За свою жизнь я убил четверых человек, впрочем, может быть, только троих, а четвёртого всего лишь ранил. Думаю, теперь мне уже не узнать этого никогда: слишком быстро мы выскочили из того переулка.
Я стрелял, убегая, полуобернувшись назад, стрелял, пытаясь отстреляться от кошмара, настигавшего меня. Это было в Югославии.
А ещё я воевал в Сомали, но никого не убил там. В Центральной Африке убивали меня, разламывая прикладами мои суставы, а теперь то же проделывает туман, наползающий на Скаррифф, город, где я живу теперь, и где я буду жить всегда.
Скаррифф - городок маленький, тут все друг друга знают, есть только одно исключение, есть только один человек, который не знает и не желает знать никого: это тот самый, который убил в Югославии четырёх человек, который воевал в Сомали и Центральной Африке, а теперь воюет только с тараканами в своём доме. В этом городе я знаком только с Лавочником. У него я покупаю продукты. Да еще я связан с одним человеком, который бывает здесь наездами.
Скаррифф ничем не знаменит - и это прекрасно. Шесть месяцев здесь длятся дожди, а ещё пять месяцев - туманы. Небо здесь почти всегда серое, и городок будто прячется под ним. Поселился я здесь год назад, но, повторяю, буду жить здесь всегда. Правда, крыша моего дома иногда протекает, но не так сильно, как лачуга в Сербии, где я схватил воспаление лёгких.
Мои мысли занимает океан, он здесь, рядом... Я слышу его всегда, даже когда сплю. Я прогуливаюсь по его кромке, стараясь не замочить ног. Я смотрю туда, где он сливается с горизонтом, до тех пор, пока от холодного ветра у меня не заболит горло. Так я живу...
Скаррифф основан очень давно, и если долго думать, то, пожалуй, можно даже вспомнить, что было это в 1124 году. Основал его какой-то герцог или даже Великий Герцог, точно не помню. Городок этот очень славный, тихий и мирный. Даже соседствующие здесь протестанская и католическая церкви никогда не были для аборигенов причиной раздора. Говорят, что был здесь когда-то ещё и армянский христианский приход, но со временем его прихожане тоже превратились в протестантов и католиков, и приход растаял. Всё это было очень давно.
С тех пор сотни тысяч дождевых облаков прошли над Скарриффом...
Сегодня, 16 июля 1999 года, метеосводки отметили высокую влажность и дождь, прекратившийся к одинадцати часам дня. Дождь заметили все, но не все заметили, как под дождём нанёс мне визит господин Адам Склодовский. Этот господин довольно часто посещает меня.Он - мой поручитель, и я обязан ему своим пребыванием здесь. Для человека без гражданства (т.е. меня) - это немало. Не поставь Адам своей подписи под документом, где говорилось, что "...въезжающий в страну Давид Штейн обязуется свято соблюдать её законы...", пробирался бы я сейчас сквозь Экваториальную Африку, доверяя свою жизнь автомату. Кроме меня у Адама ещё двое "подопечных", но живут они не в Скарриффе. Склодовский вообще увлекается подобным "попечительством" и даже, если я не ошибаюсь, состоит в организации "Мир без границ". Впрочем, он никогда не заявлял об этом, и мне тоже лучше молчать.
У Адама два дома в Скарриффе, есть у него дом в Дублине и ещё где-то, но летом он, как правило, живёт здесь, и когда я спрашиваю его, зачем ему это, ведь Скаррифф - всего навсего сонный провинциальный городок, Склодовский почему-то поднимает вверх руки, словно ловит ближайшее облако. Я никак не могу разгадать смысл этого жеста, который Адам не объясняет.
Сегодня утром Адам застал меня на огороде с лопатой и лейкой и был очень доволен:
- Оказывается, Дэви, ты умеешь держать в руках не только автомат. Я рад этому.
- Обходишь свои владения? -спросил я.
- Они не так велики, чтобы назвать это "обходом". Скорее просто прогуливаюсь.
"У него прекрасное настроение", - решил я. - "Такое редко бывает..."
- Зайдём в дом, Адам,- пригласил я.
- Спасибо, Дэви, но скоро опять начнётся дождь, а я хочу насладиться прогулкой между двумя ливнями.
Последние его слова показались мне до боли знакомыми, но место и время, когда я их слышал, ускользали из моей памяти, как влажные арбузные косточки выскальзывают из-под пальцев.
