Во второй половине лета в горах бесконечно, с треском и громом, выпадали ливневые дожди. Ручейки превращались в реки, а реки в огромные селевые потоки грозной мутной массы. Разбойные грозы неожиданно начинались высоко над Джуфдагом, подгоняемые попутным ветром, они погружались в его глубокие впадины, ущелья. Где-то далеко, из глубины ущелья, они плотной стеной выскакивали на растянутые длинной чередой горбатые холмы, затуманенные желто-оранжевым маревом. И, от грохотов, отсверкав, неожиданно уходили. Через определенное время ливни так обильно заливали хребты и холмы, покрытые с севера густой порослью дубов и березы, что с них неделями с шипением истекали мутные поток, ручейки.
Горячее солнце, которое иногда выглядывало из-за туч, белоснежными барашками висящих на голубом небосклоне, было бессильно против яростных селевых потоков. Оно лишь ненадолго слизывало влагу с тянущихся к нему отяжелевших от дождей ветвей деревьев. Обильные дожди, к полудню палящее солнце будто пьянили этот дикий, заброшенный на отшибе, зеленый уголок мира.
Гасан, вооружившись винтовкой и кинжалом, направлял своего коня в сторону Малого Кавказского хребта, в лощину под Джуфдагом. Обжигающе - липкий зной не радовал Гасана: уже в одиннадцать утра становилось трудно дышать. Гасан проклинал ту минуту, когда под воздействием чьих - то одурманивающих чар, потеряв свою природную бдительность, с "стервятником", налетевшим из засады, у себя из-под носа упустил свою Шахпери. "Авось, судьба выведет меня на след Шахпери, - размышлял Гасан. - На земле, кроме темных пятен, ведь есть и светлые стороны! Неужели в горах какой-то божий человек не укажет мне дорогу туда, где разбойничают бандиты и прячут мою жену?"
После обильных грозовых дождей даже те ручейки, через которые в сухую погоду можно было легко перепрыгнуть, превратились во вспененные потоки. Бурно клубится Караг-чай, намертво запертый в узком ущелье горного массива. За рекой - подступы к летним отгонным пастбищам, в урочище "Чухра". Река стремительно несет разный плавник: мертвые, еще живые деревья, облепленные клочками грязной густой радужной пены, - необузданное буйство природы. В горных теснинах, на крутых изгибах стремнина реки разбрасывала, словно соломинки, многотонные старые заломы. И, как бы злобно шутя, чуть ниже она вновь выворачивала огромные космы чисто отмытых корней, набрасывала их себе на косматую гриву, сверкающую мертвой деревянной белизной; и искореженные лесные исполины стремительно несла по ущелью. Буйные потоки реки подмывали крутые берега, обрушивали в кипящий поток многотонные валуны, висящие над бездной косогорья, груды, пронизанные корнями, сотни кубов земли, с зажатыми в тиски большими и малыми деревьями. И весь этот дикий разгул сопровождался неумолчным ревом, грохотом, хохотом, оханьем, аханьем, визгом, стоном.
Косматые скалы над черной бездной раскатисто дрожали, отражая в своих пещерах грохоты селевых потоков. По этой пучине катится река, гневная, шумная, как бешеный зверь; она заскакивает на скалы, хлещет пенной гривой, стараясь рвать их на части.
Угрюмы и дики окрестности ущелья, словно зев волка. Левый берег далеко на долину бросает тени своих высоких отвесных утесов, а правый крутой берег покрыт непроходимым могучим лесом, по которому движутся косматые тени, оставляемые вспученными на небосклоне от дождя облаками. Дальше, в сторону урочища "Чухра", нет иного пути: волей-неволей путник должен на коне въезжать навстречу быстрине и, помолившись, надеясь лишь на сильные его ноги, пробиваться дальше. Беда, если судьба сведет всадника на узкой, круто спускающейся с небесных высот, тропе еще с одним селевым потоком, со своим врагом, потому что бегство и защита здесь не возможно. Узкий проход, крутые подъемы, повороты сковывают всякие маневры и движения неудачно оказавшихся на этой опасной тропе противников.
Год назад на берегу этой самой реки он, глупый, находясь рядом с Шахпери, размышлял о будущей их счастливой жизни. Она виделась ему ясной, радостной, как теплое весеннее утро. Тот день ему снова вспомнился до мелочей. И так явственно, словно ему показалось, что не было ни бандитов в черных масках, ни пустот, ни тягостной, никому не нужной жизни в эти годы, что все это лишь химера, что ему это все померещилось.
Вот обернется назад и увидит усталых лошадей, серый дым огня, за ним - Шахпери, раскладывающую еду на разостланную белоснежную скатерть. Она из-за плеча на Гасана украдкой бросает влюбленные взгляды, нежно улыбается ему. Она часами могла любоваться Гасаном, поэтому, где бы они не находились, она выбирала такое место, чтобы перед ее глазами находилось лицо Гасана. О, как ему сейчас не хватает этого взгляда!.. Гасан невольно обернулся. За кустами паслась его лошадь. Подумать только - тогда, в тот злосчастный день, он беззаботно развел костер, спокойно расселся, даже, ничем не тревожась, подвесил чайник на рогатинах из березовых кольев. Сейчас бы он этого никогда не сделал. Собрал сухие сучья, ветки, развел костер. И похитителей в масках так просто к себе не подпустил бы. Надо было одного из них брать в плен. А дальше действовать по обстановке. Если расшевелить мозгами, он тогда вместе с Шахпери мог уйти. Не хватило храбрости, ума или еще чего-то... Упустил одно мгновение, теперь он наказан на всю жизнь.
А теперь спешить некуда. Как тогда, сейчас он может беспечно растянуться на траве, заснуть, не боясь попасть в руки бандитов или кровника Шарханбека. Но он не сделает этого. Ради Шахпери, ради ее спасения. Только теперь он начал понимать, как опасна для человека эта штука - беспечность. С тех пор, как потерял Шахпери, он жил как в кошмарном сне, никому не принося никакой радости, а горя - сколько хочешь. У него была и другая жена, заботливая и добрая Айханум. Она готовила ему пищу, шила одежду, штопала носки. Но она всегда была чужой в его жизни. Она, чувствуя к себе такое отношение, терпела, мучилась, сердилась. Ее покорность и тихая доброта медленно сменилась злостью, раздражительностью, душевная женщина на его глазах становилась вредной, неуживчивой. А потом умерла, и он женился на Шахпери...
Солнце поднялось высоко, стало жарко. Гасан сделался вялым, сонливым. Он поднялся, разулся, походил, приминая босыми ногами нежную траву, постоял, вглядываясь в высокие ступенчатые горы над собой, и все понял: его промах - это то, что он отпустил Шахпери вместе с ее похитителями. И сколько потом ошибок он совершал в течение того года. Не счесть...
В его сердце жила ненависть к роду Шарханбека. После того, как потерял отца, он жил с одной мыслью: скорей расправиться со всеми мужчинами этого рода, но религиозный сан связывал его по рукам. Еще теплилась надежда, что хотя бы Шарханбек не уйдет от его неотвратимого возмездия. Гасан найдет и похитителей Шахпери. И им не уйти от его кары!
Утомительно длинными, тоскливыми ночами Гасана угнетала одна и та же мучительная мысль (она въелась в его сердце как червь): "Может, это Шарханбек организовал похищение Шахпери?" Но он сразу отгонял от себя эту страшную мысль: "Нет и еще раз нет! Он может убить меня, организовать мое похищение, угнать барашек, бычка, но ради возмездия организовать похищение женщины?! На это может пойти только самый нечестивый горец! Даже горец, у которого руки по локоть в крови, в современное время на похищение замужней жены не пойдет. Неписаный закон гор такого похитителя сурово накажет! Такого похитителя ожидает месть со стороны мужчин похищенной женщины до пятого поколения. А если Шарханбек похитил мою жену, надеясь на большой выкуп? Нет, он прекрасно знает, что у меня в Дагестане из богатств, кроме старого отцовского дома, ничего нет: ни банковских вкладов, ни ценных бумаг, ни недвижимости. Все они остались в Алма-Ате! Это - моя глубочайшая тайна, которую я никому не открывал. Об этом здесь никто не знает, знали бы, пятнадцать лет я бы у себя в поселении спокойно не сидел. Все дороги, связывающие меня с Алма-Атой, давно поросли зеленой травой... А разве Шарханбек не самая отпетая сволочь, способная на любую мерзость?! Разве он не понимает, что дороже Шахпери у меня нет богатства на белом свете?! Если не он, тогда кто на это может пойти? Кто?"
Не нужно было надеяться на кого-то, а самому поискать Шахпери! И не бояться последствий, какими бы они не были трагическими. "Одним несчастным ученым-арабистом больше, одним меньше! К чему мне жизнь без Шахпери? И сельская мечеть без меня не развалилась бы! Рано или поздно человек, рожденный на земле, должен умереть. Страшно покидать эту землю тому, у кого много радостей или забот о себе, близких. С моей смертью никаких тревог и забот не будет! У меня даже ненависть к кровным врагам с годами увяла, как трава на неплодородной земле. Когда-то мне мой мудрый отец говорил: "Ненависть не самый лучший спутник в жизни человека". Может быть, так и есть, но в самые тяжелые годы его молодости ненависть давала ему силу выжить. А что будет теперь, если, сердце, опаленное ненавистью, перестанет ненавидеть, и он не дождется часа расплаты с врагом? Тогда он превратиться в живого трупа. Кто это говорил, сердце, у которого отняли способность любить и ненавидеть перестает жить? Нет, тогда почему до сих пор мое сердце все еще живет? Наверное, надеждой. Надеждой, что наступит день, и я найду ее, ко мне вернется любовь и ненависть.
Он подошел к реке, смыл с лица сухую, въедливую грязь, напился из чистого ручья, с шипением падающего с крыши отвесной скалы. В метрах пятидесяти вверх, по реке, под скальным выступом, увидел сухое место. Там постелил бурку и сразу же уснул.
