История болезни Шермана была мучительной демонстрацией угасания в самом ярком виде и здесь я расскажу, как умирал этот великий человек. Никто в театре не имел ясного представления о его болезни, но она полностью изменила характер отношений в последние месяцы его жизни. Мы привыкли к тому, что он непоследователен, привыкли видеть его каждый день вовлеченным в самые разные внутренние дела, требовавшие практического решения, видели, как он улаживал их, как жил театром, забывая думать о самом себе. Он всегда был с нами, заставлял нас улыбаться, общение с ним было открытым и честным, он был благородным учителем и требовательным наставником. Я иногда не мог понять, является ли он моим отцом, братом или другом. Такое сливающее все воедино ощущение было его душой, которая излучала теплое золотое сияние. Этот свет обладал духовной природой. Вот почему я могу сказать, что рядом с ним я начал жить. Я чувствую огромную благодарность за то, что он изменил мое сознание, за то, что верил в меня, за все переживания с ним связанные, которые я расцениваю как особую милость судьбы. Поэтому его физическое отсутствие деморализовало нас всех. Исчезло огромное количество движущей энергии. Мало кто в сравнительно многочисленной труппе обладал сверхчувствительным восприятием, но это не мешало нам, можно сказать, испытывать уверенность в том, что Шерман уже в театре, мы, хотя это никак нельзя назвать групповым сознанием, просто чувствовали его непосредственное влияние, когда приходили на очередную репетицию. Его присутствие имело, судя по всему, какие-то особенности и далеко расширялось за пределы кабинета, поэтому, не успев войти, я мог сразу сказать, что он внутри. Не удивительно, что театр "Мэллорд", который мы отождествляли, прежде всего, с ним, а он в сущности и есть весь театр, в последнее время стал угнетать нас своей пустотой. Это была пустота формы и состояния. Шерман был так слаб, что не мог полноценно участвовать во всех внутренних делах, все чаще его подменял Райленс. И только после того, как нам сказали, что стоит за всем этим, нас начал мучить вопрос, какой, собственно, болезнью страдает Шерман. Но нам и в голову не пришло, что мучительные боли в области живота, которые он испытывал, связаны с раковым заболеванием.
Был конец апреля, когда я поехал к нему домой. В виде особой чести мне единственному разрешили его навестить. Я не знал, что не пройдет и десяти дней, как он умрет. Я нашел его в состоянии чрезвычайной слабости; он заметно потерял вес, от его внушительного вида ничего не осталось. Для меня, было настоящим ударом вместо энергичного и влиятельного мужчины с большим вкусом и изящными манерами увидеть его слабое и больное подобие. Он прилагал усилия, чтобы выглядеть бодрым, но его погасший взгляд и вымученная улыбка на бескровных губах говорили сами за себя. Он умирал от рака толстой кишки. Эта мысль была невыносима. Шерман был в глубокой депрессии, он полностью погрузился в происходившее с ним: его болезненный вид потряс меня, я смотрел на него с жалостью, с чувством глубокого отчуждения. За четыре года до этого, когда Шерману впервые диагностировали заболевание и удалили часть прямой кишки, лечащий врач Сэнфорд Гроф, выдающийся хирург и интеллектуал, он написал ряд книг и является приглашенным преподавателем в Эсаленском институте в Биг-Суре, штат Калифорния, по совету Паломы, которая настояла, чтобы срок жизни не обсуждался с Шерманом, не сказал ему о крайней серьезности положения и определил предполагаемый срок его жизни в шесть лет. Только одна Палома знала правду, - учитывая быстрое развитие болезни, ему оставалось не больше двух недель. Трудно поддается научному объяснению продолжительность жизни Шермана. Его воля к жизни оказалась поразительно сильной, в результате чего он прожил не полных пять лет вместо двух недель. Надо ли говорить, что все эти годы прошли под знаком эмоционального напряжения: он был раздражителен, растерян, тревожен и испытывал известные ограничения. Он погружался в депрессию и слабел. Палома, которая была рабски привязана к Шерману, естественно, не могла оставаться равнодушной к его параноидальному состоянию, она делала все возможное, чтобы он обрел чувство уверенности и перестал испытывать страх, тяготевшей над ним последнее время. Мне представляется, что сердечность их взаимоотношений была прямым следствием родства их душ. Кое- что о ней: Палома приехала из Мексики в Лос- Анжделос девять лет назад, в кафе, где она работала официанткой, с ней познакомился мексиканец, имевший американское гражданство, она согласилась выйти за него на удивление быстро, они поженились и стали жить в доме его дяди. С мужем отношения не сложились. У Паломы была внебрачная связь, узнав об этом, муж избил ее и выгнал из дома. Уже после развода она нанялась уборщицей в театр, учитывая ее обстоятельства, Шерман позволил ей ночевать в театре. Она проработала уборщицей четыре месяца. В течение всех этих месяцев Палома спала на диване в его кабинете, пока, в конце концов, не переехала в его шикарный дом в Санта-Монике. Позднее она стала помощницей Шермана во всех его делах, и это было для него очень важно. Он был одинок и много времени проводил в театре. Это усугубляло трудности повседневного существования, обусловленные необходимостью содержать дом в чистоте, готовить обед, покупать продукты, стирать, гладить, вытирать пыль, поливать цветы. Другой бедой Шермана была его неспособность ощутить покой и цельность - бесконечная вереница незаконченных дел, идей, визитов и отчаянные, кажущиеся тщетными, попытки найти любовь ввергали его в хаос. Перемена, происшедшая в нем после того, как его доверенным лицом, соавтором, домоправительницей и другом стала Палома, была очевидной, но мало кто понимал, что за видимым порядком и умиротворенностью стоит одна только Палома.
Хотя от Шермана скрывали правду, он все же нашел окончательное подтверждение своим подозрениям в одном из лекарств, так как единственным показанием для его приема был рак. Мысль о том, что он умирает была болезненной и невыносимой, но не мешала ему думать о Паломе. Что будет с ней после его смерти? Единственным способом повысить ее благосостояние был брак. Эта идея пришлась по душе Шерману, он был воодушевлен, рассматривая женитьбу как возможность достойно ее обеспечить и придать смысл своей во всех других отношениях бессмысленной смерти. В итоге он сказал ей, что знает о крайней серьезности своего положения и несколько дней подряд настойчиво предлагал выйти за него. За два с половиной месяца до своей смерти Шерман женился на Паломе, разумеется, интимные и сексуальные отношения между ними не предполагались. У него не было денег. Поскольку у Паломы не было дома, он оставил ей свой.
На поздней стадии болезни у Шермана развилась тяжелая уремия, состояние ухудшилось, и он впал в коматозное состояние. В ходе операции он пережил остановку сердца. Хотя состояние было облегчено паллиативной операцией, ослабленное длительной интоксикацией тело теряло силу. Согласно договоренности с лечащим врачом ему разрешили покинуть больницу. Истерзанный длительной болезнью и разбитый он вернулся домой умирать. Когда я пришел он спал. Палома была на кухне, она предложила мне чашку чая, я сел за круглый стол и спросил:
-Как он?
-Доктор сказал, что ему осталось несколько дней.
-Ему сказал?
-Нет, что ты! Мне. Лиан не сможет вынести правду. Мы должны скрывать от него, что его жизнь на исходе. Остерегайся слез, не надо показывать свои чувства. Это причинит ему боль. Ему и так этого хватает. Он чувствует себя хорошо лишь тогда, когда принимает обезболивающее лекарство.
-Он знает, что умирает?
-Да. Я пытаюсь сделать все, чтобы он не думал об этом.
Я опустил голову на руку, которой опирался на стол и задумался. Я понимал, что умирающий человек переживает повышенную восприимчивость, поэтому любой намек на смерть является точкой уязвимости, в которой возникает ответная реакция и чтобы не ранить его чувствительность следует быть дипломатичным. Однако Шерман был слишком сосредоточен на мысли о собственной смерти, и мне поневоле пришлось говорить с ним об этом. Где-то через полчаса он проснулся, услышал мой голос и позвал меня. Он лежал на широкой и высокой кровати, которая стояла посередине спальни и в то же время в центре углубления в стене, имевшего форму арки. Внутри стена была покрыта светло-лиловыми обоями в белую полоску с нежным растительным орнаментом между ними. Комната была скромной, единственную ее роскошь составляла картина Нормана Рокуэлла, которую он привез из Стокбриджа, когда гостил у гения американской живописи. Рассказывали, что эту картину хотел купить сам Спилберг, но Шерман продавать отказался.
-Ах, это ты Рой! - сказала он, когда я вошел.- Как я рад тебя видеть!
Две лампы с желтым абажуром горели по сторонам от кровати, к ней был придвинут низкий стол, на котором находились три книги, стакан воды и тарелка с фруктами. Шерман заметно похудел, я знал, что он изменился. Но не до такой же степени.... Его изможденный вид поразил меня. От этого у меня сжалось сердце. Его бледные губы чуть напряглись в улыбке, он тяжело дышал, пошевелил пальцами и взглядом дал понять, что рад мне. Я сел на постель, посмотрел на него, отвел глаза и не в силах справиться с волнением, упал ему на грудь. Он обнял меня, потом взял мою руку и поднес к своим губам. Я выпрямился, нашел его руку и прижался к ней щекой.
-Как вы себя чувствуете? - спросил я, понимая, что говорить не о чем.
Шерман не сразу ответил. Он с минуту всматривался в меня, потом сказал:
-Я умираю. И ничего нельзя сделать. Ты понимаешь? Это ты скажи мне, что я должен чувствовать?
Мне показалось, что Шерман смотрит на меня со смущением, ему было стыдно за свою слабость и даже за свою неполноценность. Этот великий человек был совершенно беспомощен передо мной.
-Вам страшно?- спросил я, изо всех сил стараясь не волноваться. Я был растерян, очень подавлен, мучаясь мыслью о том, что вижу Шермана в последний раз. Мне и впрямь становилось плохо при одной мысли об этом. В этой мысли я черпал печаль. И как же я удивился, когда Шерман сказал:
-Ну что ты! Это просто странно. Мне совсем не страшно, чего никак не ожидал. В том-то и дело. Глупо, конечно, но я держусь героем. Поверь, сейчас не время хитрить и лукавить. Будем откровенны. До моей смерти осталось совсем немного времени. Скоро я стану пищей могильных червей, потом, то малое, что останется от меня истлеет. Чем я буду там под землей - всего лишь нечистым испарением гниющей плоти. Таким, как я сейчас, никто не увидит меня больше. Мысль о смерти уже не вызывает во мне трепет ужаса. Бояться - это значит тоже повиноваться ей. Моя жизнь? Все это суета! Я жил в ожидании лучшего: я не умел довольствоваться тем, что у меня было, всегда хотелось чего-то большего... Меня так много привлекает в жизни. Мне казалось, что я проживаю беспорядочную, нечестивую, печальную жизнь опереточного шута. Теперь пришло понимание: я прожил счастливую жизнь, и она не была беспорядочной. Я не раз был на похоронах, пожалуй, самых простых людей. Любопытное наблюдение: как бы глуп и мало добросовестен покойник ни был, о нем говорят только хорошее. Это стало обычным делом. Выходит, что только после смерти жизнь покойного, кто бы он ни был, приобретает какую-то особую торжественность. Я думал о своих похоронах, о том, как буду лежать в гробу. Наконец, мне удастся вызвать к себе всеобщее внимание. Любопытно, будет ли траурная музыка по случаю моей преждевременной кончины? Будет ли она великой национальной трагедией? Как долго будет оставаться важнейшей темой всех разговоров в стране? Впрочем, этот вопрос мало занимает меня сейчас. Я пустил все деньги на ветер. На банковском счету денег ничтожно мало - около двух тысяч: их не хватит на роскошные похороны и дорогой гроб. Я так и не смог нажить состояние. Утешает одно - большинство талантливых людей кончали жизнь неудачниками, чаще всего нищими.
Шерман умолк, комната погрузилась в тишину. Он пристально рассматривал меня, а затем он, как ни в чем ни бывало, вздохнул и улыбнулся.
-Как там мальчики? Как обстоят дела в театре?
Я вздрогнул и поднял глаза. Подавленный неприятным впечатлением я избегал смотреть на Шермана и, кусая губы, бросал рассеянные взгляды в сторону.
