Разница между рождением и умиранием довольно существенная. Рождение не обсуждается, и иного выхода нет, кроме как показаться миру. Но, немножко пожив и расстроившись, вполне можно выбрать - быть тебе в принципе или не быть. Вопрос подзагаженный, как пол в коммуналке, на него отвечали уже и мораль, и даже религия. Отвечено было и мамой, и родственниками, но не самим персонажем, который слегка тормошит неустойчивое желание жить. Без истерик к такому вопросу подходят, наверное, только японцы. .
Дюк не был японцем, он родился простым, не особенно умным; к тому же он стал человеком, почуявшим наступление тьмы.
В двадцать неполных нелегко обнаружить себя наполовину незрячим. Правый глаз видел, но паника, схватившая мозг целиком, сообщила владельцу - он тоже, вот-вот.
С парнем сделалось то же, что и обычно: замкнулся в своем, отстранился от мира и Лапа, ничего нового. Друг находился в вип-секторе здоровой и радостной жизни, обнимающий с той стороны, сующий таблетки и опускающий руки в бессилии. Он стал не нужен - Дюк мучительно думал над главным вопросом: как привыкнуть к своему положению, и зачем в таком положении жить?
Если откажет второй, я ослепну, размышлял он. Это может случиться, а, возможно,пройдёт стороной. Желалось забиться в густую и совсем непроглядную тьму, чтобы ни за что не понять, что ты видеть по сути умеешь.
- Не трогай меня,- ответил он Лапу на нерешительный ласковый жест,- я сам.
Самостоятельность заключалась в неподвижном лежании на диване с закрытыми плотно глазами. Изредка Дюк открывал их и проверял - видит ли правый. Морщился, если рядом садился или ложился любовник, который всегда успокаивал, лишь беспокоя - слова раздражали залитые воском отчаяния уши. Так продолжалось неделями: Дюк послушно питался таблетками, от которых мутило и душу, и тело, ночью огораживал себя одеялом. Проснувшись, пил утренний чай и даже не замечал отсутствия Лапа в квартире. Чем тот занимался, где был - всё это неважно и неинтересно.
На диване лежалось спокойно, и Дюку казалось, что, если он вдруг куда-нибудь выйдет, то свет замерцает и исчезнет совсем от человеческих криков, шума машин, или вида дороги.
Тело ослабло от отсутствия воли и просто движений: Дюк сделался флорой, не слыша потоков в себе, разбухал, как растение. Как огурец, он выращивал неправильной формы решение: необходимо куда-то уйти, никому не мешать, и чтобы никто не трогал. Никто не был должен носиться вокруг, причитать - он болезненно думал о матери. А Лап - тот вообще не обязан, он Дюку не поводырь.
Наконец-то, облегченно выдохнул Лап, когда Дюк вдруг озвучил однажды с утра
огуречного вида решение. Наконец-то.
- То есть ты хочешь уйти? - уточнил он на всякий случай.
Дюк согласно кивнул.
И тут разразилась драка, которую Дюк проиграл: был не готов. Били его методично - аккуратно, жестоко, по-вражески.
Он уворачивался, катаясь по твердой кровати, прикрыл только голову.
- Ты с ума сошел, что ли, - сипел он растерянно, вытирая бегущую из носа кровь, - это. за что?
Лап молча тряхнул его, игнорируя сопротивление, перевернул на живот и содрал тренировки. Сгреб за волосы и больно вошел без защиты. Дюк заорал, изворачиваясь, но не смог - завыл и уткнулся в подушку.
- Хорошо,- прохрипел ему Лап.
Он накачивал жестко, принуждал, оставляя следы, ломал, заставляя выгибаться неподатливым телом. Не жалел.
До Дюка дошло, наконец - он это часто проделывал. Ни фига себе, сладенький мальчик. Иначе откуда такая отточенность?
Он сдался, затихнув, отдался и слушал - как там, наверху. Наверху были черти, ей-богу, особо опасные, сильные.
"Я сегодня давалка. Вот же блин, коленкор".
Коленка и вправду болела, прижатая...
Лап кончил не скоро, отпустил, больно толкнув от себя, откатился,дыша тяжело.
- А теперь убирайся. Как хотел, так и делай.
Дюк лежал лицом вниз и не шевелился.
- Как только ты выйдешь, я о тебе забуду. Я не помню своих шлюх. А ты - шлюха.
Дюк чувствовал холод на мокрой от пота спине.
- Почему?- спросил он.
- Вставай же,- пнул его Лап,- собирайся. Я только что слышал гундеж опечаленной шлюхи. Она не целуется в губы,несчастная доля, а в дому у неё плачут дети. Не дай бог ей влюбиться в клиента, конечно. Как блядь ты мне дорого встанешь. Пожил, поебался, ушел. Независимо так.
- Как много ты знаешь о шлюхах,- сказал Дюк,- большой опыт, наверное.
- Ты всегда отрекаешься первым. При малейшей возможности. Почему ты такой? Почему ты не хочешь на меня положиться? Не надоело героя корячить, ты...
- Я не хочу, чтобы кто-то. Мне трудно... обузой.
- Если трудно - смоги. Знаешь,- Лап примостился поодаль, - я всегда ощущаю странную вещь. Даже когда ты во мне... даже когда все идеально, я чувствую маленький люфт. Будто я для тебя - это временно, и, как только представится случай, ты отползёшь.
Дюк потрясённо молчал.
- Я каждое утро стараюсь внушить себе, что я параноик, - сказал Лап, - что не надо бояться тебя потерять.
- Я ослепну и ты меня бросишь. На хер тебе инвалид. Вот об этом я думаю, ты, идиот.
