Иногда Мексиканец думал - как удивительно, что я все-таки родился. А иногда поворачивал эту мысль по-другому - а, собственно, зачем его было рождать?
Мысли первого плана всегда возникали при взгляде на мать.
Он, Мексиканец, был корректно начитанным относительно темы, приводящей к рождению детей; он все знал, разумеется, из книжек. Парень не понимал одного: как его тихая, совершенно забитая мать смогла сотворить его, Борю? И при каких обстоятельствах, интересно?
Свой главный вопрос он задал не сразу, боязливо и поздно - в тринадцать.
- Мама, а кто был отец?
Мать лишь виновато поежилась.
- Он уже умер,- заученно-быстро сказала она, - он был научный работник. Погиб при эксперименте.
Стало понятно, что правды ему не видать. Наверное, в юности мама была более бойкой, какой-то иной, даже красивой, быть может, и могла нравиться научным работникам. А потом появился он, Боря - прелести сразу куда-то девались ,и она замерла в виде грустного товароведа, отдавая все лучшее только любимому сыну.
Но тогда оставался вопрос - как же бабушка? Полная, однако подвижная, колоритно накрашенная прямо с утра - в ней кипела могучая жизнь. Бабушка наслаждалась любым бытием, не замирая в заботах, не потухая в болезнях, и даже порой хулиганствуя - ругалась с соседями, ехидно дразнила дикторов из телевизора, вела всё хозяйство и даже пыталась писать электронные письма подруге в Америку. Последним она оглушала и внука, и деда: после её эскапад у компьютера семья обессиленно падала. Боря - от хохота, а дед от невроза. С бабушкой было весело.
- Таки я попала на букву 'ху', - восклицала она, вынимая мясистый породистый нос из клавиатуры компьютера, - Боренька, это же такая невидная буква! Кто клеил те кнопки хотели, чтобы я ослепла!
- Циля, - раздражался дед, - ты должна надевать очки. Ты перепачкаешь носом дорогую технику Бори.
- Ты перепачкал всю мою жизнь, - отзывалась бабушка, - а я все равно работаю. Боря, где здесь дают хотя бы одну запятую?
- Давай я напишу, - обычно предлагал внук, - продиктуешь и все.
Бабушка соглашалась, принимала величественную позу, откашливалась и начинала:
- Здравствуйте, Роза и Володя, - сначала она замирала довольно, а потом кидалась к экрану:
- Так ты уже выкупил все эти буквы оттуда?
- Нашел, - стонал внук, - давай будем дальше...
- Здравствуйте, Роза и Володя, - повторяла она, - это Циля вам говорит.
- Так и писать?
Бабушка удивлялась:
- Разве в Америку можно такое писать?
- Бабушка... ну давай только то, что ты будешь иметь в письме.
Дед скрипел креслом:
- Боря, ты будешь иметь жидкую голову и больные глаза. А она будет иметь одно удовольствие.
- Печатай, - говорила бабуля, - у Иосифа сейчас ослабление. Он заговаривается на непонятные людям темы.
Дед скрежетал мебелью и вставными зубами, а Боря для верности переспрашивал:
- Писать?
- Да, - закусывала удила бабушка, - пиши: нормальные люди в нашей семье находятся в порядке. Ученые доказали, что у кого диабет, те бывают молодыми подольше, чем те, кто Иосиф. Поэтому все мы в порядке.
- Это когда они доказали, - останавливался Боря, - что-то я такого не слышал. И диабет только у тебя вообще-то.
- Они там завидуют, - говорила бабуля, - Америке не нужно думать, что мы в гетто. Тут уже почти резервация и стало много магазинов.
- Напиши, что нам отменили национальность, - добавлял дед, - мы все теперь очень свободные китайцы.
- Китайцы нация, - поправлял внук, набирая письмо,- и они собрали этот компьютер. Если бы они не собрали, то он стоил бы втрое дороже.
Бабушка возмущалась:
- Надо же, их тоже не ценят!
Дальше кипучая Цилина мысль убегала в другом направлении - она вспоминала про чукчей, которых нигде не показывают, про индейцев, которые так же, как чукчи, спились... словом, письмо замирало в развитии. Видимо, мысленно оно уже было доставлено американской подруге, и та непременно завидует бабушкиному диабету.
- Ба,- вспоминал Боря,- а ты зачем букву 'х' искала вначале?
- Ты таки маленький,- отвечала она и улепетывала на кухню.
В такие моменты Боря думал - как здорово, что я все же родился.
Но милый дом, густо заставленный старенькой мебелью, никогда не умел оставаться в кармане, висеть амулетом на толстой веревке, быть свернутым охранной грамотой в школьном портфеле. От него предлагалось отречься, выбираясь на улицу, и сталкиваться с обычным, враждебным миром.