-Они все хотели прийти, но Палома не разрешила, - сказал я, гладя его руку. Моя душа прониклась глубоким волнением. - Без вас все не так. Мистер Райленс добавил всем реплик, музыки стало меньше, он сказал, что вы музыке уделяете больше значения, чем собственно игре.
-Он так сказал? Ну, ты же его знаешь, черт, может он и прав. Что ж, значит, он убрал музыку. Пусть, но толку из этого не выйдет. Для меня музыка определяет настроение на сцене в целом. Я создал прекрасный театр, все силы посвятил нелегкой задаче сделать его самым лучшим. Моя смерть все изменит, с ней кончится его великолепие. Что с ним будет? Я превратил нашу труппу в единое семейство. Жаль, что у меня нет приемника. Круг замкнется, когда я умру, моя кончина, вряд ли поколеблет дальнейшее течение дел. На Райленса, в чьей душе бестолково смешаны тщеславие, страхи, обида, ревность и недовольство рассчитывать нельзя, знаешь ли. Он чересчур сконцентрирован на своих личных проблемах. Одно тебе скажу, у него не правильный подход к жизни - и впрямь, он темная душа. Такие как он всегда ищут средний путь, они давят и травят тех, кто лучше их. Если он видит, что кто-то идет ко дну, он ему не поможет, он его утопит. О чему тут говорить? Он уже себя показал. Боюсь, он разрушит все, за что я боролся. Какая там любовь к театру! У него на лице всегда маска недовольства, он не раз грешил против беспристрастности и благожелательности, которых от него ждали. Знаю, ребята недолюбливают его, хотя он пытается им понравиться. В сущности, у него нет взаимодействия с ними...да, он вне команды, ты знаешь не хуже меня - ему не доверяют, я замечал, что мальчики не в ладах с ним и хотя бы в малой степени ему противятся. И, между нами, не связывайся ты с ним. Если Норман возглавит театр, я бы хотел, чтобы его кандидатуру официально одобрили, он расшевелит его, но ничего из него не вытянет. А все потому, что он вряд ли будет поддерживать старые театральные традиции. Тем не менее, всем лучше сплотиться вокруг него. Норман, если на то пошло, лучше Райленса, плохо лишь то, что он ведет дела, на мой взгляд, с излишней поспешностью и суетливостью. Вообще мы редко бывали в чем-нибудь согласны между собой. Надеюсь, что после меня хуже не будет. Я люблю всех, я никого не выделял.... Верь, не верь, а это правда. Как Курт?
-Он стал играть лучше.
-А Том, он покинул труппу?
Я кивнул в знак согласия и подумал, что Шерман как-то странно разговаривает; он правильно связывал слова, недостаток был в произношении, он просто разбивал слова на слоги и глотал окончания.
-Я чего-то достиг в своем деле. Норман пойдет дальше.
-Никто не сможет вас превзойти!
-Норман молодой и энергичный, он обладает творческим и художественным разумом. Он свое знает: вот что важно. Он сделает успешную карьеру. В том, что это ему удастся, я не сомневаюсь. Каждое новое поколение опережает в развитии предыдущее, так что он и ему подобные талантливые люди являются новой формацией. Я бы хотел приехать в субботу на спектакль.
-Я не играю в том спектакле из-за того, что занят на студии.
-Но это не главное твое дело. Знаешь, я часто смотрел представление из зала и как зритель чувствовал, что погружаюсь в какой-то другой мир, забывая о внешнем. Театр - это маленький мир внутри большого. Словом, настроенный таким образом, я потом заглядывал за занавес, видел декорации, Патрика в роли Нина, Кевина в роли Телониуса и прежнее впечатление естественным образом исчезало. То что я видел за кулисами была сфабрикованная реальность. Как тебе это? А? Вот и выходит, что реальность в основном создается нашим наблюдением. Мы всего лишь конкретизируем абстракции, ошибочно принимая свой образ реальности за единственную разделяемую всеми реальность. Вряд ли два человека видят одну и ту же вещь одинаково. Каждый спектакль учил меня чему-то новому, разумеется, я никогда не стремился говорить витиеватыми фразами - в чем меня обвиняют, и уж тем более не персонифицировал типы, просто я рассказывал истории. Все, что мой ум мог представить я пытался создать. Я создавал реальности при помощи актеров, света, декораций, музыки и был их пленником. Если в жизни есть какая-то видимость счастья, то это увлеченность. Одна вещь была и остается странной, необъяснимой, - хорошее самочувствие играло в моей работе меньшую роль, чем усталость, душевное переживание, стресс. Такое состояние помогало мне глубоко проникнуть в образ, в идею. Почему довольство не согласуется с работой? Вот что странно: я избегал случайности, как мог и старался руководствоваться порядком в делах с таким упрямством, с каким жизнь, на удивление, создавала хаос. Не зря я добавил Саймону фразу: "Случайности, составляющие целые ряды, заменяют собой Провидение". Я взял ее из "Цезаря Бирото", но никто, мне кажется, не понял эти слова. А жаль. Всегда думал, что жизнь определяется последовательностью эволюционных стадий, в соответствии с которыми человек умирает только после того, как пройдет последнюю. Ранняя смерть представляется исключением, ведь смерть обычно для тех, кто исчерпал себя. Неужели и я исчерпал себя? Раньше у меня было так много дел, не обязательно связанных с театром, что я даже и не знал, за какое из них браться. Сейчас, ни одного, мне абсолютно нечего делать. Да, я и не способен думать. Болезнь вынуждает лежать в постели. Неожиданно все перестало иметь какой-либо смысл. Когда я был здоров, телефон звонил ежеминутно. Сейчас, когда я в таком состоянии телефонных звонков вообще нет. Почему я раньше не замечал, какой уютный и красивый у меня дом! Как приятно лежать и вслушиваться в его тишину. Пришла весна. Это не подходящее время, чтобы умирать именно сейчас. Нет ничего печальнее, чем умирать в окружении близких людей, которых я люблю и которые любят меня. Не потому, что они разделяют страх со мной. Есть неприятные моменты - беспомощность больного связана с известным унижением. Несколько дней назад трубка мочеточника засорилась, и Паломе пришлось везти меня в госпиталь. В общем, это серьезный психологический дискомфорт. Как человек умирает - его частное дело. Я хотел бы умереть в одиночку, в каком-нибудь темном подвале. Я жил не в свое время. Так или иначе, я не смог приспособиться в этом целлулоидном мире. Наверно, одной из причин, почему я был в целом несчастен, было то, что я не родился лет сто назад. Кто знает, может я бы подружился с Генри Адамсом, он ведь тоже мечтал о более гармоничной жизни, вместе мы бы совершили кругосветное путешествие: Мадагаскар, манившие меня Сейшельские острова, Новая Зеландия, колониальные Самоа так и остались недосягаемыми. Знаешь, я всей душой хотел бы прожить свою жизнь на каком-нибудь диком и живописном тропическом острове в южном полушарии; прохладными вечерами сидеть на пороге своего рода бамбуковой хижины, смотреть на коралловый риф и играть на флейте, ходить босиком, носить мешковатую рубашку из набивного ситца, широкополую соломенную шляпу. Вместо этого.... Сам знаешь, что. У тебя есть представление обо мне. Понятно, ты, знающий мои привычки, мое пристрастие к гардениям и салфеткам, мою любовь к роскоши и комфорту, вряд ли допускаешь мысль о том, что я мог бы довольствоваться циновкой, заменяющей кровать, есть из глиняной тарелки и за водой ходить с ведром к колодцу. Всего убедительнее характеризует меня то, что у меня простые и здоровые потребности. Что до всего остального... Я не доверял правительству, я вообще презираю системы, презираю людей - противно смотреть, как они превращаются в ленивых, пассивных, смиренных, легко поддающихся политическому манипулированию и прочно привязанных к социальным выгодам примитивных существ. Все, без исключения, слишком озабочены безопасностью и комфортом. Кроме того, их слишком много, особенно китайцев и мусульман, к ним я отношусь одинаково неодобрительно. По-моему, этот вид биологических роботов, лишенных национального самосознания, которые к тому же возмутительно мало думают о душе, уже превалирует на земле. Цивилизация человеческого духа, можно сказать, сделала свое дело. Почти всех людей можно обвинить в лени, глупости и нечестности. Эгоизм, черствость, лицемерие потребительского общества, крушение иллюзий, политические шаблоны, антиинтеллектуализм, эротизация культуры, перенаселение Земли, глобальные проблемы составляют теперешнюю выматывающую душу реальность. Она подавляет меня. А ты что думаешь, Рой?
-Я не совсем вас понимаю.
- Что тут понимать! Довольно скоро ты уяснишь себе, что жизнь - это путь потерь, разочарований, пороков и безумств. Пусть судьба будет к тебе немного милосерднее. Я чувствую себя гусеницей, бесцельно ползающей по земле - личиночное существование - замкнутость в собственном теле - более не удовлетворяет меня. Я против технократического устройства жизни. Больше всего меня тревожит все пронизывающая бездушность. А, понимаешь теперь? Почему общество так глупо устроено? Я родился слишком поздно - мое время уже давно прошло. Я не желаю ничего знать о настоящем. Все дело в том, что меня привлекает утраченная бесследно естественность и простота жизни, я не перестаю думать, что на моей лежит печать утерянной прелести, и не понять, почему я тоскую о том, чего никогда не видел.
( Приходится думать, что на какой-то переходной стадии уже сформированный для пассивного восприятия мира человек теряет веру в будущее, его начинает тревожить страх и бессилие. Он испытывает тягу к неясным мистическим символам. Тут к его услугам большой выбор трансцендентальных течений - магия, шаманизм, оккультизм, мистицизм, хасидизм, йога, восточные философские системы тупой отрешенности, евангелистические концепции, астральные тайны - в общем, все то, что изменяет сознание. Сюда следует отнести и идею назад к природе. И все-таки я думаю, что жизнь в деревне или в монастыре, как того хотел Шерман, в упрощенных условиях, которые предполагают органические продукты, отдых в тени и удовольствие ходить босиком вряд ли может успокоить мятежный ищущий ум. Для таким возвышенных романтических натур, как Шерман, любая жизнь, кроме той, которой он подчинен - утраченный рай).
В комнату вошла Палома, она принесла два куска классического чизкейка, столь любимого Шерманом и кофе.
-Ой, смотри! - воскликнул Шерман.- Жизнь милостива, когда посылает голодному это дивное угощение.
Палома положила ему за спину подушки, он сел и взял из моих рук тарелку с чизкейком.
По-видимому, одного куска было мало, он подмигнул мне и сказал, обращаясь к Паломе:
-Вот уж я бы...
-Пока хватит и этого.
-В моем чреве достаточно места для целого торта. Принеси еще один кусок и Рою тоже.
- Ты ешь, потом принесу, - сказала Палома.
-Сказано тебе, я хочу два куска! Хочу сейчас, сию минуту.
Когда она ушла, Шерман посмотрел ей вслед с улыбкой, лицо его само собой приняло шутливое выражение, он перевел взгляд на меня и сказал:
-Вот ведьма! Все делает по-своему. Знаешь, что бывает с мужчиной, который попал под власть женщины? Он перестает жить собственной жизнью.
-При чем тут вы? Вы независимы.
- Какая там независимость. Она зашла так далеко, что держит в руках меня и все мои дела. Я не могу справиться с ней! Прогнать ее тоже не могу. Да я сам от нее уйду.
-Она очень строгая, - сказал я, улыбаясь его словам.
-Вот кому надо быть начальницей нашей полиции! А, черт! Знаешь, если бы на месте Евы была Палома, она изгнала бы Адама из райского сада куда-нибудь в болото и там, упиваясь своей властью и срывая свой гнев на нем, она подвергла бы его тем унижениям и пыткам, которые у нее зовут заботой; и поэтому, быть может, история обошлась бы без грехопадения. Что тут говорить, толку вышло бы больше.
Сказав это Шерман умолк. Минуту-другую мы молчали. Когда я посмотрел через плечо, полагая, что он занят своими мыслями, то увидел, что его печальный взгляд направлен на меня. Мы улыбнулись друг другу, и я снова взял его за руку.
