Мангуби-Черкес Екатерина : другие произведения.

Записки старой москвички

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эти воспоминания о своей долгой и очень непростой жизни написала четверть века назад Екатерина Александровна Мангуби-Черкес (урождённая Кудреватова). Перед читателями пройдут люди, и события от начала и почти до конца прошлого бурного столетия. Её прекрасная память сохранила и донесла нам картинки быта и общественной жизни дореволюционной Москвы, лихолетья Великой Отечественной, разных этапов строительства нашего государства, отражённых в человеческих судьбах.
  
  Екатерина МАНГУБИ-ЧЕРКЕС
  
  
  
  
  ЗАПИСКИ
  СТАРОЙ
  МОСКВИЧКИ
  
  
  Москва
  
  2013
  
  
  Эти воспоминания о своей долгой и очень непростой жизни написала четверть века назад Екатерина Александровна Мангуби-Черкес (урождённая Кудреватова). Перед читателями пройдут люди, и события от начала и почти до конца прошлого бурного столетия. Её прекрасная память сохранила и донесла нам картинки быта и общественной жизни дореволюционной Москвы, лихолетья Великой Отечественной, разных этапов строительства нашего государства, отражённых в человеческих судьбах.
  
  
  љ Мангуби-Черкес Екатерина Александровна, 2013
  
  
   Зубовский
   бульвар, 27
  
   Да, странное чувство испытываю я, садясь за эту тетрадь.
   Необычность занятия и даже какая-то ответственность заставили меня взяться за перо. Дело в том, что прожила я довольно большую жизнь и в свои 80 лет часто вспоминаю прошедшие годы. Наверное, уже мало осталось людей моего возраста, которые отчетливо помнят свое прошлое, а ведь прошлое моего поколения было богато многими интересными событиями и встречами. Вот я и попробую все записать - может быть, кому-нибудь это будет интересно.
  Мои родители - коренные москвичи, люди небогатые, служащие. Жили, как мне казалось, безбедно и детство мое и моего брата прошло, как и окружающих меня сверстников, среди добрых интеллигентных людей. Наша мама и бабушка привили нам вкус к книгам, к музыке и любознательность. И эти чувства сопутствовали мне всю жизнь.
  Мне было 11 лет, когда началась революция. Эти события застали нас врасплох. Бабушки уже не было в живых, мама от политики была далека. Я только помню, что жили мы в то время втроем в маленькой комнатке, окно было завешано пледом, мы сидели, притаившись, а кругом гремели выстрелы, нам было очень страшно. Горела керосиновая лампа, топилась "голландская" печка и мы там варили суп с грибами и пшенную кашу. А наша соседка иногда приносила нам хлеба. Наверное, немногие сейчас знают, что такое "голландская" печь, или как ее называли "голландка". Это высокая печь кирпичной кладки, которую ставили в жилой комнате, иногда эта печь выходила на две комнаты. Стены этой печки облицовывали изразцами и вверху делали отдушину. Когда дрова выгорали, можно было ставить чугунки с едой. Истопленную печь закрывали вьюшкой, которая находилась наверху, у дымохода. И через некоторое время изразцы нагревались, отдушины открывались, и в комнате становилось очень тепло. Но не дай бог оставить в печке "головешку" - тогда угарный газ выходил через отдушину в комнату, и начиналось общее отравление этим угаром. Можно было видеть у подъездов домов открытые входные двери и на стульях сидящие закутанные фигуры "угоревших". Мы жили в то время в районе Плющихи, в Бол. Трубном пер. (ныне Земледельческий), и как я понимаю, события там происходили довольно значительные. Во всяком случае, когда стало поспокойнее и нам разрешили выйти из "заточения", нашему взору представились большие разрушения. Тротуары были засыпаны битыми стеклами, стояли какие-то нагромождения на улицах, и даже были следы крови. Мальчишки стали собирать гильзы от патронов и тут же начались игры в войну и революцию.
  Я хорошо помню, как наши знакомые разделились на группы, кто приветствовал революцию, а кто был и ярым противником. Время было смутное, учиться я не ходила. Мама тогда работала в Городской Управе. Всех служащих отчислили, и она долгое время была безработной. Тяжело ей было с двумя детишками, пришлось продавать вещи, чтобы как-то жить. Она верила, что с новой властью все изменится и будет хорошо. Вещей она не жалела. Уходя из дома, прикалывала красный бант в знак лояльности, за что соседи называли её "красной".
   "Свет не без добрых людей", - любила она говорить. И действительно, прошло какое-то время, её сослуживица, Татьяна Васильевна Троицкая разыскала нас и предложила маме работу в Кремле. Радость была беспредельная, жизнь наша круто изменилась. Мы стали ходить в школу, мама - на работу. Вскоре мы получили казенную квартиру на Зубовском бульваре, в доме Љ27. Это находится в центре Москвы: тут и Пречистенка, и Остоженка, и Арбат, и Пироговская улица, и Усачёвка с Москвой-рекой и Крымским мостом. Чётную и нечётную стороны разделял старинный зелёный бульвар (как раз и давший половину названия) со скамеечками для отдыхающих, а посередине - расчищенное место для танцев с павильоном под духовой оркестр. Вот против этого павильона и находился дом Љ 27.
  Как тогда говорили, этот старинный дом пережил пожар в Москве во время войны 1812 года. И ещё - будто бы в нем бывал Александр Сергеевич Пушкин. В начале ХХ века он принадлежал дворцовому ведомству. А во флигелях, расположенных вокруг домового участка, жи-
  ли в основном служащие и рабочие, трудившиеся в кремлёвских помещениях. Вход на территорию дома со стороны Зубовского бульвара проходил через ворота и калитку, возле которых располагалась полосатая будка с ночным сторожем. И тут же, рядом - помещение домового комитета, где мы получали приходящую к нам корреспонденцию. Почему-то был установлен такой порядок, что почтальоны по дому не ходили.
   С правой стороны двора стояли неуклюжие двухэтажные корпуса, где жили семьи дворников, сторожей и других обслуживающих этот дом людей. Затем шло тоже старинное здание каретника, впоследствии перестроенное в сарай для дров. Двор был очень большой, одной стороной он упирался в Тёплый переулок, где тоже была калитка, открывавшая проход к мануфактурной фабрике Жиро, переименованной после революции в фабрику "Красная роза". Надо сказать, что двор был неуютным, и зелени в нем было мало - несколько тополей у основного трёхэтажного флигеля посредине двора, в котором мы поселились. Но зато было много закоулков и тихих лестничных клеток, где было вольготно ребятишкам. Правда, мы бегали и на Девичье поле и на Москву-реку. На Девичьем поле ещё работали карусели, но это была платная забава. Помню, что по бульварному кольцу ходил трамвай "А" или "Аннушка", как его любовно называли москвичи. А по Пречистенке - трамвай Љ 34, связывающий с центром города.
  Я пока пишу только о внутренних помещениях дома, о парадном фасаде речь будет впереди, когда правительство из Петрограда переехало в Москву и обосновалось в Кремле. Появилось новое Управление Кремлём и домами ВЦИКа. К домам ВЦИКа относились гостиницы Националь и Метрополь, дом напротив Кутафьей башни, где поместили приёмную М.И.Калинина, и несколько домов для обслуживающего персонала, вроде нашего дома, которые сохранились ещё с царских времён.
  Вначале у нас была однокомнатная квартира в 1-м этаже, а вскоре мы переехали в две комнаты на второй этаж. Квартира была со всеми удобствами, даже с ванной, что по тогдашним понятиям считалось роскошью. Нам даже кое-какую обстановку привезли из Петровского дворца, чтобы как-то обустроить жилище.
  На лестничной площадке были две двери: парадная и от чёрного хода - ничем не отличавшиеся друг от друга. Но через парадную входили в прихожую с двумя дверьми в комнаты. Одна из них - изолированная, там жила семья из двух человек. В другой части квартиры были две комнаты, которые занимала наша семья из трех человек, причем одна комната - проходная. Из нее можно было попасть в маленький закуточек, а оттуда - в большую изолированную комнату. Было ещё одно, тоже довольно большое помещение, которое служило и кухней, и ванной, и уборной. Отопление печное. Видимо когда-то оно примыкало к спальне, а потом, при перепланировке, туда внесли плиту. Всё это было крайне неудобно, скажем, унитаз был отгорожен деревянной ширмой. Такая изоляция почти никого не смущала, но случались моменты, когда всем присутствующим на кухне приходилось удаляться.
  А напротив нас через лестничную площадку находился другой вариант квартиры. Так как это был "чёрный ход", то открывший входную дверь попадал в крошечную переднюю, и из неё в большую кухню с громадной плитой с навесом, служащим вентилятором. И дальше - в смежную с кухней комнату, а с другой стороны той крошечной передней был туалет и комната для прислуги без окон, с одной фрамугой, выходящей в переднюю. Вот в этой комнате и была поставлена ванна. Некоторые жильцы большую комнату перегораживали на две, другие оставляли в первоначальном виде. И так на всех этажах. Но в других подъездах были иные варианты.
   Вот так началась наша новая, счастливая жизнь. Какое удивительное слово счастье! Как оно многогранно и как по-разному оно воспринимается, и как по-разному мы к нему относимся! Сейчас, в наше время, имея многокомнатные квартиры с современными удобствами и комфортом, мы, наверное, никогда бы не поняли людей, испытывающих огромное счастье, переселившись в дом на Зубовском бульваре. Я бываю часто в этом доме, хожу по двору, вспоминая дни и годы своего детства и своей юности. Смотрю на эти старинные обветшалые стены, уже почти вросшие в землю, вижу новые пристройки и перестройки, и целый день мне бывает грустно. А ведь тогда я не замечала ни убогих стен, ни покосившихся дверей и окон. Тогда было только счастье. В нашей квартире ещё была третья комната, где жили двое стариков - муж и жена Казаковы. Они когда-то тоже работали в Кремле: она - поварихой, а он - надсмотрщиком (так назывались служащие, ведающие надсмотром за помещениями Кремля, дворцами и проч. зданиями). Это были милейшие люди, очень дружелюбные и внимательные. Мы их называли "старосветскими помещиками". Нас не смущало и то, что в квартире был трижды совмещённый санузел, т.е. в большом помещении с большим окном стояла с одной стороны дровяная плита, а с другой - ванна с дровяной колонкой и... туалет с ширмой. Иногда, во время готовки обеда, кому-нибудь нужно было зайти за ширму ненадолго, ну, а если надолго, то приходилось извиняться и другим выходить из помещения. А когда собирались пользоваться ванной, то забегали к соседям и предупреждали: идите, кому нужно, туда..., а то займем.
  Вот так мы жили, и никогда у нас не было ни обид, ни ссор. И даже много лет спустя я навещала своих соседей, но вскоре их стало меньше, а потом и совсем не стало.