Пока Боря был маленьким, рядом шагала бабушка. А теперь, совершив переход в подростковый неудобный сезон, приходилось грести самому, не прячась за теплое тело. Не то, чтобы Боря уж очень боялся - казалось неуверенно, шатко. Милое сердцу его окружение рассыпалось в прах, когда доктор сказал - ничто не поможет, и играть, как Плетнев, он не будет.
Боря был пианистом и играл с пяти лет. С последним Шопеном он простился на датском концерте - не смог доиграть до конца. Мать, побелев хуже праздничной кофточки, пролепетала ему по-английски:
- Сыночек, мы вылечим пальчики. Все восстановится.
Он пытался расправить фаланги, зажатые судорогой, и не понимал - почему? Он и раньше терпел эту боль, и играл... почему же сейчас?
- Координаторный невроз, - сообщили ему, - довольно запущенный. Обычно встречается у профессионалов.
- Я профессионал, - сказал мальчик, - с пяти лет. Это как-нибудь можно вылечить?
- Ты не сможешь играть большие концерты, - ответил доктор, - могут начаться необратимые изменения. Теперь - только для удовольствия. И очень недолго.
Потом были долгие походы по клиникам - до тех пор, пока не закончились деньги.
Помимо отчаянья надвигался сентябрь, между прочим. Заставить себя вернуться в родную спецшколу Боря не смог - что толку? Он не будет Плетневым. А видеть вокруг себя тех, кто знает об этом, не захотел.
Мать, оглушенная ситуацией и внезапным упрямством, отнесла документы в ближайшую школу. Она ничего не умела в параллельных мирах,но ей понравились чистота и диванчики в коридоре. Поговорив с Николаичем, мать осталась довольна.
Из-за неё, из-за матери, Боря и стал Мексиканцем.
***
Он осторожно спускался с крыльца, держась за портфель, который ему не понадобился - уроков-то не было. Ранний день не успел напитаться скудным питерским солнцем, и Мексиканца знобило. Возле школы плескались кричащие стайки не учтенных пока первоклассников, толпились родители. Было шумно, но он все же услышал:
- Эй, Мексиканец!
Неприятно ожгло, но все-таки он обернулся. На школьном крыльце Мексиканец увидел прямого и тонкого Лапина, за спиной которого деловито суетился его грубоватый сосед. Дюк копался внутри белой куртки товарища, что-то выискивая. Искомое не находилось, и куртку вертело на Лапине в разные стороны.
Хозяин терзаемой вещи стоял, не вникая в крутящий момент, и улыбался ему, Мексиканцу:
- Не обижайся на прозвище,- сказал он, - это из Джека Лондона. Иначе они бы тебя загоняли кликухами. Чуть выбиваешься - сразу потеха. За любую мелочь бывает.
- Лап, где ключи, - проорал этот Дюк, - ты же квартиру запирал, я помню.
Выглядел он неприлично, будто тискает. Гадость какая-то с виду. А может, и нет.
- Да? - глупо переспросил Мекс, - из Лондона?
То есть, это из книжки. Ну ладно.
- Хорошо, - вздохнул он, - я понял. Спасибо. До завтра.
- Соответствуй,- услышал он в спину, и чуть не споткнулся. Оборачиваться, впрочем, не стал - наблюдать эту слишком чужую и близкую дружбу было почему-то неловко.
***
Дома он не стал разуваться. Миновав захламленный большой коридор, Мексиканец протиснулся к книжному шкафу в гостиной. Книга нашлась, как ни странно - зеленая, в клееном марлевом переплете. Была она даже, казалось, зачитанная - чуть затерта обложка, капли жидкости темной на первых страницах. Мекс нашел оглавление - есть.
'Посмотрим, - он плюхнулся в старое дедово кресло, - что там за Мексиканец такой'.
Он забыл про 'поесть' и 'раздеться', замерев эмбрионом в продавленной дедовым весом и временем мебели. Глотал старые новые строки:
'...Ривера был иного склада. В жилах его, кроме испанской, текла еще и индейская кровь; он сидел, забившись в угол, молчаливый, неподвижный, и только его черные глаза, перебегая с одного лица на другое, видели решительно все'.
- Я не еврей, я индеец, - догадался он сразу, - и немножко еще испанец. Они все ошибаются насчет меня.
' - Я же говорил вам, что он одинаково владеет обеими руками' - Мекс оторвался от книги и посмотрел на свои. Это была чистая правда - левая у него, пианиста, не отставала от правой. Пока её не сразила болезнь. Да, играть он не сможет, но в жизни это вряд ли ему помешает. Вот и в драке не лишнее.
' -Ложись, мальчик, - настаивал Келли, - и я сделаю из тебя чемпиона'
- Не дождетесь, - усмехнулся Мекс, - что бы вы там ни придумали.