- Я наслаждаюсь общением с тобой, - тихо проговорил он, не отрывая от меня взгляда. - Жаль, что мы мало разговаривали раньше. У меня сложились такие взаимоотношения с тобой, которых у меня никогда не было ни с кем. У нас была дружба несколько необычного свойства. Кое-кто мне нравился, но я отдавал предпочтение тебе. То, что было между нами понятно лишь нам одним. Я так исстрадался, пока искал совершенную любовь, что должен сказать тебе, отбросив ненужную гордыню: я не стыжусь того, что любил тебя. Безумием было допустить, что ты полюбишь меня. Тебе - любить меня! Ты поймешь меня, когда тебе самому будет за пятьдесят, если судьба даст тебе возможность влюбиться в парня, который еще молод и чист душой, что очень жестоко с ее стороны, поскольку такая любовь приведет тебя в круг Ада, уготованный для возвышенной души, которая томится жаждой сильных ощущений. Между прочим: все люди живут ради любви, одни обманываются мыслью, что их любят, другие стремятся внушить любовь, а третьи продают себя тому, кто за них дороже заплатит. Моя любовь к тебе была сияющей, как свет. Спасибо за то, что был снисходителен ко мне.
Я чуть не сказал: "Вы же все-таки мой друг" - но понял, что слова эти могут поставить нас перед трудностью. Больше всего меня удивило, что истинный король американской сцены ослаб, причем на столько, что утратил внешний пафос, обаяние и позу великого человека. Этот мужчина, который искал утешение в объятиях мальчиков, стал именно тем, что ненавидел - "несчастным больным стариком". Шерман чувствовал приближение смерти, и его положение печалило меня. Но и это еще далеко не выражает того, что я чувствовал.
-Вот, от меня тебе подарок, - сказал он, протягивая коричневую, тисненую золотом, коробочку духов " Сафари".- Это лимитированный выпуск. Великие духи в хрустальном флаконе. В этом божественном запахе заключена роскошная красота материального мира, совершенная гармония, в которой таится утонченность высшего порядка. Дом я оставляю Паломе. Мои любимые часы "Hamilton" возьми тоже. Будь счастлив! Возьми от жизни все, что в ней есть лучшего.
С благоговейным трепетом я извлек флакон великих духов и, прикрыв глаза, вдохнул их густой, чарующий запах. Получение бесценного подарка оказало на меня одуряющее действие.
-Все иллюзии, - выговорил он почему-то эти слова. За печальным тоном угадывались отчаяние и глубокая усталость.
-Что?- спросил я.
-Даже наша вера в существование друг друга. Именно так. Но в этой иллюзии есть своя магия. Я прожил короткую, но плодотворную жизнь. Теперь к моей жизни, сотканной из комедии и фарса, добавилась трагедия. Когда я умру, в теле, которое останется, будут оплакивать старого доброго Шермана и моя мать и ты - тоже, увидишь меня в гробу. Никто даже не подумает, что во мне жило много мужчин и женщин, они были внутри меня - я одиноко прожил их жизни. Какая из них была моей? Теперь все свелось к убогому существованию: я живу в тягость и на муку самому себе и Паломе. Я не боюсь смерти. Я избавился от страха и исторг из себя сильную привязанность к жизни. У меня были мистические озарения. Конечно же, смерть невыносима ужасна, но если посмотреть на нее с экзистенциальной стороны, то постоянство с каким она чередуется с жизнью, пронизывает и поглощает все живое, прямо свидетельствует, что неизбежность, которую мы называем смертью, сохраняет великое равновесие. Только после смерти душа может открыться навстречу потоку чистых энергий. Всю жизнь я задавал себе один тривиальный вопрос: кто я? Вопрос смущал меня. Я не мог дать вразумительный ответ. Но ответы были: американец, католик, республиканец, театральный режиссер, эстет, гурман, расист, фаталист, великий мистификатор. Сюда надо добавить и социальное положение - я аристократ, стало быть, как носитель каких-то качеств в целом на каждой новой сцене с новыми декорациями я исполнял очередную роль. Я, безусловно, индивидуальная единица. Хороший или плохой - не важно. Я - это я. Вот начало и конец этого вопроса. И все-таки кто я? Все дело в том, что человек может ответить на этот вопрос по-настоящему только тогда, когда он умирает.
-Простите, вы нашли ответ? - спросил я прямо, растерянно глядя на него.
-Ты действительно хочешь знать?
-Очень хочу.
- Ответ простой, проще некуда. Я сказал бы так: стало ясно, что я - всего лишь беспомощная жертва генетической программы. Как это ни печально, приходится признать, что от этого никуда не деться. Я лежу и думаю о своей смерти, мысли о ней будоражат сознание, я чувствую себя жалким, ничтожным, так что, можно сказать, уже освободился от возвышенных представлений о себе. То, что со мной происходит, связано с силой, перед которой и моя и твоя жизнь поистине ничтожны.
-Неужели вы не боитесь?
-Еще как боюсь. Однако я принимаю свою смерть с надлежащим смирением. Я верю в Бессмертие души и в то же время не сомневаюсь в преимуществе земной жизни. При жизни человек испытывает страх перед будущим, а в старости, его охватывает страх перед смертью. Как сказал Аристотель, повод ничтожен, причина глубока. Тьма. Мы выходим из внутриутробной тьмы, чтобы увидеть свет солнца и самым непосредственным образом в нее погружаемся уже после смерти. Это относится ко мне, к тебе, ко всем людям. Жизнь - это форма энергии. Все живое подчиняется ритму. Рождение и смерть. Вздох и выдох. Прилив и отлив. Вечная пульсация. Конца нет, есть вечное продолжение. Смерть - это такая же иллюзия, как и жизнь. Раньше мой ум сопротивлялся такому представлению, я думал о том, что Вселенная бесконечна, пытался объяснить необъяснимое, - я не ученый, и мне не понять, как устроен высший порядок, - но я все равно пытался понять, как жизнь человеческого рода с этим связана. Совсем я успокоился, когда открылось, что жизнь и смерть это последовательность сменяющих друг друга состояний нетленной энергии.
- Раньше вы говорили, что театр - это энергия, иллюзия, конечно, вы ведь разбираетесь в этом деле. Мне важно, как вы понимаете кино.
- Кино - это картинки снятые на пленку. Нам кажется, что мы видим сплошное изображение, хотя на самом деле, мы видим сменяющие друг друга с определенной частотой неподвижные кадры.
-Мне не совсем понятно, как это работает.
- Ничего, мне понятно. Театр - иллюзия. И кино - это такая же иллюзия. Общее то, что та и другая действуют, как наркоз. Нам нужна иллюзия, чтобы уйти от себя. Традиционно искусство связано с развлечением. Тот, кто думает иначе, совершенно не понимает суть искусства. У кино больше возможностей, кино дает возможность путешествовать. Кино - это информация в виде звуковых волн и световых фотонов и требует эмоционального реагирования. Таким образом, кино есть энергия, которая обращена через наши органы чувств к сознанию.
У меня кружилась голова от мысли, что я сижу тут на постели Шермана, который разъясняет, что к чему и держит меня за руку, что я разговариваю, слушаю, но скоро, сразу после того, как я покину этот дом, все это уйдет в прошлое. Я просто дрожал, представляя, как он лежит в гробу. Я видел его живым и не мог поверить, что через несколько дней он умрет. На мгновение я мысленно переместился в его кабинет в театре, увидел стол, заваленный бумагами, диван, на котором он отдыхал, кактусы в горшках и пустота, которую там я ощутил, пронзила меня острой болью, ведь унылый покой этой комнаты связан с его отсутствием. Театр, который он оживлял своим присутствием, своей деловитостью, рьяной увлеченностью и доброжелательностью, придет в упадок и уже больше не будет в какой бы то ни было степени значительных постановок, которых от него ждут. Отныне шумный успех шермановских спектаклей, в которые он вкладывал всего себя и в которые вдохнул дыхание романтики и льстивший его художественному тщеславию, останется только в воспоминаниях.
-Моя карьера была в целом успешной, - говорил он, с паузами. - Конечно, были и неудачи, - их недоброжелательные критики - я даже знаю, кто именно - характеризовали моей творческой несостоятельностью. Мне не хватает реализма! Нет, ты подумай, Рой - я разговариваю, как персонажи моих пьес! Меня обвиняют в противоречиях! Вот, глупость невероятная! Только дурак не знает, что кажущиеся противоречия служат цели развития. Почему всякие Марлоу и Уодингтоны меня недооценивают, считают расточительным и развращенным? Что они знают о высших ценностях? Уодингтон говорит, что я "самый аморальный из моралистов", что я проповедую " непотребные идеи" - ничего подобного не было. Я прожил бурную жизнь, знаю ее не хуже, а быть может и лучше их. А, о чем тут думать! Они все насекомые, микробы, которые ползают по лепестку розы, не видя ее красоты. Ах, тем лучше! Скажи им, что они паразиты и они будут орать и охать, больше ничего. Да ну их! Никому нет дела до того, что жизнь терзала меня, что успех я достиг только через долгое мучительное совершенствование. Из всех недостатков, которые мне приписывают, пожалуй, свойственна мне только противоречивость. Я подвластен дьяволу! Как тебе это? А? Вот я и говорю, что был готов с легкостью откликнуться на его воздействие, но мой дух всегда очарован божественной силой, поэтому я ищу единения с Богом. Я спрашиваю дальше: почему он ни разу не дал мне знак? Но одно то, что все я делал неосознанно, заставляет предположить, что мной руководила какая-то сила - божья или дьявольская, сказать не могу. Хотя, учитывая, что я всегда шел против правил и никогда не сдавался именно благодаря силе духа, то может быть всем, что у меня есть, я обязан, прежде всего, себе самому. В таком случае, мои победы - это, в лучшем случае, торжественная манифестация духа. Значит, получается, что дух создал меня. Пусть так! Тут нужна оговорка - рассудком я не причастен к нему.
-Вы серьезно верите в существование духа?
-Я серьезно признаю за духом реальность его существования.
-Вы как-то ощущали его в себе?
-Нет. Дух может проявить себя только через душу к нему восприимчивую.
-А в Бога вы верите?
-Стоит только подумать, что он правит на небесах уже больше двух тысяч лет, как сразу возникает сомнение в его долговечности. Человеческое воображение создало Бога...
Шерман не успел закончить фразу, так как в спальню вошла Палома с двумя кусками чизкейка.
-О чем разговор? - спросила она у меня.
Я ответил:
-Мы говорили о Боге.
-Ах, вот как!- удивилась она. - Нашел с кем говорить об этом.
-А что,- возразил Шерман. - и спросить уже нельзя?
-Спроси у меня, а к Рою с этим не лезь.
-Разве не глупо верить в физически живого Христа. Скажи мне, пожалуйста, душа моя, почему Христа изображают в лучах света? Чистая химера.
На это Палома невозмутимо ответила ему:
-Но лучи света, в которых Христос является верующему, исходят не от него, они проистекают из души любящей Христа.
- Вот это да! Значит, свет исходящий от него ты божественным не считаешь?
Палома смотрела на пол, и казалось, что она думает. Задумчивость ее достигла той степени, когда неспособность ответить вызывает раздражение.
-Ну, знаешь! - сказала она. - Кто же божественен, как не он.
-Да, да. А что ты о свете думаешь? Ну, так как же, он простой?
Палома отвела пальцем локон с глаза, вздохнула и, глядя растерянно, сказала:
-Я тебя прошу, не вноси в такие разговоры сомнение. Ты меня понимаешь...
Когда она ушла, Шерман с минуту молчал, потом, откинувшись на подушки, улыбнулся мне снова - с той минуты, как мы с ним остались с глазу на глаз в его спальни, он старался быть бодрым и часто улыбался мне, но улыбки его не украсили тех минут, которые мы провели вместе.
-Если я все-таки встречусь лицом к лицу с Богом, - сказал Шерман, - я обязательно потребую объяснения относительно своей ранней смерти и заявлю о своих правах на земную жизнь и солнечный свет. У Бога, естественно, собственное мнение на мой счет, но я буду упрям, и, быть может, на три четверти обеспечу себе скорое возвращение. Жаль, что в новом теле, я не буду помнить себя. Я только сейчас понял, что жил в прекрасном мире, которому нет равных во Вселенной. Что я знаю о нем? Ничего. Каким видится мир из устричной раковины? Знание добывается путем поиска, вот только, времени мало. И потому, мой дорогой Рой, для нас, ввергнутых в его стремительный поток, возможность узнать, понять, все открыть и увидеть, просто не существует.