  В этом многоквартирном доме (сейчас его реставрируют), выходящем фасадом на бульвар, жили работники Кремлевского ведомства. Во дворе было несколько двухэтажных флигелей, в которых до революции жили духовные лица и их семейства. Была и элита. В их число входила и семья профессора Успенского, который когда-то возглавлял Археологический институт в Петербурге, а жена была фрейлиной при дворе. У них было трое детей: два сына и дочь. Они занимали громадную квартиру, имели охранную грамоту на нее за большой вклад в науку главы семьи. Однажды ему предложили уступить одну комнату семье из двух человек, так как дочь претендентов служила машинисткой-стенографисткой во ВЦИКе. Пришлось согласиться. Понимая, что за этим предложением последуют и другие по уплотнению жилья, они начали подбирать себе жильцов по вкусу. И выбор остановился на нашей семье. Сами Успенские решили перебраться во флигель. Пока суд да дело, так и получилось, что маме срочно пришлось переехать на другую квартиру, несмотря на наше упорное желание остаться.
  Строение флигеля было весьма оригинальным. Парадное крыльцо располагалось на первом этаже. Внизу на площадке поселилась охотничья собака, большой пёс-костромич, необыкновенно умный и всеми любимый. Если ты имеешь ключ, то идешь по тёмной лестнице вслепую, потому, что электричество зажигалось на втором этаже. Другое неудобство: попав на второй этаж, ты поднимаешься по узенькой лестнице на мансарду. Квартира Успенских имела очень высокие потолки и окна, а вот часть ее была разделена, и там в своё время были две детские спальни, а в третьей - архив профессора. Вот эти-то две комнатки мы и получили в обмен на нашу неплохую квартиру. Наши теперешние соседи были согласны на все, лишь бы мы переехали, "Пожалуйста, проходите сколько угодно мимо нас, ходите и в туалет, и в ванну сколько угодно!" Но, увы, мы пользоваться этими услугами так и не смогли, то ли благодаря нашей щепетильности, то ли ещё почему-то. Не смогли! И пришлось заводить ведра, чистые и нечистые - и гости наши, и мы сами, в конце концов, привыкли. Я лично прожила в этом доме 11 лет, а в той квартире 8 лет.
  Первая комната Успенских, каковую мы должны были проходить, чтобы попасть в туалет, служила столовой, налево, среди окон висел портрет Александра Ивановича в мундире, с голубой лентой и в орденах. Кругом, до самого потолка - портреты великих русских художников, и книги, книги. Посредине накрывался громадный стол. В торжественные дни приходили немногочисленные гости, которых впоследствии и вовсе не стало. Когда дети закончили высшие школы, то устроиться на работу в то время было трудно. А работа, по-видимому, не приносила радости. Все они занимались в основном дома, где-то печатались.
   Успенские были религиозны, ходили часто в церковь, принимали у себя людей своего круга, помогали бедным и слыли очень щедрыми и добрыми. Они держали прекрасных охотничьих собак, сыновья любили охоту и рыбную ловлю. Мой брат Володя с ними познакомился, и мама разрешала ему несколько раз ездить c ними на охоту. Отсюда и произошло у нас с ними знакомство. Но об этом потом. Те годы, после Октябрьской революции, были необычайно интересными, с моей точки зрения. Не знаю, были ли у людей тогда деньги, основное, на что жили окружающие, был обмен вещей на продукты. Имелись пайки, очень скудные: давали какие-то суррогаты, заменяющие натуральные продукты. Выдавали и какие-то талоны в столовую. А столовых тогда существовало очень много. И первая мысль при пробуждении - "куда пойти поесть?". Впечатление от тех столовых было удручающее. Кого там только не было! Какие там люди обретались! В основном в столовых питались студенты и безработная интеллигенция. Так называемые "бывшие". Страшно было смотреть на этих опустившихся людей. Конечно, в столовых никто не раздевался, все сидели в засаленных пальто, шапках, и с баночками и кулечками в руках. Некоторые собирали остатки пищи из тарелок и складывали в свои баночки и кулечки. Иные даже облизывали чужие тарелки с недоеденной пищей. Но благодаря судьбе, мы недолго пользовались этими столовками, т.к. стали получать обеды в Кремле. Они оказались тоже не ахти-какие вкусные. В основном это были супы с перловкой или овсянкой и даже с картошкой, правда, неочищенной. Мы брали с собой целый кувшин этого супа и делились с соседями. А вечером там же, в кремлевском клубе, наряду с концертной программой посетителям выдавали картофельные котлеты (тоже из неочищенной картошки) или бутерброды - черный хлеб с морковным повидлом. Все это казалось тогда очень вкусным. Взрослые тяжело переживали эти невзгоды, ведь даже топить было нечем. Покупали на рынке связочки дров, жгли все, что можно было жечь. Ломали заборы, старую мебель и топили маленькие железные печурки, называемые "буржуйками". Ну, а мы, молодые, думали о другом. Хотелось одеться, хотелось и повеселиться. У кого сохранилось что-нибудь из старья, перелицовывалось, перекрашивалось, и шились непритязательные наряды. Так же и обувь делали сами: верх матерчатый, а подошвы - из веревки. Для этого вырезали картонную стельку, обтягивали ее материей, а поверх нашивали веревку. У нас даже и колодки для туфель имелись. Натягивали заготовки, пришивали подошву и, пожалуйста, ваши туфли готовы.
  Только в 1920 году маме выдали ордер на пошивку кожаной обуви. И мне сразу заказали высокие, до колен, башмаки со шнуровкой и туфли-лодочки на высоком каблуке. Я ходила в школу, было у меня много подруг, две подруги жили со мной в одном доме, и в свободное время мы собирались потанцевать. Мама очень любила наши вечеринки, сама принимала в них участие. А мы пели старинные песни - "Хаз-Булат удалой", "Стенька Разин", "Не брани меня, родная" и др. Романс "Не брани меня, родная, что я так её люблю..." был любимым у моей мамы. Мы его пели на два голоса, так же как и "Пара гнедых" и "Ямщик, не гони лошадей". Последний романс был коронным номером моего брата, он исполнял его под гитару. Еще мы декламировали стихи и играли в разные игры. В то время была очень распространена игра во "флирт цветов". И когда у нас собирались мальчики, то игра эта была даже со смыслом. Зарождались какие-то симпатии и увлечения. На одной с нами площадке жила семья, где были два молодых человека - Миша и Володя Хлобыстаевы. Один был уже студентом, другой - старшеклассником. И вот бывало так, что их друзья приходили к нам, и тогда становилось совсем интересно и весело. Мама готовила чай (морковный), пекла печенье из кофейной гущи, чай пили с сахарином. Веселилась мама вместе с нами. А по воскресеньям мы ходили по музеям, ездили в загородные места купаться, в лес. Я удивляюсь сейчас, как у нас хватало времени на всё. И как все были довольны и ждали этих воскресений.
  Не все, конечно, было безоблачно в нашей жизни. Были трудности с питанием, население жило сегодняшним днем, пайки были мизерные, а наряду с этим жирели спекулянты и воры. А что делалось на рынках! Рядом с нами был Смоленский рынок, а дальше знаменитая Сухаревка. Чего там только не было. Продавались картины, антикварные изделия, ковры. Все это шло в руки нечестных людей. Мама не раз была обманута ими. Помню один случай. Пошла она на Смоленский рынок продать две подушки. Подошел к ней деревенский паренек, спрашивает: что почем? Сторговались за определенную сумму, он отсчитал деньги, мама положила их в сумку и пошла купить на них масла. Вдруг он догоняет ее и говорит: "А вы знаете, я вам дал лишнее". Мама вынула деньги, он пересчитал, извинился, нашел, что все в порядке и скрылся в толпе. Мама подошла к прилавку с маслом, хотела рассчитаться за покупку, а деньги оказались царскими ассигнациями. Как он их ловко подсунул!
  Таких ловкачей было много, подобные истории приключались и с нашими знакомыми. В то время много было случаев ограблений, убийств, появлялись какие-то "попрыгунчики", которые по ночам прыгали с крыш и грабили одиноких прохожих. Говорят, они были одеты во все белое, а на ногах были какие-то пружинистые ходули. Был какой-то извозчик с Шаболовки, который убивал своих клиентов, и свозил трупы к себе в подвал. И будто бы нашли это страшное место.
  Слухов разносилось много, и народ боялся вечером ходить по улицам. Но где была правда, а где - вымысел, разобраться было трудно. В стране тоже еще было не спокойно. Кулачество прятало хлеб, кругом были уголовники, которые нападали на поезда. Появлялись вооружённые банды. Всё это мешало налаживанию мирной жизни.
  Вот в это-то время мне, девочке в 13 лет, и пришла мысль оставить на время школу и пойти работать, чтобы помочь маме. Когда я ей об этом сказала, она не стала возражать и, как мне показалось, даже обрадовалась. Мне подправили год рождения, и я уже "пятнадцатилетней" девушкой устроилась на службу младшим курьером в Управление Кремлем и домами ВЦИКа. Я разносила бумажки, а так же работала в машинописном бюро, где училась печатать на машинке. Здесь же, в Общем отделе, работала и мама. Там я познакомилась с интереснейшими людьми нашего времени, о встрече с которыми я никогда не забывала. Кто возглавлял наше управление, я не помню, но начальником Общего отдела был Владимир Иванович Лященко, как потом я узнала, крупный экономист. Заместителем его была Софья Владимировна Фортунатто, женщина уже немолодая - дочь Владимира Васильевича Стасова. Она была удивительно благожелательным человеком, и очень расположена была к маме и ко мне. Я иногда вечером, после работы, заходила к ним в Отдел и даже помогала.
  Правительство наше жило в Кремле, вход посторонним туда был прекращён, а нам выдали постоянные голубые пропуска с фотокарточками. У меня долго сохранялся тот пропуск с моей фотографией, где я была запечатлена коротко стриженной в матросской курточке.
  Обслуживание жильцов, как я уже говорила, осуществлялось надсмотрщиками и специалистами-рабочими. Заявки на уборку, ремонт принимала мама и потому ее хорошо все знали. Иногда идешь по улицам Кремля, а все с ней здороваются. На мой вопрос "Кто это?" - она называла известные имена. Она внешне чем-то напоминала Надежду Константиновну Крупскую, и с мамой иногда здоровались, называя её Надеждой Константиновной. Мы смеялись над этим. Но оказывается, и Крупскую иногда называли Ольгой Васильевной, путая ее с моей мамой.
  Были удивительными отношения между знакомыми мне людьми, между властью и подчиненными. Вот когда была настоящая демократия. Я уже не помню, да и не знала, как это получалось. Но в конце года маме давали конверт с деньгами, она расписывалась за них. Мне она объясняла, что Енукидзе вызывал к себе одного профсоюзного работника (звали ее Катя, она была старшей среди надсмотрщиков) и спрашивал ее: кто наиболее нуждается в материальной помощи, "ты, мол, всех знаешь". Катя называла несколько таких людей, в том числе и маму, и мы получали денежную помощь. Так было несколько раз и это служило большим подспорьем.
  Помню ещё такой случай. Надежда Константиновна как-то утром зашла в Отдел к маме и попросила прислать электромонтёра. Просьба звучала, примерно, так: "Ольга Васильевна, пришлите, пожалуйста, электромонтёра, у нас перегорели все пробки. Дима что-то пытался сделать, но безуспешно и мы ложились спать со свечами". Я пишу эти строки и думаю: "Неужели это так было?"... Есть много и других случаев удивительных взаимоотношений между людьми. Вот какое окружение было у меня в мои детские и юношеские годы.