Ему приснилось, будто он идет по берегу родной реки и слышит голос:
"Ищи меня, Гасан, ищи! Зачем ты меня оставил на растерзание злым людям?" - Гасан помнит место, каждый куст, травинку там, где ее потерял. Он обошел все кусты, деревья, всю поляну, но ее нигде не было. В то же время то с одной, то с другой стороны до его ушей доносились загадочные голоса:
"Я здесь, мой милый! Ищи меня!"
Гасан идет дальше, но там тоже ее нет. Вот он заглядывает под молодую березу, но там сидит только большой белый гриб и таращит на него выпуклыми черными глазами. Гасан идет к следующей березе. Но и там сидит гриб, только намного больше первого.
Опять он слышит голос, опять бежит к тому деревцу, за которым он раздается. Вот перед ним вырос огромный шелковистый дуб. Гасан заглядывает под ветки. И что за чудо: под ней сидит голубоглазая девушка в белоснежном льняном платье. Девушка заплетает волосы, с головы ее на плечи спадают пятнадцать косичек. Гасан смотрит на нежное чудо природы, а она не обращает на него внимания. Ему делается досадно, что девушка на него даже не смотрит.
"Почему ты сидишь под этим кустом? - спрашивает Гасан, - ты откуда такая пришла?"
"Я дочь вот той огромной ледяной шапки, - рукой указывает в сторону Урцмидага. - Видишь, под горячими лучами солнца с его лица стекают капли пота? Мой дед - вот этот застывший в задумчивости Урцмидаг".
"Как он вырос такой большой?" - спрашивает Гасан.
Девушка смеется:
"У нас в роду все мужчины такие большие. Когда бывает скучно, мой дед превращается в реку, по склонам горы стекает вниз и живет в глубоком голубом озере. Сейчас я тоже у него в гостях".
"А где же это озеро?"
Девушка опять смеется:
"Садись в лодку и греби! Греби три дня три ночи. За это время луна три раза уснет и три раза проснется. Тогда найдешь, увидишь голубое озеро. Туда весной прилетают гуси и лебеди, а осенью улетают в теплые края".
"Как тебя зовут?"
"Пойдем" - говорит она, - скоро узнаешь. - Берет его за руку и долго заглядывает ему в глаза.
Гасан чувствует, как с ладошки девушки что-то сильное и горячее передается в его ладонь, оно проникает в его кровеносные сосуды, дальше с толчками крови поднимается все выше и выше. Кровь в сосудах начинает бурить, голова кружиться, словно от чапы. Она ведет его за руку на берег реки. В реке волны с ревом налетают на валун в ее глубине, разбиваются о его бока на брызги.
"Видишь капли воды? Они похожи на меня. Дед звал меня Росинкой. Отец - Рыбкой. Мама - Речной Волной. А как люди моего племени называют меня, узнаешь у глубокого голубого озера, - она берет его за руку и влюблено заглядывает ему глаза.
"Почему ты на меня так смотришь?" - удивляется Гасан
"Так у нас смотрит девушка на мужчину, в кого влюблена".
Гасан опять чувствует, как что-то горячее по кровеносным сосудам поднимается у него в груди. Он хочет поймать незнакомку, но руки хватают дым от костра. Клубок дыма взлетает над его головой. Девушка исчезает, издалека до него доносится звонкий девичий голос:
"Разве ты не видишь, что я не телесная девушка. Я всего лишь белое облако на утреннем небосклоне. Я всего лишь дыхание воды. Мое тело там, на перине облаков. Если там не найдешь, тогда меня увидишь легкой волной на глади глубокого голубого озера. Я здесь всего лишь его дыхание, сладкое дыхание нерукотворного озера".
"Я боюсь тебя потерять, - говорит Гасан. - Зачем ты от меня ускользаешь?"
"Не бойся, Гасан! Утренняя Росинка давно знает Гасана. Она видит его с того дня, как она родилась".
"Где же ты? Отчего тебя не видно?"
"Ищи меня, Гасан! Ищи рано утром на лепестках цветов, усиках альпийских трав. Ищи среди мечущихся по небосклону грозовых туч. Ищи в глубоком голубом озере под Урцмидагом!.."
Он увидел и вторую часть своего сна. Шахпери была не растерянно-задумчивой, какой он ее увидел на их последней встрече перед трагедией, а веселой с озорными искрами в глазах (такой она была еще девушкой у утеса на Караг-чае и в первую ночь их свидания в лесу). Как и тогда, она напевала песни, рассказывала о своих сородичах, подругах по столичному университету, посмеивалась над своими радостями, слабостями, тревогами. Теребя его волосы мягкими подушками пальцев рук, нежными, влюбленными глазами заглядывала ему в глаза. Слушая ее приглушенно - певучий голос, он до боли сжимал челюсти, понимая во сне, что все это только сон...
Выехав из районного центра на рассвете, Артист и Пеликан после обеденного намаза достигли того места, где река Караг-чай вырывается на волю из тисков ущелья. Кровь охладела в их сердцах, когда взглянули на мощные потоки, ревущие под ногами.
"Черт возьми! - испугался Пеликан, с тревогой обводя взором всю окрестность. - Откуда я мог знать, что этот ручеек превратится в ревущий вулкан!" Берег реки был пуст, безмолвен. Одно громадное эхо в скалах только вторило грозному реву мятежной реки. А добраться сегодня хотя бы до промежуточного лагеря было необходимо. Там их ждали люди.
На поляне невдалеке они заметили пасущуюся лошадь под седлом. Конская сбруя говорила о благородстве и тонком вкусе ее хозяина. А всадника не видно.
- Эй, приятель! - кликнул Артист. - Мы знаем, что ты находишься где-то здесь! Выходи, не бойся.... Укажи нам переправу на ту сторону реки, и мы тебя щедро вознаградим. Ты, случайно, не здешний?
Гасан сонно встряхнулся, вскочил с винтовкой в руках, бесшумно укрылся за кустами малины и там же спрятал коня. Сюда уж незаметно никто не подкрадется!
В кустах малины случайные всадники услышали треск сломанной под ступней человека сухой ветки.
- Здешний, здешний, - ответил человек из-за кустов. - А вы кто такие? Что вы потеряли в этих глухих местах?
- Много будешь знать, зубы выпадут! - попытался отшутиться Пеликан.
- Ничего, они у меня крепкие. Если хотите переправляться через речку, покажите свои лица. Под бурками у вас, кроме глаз, топорных носов, ничего не видно.
- Выйди и сам, не бойся! Мы тебя щедро вознаградим! - повторил Артист.
"Странно, а голоса незнакомцев какие-то знакомые, - подумал Гасан. - Где же я их мог слышать?"
- Бросайте оружие и выходите на поляну, чтобы я вас видел! - приказал Гасан. - Малейшее неосторожное движение с вашей стороны, и я стреляю на поражение!
- Мы мирные люди! - спокойно ответил Артист, слез с коня, отложил в сторону винтовку, охотничий нож. Его примеру последовал и напарник. Однако никто из них не открывал своего лица.
- Видишь, мы разоружились, как ты потребовал, - мягко сказал Артист.
Своего лица не открывал и Гасан.
- Мирные люди! - рассмеялся Гасан. - Откуда у мирных людей нарезные стволы?!
- Тетка подарила! - пытались отшутиться незнакомцы.
- И мне бы такую тетку! - смягчил тему разговора Гасан.
- Будешь разговорчивым, может, познакомим!
- Так бы и сказали! - рассмеялся Гасан, на всякий случай, держа винтовку на взводе, вышел к всадникам.
- Мы направляемся в Агульский район, на свою родину. Живем в Гелин-Батане, недалеко от селения Марага, - быстро нашелся Артист. - А ты, уважаемый?
- В урочище "Чухра" на летних альпийских лугах заготавливаем корм скотине на зиму. Скошенная трава третий день гниет под дождем. Если от сена что-то осталось, хочу собрать и складировать в стога! - уклонился от прямого ответа и Гасан.
"На агульцев вы не похожи, - подумал Гасан, - а акцент у вас табасаранский.... Продолжим игру".
- Магарыч так, магарыч, говорите, братья агульцы, сколько?
- Ведь говоришь, что тебе тоже надо переходить речку, схитрил Артист. - Какой еще магарыч, дружище? Ты поможешь нам, мы - тебе...
- Пошевели мозгами! - неожиданно вскипел Пеликан, видя непочтение и дерзость одинокого всадника, стал косо заглядывать на свое оружие.
Вдруг черты лица незнакомого всадника резко переменили свое выражение; густая, короткая с проседью борода, показалась из-под капюшона бурки; она обрамляла белокожее лицо. Из-под сдвинутых бровей сверкнули недобрые огни глаз. Прежде чем Пеликан успел опомниться, дуло винтовки незнакомца уперлось ему в висок.
- Стой смирно, - сквозь зубы процедил незнакомец. -Попробуй, пошевели даже усами, сначала обрежу их, а потом полетишь в речку вниз головой! - тот еще, сопротивляясь, пытался что-то делать. - Не дергайся, дружище, мне не стоит на тебя тратить даже пороху: только отпущу повод своего коня, и он сбросит тебя в бездну!
Пеликан все понял. Он стоял бледный, как воск, трепетный, как березовый лист, схватившись обеими руками за повод своего коня. И с неподдельным страхом наблюдал за малейшими движениями ока винтовки, направленного ему в голову. Он невнятно роптал:
- Помилуйте!.. Я - я...я... не хотел причинить тебе, Вам... вреда, неосторожное слово само собой с языка слетело...
- В другой раз будешь знать, что бывает, когда длинный язык спешит опережать мысли, спящие под узким черепом!
А Артист в это время, без лишней суеты, чтобы нервный всадник не заподозрил неладное, ловкими движениями пальцев рук развязывал хурджины, и оттуда вытаскивал пачку за пачкой сторублевые купюры. Вопросительно взглянул на незнакомца. Тот сказал, что мало.
- Мало! - засуетился Артист. Из хурджинов он стал вытаскивать новые пачки.