Он посмотрел на меня таким взглядом, что я почувствовал себя несчастным, он судорожно сжал мою руку, я едва удержался от слез. Наступило молчание.
-Как Уинлет? - спросил он, приходя в себя.
Я пожал плечами и подумал: рассказать, что я убежал из ее дома несколько дней назад или нет. Впрочем, не стоит, мои взаимоотношения с Уинлет касаются только нас двоих и что бы там ни вышло из наших ссор, должно остаться между нами.
Шерман вздохнул, затем вдруг к моему изумлению, сказал:
-Не рассчитывай на Уинлет. Иди своим путем. Ведь главное - сохранить свою независимость.
-Что же мне делать? - спросил я, вспыхнув от волнения и намериваясь сказать ему, что покинул Уинлет и больше к ней не вернусь.
- Вот в том и вопрос. Я не встречал женщины более прекрасной, более достойной, более талантливой. Я восхищаюсь ею больше всех других. Она все может сделать для тебя в Голливуде. И все же я убежден, что человек должен создать себя сам. Именно в силу этой убежденности я считаю своим долгом открыть тебе, мой мальчик, один секрет. Это знание. Обладание этим знанием даст тебе почти все, чего ты хочешь, все, что ты сам выберешь. Этим знанием пользовались великие умы, могущественные и светские: Ньютон, Гюго, А. Линкольн, Эмерсон, А. Белл и многие другие избранные личности. Они довольствовались тем, что добились от жизни. Настало время, когда я могу открыть тебе великую тайну.
Он выдержал паузу и продолжил:
- Я тебе добра желаю. Все люди, живущие на Земле, подчиняются одной силе. Это Притяжение. Им пронизано все. Закон Притяжения и есть этот секрет. Он изумил тебя? Нет. Ну, так что же из того, скажешь. Пойми, все, что происходит в твоей жизни, притягиваешь ты сам посредством мысли. В упрощенном виде этот закон гласит: подобное притягивается к подобному. О чем ты больше всего думаешь, то ты, стало быть, к себе и притягиваешь. Мысли создают вещи. Это работает. Мысленный образ - очень сильное средство, особенно для тех, кто благодушно настроен. Благодарность - главное в этом деле. Большинство людей обычно думают о том, чего они не хотят, тем самым привлекают к себе то, чего хотели бы избежать. Нельзя цепляться за то, что ненавидишь или отвергаешь. Вот почему мысли человека с негативным восприятием, как магнит, в определенном смысле слова, притягивают соответствующие события и людей. Недовольный человек излучает негативные вибрации. Начни позитивно мыслить, и ты увидишь, что твоя жизнь изменится. Я не знаю, как это происходит, - надо быть посвященным, чтобы понять в чем тут суть, не знаю, как мысли формируют событие, я даже не против выяснить себе суть дела и готов приложить особое старание к изучению его, но сейчас мне это ни к чему. Между тем я видел людей, посвященных в эту тайну, которые обрели силу. Чем лучше они себя чувствовали, тем ближе были к цели. Значит это, сам понимаешь, что богатство, успех, любовь - притянули они сами. Не может такого быть, скажешь? Еще как может. Открывшись этому знанию, ты можешь изменить не только один день, но и всю жизнь. Останешься ли ты среди избранных или будешь мыкаться среди неудачников, как я, - твое дело.
-Может вы и мученик, как говорит Палома, но вы не неудачник. Вы избранный.
-Что ж, я, прямо скажем, один из них, - болезненно улыбнулся Шерман. - Дорогой друг, помни всегда: на что бы ты ни направил свои мысли, ты притянешь это в свою жизнь. Из этого ты видишь, что очень важно чувствовать себя хорошо, потому что это ощущение посылает сигнал во Вселенную и она дает тебе больше хорошего.
- Удивительно, - сказал я. - Я никогда об этом не думал.
- Все, что я могу сказать тебе одним словом, это то, что жизнь может быть прекрасной. Такой она и должна быть. Обращай внимание на то, к чему тебя тянет, твоя задача чувствовать себя так будто ты уже имеешь желаемое, и тогда Вселенная ответит. Мы всегда получаем то, о чем думаем с благодарностью. Это правда. Каждый день благодари жизнь за то, что у тебя есть и ты получишь больше того, за что можно быть благодарным. Когда я говорю, что обычно люди живут той жизнью, которая сформирована их прошлыми мыслями и действиями, я хочу этим сказать, что в своих бедах виноваты они сами. Следовательно, нельзя чувствовать себя ограниченным обстоятельствами, нельзя быть безразличным. Следующий важный шаг - визуализация. Наш разум не видит различие между реальным действием и представлением о нем. Если ты представляешь себе что-то мысленно, то ты обязательно добьешься этого и физически. Кроме того, недостаточно просто думать, надо представлять, чувствовать то, что ты желаешь в настоящем времени, потому что в противном случае, все это так и останется в будущем. Внутренний образ это портал, через который ты посылаешь сигнал во Вселенную.
Голоса в глубине дома заставили его умолкнуть. Приехала мать Шермана Уоллис - некрасивая старая женщина. Но есть в ней что-то особенное. " С ним Рой", сказала Палома, а м-сс Шерман ответила: "Лиан любит, чтобы приходили мальчики из театра".
Женщины вошли в спальню. Я встал с постели и приветствовал м-сс Шерман, она улыбнулась мне, подняла вуаль и поцеловала сына, потом села в кресло, положила на колени маленькую сумочку и, придав лицу выражение, которое должно было изображать скорбь, достала из рукава мокрый от слез платок. Я подумал, что своим появлением она внесла какое-то облегчение в непростую ситуацию. Это была экстравагантная женщина, ей перевалило за восемьдесят, надо сказать, что жизнь ее сложилась довольно благоприятным образом. Наивысшую честь Уоллис Шерман делало то, что она завещала свою великолепную библиотеку и знаменитую коллекцию картин Библиотеке Конгресса США. Несмотря на преклонный возраст, она продолжала жить активной жизнью, в которой множество впечатлений и дел обеспечивали равновесие в ее жизни. Она являла собой яркую, притязательную личность, ориентированную на властную роль в отношениях, она никогда не брала на себя обязательство быть кому-то нужной и никогда не искала покоя в тихом одиночестве, к тому же достоинство и насыщенная светскими визитами жизнь, стимулировали глубокое чувство принадлежности к избранному обществу. Эта решительная, осмотрительная и расчетливая женщина дорожила своим местом в обществе, она умела льстить и сама охотно принимала лесть, при этом, не впадая ни в ту, ни в другую крайность. Несмотря на вежливую манеру обращения, высказывалась она прямо и твердо. Она понимала, что ее сын вот-вот умрет, эта трагическая мысль воздействовала на ее иссякшее романтическое воображение и как женщина-аристократка, которая превосходно одевается, она не только обдумывала свой траурный наряд, в котором на публике будет оплакивать сына, но и сочинила ему эпитафию. Паломе стоило больших усилий найти ее. Она была в Сент Луисе, ее приезд стал событием в городе, она гостила у вдовствующей миллионерши, когда ей сказали, что Лиан умирает, она заплакала, сказала, что не может в это поверить, уложила чемодан и на следующий день прилетела в Лос Анджелос.
Палома принесла Шерману кусочек сахара. Большую часть дня он находился в наркотическом состоянии. Средство, которое он получал, изменяло его обычное состояние, ему открывались потусторонние реальности, мистический реализм которых, его несколько вдохновлял, он говорил, что видел Бога. Вот и сейчас он получил от Паломы кусочек сахара, сдобренный ЛСД.
-Не уходи, - сказал он, видя, что я проявляю смущение в присутствии его матери.
Миссис Шерман была необыкновенной женщиной, прежде всего об этом говорил ее внешний вид: у нее была большая голова на короткой шеи, большая грудь и широкие плечи. В одежде предпочитала черный цвет. Черное ей к лицу. Несмотря на свои тучные формы и невысокий рост, держалась она с таким достоинством, что уже через несколько минут я начал видеть в ней и в самом деле добродетельную великосветскую женщину. Из всех украшений у нее неизменной была коралловая брошь. Другим ее пристрастием были шляпы с вуалью, без которых она никогда не выходила на улицу. Тридцать лет назад ее свадьба с неистовым герцогом Дезе, потомком одряхлевшего французского рода, имела большой шум. То, что придавало образу жизни Дезе элегантность и несравненный блеск, а он жил в роскошных апартаментах Дайтона хауз ( независимо от сезона, он каждое утро получал букетик фиалок, которые слуга ставил в стакан на серебряный поднос с завтраком) его действительно и убило. Своим благополучием Дезе был обязан только собственной предприимчивости, в прямом смысле дружба с миллионерами обеспечивала ему сносное существование; как светское лицо, он часто присутствовал на аукционах, не пропускал премьеры в Метрополитен опера, председательствовал на общественных собраниях, и это давало представление об энергичной, романтичной натуре. После внезапной смерти от сердечной недостаточности, он оставил вдове огромные долги и маленький домик с виноградником где-то в Ферне, на юге Франции. Друзья миссис Шерман считали его богатым человеком, так что в этом вопросе она обманывалась вместе с ними. Некий автор статьи в "Нью-Йорк таймс", лично знавший покойного, писал: " нельзя пройти мимо того факта, что покойный герцог часто брал деньги не имея намерение их отдать. Но можно ли человека, который искренне верил в свою честность, назвать мошенником и можно ли назвать лжецом, того, кто имел обыкновение говорить только часть правды? Не оправдывая его, скажем, что герцог Дезе, имевший прирожденную склонность к роскоши, из-за своего чрезмерного тщеславия, в конечном счете, показывал себя таким, каким он хотел казаться - утонченной натурой, склонной к романтизму".
Я давно собирался спросить, но как-то не получалось. Наконец, собрался с духом и спросил:
-А, правда, что у вас русские корни?
-Нет. Моим отцом был шведский коммунист.
-Не герцог Дезе?
-Мне было почти тридцать лет, когда ма вышла за герцога.
-За настоящего французского герцога, - добавила миссис Шерман. - Конечно, я не знала, что на момент свадьбы, он был беднее Лазаря. Он скрывал, что потерял свое состояние.
-Значит, вы никогда не были в России?
-Я нет, а ма, там была. Не расскажешь, о своем путешествии по России?
-Господи, это было так давно. Страшно сказать, сколько лет назад.
- Больше пятьдесят лет, скажу я тебе.
-Вот именно.
-Интересно, где он сейчас?
-Кто?
-Уффе.
Миссис Шерман посмотрела на меня и сказала:
-Он говорит о моем первом муже Уффе Андерсоне, - потом перевела взгляд на сына и сказала - Вряд ли он жив.
Я посмотрел на Шермана, потом на его мать, она теребила край платья и о чем-то думала.
-Расскажи о России, - попросил Шерман. Он казался вялым, сонная усталость, сквозившая в его взгляде, могла вот-вот погрузить его в дремоту.
-Лиан, ты в третий раз зеваешь. Может, поспишь немного, - спросила она.
-Не хочу.
-А как у тебя голова, еще болит?
-Нет. Давай, расскажи о России. Ты ведь там была.
