Спектакль был великолепный. Красные, обтянутые бархатом сидения великолепно шли к моему черному в полосочку костюму и на серебренной табличке, где указывались места в зале, за моей спиной, красовались две великолепно отделанные, почти что инкрустированы цифры, три и пять и именно в такой последовательности. Что в результате, по моим приблизительным подсчетам и арифметическими махинациями давало скромное число - тридцать пять. Если добавить это к номеру моему номеру гардероба, где я оставил свое пальто и белый шарф, получится что-то сакрально-магическое, а именно семдесять семь. Хотя не это собственно явилось причиной, которая вызвала во мне желание об этом рассказать, ну и хватит об этом, это не достойно столь долго задерживать наше внимание, пойдем дальше.
Премьера совершенно нового, свеже выпеченного мюзикла в Москве, это тебе не семечки грызть на рынке, не торговать лимонами в проходе метро. Это вот вот снятие сливки общества, горные верхушки культуры и шоубизнеса, плоды и гордость науки, атланты и корреатиды властей, собранные в одном вместе на непродолжительном отрезке времени, посыпанные горсточкой фотографов, видео операторов ведущих агентств новостей страны, да двумя-тремя журналистами, которые жадно ловят известные лица и как гиены их окружают, готовые другому глотку перерезать, что бы быть ближе, знать больше.
Кончился первый акт. Так я терпел, так натерпелся, и теперь, когда представилась возможность, я не стал себе отказывать и скромничать тоже не стал и, перепрыгнув два ряда сидений разом, оказался рядом с выходом, через который я выбежав в коридор, избегая столкновений с официантами, охранниками и остальным обслуживающим персоналом, направился вниз по лестнице, где висела многообещающая табличка с надписью "туалет". О, эти шесть букв, три слога, одно единственное до боли сладостное и приятное слово отозвалось приливом радостных воспоминаний во мне. Возвратимся обратно.
Когда я уже стоял внизу у писсуара, вспомнил, как на площади, на Тверском бульваре, мирно в это время проходила анти военная демонстрация, и на единственном, но за то пребольшом транспаранте был отображен, красный на белом портрет Хусейна, призывавший к миру в Ираке и контролю над Багдадом. Пока члены партии радикалов разносили звуковое и цветовое оборудование, а я сел на скамейку, ближе к ним и, не спеша, достал кулечек, съел коржик, потом другой, купленный по дороге. Казалось, ничего не может в этот чудный день испортить мое настроение и на самом деле - ничего плохого за весь день так и не случилось и этот день, потом уже, перед тем, как лечь спать, в своем настенном календаре отметил белым мелом, как особенно важный для меня.
Чуть раньше, до того, как я сел на скамейке северный ветер, который дул в продолжении всего дня, а прибавил силу к вечеру, временами разносил звуки арий дальше чем обычно, и еще в читальном зале библиотеки, находившиеся недалеко, я услышал отрывки оперного пения. Оглянулся вокруг, но не найдя источник музыки, подумал, что наверно я слишком долго не выходил проветрится и, закрыв свой томик Тургенева, я вышел туда, откуда до меня долетал дух музыки. Это был мною любимый "Реквием" Моцарта, а именно "Dies ireas", и так оно захватило меня, что я согласился бы и умереть под эту музыку, если кто-нибудь из присутствующих об этом меня бы попросил.
Хотя знайте это не по-русски, прямо там на митинге, взять упасть и больше не вставать, не реагируя на душеразрывающие и призывы выступающих. Умирать, так умирать хотя бы на дуэли, не с Пушкиным стреляться, так другово такого же, с бакенбардами найти по близости, не казака, так местного уроженца, всеравно кого, кто только умеет на кручок нажать да прицелится и не промахнутся, а то ведь затопчут тут как дохлого воробья и даже не заметят, разве потом по телевизору покажут.
И когда я все это мысленно себе представил, продолжая сидеть на той же скамейке, звонко зазвонили колокола и что-то, братцы, сестры, папы, мамы, извините за фамильярность и пафос, но что-то необъяснимое, мистически таинственно-загадочное завитало в воздухе и в этом не могло возникнуть сомнений, ибо дырка в моих сапогах давала о себе знать и страх как хотелось попить.
