Южный ветер шелестел листвой и колыхал ржаное поле с василькам по краям. Он принёс в деревню аромат коровьего пастбища и запах вечерней реки.
Парень с козлиной бородкой и спутанными прядями каштановых волос, наконец, закончил косить бесконечную, длинную траву, выпрямил спину и сделал полный вдох. Утомленный жарой и жаждой, он обернулся к той стороне, откуда приближались темные влажные тучи. Пот лился ручьями по швам его одежды, воздух звенел от жужжания оводов. Погруженный по щиколотки в колючую стерню, парень долго стоял на месте, разминая затёкшие плечи, потом сбросил липкую рубаху и почувствовал, как кожа задышала.
Неспешно спустился он к берегу илистой реки, где томно покачивались тростниковые заросли, и вдруг услышал колыбельную былых времен. Вспомнил, как в детстве её пела мать.
Теперь лишь отдельные слова из той песни казались ему знакомыми, краска памяти поблекла, но выразительные оттенки впечатления остались неизменными. В соседнем дворе песнь звучала в устах молодой девушки, доящей коз. "Ничего не чувствую. Только запах этого козьего стойбища. А она эту вонь даже не замечает, в полный голос поёт свою песню. Задохнуться можно."
Знакомый мотив сковал печалью его широкие плечи, давно привыкшие к тяжелым ношам. Легкое покалывание в груди разбудило кровь по всему телу и перешло в дрожь. Внутри появилось, заботливо окутав, до того неизвестное ему почти бестелесное сияние - нежное, будто прикосновение души. Это поразило его; он сел на мшистый камень и, задумавшись, стал почесываться, не прошло. Юноша подумал бы, что сходит сума, если бы не был поглощен навязчивым запахом козьего загона.
Он встал с камня и вошёл в безупречно прозрачную воду; долго бездумно плыл и, когда находился уже на середине реки, увидел, как небо, черное, будто самая беспросветная бездна, открыло свои ворота. Река пускала пузырьки, а капли, падая с неба на взволнованную поверхность воды, строили белые башни, высотой в кузнечика. Ритмично, почти музыкально, под сопровождение водяной дроби, белые поля менялись местами с черными, как на шахматной доске, сотни пузырьков рождались и снова становились каплями, растаяв в реке. Неожиданно силы покинули его; окружавшее пространство свернулось воронкой, огромный водоворот поглотил его. Блаженство спустилось на голову юноши и, закрыв глаза, он слился с водой. Старые галифе, лишившись хозяина, поплыли вниз по течению.
Мне кажется, мы скоро станем классиками
Два года подряд каждый вторник я выслушиваю столько глупостей на семинаре, который посещаю в литературном институте им. Горького, что решил сесть и написать это письмо, так как мои ораторские способности в русском языке наверняка останутся незамеченными. В нём между прочих строчек хочется написать следующие "закавыченные" фразы, без которых не обходится ни одна студенческая речь: "это, конечно, только мое субъективное мнение, но мне кажется", "если немного подумать", "этот текст имеет право на существование" (студент о тексте другого студента), "я пишу тут такую вещь, повестушка такая - сам не знаю, чем она кончится", "чуть переписать и будет хорошо"(совет мастера семинара студенту), "тяп-ляп и в журнал отослать". Откуда эта неуверенность в своем творчестве? В самом начале я возмущенно вставал с места, и говорил, что так нельзя. Или мы уверенны в том, что написали и можем легко ответить на вопрос, про что этот рассказ, или в печку, в огонь и так, что бы и следа не осталось. Мы оправдываем своё творческое бессилие пустыми словами, тем самым оставляя путь к отступлению, чтобы не горели мосты за нашими спинами, чтобы при необходимости повернуть назад. Туда, где нам уютно, где мы - зря гибнущие таланты, не узнанные и невостребованные.
Небрежность к своей работе, лень, бесполезная трата времени - вот как проходят юношеские годы. Этим "ничегонеделанием" мы создаем защиту вокруг себя, боясь услышать несправедливую критику в адрес своего творчества. Мы ругаем свои редкие творения сами: тихо, незаметно, неслышно даже для самих себя. Беда наша в том, что мы надеемся: придет вдохновение, спустится, осенит крылом, и мы напишем так, что понравится всем. Наши гениальные произведения отметят премиями, нас наградят заслуженными лаврами, и мы станем классиками.