Он с удовлетворением захлопнул книгу и расправил затекшее тело. Этот длинный Дюк, оказывается, знает толк в прозвищах.
Думать о том, как ему неуютно и плохо, становилось бесмысленно. На секунду он даже слегка размечтался - как было бы здорово, что если б имелся хороший и понимающий друг! Тот, кто почти непременно бы наказал почитать Джека Лондона. Такого друга у Мексиканца никогда не было - у него была бабушка, дед и, совсем незначительно, мать. Но они были родственники, и от них можно было услышать только то, что Боря - хороший. И все.
'Соответствуй', - вспомнил он вдруг, и подумал: а почему бы и нет. Это может быть интересным.
Ухватив в холодильнике сырую сосиску, Мексиканец приготовился съесть её, как обычно, живьем, но помешала вдруг мысль: а зачем они сделали это?
Вопрос требовал уединения, и он бросил сосиску в воду. Сидел, размышлял, созерцая упертую в бортики мелкой посуды псевдомясную колбаску, и, наконец, разозлился:
'Пожалели, значит. Вот, значит, как. Ну-ну'.
Непрочный продукт пострадал и взорвался целлофановой кожей, выворотив неубедительное нутро. Останки его разметало в бьющем ключом кипятке.
- Ты плохо сражалась, - сказал Мекс сосиске, спуская мутное варево в унитаз, - отправляйся туда, откуда пришла.
В голове зароились особые, свежие мысли - в ней, наконец, перестал умирать недоигранный Шопен. Мексиканец прислушался - где-то выла в восторге толпа, изнутри нарастал гул канатов.
'Соответствуй',- гудели они
***
Осень неслась, облепляя отжившими листьями, заползала под куртки пронзительным ветром, гудела вернувшейся жизнью - оживленными школами, переполненным снова метро. Петербург отмывало от пыли: осенью город свежел, очищался, бугрясь неприкрытым гранитом, переполняясь рекой. Это было его время года - исчезали фривольно дешевые клумбы, вместо них кисла грязь - как везде, где проходят отряды тяжелых бойцов. Оставался лишь он, рыцарь в избитых сражением латах, суровый и справедливый. Сэр Питер уже не держал принуждённо букетов для иностранных и не очень туристов - они разбежались в Туву, Сыктывкар, Симферополь, во Флориду и бог еще знает куда. По камню стекали ручьи, забираясь вовнутрь, освежая усталую спину, рыцарь вяз в палой листве, лечившую раны на оттоптанных чужаками ногах, а золотой его шлем яростно полировал ветер.
Осень катилась к зиме, мокрой, бесснежной и темной - утро ленилось, так же, как и школьники в последнюю свою полудетскую пору.
Электрический свет горел до полудня, отдыхал всего пару часов и включался опять - северная ночь наступала. Уже отшумели ненастоящие осенние праздники, подступала пора новогодняя - в конце ноября в городе начали ставить огромные елки, вешать новые фонари: предвкушение начиналось за месяц. Грусть Сэра Питера всех заставляла: хотелось ждать яркого, к чему-то готовиться, и, по возможности, удивляться. Кто опасался приезда бесчисленных родственников, кто-то ждал премии, скидок в бутиках, больших выходных или легальной наконец-то попойки - готовился каждый. Повод из поводов, главный праздник страны.
Нева приутихла, став густой и спокойной - кровь её засыпала, подернувшись серой, непрочной - но кожей.
Мекс втянулся в учебу неожиданно быстро. Эта школа показалась простой и несложной, без особенных требований. У него оказалось много свободного времени, так много, что он не умел с ним бороться.
Всю свою детскую жизнь он играл - работал. Преданный собственным предназначением, он так и не смог подойти к инструменту - с тех самых пор, как провалил концерт. Мексиканец старался не думать об этом, а найти себе дело, которое съело бы от вынужденной свободы хоть какую-то часть. Он искал и не мог найти.
Вышло так, что всё, занимавшее его хоть немного, сосредоточилось в школе, став предметом обдумывания, мыслей, эмоций.
А сложилось всё странно.
Сергеева, так любезно пригласившая его в первый день, очень быстро затяготилась соседством.
Мексиканец определённо мешал: беспрепятственно пудриться, вскидывать руки - так, чтобы приподнималась грудь. Разворачиваться вполоборота к 'камчатке' - туда, где находился вожделенный объект. Сосед загораживал свет, косился на зеркальце, лишал обзора.
Из-за соседа предмет вожделения, скорее всего, не видел сергеевского бедра, красиво утянутого в густо-кофейного цвета колготки. Дюк также не мог наблюдать тугие посасывания лакированной ручки, весьма намекающие - такие, что даже физик заметил, но ничего не сказал.