Он понял, что от воли, настроения этого человека и своей сообразительности зависит их жизнь. Так близко от смерти он давно не стоял. Именно здесь их шальная жизнь может оборваться в любую секунду.
- Ты, глазастый, - зашипел всадник, - аккуратно собери ваше оружие, заверни его в свою бурку и кожаными ремнями крепко привяжи к седлу своего коня. Привязал? Замечательно. Теперь отойди от коней на пять шагов назад! Быстро, быстро! - приказал Гасан.
Тот машинально, бледнея от клокочущей внутри ярости, выполнял все его приказания.
Гасан еще раз проверил заезжих гастролеров на предмет наличия у них другого оружия.
- А ты, долговязый, сейчас выложишь всю правду, откуда и куда направляетесь, кто ваш хозяин. Иначе, размажу твою глупую головушку об острые камни, и на них вместе с кровью потечет серое вещество из твоей глупой башки!
- Клянусь детьми, мы сами не знаем, куда направляемся! - он со стоном упал на колени, прикрывая рукой свою шею, потом как-то съежился и запричитал: - Сжалься, добрый человек, помилуй! - Скажу, все без утайки скажу.... Над урочищем "Чухра", у родника, нас к закату солнца должны ждать люди.
- Чьи люди, говори, собака! - крикнул Гасан.
- Шарханбека! - задрожал Пеликан. - Больше, хоть убей, ничего не знаю...
"О том, что они немирные люди, понятно и ослу, - хаотично думал Гасан. - Эти басмачи, наверное, давно окопались в наших горах. Сколько же их? И что же такое ужасное они замышляют против моего народа?.. Теракты, убийства, кража людей? Что?! Как узнать об этом? Проникнуть в их ряды, притворяться бандитом? Это невозможно! С ними неотлучно должен находиться Шарханбек. А что мне делать с этими обезьянами? Сбросить в пучину реки - оборвется последняя нить, которая связывает их с бандитскими формированиями, которые, наверняка, прячутся на какой-нибудь заброшенной кошаре под Джуфдагом. Отведешь в районный отдел милиции, еще не знаешь, не перехватят ли их люди меня по пути в райцентр? А эти гиены не так уж просты, какими кажутся с первого взгляда. В их вшивых мозгах наверняка немало тайн, если они связаны с этим шайтаном Шарханбеком, за которым тянется длинный шлейф преступлений и грязных махинаций. Быть не может, чтобы эти субъекты не знали о судьбе моей Шахпери, если прямо или косвенно не были связаны с Шарханбеком во время нападения на нас и при ее похищении. Поэтому будет правильно, если я сдам этих шакалов властям. Как вещественное доказательство, все, что у них спрятано в хурджинах, вместе с нарезным оружием, тоже надо сдавать в милицию. Чем раньше отведу их в милицию, тем лучше будет моей Шахпери".
Так и сделал. Привязал коней за поводы одного к другому и к седлу своего коня, а бандитов под дулом винтовки впереди себя погнал в сторону своего поселения. Оттуда на следующий день с зарею вместе с братьями отвели их в райцентр.
В районном отделе внутренних дел начальник милиции поблагодарил Гасана за мужество, проявленное при задержании подозрительных лиц. Предупредил, чтобы он, как основной свидетель, во время следствия не уехал за пределы района и учтиво сопроводил его до дверей своей приемной.
Каково же было удивление Гасана, когда через пару дней милиция без суда и следствия отпустила на свободу этих темных личностей. Потом до него дошел слушок, что сам начальник милиции извинился перед ними за то, что они вынуждены были незаконно сидеть в изоляторе временного содержания. Их отпустили.
А спустя некоторое время эти двое через своих верных людей Гасану прислали записку с угрозами о скорой расправе над ним.
"Где же я мог встречаться с этими мужиками?" - мучился Гасан. - Такие знакомые голоса". Но никак не мог припоминать.
4
На кошаре, расположенной в глубокой лощине под Урцмидагом, всего лишь несколько лет назад от зари до зари кипела жизнь. Летом сюда перегоняли несколько отар овец животноводческих хозяйств района; на тучных лугах нагуливали жир тысячи бычков, по утрам и вечерам доили коров; в домиках животноводов, в палатках, шалашах днем и ночью кипела жизнь. Но пришла горбачевская перестройка с приватизацией сельскохозяйственной техники, строений, земли, повлекшая за собой невиданную разруху сельского хозяйства. Сначала с кошар незаметно исчез мелкий рогатый скот, потом опустели животноводческие фермы, дома; приуныли доярки, перестал многоголосый гомон детишек. За какие-то два-три года непонятных для народа реформ сельское хозяйство пришло в полнейший упадок.
Только в одном из чабанских домиков летнего отгонного хозяйства виднеются обросшие грязной щетиной, кирпичного цвета пьяные угрюмые лица, которые ухаживают за скотом Шарханбека и каких-то районных начальников. Недалеко от домика животноводов виднеется брезентовая палатка таких же неуживчивых личностей. Они, как только сгущаются сумерки, на грязном вездеходе воровато уезжают на непонятный промысел. В неделю один раз один из них садится на старую лошадь и спускается в долину за провизией.
Шарханбек с подельниками держит Шахпери здесь, на кошаре, куда не догадается сунуться даже самый опытный следователь районного отдела милиции. В сумерках с завязанными глазами, перекинув через седло, ее привезли сюда. Шахпери на следующий день, пасмурный и неприветливый, в глубокой чашевидной лощине, без дорог и тропинок, заросшей альпийской травой и редким кустарником рододендрона, сколько не старалась запомнить, не смогла определить, откуда ее привезли.
Ее сторожил высокий тщедушный парнишка Рахман. Ему было поручено, чтобы он с нее глаз не спускал. Рахману Шахпери с первого же взгляда приглянулась. С первого же дня заточения Шахпери в этом богом забытом уголке земли Рахман свою привязанность к ней, со временем перешедшую в большую любовь, не скрывал. Рахмана чабаны прозвали шакалом за то, что его бледное робкое личико с блестящими глазами походило на острую мордочку шакала. Было ему восемнадцать-двадцать лет. Правда, выглядел он значительно старше. Он был замкнутым, молчаливым, богобоязненным. Он на молитвенном ковре на коленях сутками молился или погружаться в свои бесконечные печальные думы.
Рахман приходился племянником Шарханбеку. Ходят разговоры, что много лет назад отец Рахмана погиб от руки Шарханбека. На кошару помощником чабана он пришел еще мальчиком, со старшими чабанами пас совхозное стадо. Когда с перестроечной разрухой с кошары отогнали совхозный скот, а все чабаны разбежались, он остался здесь пасти овец и бычков дяди и его дружков. Хотя мать Рахмана, бедная, но гордая вдова, говорила, что лучше бы вместе с отцом и сын погиб, чем видеть позор сына, пасущего скот родного дяди, который убил своего брата.
Шахпери первые дни своего заточения целыми сутками плакала, билась об стенку головой, в истерике царапала себе лицо, рвала волосы. В один день, поняв, что ей отсюда никогда и никуда не выбраться и ни от кого помощи не ждать, смирилась со своей участью. Стала постоянно молиться, молчала и изматывала себя работой, чтобы как-то в работе забыть свое горе. Рано утром, с зарей, она доила коров, выгоняла их из загона пастись, потом топила очаг, готовила еду нукерам, чабанам Шарханбека, мыла посуду, приносила с родника воду, лепила кизяк. А днем, уходя в свое горе, подолгу стояла у окна и беззвучно плакала.
Маленький домик с крохотными окошками, одиноко стоявший у основания Урцмидага, начинал приходить в упадок. Ветхая, закопченная лачуга, с покосившимися и скрипучими дверьми со всех сторон была окружена многочисленными зелеными холмами с густыми, растущими кучками, кустарниками рододендрона, зарослями карликовой березы и дуба. Дальше, за горизонтом, виднелись причудливые скалы, похожие на рассвете, в сумерках на исполинские головы быков, свирепых медведей.
Из окна комнаты Шахпери открывался чудесный пейзаж: лиловые ледниковые вершины Урцмидага четкими силуэтами вырисовывались на фоне неба, молочно-голубого на рассвете, а на закате горевшего рубином в золотой оправе и с алыми, сизыми переливами. Чувствовала ли Шахпери в своем горе величественную красоту, безмолвие, божественную уединенность этого места? Чувствовала ли она пряный аромат душистых альпийских трав, не видевшая до сих пор такого количества разнообразия цветов, мхов, ветвей, березовых рощ, поднимающихся из разорванных сиреневых облаков? Видела ли она с наступлением вечера, как поднимается багрово-красный шар луны из-за ало-сизых облаков, хищными птицами, наседающими на величественно-горбатые макушки холмов? Видела ли она, что ледяные пики Урцмидага в сумерках начинали излучать кроваво-белый свет, а зеленые шапки холмов наполнялись таинственным голубоватым и сиреневым мерцанием, трепетом и шепотом, а горы за горизонтом погружались в сладостный сон любви?
Она, как статуя, укутавшись в теплую шерстяную шаль, долгие часы простаивала у окна своей узницы. Уже давно все овцы и ягнята мирно улеглись в овчарнях, бычки, развалившись в загонах под открытым небом, равномерно жевали свою жвачку, и сторожевые собаки попрятались под старыми, скрипучими от каждого дуновения ветра арбами и навесами. А Шахпери все стояла и стояла, тупо всматриваясь в темнеющую синь неба. И даже в грозу, когда холмы окутывала плотная стена свинцовых туч и тумана, овальное, печальное и пожелтевшее лицо по-прежнему светлело у окошка узницы. Устремив взгляд вдаль звездного неба, Шахпери тонкими пальчиками теребила ворсинки шерстяной шали на своих плечах. Она интуитивно ждала, ждала какого-то явления с небес, его голоса, знака.