-Была там. Э. В Москве была, как-никак Россию видела
После этих слов, миссис Шерман задумалась. Прошла минута. Она опомнилась, вздохнула и, подняв плечи, сказала:
- Я прожила яркую жизнь. Господь благословил мои старания. После свадьбы мы с мужем отправились в Стокгольм, чтобы познакомится с его родителями. Там он и признался, что коммунист. Это было в 1940 году. Началась война. Из Швеции на русском самолете мы полетели в Ригу, оттуда в Таллин. На следующее утро на другом самолете мы прилетели в маленький русский город Великие Луки. Я была воодушевлена предстоящей встречей с этой страной и еще в самолете испытывала волнение от мысли, что увижу новый мир, хотя в американских газетах писали, что в этой стране творится, черт знает что. Те, кто сам ничего не видел, разумеется, верили газетам. Конечно, в каких-то безобразиях можно было сомневаться, террор видели не все. Помню на таможне грязную комнату, безвкусно обставленную грубой мебелью, на всех полках, тумбах были расставлены бронзовые бюсты Ленина и Сталина, а так же гипсовые статуэтки женщины с молотком, женщины с книгой. На подоконнике, представьте себе, в банках из под варенья были полевые цветы. У нас имелось письмо из Российского посольства в Стокгольме, поэтому мы быстро прошли официальную процедуру, а вот тем, кто прилетел с нами ждать пришлось несколько часов, пока их багаж осмотрели на таможне. Мы вышли на улицу, сели на скамью, вокруг которой валялись окурки и стали пить сладкую воду из зеленой бутылки, светило солнце, мы с интересом разглядывали местность: через дорогу виднелись ветхие дома, обсаженные чахлыми деревьями. В стороне на холме я увидела развалины белой церкви. "Какая же тут нищета" - подумала я. Спустя пять часов мы летели в Москву, столицу Страны Советов. Внутри нам дали почитать брошюру " Счастливая жизнь в СССР". Против ожидания Москва не привела меня в восторг, дома лишены красоты, административные здания выглядели тяжеловесными, мрачными и были плохой копией западных образцов. На улицах много людей, не меньше, чем на Бродвее вечером, магазины были закрыты. Купить что-либо за деньги вообще было трудно. Знаете, грязь и убожество домов, где жили простые люди, просто невероятная, мы прогуливались вечером по улицам, я заглядывала в окна и видела в тесных комнатах убогую мебель и железные кровати. Не было среднего класса, практически все население составляли неимущие люди. Коммунисты упразднили сословия, во имя социального равенства. Но как раз это обстоятельство и делает их в моих глазах особенно глупыми. Хотя здесь, быть может, больше лицемерия, ведь социализм, по сути, представляет собой классовое общество и состоит из привилегированного класса правителей и совершенно бесправного класса подчиненных. Равенство, оно тут ни при чем. По Москве мы ходили не один час, - процедура обмена ваучеров на билеты на транссибирский экспресс заняла два дня - я видела собственными глазами город. На главной улице - грузовики с песком и досками, окна в домах тряслись от постоянного потока грузовых машин, громыхали тракторы, автобусы. Личных машин мало. На перекрестках движение регулировали женщины, стояли и махали палками. Вместо привычных кафе и ресторанов, русские ели в столовых, не переодевшись, и это их не смущало. Еда была ужасная, меня тошнило от нее, от тарелок и грязных стаканов с настойкой из сухих яблок и изюма. У них это называется компот. Чего уж проще! На Красной площади я увидела большую очередь, люди стояли часами, чтобы увидеть мумию Ленина. Толпа выглядела однообразной, апатичной, я не смогла уловить индивидуальные различия между людьми в России. Женщины носили платья, плохо скроенные и пошитые из плохой материи, заметила, что большинство не имели чулок. Если здесь женщины носили шляпки, то в России - платки. Вот я и говорю, что мне не понравились их озабоченные лица, простые платья и грубые туфли. Я нашла также, что мужчины были одинаково одеты, в потертые пиджаки, черные брюки, словом, неопрятны. Мало старых людей без бороды. В целом от людей осталось впечатление однообразия. Была иллюзия, что социалистическое общество развивается, идет к прогрессу. В это верили. Я сомневалась, что в царстве пролетариев люди могут обеспечить себе достойную жизнь. Раньше у людей была недвижимая собственность, да и движимая тоже, но коммунисты просто все отобрали. В магазинах продуктов очень мало, за мясом и маслом большие очереди, чуть не час стоять приходилось. Люди злые, ругались между собой и толкались. Повсеместно читали лекции о целях общества. Какие еще могут быть цели, если люди плохо питаются, терпят несправедливость и нужду. Заметила, что жили лучше только чиновники из административного аппарата, а так же те, чья работа связана с политическими интересами страны. Простые люди: рабочие, крестьяне, продавцы, водители автобусов, строители, словом, самые отсталые слои, жили, как правило, в переполненных убогих домах, плохо питались. Улицы обсажены тополями преимущественно, много также рябин и каштанов. Был июнь, на ветках висел дымчатый тополиный пух, он плавал и в лужах. Много неопрятных, а то и просто грязных людей, - не хватало мыла. Нас предупредили, что пить воду из крана опасно, воду надо кипятить. И еще одно, нам сразу сказали: "никому ничего не говорите". Меня угнетала нищета, бесправие и бесприютность этих людей. Даже собаки на улицах были какие-то несчастные. Чего же от них хотеть, они тоже были голодными. Люди жили в наемных квартирах, дома старого типа тоже переполнены, они принадлежали государству, как и земля. У меня сложилось впечатление, что равенство означает то, что все простые люди уравнены в бедности. Нет, от убожества не вылечишь! Знаете, я тогда подумала: так и кажется, что люди не умеют радоваться. Мне их было жалко. Бедные люди. Мало им революции, еще социализм терпят. Руководители у них имеют какое-то особое положение, по всякому делу они собирают советы. Простые люди сидят в зале, смотрят на стены, увешанные пропагандистскими плакатами, и слушают, а руководители сидят за столом, на котором обязательно имеется графин с простой водой и граненые стаканы, и говорят, что социализм непобедим, потому что основан на демократии. Вообще, насколько я поняла, в России на все нужно разрешение. Так вот, на заседаниях они что-то планируют, говорят на что расходуются средства, разбираются в каких-то положениях, что-то одобряют, обязательно ругают капиталистов и их пособников - их называют - вредные элементы и, как водится, составляют отчеты. Пропаганда вбивает населению в голову, что социализм - это высший порядок и учит им восхищаться. Тогда мне показалось, что не все верят, что скоро многое изменится. Никогда б не смогла полюбить Россию. Господи, как это ужасно, когда человек не может жить своей жизнью! А в России люди принуждены к коллективной ответственности, мало кто может вести жизнь по собственному усмотрению. К тому времени в стране были взорваны и уничтожены тысячи церквей и монастырей, в городе разрушали - просто не поверите - красивые фасады старых домов. Говорили, что они свое отжили. То, что я видела собственными глазами, случилось неподалеку от стен Кремля. Но новые, современные здания, которые строили взамен, были гораздо хуже. "Добром это не кончится", - думала я. Что-то тут было не так. Я сама не могла разобраться. Муж мне объяснил, что русские хотят создать совершенно новое планируемое общество, может быть он и прав в своих рассуждениях, но это не помогло мне понять, зачем они уничтожают архитектуру. Откуда мне было знать, что потом они возьмутся за людей. Как странно воплотились их мечты! Во дворе дома, в котором мы остановились, под вишневым деревом вечером люди пили чай из самоваров, дом был обветшалый, запущенный, как и все остальные. Когда я спросила, где у них туалет, женщина в вязаной кофте показала пальцем на сарай. Русские любят цветы: на каждом окне горшки с цветами, в основном герань и фикусы, что нравится всем и каждому. Из России я привезла ночную рубашку, воротник был вышит крестиком красными нитками. Мне все не нравилось, но муж сказал, что социализм еще молод, не развит, а раз это эксперимент, мы должны быть готовы многое принять.... В Москве я не увидела ни одного парка в нашем понимании, они больше похожи на жалкие клочки земли с чахлыми деревьями, которые посажены ровными рядами. Хотя я видела один просторный парк, где устраивают сельскохозяйственные выставки, там были фонтаны, на скамейках сидели люди и читали газеты.... Так что я говорила?
Я посмотрел на Шермана, он слушал прикрыв глаза и сказал:
-Вы говорили, что ваш муж...
-Ах, да! Я слышать не могла про эту их демократию.
-Вы с ним вернулись в Америку?
-Да. Когда мои родители узнали, что он коммунист, начался большой скандал. Решили, что я сошла с ума. Мать сказала, что не потерпит в своем доме коммуниста, кем бы он ни был. Ее мало тронуло то, что нам приходилось жить у друзей, она считала, что выйдя за коммуниста, я скомпрометировала себя. Мы прожили вместе четыре года. За это время я узнала о нем больше плохого, чем хорошего. По этой самой причине мы развелись в 1945 году.
-Он остался в Америке?
- Не совсем так. После войны уехал в Россию. Когда я посмотрела замечательный фильм " Я был агентом ФБР" мне многое стало ясно. Не сомневаюсь, что Уффе был агентом Кремля. Они все получали деньги оттуда. Безумцы! Они ввергли огромную страну в пропасть и надеялись осуществить свои планы в Америке. То ли от бедности, то ли от чего, ему не нравилось жить в Советском Союзе, который коммунисты успешно превращали в ад. Он вернулся сюда, он и раньше не скрывал, что Америка лучшая страна в мире. Ему нравилось, что в нашей стране люди могут настаивать на своих правах и живут под началом Бога. На самом деле он ценил в американцах щедрость и простодушие. Понимаете, он мне сказал, что в России ему пришлось не только подчиняться дуракам, но и просить у них разрешение и какие-то справки. Все эти разговоры о демократии э-э-э... ему опротивели и были неприятны. Влияние пропаганды не изменило его, но лишь укрепило его во взглядах на Советы и на Западный мир. Он очень сердился. Дошло до того, что жизнь в России измотала его вконец, он все бросил и уехал.
-Как его жизнь сложилась потом?
-Стараясь как можно меньше вспоминать свое прошлое, Уффе не мог уже говорить о том, что он - коммунист. Ему хотелось утешения, безопасности и комфорта. Что ни говори, это нужно всем. У нас тут, слава Богу, с этим просто. Я написала своему другу в Чикаго, он владел обширным поместьем за городом, и попросила дать Уффе какую-нибудь работу. Он ему дал. Уффе потом не раз благодарил меня за то, что получил работу садовника. Услуги в этом не было. Я просто избавилась от бывшего мужа. Ведь вернувшись в Америку, он тяготился денежными заботами. Он раздражал меня, я терпела его возле себя из сентиментальности, в сущности, я вынуждена была давать ему деньги. Четыре года в браке. Нельзя сказать, что это ни к чему не обязывает. Стало легче, когда он уехал.
-Куда вы из Москвы поехали?
-Да. И вот, наконец, пришел день отъезда. На железнодорожной станции нам пришлось в течение трех часов сидеть на наших чемоданах и ждать. Неподалеку рыли канаву, и я с удивлением смотрела на русских женщин, выполнявших тяжелую работу. Я не привыкла видеть женщин, которые копают землю и носят кирпичи. Мне было жаль страну, где мужчина и женщина равны в умении физически работать. Вокруг сновали туда-сюда люди, у некоторых вместо чемодана были мешки или узлы из куска материи или скатерти. Наш поезд отправился на пять часов позднее расписания. Невероятно! А это было так. У нас с мужем были билеты в первый класс, все девять дней до Владивостока мы были вдвоем. В купе рядом с нашим разместилась норвежская писательница, которая покинула Норвегию из-за немецкой оккупации. Мы познакомились, наша дружба продолжалась до самой ее смерти в 1949 году в Америке. Ее звали Сигрид Уинсет, мы все вечера проводили в беседах, поэтому путешествие через Россию в Сибирь нельзя считать утомительным, пусть даже все те девять дней и были сплошным кошмаром. Я начинала каждый день молитвой за тебя, дорогой и любимый сын мой, мысленно я благословляла тебя и посылала тысячу поцелуев. Единственная радость, которая у меня была, исходила от тебя, бесценное мое сокровище. Мне важно было одно: твое благополучие. Мой муж неплохо говорил по-русски, ему компанию составил так называемый сопровождающий, - маленький, лысый человек с усами - всю дорогу он изо всех сил старался быть нам полезным и пытался расспрашивать мужа о его делах, рассчитывая, что он поведает ему во всех подробностях свою миссию. Вот уж нет!
-Наверное, он был шпионом.