Преподы, по мнению Сергеевой, окончательно озверели - мыслями все эти странные люди находились в экзаменах,твердили о них без конца и пугая. Иногда половина урока проходила за рассуждениями, каким образом, например, помешанный на своей музыке Рэпмен сдаст русский язык. Да Саня вообще не мог разговаривать просто - рифмовал он решительно всё, и в сочинениях проделывал то же.
Обычную речь он почитал пережитком, содержание - им же, а истинной целью любого рассказа он видел рифму, положенную на музыку и движения. Галина Эммануиловна, грузная русичка по кличке Голем, сносила всё это с величайшим трудом.
На её презрительные тирады Санёк выдал следующее:
- Экзамены в топку! .Йоу!
.Возьму свою попку, йоу! Крепко - возьму - отнесу - в пэтэу-у-у !
- Йоу-у-ууу!!! - выл класс, а русичка бессильно оседала на стул. Все были довольны: веселье съедало минуты, Голем была деморализована, а дальше была физкультура.
Мексиканец смеялся со всеми, хоть его и коробило. Неприязни к Рэпмену он, правда, уже не испытывал после одного небольшого, но важного случая.
В тот день Боря тащился в столовую - оттуда с утра доносился ванильный, горячий привет, что означало ватрушки. Эти штуки пеклись, по мнению Мекса, немыслимым мастером - такой вкуснотищи он нигде не едал. Обливаясь слюной, он рассчитывал штуки на три... но реальность его прервала.
Справа внезапно возникла смурная фигура - смуглый носатый пацан, недобрый, как пьяное утро.
- Эй, чучело, - сказало оно, - подойди-ка сюда.
Мексиканец напрягся. Он попытался собраться, но тщетно - в перепуганном сердце распрямилась спираль суматохи, и представить боксерский ринг, тот самый, гудящий канатами, он не успел. Мечтая, боец потерял осторожность. Враг был внезапен, что уж говорить.
- Что вам нужно, - по-ботански выдавил он ,- я направляюсь в столовую. Перемена короткая.
- При денюшках, значит, - с удовольствием констатировал парень, - да мы за тебя покушаем, ты не переживай. Бабло дал сюда быстро.
И сильно пихнулся плечом.
- Деньги давай, пока не вломил, - пояснил еще раз, - ну и чучело.
Мысли Мекса запрыгали, унося здравый смысл, сердце екнуло, а по спине заскакали вот такие мурашки...
- Это чучело с нашего огорода, - услышал он вдруг, - оно охраняет нашу природу.
Сунув руки в карманы полусползших огромных штанов, в проходе стоял Рэпмен.
- Йоу, - Саня был весел, - если пиздишь инвентарь, будешь раком весь январь.
И он совершенно не к месту крутнулся.
- А-а-а, это ты, блин. Жопоголовый, - сказал парень, - я тебя щас самого поставлю.
- Ёпт, Серый, - отвечал Рэмен, - ты как банан незрелый. Щас я свистну, и тебя зачистят. Вали в свою столовку, - сказал он Мексу, - шевелись ловко. Мы будем разговаривать, мозг запаривать...
Но Мекс не ушел, жадно ловя незнакомую суть пацанской словесной баталии. Дело, тем временем, ограничилось парочкой рифм, на которые вражеской стороне сообщить было нечего. Потом был звонок и благодарности за спасение, на что Рэпмен отреагировал как-то не в рифму:
- Оденься нормально, а то яйца оторвут. Выделяешься. С тебя физика.
Поэтому Мексиканец смеялся. Он делал все это еще и потому, что в такие моменты он чувствовал себя частью стаи, где каждый в отдельности был, в общем, не нужен. Но, смеясь над одними и теми же рифмами, все становились ближе, поддавались похожему настроению. И было плевать, что стихи - дурацкие.
Мекс не влился, не стал своим за всё время до Нового Года. Но был под негласной защитой - это было железное кредо класса, и казалось достаточным , чтобы чувствовать себя более или менее комфортно.
Но было еще - такое, что странно царапая, задевало.
Оно беспокоило, заставляя реагировать, наблюдать, подмечать и завидовать.
Как-то утром, натягивая новую водолазку вместо деревянного своего пиджака, Мекиканец подумал: интересно, заметит ли кто-нибудь? Он... заметит?
Он часто думал о Дюке и Лапе, как о некоем символе дружбы, единства.
Завидовал? Было такое, пожалуй; а еще и любовался - с ним никогда не случалось какой-нибудь дружбы, тем более, как у них. Со стороны все так здорово выглядело, друзья казались прекрасными... Да любой был бы рад!
Мексиканец почти тосковал, мечтая о чем-то подобном. Мучило что-то еще, до чего он пока не добрался: знал только то, что смотреть на него - удовольствие. На Лапина, потихоньку, смотреть.