Аннотация: "Наверно, вы сочтете мое брюзжание недостойным внимания. Ведь кто захочет слушать невнятное бормотание облезлой крысы..." (по следам Эдгара По)
Проклятье третьей ступеньки.
Наверно, вы сочтете мое брюзжание недостойным внимания. Ведь кто захочет слушать невнятное бормотание облезлой крысы. Да-да, хоть я и был рожден человеком и являюсь таковым - от мочек ушей до ногтей на ногах - и теперь, но по духу я крыса. Желтые крысиные глазки, протертый до дыр выцветший халат, шерстяные гетры, годные как для зимы, так и для лета, и истоптанные домашние тапочки - их еще моя матушка, царство ей небесное, носила.
Я старая обветшалая крыса, которая уже очень давно не выползает из трухлявого дома, где стены ежечасно грозятся уйти в землю и похоронить жильцов под обломками. И я не скрываю своего искреннего презрения к этим враждебным стенам, с которых слоями слезают потерявшие еще в том веке свой цвет обои. А эти ужасные картины! Своими желчными аристократическими глазищами они непрерывно следят за мной, куда бы я ни пошел. Они вперились в меня немигающим взглядом и только того и ждут, чтоб увидеть, разглядеть, подсмотреть и высмотреть мои недостатки. О да, у меня есть недостатки, но я не позволю этим циничным портретам меня осуждать. То, что я разбрасываю по комнате вещи и ленюсь ежедневно протирать пыль, это мое право действий и моя жизнь, в которую недопустимо вмешательство столетних мумий с их пережитками нравственности.
Но больше всего, нет-нет, даже еще намного больше я ненавижу лестницу. Эта старая ведьма, моя ненаглядная теща, специально заманила меня в свою нору, чтобы навек приковать к этим ступенькам. Каждый раз, спускаясь и поднимаясь, я прихожу в дикий ужас от дьявольского скрипа третьей ступеньки сверху. Когда еще была жива эта мегера, она каждое утро, спускаясь по лестнице, непременно останавливалась на третьей по счету ступеньке и вслушивалась в хруст волокон трухлявой древесины, наблюдая за моей перекошенной мордой. 'Я обожаю эту мелодию, - слащаво изрыгала из себя эта уродливая старуха. - Она напоминает мне о Всемогущем Боженьке, который сможет наказать всех, кто причинил боль моей семье'.
Она ненавидела меня, она меня презирала. Она винила меня в том, что я полюбил - да как я вообще осмелился на такие низменные чувства - ее девочку, ее единственную малышку, ее ангельский цветочек. И она, глупышка, купилась на сладкие обещания, соблазнилась на выглаженный сюртук, не видя всей той мелочности и жестокости, которую разглядела ее мать в молодом прохвосте. Эта химера намертво вцепилась в свое единственное дитя, стараясь удержать ее своей сдавливающей легкие любовью и опекой. И даже после свадьбы она уперлась рогами и копытами, чтобы не выпустить свою драгоценность из лап. Условием на получения ее родительского благословления было полное подчинение ее требованиям и, не побоюсь этого слова, приказам. Кроме того, мы с молодой женой должны были быть под постоянным контролем, для чего мне пришлось переселиться в этот ужасный полуразрушенный дворец и стать практически слугой своей возлюбленной тещи.
Но и этого ей было мало. Она, как червь, неустанно буравила мою нежную жену постоянными упреками в мой адрес. Маменька замечала все прегрешения, которые я по недосмотру или забывчивости совершал. И затем преподносила их за обеденным столом, как праздничный десерт, приукрашивая многочисленными подробностями, как кулинар украшает торт кремом. А пока моя милая женушка ночами рыдала в подушку, ее любящая мать громко храпела в соседней комнате. О, как я ненавижу эти тонкие предательские стены, разделяющие наши спальни! Я готов был спать на кушетке в холле, на чердаке и даже в затопленном подвале, лишь бы не слышать неуклюжее копошение за стенкой, когда в первые дни после свадьбы эта женщина силилась услышать все вздохи и ахи нашей супружеской жизни.
Минул год, затем осень и потом внезапно в один пасмурный зимний день моя ласточка умерла, задохнувшись, наконец, в опеке и заботе своей матушки. Наверное, какой-то добрый ангел сжалился над нами и забрал мою единственную отраду в жизни на небо, где круглый год цветут сады и пахнет сиренью. Я благодарен провидению за такой щедрый подарок и готов вечность терпеть все издевки недремлющей хозяйки дома.
Наверно, вы скажете, что я теперь смогу покинуть этот дом, ведь больше ничто меня не связывает семейными узами. Но, к сожалению, я дал слово джентльмена на похоронах моей жены, что не брошу дряблую старушку одну в холодном доме после того, как затих радостный смех ее девочки. Практически, она хитростью, как тисками, вытащила из меня это обещание. На людях она была такой милой кроткой старушкой из тех, что обычно в сказке пекут пирожки с повидлом своим внукам. И я тогда не нашел в себе силы высказать ей все, что думаю о том заливистом 'смехе', который по ночам в подушку издавала ее единственная дочка. Я мог бы спастись, удрать сразу после похорон - и пусть обо мне думают, что я жестокий эгоист, загнавший свою жену в могилу. Но я кротко кивнул в ответ и молча, как провинившаяся овца, побрел вслед за сморщенной старухой, укутавшейся от холода в черную шаль.