На этой же волне я отправился в театр, и, хотя, идти было не далеко, но опаздывать тоже было нельзя, так как могли уже не впустить, я пошел вниз по Бронной, оставив позади памятник Герцена и приближаясь к еще более мистическому, чем я сам тогда был, Гоголю. А ведь в том доме, мимо которого я прошел, он умер. Там я повернул налево, потом прямо, опять налево и вот я уже видел вход в театр, но поднимаясь еще по лестнице, прочел несколько мемориальных досок. Окинув взглядом памятники, фотографии, увидев столько живых и мертвых классиков я подумал, что если я когда-то в далеком будущем захочу найти мудрого человека, с которым можно переговорить или просто исповедаться, то несомненно искать его надо именно в столице.
Женщины, а они составляют основную публику театров, разве что за исключением тех мужей, которых они сумели привести с собой или же тех, которые пришли в поисках нового знакомства. Нарядные с сумочками из крокодила, зебры или леопарда, обвешанные золотимы украшениями до ушей, накрашенные как африканские маски, они находятся в центре общего интереса. И потому ходят они медленно, переливаясь как улитки на дорогах, покачивая рожками и высовывая их как перископ подводной лодки, неестественно жестикулируют, многозначительно застывая время от времени в нарочитых позах, что бы обменятся любезностями с знакомыми людьми. И все ради того, что бы на них обратили внимание мужчины, которые только и ждут удобного случая, прикрываясь маской скромности и учтивости. Не пойму какая дурь на меня свалилась, что со мной стряслось, но я забыл, кто я есть и что мне дозволено, и я стал ходить и молчать даже по ихнему. Голые плечи, открытие шеи, кудрявые волосы, блестящие страстью глаза - эх, как дамы все как на подбор были хороши и соблазнительны, оставив после себя длинный слизистый след по мраморному полу.
Мужчины, в свою очередь, ведут себя как жабы и суслики, с места на место они передвигаются длинными прыжками или катятся как бочки с пивом в трех направлениях - в сторону буфета или же покурить, или же неподвижно ждут появление второго акта. В фраках, свитерах, как который, придерживая своих пуз, трясущийся как кусок желе, от смеха, которыми они охвачены от разговора с встреченными джентльменами. Единственное, что они еще не просмеивают сделать, это то, что он и не хрюкают, чешась как свиньями о стволы дубов, вместо которых могли бы послужить здешние колонны.
Они замечают прекрасные шубы, роскошные дубленки, я - фальшивые улыбки и подкладку каждого, как оно сшито и на чем держится - продажность, предательство и пошлость, как на трех мифологических китах, державших всю планету.
Эта волшебными свойствами наделенная ракушка, которая скрывает в себе столько историй, столько горьких судеб, при свете прожекторов, под ритмом барабанов одни за другими развязываются, и одна коллизия сменяет другую, создавая эффект действительности, чередуя смех, слезы и сострадание, что несомненно подкупает зал - хотя заранее просчитано, всеравно является неожиданно для тебя. Русский драматический театр времен Чехова стал глаголить народу американскую мечту, которую он так хотел прожить, подменив их тоску - скукой, размышления - мукой и человеческие взаимоотношения - флиртом. Да вы и сами знаете, так как слышали про это и раньше.
Лежащая на глубине моря наших слез и страданий, ракушка как калейдоскоп выдает одно за другим столкновения одно сложней другово, тем самым принося нам временное, что не означает что менее жданное забвение, хотя бы до антракта, хотя бы на миг. Это снотворное зелье, которым промываются мозги зрителей, всего лишь сочетание трюков и спецэффектов, дает ощущение полноценной жизни, позволяя забыть собственные обиды и упреки к жизни, предъявляемые повседневно. Гаснет свет, и гаснут тревоги и, хотя мы не можем обманывать себя вечно, мы непременно это бы сделали, дали бы нам такую возможность.
Все зааплодировали. На улице таял снег. В голове была каша. В машине сидела Маша и курила сигарету. Кот сидел на крыше дома.