- Почему ты не знакомишься со своими соседями, Дэви?
- Не хочу, чтобы мной пугали детей.
- Ты не прав, сказал он. - Отшельника боятся больше.
Я промолчал, мне не хотелось возражать ему.
- Зайду к тебе завтра, - добавил Адам. - Завтра многое прояснится.
И он ушёл на запад вдоль Каштановой улицы. И солнце медленно шло за ним.
К вечеру дождевые облака рассеялись. Мягкие голубые сумерки опустились на Скаррифф, на берег океана и на мои плечи. Песок был ещё влажным от последнего дождя. Небо и океан, сговорившись, окружали меня, предательски темнея, уходящее солнце брало меня на прицел огромным багровым кругом... Я продрог и побрёл домой.
Тёмное пространство смотрело мне в спину, пока я шёл к дому, и было страшно оглянуться.
Ночью на железнодорожной ветке, словно живые, гудками перекликались составы. Было тепло и душно, и многое происходило не так, как всегда. Но всё это было где-то далеко, словно во сне...
Наступило 17 июля.
В Скарриффе несколько небольших магазинов, в каждом из которых можно найти всё: от велосипеда до замороженных креветок. Зайдя утром в ближайший к дому магазинчик, я, как раз, подумал о покупке велосипеда - Скаррифф очень удобен для велосипедных прогулок, здесь много асфальтированных дорожек и мало автомобилей. И когда я, наконец, выбрал велосипед, Лавочник (так я его называю про себя, хотя никакой он не лавочник, а просто обычный продавец) спросил:
- Слышали вы что-нибудь о катастрофе, господин Штейн?
Я был всё ещё поглощён велосипедом и не откликнулся.
- Об ужасной катастрофе... Впрочем, все катастрофы ужасны, повторил он.
Только теперь я услышал его вопрос.
- Сегодня вы первый, кто обратился ко мне, - ответил я .
- Это случилось ночью, - продолжал он. - Говорят, где-то между двумя и тремя часами ночи. Разбился железнодорожный состав, разлетелся вдребезги...
Мы посмотрели друг на друга. Первым отвёл глаза я.
- Кто-нибудь пострадал?
- Да, машинист. Он пропал. Скорее всего погиб, но тело ещё не нашли.
В этот момент вошёл ещё один покупатель, и Лавочник оставил меня. Бессоница - частая моя гостья, но как раз в эту ночь я спал очень крепко, не слышал ни звука. Как странно... По дороге домой я подумал: а что, если машинист успел выпрыгнуть из кабины электровоза за мгновение до предначертанной ему свыше смерти?
Весь день я провёл во дворе дома. Мастерил скамью. Я давно хотел поставить скамью возле дома. Рубанок скользил по необработанным деревянным планкам. Будто поезд по рельсам. Мои руки управляли им, и только в их власти было избежать крушения. Пока я работал, мимо прошло множество горожан. Был яркий и тёплый день, и население Скарриффа не желая упускать своей доли солнечного тепла, вышло из душных домов.
К трём часам пополудни пришёл Адам, и я, как всегда, пригласил его в дом, но он ответил, что зайдёт часа через два, после того, как уладит какие-то срочные дела в мэрии. И действительно, в указанное время он вернулся, и мы, наконец, вошли в дом.
Адам разложил служебные бумаги на моём столе и долго перебирал их. Безуспешно Адам пытался разложить свои документы в аккуратные стопки, ветер из распахнутого окна перемешивал страницы. Со стороны Адам выглядел, как человек, желающий поставить карандаш на острие, о чём я не замедлил ему сообщить.
- Ты даже не подозреваешь, насколько ты прав, Дэви! - ответил он. - Я действитьельно хочу поставить карандаш на острие, вот только карандаш этот - ты!
- ?
- Тебе грозит выдворение из страны. Придётся потратить уйму времени и нервной энергии, чтобы оставить тебя здесь.
Менее всего ожидал я услышать это, но неумолимо сработал один из законов, аналогов которому нет ни в физике, ни в других науках: "всё плохое, что могло бы произойти, в конце концов происходит". Мне не верилось, что придётся когда-нибудь оставить Скаррифф. Вот уже год, как я считаю его родным городом, и когда мне случайно попадается моё свидетельство о рождении, я вздрагиваю, обнаружив, что родился в каком-то далёком Каменце-Подольском. И всякий раз не могу вспомнить, в России это или на Украине.