Она подчинила меня еще очень давно, как только я переступил порог ее крепости и поклонился, давая дружелюбной улыбкой знать, что она может полностью мной располагать. И вот спустя год я превратился из молодого льва в дряблую объезженную кобылу, которая безоговорочно подчинялась всем командам хозяйки.
Тридцать четыре года я послушно тянул борону, даже не пытаясь уворачиваться от щелкающего по спине хлыста. Я настолько погряз в этом болоте, что практически перестал чувствовать сквозь сон ту особого рода гниль, что насквозь пропитала стены над моим ложем.
И тридцать четвертый год подряд каждое утро - после ночных кошмаров - я вынужден был начинать с этой проклятой ступеньки, которая угрожающе трещала под ногами. Она шептала, что только я один виноват в семейной трагедии, что не стоило тогда приходить в гости к старинному другу и тем более не стоило заговаривать с миленькой брюнеткой, дегустирующей в углу зала белое десертное вино. Если бы не я, она бы вышла замуж на богатого лорда и унаследовала земли на севере страны, а ее мать получила бы в прислугу сотни вышколенных молодцов, а не хилого дурака, который соблазнил бедную девочку.
Этот режущий ухо скрип день за днем, год за годом сводил меня с ума, он грезился мне даже во сне, а в такт треску по окну барабанил дождь и сверкали молнии. И когда старуха, наконец-то, испустила дух, третья ступенька все продолжала скрипеть под ногами, а со стены все так же смотрели лица десятка полоумных, воющих из темных углов в унисон покрытым паутиной настенным часам старух и стариков.
Когда-то еще в молодости я хотел иметь детишек. Они бегают по дому, наводят хаос во всех комнатах, кричат, как мартовские коты, и суют конопатые носы во все, нарушая гармонию жизнь и привнося еще более живую жизнь в дом. Но сейчас я бы ни за что на свете - избавившись, наконец-то, от Цербера в образе тещи - не усыновил детей. Я благодарю Всевышнего за то, что он сохранил мне ту каплю здравого смысла, чтобы осознать, на какие муки я обреку детей, впустив их в эту крепость. Поэтому я не мог взять такой грех на душу, ибо буду терзать несчастные души детишек.
Ведь я сам, как и стены в доме, как и мебель в комнатах, как и портреты на стене, пропитался ядом, способным убить всякое живое существо. Я увял, выцвел, скрючился, пожелтел в этой норе, я превратился в крысу с облезлой шкурой. Мой куцый хвост нервно подергивался при виде милых лиц прохожих в окне. Мои трясущиеся лапки крепко стискивали ручки кресла, когда я включал радио, чтобы получить новости из внешнего мира. Я стал подобен своей теще, и это еще больше меня выводило, потому что уподобиться своему врагу - все равно, что проиграть битву.
Еще одно утро моей серой крысиной жизни. Еще одно противное яркое солнце режет своими острыми лучами шторы. И снова придется открыть дверь спальни и спускаться вниз по протертому до дыр ковру - даже моль брезговала питаться этими пыльными нитками. Я берусь за перила нетвердой рукой и медленно изгибаю тело для первого шага. Тапок глухо ударяется о ступеньку, соскальзывает с ноги и летит вниз по крутой лестнице. Он остановился на предпоследней ступеньке - придется спускаться без него. Я брезгливо смотрю на закостеневшую пятку, покрытую трупными пятнами. Накреняюсь, подтягиваю вторую ногу и наступаю на вторую ступеньку. В углу слышится приглушенное шипение портрета прабабки моей незабвенной тещи. В воздухе зависает ледяная тишина, готовясь к сольной арии третьей ступеньки. Я заношу босую ногу и, предчувствуя апокалипсис, начинаю опускать бренное тело в халате.
И вот, едва нога коснулась этой самой проклятой третьей ступеньки, тишину разорвал такой скрип, какой издают сотни мамаш, потерявших своих сыновей на войне, разнося на сотни миль свои страдания и боль. В голове вспыхнули картины давно минувших дней: ласковая улыбка брюнетки, кроткое 'да' из-под фаты, первая ночь и скрипучая кровать, искривленное злобой и ненавистью лицо мегеры, деревянный гроб и лестница, как кошмар преследовавшая меня все эти годы. И вдруг мне почудилось, будто скрип превратился в крик женщины: 'Я проклинаю тебя, ты осквернил мой дом! Как ты посмел опозорить своей голой пяткой сей искусной работы ковер!' Она завыла и запричитала, проклиная меня за то, что ее девочка сейчас лежит в могиле и не может улыбнуться, не может встать и станцевать вальс, а только неподвижно пустыми глазницами созерцает небо.
Скрип, визг, грохот слились в единый звук и с силой обрушились всей массой ненависти на мою лысую голову. Под ногой что-то щелкнуло и я, утратив опору, как старый тапок, полетел вниз, ощущая болезненным телом прикосновения острых углов ступенек.
А затем скрип прекратился. Я не знаю, приземлился ли я возле своего тапка или пролетел дальше. Да это и не важно. Сейчас мне было по-настоящему спокойно. Впервые в жизнь я смог открыть ясные голубые глаза и вдохнуть приятный запах сирени.