Однажды во сне к Шахпери явился глубокий старец с огромными небесно-голубыми глазами и длинной белоснежной бородой. Он был в белом одеянии, обут в белые замшевые сапоги, на голове красовался такого же цвета тюрбан. В правой руке держал посох выше головы, разрисованный иероглифами, разными, вызывающими ее любопытство, знаками. Он к ней не пришел, а прилетел из небесной глубины. В это время она видела сон, как в урочище "Чухра" на нее с Гасаном напали бандиты, как они похитили ее. Она безутешно плакала, похитителей просила, умоляла не убивать Гасана. Глубокий старец сел напротив постели Шахпери, на лавочку, погладил ее по голове, приговаривая очень красивым тихим голосом. Он говорил на другом языке, но на таком родном и понятном ей:
"Шахпери, тебе нельзя плакать. На этом стойбище ни один человек не должен видеть твоих слез. Потому что ни один из них не стоит и одной твоей слезинки. В твоих жилах течет древняя кровь, кровь великих царей. Ты должна знать тайну своего древнего рода, тайну рождения и происхождения. Кроме твоей настоящей жизни, во вселенной есть еще множество параллельных жизней. На севере, за полярным кругом, находится древнее государство Гиперборея. Сейчас оно покоится под водой, но наступит день, когда оно поднимется из глубин Северного Ледовитого океана всей свой мощью, всей своей красой. Ты родилась в Гиперборее. В Гиперборее ты была принцессой Саидой. В другой параллельной жизни ты была принцессой Очи Бала, величайшим воином-предводителем Горного Алтая. В настоящей жизни ты родилась Шахпери. Твой род происходит из древних правителей Гипербореи. Когда на севере наступил ледниковый период, правитель Гипербореи, твой предок, со своей свитой переселился в Горный Алтай. А его сыновья через тысячелетия перекочевали в Кавказскую Албанию. Переселение правителя Гипербореи в Горный Алтай от наступивших холодов было не главной причиной. Твой род давно преследуют злые духи, с самой Гипербореи. Вот где кроется главная причина переселения правителя Гипербореи в Горный Алтай, а его сыновей в Кавказскую Албанию. Не думай, что эти страны были чуждыми для твоего древнего рода. Нет, они были частью Гипербореи, ее продолжением. На голову твоих предков выпали много испытаний. Крепись, дочь моя, жизнь давно и неотступно испытывает и тебя. Впереди тебя ждут много трудностей. В твоих жилах течет благородная кровь, будь мужественной. Мужествен-нн-оой!.. - он из внутреннего кармана достал кольцо невиданной красоты, которое своим сиянием заполнило всю комнату. - На, это твое кольцо, кольцо принцессы Очи Бала. Держи и береги его, пока оно с тобой, твоей жизни ничто не угрожает, - так сказал глубокий старец, еще раз погладил ее по голове, сложил руки как крылья и взлетел. Крыша домика расступилась перед ним. И он звездой устремился в небесную глубину.
Шахпери открыла глаза - в сторону луны, оставляя за собой длинный шлейф пламени, направлялась красная звезда. Ей показалось, звезда заметила ее прощальный взгляд, несколько раз весело замерцала ярко-зеленым пламенем и скрылась за лунным диском.
На ее правом большом пальце красовалось кольцо, преподнесенное глубоким старцем. Оно было ни золотое, ни серебряное, ни бриллиантовое, а сделанное из кого-то неземного материала. Кольцо было огромной величины, оно занимало весь большой палец; в темной комнате оно искрилось, горело всеми красками радуги. На перстне, с огромным камнем, который занимал три пальца, был изображен лик принцессы Очи Бала. Ее лицо так сильно было похоже на лицо Шахпери, будто они являются сестрами - близнецами.
- Кто я, что я, почему меня здесь держат?!
Она услышала голос глубокого старца: "Ты-Саида - принцесса Гипербореи. Ты - Очи Бала - принцесса Горного Алтая. Ты-Нури - принцесса Кавказской Албании. Ты - Шахпери -будущая правительница Табасарана..."
- Сколько же жизней у меня? Кому нужно мое испытание, мои муки, мои страдания?! Я готова все мои титулы передать тем, кто меня преследует, за один взгляд Гасана, за одно его объятие
В ее ушах прозвучал голос глубокого старца:
"Терпение, дочь моя, терпение..."
Шахпери больше не спала, до зори думала себе, о Гасане, о превратностях ее судьбы.
А за ее окном из полумрака своей хижины напротив, темноты ночи неустанно, следили полузакрытые кошачьи глаза Рахмана. В них внезапно вспыхивал желтовато-фосфористый свет и также внезапно угасал; узкий кулачок кадыка двигался вверх-вниз под желтой прозрачной кожей его утиной шеи; а кончиком языка облизывал безусые синеватые тонкие губы и тяжело вздыхал.
Раз, в начале мая, когда Рахман стоял под навесом напротив окна Шахпери и сторожил ее, его к себе пальцем поманил один из нукеров Шарханбека. Он дал секретное указание, чтобы тот вместе с Шахпери отправился на дальнее стойбище и привел в порядок домик, куда сегодня - завтра должен прибыть Шарханбек.
У Рахмана екнуло сердце: неужели дядя против Шахпери задумал какое-то гнусное дело? Раз он велит спрятать Шахпери подальше от людских глаз, значит, громовые тучи сгущаются над ее головой. Этот коварный замысел дяди, в лучшем случае, ее опозорит, в худшем случае, - убьет!
Только теперь он понял, как за короткое время привязался к ней, как она ему стала дорога! Ну и что, что она на целую жизнь старше Рахмана?! Зато она краше и лучше всех женщин их округа! "Нет уж, дорогой дяденька, на этот раз я не позволю тебе глумиться над Шахпери! Я буду бороться за нее. Лучше принять смерть от твоих рук, чем увидеть ее позор. Клянусь, за каждую упавшую волосинку с ее головы ты лихвой ответишь!", - поклялся он и до боли в суставах пальцев рук зажал одностволку...
Первый раз Рахман увидел Шахпери, когда дядя с дружками, перекинув на спине лошади, как набитый сеном мешок, привез ее на эту кошару, спрятанную в падях бесконечной череды холмов под Урцмидагом. Она и сегодня, как в тот черный для нее день, упорно молчала. Поэтому Рахман про себя назвал ее Молчаливой. Она, величественная в своей холодной красе, статная, выглядела диковинным цветком среди грязной, сорняковой поросли - забитых нищетой и заботами доярок на кошаре.
Когда ее в сумерках сняли с коня и развязали руки, она гордой, молчаливой статью прошлась мимо грязных, оборванных доярок, скотников; открыла дверь и встала у окна ее будущей узницы. Она, к удивлению этих обиженных жизнью, чумазых людей, казалась удивительно выдержанной: не плакала, не жаловалась, не пресмыкалась, не молвила ни слова. Ей что-то говорил нукер Шарханбека, она презрительно усмехалась, пропуская его болтовню мимо ушей. Прохладный ветер играл на ее груди и щеках, но она его не замечала. В душе она вся съежилась, если бы не наставление глубокого старца, сейчас бы она навзрыд заплакала. Все ее чувства на острие кинжала сомкнулись в сердце; она со своей болью уединилась далеко от испуганных ее красотой доярок, сальных взоров оборванных скотников. Глаза ее были широко распахнуты, губы горделиво сомкнуты; со стороны казалось, она чопорная, бесчувственная кукла, в которую влюбляются все мужчины. Никто из этих несчастных людей не знал, что ее сердце, с той минуты, как она попала в плен к бандитам, умирало медленно. Так умирает дерево, у которого повредили корни, поэтому, чтобы как-то продолжить свою жизнь, оно, в зависимости от поступающей влаги, сбрасывает с себя листья по одной. Казалось, последний сброшенный лист с дерева - это будет последним ее вздохом, ударом сердца.
С самого начала Рахмана привлекали ее глаза, небесно-голубые, неземные и осанка породистой пантеры. Подбородок царственно приподнят, черты лица правильны и вызывающе красивы; она вся искрилась неземной красотой, благородством и молчаливой надменностью. Она никак не вписывалась в эту грязную и сварливую группу женщин, скотников вместе с дружками Шарханбека. Шаль, частично скрывавшая ее лицо, оставляла открытыми только глаза, небольшой прямой нос с трепетными ноздрями и красиво очерченный подбородок.
Ее глаза! Рахмана с первого взгляда они околдовали. Глаза широко открытые, вызывающие, с длинными изогнутыми вверх и вниз черными ресницами, цвета неба, светящиеся мягким и манящим красками. Солнце садилось, отражаясь в них мягкими золотистыми лучами. Рахман пристально взглянул на нее, она опустила глаза медленно и вызывающе.
Шарханбек внезапно появился из-за спин зевак, крадущимися шагами переступил порог ее узницы, приблизился к ней, что-то тихо сказал, пальцем указывая на дверь.
Она прочла нехорошее намерение в молчаливой жести Шарханбека. Но молча, с достоинством женщина прошлась сквозь зевак и скрылась за узкой грязной дверью. Рахман, потрясенный лучезарной красотой женщины, словно под гипнозом, чуть было не пошел за ней. Но, встретившись с грозным и предупреждающим взглядом дяди, встрепенулся, развернулся и ушел под навес.
Когда Рахман известил Шахпери о грозном решении дяди отправиться на дальнее стойбище, он подумал, что она сорвется: заплачет, будет умолять Шарханбека, чтобы ее со всеми оставили на головном стойбище. Нет, она всего лишь взметнула на него ненавидящий взгляд встревоженных глаз, они сразу же потухли. Она быстро прошлась по своей комнате, в белую косынку молчаливо собрала свои нехитрые пожитки, завязала в узелок и последовала за Рахманом...