  Со мной в машинописном бюро работала машинисткой Нона Алексеевна Полевая-Мансфельд, дочь знаменитого конферансье Полевого-Мансфельда. В то время на них было возложено устройство концертов в нашем клубе. Приглашались знаменитые актёры разных жанров, выступали и сами устроители. У Ноны Алексеевны был изумительный голос, она исполняла песни разных народов и романсы на русском и иностранных языках. Впоследствии она стала знаменитой актрисой Московской Филармонии. Я бывала в их доме в Лёвшинском переулке (тоже дом Дворцового Ведомства). Их парадное крыльцо выходило в этот переулок, дверь открывала горничная в белом чепце, а пройти надо было на второй этаж. Это была барская квартира, богато убранная. Здесь бывали многие известные артисты, на стенах картины и портреты с дарственными надписями. Как сейчас помню маму Ноны Алексеевны - маленькую сухонькую старушку, которая всегда сидела в кресле и вязала. Меня там любили и я, чувствуя это, отвечала им тем же.
  Очень хорошо помню знаменитый хор Пятницкого. Тогда он ещё не был знаменит. Участвовало в нем не так уж много народа. Артисты одеты скромно - по-деревенски. Сам руководитель тоже в русской вышитой рубашке и в сапогах. Фамилий солистов мы не знали, но песни и голоса вызывали восхищение.
  Спустя какое-то время наше Управление перевели из Кремля на Неглинную улицу, против Александровского сада. Жаль было расставаться с тем уже привычным для нас окружением. Окна нашего отдела глядели на Потешный дворец, зелёные стены которого дышали такой далёкой стариной. Но люди оставались те же, а работы прибавилось, т.к. помимо Кремлевских зданий нам дали и дома Советов. Их, по-моему, было четыре. Не помню, в каком порядке, но дома эти: бывшие гостиницы "Националь", "Метрополь", дом, где находилась приемная М.И.Калинина и еще где-то.
  Так прошли два года. Жить нам стало полегче, и мы с мамой решили, что надо продолжать прерванные занятия в школе. По договоренности с начальством я начала готовиться к экзаменам в 7-ой класс. Мне разрешали и на работе читать учебники и отпускали в Кремль, где тишина и хороший воздух. Я очень любила там один садик. Недалеко от здания ВЦИКа стояла маленькая церквушка, от неё спускался скверик. Под самой кремлевской стеной стояли скамейки, и не видно никакого народу. Там было очень хорошо и тихо. Но однажды мое одиночество нарушили. Смотрю, с площади, по направлению к скверу идет мужчина - коренастый, в кепке, походка энергичная. Он спустился в сквер, сел на скамейку, почти против меня, достал газету "Правда" из бокового кармана и стал читать. Это был Ленин. Прошло минут двадцать, и он ушёл, но я уже заниматься не могла.
  Сдала я экзамены экстерном за два года в 17-ю школу Хамовнического района, что на Пречистенке (ныне Кропоткинская улица).
  По математике мне помог подготовиться мой сосед Миша Хлобыстаев, и я стала вновь ученицей. В школе тоже произошли изменения: первое, это то, что девочки стал учиться вместе с мальчиками. Почему-то школа называлась "трудовая". Учителя разные, некоторые из старых дореволюционных гимназий, со старыми взглядами и методами учёбы, а другие - молодые, почти наши сверстники, и неопытные, и хотя знающие свои предметы, но не внушающие доверия среди нас, учеников. Таким был преподаватель естествознания Евгений Николаевич Мишустин. Только что окончивший университет молодой человек с очень приятной мягкой наружностью. Девочки с ним вовсю кокетничали, а он краснел и очень смущался. Впоследствии он стал профессором и даже академиком. Я о нём читала в газетах. А не так давно о нем появился некролог. Был там и старый учитель Михаил Константинович Лазарев - личность очень интересная.
   До революции он преподавал математику в 3-ей мужской гимназии, а при советской власти его направили в нашу школу, куда влились и некоторые ученики из той гимназии. Видимо из-за нехватки учебного персонала он преподавал математику, физику, географию и иногда замещал и учителя английского языка. Преподавал он очень интересно, у него были какие-то наглядные пособия, которые он приносил в класс. И, несмотря на разгильдяйство, которое царило тогда в классах, на его уроках была тишина. Удивительное уважение питали все к нему, он был очень строг, порой грубоват, одевался неряшливо, в старый учительский китель. На нём была надета фуражка с кокардой и пришитым серыми нитками лакированным козырьком, всегда с небритой бородой и в стоптанных ботинках. Помню, когда впервые он появился к нам на урок, все начали хихикать и шушукаться. Он, увидев это, встал на кафедре и громким голосом закричал: "Вон, хамовники!" Все присели, тишина восстановилась, и с той поры всё пошло нормально. К ученикам он относился ровно, может быть, немного выделял Диму Заглядимова, нашего первого ученика, скромного, очень способного юношу, который по всем предметам учился отлично. Это был рыжеватый блондин с голубыми глазами и белыми ресницами, над которыми ребята много издевались и шутили. Но он никогда не обижался и на шутки отвечал шуткой. Впоследствии он стал заместителем наркома путей сообщения.
  Михаил Константинович неплохо относился и к Алексею Воробьёву - непутёвому парню, очень бедно одетому, большому фантазёру и вруну. В нём были задатки одарённого человека, он мог бы хорошо учиться, но и домашние, и материальные условия не дали ему даже закончить школу. А в класс он вечно приносил какие-то самоделки, они у него трещали, пищали и двигались. Михаил Константинович, или как мы его называли "Костиныч", всегда ему уделял внимание и предлагал заходить к нему заниматься бесплатно по его предметам. Но тот так и не воспользовался этим. Как-то он написал мне записку: "Давай, Катюшка, напишем вместе сценарий, может быть, возьмут. У меня сюжет есть, а ты только изложишь письменно. Слава пополам". А в альбом он мне написал: "Ты, Катя, тоже из романов Чарской, всё тут воспевается любовь чистая и непорочная".
  Была у меня закадычная подружка Юля Тверковкина. Когда-то мы жили вместе, в одном доме в Трубном переулке. Её отец был домовладелец, наши матери слыли большими приятельницами. Тверковкиных долгое время не было в Москве, они находились на Урале у замужней дочери, У них была большая семья, а вернулась в Москву в 1920 году только Юля, вдвоем с сестрой, и матерью. Большое состояние, глава семьи, остальные дети - всё было потеряно.
  Мы стали вместе учиться в школе, сидели на одной парте, вместе проводили свободное время. Оборвалась наша дружба лишь в 1930 году после её трагической гибели. Вторая подружка - Ира Иванова, из очень интеллигентной семьи. Она производила немного странное впечатление на окружающих, и с ней никто не дружил. Ира жила рядом со школой и как-то так получилось, что мне нужно было к ней зайти, Мне у них очень понравилось, я и на нее стала смотреть другими глазами. У них оказалась хорошая библиотека, я брала из неё книги. А ещё у Ивановых имелось много музыкальных пластинок с записями старинных русских романсов в исполнении Вяльцевой, Веры Паниной, Вертинского, Козина, и наших классиков: Собинова, Неждановой и Шаляпина. Мама Иры была гречанкой, со следами былой красоты. Отец - русский, литературовед и критик. Дочь в детстве занималась у знаменитой балерины Кандауровой, однако сломала позвоночник и долгое время болела туберкулёзом и лежала в больнице. Когда поправилась, то ходила в гипсовом, а потом в кожаном корсете. Вот в это время мы и подружились. Окончили школу, позже стали ходить на лекции по истории искусств в музей им. Пушкина. Тогда он назывался "Музей изящных искусств". Там она познакомилась и влюбилась в экскурсовода Владимира Блаватского. Он впоследствии сделался профессором. Поженились они очень романтично: влюблённая убежала к нему из дома, ничего не сказав родителям. Только я одна знала, где находится Ира, и мне пришлось налаживать отношения сторон. Всё закончилось свадьбой, отношения были прекрасные. Ира была ему и женой, и другом. Она устроилась на работу в музей, ездила на раскопки вместе с мужем и занималась научной деятельностью. Однажды в Крыму, на раскопках, в жаркую погоду, она заболела менингитом и скоропостижно умерла.
  В школе, в одном классе со мной училась девочка, её звали Аня Старицкая. Худенькая маленькая, с большими серыми глазами, бедно одетая и всегда грустная. Она никогда не принимала участия в шалостях, и после занятий всегда спешила домой. Подруг у нее не было, только впоследствии, когда нам пришлось ближе познакомиться, она нежно меня полюбила и подружилась со мной и с Ирой Ивановой. А познакомиться нам довелось следующим образом. Она, как и я, жила на Зубовском бульваре, и нам иногда приходилось возвращаться вместе со школы. С ней трудно было разговориться по душам, она девочка была скрытная. Но как-то, увидев у меня интересную книгу, попросила почитать, а взамен предложила взять любую книгу из библиотеки её тёти Машуры. Я обещала к ней зайти.
  На бульваре высился большой многоэтажный серый дом с красивым фасадом. Надо было войти в арку с воротами, за которыми открывался старинный особняк, где жила моя Аня. Дверь открыла очаровательная женщина, ещё не старая, очень приветливая, В ней чувствовался какой-то аристократизм, как и во всей обстановке дома. Старинная мебель, картины, ковры, и книги, книги везде. Был какой-то хаос во всём. Видимо никто не обращал внимания на это богатство. На книгах была пыль, на креслах валялись вещи, камин в комнате, по-видимому, давным-давно не использовался по назначению, и был завален коробками. Но люди здесь жили очень интересные. Впоследствии, слушая рассказ Ираклия Андроникова "Загадка НФИ", я сразу узнала эту семью из его яркого описания встречи с ними. Узнала, что их фамилия Фокины, а тётю Машуру звали Мария Марковна. Её муж был представлен Ираклием Луарсабовичем Андрониковым высоким мужчиной с "танцующей походкой", я тут же узнала интонацию его голоса, его манеру держаться, описание обстановки дома. Всё до мелочей оказалось мне знакомо.
  Кем же приходилась им Аня? Дело в том, что она внучка писателя Владимира Короленко. Мать с отцом были очень несчастливы в семейной жизни, отец бросил их и уехал за границу, а мать вскоре умерла от чахотки, оставив двоих детей. Машура, будучи теткой, по отцовской линии, забрала их к себе. Брат Ани, Паша, был несколько странным мальчиком, он всего на два года был старше сестры, но выглядел почти взрослым, и производил впечатление больного. Аня, помимо школы, училась живописи в художественной студии у Сухотиной, дочери Л.Н.Толстого, я два раза была там, смотрела на занятия. У Ани находили явные способности к живописи и рекомендовали серьёзно этим заняться. Свободное время она часто проводила со мной или с Ирой, вела откровенные разговоры, делилась с нами своими планами. Мать Иры Ивановой посоветовала разыскать ее отца и сама в этом деле помогла. И вот в один прекрасный день она получила вызов, и, не окончив школу, уехала в Париж к отцу.
  Паша остался у тёти помогать по хозяйству, а Аня поступила в Академию художеств в Париже, откуда первое время она часто писала письма мне и Ире, очень о нас скучала, но потом письма стали приходить всё реже, и совсем прекратились. Я думаю, что жизнь её там изменилась к лучшему.
