Писатель Лимонов: взгляд из аудитории или фраер Эдичка потерял билетик
Встречи с знаменитыми людьми, почти как у Г.И. Гурджиева, имели место и в моей биографии. Не вдаваясь в излишние для этого рода сочинения подробности, считаю необходимым лишь заметить, что это были великие умы науки и двигатели культуры, часть из которых, так или иначе, теперь находиться под землей.
Прекраснее чем эти есть еще никогда не состоявшиеся знакомства, но это также и своего рода самоистязание, и я берегу и редко пользуюсь этим и сам. Разного рода посиделки и вечера с политиками, писателям, не вполне ясно, почему заинтересованных в оценке молодых литераторов или приглашенные по инициативе мастеров творческих семинаров, у нас, в институте, не редки. Или же реже, чем было бы полезно в целях укрепления нравственного кодекса и просвещения внутренних органов?
В актовом зале Литературного ин-та Горького выступал сорок лет тому назад сам Ж-П. Сартр, рассказывала моя ветхая, еще более древняя чем Ноев ковчег, преподавательница русского. А мест-то всего сто сидений хорошо если можно набрать, да и то тогда в помещении становиться трудно дышать из-за плохой вентиляции, в зале, где, может, сидели когда-то и послушные начальству студенты Д. Донцова и В. Пелевин.
Семидесятилетие стукнет скорее, чем нам казалось, и что теперь, когда почти ушли из литературы Ч. Айтматов, И. Зиедонис, притих Распутин, не стало дюжины других, а их ведь всегда так чертовски мало. Крепиться должны мы, надуть щеки и крупиться. Не потому, что мы пессимисты, а потому что, по логике вещей, в культурной среде настал "алюминиевый век" и средняя температура по Цельсию резко упало до нуля, где и, без особых изменений, замерзла за последние две декады.
Земля иссохла, а весны все нет, и вместо сада, нам, нынче, предлагают теплицы. Хорошие, стойкие - из дешевого металла и примеси вторично переработанной пластмассы. Такими конструкциями, выносливыми в любую погоду, почти как в метро, нас снабжают... писательская артель. Для удобрения рабочие этого колхоза берут сто грамм кровы, перемешанной со мужским семенем, суют это все в патрону, патрону в обойму и кладут к вискам одному из более скандалезного политика или наделанной высокого социального статуса проститутки. А вместо настоящего выстрела делают лишь хлоп, хлоп и "ба-бах". Таков уход за цветами новых полей, таков и садовник Эдичка, как мы его знали.
Он же, как ни жаль, теперь попортился характером - видимо одиночество имеет и побочный эффект на экстравагантного позера. От сударя Э. Лимонова читающая, или просто перелистывающая газеты публика ожидает того, чего он, оказывается, уже не в силах показать, по крайне мере публично. Браня Пушкина календарным поэтом и оставляя за собой право ошибаться, Э.Л. хочет плюнуть в лицо интеллигенции, как некогда школьники во время китайской культурной революции плевали в лица высоким чиновникам, отставленными от власти. Писательскую импотенцию, заранее освобожденный за примерное поведение, хочет заменить политическим эпатажем и, неловко было бы ему это прямо заметить, терпит поражение. Несомненно - у старика перед нашими глазами происходит внутренняя борьба, его грызет червь сомнений и неудовлетворенности, есть талант, наработанный опыт и все равно, не имея четкой цели, писатель, напоминая "бывшего политического" Достоевского, уходит в подпольные организации, чтобы напевать молодым партийцам гимн о кулаке и его целительной силе. Об ней постоянно сидящем в зале напоминают два рыла, подставленные для охраны около входа и трибуны из-за скудности декораций.
Гипнотизированные его выступлениями и составившие впечатление от его ранних работ, многие верят в него - народ инстинктивно соединился с Маратом. Скучный малый, ростом в Ленина, очкастый, с амбицией Сталина, он вполне готов сделать переворот и перехватить верховную власть в стране. Чванствуя тюремными историями, ссылаясь на маркиза де Сада равно как Сервантеса, Эдвуард так и не научился делать паузу между двумя словами, без которых проза становиться перегруженной, а если еще припомнить его увлечения с мужским полом и наклонность "пороть порнуху", то автор может предстать в мрачноватом облике в стиле барокко.
Помпезно, похабно, пафосно. Прикрывая слабость его посетившей мысли, он пестрит лозунгами, но туг на афоризмах, он щеголит усами и стеснительно ломает руки за столом. Подавая под желчным соусом титанов и агронаутов мировой истории, пророк нашего времени, как он скромно о себе замечает в интервью глянцевому журналу, он хватается за последнюю соломинку и пишет восемь книг во время уединения в острог. Подозрительно много. Строчкогонтсво или тоска? Я красноречиво придержу язык за губами.
Как человек борющиеся, хотя на уровне инстинкта, и редко дотягиваясь до принимаемых им за заслуженных проблесков ума, философ Лимонов выдвигает, и выдвигает непререкаемым тоном сотни парадоксальных предположений и трактовок. Некоторые интерпретации и на самом деле могли бы вызвать интерес и читательский отклик, но стоит ли затем чистить эти Авгиево конюшни? Вопрос, согласитесь, риторический, в то же время лишен цинизма с моей стороны.
Так вот, эта трусливая, лицемерящая натура, как ящерица на камне переползает на трибуну и опираясь об ней, накручивает усы, закругливая речевые обороты. Писатель Лимонов ловко выстраивает параллель - хлопец их города Харкiв - с протопопом Аввакумом, заточенном в башне, повторяя ход некоего его рецензента, который сумел польстить, растрогать до скулов степного волка. И только люди темные, боящиеся общественного мнения, проголосовали бы за первого и воздвигли в статус святого второго.
Сидя в трехместной камере в паре с осужденным по тяжелим статьям, от скуки и страха сумасшествия, он судорожно хватается за шариковую ручку и пишет как иступленный. Гитлер - 2. Как вульгарно, скажете Вы! Идеальный государь, свобода слова и отмена визового режима с Прибалтикой - вот эго конек. Человек, подобный herr Ницше, готов продаться за десять минут славы, когда он давно как вылетел и седла.
На мой вопрос о различии бунта от революции он цитирует Ульянова, приводя его слова о том, что "революция есть всего лишь упорядоченный бунт". Опять мимо, Лимонов делает промах. Как писатель он подражает, как философ - путается в терминологии.
Бунтовал Галилей, оспаривая точку опоры католической церкви в непогрешимости Библии насчет астрономии, бунтует Киркегор, отец экзистенциалистов, но Троцкий, под имиджем которого Лимонов подгоняет внешний вид, всего-навсего революционер, и не потому, что он строил баррикады, а по собственному настроению. Бунт имеет отношение к религии, которую, как каждый честный атеист, он отрицает, тогда как бунт меняет сущность, в отличие от революционной рябы на поверхности. Он стар и болен, его время иссякло, как его ум, но, о, как жалко - осталась память, призраки прошлого с которыми он и ведет свои писательские расчеты. Я зол, но я истинен.