Адам всё еще разглядывал свои бумаги, но уже более спокойно.
- Ты воевал в Центральной Африке? - спросил он, не отрываясь от бумаг.
- Я написал про это во всех анкетах перед въездом в страну.
- Да, я знаю. Но... на ч ь е й стороне ты воевал?
- С республиканцами, против диктатуры Кандасы. У нас было несколько баз на севере страны. Если честно, то это были даже не специализированные базы, а просто деревни с чёрными туземцами. Вожди этих деревень в своё время повздорили с Кандасой, а спорить с ним было равносильно смерти.
- Продолжай.
- Жилось там кое-как, но всё же сносно. Кондасовцев мы не боялись, пока в одно злосчастное утро они не подступили с трёх сторон к нашему лагерю и не выбили нас в тропический лес. Помню одного парня, который только и делал, что рассказывал мне о том, каким "крутым инструктором" он был в "школе выживания" и теперь в этом лесу для полного счастья ему не хватает лишь теннисной ракетки. Через два часа его ужалила какая-то летающая мразь - и он умер через десять минут... На пятый день мы разделились. Половина отряда ушла к северу, в соседний Чад, остальные, а я был среди них, решили атаковать кандасовцев в деревне. В ту же ночь мы атаковали. Ещё в лесу было решено использовать только приклады и штыки, всё делать без шума, но в деревне какой-то идиот из наших стал стрелять. Поднялась кутерьма, стреляли просто в темноту, никто никого не видел. Я был ранен дважды, скорее всего своими. Кто-то схватил меня сзади и я потерял сознание. Очнулся уже в ооновском госпитале...
Адам не перебивал меня. Он смотрел в окно на вечерний Скаррифф. На побережье начинался прилив.
- Из Дублина пришли бумаги, где говорится, что ты воевал на стороне Кандасы. - Адам перевёл на меня взгляд, и я догадался, что он скажет дальше. - Наше нынешнее правительство не поддерживает отношений с Кандасой, а люди, когда-либо поддерживавшие его режим, не имеют право на проживание в стране, если они не являютя её гражданами.
- Это не имеет ко мне отношения: я никогда не был заодно с диктаторами.
Склодовский раздражённо поджал губы:
- Пойми, Дэви, меня не интересует твоё прошлое. Твоё сотрудничество с кандасовцами - д о к а з а н о, теперь нужно заниматься твоим настоящим. Необходимо оставить тебя здесь, не допустить твоей высылки. Можно попробовать доказать, что твоё сотрудничество было вынужденным, было сотрудничеством под прицелом.
Адам убеждал меня признаться ему во всём, чтобы затем выбрать верную тактику. Он проигрывал различные варианты событий, он сочинял сценарии моего прошлого, он с азартом жонглировал фактами моей биографии, и, я уверен, мысленно аплодировал сам себе. Он был в упоении от собственной изобретательности и благородства. Не помню, когда, наконец, он ушёл. Я не слышал, как захлопнулась за ним дверь дома, оставив меня наедине с ужасной головной болью.
...Была уже глубокая ночь над Скарриффом, но я не видел её, потому что рыл траншеи в Египте, и лезвие лопаты раскалялось от солнца. Дышать было нечем. Арабам было легче, европейцев жара изнуряла до смерти... В Нью-Йорке я посыпал общественные уборные каким-то антисептическим порошком, и босс укорял меня за то, что посыпаю слишком густо, разбазаривая муниципальные деньги... В Сомали я погибал от жажды на острове, защищая его загаженные чайками скалы... Ночь над Скарриффом наваливалась на меня.
Кому нужна моя высылка? У меня нет врагов в Скарриффе, как нет и друзей. Дом, в котором я живу, принадлежит Адаму и, значит, не может рассматриваться платой за возведённую на меня клевету. У меня нет состояния, нет и наследников...У меня вообще нет никаких родственников: мать умерла, когда мне было восемнадцать, отца я не знал никогда. У меня нет ничего, кроме Скарриффа и этой ночи...
Уходящая ночь веяла влажной прохладой, волны утреннего тумана бесшумно накатывлись на Скаррифф, создавая особую, "ватную", тишину. Я смотрел, как городские улицы растворяются в белом мареве, как светлеет небо над городом, в котором я собирался жить всегда...