- Похоже на то. Откуда у него такое пылкое рвение в защите наших интересов? Какая была ему необходимость сопровождать нас? Что-то он мне не нравился. Такой угодливый, что погладить себя даст. Сомневаюсь, что мы знали его под его собственным именем. Душой нашего вагона был приветливый американский врач, он работал в Финляндии и возвращался домой в Нью-Йорк. Этот умный и утонченный человек ни разу не высказал нравственного суждения, не говорил о Боге, но всем открылось, что он совершенно порядочный и что духовность его глубже, чем у других. Мы все были под его влиянием. Я привыкла к удобствам пульмановских вагонов, которые не только в Америке считаются последним словом роскоши на железной дороге, так что в некоторых отношениях транссибирский экспресс, построенный еще до русской революции, можно было назвать вполне удобным, но два серьезных недостатка портили впечатление: за все время нашего долгого путешествия в ванной комнате ни разу не было воды, что повергло нас всех в ярость. В Америке мы бы возмущались этим плачевным обстоятельством, но в России это попросту бессмысленно. Другая беда - духота, просто хоть кричи! Дело в том, что окна в купе открыть было невозможно, их заколотили гвоздями. Нам объяснили, что окна закрыты потому, что пыль может разрушить обшивку стен вагона и коврики на полу. Их странным образом чистили, скажу я вам. Тут и начинается забавная сторона этого дела. Сразу после завтрака в купе входила неопрятная, совсем некрасивая женщина с красным потным лицом, она набирала полный рот воды из граненого стакана и разбрызгивала ее по коврику, после чего подметала коврик метелкой. Каждый раз, когда она появлялась в дверях, я хватала с пола тапочки, в которых ходила по вагону, и с ногами забиралась на диван. На второй день нашего путешествия, когда эта уборщица таким способом чистила коврик, мокрыми оказались и мои тапочки. Ее звали Соня, она тяжело дышала. Пейзаж, расстилавшийся перед нами по обе стороны дороги, до самого озера Байкал, был очень однообразен, как и деревни - все были похожи одна на другую. Ничто не говорило о безмятежной, здоровой жизни. Смею уверить вас, повсюду царило уныние и запустение. Сельскохозяйственные поля чередовались с лесами, которые состояли в основном из березы, ольхи, иногда сосны, редко дуба. Вдоль железной дороги можно было видеть стога сена. Иногда за окнами мелькали стада коров, бросалось в глаза, что все они одной и той же породы. В Америке обычно отпускают коров пастись по зеленым полям и они, звеня колокольчиками, вольны ходить где им вздумается, отдыхают в тени деревьев. В России коров содержат в соответствии с какими-то принципами: русская корова не может сама выбирать себе лучшую траву, их сгоняют в одно место, они бродят по вытоптанной земле в тесноте, на небольшом клочке земли, окруженном колючей проволокой. У меня сложилось впечатление, что у русских крестьян во много раз меньше мелкого скота, гусей, овец, коз, кур, чем у американских фермеров. К тому же в России нет сыроваренных заводов по западным образцам. То, что я видела, было старым строением из красного кирпича, похожим на фабричное здание с обвалившимися печными трубами и грязным двором. Трудно себе представить, что в этом невзрачном, полуразрушенном доме делают сыр. Сдается мне, что в этой стране могли бы производить очень хороший сыр и другие продукты, если бы русские были столь же трудолюбивыми работниками, как американские фермеры. Мне думается, что не только коллективные хозяйства душили и убивали частных владельцев, но и отсутствие свободы предпринимательства в тоталитарном государстве. Где же в этом новом мире должна быть красота? Вот вопрос. Рухнула надежда найти ее в людях. Коммунисты убили душу России. И господь это принял. Я и говорю. На всем пути следования я так и не заметила каких-либо следов процветания социалистического общества. Только нищета и сплошные нелепости. Впечатления от всего, что я видела, были разные и могут уместиться в одно слово - убожество! Хотя, казалось, что в Сибири, жизнь проще и лучше, чем в той части страны, которую мы проехали. Природа там пребывала в первозданном состоянии. Наш поезд проносился мимо лилово-красных ковров кипрея, который в России зовется "иван-чай", местность зачастую была заболоченной, тут и там виднелась молодая поросль, низкорослые березы, осина; там, где лес вырубили темнели пни, кое-где попадались мосты через реки с камышовыми берегами, огромные болота. В моих воспоминаниях нет ничего более волнующего, чем виды дикой природы в Сибири. Было приятно вспоминать кое-что. Даже и сейчас... Я видела белые и желтые маргаритки, тысячелистник и зверобой на железнодорожных откосах. Уже ближе к Байкалу я увидела на лужайках ярко-красные тюльпаны. Я столько слышала о Байкале, фотографии видела, а вот он какой. Говорят, это озеро было на земле еще до того, как появились люди. Каждый раз, когда поезд где-нибудь останавливался, а это случалось довольно часто, иногда прямо в густом лесу, и мы стояли по целому часу, пропуская встречный поезд, - многие пассажиры выходили из своих душных купе, где они ютились в тесноте, на полках в три этажа и бросались в траву. Однажды я вместе с другими женщинами пошла на луг и принесла букет полевых цветов. Вот бы вернуться в то давно ушедшее время! Мы поставили цветы в бутылку, воды было мало, и я добавила в бутылку чай. До самого Владивостока у нас не было достатка обычной питьевой воды, мы пили чай, даже полоскали рот чаем, когда чистили зубы. Некоторые пассажиры, те, кто уже знал трудности пути, брали с собой в дорогу чайники и кастрюли. Они выбегали с чайником на станциях, для того чтобы набрать кипятку в буфете. Поначалу мы старались где возможно покупать минеральную воду, но уже на третий день у нас с мужем началось расстройство желудка; наш милый доктор сказал, что видит причину этого именно в минеральной воде и мы перестали покупать воду. Хуже пришлось Сигрид, ее покусали клопы и она не переносила еду, которую приносили из ресторана, она жаловалась на тяжесть в желудке, говорила, что у нее опять тошнота. Действительно, еда была никудышней, но хочешь не хочешь, приходилось есть то, что давали. Мне понравился черный хлеб, но у масла и сыра был неприятный вкус - их запах напоминал отрыжку, какая бывает у грудных детей. Насколько я поняла, запас еды, которой нас кормили, был сделан в Москве, по дороге он не пополнялся. Таким образом, с каждым разом еда становилась все хуже и хуже. То-то и оно! Но еще хуже было то, что нам не давали овощи.
-Вас кормили картошкой?
- Да что ты! Основной едой были каша и макароны серого цвета.
-Серого цвета?
- В том-то и дело. Что они, низкого качества, понятно. Положение с едой улучшилось, когда мы проезжали через Сибирь. Каждый раз, когда поезд останавливался, к вагонам бросалась целая толпа женщин, они продавали лесные ягоды, пирожки, сушеную рыбу и отварной картофель с укропом. Помню, стакан земляники стоил один рубль. Наш милый доктор, которого все полюбили -за его искренность и непосредственность, за время пути подружился со старшим официантом, он каждый вечер приносил ему чай. Это был красивый и добрый парень, он симпатизировал Америке и был склонен считать жизнь в СССР ужасной, и доктор, когда мы приехали во Владивосток, хотел было сделать ему подарок, но наш сопровождающий или, быть может, наемник секретной службы, уж и не знаю, как его назвать, сказал, что доктор не должен оскорблять советского гражданина предложением чаевых. Это немного искусственная поза. Несмотря ни на что, доктор посчитал, что дружеский подарок не может быть оскорбительным и в знак уважения подарил Ване зажигалку Zippo, у того от волнения даже задрожали руки, когда он взял ее. Конечно, Ваня не отказался принять подарок от доктора. Путешествуя по России, я пришла к выводу, что жизнь в этой стране требует от человека постоянного напряжения сил, что люди в этой стране боятся говорить то, что они думают. У них нет никакой уверенности. Вы же понимаете, они вынуждены скрывать свое недовольство, так что люди по возможности неохотно повинуются режиму. Дело в следующем: государство избрало жестокий принцип, положив в основу власти насилие, поэтому нет ничего удивительного в том, что в стране повсеместно допускаются бесчисленные несправедливости. Не раз я восклицала: "О Боже!" и думала, скольких людей придется Ему утешать, если он вздумает спуститься с Небес. Нередко я видела в глазах людей зависть, презрение и злобу от сознания, что нельзя свободно дышать, иначе говоря, в России находят естественным ненавидеть тех, кто лучше. В самом деле, они наслаждаются этими чувствами. Это, конечно, мое суждение. Мелкий чиновник упивается своей ничтожной властью, ему ничего не стоит обидеть или унизить беззащитного человека. И кроме всего прочего - у русских очень плохие дороги, куда более отвратительные, чем в Китае и вдобавок ужасные туалеты. В жизни не дышала такой вонью. Это просто невообразимо. Я вхожу в эти подробности для того лишь, чтобы дать лучше понять, насколько их новый мир отличался от всего остального. Я вот чего не понимала, почему вместо канализации русские роют ямы. И почему в стране, где есть санитарно-эпидемиологическая служба, ничего не делается? Почему людей отправляют на принудительные работы? Когда я думаю о том, что видела, я заключаю, что население не верило в коммунистические идеи по-настоящему. Если бы меня спросили, чего было больше - хорошего или плохого, я сразу бы ответила, что плохого. То, что там кричат о демократии, ничего совсем не значит: ее как бы и вовсе не существует. Пропасть между качеством жизни в России и в Америке была слишком велика. Конечно, о России я думала мало, большая холодная страна, расположена довольно далеко, история замешана на крови, словом, призрачный мир, о котором у меня были весьма смутные представления, однако, за время путешествия многие вещи стали обретать смысл. По-моему, не было никакой великой борьбы за новый мир, все сводилось к тому, что население подчинялось негодяям и все притворялись, лгали в каком-то кошмарном спектакле, который, в сущности, ни на что не опирался. Я говорила, что в ванной комнате воды не было никогда, мы умывались и чистили зубы в туалетах, а их было всего два, в каждом конце вагона. Каждое утро мы должны были стоять, ожидая своей очереди, в пижамах, с полотенцем на плече, держа в руках туалетные принадлежности. Вы и представить себе не можете, сколько такое положение дел причинило нам неудобств. Часто воды в туалете не хватало. Вот они прелести советского счастья! Однажды мы ждали целый день, когда наконец поезд прибыл на станцию, где другой паровоз, остановившийся на соседнем пути, с помощью шланга наполнил запас воды в нашем поезде. Вообще, осталось впечатление, что человеческая жизнь в России не являет собой большую ценность. И в самом деле, со стороны государства нет стремления к сохранению здоровья своего народа, но те, кто управляет страной, обнаруживают большую озабоченность своим собственным, они лечатся и отдыхают в закрытых, специальных больницах и санаториях. Заметьте при этом, что в нашей стране помимо государственных организаций, которые со всей очевидностью заботятся о здоровье и культурном развитии нации, много частных организаций помогающих в той или иной степени отдельному человеку в деле сохранения его здоровья и в деле обретения личности. Во время путешествия я видела много несчастных, обездоленных и вообще плохо одетых людей и, принимая во внимание диктатуру их партии, у меня возникла