  В этой же школе, на один класс старше меня учился Юра Слонов, позже известный композитор. Как сейчас отчетливо помню его: в бархатной чёрной курточке с белым бантом на шее, худощавый с крупным носом и большими глазами. На переменах он всегда играл на фисгармонии, и привлекал этим внимание товарищей. Дружил он с детьми Фёдора Ивановича Шаляпина - Борей и Федей. Боря был очень похож на отца, весьма серьезный был юноша, одевался скромно и славился как отличный художник. Во всяком случае, портреты вождей, висевших в зале, написаны его кистью. Федя - совсем другой, он был "красавчик". Тонкие черты лица, орлиный нос, серые большие глаза и кудрявые светлые волосы, за что мы, девчонки, дразнили его "бяшей". Он носил светло-синее пальто с серым каракулевым воротником и такую же шапку "гоголем". Ему нравилась одна девочка из нашего класса, звали её Нина Делазари. Она была старше нас по возрасту и отличалась необыкновенной красотой. Её прозвали "юная Кавальери". Закончив 7 классов школы, она стала сниматься в кино. Дальнейшая судьба её мне неизвестна.
  Был ещё и третий Шаляпин, Игорь, племянник Фёдора Ивановича. Он почему-то жил с ними на Новинском бульваре. Высокий толстый с добрыми полными губами, весельчак, он был неравнодушен к моей подружке Юле, и все перемены ходил с нами. Как-то пригласил нас к себе, в дом Шаляпина. Мы были в комнате, где висел портрет жены Шаляпина во всю стену. Открыла дверь нам старшая дочь Фёдора Ивановича - Ирина. Подробности визита к ним я не помню.
  Закончились школьные годы, и судьба разбросала всех в разные стороны. Кто пошёл учиться дальше, кто - работать. Встречи были редкие и случайные.
  Опять я возвращаюсь к дому на Зубовском бульваре. Там тоже произошли перемены. Я уже писала о семье Успенских, с которыми познакомились мой брат и мама. Так получилось, что Валентина Романовна Успенская стала упрашивать маму переехать к ним. У них была большая квартира из четырёх комнат, из передней шла лестница на антресоли, где имелось ещё три комнаты. В одной - библиотека её мужа Александра Ивановича, а две другие занимал "уплотнитель". Так именовали жильцов, вселяемых по ордеру в большие квартиры. Почему-то такой сосед им не нравился, он будто бы подслушивал у них под дверьми, и они жили в вечном страхе. Моя сердобольная мама дала согласие на обмен, а мой брат был в восторге, что он сможет общаться с сыновьями, а главное, с собаками.
  Мне, признаться, очень не хотелось переезжать из нашей большой, удобной квартиры в эту мансарду с низкими потолками. А главное неудобство состояло в том, что кухня, ванна и туалет были на половине Успенских, и нужно было проходить через их комнату. Но почему-то маму это не смущало, и мы переехали к ним. Их жилище было с высоченными потолками, большими окнами, а главная комната, в которой было метров тридцать, а может быть, и больше, представляла удивительное зрелище. Середину занимал огромный обеденный стол. По одной стене тянулись стеллажи с книгами от пола до потолка, на других стенах висели картины известных мастеров, главным образом, русских. Книг было очень много, даже у нас наверху, в так называемой библиотеке стояли деревянные стеллажи, заполненные журналами, рукописями, альбомами. Там был "Исторический вестник" за несколько лет, хранились альбомы с иллюстрациями А.Бенуа, и ещё очень много интересного. Александр Иванович доверял нам всё это добро и разрешал брать книги из его библиотеки, что мы захотим, лишь бы клали обратно на место. Иногда среди книг мы находили и пустые бутылочки из-под водки. Видимо, он приходил сюда "подкрепиться", что тщательно скрывал от жены и детей.
  Сам Успенский был человеком весёлым, любил пошутить, и при случае рассказать "солёненький" анекдот. Чем он занимался в то время, я не знаю, куда-то он ходил, что-то писал, но об этом никто, никогда не говорил.
  Валентина Романовна вела домашнее хозяйство. Младший сын, Александр, кончал Тимирязевскую академию, дочь Ирина поступила в Университет, а старший сын, Андрей, уже где-то работал. Он был угрюмый человек, и я его побаивалась.
  Были у них замечательные собаки: два ирландских сеттера и одна гончая-костромич Цезарь - очень умный пёс. Вспоминается такой случай. Сыновья готовились к охоте. Обычно они ездили в одно место, где-то в районе озера Селигер. Собаки радовались, почуяв сборы. Тогда кто-то сказал, обращаясь к Цезарю: "А ты-то чего радуешься? Ты останешься дома". И вечером, когда с ним гуляли, он сорвался с поводка и убежал. Ждали его, волновались, но утром надо было ехать. И что же, когда они прибыли на место, то Цезарь уже был там. Много было и других интересных случаев с ним.
  Он моему брату разрешал делать с ним всё, что угодно! Как-то ко мне должны были придти подруги. Брат посадил Цезаря в кресло, надел на него куртку, в рукава засунул газету, на голову напялил кепку и очки. А когда открывал дверь гостям, то предупредил, что у нас сидит один знакомый, и что бы на него не обращали внимания. Гости проходили, здоровались и, оказавшись в соседней комнате, спрашивали: "Кто это?". И только когда брат воскликнул: "Пиль!", и этот угрюмый знакомый соскочил на пол и бросился к нему в объятия, всё разъяснилось. Этот розыгрыш закончился гомерическим хохотом. Много смешных и грустных случаев приключилось тогда с Цезарем. Мы его все очень любили.
  Как-то возвращаясь с братом из театра, мы обратили внимание на освещённые окна в квартире Успенских, и когда открыли входную дверь, то перед нами выросла незнакомая фигура. Расспросив и узнав, кто мы, нас проводили наверх. И мама сказала, что у Успенских обыск. Утром мы узнали, что арестовали старшего сына. После этого случая ещё много раз производились обыски и аресты - то одних, то других. Заходили и к нам наверх. Периодически кто-то возвращался после ареста, кто-то вовсе пропадал. Выяснилось одно. В то время было правительственное распоряжение об изъятии ценностей. Добровольно и в принудительном порядке изымали церковное имущество. Снимали ценные ризы с иконостасов, забирали драгоценные сосуды. Оставляли лишь необходимое для совершения богослужений.
  Я уже говорила о том, что Успенские были люди религиозные и знакомы были с патриархом Тихоном, другими лицами высшего духовенства. Уже потом нам стало известно, что патриарх был категорически против этих актов, и было немало сторонников его взглядов, в том числе и Успенские, в особенности - старший сын. Его выслали, и больше мы его не видели.
  То было тяжёлое время. Правда, всё встало на свои места, жизнь текла своим чередом, и соседи наши выглядели внешне спокойно. Но горечь утраты старшего сына легла отпечатком на всё. По-моему, из оставшихся детей никто не обзавёлся семьёй. Дочь оставалась со стариками, а у них была охранная грамота на их большую квартиру и библиотеку. Она работала директором какого-то литературного музея, а брат жил отдельно. Иногда он встречался с моим братом Володей - уже повзрослевшим и имеющим свою семью. Александр жаловался на одиночество и пил горькую.
  Мы продолжали ютиться в своей маленькой квартирке-мансарде. В 1925 году мама ушла на пенсию.
  Брат Володя после семилетки устроился на работу в Кремле младшим электромонтёром, а я по окончании школы долгие годы была безработной и пробавлялась случайными заработками. То у меня была временная работа по разборке архивов, то я брала портняжную работу на дом. Недолгая, но интересная работа у меня была в архиве Донского монастыря. Там служили сторожами и дворниками бывшие монахи.
  Мы познакомились с одним, бывшим казначеем монастыря, и он нам рассказывал разные байки. Вспоминал, как до революции они пили с отцом-настоятелем. Отслужив вечерню, вдвоём шли в келью, где была припасена четверть водки. Приносили с собой окорок ветчины и другую снедь, и, благословясь, садились за стол.
  Закусывали они до утрени и после шли в церковь на богослужение. На наш вопрос: "С женщинами вы встречались?" - он отвечал: - "А как же, был у нас замаскированный в ограде проход, и местные купчихи знали об этом. Потихоньку приходили к нам, и утром потихоньку уходили". Вот какое благочестие было!
  В стране в те годы было много безработных. Существовала Биржа Труда, которая в порядке очереди направляла на работу. Люди годами ждали этой очереди, каждый месяц ходили отмечаться. Но очередь подвигалась очень медленно.
  За это время я брала на дом шитьё от знакомых. Шила я хорошо и этим зарабатывала деньги. Мамины бывшие сослуживцы тоже обращались ко мне с заказами. В особенности заботилась обо мне Софья Владимировна Фортунатто. Она жила в Доме Советов, там, где помещалась приёмная М.И.Калинина, вместе со своей дочерью врачом Кремлёвской больницы. Я иногда приходила к ним по нескольку раз подряд, чтобы привести в порядок их бельё и туалеты.
  Здесь-то я и познакомилась с Еленой Дмитриевной Стасовой. Я ей понравилась своим трудолюбием и усидчивостью, а моей работой все были очень довольны. Она пригласила меня к себе. Жила она в то время в гостинице "Националь". Какая это была милая и скромная женщина. Наверное, в то время люди были и скромнее, и душевнее. Она мало бывала в России, вещи у неё были изящные и дорогие, Сама она не умела рукодельничать, ей было не до этого. Так что, познакомившись со мной, она попросила первым делом разобраться в чемоданах и привести всё в порядок. И, мало того, если мне что-либо подойдёт, то я могла, не стесняясь, взять себе.
  Я, наверное, в течение года бывала у нее довольно часто. Иногда она оставляла ключ от номера, я приходила и дожидалась хозяйку. Очень она переживала, что у меня нет специальности и что я безработная.
  Однажды она мне назначила придти к ней днём. В номере я увидела гостя - какого-то мужчину в вышитой белой рубашке. Они пили кофе, когда я вошла. Елена Дмитриевна представила меня и, рассказав обо мне, попросила, чем возможно помочь. Это был Павел Петрович Постышев. Он тут же позвонил по телефону Наркому Труда т. Шмидту. Тот находился в Кремле, куда и заказал мне пропуск.
  На другой день я к нему приехала. По-моему, он жил в Потешном корпусе. Я приехала утром, он собирался на службу и принял меня приветливо, однако сказал, что, не смотря на то, что он Нарком Труда, он не имеет морального права, при существующей безработице, пользоваться своим именем для устройства меня на работу. Но тут же познакомил меня со своей женой и уже её попросил, чем возможно мне помочь. Она дала мне несколько отрезов материала, и заказала - что сшить. Помнится, заплатила за шитьё она очень хорошо, но больше я к ним никогда не обращалась.
  Конечно, тяжелейшее положение с безработицей в стране постепенно ликвидировалось. Стали то одному, то другому присылать повестки с приглашениями на работу. Дошла и моя очередь. Направили меня на работу в ЦСУ РСФСР, на должность статистика. Я была искренне рада. Мне представилось, что я смогу получить настоящую специальность, смогу поступить в ВУЗ, получить высшее образование и т.д.
  Не всё задуманное получилось, но я об этом не жалею и считаю, что тот трудный отрезок моей жизни, моей молодости, помог мне закалить характер и остаться оптимисткой. Недаром эти страницы жизни сохранились в моей памяти.
  Слава тем великим и неповторимым дням! И вечная благодарность тем людям, что помогали преодолевать все невзгоды, кто учил меня светлыми глазами смотреть на окружающую действительность!
  
