, вдруг страшный удар потряс всё его тело. Боль теперь сковала все мышцы, ноги, руки, а грудь сдавило так, что нельзя было ни вздохнуть, ни выдохнуть. Но последовавший за тем второй, более сильный удар, отнял у него сознание. Сквозь туман он видел расплывающиеся лица. Ему кто-то, что-то говорил, кто-то о чём-то спрашивал, но он так и не понял - о чём. Из-за горизонта показались какие-то корабли с белыми парусами, потом паруса вдруг стали очень похожи на шапочки и халаты, какие носят медики. Он изо всех сил пытался сосредоточить своё внимание на этом, но сознание только угасало, постепенно унося его куда-то вдаль, куда-то в темноту. Всем своим разорванным на кусочки сердцем Захарыч почувствовал, нет, не почувствовал, а скорее всего ощутил, что больше ни когда не увидит тех, кого так беззаветно и преданно любил всю свою жизнь. Ради которых, он собственно и жил на этом свете. Ему стало до слёз жаль, не себя, нет, тех, для кого он был до самой своей последней минуты плечом, на которое опиралась его большая, дружная и любящая друг друга семья. Ведь это он, Захарыч был тем монолитом, за которым его близкие, не смотря на бури и ураганы житейского океана, всегда были надёжно укрыты и защищены. Это правило было незыблемым все годы, которые он, как капитан, вёл свой семейный корабль к той суше, где было спокойно и уютно, к тому острову, название которому - СЧАСТЬЕ! И вот он вынужден покинуть их. Как теперь они будут без него? Страшно жаль, что больше он не сможет ни чего сделать для своей семьи. Но больше всего ему было жаль того, что уже ни когда не удастся порадовать свою любимицу внучку походом в "Детский мир", покупкой на свою так и не полученную ни разу пенсию, всего, чего бы только она не пожелала. Не порадоваться самому, как ребёнку, блеску счастья и восторга в детских искрящихся, таких непосредственных и родных до боли, глазёнках.
Но всё-таки последней искрой своего затухающего сознания он, Захарыч, зацепился-таки за момент, который осчастливил его перед уходом в никуда.
Он успел! Успел, сам того не ведая попрощаться со своим горячо любимым и старым другом имя которого - ГОРОД!