5
Шахпери за один вечер выскребла, вычистила многолетнюю грязь, которая въелась в закопченные стены, потолок, пол чабанского домика. За ночь стены, очаг побелила известью, пол покрасила черной речной краской; на полу постелила выстиранные паласы, в очаге разожгла огонь. Все это она делала с достоинством, безропотно, без нытья, жалоб. Она, снедаемая тревогой, все это время к чему-то прислушивалась, при малейшем скрипе створки окна, дверей испуганно вздрагивала, по сторонам незаметно для Рахмана бросала пугливые взгляды. "Когда мы с Гасаном возвращались из Агула, я не понимала, чего он тревожится, почему все время, хватаясь за рукоятку кинжала, оглядывался по сторонам?! Оказывается, я тогда, - у нее слезы брызнули из глаз, тихо всплакнула в рукав, - была полной дурной, к тому же слепой и глухой. О, как я была близорука и беспечна к беде, которая подстерегала нас, там, где не ожидала! Милый мой Гасан, несчастный мой Гасан. Прости меня, прости..."
В это время в сопровождении Артиста, Пеликана и нескольких своих нукеров Шарханбек на взмыленных конях гуськом направлялись в горы, на его летние отгонные пастбища. Нещадно палило полуденное солнце. Винтовка и кинжал, притороченные к передней луке седла, слепили глаза жарким блеском позолоты. А когда Шарханбек прикасался к ним - обжигали пальцы. Лошади дышали тяжело, часто и трудно; с взмыленных боков на зеленую траву падали хлопья грязной пены. Воздух был горек. Он обдирал пересохшее горло.
Лошади, утомленные, одуревшие от зноя, раздраженно всхрапывали, отказывались слушаться седоков. А седоки, тыльной стороной руки смахивая со лбов ручьями стекающий пот, устало переговаривали: "Эх, попить бы чего-нибудь холодненького!.. В тени бы полежать". Шарханбек сам порядком устал. Его, как дружков, нукеров, мучила жажда. Тем не менее, он готов был целый день не слезть с коня - на дальние передвижения по выдержанности ему среди сверстников не было равных. Мог без питья и отдыха ездить на лошади целыми сутками. Он всегда гордился своей выносливостью, способностью к суровым условиям походной жизни. Его жилистое, могучее тело как будто было рождено вынести тяготы гор, капризы природы. При необходимости он за сутки пешком и с огромным грузом на спине мог по горным тропам преодолевать десятки километров. Но сейчас он никуда не торопился; его вожделенная женщина находится под надежным оком племянника; он к ней войдет поздно ночью, после того, как наестся баранины, вволю напьется водки. Поэтому он решил на стойбище добираться, сохраняя силы, делая небольшие привалы.
Они, наконец, добрались на стойбище, расположенной под Урцмидагом, зеленой от альпийских трав, дурманящей запахами цветов, зарослей рододендрона. На пологом скате, у бьющегося из расщелин скал родника, стоял кособокий домик с узкими рамами, вычищенными до блеска стеклами. Рядом паслись ягнята, телята, конь под седлом. Чуть дальше, где вода по гальке стекала говорливым ручейком в небольшой пруд, плотной кучей стояли коровы, хвостами отбиваясь от оводов и навозных мух. Вдали темнела палатка.
Всадники на ходу соскакивали с коней, срывали с себя верхнюю одежду; под ледяные струи воды подсовывали разгоряченные спины, громко, смачно фыркая, наслаждались ее прохладой. Шарханбек с друзьями под струйку воды лодочками ставили руки, набирали ее в пригоршни, жадно пили, с шумом плескали ее на разгоряченные лица. Жажда и коней, измученных дальней дорогой, гнала к воде. Взмыленные кони, пахнущие грязной, стекающей с брюх пеной, гибкими бархатистыми губами тянулись к воде, копытами нетерпеливо рыли землю. Но нукеры пока не давали им пить. После дальней, тяжелой дороги коням надо дать остыть. Скотники, встречающие гостей, гремя стременами, оружием, спешно расседлывали нетерпеливых коней; их спины протирали сухими тряпками, пучками сухой травы. После того как кони высохли, их надо разгуливать. Только после этого коням надо было дать возможность напиться.
Из палатки выскочил молодой пастух, в резиновых сапогах с высокими голенищами, в рваном распахнутом плаще. Встретившись взглядом с Шарханбеком, побледнел в лице; наливающие кровью глаза прикрыл длинными ресницами.
- Салам алейкум, дяди и гости дорогие!.. - попытался улыбнуться Рахман.
- Подвинься к нам, Рахман. Ты чего так смутился? Мы не враги тебе. Кто в доме?
- Там Шахпери, дядя.
- А в палатке, кроме тебя, кто еще живет?
- Тоже пастух. Пасет твоих бычков.
- У тебя есть холодное вино, Рахман?
- Вина нет, но есть кислый айран.
Рахман взглянул на домик, тихо позвал:
- Шахпери, подойдите, пожалуйста, сюда... У нас гости.
Сам побежал к роднику, раздвинул траву, вытащил из воды бурдюк с айраном, притащил к палатке.
- Дядя, пейте айран, не пожалеете! - не глядя в глаза, ему еще раз печально улыбнулся Рахман. - Его неделю настаивали, холодный, как лед, шипучий, как вино, зубы ломит.
Шахпери вышла из дома с эмалированными литровыми кружками в руках. Наклонилась, нацедила напиток, подрагивающей рукой протянула Шарханбеку, потом его дружкам. Айран в самом деле был холодным, ядреным, как буза. Газы, шипя, били в ноздри. Шарханбек, Артист и Пеликан пили с остановками, с удовольствием цокая языками, смачно крякая. Нукеры в нетерпении смотрели на них, ждали своей очереди, жадно облизывая пересохшие губы.
- Еще! - нетерпеливо покрякал Шарханбек.
Шахпери снова наполнила кружку, подала. Широкий рукав платья скатился, обнажив нетронутую загаром руку с мягкой, шелковистой кожей. С ее руки Шарханбек перевел жадный взгляд на лицо Шахпери. Она рдела от смущения, в глазах была не робость, а неподдельная тревога, страх, страх за свою судьбу, за честь. Ее лицо привлекали к себе алчные глаза Шарханбека какой-то манящей страстью, свежестью весеннего цветка. Шарханбек довольно хмыкнул, запрокинул голову, широко, как зев глубокого колодца, разинул огромную пасть, утыканную щербатыми коричневыми зубами; приподняв руку, длинной струей влил в нее айран из кружки. Шахпери ахнула, удивленно прыснула, зажала ладонью рот, чтобы не потешаться. Шарханбек одобрительно улыбнулся, положил руку на ее плечо.
- Дай попить и моим нукерам... И приготовь к вечеру хороший ужин.
- Здесь ничего нет, кроме твердых, как картон, лепешек и твердой, как камень, брынзы, - за нее ответил Рахман. - Из чего же, дядя, Шахпери приготовит хороший ужин? Кстати, и муки нет...
- Не тревожься, все предусмотрено. Мы часок передохнем здесь, а потом съездим на центральную кошару считать овец, коз, крупный рогатый скот. И ты собирайся с нами, оттуда на лошади в хурджинах привезешь пару барашек. Да, и муку с собой прихватишь... Все подвластно нам, лишь бы было желание. Скажи-ка, братец, считал ли кто-нибудь за последние два года крупный, мелкий рогатый скот?
- Не знаю, дядя...
- Ну, иди... Постой, в свою палатку отведешь моих друзей. Дай им передохнуть, расслабиться...
- Погоди, погоди, Шарханбек, - в разговор вмешался недовольный Артист. - Ты что, моджахед, друзей перестал чувствовать? Просто так от нас не отделаешься! Ты хочешь нырнуть под бок красавицы Шахпери, а нас угостить комбинацией "из трех пальцев"? Не выйдет! Мы тоже на центральной кошаре себе зазноб заприметили. Сабантуй будет и там, и здесь. Рахман, барашек режешь и там, и здесь. Собирайся! Только быстро - одна нога здесь, другая - там! Да, выбирай барашек пожирней и с курдюками! Душистый шашлык, заправленный луком, соком крыжовника, горным чесноком, разными душистыми травами и нежный хинкал с бараниной - что на свете может быть вкуснее них! Эх, братцы, загуляем! - смачно потянулся Артист. - А пока давай-ка, братец Шарханбек, ознакомимся с твоим хозяйством. Начнем с этой кошары.
Ничего худого не подозревая, Шарханбек повел Артиста и Пеликана по кошарам, показывал, рассказывал. На альпийских лугах паслись две отары овец и коз, стадо дойных коров, два стада бычков, стадо телок, десятка три коней; под навесами стояли гусеничные и колесные тракторы, армейские грузовые автомобили-вездеходы, маслобойные машины...
- Э... Чьи же все эти богатства? - не без умысла спросил Артист.
- Это все мое, - с гордостью ответил Шарханбек, но, быстро сообразив, осекся, - почти мое...
"Мое"... А давно ли Шархабек был гол, как сокол, имея всего лишь одну кособокую языкастую жену, одну паршивую корову, да с десяток овец! Ни продажных женщин, ни машин, ни тракторов, ни покорных нукеров, пастухов, чабанов у него не было. Все эти богатства Волкодав накопил с моей помощью... А теперь, сыч, кичится зажитым богатством: "Мое"... "Мое"...
- Ты стал таким богатым, что наступило время убегать за кордон...
Шарханбек, как шел, остановился; пот выступил на лбу. Слюнявая челюсть отвисла, широкая борода дрогнула.
- За что ты так меня обижаешь, Артист? Я не убегал от вас и в самые черные дни, даже находясь среди "волков" в Чечне!
- Знаю, помню. Я пошутил.
Артист знал, Шарханбек - агент самых видных экстремистских подпольных группировок Востока, он хитрый лис, который прячется за своей грубостью, под маской охотника. Он был коварен, кровожаден. Артисту становился опасным не только в районе, но и республике. Поэтому Артисту хотелось знать все: его самые сокровенные мысли, секреты, явочные квартиры в городах, селах республики, о его связях. Кто не знает, чем живут, что думают, к чему готовятся друзья и враги, тот подобен слепцу, одиноко бредущему по горным отрогам. Где зрячий даже не запнется, слепец расшибет себе башку. Даже могущественные политики, крупные бизнесмены, силовые структуры, армии разных стран не пренебрегают услугами подобных агентов, послухов. "У меня глаза и уши, скрытые от других, должны быть во всем Табасаране, не только в Табасаране. Тогда меня никакие подлости и хитрости друзей, врагов врасплох не застанут. При таком раскладе сил ни один из членов моей банды не сумеет меня предаст. Тогда без Волкодава я буду знать все, что нужно. А почему без Волкодава? Он пусть берет в свои руки это дело. Он, хоть прикидывается простодушным, прямолинейным, но просчитывает свой каждый ход, умеет жестко наступать и без потерь отступать, пронырлив, сметлив - лучшего агента мне не найти".