  Январь 1987 года.
  
  
  История
   одной
   семьи
  
  
  В одном далёком городе, на самом юге нашей страны, в Крыму, жила семья Бурче. Климат и окружающая природа помогали жителям этого города жить спокойно, не думая о завтрашнем дне. Кругом были сады с благоухающими цветами, вились виноградные лозы, провисали до самой земли тяжелые ветви фруктовых деревьев. А осенью, когда собирали урожай, появлялись и доходы в семье. Из года в год выращивали плоды на деревьях и цветы. Подрастали и дети, помогая своим родителям. Настало время, когда дочерей надо было выдавать замуж, а сыну обеспечить получение высшего образования. Сын не захотел заниматься хозяйством своего отца, у него была тяга к учёбе, он много читал и мечтал стать учёным. Что же делать? Пришлось отправить его в Москву для получения специальности. Остались дочери, которым тоже надо было учиться в гимназии, и получить какое-то музыкальное образование, а главное - уметь вести домашнее хозяйство. Забота родителей заключалась в том, чтобы найти приличных женихов, а для этого подкопить хорошее приданое.
  Пришла пора, когда дочери стали покидать родимый дом. Одну муж увёз в Румынию, вторая вышла замуж и уехала в другой город, все разлетелись кто куда. А младшая оказалась с мужем Мангуби-Черкес в Риге. Сердце родительское болело за свою меньшую. И муж-то староват для неё (разница в 18 лет), и специальности у него нет, да и не богат. Правда у него дядя миллионер, и он у него единственный наследник. Ну, бог поможет!
  Вот так "младшенькая" очутилась в холодном, чужом городе, где не было южного солнца и любимых подруг. Кругом чопорные люди, большие холодные здания, кроме того, лили частые дожди, было зябко и тоскливо на душе. Муж постарался создать хорошую обстановку для своей молодой жены. Снял большую квартиру, купил новую мебель и подарки.
  Как пригодилось ей всё, чему учила её мама! И она сама, с прирождённым ей умом и вкусом, начала строить свою семейную жизнь. Скоро родилась у неё дочь Рая. Маленькая крошка требовала немалых забот и материнского внимания. Ей уже не до приёма гостей. Всё время посвящено дому: раньше всех вставала, позже всех ложилась спать. Муж приходил с работы и садился отдыхать. Он был спокоен и уверен, что в доме всё идёт своим чередом, а ему предоставлена возможность заниматься своими любимыми делами. Чтение книг, журналов отнимало большую часть его свободного времени. Одарённый природой, человек был лишен возможности заниматься тем, что составляло смысл его жизни. Вырос он в семье своего дяди. Когда окончил гимназию, дядя начал обучать его коммерческой деятельности. Он не мог не подчиниться, и выполнял все распоряжения своего покровителя, а сам мечтал о другом. Его интересовали философия, психология, он прекрасно знал математику, историю, много читал.
   Людей своего круга он плохо понимал, ему чужды были их интересы, поэтому рос он несколько отчуждённо от сверстников. Зато какую радость давала встреча с человеком, понимающим его стремления и мечты. Но, к сожалению, таких встреч было мало на его пути, да и люди эти были старше по возрасту. Имея приятную наружность, он пользовался успехом у женщин, но сам был к ним равнодушен.
  Женился он поздно, по рекомендации родственников и был рад, что у него есть семья, что он ухожен, и что у него имеется свободное время. Жена молоденькая, интересная, занимается хозяйством, ребёнком и не вмешивается в его жизнь. Что может быть лучше! Через год у них родился сын Илья, родители были довольны и счастливы - ведь мальчик родился. Взяли няню для ухода за ребёнком, и у матери появилось свободное время и желание показаться в свете. Нужны наряды, немного драгоценностей и много денег. Ведь она была молода, а ничего ещё в жизни не видела, кроме детской и кухни.
  А по улицам разъезжают экипажи с нарядными дамами, останавливаются у дорогих магазинов с такими красивыми витринами. Кто же они, эти дамы? Муж молчит, ему непонятны переживания жены, ведь кроме своего жалования, он ей ничего предоставить не может. Жалование не маленькое, и на него жить можно, но ей-то от этого не легче, ей хочется большего, ведь она ещё так молода!
  Иногда к ним в Ригу, с далёкого юга, приезжала мама, привозила подарки. Она сочувствовала дочке, и давала ей дельные указания, как вести хозяйство. После её отъезда дочь поняла, что можно не так широко жить. Можно иметь более скромную квартиру, самой ходить на рынок, отказаться от посторонних услуг, тогда будет оставаться немного денег на собственные нужды. Да муж в этих вопросах был плохой помощник! А когда через полтора года после рождения сына родилась дочь Тамара, молодая мама уже была образцовой хозяйкой, и умела изыскивать всяческие возможности для увеличения бюджета семьи. Дети росли здоровенькими и крепкими, вызывая восхищение окружающих.
   Потом, через два года родилась Аня. Семья стала большой, пришлось сдавать комнаты жильцам, давать обеды, ведь всё в дом, всё для семьи! Но женщина остаётся женщиной. Несмотря на множество забот, она никогда не забывала о своей внешности. Иногда приезжала к ней её подруга детства, очень богатая женщина. В Риге она сорила деньгами, покупала наряды, подарки, и всё в доме оживало. Даже хмурый папа смеялся и становился другим в этом общем веселье. Дети потом долго вспоминали свою любимую тётю Лёлю, играли в подаренные ею игрушки и припоминали, сколько съедено было ими шоколада и вкусных пирожных. Муж её был игрок, и жизнь, и богатство их зависело от его удачной игры в карты. А в результате, после крупного проигрыша, они остались нищими, и уже никогда больше не смогли восстановить своё состояние. Чем закончилась их судьба, осталось неизвестным.
  Дети росли, старшие пошли в гимназию, стали изучать немецкий язык, младшие были на попечении няни и бонны. В 1905 году в Риге вспыхнула забастовка, начались погромы, время было страшное, на улицах строили баррикады, слышалась стрельба из пулемётов, были жертвы. Через некоторое время воинские части подавили восстание и жизнь пошла своим чередом. Тогда же умер родственник главы семейства, и оставил своему племяннику в наследство табачный магазин на центральной улице Риги. Быть хозяином престижного магазина, да к тому же приносящего хорошие барыши, было очень заманчиво, и наследство это было воспринято с большой радостью. Но она была недолгой. Из-за неумелого управления магазин приносил доходов всё меньше и меньше, и хозяин еле-еле сводил концы с концами. Пришлось и хозяйке заняться табачными делами.
  А дети резвились дома, как им только хотелось. Бегали в комнаты, где им играть не разрешалось, где мебель стояла в чехлах и только к праздникам, перед приходом гостей, эти чехлы снимали. Там всё было красиво, находились высокие зеркала, мягкие бархатные кресла, а главное - на полу стояли два арапчонка гондольера, почти в их настоящий рост. В столовой, в буфете - банки варенья и другие сладости.
  Илюша, как самый смелый, возглавлял эти забавы. Чтобы к маминому приходу была тишина, он всех сажал в "клетки" - так и игра называлась. Он расставлял всех по углам, около каждого ставил стул с решетчатой спинкой, и все молча сидели, не произнося ни звука. Сам он усаживался в качалку: читал или готовил уроки, изредка давая "заключённым" корочки хлеба или печенье. Когда возвращалась мама, её поражала тишина в доме, и сыну перепадали награды за воспитание девочек.
  На пороге была первая мировая война 1914 года, а тут ещё родилась дочка Верочка. В городе чувствовалось нездоровое настроение. Всё было под знаком немецкого влияния, студенты делились на корпорации, превозносилась немецкая раса, ходили слухи, что Латвия скоро вольётся в Германию. И семья Мангуби-Черкес решилась на крайний шаг.
  В Москве жили родственники - Бурче. Я уже писала, что старший брат, Фёдор, уехал учиться в Москву. Он благополучно закончил высшее учебное заведение, был профессором, занимался наукой и практикой в коммунальном хозяйстве города, бывал за границей и жил с семьёй в Москве. Он-то, переписываясь с сестрой, и посоветовал перебраться к нему, подальше от надвигающихся событий. Оставалось ликвидировать дела в Риге, погрузить контейнеры с мебелью, посадить детей в поезд и отправить их к дяде Феде. Сами родители, вместе с маленькой Верочкой, задержавшись на некоторое время по делам, наконец, бросили на произвол судьбы насиженное место, и, следом за детьми, отправились в неизвестное.
  Приехала большая семья: шесть детей и двое взрослых. Надо ведь их разместить, накормить, устроить на работу, в школу. Задача не из лёгких. И хотя у дяди была большая квартира в центре города, на Спиридоновке (ныне ул. Алексея Толстого), имелись знакомства и связи, но ведь был и оставался привычный уклад в его семье. Долг родственника и гостеприимство - это одно, а трудности, которые возникли при этом - другое. А внезапно приехавшим морально было, может быть, ещё тяжелее, приходилось сознавать свою беспомощность и зависимость. Отца сумели быстро устроить на работу в Городскую Управу, детей разместили учиться в гимназии, а мать и маленькая Верочка всегда дома, всегда на глазах. У Верочки была сверстница - двоюродная сестричка, они вместе гуляли и играли, а взрослые чувствовали себя не в своей тарелке. Приходившим из гимназии домой прислуга подавала вчерашний обед, тогда как свежий подавался "господам". Дядя во все эти мелочи не вникал, но приезжие это болезненно переживали, а выхода из создавшегося положения не находили.
  Наконец, в каком-то доме, в Столешниковом переулке удалось снять маленькую квартирку в подвальном помещении. Там было холодно и сыро, но зато своё. Кто-то из детей остался жить у дяди, а остальные переехали.
  Неожиданно пришло извещение о прибытии груза с вещами. Чтобы выкупить его, нужны были деньги, а их в то время не было, да и вещи, пришедшие из рижской квартиры, некуда было бы поставить. Однако мать и тут не пала духом, сама стала прирабатывать, беря надомную работу, а старшую дочь и сына устроила репетиторами детей в знакомые семьи. Там они жили и питались. А когда появилась возможность выкупить пришедшие грузы, то их на Московском вокзале не оказалось. Видимо, длительное хранение не предусматривалось железнодорожными порядками. Подали заявление о розыске, но безуспешно. И только где-то на запасных путях удалось обнаружить один контейнер с пианино и сундук с домашними вещами, среди которых был персидский ковёр, плюшевая скатерть, медные кастрюли и часть столового сервиза.
  Тяжелее всего было отцу, он не мог примириться с мыслью, что всё потеряно. Работать было всё труднее, шла война с Германией, и приближалась революция 1917 года. Он не мог воспринимать её как что-то реальное и нужное для народа. При том положении, в котором находился он сам и его семья, начинать жить с начала, за что-то бороться, он уже не мог. Не мог быть и помощником в семье, ходил совсем опустошённым и безвольным. Начались домашние неурядицы и упрёки. Но что он мог сделать - полубольной и уже старый человек?
  Уцелевшие вещи уже стояли в комнате, и мать, несмотря на все трудности, решила кого-нибудь из детей учить музыке. Сама она в детстве училась играть на фортепиано, и по небольшому своему опыту, обнаружив у Ани музыкальный слух, решила нанять преподавателя. Купили детскую скрипку, и стала девочка ходить на уроки к профессору Дулову, отцу будущей народной артистки Веры Дуловой. Сам он был профессором Московской Консерватории по классу скрипки. В его доме они познакомились с родственницей Дулова, которая, узнав, что семья живет в тяжёлых условиях, уступила свою квартиру, а сама из нее должна была съехать. Квартира находилась в старом двухэтажном доме в Гагаринском переулке (ныне улица Рылеева), площадь большая. Предложение было принято. Даже кое-какую мебель она оставила за ненадобностью. Квартира оказалась неудобной, все комнаты - смежные, кухня тёмная, без окон и вентиляции. У одной стены - русская печь с плитой, отапливаемая дровами, а рядом огороженное место для туалета и раковина. С другой стороны - дверь на лестницу так называемого чёрного хода. Потолки в комнатах низкие, окна маленькие. А с противоположной стороны квартиры была маленькая четырёхметровая прихожая и выход через парадный подъезд. В то время он был заколочен и никто им не пользовался. В основном на лестнице держали дрова и ненужный хлам. Парадный ход был рассчитан на две семьи. Первый этаж этого дома занимали домовладельцы Катенины, а во второй въехала семья Мангуби-Черкес, о которой я веду рассказ. Кроме корпуса, выходящего на улицу, во дворе были ещё три двухэтажных флигеля.
   Революция разрушила последние мечты и надежды. Прошло мимо миллионное наследство дяди, реквизированы драгоценности, которые лежали на хранении в сейфах ломбарда, потеряна связь с богатой сестрой, живущей с мужем в Румынии. Казалось, можно было опустить руки и поникнуть головой, как произошло с отцом, но нет... надо искать выход.
   Дети подросли, старшие кончили школу, пошли на работу, Рая и Тамара поступили на Высшие курсы иностранных языков, Илья - на медицинский факуль-
  тет Университета. Занятия проходили вечером, а утром работа. Рая, по своей линии, сумела устроить Аню и Асю жить и учиться в так называемую Колонию. Она
  находилась за городом, в дачном посёлке Ильинское, там была школа и большой дом для детей, служащих в Москве. Это явилось немалым подспорьем, они там жили круглый год, питались и учились. Старшие члены семьи уже как-то были пристроены.
   В квартире появились новые жильцы, а две комнаты отобрали в пользу семей, ютившихся в подвале. В тех комнатах, что остались, было холодно, топить-то нечем. В самой большой комнате стояла железная печурка "буржуйка" с трубой, выходящей через форточку на улицу. Тут же пилили дрова и доски, приспособив под козлы табуретки. Когда печка раскалялась, все сидели вокруг неё, накинув на себя всё, что имелось тёплого, но всё равно пальцы распухали от холода и очень хотелось есть. Иногда кому-то удавалось раздобыть мешок мороженой картошки, кому-то - мешок зерна. Зерно размалывали на кофейной мельнице, и пекли на печурке пресные лепёшки. Давали сахарин, но от чрезмерного потребления сахарина опухали и слезились глаза. Чаще всего пили пустой кипяток. Картошку держали в маленькой комнате, которая совсем не отапливалась, и тем самым сохраняли её в мороженом виде, и ели с солью, отварив на печке.
  Выручали столовые, где можно было поесть горячего, но там было так неопрятно! У всех были свои ложки, верхнюю одежду не снимали, ели похлёбку, которую подавали в алюминиевых мисках. Часть населения Москвы очень опустилась, ходили заросшие, немытые, вшивые. Правда некоторые бани работали: три дня мылись женщины, три дня - мужчины, всем давали по маленькому кусочку хозяйственного мыла. Но туда выстраивались длиннющие очереди. Нужно, по справедливости, отдать должное матери - чистоту она соблюдала строго: варила из золы щёлок, из чего-то делала сама мыло, и заставляла всех стирать бельё и мыться, не смотря на холод.
  Всем управляла мать, Серафима Яковлевна. Её энергия и выносливость передавались детям, они усваивали, что должны зарабатывать и нести в общий котёл хоть что-то, и только отец оставался как бы в стороне. Он был подавлен её энергией и, чувствуя, видимо, собственную слабость, отстранился от семейных обязанностей и жил своей жизнью. Куда-то уходил и только вечером возвращался. С домашними почти не разговаривал, а порой целыми днями лежал в постели, укрывшись пледом. Видимо кто-то помогал ему в это тяжёлое время. Сохранились у него какие-то знакомые, которые знали его другим человеком, и теперь жалели. Иногда сын пытался поговорить с ним, но отвечал он ему неохотно, лишь много курил.
  У сына после смерти отца осталась безопасная бритва, и он пользовался ею всю жизнь, избегая новомодных электрических. По поводу этого сохранилось написанное им стихотворение.
  