мысль, как деспотичной власти удается удерживать в сфере своего влияния миллионы бесправных людей? В самой основе советской власти есть нечто порочное. Но самое худшее, корень всего зла в том, что система уничтожает индивидуальности. Люди бедны и совершенно бесправны. Они думают лишь об одном - о том, как обмануть государство. Я полагаю, что несправедливость составляет какую-то часть любой системы. Вот только в условиях социалистических отношений она преобладает. Мои впечатления подтверждают суждение такого рода. Чем дальше мы продвигались вглубь Сибири, тем безрадостнее была картина жизни. Достойно удивления, что города вдоль Транссибирской железной дороги все как один выглядели столь же мрачно, сколь однообразно по общему виду, дома большей частью были непритязательными, запущенными, а то и просто убогими, а вот красивые здания, которые мне приходилось видеть, были построены в царское время. И все же несмотря ни на что, было так приятно выходить из вагона на разных станциях, видеть новые места, наблюдать толпу на перроне и все такое. Я привыкла видеть на фасадах вокзалов красные флаги и огромные портреты Сталина, Молотова и других советских лидеров, правда, при этом возникало впечатление их навязчивой избыточности, какой-то ритуальной повторяемости, что ли. Примечательно, что почти перед каждой станцией разбит скверик с клумбами неприхотливых цветов, но главным украшением, конечно же, была серая статуя Ленина. Мошенник обрел бессмертие. Он давно умер, но русские из года в год продолжали сочинять историю его жизни. Эта жертва мистификации и сам был мистификатором, осатаневшим от своей бессовестной лжи. Очередной вокзал и вот вам еще одна статуя Ленина. Все одно и то же: его изваяниями была наводнена вся страна, и это производило неприятное впечатление. Но это не все. Вместо привычной для нас рекламы, на зданиях были развешаны плакаты и лозунги, прославляющие советский режим, их обычно вывешивали по случаю каких-то торжеств и потом оставляли висеть, насколько можно понять, проходили дни, месяцы, они линяли под дождем и выцветали под солнцем. У меня сложилось впечатление, что в Сибири люди живут лучше, я видела сады с яблоневыми деревьями, огороды, на лужайках паслись козы и коровы, деревни казались менее запущенными и однообразными. При этом у меня сложилось впечатление, что здесь люди беднее, чем в Центральной части страны, где нищета не была такой очевидной. Больше мне нечего добавить относительно чего бы то ни было. К станции "Тайга" мы подошли в середине ночи. Ночь была влажной и душной. Все изнывали от духоты, несмотря на то что поздно вечером прошла ставшая уже привычной гроза. На соседнем пути стоял состав из цельнометаллических вагонов с зарешеченными окнами, раздвижные двери были чуть приоткрыты, мы увидели много мужчин, женщин, детей, которые тесно столпились перед дверями, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Было темно, станционные фонари освещали солдат вооруженных ружьем с примкнутым штыком, они оцепили состав. То, что среди арестованных были дети, невероятно. Но не мешает лишний раз напомнить, что советская власть нуждалась в рабском труде, она создала принудительную систему, которая под любым удобным предлогом осуждала людей на каторжные работы: не давая неопровержимых доказательств вины, человека арестовывали, судили и, попирая все человеческие права, отправляли на строительство заводов, разработку угольных шахт, вырубку леса, рытье каналов и строительство дорог. В целом, насколько я могу судить, в Сибири велись большие строительные работы. Повсюду было великое множество казарм, бараков, жалких лачуг и строящихся сооружений разного рода. На улицах маленьких городов, мы видели множество солдат и плохо одетых людей, включая женщин и детей в лохмотьях. На вид они были очень худы, некоторые явно страдали рахитом. Мое сердце разрывалось от жалости. Посудите сами, какова была моя досада, из-за того, что я ничем не могу им помочь. Возникает мысль, что если власть допускает, чтобы страдали невинные дети, то жестокость по отношению к ним только ускорит ее падение. Рано или поздно это произойдет. Знаете, я никак не могла увязать в своем сознании раздутый миф о советской демократии с теми условиями, в которых она осуществляется. Вы хотите знать мое мнение? По всей России я видела нищету культурно неразвитого народа. Хотя существует мнение, что среди русских много художественно одаренных людей, их дома, церкви, которые мне довелось увидеть, одежда и декоративно-прикладное искусство не вызывали во мне особого восхищения, таким образом, ничто мне не говорило о красоте и изысканном вкусе. Совершенно очевидно и то, что в бедной, порабощенной стране, управляемой партией, навязавшей огромные страдания русскому народу и задушившей свободу, которая сосредоточила все усилия на том, чтобы контролировать население, бесправные люди вряд ли будут готовы объединиться вокруг привилегированной касты Кремля. Таким образом, талантливые люди, которых система не смогла поглотить и одурманить пропагандой, не имеют никакой возможности развить свой талант. Строительство нового общества путем подавления и ограничений было напрасной тратой сил. Нет ничего удивительного, что русские остановились в своем развитии и продолжают деградировать. Их прошлое породило их будущее. Но, оставим рассуждения. Был вечер, когда поезд прибыл на вокзал во Владивостоке. Как и следовало ожидать, машины, на которых нас должны были отвезти в гостиницу пришли с опозданием в два часа, так что все это время мы провели в здании вокзала. Внутри, как всегда, было полным-полно людей, они сидели и лежали на своих мешках и узлах с вещами. Рядом с нами на скамье сидела миловидная худая девушка, в перекроенном по своей фигуре платье, у нее был выпуклый лоб, тонкая шея, узкое лицо, она была беременна: достаточно было взглянуть на нее и становилось ясно, что ей недостает заботы и денег. Ко всему еще она была очень молода и мало что понимала в любви. Словом, я вообразила себе всю ту нужду и жестокость, которые только могут ее мучительно тяготить и жалость переполнила мое сердце. Я стояла у стены, стало быть, была на виду. Она заметила, что я внимательно смотрю на нее. Постепенно она поняла, что я сочувствую ей и это создало между нами какую-то духовную связь. Я не знала русского и не могла заговорить. Когда мы собрались уходить, я улыбнулась ей и подарила свою кашемировую шаль. Надо вам сказать, когда мы шли вдоль стены, я увидела сумасшедшего старика и уже не могла отвести от него взгляда. Это был худой старик со спутанной бородой, на нем была грязная солдатская шинель, подвязанная веревкой. Он ходил вперед и назад по вокзалу, заглядывал людям в лица и что-то говорил, они отворачивались от него, но он продолжал говорить, иногда он останавливался, брал из ладони крошки хлеба и отправлял их в беззубый рот, при этом он смеялся, должно быть, какие-то мысли в его голове вызывали к жизни очередную пантомиму, он гримасничал и размахивал рукой. С ним творилось что-то непонятное. Когда он прошел мимо меня, я почувствовала сильный запах мочи, меня даже передернуло, конечно, бездомному трудно держать себя в чистоте, но подумала я о себе: на мне была грязь, которую я собрала во время путешествия по России и мысль о том, что в гостинице я смогу принять горячую ванну, меня ободрила. Но стоило мне увидеть грязную ванную комнату в гостинице и саму поржавевшую ванну, которая была просто ужасной, как я тут же решила, что лучше я останусь грязной до такой степени, что грязь слоями будет лежать на мне, чем приму ванну. Этого следовало ожидать. Зато спальня, несмотря на запущенность, была относительно чистой. Я села на деревянную кровать и стала смотреть на потолок расписанный золотом. В углу в кадке стоял большой фикус, на истертом паркетном полу лежали красные ковры. После тесного вагона и дорожных неудобств было так приятно расположиться в комнате. В этом отеле было много беженцев из разных стран, они жили, ожидая парохода "Харбин Мару", на нем должны были отправиться в путь и мы. Я лежала на постели, когда вернулся Уффе, мы были голодны, и он пошел раздобыть какой-нибудь еды. Он принес кусок хлеба и плоскую консервную банку сардин. Мы решили разделить скромный ужин с доктором, и пошли к нему. Он ходил по комнате с бутылкой уксуса и куском ваты и давил на стенах клопов, это надо видеть. У меня в глазах потемнело. Да, так это все и было на самом деле. Слава богу, клопы нас не покусали, лечь в постель мы не решились, - и что же вы думаете? - мы легли спать в пальто прямо на полу. Утром пошли смотреть местные достопримечательности. По сравнению с Владивостоком Омск, Иркутск, Чита, так же как и все другие советские города, которые нам довелось увидеть, кажутся чистыми и ухоженными. Владивосток просто безобразен, почти все дома были в плачевном состоянии, но место расположения города, несомненно, выбрано хорошо. Город построен по берегам бухты на небольших склонах, а бухта эта очень красивая. И вот наконец наступил тот день, когда мы должны были проститься с советским раем. Этот день начался с сильного дождя. Я стояла у окна и наблюдала за очередью в маленький магазинчик, расположенный на другой стороне улицы. До открытия оставалось больше часа, но люди уже стояли в очереди, все они промокли до нитки, как я поняла, в магазине продавали чай и кофе. Все это правда. Тут к нам в номер зашел доктор, очень довольный, он сказал, что всем велели собраться внизу с вещами и паспортами. Нас повезли в морскую гавань. Те бумаги, которыми в свое время снабдили моего мужа в русском посольстве в Стокгольме, помогли и здесь: нам с Уффе не пришлось открывать чемоданы. Между тем меня попросили лишь отдать оставшиеся рубли и выдали квитанцию, которую я смогу предъявить, если когда-нибудь снова приеду в Россию и захочу получить свои рубли обратно. У меня было их не так много, где-то около 80. Я очень пожалела о том, что не отдала их той беременной девушке. У доктора в чемодане нашли бумаги, спросили, что там написано, он сказал, что это страницы дневника, который он вел, работая врачом в Финляндии, ему не поверили. Бумаги забрали, при этом дали понять, что если в бумагах найдут клевету на Россию, он окажется там, где на окнах решетки, так что лучше ему сразу признаться: ждать пришлось очень долго, пока приехал переводчик, он подтвердил, что это всего лишь медицинские записи. Наконец тревога миновала, и доктор едва не заплакал от радости, когда получил свои бумаги обратно, потому что это была рукопись книги, которую он писал уже несколько лет. Какое это было счастье войти на борт "Харбин Мару", увидеть моряков в чистой морской форме, чистые каюты с чистыми постелями, ванной комнатой, выложенной кафельной плиткой, в ресторане столы были накрыты белоснежными скатертями, а когда я увидела на столах апельсины и персики, чувства мои пришли в волнение... Я на всю жизнь запомнила этот день.
История была рассказана, я поднял глаза на м-сс Шерман, она смотрела на спящего сына.
-Наверное, мне лучше уйти, - сказал я, когда в комнату вошла Палома.
-Пойдем, поужинаем, - сказала она. - Я приготовила чечевицу с овощами и ветчиной.
Больше всего мне хотелось уйти до того, как Шерман проснется. Я взял с постели духи, часы и посмотрел на м-сс Шерман, она сидела с несчастным видом и большим пальцем правой руки терла мизинец левой. Нетрудно представить, какое волнение внесли в душу старой женщины воспоминания о молодости. Она была вся в себе и больше не интересовалась мною.