Дюк почти разозлился. Задница, между прочим, болела, а разговоры пошли чисто бабские, из сериала "Спартанцы в истоме".
- Поговорили, как Зита и Гита, действительно, - Лап рассмеялся, - он его бросит, комедия. Столько красивого мяса, ха-ха, да мы его сами сожрём. Нашей коптильне неважно, с глазами ли, без... А видеть ты будешь. Будешь.
Он уж не слушал ответных ироний, лаская. Легонько потерся:
- Будем кончать, солнце мое, - сказал он.- Всех будем кончать, если надо. На всех
будем кончать, фейерверком. Вместе.
Тьма уходила бесследно туманом, в ухо вливался ласковый шепот, Дюк понял лишь то, что ни разу не вспомнил про зрение.
- Веди меня сам тогда,- сказал он.- сам веди.
***
Катилась зима, бесснежная дура, никак не решившая - дать холодов или мокнуть
по- прежнему декабрьским дождем. Грязью лился с небес несостоявшийся снег, гадя на золото Рыцаря Питера - даже вороны попрятались, отказавшись хранить купола под разбухшими перьями. Темная и сырая зима не разбавляла депрессии - та не ушла, обретя непривычные формы. Сдавшись под натиском друга, он не смог отключить свою панику, точно так же, как нервные центры не могли включить зрение в левом глазу.
Лап методично рассказывал, обводя очертания пятен на снимке:
- Это спайки, которые давят на зрительный нерв. То, что ты сейчас принимаешь, помогает их размягчить и ослабить давление.
- Да в болото!!! - Дюк истерил, швыряя от себя томограмму, - сколько сожрал и
все без толку...
- А быстро не будет,- отвечал ему Лап. Истерики его не пугали, он их понимал. Становилось понятно, что чувствует и что имеет в виду.- Быстро случаются кошки и трах в туалете Макдональдса.
- Вот сколько мы уже ползаем по врачам,- кипятился Дюк,- как калики прохожие . Ты сам-то не задолбался?
- Задолбался,- честно говорил ему Лап,- особенно когда ты делаешь грустную рожу у доктора. Ты вообще чего ждешь? Когда я тебе сам правый выбью? С ним все отлично, мы левый с тобой восстанавливаем.
Дюк швырялся еще чем-нибудь и ехидно дерзил:
- А прикинь, я совсем ослепну? Ну вот что ты со мной будешь делать? Так и будешь водить, как собачку? Кормить меня, гулять, задницу вытирать...
- Я тебя к койке тогда привяжу. Вниз лицом. И буду трахать под музыку из
Утром Лап убегал в институт. Дюк спал до полудня, после полз в кухню за кофе с
печеньем, ополаскивал чашку и маялся дурью. Компьютер и книги были запрещены ,отжиматься и подтягиваться ему надоело, от таблеток в голове пелена. От безделья нашел три диска с аудиокурсом английского: от нечего делать принялся слушать, и вскоре втянулся. Ходил по квартире и орал месте с дисками, пока не вызубрил все.
- Отлично,- сказал ему Лап,- я в грамматике не особенно, но ошибок особых не вижу. Тебе надо лексику нарабатывать. Я тебе еще принесу интересного. Слушать на инглише будешь? Книги какие-нибудь?
Так было в период затишья, но были и другие моменты, когда очень хотелось все бросить и, может, повеситься, что ли...
Об своих измышлениях Дюк горемычно поведал товарищу. Тот покрутил у виска, и ничего не сказал. А с утра Дюк полез за тарелками и не нашел ни одной -вместо них в стильном кухонном шкафчике возлежали блины, одноразовые. Такие же белые палки торчали в ведерке, где раньше топорщились сталью вилки и ложки, а еще паразит перекрыл воду и газ, а вентили куда-то исчезли. Дюк не нашел ни станка для бритья, ни какой-нибудь стеклянной посуды. Он позвонил на мобильник - Лап был на лекции.
- Это что за фигня,- сказал он,- самоубиться-то нечем. Ты зачем это сделал?
- Исходя из последних твоих настроений, любимый,- согнувшись под лекторским
взглядом, издевательски прошипел в трубку Лап,- мало ли что!
- Если я захочу, я и без этого обойдусь,- в тон ему ответил Дюк, - в окно и
привет!
- Окна на сигнализации, дурила, - ехидно сказал стервец,- только дерни, там
наряд будет.
- А я в ванной запрусь,- осенило тут Дюка,- заполню старинными книгами и подожгу. Погибну в дыму, так сказать. Как тебе?
- Книги не тронь, - забеспокоился Лап,- я тебе сам цианидику. Принести?
Дюк уже хохотал, представляя убитого горем товарища, хоронящего пепел от книг на престижном погосте...
- Ужина нет,- сообщил он, едва отсмеявшись,- пиццу купи.
Приёмчик сработал - умирать оказалось и вправду ужасно смешно, посуда вернулась на место, вентили тоже, а Дюку был выдан ключ от квартиры для свободных перемещений по городу.
Улица быстро лечила - к отсутствию глаза он постепенно привык, не хватало
обзора, но правым он видел. Доезжал на метро, выхватывал Лапа, гуляли, болтали - всей грязищей катилась весна. Свет, оказалось, никуда не девался, пусть даже и не такой, как обычно - важное было на месте . Дюк успокаивался, привыкая, возвращался к себе и осторожно планировал жизнь. Денег катастрофически не хватало, Лапычу предлагалась жестокая сессия, мать запила не на шутку - дел оказалось по горло. Дюк вылез наружу из злобной депрессии - надо было искать работу.