  БРИТВА
  
  Я бреюсь с юношеских лет
  Отцом оставленною бритвой.
  На ней остался, видно, след
  Руки отца, давно забытый.
  
  Встаёт отец передо мной
  Всегда подтянутый, побритый,
  Он даже старый и больной
  Не расставался с этой бритвой.
  
  С каким-то трепетным волненьем
  Беру я бритву каждый раз,
  И на какие-то мгновенья
  Десятки лет сближают нас.
  
  Хоть бритва эта потемнела,
  И голова моя седа,
  С отцом встречаюсь, то и дело,
  Как в те, далёкие года.
  
  
  
  Прошли ещё годы, старшая дочь Рая вышла замуж за Танагоза, и уехала в Крым. Вернулись Аня и Ася из Ильинской Колонии. Аня вступила в комсомол, стала заниматься общественной работой и учиться на библиотечных курсах. В семье это было воспринято с неодобрением. Ещё не были изжиты старые предубеждения и взгляды. Ещё не утвердилось отношение к новой жизни.
  Брат её дразнил "комсопливкой", а мать хотела, чтобы она, как и другие, начала зарабатывать себе на жизнь. Тогда она объявила семье бойкот и стала жить самостоятельно, ни с кем не общаясь. Были у неё случайные заработки, маленькая стипендия, а впереди работа библиотекарем. Отличаясь своенравным характером, она упрямо шла к своей цели, не считаясь ни с кем, не желая принимать ни от кого подачек. Жила она в маленькой передней у парадного хода, и дверь к ней всегда была закрыта. Так и образовалась в семье трещина.
   Конечно, после рижской беззаботной жизни очутиться в таких условиях было тяжело, всё это сказалось на характере людей и на их взаимоотношениях между собой и с окружающими. Врождённые гордость и самолюбие не позволяли преклонять головы перед власть имущими, даже перед родственниками. Никогда и никто не слыхал от них жалоб. И жили они своим кланом, ни с кем не общаясь, переживая настоящее и вспоминая прошедшее.
  Тамара, получив диплом педагога по немецкому языку, работала не по специальности. Не по возрасту серьёзная, замкнутая, так как в ней не было уверенности в себе. Очень добросовестный человек во всём, она и к матери относилась лучше всех, и дома боролась за справедливость. Пережитые невзгоды и нужда разладили взаимоотношения между членами семьи. А домашние ссоры, возникающие по пустякам, вызывали раздражительность и недоверчивость. Всё принималось слишком близко к сердцу, но Тамара всегда была на стороне матери, её главноё защитницей.
   С соседями по квартире тоже отношения не налаживались. Кто-то оставил грязную посуду на столе, кто-то пережёг свет, а то и просто недобросовестно выполнил очередную обязанность по уборке мест общего пользования. Замечаний никто не любил, и на этой почве возникали ссоры, сыпались оскорбления, начинались слёзы, и жизнь становилась адом. Не один раз приходилось Илье вмешиваться в эти дрязги, чтобы как-то улаживать квартирные неурядицы. Сам он работал и учился, дошёл до третьего курса, но, почувствовав, что совмещать работу с учёбой трудно, посоветовавшись с матерью, пришёл к заключению, что без его заработков семье не прожить, и нужно временно бросить учёбу. Он ушёл из Университета, и больше туда уже не вернулся. В это же время он познакомился с девушкой, они часто встречались, полюбили друг друга, но одного намёка на женитьбу было достаточно, чтобы в семье разразился скандал. Ни о какой отдельной семейной жизни и думать ему пока не разрешалось. Девушка долго его ждала, а потом вышла замуж за другого.
  Илья потом, долгие годы пополнял запасы знаний с помощью самообразования. На всю жизнь он остался "книжником", интеллигентом, человеком любознательным, с широко открытыми в мир глазами.
   Несколько отличалась от других Ася, способная и неглупая девушка. Она никогда не пыталась использовать свои способности в жизни. Хорошенькая, остроумная, она любила танцы, следила за своей внешностью, и в семье её считали легкомысленной. Всегда всех высмеивала. Наделяла прозвищами, любила прихвастнуть и создать впечатление независимости, но на самом деле это было внешнее, обманчивое впечатление. Она от отца унаследовала дар философствования, много читала, много раздумывала, и жизнью была далеко не удовлетворена.
  Писала глубокомысленные стихи, напоминающие Надсона, мечтала о любви и счастье. А в жизни носила маску. Учиться дальше она не захотела, кончила курсы машинописи, но работу в те времена найти было трудно, и брат взял все расходы по её содержанию на себя, впредь до собственной женитьбы.
  В мелочи и семейные дрязги она старалась не вмешиваться, и поддерживала знакомство только с колонистами. Среди них у неё были настоящие друзья и подруги.
  Младшая, Верочка росла жизнерадостным, весёлым ребёнком, её не тяготило прошлое, а настоящее в её возрасте воспринималось бездумно, были детские шалости, игры, капризы, но дома её все любили. С раннего детства у неё обнаружились незаурядные музыкальные способности и абсолютный слух. Чуть ли не с 5 лет она начала подбирать по памяти сразу двумя руками мелодии Шопена. Мать была счастлива, и отдавала последнее, чтобы поддержать в ней любовь к музыке. Сама часами сидела с ней у инструмента, заставляла заниматься, а если замечала лень и неусидчивость, так строго наказывала её.
  Верочку показали в школе одарённых детей, там сразу оценили способности малышки, и, несмотря на маленький возраст, она попала в руки очень хорошего педагога. А потом перешла в Московскую консерваторию, в класс профессора Александра Борисовича Гольденвейзера. Она стала одной из любимых его учениц, он возлагал на неё большие надежды, но война помешала им сбыться. Закончив консерваторию, Вера занялась педагогической деятельностью.
   У Ани же с музыкой ничего не получилось. После учёбы у профессора Дулова она поступила в училище им. Гнесиных. Одновременно с ней там учился и будущий композитор Арам Хачатурян, с которым она была хорошо знакома. Они занимались вместе общественной и комсомольской работой. Возглавляли это училище Елена Фабиановна Гнесина с сестрами и братом-композитором. После нескольких лет учебы у Ани возникли какие-то конфликты с преподавателями, и, после долгого раздумья, она поняла, что музыканта из неё не получится.
  Подготовившись, она поступила в институт иностранных языков, успешно его закончила и преподавала в школах немецкий язык, но личной жизни у неё так и не возникло. Одиноко доживает свой век в однокомнатной квартире, меняя привязанности и вспоминая прошлое, и чем дальше, тем всё больше озлобляясь на родственников.
   У Тамары тоже жизнь прошла одиноко, коротала она свои дни вместе с мамой, а после её смерти жила одна. Все родные любили её и жалели, даже Аня всегда изыскивала возможность встречаться с ней, и помогала, чем могла. Остальные члены семьи тоже жили отдельно, редко встречаясь друг с другом. Видимо, размолвки в семье как-то сказались на взаимоотношениях между родными и они, даже живя порознь, ни за что не могли забыть прошлое: какие-то взаимные обиды, невзначай оброненные резкие слова, другие негативные случаи жизни. Не сохранилось между ними никакой родственной связи.
  Нет и того дома на Гагаринском переулке. На его месте вырос небоскрёб, в котором живут другие люди, другие семьи. Лишь рядом с ним уцелел уютный особнячок, в котором жил знаменитый зодчий - академик Алексей Викторович Щусев. Жил много лет с женой и тремя детьми. Часто его можно было видеть по утрам с садовой лейкой поливающего цветы в своём небольшом дворике. Он был обаятельный человек. Детишки соседних домов его очень любили, он катал их на своём автомобиле и наделял конфетами. А свои дети, кроме младшего сына, были тяжелобольными людьми, и видимо его горе отразилось на характере его и отношении к окружающим. По воскресеньям к ним было паломничество бедных, преимущественно интеллигентных людей. Щусев им всем давал какое-то денежное пособие, и каждому находил ласковое слово-утешение. После войны он получил квартиру рядом со своей мастерской, но память о нём осталась у всех соседей. До сих пор этот особняк называют "Щусевский дом".
   Сейчас здесь какое-то учреждение и едва ли кто-нибудь знает, кто здесь раньше жил, т.к. к сожалению, ни мемориальной доски, ничего такого нет, что напомнило бы об этом выдающемся человеке.
  