И Шарханбек, когда Артист заговорил с ним на эту тему, неожиданно для него согласился.
- Только с одним условием, - горько улыбнулся Шарханбек, - об этом никто из "наших хозяев" не должен знать... Я и так ради них многим рискую, даже жизнью, имея мизерные доходы.
- Конечно, Волкодав. Пеликан свою "хлебательницу" тоже будет держать на замке. Правда, Пеликан? - язвительно улыбнулся Артист.
- Правда, правда, Артист... Есть держать "хлебательницу" на замке.
В это время чабаны с пастухами за кошарой, на тенистой поляне, Артисту с Пеликаном ставили палатку, в палатке - раскладушки. Раскладушки застелили чистой постелью, даже установили походный телевизор, питающийся от корейской дизельной электростанции.
Шарханбек хозяйским взглядом оценил все эти приготовления, незаметно для друзей зашел в комнату Шахпери. Огляделся, снял тяжелый пояс с оружием, лег на топчан, накрытый овечьей буркой. Тут было намного прохладнее, чем под горячим солнцем. Лениво потянулся, позвал:
- Шахпери!
Она вошла в домик, настороженно отвернулась и стала к Шарханбеку боком. Шарханбек велел снять с его ног хромовые сапоги. Она на минуту замешкалась, побледнела в лице, задрожали руки. Тихо, недоверчиво, из-под сдвинутой на глаза шали бросила взгляд на его лицо кирпичного цвета. Тут перед ее глазами стал глубокий старец, она сразу же вышла из ступора, схватив одной рукой носок, второй - пятку пропыленного сапога, потянула на себя. Сапог сидел туго. Босой ногой Шахпери твердо уперлась в край топчана, литые икры напряглись, влажные губы приоткрылись. Сильна, ловка, красива...
Стянув сапоги, она тыльной стороной руки вытерла с лица капельки пота, подняла на него тревожные глаза, молча, прося позволения уйти.
Тут под глаза Шарханбека попало кольцо, сидящее на правом большом пальце Шахпери. Алчные глаза от удивления вышли из орбит.
-Подойди сюда. Откуда у тебя такое кольцо?!
-Бабушкин подарок, - кратко ответила Шахпери.
-Мне бы такую бабушку...
Жадные глаза Шарханбека с кольца цепко скользнули на ее тугой, плоский живот, с живота - на высокие полные груди. Глаза затуманились, он шершавым языком облизнул губы.
Шахпери поняла, эта немая игра хорошо не закончится, поспешила к выходу.
- Подожди, Шахпери... Теперь сними одеяние.
Она воротилась назад, склонилась над ним, нерешительно взялась за полу брезентового плаща. Шарханбек засмеялся.
- Не мой плащ, а свою одежду сними...
Цветком альпийского мака вспыхнули щеки и уши Шахпери. Он схватил ее за руки, притянул к себе. Шахпери, как большая белая волчица, сильная и упругая, заревела, упруго рванулась и отлетела в сторону. Вскочила с резвостью волчицы на ноги, попятилась к выходу.
- Стой!
Шахпери остановилась, раздувая трепетные ноздри. Глаза ее стали широкими, метая стрелы и молнии. В повороте головы, во всем пружинистом теле угадывалось желание сорваться, бежать без оглядки. Шарханбека забавлял ее испуг, влекла к себе упругая сила красивого тела, но было очень жарко. И он знал, она отсюда никуда она не убежит. Подождет до вечера, когда он вернется с обхода отар овец, стада коров. Все, что его душе угодно, свершится после сытного ужина.
- Иди...
Шахпери боязливо отстранилась от него, вся в слезах, не веря, что так легко от него отделалась. Она, губами судорожно хватая воздух, боком отступала к выходу. На выходе сорвалась, гремя ведрами, сковородами, мисками, которые попадались ей под ноги, выметнулась в тамбур, оттуда, что есть мочи, понеслась на свой любимый холмик за чабанским домиком. Она от негодования вся дрожала, ничего не видя, не ощущая, присела на травку и вздрогнула. Она услышала в себе, внутри своего чрева, какие-то живые толчки. Шахпери, прислушиваясь к тому, что творится у нее внутри, зардела как девчонка. Ее сердце учащенно забилось. "Что это со мной? Неужели правда?.." - она погладила то место живота, где ощутила толчки, тихо рассмеялась. Так было и тогда, когда у нее под сердцем зашевелилась дочь. Так же у нее внутри все проснулось, когда о себе дал знать сын. "Неужели я беременна? Даже не верится! Я ношу в себе сына Гасана! О, какое счастье!"- Шахпери заплакала от радости. Шахпери почувствовала, как на нее горячей волной нахлынула нежность. Так было с ней в первый, второй раз ее беременности. Она рассмеялась - это было предощущение безграничного счастья, будущего материнства. И она прикрыла глаза, застонала от неги, легла на спину, потянулась всем телом. В ее чреве опять раздался толчок. Один, два. Да, точно, она беременна! У нее будет ребенок, ее и Гасана ребенок. "О, какое счастье! Какое счастье! - Шахпери заплакала в голос, не сдерживая слез. - Наконец-то! Сколько я ждала этого дня! О, Аллах, он наступил с Твоей помощью! Был бы сейчас Гасан рядом, устроил бы пир на весь мир!"
Когда вспомнила Гасана, она так сильно расстроилась, что разрыдалась, задыхаясь в нервных судорогах... Так она пробыла до вечера, вечером тенью пробралась в домик и закрылась у себя в комнате... Когда на запоры закрыла двери, ставни, легла в постель, увидела, что кольца Очи Балы на пальце нет. Поискала по всей комнате, обшарила все углы - нигде не нашла.
- Какая утрата! Теперь мне что делать? - заплакала Шахпери, - я обезоружена. А враг стучит в окно...
Встречный ветер выжимал из глаз Рахмана слезы, он поминутно размазывал их по щекам. Старая лошадь из последних сил распластывалась в беге, но он беспрестанно бил ее по боку жгучей плеткой. Головная кошара, на которой остались Артист, Пеликан с нукерами стояла неподалеку. Наконец она показалась за холмами. Он загодя слез с лошади, по известным ему укромным местам повел под узду к коновязи, крытой шифером. С заднего хода чабанского домика подкрался к окну, откуда в темноту пробивался узкий проем света. Там у этих исчадий ада сабантуй только набирал обороты. С дружками Шарханбека за столом сидели и дородные узкоглазые доярки, завербованные им с черной биржи столицы республики. Рахман прокрался к дяде Аслану - заведующему животноводческим хозяйством, который в это время, почему-то, одиноко сидел у себя в комнате. Не дослушав его сбивчивого рассказа, Аслан ахнул, из угла в угол забегал по комнате.
- Пропала моя голова! Что сделает со мной Шарханбек за укрытие овец? О Аллах, огради меня от его гнева!
- Она убьет себя, дядя Аслан... Защити...
- Не мог ты спрятать тот гурт овец от любопытных глаз, пустоголовый? - накричал на него дядя Аслан. - Раззява, закрой варежку! Лучше бы овец подальше припрятал, чем, как баба, хныкать здесь!
- Он надругается над ней, дядя Аслан... Он тебя послушает. Пойдем. Пусть он ее не тронет...
- Ха - ха - ха! Станет Шарханбек ждать нас с тобой! Это же ураган, а не человек! Э-Э... - Аслан, седой, кряжистый, как мохнатый медведь, остановился. - Ты сказал, что Шарханбек хочет переспать с женой Гасана? О, это же хорошо, Рахман, очень хорошо!.. Дай Шарханбеку горячую бабу, и он с ней все забудет! Хе - хе - хе, ему сейчас не до счета овец ... Счет будет другой...
- Шахпери я люблю! Больше жизни люблю! - теряя разум, закричал Рахман.
- Если бы на твою лошадь сел чужой человек, я понимаю, грех не опечалиться - загонит! А женщине возбужденный мужчина что сделает? Поиграет, утолит свою жажду и бросит. Ступай! Терпи и помалкивай, если жизнь дорога. Икнешь, дружки Шарханбека тебя сотрут в порошок! - Тыча увесистым кулаком в спину, Аслан выталкивал Рахмана из своей комнаты.
Спотыкаясь, Рахман добрел до коновязи. Стал отвязывать коня. Руки не слушались. Тяжело забилось сердце. Из груди поднимался тугой колючий ком, перехватывая дыхание. Рахман поднял глаза к небу, может, с мольбой к небесам, а может, проклиная изверга Шарханбека. Перед его глазами звезды на небосклоне пошли кругом. И он присел на землю, вцепился руками в иссеченную копытами крупного рогатого скота траву, завыл, как собака, почуявшая близость своего конца. Вдруг он на коновязи под седлом заметил коня Шарханбека. "Как этот Азраиль здесь очутился?" Сердце екнуло: а сам-то где?! Здесь, там? Что он задумал? Он догадался, что Шарханбек затаил на уме. "Пока здесь его дружки кутят, он успеет там... сделать свое грязное дело. Концы спрячет в воду и к разгару кутежа успеет вернуться к собутыльникам. Ирод, все заранее предусмотрел!" Рахман снял седло, спрятал под тюками сена от любопытных глаз и отпустил свою лошадь - знал, она сама доберется до нужного ей места. Под его мятежно ищущие глаза попались одностволка и патронташ, висящие на гвозде под навесом. Снял их с гвоздя, рванул с одностволкой туда... к заветному окну кособокого домика на своей кошаре. Спешил туда, за дядей, ей на выручку...