- Вот его дом! - Услышал я первый голос, и он показался мне очень знакомым.
- Этот? Он всегда пустовал... Даже не верится, что он обитаем. - Второй голос был чужим и властным.
- Да, теперь обитаем. Склодовский поселил здесь этого типа, - продолжал первый.
- О Склодовском дурная молва ходит... Очень опасен.
- Я плохого о нём сказать не могу, Адам - мой клиент, - сказал первый голос, и теперь было ясно, кому он принадлежит. Это был Лавочник.
- А этот... Штейн... он тоже - ваш клиент?
- Нет, просто случайный покупатель.
На некоторое время голоса смолкли - и я услышал звук шагов. Можно было подойти к окну и увидеть тех двоих возле дома, но ночь ещё не совсем оставила Скаррифф, а тот, кто подходит ночью к твоему дому, искажен и неправелен как и весь ночной мир.
В дверь постучали. Вначале деликатно и тихо, затем сильнее. Меня охватила странная апатия - я не мог пошевелиться в своём глубоком кресле у окна.
- Может, дом пуст? - прозвучало за дверью.
- Я знаю точно, - ответил Лавочник, - о н дома.
Постучали сильнее, потом стали бить в дверь ногами. Кажется, они выкрикивали слово "полиция", не помню... Наконец, они сломали дверь и вошли. Было их четверо: Лавочник, двое обычных полицейских и офицер. Офицер подошёл ко мне и спросил:
- Вы - Давид Штейн?
- Да, - ответил я.
- Именем республики вы арестованы, - он внимательно всмотрелся в моё лицо.
- Я не принёс республике никакого вреда, и проживаю на её территории законно, - возразил я, понимая что это бесполезно.- Также я никогда не служил никакому диктаторскому режиму и не вижу оснований для моего ареста.
- Не знаю, о чём вы говорите, - сказал офицер. - Вы арестованы по обвинению в диверсионной деятельности и шпионаже.
- И в организации крушения на железной дороге, - добавил Лавочник.
- Да, - кивнул офицер, - я же сказал, в диверсионной деятельности.
Я посмотрел на лавочника: он сладко улыбался.
Меня посадили в машину, туго завязав глаза чёрным платком, но я почувствовал, что уже рассвело. Не знаю, сколько мы ехали, но когда я вышел из машины, с моих глаз сняли повязку.
Я оказался в совершенно пустой комнате с голыми стенами. Не было и окон. Мне пришлось сесть на холодный каменный пол. Я сидел на полу и ждал. Тяжёлая дверь за мной закрылась - и я слышал, как задвигались засовы и щёлкнул замок. Камеру тускло освещала слабая лампочка в пыльном плафоне. В голове у меня было совершенно пусто. Я вяло водил пальцем по сырой стене, пока не задремал.
Проснулся я от звука открываемой двери. В камеру вошёл полный человек в гражданской одежде. Был он не просто полным, а каким-то даже круглым (круглая голова посажена на круглое туловище, руки сложены на круглом брюхе), и этот круглый человек сказал мне:
- Я - следователь по особо важным делам Арнольд Мак-Нейланд. Ситуация предельно проста. Я спрашиваю - вы отвечаете. - круглый подбородок его дрогнул, и он пронзительно выкрикнул: "Имя! Фамилия!"
- Давид Штейн.
- Я прошу вас назвать в а ш е имя!
- Вы слышите то, о чём просите.
- Нет! Не слышу! И не убеждайте меня, что вас зовут "Давид Штейн", назовите мне н а с т о я щ е е имя!
- Мне хотелось бы помочь, но...
Круглый Арнольд Мак-Нейланд явно не был разочарован таким началом. Он был уверен, что близок к цели. Самым неприятным было то, что он подолгу рассматривал моё лицо, словно ощупывая его круглыми бесцветными глазами. Быть может, он посещал когда-то курсы гипноза. Вдруг он наклонился к самому моему лицу и прошептал:
- Игорь...
Он надеялся на то, что я вздрогну от неожиданности и ужаса, но нервы у меня крепкие. Увидев, что это имя не произвело на меня никакого впечатления, круглый человек отвернулся и отошёл. Из дальнего угла камеры он крикнул мне:
- Кто такой Игорь Вербицкий?!!
- Не слышал о таком...