Мы ушли, оставив скорбящую мать с умирающим сыном. Я видел ее дважды, последний раз на похоронах Шермана, восемь дней спустя. Рядом с ней стоял глубоко удрученный смертью Лиана Шермана Рональд Флер, влиятельный театральный критик, пожалуй, он был единственным критиком, восхвалявшим его талант. Он был честным и проницательным критиком, писал обо всем с непосредственностью великодушного человека, если он видел недостатки, он писал о них без всяких словесных уверток и, как говорится, не сглаживал углы. Во время траурной церемонии взгляд м-сс Шерман то и дело блуждал по кладбищу. Наверное, она смотрела на скульптуры и надгробия и выбирала, какой памятник поставить сыну. Несмотря на потрясение у нее хватало сил подумать и о себе, она ни на минуту не переставала думать о том, как она выглядит и какое впечатление производит на присутствующих. Она гордилась сыном. Самые знаменитые люди пришли на кладбище, чтобы воздать ему должное и она, что называется, пьянела от гордости, когда люди, избранность которых была для нее очевидна, один за другим говорили, что Лиан Шерман был самым великим человеком своего времени. Платье из магазина казалось ей неприемлемым, и она заказала строгое траурное платье с черными кружевами у Донны Каран. Самое что ни на есть элегантное. Понадобилось немало сил и рук, чтобы за несколько дней сшить подходящее платье. Каким-то образом ей удавалось при всей своей дородности выглядеть величественно и благородно. Похороны сына, с которым у нее не было тесной родственной связи, были всего лишь сменой декораций. Все только и говорили что о похоронах Шермана, о знатных персонах, которые там присутствовали, о венках, и о самой м-сс Шерман. Она удостоилась, наконец, публичного внимания, которого всегда для себя добивалась. Все остальное для нее ничего не значило. Утром, она читала все газеты и, найдя в них упоминание о себе, она, все больше страдая, воскликнула: " Мой бедный сын! Подумать только, умер раньше меня. Разве я это заслужила?" Скорбела ли она по-настоящему? Такого впечатления не создается. Не приходится сомневаться, что под звуки музыки - в стороне квартет музыкантов исполнял Адажио Соль Минор Альбинони - она, упиваясь собственным видом, должно быть, одновременно с воспоминаниями, подумала: "Мой лучший выход - это твои похороны, мой дорогой сын!" Справа от нее стояла принцесса Стефания. Когда принцесса тронула ее за локоть и что-то сказала, м-сс Шерман кивнула, посмотрела на гроб с телом сына печальнее обычного и склонила голову как бы говоря: "Ах, я несчастная!" У нее был повод для гордости, вечером она принимает у себя принцессу Монако - сегодня Стефания у нее обедает. Надо сказать, что Палома была у нее в большой милости. Она говорила ей: "милая". Быть может она хотела хоть этой нежностью ответить на ее дружбу с сыном, она уважала Палому единственно по той причине, что у Лиана сложилось наилучшее впечатление о ней. Таким образом, м-сс Шерман одобряла в ней преданность. Она не возражала против того, что Лиан сделал Палому единственной своей наследницей, хотя за ним был долг перед ней в сумму более $100 000 долларов. При всем том, роскошная жизнь была совсем не по средствам м-сс Шерман, она жила на проценты от акций. Эти проценты ей обеспечивали ежемесячно небольшое денежное поступление. Но, даже испытывая нужду, она отказалась получить денежное возмещение за дом, подаренный сыну и теперь отошедший Паломе. Что касается Уинлетт, то самая великая женщина нашего века стояла в первом ряду, вместе с доктором Бернстайном, на ней были черное платье и шляпа с короткой вуалью. Она совершенно не обращала на всех внимание, она даже не отвечала, когда доктор с ней заговаривал. Она просто впала в отчаяние. При всей моей любви к ней я вынужден был прятаться за высоким надгробием из розового мрамора, частично меня скрывало росшее выше дерево. Я находился примерно в двадцати шагах от всех и оттуда, глядя в спины мальчиков из труппы, наблюдал за происходящим. Все это было мне крайне неприятно, поскольку я чувствовал свою безучастность ко всему, что происходило. Досадно, что я не могу быть вместе со всеми, но какое-то сложное, невыразимое чувство не позволило мне показаться на глаза Уинлетт. Общее горе притягивало меня к ней, я хотел быть там, где она. Я был несчастен, и она тоже. Но я не смог себя преодолеть. Помимо разных мыслей, теснившихся в голове, я подумал, в общем, как легко можно потерять друга, когда случай доставляет нелепый или незначительный повод к недовольству. Я был бы далек от этой мысли, если бы не связал себя привязанностью. И потом, я только что испытал, сколько грусти и терзающих душу мыслей выпадает на долю того, кто потерял лучшего друга. Поступок Унилетт восстановил меня против нее, унижение ранило меня, но не настолько, чтобы я не мог простить ее. Я мог вернуться к ней. Это было в моих возможностях. Я тосковал о ней, с нежностью вспоминал вечера, которые мы провели вместе. Пусть я боялся в ней женщину. Я восхищался личностью Уинлетт, ее яркой индивидуальностью и в этом, наверное, была единственная причина, почему я тянулся к ней. А между тем дни шли своим чередом; после моего бегства прошла неделя, за ней другая. Расставание лишь усугубляло разлад между нами. Для нее было невыносимым как то, что положение дел оказалось точно таким же, каким ей представлялось еще до того, как я дошел до разрыва с ней, так и то, что гордость мешала всеми средствами добиться моего возвращения. Мне все же думается, что испытывая побуждение хоть немного приблизить меня к себе, она верила, что настаивая, можно добиться взаимности. Уинлетт долго отказывалась признать, что бессильна разбудить во мне желание. Что ни день она находила какой-нибудь новый способ, который можно применить в этом деле, но один за другим, все сексуальные притязания были отвергнуты. Сперва Уинлет держала обиду про себя, однако со временем, не сумев преодолеть раздражение, стала открыто выражать недовольство. Не раз говорила, что достаточно сделала для меня, тяготясь обидой, прониклась непримиримостью по отношению ко мне. Я уже рассказал, едва ли не во всех мыслимых подробностях и вместе с тем искренне, при каких обстоятельствах я обязался исполнить посмертную волю Уинлетт - как мне представлялось ни с чем не сообразную, не понятную мне самому. Я дал слово, что соответственно своему обещанию, выполню все определенным способом, единолично, не говоря уже о том, что клятва обязывала меня хранить в тайне подробности дела. Я долго не решался уступить, но потом все-таки сдался. Примечательно, что я дал согласие исполнить последнюю волю Уинлетт, даже не помышляя, что вообще возьмусь за ее исполнение. Не потому, что я могу быть умным в одном, но не способным к другому. Здесь очевиден тот факт, что слабость незрелой воли не дала мне возможность проявить себя в таком необычном деле. Я совершил много ошибок. Жалею ли я об этом? Только когда с тоской думаю о прошлом, когда вспоминаю себя в разных обстоятельствах. Несмотря на то, что они были очень различны, все они имеют общие черты упадка. Не буду вдаваться в подробности, но скажу, что спустя двадцать лет я достиг возраста, когда жизнь открывается уже в обстоятельствах, вызывающих у меня тревогу. Все это время я не перестаю чувствовать на себе бремя вины. Поэтому душевного покоя для меня как бы ни существует. Никто не может меня обвинить в неисполнении клятвы, кроме собственной совести. Я пренебрег последней волей друга, просто счел себя свободным от обязательств по отношению к нему. Но совесть, можно сказать, всегда защищает долг и неумолима к тому, кто пренебрег им и часто - не будет преувеличением - мстит за себя. В этих видах мое положение осложнялось не столько тем, что время, а двадцать лет весьма продолжительный срок, еще больше усилило чувство вины, которое сделалось просто нестерпимым, сколько тем, что с совестью нельзя договориться о смягчении вины. Так я пришел к тому, что посчитал, что нет ничего более существенного, более важного для меня, уже имеющего возможности, как употребить эти возможности на искупление своей вины. Как я решил распорядиться домом Уинлет, который стал моей собственностью, вы уже знаете.
Говорили, что надгробная речь священника была выразительной и стоила пристального внимания. Я помню, что начал он речь словами: " Стал я сам для себя мукой и спрашивал душу свою почему она печальна и не знала она, что ответить мне. Из самой глубины ее я вздыхал, сердце сокрушенное плакало в расстройстве, не было у меня ни покоя, ни рассуждения, потому что не чтил я святость твою, Боже", а закончил так: " Все силится на земле: зерно, набирающее силу, побег травинки, которая тянется к солнцу, равно как и сомневающийся разум, который старается все сущее измерить своей мыслью, метания души, но смерть всех усмиряет. Повсюду ищут его глаза наши, а его нет. Ничто уже не потревожит это избранное сердце своим обольщением. Смутный страх уже не смутит дух и смерть, которую он отказывался принять собственным умом, направила его к Богу. Зло этого мира бессильно над ним. Он уже там где и ты, Господи, в полноте божества своего. Там утвердится жилище его: истлевшее у него покроется цветом, исцелится душа его, уставшая от обманов, будет ей отдых в саду твоем Господи. Говорю вам: "Стойте с Ним - и устоите. Успокойтесь в нем и покойны будите". После нескольких минут тягостного молчания, Уинлет подошла к гробу, положила на крышку желтую розу и, собралась было уйти, но доктор взял ее за локоть и что-то сказал. Она кивнула, подняла глаза и, обращаясь ко всем, сказала: " Вот я стою у пропасти и вижу, как упал в нее мой лучший друг. Слезы мешают мне говорить. Он был человеком света, его любили все, кто имел дело с ним, я - особенно. Он был восприимчив к красоте, много работал, о его щедрости говорить не буду. Лиан много зарабатывал, но жил в нищете. Он умел отдавать. Долг и благоразумие, тоже определяли его. Он осчастливил меня своей дружбой. Не понимаю, как мы будем обходиться без него. Все стало каким то серым, унылым. Процитирую Гейне: " Короли уходят, и с ними уходят последние поэты".
Последней, взяла слово Палома, она сказала вся в слезах: " Лиан был моей семьей. Кажется, нет смысла в смерти этого необыкновенного человека. Какой смысл низвергать сверкающую душу, которая ищет и надеется? Лиан сознавал тщету и свое бессилие. Как то он сказал мне, что несет по жизни бремя бед, которое заставляет его предполагать около себя присутствие злого духа. Тогда я ответила, что Бог посылает испытание, чтобы образумить его. Лиан, как вы знаете, был неверующим. Быть может, Богу было угодно через смерть обуздать его гордыню, которая одна заслоняла величие Господа. И если допустить невозможное, что смерть - наказание за самонадеянность всякому, кто свободно ее допускает в разуме своем, кто жизнь расточает в суете, в мечтах, которые никогда не осуществляться в действительности, то получается, что для Шермана жизнь - потерянное время, тогда смерть нам являет первое свидетельство своей истинности: она есть самая сущность того, что будет умерший благословлен только вне этого мира. Его привязанность к материальному делала его слишком человечным и со смертью, которая есть ни что иное, как возвратный путь к Богу, он перестал им быть и стал божественным. Он жил во времена разочарований. Его последними словами были: " Пусть Господь возьмет меня - и судит". Сколько великих людей на середине жизненного пути сошли со сцены мира сего! Наверное, Лиан как и Бальзак, мог бы сказать о себе: " Не быть в силах наслаждаться, когда право быть счастливым наконец приобретено". Лиан умер, но осталась его духовная сущность, которую мы, знавшие его, можем свести к общему представлению. Он облагородил нас своей душевностью. Я глубоко убеждена, что каждый здесь, скажет то же самое. Мы будем помнить его таким, каким всегда его знали - лучшим из людей. Ничто не вытеснит его из нашего сердца".
Когда все разошлись, я приблизился к могиле Шермана и, предоставленный сам себе, стал - без всякой мысли о том - бессознательно смотреть перед собой. Я чувствовал настоящую потребность излить слезами горе, требовалось установить соответствие между мной и смертью, ведь она была причиной мучительной угнетенности духа, тем не менее, я проникся жалостью к самому себе. Однако желание предаться скорби, вовсе не значит чувствовать ее. Постепенное осознание пустоты собственной жизни побудило меня подумать вот о чем: учитывая, что я расстался с Уинлет, а Шерман умер - могу ли я жить обычной жизнью? Не существует радости, подобной той, которую способна доставить нам нежная привязанность друга. У меня были два настоящих друга и притом великих, они раскрыли передо мной новый мне мир - мир, полный чувств, желаний, соблазнов, сопротивления, причуд, искушений, заставили меня жить в атмосфере чувственности, но я потерял и того и другого. Я перестал чувствовать себя защищенным. Любовь к ним была для меня смыслом во всех вещах. Останется ли у меня после этого хоть что-нибудь значительное? Куда я приду без них? Я с нежностью подумал о Шермане, сколько раз он говорил, что тоскует по лучшей жизни, посмотрел на его могилу и, наконец, сказал то, что не осмеливался сказать ему при жизни: " я люблю вас".
Я поднял глаза и посмотрел на небо. Перед смертью Шерман, получил представление о потусторонней жизни и ушел в нее с радостью. От Паломы я узнал, что в последний день Шерман чувствовал себя лучше, чем когда-либо, он наслаждался легкостью в теле, обратил внимание Паломы на это обстоятельство и сказал, что он окреп настолько, что хочет поехать в театр более всего остального. Однако ближе к вечеру у него возникло ощущение, что его ноги налились тяжестью. Он положил руку на левый висок и сказал: " У меня здесь так болит". Палома дала ему кусок сахара, пропитанного ЛСД, пошла на кухню и там помолилась. Она поняла, что с ним происходит. Когда она вернулась, он уже был не в себе. На его лице застыло блаженство. Он умер, если так вообще можно выразиться, счастливым слушая в наушниках "O holy night" в исполнении Леонтин Прайс. Когда пришла смерть, он не понял, что перешел в другую жизнь. Он не сознавал куда идет, он, кажется, вообще ни о чем не думал, его душа наполнилась совершенной красотой музыки, а голос, который он слышал, обладал проникновенной силой, он принадлежал духовному миру и Шерман, открыв свое сердце желанию погрузиться в него, уходил все дальше и дальше, его просто тянуло туда, а может, его слепого и ничего не знающего о потустороннем мире, вела за собой высшая сила. Он ушел, да там и остался. В Библии сказано: " Ибо где сокровище твое, там и сердцем будешь". (Мф.6:21). Его сокровищем была красота. Он стал с ней одним целым.