Спустя некоторое время Рахман догнал крадущуюся тень дяди. Он держался в некотором расстоянии, не упуская дядю из-под вида. Он не был уверен, что кто-нибудь из его дружков не следит за ним. Некоторое время, прячась за холмами, кустами рододендрона, ежевики, Рахман успевал за Шарханбеком. Он предполагал, что это не совсем безопасно, но быстро отбросил тревожные мысли, стараясь не бежать, в безопасном расстоянии за ним шел по пятам.
"Почему дядя своего коня оставил на коновязи центральной кошары? Почему он не забрал дружков с собой и не устроил сабантуй там, где намечал? - хаотично думал Рахман, - Что же этот шайтан задумал? Только бы не это!.. - вдруг всхлипнул он.
Шарханбек быстрым шагом направлялся туда... к ней... Рахман еле за ним поспевал. Казалось, Шарханбек в этих горах знал все видимые и невидимые тропинки, приметы, которые уверенно вели его туда, где, не ведая грядущей беды, притаилась Шахпери.
В сумерках Шарханбек добрался до домика животноводов. За окном комнаты Шахпере горела лампа. Рахман взвел курок одностволки, прицелился. Вдруг в полоске света Рахман увидел Шахпери. Она заглядывала за его спину, глазами делала какие-то знаки; ее лицо было охвачено ужасом. Он спиной почувствовал холодок, оглянулся назад, но было поздно. В это время по его голове нанесли страшный удар. Это был Пеликан...
Шарханбек силой втолкнул Шахпери в ее спальню. Волосы у нее были беспорядочно растрепаны, местами клочьями вырваны вместе с кожей, лицо исцарапано и в кровоподтеках. Платье на ней было разорвано, из одной рваной дырки виднелась округлая грудь с темной точкой соска. Взгляд ее мутных, одичалых глаз заметался по комнате, по почерневшему от злости лицу Шарханбека с глубокими тремя кровавыми бороздками на щеке.
- Ты будешь моей! - Шарханбек откинул с ее лица волосы, потрепал по щеке.
Женщина вцепилась в его медвежью лапу острыми зубами. Он дернулся от боли, вырвал руку и наотмашь ударил ее по лицу. Женщина упала на пол, завыла тонко, пронзительно.
- Табунного коня объезжают до потери пульса, а смазливую женщину кнутом приучают, пока не остепенится! Заткнись, корова, и делай, что тебе приказывает твой хозяин!
- Ты трус и вор! Какой же ты мне хозяин?! - сквозь слезы захохотала Шахпери, отбиваясь кулаками, выскальзывая из его цепких лап. Он сильно напирал на нее, она упиралась в его грудь локтями. - Отведи меня обратно к хозяину, моему хозяину, пока он тебя не зарезал! Веди, говорю! Я жду от него ребенка, слышишь, скотина, не дотрагивайся до меня своими грязными лапами! - закричала Шахпери, маленькими кулаками барабаня его по груди. Она как-то уловчилась и выскользнула из его лап.
- Сейчас же отведу! - хитро захохотал Шарханбек. - Только погоди немного! Чуточку поглажу по бокам его будущего наследника...
Он шагнул к ней, неожиданным движением руки уцепился за ее локоть. Руки сильные, с твердыми ладонями, пахнущие конским потом, вином и табаком, сковали ее намертво. Она узнала эти руки! Именно так пахнули руки бандита, который тогда ее, подняв как мешок, закинул на спину коня. Это он, похититель, лишивший ее с Гасаном семейного счастья, покоя!
-Будь ты проклят, Шарханбек! - расплакалась она.
Шахпери рванулась, захлебываясь слезами, развернулась и больно ударила его коленом в низ живота. Шарханбек от боли вскрикнул, ухватился за руку Шахпери, резко дернул ее на себя. Шахпери потеряла равновесие, он поддел под нее медвежьи лапы, подхватил на руки, больно прижал к груди, давя на ее грудь до потери пульса. Нагнулся и как пиявка впился в ее губы. На руках донес до топчана, бросил в постель и набросился на нее. Женщина, обезумевшая, растоптанная, каталась по постели, от ее криков о помощи, рыданий сотрясались стекла окон. Она выла, избитая, униженная, теряющая последние силы. Еще несколько минут такой борьбы, она полностью выбьется из сил, тогда позор неминуем. Скотники, доярки от страха попрятались в своих комнатах, хижинах. И не было кругом человека, который пришел бы ей на помощь...
Шарханбек озверел, потерял терпение. Ему не оставалось ничего, кроме того, чем оглушить Шахпери, затащить в постель и раздвинуть ее ноги... Он размахнулся, огромной силы кулак, как кувалда, обрушился на ее голову. Она упала как подкошенная. Женщина притихла и растянулась на кровати. Вечерние сумерки, расправляя щупальца, вкрадчиво и злобно, как ползучие, курящие в магической впадине дымки, втекали в темную комнату через крохотные окошки...
6
Рахман, когда очнулся, увидел, что лежит в коридоре на полу и совершенно нагой. Попытался шевелить руками, ногами, они ему не подчинялись - были крепко связаны веревками. А во рту торчал грязный кляп. На полу у грязной длинной скамейки лежали нож и тонкая капроновая веревка. У его изголовья стоял Пеликан, а у ног спиной к нему на табуретке сидел дядя Шарханбек. Они чего-то выжидали, быть может, не решались задуманное совершить.
Шарханбек не выдержал гнетущего молчания, глазами Пеликану сделал какой-то знак. Тот понял, на лбу выступили капельки пота, вооружился ножом, перед Рахманом, волнуясь, опустился на колени. Когда Рахман увидел острый, как бритва, нож, содрогнулся от ужаса. Но Рахман еще не догадывался, что они собираются с ним делать. "Собираются меня оскопить? Неужели дядя догадался, что я влюблен в Шахпери? Моя платоническая любовь к этой женщине не является поводом, чтобы так жестоко поступили со мной! Я же ничего постыдного не сделал!"
А когда Шарханбек засуетился, встал, выскочил на улицу, вернулся с эмалированным тазиком, а Пеликан Рахмана, связанным лежащего на полу, как барашку, готовящего резать, развернул в сторону Мекке, до него стало доходить, какую жуткую игру они с ним затеяли. Они хотят зарезать его! Пеликан вытащил кляп из его рта. Рахман успел выкрикнуть:
- Нет, ради Аллаха! - запричитал он. - Дядя, отпустите меня! Я ничего не видел! Я ничего плохого тебе не сделал! Я не хотел в тебя стрелять, думал лишь припугнуть! Я никому ничего не скажу. Дядя!!! Клянусь Аллахом!..
Пеликан ему зажал рот.
-Береженого мусульманина и Аллах бережет! - пьяно загоготал Пеликан. - Ты Рахман - овощ! Где ты потерял свои мозги? Ты не знаешь, что такое благодарность! Ты из-за жены врага решил убить родного дядю, своего благодетеля! На кого ты руку поднял, ирод, на кого надеялся? На имама мечети Гасана? А вкус этой вещицы не пробовал, паршивец? - ему под нос подсунул чумазый, пахнущий жиром и табаком кулак, - Теперь жди и молись, чтобы этот мулла прибежит к тебе на выручку!
Шарханбек только скрежетал зубами, вращал наливающими кровью глазами, тяжело сопел.
По сигналу Шарханбека Пеликан всем телом навалился на Рахмана, цепкой клешней левой руки впился в его горло и надавил на кадык большим и указательным пальцами. Рахман закашлялся, у него изо рта вывалился язык. Он задышал надрывисто. Глаза от ужаса выскочили из орбит, они утопали в тумане горьких слез. Шарханбек вдруг стал на колени и всем телом навалился племяннику на ноги.
Рахман отчетливо услышал:
- Бисмилахи рахмани рахим... Аллаху Акбар!
Рахман почувствовал, как Пеликан вонзает тонкое жало лезвия ножа в его язык. Он, захлебываясь кровью, дико закричал. Потерял сознание...
Обморок Рахмана продолжался несколько часов. Когда он пришел в себя, увидел, что все еще лежит нагой, но в наглухо закрытом деревянном ящике. Его руки и ноги были крепко связаны веревками. Только на ногах не снятыми остались сапоги. Было тихо как в гробу. Прислушался, мертвая тишина: ни людских голосов, ни движение машин, ни пение птиц.
Его рот и нос были полны крови, он с трудом дышал. Ему показалось, что кровь запеклась на подбородке, груди. Первое, что инстинктивно пришло ему на ум, это попытка позвать на помощь. Открыл рот, закашлялся. От страшной боли во рту у Рахмана потемнело в глазах, он остолбенел. Вместо человеческого звука изо рта со сгустками спекшейся, клокочущей крови вырвалось какое-то мычание. "О Аллах, - ужаснулся он, - дядя лишил меня языка! Видимо, чтобы как-то унять свою злость, он надругался надо мной как варвар. Этого ему было мало, так он живым замуровал меня в деревянный ящик и закопал в землю!"
В ящике он лежал в полусогнутом положении и на боку. Тело затекло, не чувствовал ни рук, ни ног. Упирая связанные ноги в бока ящика, сделал попытку повернуться на спину. Испытывая адскую боль во рту, со второй попытки эта затея ему удалась. Глаза привыкли к темноте, огляделся вокруг. Он скорее почувствовал, чем увидел, как через какую-ту щелочку снаружи внутрь ящика пробивает тусклый свет. Он подумал, что показалось. Зажмурил глаза. Так, с зажмуренными глазами, оставался несколько мгновений. Глаза открыл и опят увидел тусклый свет, пробивающий через щелочку в ящике. Рахман обрадовался, он лежит в ящике, но не закопанный в земле. Сделал попытку освободить руки и ноги от пут. Не получилось, они были крепко связаны. Ударил ногами о стенки ящика, пытаясь силой выбить какую-нибудь доску, тоже ничего не получилось. Ящик был сколочен прочно. Уперся руками в крышку ящика, он не подавался, стал колотить его, но из этой затеи ничего не вышло.