- Вот паспорт, - он протянул мне какую-то засаленную бумажку, - на имя Игоря Вербицкого. Фотография, как видите, ваша. Впрочем, это неважно. - и Мак-Нейланд мгновенно спрятал сей документ, не дав мне возможности толком взглянуть на него.
- Покажите мне этот паспорт ещё раз, попросил я.
- Оставьте ваши фокусы при себе, - нагло заявил круглый Мак-Нейланд. - Неопроверждимо доказано, что вы - Игорь Вербицкий - занимались диверсионной деятельностью. Трагедия на железной дороге 17 июля - дело ваших рук.
- Почему вы уверенны, что я - Игорь Вербицкий?
- В ночь на 17 июля вас видели на железнодорожной станции, а затем мы нашли там ваш паспорт.
- Это не мой паспорт, у меня нет паспорта, я не гражданин этой страны.
- Но вас видели той ночью.
- По ночам бывает очень темно, - усмехнулся я . - Могли и обознаться!
- Игорь, - сказал Мак-Нейланд очень мягко, - ты будешь находиться в этих тюремных стенах до тех пор, пока не вспомнишь то имя, с которым ты родился.
- Хорошо! - ответил я. - Я назову тебе своё имя.
Он рванулся ко мне, придвинулся вплотную, задышал в лицо.
- Говори...- круглый человек затаил дыхание.
- Меня зовут Арнольд Мак-Нейланд 2 !
Арнольд улыбнулся и, явно сдерживая радость в голосе, почти пропел мне в ухо:
- Тебя зовут - Никак. Теперь ты - Никто, больше мне с тобой не о чем говорить. Тебя уже нет.
Он стоял напротив меня, но эти слова словно схватили меня сзади, сдавив затылок. Видимо Мак-Нейланд, действительно, владел гипнозом. Иначе я непременно бросился бы на него. Действию гипноза я приписыаю также и то, что не заметил исчезновения Мак-Нейланда из камеры. Он оставил меня настолько незаметно, как будто это был не реальный человек, а его мелькающее изображение на киноплёнке. Я остался один в пустой камере. А вскоре погас свет...
Тьма иногда порождает странные мысли. Оставшись наедине с этой чёрной пустотой, я спрашивал себя, действительно ли я - Давид Штейн? Может быть, я представляю собой нечто иное? Эта дикая мысль уступала место ещё более дикой: кто же тогда я на самом деле?
Я вновь уснул и мне снился дождливый Скаррифф. Склодовский и Мак-Нейланд также присутствовали в этом сновидении, они мокли под дождём, взявшись за руки, как дети. "Дэви, - говорил Склодовский. - Скажи мне правду". "Да-да, правду!" - добавлял Мак-Нейланд. - "Сознайтесь, ведь вы - Роберт Баррелл". Дождь усиливался, но ни Склодовский, ни Мак-Нейланд не трогались с места. "Дэви, - просил Склодовский, - нам очень холодно, зажги спичку и согрей нас". "У меня нет спичек," - отвечал я. "В твоём левом кармане", - опровергал меня Мак-Нейланд. И действительно, я находил в этом кармане спичечный коробок с одной-единственной спичкой. "Скорее, просил Мак-Нейланд, - зажигай её, или мы растворимся в дожде". И тогда я зажёг её. Спичка вспыхнула ослепительным огнём, и я проснулся.
Оказалось, что в камере зажгли свет. Тюремная дверь открывалась, пропуская несколько человек. Была среди них и женщина с усталым лицом. Все были мне незнакомы, кроме Мак-Нейланда. Вошедшие сгрудились надо мной.
- Вы узнаёте его? - обратился Мак-Нейланд к женщине.
- Нет, - ответила она. - Это не мой сын.
- Госпожа Вербицкая, - настаивал Мак-Нейланд, - присмотритесь внимательнее. Если это ваш сын, мы немедленно отпустим его с вами впредь до особого расссмотрения его дела в суде.
- Мой сын умер три года назад. Этот человек - не мой сын.
- Госпожа Вербицкая, у этого человека нашли документы, несомненно принадлежавшему вашему сыну, вот почему я прошу вас быть очень внимательной. Может быть, этот человек был знаком с вашим сыном, может быть, вы видели его, хотя бы раз, возле своего дома, может вы и не видели его ни разу, но он знаком вам по описанию?
- Нет, - повторила женщина твердо. - Я отвечаю за свои слова, я никогда не видела этого человека прежде.