  23 февраля 1987 года.
  
  Детство
  
   Своё детство я помню очень хорошо. Некоторые эпизоды относятся к очень раннему возрасту, а рождение брата Вовочки произошло, когда мне не было и четырёх лет. Помню, в этот летний день мы с папой поехали гулять в Сокольники, там он мне купил мороженое, а я нечаянно уронила его за колючую проволоку, загораживающую газон. Протянула я руку, чтобы достать его и накололась на колючку. Из пальчика потекла кровь, папа высосал кровь и завязал палец носовым платком. После прогулки мы поехали домой, а там, в спальне, где лежала мама, стояла большая корзина, где спал мой братик. Принимала роды у мамы наша хорошая знакомая акушерка Анна Мироновна, которая долго сохраняла дружбу с нашей семьёй. Она и меня в своё время принимала, и моего старшего брата Сашу, который умер очень рано.
  Жили мы тогда в Большом Трубном переулке, близ Плющихи. Снимали квартиру в доме Љ6 у домовладельца Тверковкина Александра Никифоровича. Владение его состояло из трёх строений: двух одноэтажных особняков, а между ними двухэтажный флигель, в подвале которого была дворницкая и прачечная для жильцов.
  Все дома выходили окнами в переулок, а внутри был двор и большой, как нам казалось, сад. Квартира наша состояла из пяти комнат. Одна большая - столовая - имела три двери: в переднюю, папин кабинет и в бабушкину комнату. Все помещения сообщались между собой, и мы, дети, бегали повсюду, догоняя друг друга. В квартире было парадное крыльцо, выходившее на улицу, и - чёрное, ведущее в маленький садик, мы его называли палисадник. Когда родился Вова, папа посадил там два тополя, один - в честь меня, другой - в честь брата. Тополя быстро росли и на наших глазах стали большими деревьями.
  По весне под окнами вскапывали клумбы и сажали цветы, любимые мамой маргаритки и гелиотроп, а так же душистый табак и резеду. Ухаживали за садиком все вместе, но в основном я и бабушка.
  Я помню прекрасно всю обстановку нашей квартиры. В столовой, посередине, стоял длинный прямоугольный стол на толстых тумбах, над ним висела большая керосиновая лампа под белым матовым абажуром, у стены стоял такой же массивный буфет, вокруг стола - стулья. В углу была горка с красивой посудой. Помню китайский чайный сервиз с красными и чёрными фигурками китаянок из очень тонкого фарфора, который папа привёз после окончания войны с Японией. Вспоминаются какие-то интересные фужеры и японские безделушки. Здесь же, в столовой, стоял ломберный стол с зелёным сукном, но был он в свёрнутом виде, и разворачивался, когда к папе приходили друзья играть в преферанс и стуколку.
  В этой комнате на Рождество устраивалась ёлка. Украшалась она обычно вечером в сочельник, когда нас, детей, укладывали спать. А утром под ёлкой мы находили подарки. Я очень любила маленькие деревянные бочоночки, которые наполнялись шоколадными лепёшечками, и висели на ветках ёлки. И хотя нам не разрешалось ничего есть с ёлки, мы потихоньку их снимали и опустошали. Я даже сейчас помню вкус этого шоколада. На первый день Рождества днём приходили дети нашего хозяина Нина, Оля и Юля. Для них были приготовлены подарки, а в детской устраивался чай на маленьком столике. У меня был свой чайный сервиз - эмалированные чашки нежно-голубого цвета с ярко-красными полосками, такие же чайник и сахарница. Был и настоящий маленький самовар, который можно было нагревать настоящими углями. В детской стояли две железные кроватки оливкового цвета с сетками - для меня и Вовочки, маленький стол, плетёные диванчик и кресла. Места для игрушек и книг было предостаточно и всё содержалось в образцовом порядке. Тут же в комнате, как я припоминаю, стоял большой сундук, покрытый ковром, на который я по вечерам укладывала спать своих кукол. В папином кабинете под окнами находился письменный стол с креслом, а у противоположной стены - мягкий диван и два светло-бежевых кресла с цветами, и между ними небольшой резной, овальный столик. Над ним висели две картины в позолоченных рамах: одна изображала пейзаж, на другой - цветы, а на полу лежал ковёр. Даже обои, помню, были тёмно-зелёного цвета с ковровым рисунком, что придавало несколько мрачноватый оттенок этой комнате.
  Зато спальня была какая-то вся розовая, светлая. Большая двуспальная кровать под розовым покрывалом, на стене светлый ковёр, обои в тон, зеркальный гардероб, комод с овальным зеркалом, в углу большой белый мраморный умывальник с розовыми туалетными принадлежностями.
  Передняя была небольшая, на два окна, на которых висели бабушкины клетки с канарейками. Одну стену занимал большой дедушкин книжный шкаф. Там были полные собрания сочинений русских классиков, подписные издания, за несколько лет журнал "Нива", переплетённый по годам, с приложениями.
  Когда началась война, мама почти все книги пожертвовала для раненых.
  Мне кажется, вся обстановка этой квартиры подбиралась по папиному вкусу и мама ему всецело доверяла.
  Бабушкина комната была особенная, да и бабушка Дарья Семёновна у меня была особенная, и судьба ее была необычной. Она была цыганкой. В молодости своей она была очень красивой, пела и танцевала в хоре у Яра. Хор этот славился хористками, их специально приезжала послушать московская публика, да и сам ресторан был знаменит своей изысканной кухней. Находился он за пределами тогдашней Москвы, был дорогой и не всем доступный. Так что, кутили там, в основном, люди богатые и знатная московская молодежь.
  Мой дедушка Василий Борисович происходил из старинного, известного купеческого дома Варгиных. Он рано осиротел и его дядя - крупный миллионер, дал ему хорошее светское образование. Он стал юристом и занимался в Москве адвокатской деятельностью. В его хлебосольном доме принимали известных артистов, музыкантов, адвокатов. Сам он слыл необычайно добрым человеком. Долгое время не женился, хотя невест кругом хватало. Внешне Василий Борисович был очень интересным: вьющиеся темно-русые волосы, серые чуть волоокие глаза, выше среднего роста, плечистый - он обращал на себя внимание.
  И вот однажды, приехав провести вечер в Яре, он увидел красавицу-цыганку Дашу, услышал её пение и влюбился. Говорят, что особенно задушевно она исполняла русскую песню "Не шей ты мне, маменька, красный сарафан". Дедушка зачастил ездить в Яр, и с товарищами, и в одиночку. Познакомился с Дашей. Она не смогла остаться равнодушной к его ухаживанию, и вскоре решила соединить с ним свою жизнь. Бросила хор, своих родных, всё, к чему себя готовила, и переехала к любимому в его богатую квартиру в центре Москвы на Тверской улице, где он жил в собственном доме. Это стало потрясающим событием для городского света, шли разные пересуды, многие осуждали деда. Но узнав поближе его спутницу жизни, видя её прирождённый такт, доброту и умение держать себя, вначале смирились, а затем и полюбили её.
  Молодые хотели оформить свои отношения браком, но разница их положения в обществе не позволила им это сделать. Подавали несколько раз прошения в Синод, но получали отказ. У них уже родилось трое детей, однако лишь только после того, как дед послал прошение на Высочайшее имя, им, наконец, удалось сочетаться законным браком.
   Моя мама с любовью вспоминала отца. Помнила она, как работая в своём большом кабинете, он всегда пил крепкий сладкий чай. Иногда он вызывал к себе любимую дочку и говорил: "Выпей, Олюшка, пей мой чай, а мне принеси свежего". "А что стоило мне пить этот чёрный, холодный, приторно сладкий напиток!" Но ослушаться папу она не могла - "Ведь он хотел мне удовольствие доставить".
  Их семейное счастье оказалось недолгим. Идя на работу, дедушка почувствовал себя плохо, зашёл в табачный магазин Катыка, на Тверской, где его хорошо знали, и попросил, чтобы срочно вызвали врача. Пока врач приехал, дедушки уже не стало. Разрыв сердца, как тогда называли эту страшную болезнь.
  Незадолго до своей смерти он имел большие неприятности с наследством, которое получил от дяди. Благодаря своей доброте и доверию к людям он одолжил свои векселя и доверенность на владение наследством своему непутёвому двоюродному брату, чтобы выручить того от надвигающейся беды. И тем самым попал в беду сам. Брат проиграл всё в карты и, не видя выхода из создавшегося положения, застрелился. Может быть, этот случай и послужил причиной безвременной кончины моего деда. Ведь ему всего-то исполнилось 46 лет!
  Я представляю, как трудно было вдове с тремя детьми остаться без средств и без кормильца. Но всё-таки она сумела всех поставить на ноги и дать образование.
  Старшая Лиза вышла замуж, сын Борис женился, но у них тоже жизнь получилась короткой - все они умерли рано. У Лизы остался сын Всеволод, а от Бориса никого. Он был очень хорош собой - с вьющимися каштановыми волосами, большими серыми глазами, он напоминал своего отца в молодости. Кроме того, человек весёлого нрава, он любил всевозможные розыгрыши, всегда был в центре молодёжной компании, отличался острым умом и прекрасной памятью. Бабушка рассказывала, как он ездил "свататься". Фамилия Варгиных в Москве была очень известна, в обществе помнили его деда-миллионера, его отца, но не все знали, что Варгины разорились, а отца нет в живых. И вот Борис засылает "сватов" туда, где есть невеста на выданье. Одевает перстни, кольца и едет к невесте. Там его принимают радушно, как завидного жениха, невеста несколько раз меняет наряды, чтобы понравиться жениху. Родители угощают ужином, вином, он их всех очаровывает, и больше в этот дом не показывается. Это была очередная "хохма". Драгоценности возвращаются по принадлежности, а зато удовольствие он и его друзья получают огромное.
  В гимназии он учился очень хорошо, в особенности любил литературу и историю. Его сочинения зачитывались в классе и ему не возвращались. Вскоре после окончания гимназии он ушёл из дома путешествовать по России и писать обо всём, что увидит и услышит в народе. Был он служкой в монастыре, батрачил на Волге, зарабатывая на жизнь, писал домой очень интересные письма, которые не сохранились. Затем остановился в Казани, женился, стал пить, считая себя неудачником, заболел чахоткой, и умер тридцати с небольшим лет. Он так и не повидал перед кончиной свою мать. Куда девались его рукописи - итог многолетней жизни - осталось неизвестным.