Преодолевая страшную боль во рту, он стал то руками, то ногами, то головой колотить в бока, крышку ящика. Все было тщетно, его уши улавливали лишь глухие удары своих рук, ног, головы о стенки ящика. Он обливался потом, от перенапряжения судорога свела правую ногу, слышал, как бьется сердце: "Тук, тук". Чем больше он суматошился, тем больше стал понимать, что из этой бессмысленной возни ничего не получится. С его губ сорвались слова приговора: "Это - смерть, Рахман, здесь, в этом деревянном ящике, ты сдохнешь, как собака". Тихо заплакал. Вдруг ему показалось, что он слышит чьи-то голоса. Нет, это были все лишь его бредовые мысли, срывающие с его обрубленного языка вслух. Когда дошло до его сознания, что палачи Шарханбек и Пеликан не только лишили его языка, но и похоронили заживо, он залился горькими слезами. Вдруг заревел. Ему казалось, что он орет так, что от его криков трясется земля. В это время его гортань издавала всего лишь клекот, перемешанный с кровью и слезами. От страшной боли во рту он снова потерял сознание.
Рахман очнулся, стал дико озираться по сторонам, не понимая, где он находится, что с ним случилось. Вдруг вспомнил, что с ним случилось, опять заплакал. Плакал долго и неутешно. Надо было готовиться к смерти. Но как? Он так молод! С кем останется мать? Когда вспомнил мать, до него дошло, что плачем ей и себе не поможешь. Надо было что-то делать, на первый случай хотя бы распутать ноги. Вспомнил, что он во внутреннем кармашке голенища сапога всегда держит складной нож. Но как его достать? Попытался вытащить одну ногу из сапога. Поднатужился, вроде бы получалось. Приложив все усилия, сапог поддался. Он вытащил одну ногу, потом другую. Ноги стали свободны. Теперь надо было ногой придвинуть к себе сапог и вытащить из голенища складной нож. Он усердствовал, надрываясь, обливаясь потом, выбиваясь из последних сил, после нескольких попыток сумел вытряхнуть нож из сапога. Нож со стуком выпал под его ноги. Он ощупал его пальцами связанных рук. Схватил нож за рукоятку, повернулся на бок. Приподнял ноги, вложил нож между коленями и зажал . Придвинул связанные руки к ножу и попытался водить веревкой по лезвию ножа, не получалось. Он не чувствовал рук, ног, они дрожали, падали плетьми. Вдруг нож выскочил из колен и с глухим стуком упал под ноги. Потянулся, чтобы поднять, во рту стало больно, и он потерял сознание. Очнулся, не помнит, сколько времени пролежал без сознания. Опять взялся за нож. Как бы он не старался приноравливаться к ножу, у него ничего не получалось.
Потерял всякую надежду, внутри него оборвалось что-то такое, которое ему придавали силы. Он стал безразличен к своей судьбе. "Все, хватит, надо готовиться, чтобы принять смерть, - вдруг он услышал внутренний голос. - Не опускайся. Пытайся, каких бы усилий тебе это не стоило, выпутаться из пут, иначе погибнешь". Он ожил: "Прочь, сметь! Я хочу жить! Этот нож - божий дар и единственное мое спасение". Не набьет он руку, не научиться орудовать ножом в этих стесненных условиях, он здесь погибнет. А пока смерть в его планы не входит.
Перевернулся на бок, связанными руками поискал нож, нашел. Поднял нож, засунул его между зажатыми коленями, уперся спиной о стенку ящика и стал водить веревкой по его лезвию. Вдруг почувствовал какое-то облегчение, но не понял от чего. "О Аллах, получилось! - радостно заплакал Рахман. - Получилось! Мои руки стали свободными!" У него появилась надежда не только высвободиться из этого ящика, но отомстить врагам.
Лег на спину, пытаясь отдышаться. Теперь надо было набраться терпения, каких бы усилий ему не стоило, надо было привести в рабочее состояние онемевшие руки, ноги. Рахман, теряя сознание от страшной боли во рту, долго водил бесчувственными руками по ногам. Не понял когда, но в одно время он почувствовал, как начал чувствовать руки и ноги - по жилам рук и ног стала пульсировать кровь. Руки и ноги стали его слушаться. Теперь надо было торопиться - на стуки могли явиться его мучители. Он пошарил руками по дну ящика, и в дальнем углу его пальцы ощутили холод металла. Пальцами прошелся по его гладкой поверхности, ощутил острие, обух, деревянную ручку. "Да, это же топор!" - заплакал Рахман. Он понял, с его помощью он высечет лаз и высвободится из деревянного плена.
Топор взял в руки, лезвием воткнул в щель, откуда пробивается свет. Ничего не получалось. Лег на левый бок, уперся лопатками о стенку ящика и острием топора стал высекать осколки от доски. Щель расширилась, ему в глаза ударил свет. Он приостановил работу, прислушался: нет ли рядом врагов. Все, вроде бы, было тихо. Заново стал орудовать топором. Острием топора, что есть силы, бил по одному и тому же месту. Щель расширилась так, что туда можно было вдеть все лезвие топора. Вдел и всей массой тела налег на топорище. Доска скрипнула, и от нее отлетел небольшой кусок деревяшки.
В его глаза ударил яркий свет, он чуть не ослеп и не сошел с ума от испытанной эйфории свободы. Огляделся, понял, что находится в чулане чабанского дома. Он обливался потом, руки и ноги ныли, они были в ссадинах, покрыты кровью. Лег на бок. Обухом топора стал колотить в одно место, у края ящика. Вдруг отбил одну доску, потом вторую, третью. На четвереньках выполз в чулан. Встал, держась за стенки чулана, чтобы не упасть и не разбиться. На шатающихся ногах придвинулся к двери. Дверь снаружи была закрыта на узкую петлю с навесным замком. Вернулся в чулан, из ящика вытащил топор, несколькими ударами топора от косяка двери отбил ушку вместе петлей с замком. Вышел наружу, огляделся. Дверь в домик снаружи бала настежь распахнута. Он вкрался в коридор, прислушался - ни живой души. Тут он на лавке, обрызганной кровью, увидел нож, которым отрезали ему язык, длинную веревку, кружку с водой, миску с едой. Он подумал, их предусмотрительно оставили палачи, как бы насмехаясь над ним. Там же, на полу, лежала его одежда, оделся. От потерянного большого количества крови ноги его не слушались, он бессильно упал на пол.
Что за насмешки? И топор, случайно позабытый в закрытом ящике, и нож, и веревка, и кружка с водой, и миска с едой. Не слишком ли много случайностей? Рахман не мог понять, с какой целью палачи так демонстративно выставили эти вещи. "Что они придумали? Что означают эти знаки: нож, веревка, кружка воды, еда? Вдруг его осенило: "Топор, видимо, был в ящике, когда они замуровали в нем. Нож оставили, когда я очнусь, увижу, что со мной сделали, чтобы я зарезал себя".
Превозмогая боль, Рахман подполз к лавке, взял нож и острие приложил к горлу. Передумал. "Веревку оставили, если я не осмелюсь зарезать себя, чтобы повесился. Воду оставили, зная, что я очнусь с жаждой. Чтобы я смотрел на воду, не сумел ее выпить. Еду оставили, чтобы я, умирая от голода, в рот не мог взять ни крошки. Все учли палачи, вплоть до мелочей. Они подумали, даже если выберусь из своего плена, с таким позором не сумею жить. Нет, бесы, не дождетесь моей смерти! Я буду жить и долго вам мстить!.."
Сильная боль во рту и слабость в теле от потери крови заставляли его делать частые передышки. Он изнемогал, терял последние силы. Но страх, что сюда могут вернуться враги, придавали ему последние силы и мужество. Он тяжело встал. Кружилась голова, перед глазами вертелись темные круги.
Прежде чем покинуть помещение, он вошел в комнату Шахпери: на топчане лежала постель, вся помятая, разорванная, а на ней - разодранные клочки ее платья и пятна крови - немые свидетели неравной борьбы и позора Шахпери.
Рахман застонал и вышел на улицу. Светало. Первое, что увидел Рахман, в пятидесяти метрах от себя, в сторону старой березы, спотыкаясь, шла Шахпери. Она дошла, с распущенными волосами, босая, стоя на нетвердых ногах, долго смотрела на восходящее Солнце. В глазах ее горел дикий, пылающий огонь. В руках была веревка, которую длинной змеей волочилась по земле.
Она остановилась под деревом, не мешкая, размахнулась и забросила веревку на толстый сук. Встала на круглый камень, служивший пастухам и чабанам скамейкой, сделала петлю из веревки и накинула себе на шею. Протянула руки навстречу восходящему Солнцу, улыбнулась искусанными в кровь губами и стала шептать: "Гасан, я была тебе верной женой! И я всегда любила тебя, любила так нежно, так искренне, так самозабвенно, что порой теряла голову, дар речи от безграничной любви к тебе. Любила тебя с того дня, как я себя помню, может, с мгновения моего зачатия, еще в утробе матери. Мои молитвы однажды дошли до Всевышнего Аллаха, и в один день Он пожалел и воссоединил нас. Мы жили счастливо, на зависть многим семьям на земле. Но каким-то отбросам человечества не понравилось, как мы живем, и нас они разъединили... - она горько разрыдалась. - Я знаю, Всевышний... Священный дуб-великан накажут их... Накажут иродов... Я не могу жить с таким позором и дать жизнь нашему сыну, над которым надругался Шарханбек. Прощай, мой милый, ласковый и нежный зверь... Прощай, мой сын! Встретимся там... в ином мире".
"Она, видимо, прощается с Гасаном", - молнией промелькнула мысль в голове Рахмана. Он бросился к ней, попытался закричать, но от страшной нечеловеческой боли во рту потерял сознание и, как подкошенный, шлепнулся о землю.
Вдруг поднялся утренний ветерок. Он на голове Шахпери нежно подхватил, приподнял целую копну волос, ласково их потрепал. Солнечные лучи заиграли и потерялись в них. Она еще раз взглянула на яркое светило, по-детски улыбнулась и сделала шаг в пустоту...