- Тем хуже для тебя! - сказал мне Мак-Нейланд со злостью.
Один из присутствующих подозвал неутомимого Мак-Нейланда, и они довольно долго совещались.
Говорили они очень тихо, только изредко было слышно, как Мак-Нейланд шептал, повышая голос: "Нет, так нельзя!" ещё я услышал, как незнакомец один раз произнёс: "Кто же тогда это сделает?"
Когда они закончили совещаться, Мак-Нейланд увёл всех.
Очень давно цыганка говорила мне: "Ты будешь жить до тех пор, пока будешь познавать этот мир. Как только ты познаешь его до конца, ты умрёшь." Похоже, я очень близко подошёл к его полному постижению. И ещё я жалел, что я не Игорь Вербицкий. Мне всегда странным казалось отождествление человека с его фамилией, с этим набором графических символов, гласных и согласных звуков. Люди иногда меняют эти наборы, оставаясь при этом самими собой. И женщина, приведённая Мак-Нейландом в мою камеру несколькими минутами ранее, не была исключением. Эта женщина носила теперь новый буквенный код - "госпожа Вербицкая", но одно было несомненным... это была м о я мать.
Я помнил кладбище, где она похоронена, но я помнил и сегодняшний день, и её слова: "Это не мой сын". До сегодняшнего дня я относился скептически к существованию двойников... Однако ещё труднее было поверить в воскресение из мёртвых. Конечно, эта женщина была всего лишь двойником моей матери... Но её приход был предзнаменованием. Недобрым предзнаменованием...
Через полчаса меня превели из моей камеры в другую, более просторную комнату. Новое помещение явно не было предусмотрено для изоляции заключённых, скорее это была комната свиданий перед дорогой. Я не ошибся.
Бодрый и подтянутый вошёл Адам Склодовский.
- Адам! Наконец-то! - выдохнул я, надеясь на скорое избавление. - Ты - единственный, кому под силу вытащить меня из этого ужаса!
- Тебе не привыкать к ужасам, - ответил Адам, и это было более, чем странным началом. - Видишь ли, Дэви, твоё положение очень плохо, но было бы банально и глупо сообщать это заключённому, и я пришёл к тебе, чтобы сказать вещь намного более важную...
- Адам, я прошу тебя, вытащи меня отсюда хотя бы на сутки! - Но он не слушал меня. - Адам, когда я смогу выйти отсюда?
- Никогда.
- Ты спятил, Адам!
- Нет, Штейн. Это ты лишился рассудка, когда в девятнадцать лет выбрал автомат даже не ради денег, а ради удовольствия. Уже тогда ты начал выводить свою подпись под собственным смертным приговором. Но ты тогда был беспечен... Мы, люди возмездия, нашли тебя! По всему миру мы ищем таких, как ты, добровольных вооружённых наёмников. Мы ищем, находим и освобождаем от них нашу землю. Да, судьба твоя незавидна... Ты удивлён моим пафосом?...Ты хочешь спросить меня, почему мы не расправились с тобой ещё тогда, в Африке? Там - тебе нечего было терять, и ты ничего бы не понял, здесь - ты теряешь Скаррифф. Осознание этого возможно сделает тебя другим человеком... Я не хочу обнадёживать тебя, Штейн, но иногда, очень редко, таким, как ты, ешё выпадает последний шанс...
С этими словами он достал пистолет и выстрелил мне в голову с расстояния пяти дюймов, почти в упор.
Я рванулся под одеялом, крича и задыхаясь. Кровать тяжело заскрипела, и всё снова затихло.
Мой пульс был таким частым, что я стал всерьёз опасаться, не играют ли мои лёгкие в футбол, выбрав сердце в качестве мяча. Боже мой! Вот что значит полотно поужинать в двенадцатом часу... Никогда! Никогда снова! Подумать только, все эти бутерброды с икрой превратилсь во сне в суровых полицейских, а маринованные помидоры - в этих ужасных Штейнов, Мак-Нейландов, Склодовских!..
Как хорошо, что это был сон! И как хорошо, что он, наконец, закончился... Я вижу, как подходит к концу эта беспокойная ночь, как небо за окном моей комнаты постепенно светлеет... И только одна мысль не даёт мне покоя: если я не Давид Штейн, не Игорь Вербицкий, не Роберт Баррелл, то кто же я?