Одна лишь фраза "мне кажется" подразумевает, что её автор не несет ответственности за свои высказывания, хотя и пользуется мощной силой литературы! Увы, наши умы уже привыкли к извращённой логике пост модернистов и освоились в её нежных тенетах ... глаза верят всему, что написано в ярких блестящих журналах".
Таких абзацев было великое множество, но кто-то из деканата не сдержался, и оторвал продолжение текста, оправдывая свое действие оскорбительным тоном этой вещи. Добрая часть Института так и не узнала про то, что творится на творческих семинарах уже добрый полувек. Но мы-то прочли, и с этого дня перестанем валять дурака..
Притча о том, почему мы теперь не пишем.
Пожилой, седой садовник стал терять память и решил подробно описать каждый стебель гладиолусов, георгинов, лилий, чтобы при собирании луковиц, не путать их между собой, ведь он создавал новые виды этих цветов. Возле каждого цветка или куста он установил небольшие таблички с названиями.
Посадил он также розы: белые, черные, красные. Охранял их и заботился о них: тенью при жаре стоял, дождиком в сухую погоду служил.
Пришла осень, лепестки опали. В саду в то время злодействовало семейство кроликов, и, однажды утром, садовник увидел, что его таблички пропали. Он нашел их у тропинки. И уже не мог вспомнить, какому цветку, какое название принадлежит. Он собрал луковицы, выкопал черенки и сложил их в ящики.
Прошла долгая зима. Весной, отобрав самые крупные луковицы и самые крепкие черенки, садовник посадил их рядом с розовыми кустами. И уехал повидать дочку.
Новые побеги оказались очень сильными. Они быстро разрослись и задушили своими крепкими объятиями много прекрасных и нежных цветов. Все растения страдали из-за того, что к ним уже не пробивался солнечный свет. Сад стал густым и непроходимым.
Приехал старик, увидел свой сад и зарыдал, бросившись на колени: "Как же я мог все так перепутать? Кролики много испортили, а я вред умножил. Ох, пустая голова моя! Уж лучше бы умер."
Посмотрела на него смерть, сжалилась и взяла к себе в службу. Старику, дали всеми почитаемую должность философа. На вопросы он отвечал редко, ничего не писал, прославился за то далеко своим умом. И оставил после себя на земле только названия цветов, которые сам придумал - махровые лилии, широколистые гладиолусы и георгины семи цветов радуги.
Осень. Отпущенный мне срок.
Приходит время, когда я снова беру бумагу, ручку и начинаю писать. Хочу годам к сорока, сделать то, что обещал когда-то одному человеку: написать книгу "Дырка от Бублика".
Весной, когда вокруг меня перерождается природа, я уже не осмеливаюсь оставаться один. Тогда жизнь интересна самой себе. Она кипит, бурлит, плещет через край, играет, пузырится, пенится, шипит, трещит, набухает и не нуждается в описаниях. Она рождается заново. Мне остаётся только созерцать.
Проходит время, и новое побуждение охватывает меня, заставляя выливать мысли на бумагу. Назовите это осенью, листопадом, неважно - но в это время я каждый раз заново теряю уверенность в правильности своего пути, тогда надо браться за работу - работа бывает разная, по необходимости физическая. И все мои вымышленные герои гибнут. Они слишком слабы. В тот самый час, когда они ожили, встали из пепла моей фантазии, они были обречены на скорую, но мучительную смерть, забытые и невостребованные.
И я снова остаюсь один в доме. Мне плохо, становится все хуже, но совсем не больно. О! если бы надо мной сжалились и прислали боль, может тогда ... Мне лень работать и стыдно ничего не делать. Кто я? Глиняная посуда, обожженная огнем, выносливая и до краев наполненная водой. Бывает, я просто стул с тремя ногами.
Уходит лето, на улицах становится грязно. Листья под сапогами прилипают прямо к душе и мне так трудно продолжать идти. Один лист, всего один, взволнованный ветром подлетает обратно к ветвям, но ему уже не прирасти. Надо мной пустое небо. Подо мной серый асфальт. Моё дыхание - тлен. Впереди зима.