  Старшая дочь Лиза тоже была хорошенькой девочкой, и в отличие от всех детей, светлой блондинкой, высокой, стройной. Волосы тоже у нее были кудрявые и непослушные. В гимназии воспитательницы мочили ей волосы, чтобы пригладить кудри, но от этого они ещё больше завивались, и когда она выходила на улицу, в маленькой круглой шапочке, то мальчишки её дразнили: "белокурый жид в ермолке". Поклонников у неё было много, и не успела она окончить гимназию, как сразу вышла замуж за одного из них. Вскоре родился сын Всеволод, очень похожий на мать. После родов здоровье её пошатнулось, она стала часто болеть, и умерла совсем молодой. Муж её попытался посвататься к моей будущей маме, но она тут же ему отказала. Вообще в нашей семье его не любили. Мы, дети, звали его "дядя мяу". Он приходил часто, возился с нами, мяукал, за что и получил свою кличку. Сын рос у его матери, иногда он приходил вместе с ним, но чаще всего один, и всегда подвыпивший. Так он больше и не женился, и жил бобылём в семье своего брата.
  Младшая - Оля, моя мама, после окончания гимназии поступила на работу в Московскую Городскую Управу, где прослужила двадцать пять лет. Она долго не хотела выходить замуж, чтобы не оставлять любимую мать одинокой. И всё-таки в тридцать два года она встретила моего будущего отца, горячо полюбила и свою любовь пронесла через всю жизнь. А с мамой своей она не расставалась ни на один день. Так вместе с нами и прожила бабушка до самой смерти. Умерла она 76 лет от крупозного воспаления лёгких в 1916 году, и похоронена на Ваганьковском кладбище, рядом со своим мужем.
  Я свою бабушку очень любила, выросла на её добрых руках. Никогда не слышала от неё грубого слова, не видела недовольства на её лице. Она много курила, сама набивала табаком папиросы и любила кофе. Был у неё старинный кофейник на ножках, типа самоварчика с маленькой трубой, куда закладывались мелкие угли. В нём кипятилась вода, и заваривался в специальном мешочке собственноручно смолотый кофе. Пила его со сливками или с молоком. В комнате у неё стояли вещи её покойного мужа. Над кроватью висел его большой портрет, стоял видавший виды бархатный зелёный диван, дедушкино кожаное кресло, овальный стол, комод, и какие-то мелкие шкафчики и шкатулки - всё из красного дерева. На комоде лежал чёрный сафьяновый альбом с вензелем и медными застёжками, в котором хранились фотографии. На стене, около портрета, висела в чехле гитара, на которой никто уже не играл. Она осталась в память о бабушкином прошлом.
  Я хорошо помню бабушку уже седую, в свободном платье, сидящую в кресле за овальным столом, и при свете лампы под зелёным стеклянным абажуром раскладывающую пасьянс. Она всегда задумывала какое-нибудь желание, чтобы оно исполнилось, когда пасьянс сойдётся. А если он не получался, то говорила: "Карты устали!"
  Мама с отцом прожили очень счастливо, любя друг друга, но... всего десять лет (1901-1910). Разрыв был так неожидан, что родные и знакомые не хотели этому верить. Да, наверное, и сама мама не представляла, что всё так быстро кончится. Папа в последнее время стал поздно возвращаться домой - был какой-то кружок на работе, в котором он принимал участие. Мама узнала об этом кружке, но не могла предположить, к чему приведёт такое увлечение. А привело это вот к чему: в тот кружок стала ходить одна женщина. Она была замужем, старше отца на 15 лет, и очень хороша собой. Она страстно влюбилась в моего отца. До мамы доходили слухи о ней, они даже были знакомы, но уверенность в муже не покидала ее до последнего часа. А та женщина бросила своего мужа, двух взрослых детей, и предложила моему отцу ехать с ней. Видимо, он долго колебался, но, в конце концов, решился сказать маме, что его очень влечёт к той женщине. И хотя он любит маму по-прежнему, а без детей своих жить не может, - пусть она не препятствует и позволит ему на время уехать, "перебеситься", как он сказал, а потом он обязательно вернётся домой. Она не стала его удерживать, и он уехал.
  Нам, детям, сказали, что папа на время уехал работать, чтобы мы его любили и молились за него Богу. Я, не сознавая всего, что случилось, очень переживала его отсутствие, стала грустная, капризничала настолько, что мама обратилась к нашему детскому врачу за помощью. Доктор Сергей Константинович Воздвиженский, зная нашу семью, определил сразу, что у меня все явления на нервной почве. У мамы тоже были временами нервные судороги, от которых она избавилась самовнушением. Отец, видимо, тоже скучал по нас. Его видели неоднократно прохаживающимся под нашими окнами. А та особа, с которой он стал жить, пустилась на то, чтобы отобрать меня у мамы. Она подговорила одного человека, чтобы он меня украл. Днём он подошёл к забору нашего палисадника, увидел, что я играю с братом в песочек, и тихо позвал меня. Я подошла к забору, услышала: "Катюша, тебе папа прислал конфеты, - и подает мне пакет. - Ты хочешь его видеть? Он стоит на углу переулка и ждёт тебя". Конечно, я бросила всё, выбежала из садика во двор и быстро побежала к воротам, где тот человек меня дожидался.
   На счастье, всё это увидел дворник, он подхватил меня на руки и отнёс к бабушке. Со мной была истерика: я хотела видеть своего папу... Дворник подбежал к воротам, но человека уже нигде не было видно. Вечером, вернувшись с работы, мама, узнав обо всём, послала куда-то заявление, чтобы её оградили от посягательств этой особы. Но ей пояснили, что в тот же день та вместе с отцом уехала на Украину. Отец был очень безвольным человеком, и так подпал под её влияние, что даже переписываться с нами, не то, что помогать материально, он не мог. Уже значительно позже он разыскал нас, уже взрослых детей, и рассказал нам о своей жизни. Но к маме он так и не вернулся, хотя сохранил к ней дружеское чувство.
  Потекла наша жизнь без папы, и для нас, детей, его отсутствие было незаметно. Мама с бабушкой делали всё для того, что бы мы не почувствовали утерю отца. На праздники по-прежнему дарили игрушки, только мама покупала их в двойном количестве, якобы, от папы и от неё. Её трагедии, её слёз и горя мы не видели никогда, и ни о чем таком не догадывались. Теперь я понимаю, что, наверное, ей тяжело было и материально содержать всю семью одной. Вдруг она пускала жильцов в нашу квартиру - сдавала комнаты. Мы теснились, но всё равно взрослые при детях ничего о своих трудностях не говорили. Мама никогда не брала отпуск на работе, и умела сохранить свою элегантность, что бы никто никогда не подумал, что ей тяжело.
  Видимо кто-то посоветовал отдать нас в детский садик, или как называли в то время, "очаг". На Девичьем поле, по левой стороне Пироговской улицы, до наших дней сохранился двухэтажный дом с остроконечной крышей и красивой мозаичной стеной. В нём располагался Кельинский детский сад. Большое помещение занимали группы разного возраста. Там было много детей и воспитателей. Наверное, меня ошеломил этот шум, беготня, крики, к тому же мы попали с Вовочкой в разные возрастные группы, но только я стала плакать и проситься домой к бабушке. Мои слёзы возымели действие - мама нашла частный детский сад на Плющихе, где была небольшая группа детей, человек десять, примерно, одного возраста. Была там солидная няня, повариха и две воспитательницы - сёстры Маклаковы. Потом я узнала, что сёстры эти закончили "институт благородных девиц" - так называлось закрытое учебное заведение для девочек - и посвятили себя воспитанию детей дошкольного возраста. Звали их Юлия Германовна и Лидия Германовна. Они были неутомимыми труженицами на этом поприще.
   Мы устраивали спектакли, пели под аккомпанемент рояля русские народные и детские песенки, которые я до сих пор помню. Нас учили танцам, гимнастике, рисованию. Мы гуляли во дворе и на Девичьем поле, и все дети, без исключения, страшно любили свой "очаг". Даже наш двухлетний малыш Вовочка чувствовал себя прекрасно среди старших. Вечером приходила с работы мама - забирать нас домой. Позже она стала доверять возвращаться мне с братом домой самостоятельно, ведь это было совсем близко.
  Я до сих пор люблю эти московские старинные улочки и переулки: Ружейный, Трубный, Неопалимовский, Долгий переулки, Плющиха, Девичье поле, церковь Неопалимой Купины, всё это - моё детство, всё это - святые воспоминания прошлого. Пусть названия улиц звучат иначе, многих домов уже не осталось, построены другие, современные, более красивые дома, но бывая там, я вижу своё детство, вспоминаю все старые, покосившиеся строения, и людей, которых я когда-то знала. Недавно я разыскала Воробьевские бани, куда мама возила нас на извозчике. Вспомнила подъезд, куда мы заходили, и лестницу, покрытую красным ковром, по которой поднимались на второй этаж, в банное отделение. Сейчас в этом здании ведутся реставрационные работы. Что там будет после реставрации, что там было за эти долгие прошедшие годы, пока я там не бывала - не знаю.
  Против окон нашей квартиры стоял старый особнячок, окрашенный зелёной краской, за высоким забором, и с калиткой всегда на запоре. Около калитки имелся звонок к дворнику. Мальчишки, бывало, позвонят, и убегают прятаться в соседние ворота. А из калитки выходил степенный дворник в белом фартуке с металлической бляшкой на груди и в фуражке. Посмотрит по сторонам, никого не увидит, и опять уйдёт за свою калитку. Вечером окна закрывались деревянными ставнями, и опять ничего не было видно. Парадное крыльцо, которое выходило на улицу, никогда не открывалось, видимо им не пользовались. Изредка мы видели выходящих из калитки высокого худого мужчину и женщину, тоже худенькую. Они скромно одевались, в руках держали мольберты. Я спросила как-то маму: кто живет в том доме? Она ответила, что это дом Репина, знаменитого русского художника Ильи Репина. Сам он давно в Москве не живёт, а сюда, вероятно, приезжают его дети или родственники, т.к. это его собственный дом. В настоящее время сам он живёт где-то близ Финляндии. Так вот почему так одинок и таинственен этот старый особняк.
  Спустя много лет я зашла в тот переулок, который стал Земледельческим. Дом Љ6 предназначался под слом. Жильцов уже выселили. Я зашла внутрь, побродила по двору, и первое, что пеня удивило: какое же всё это маленькое! Двор, сад, казавшиеся в детстве большими, предстали совсем крошечными. Где же помещались сараи, склады, куда же всё это подевалось? Зашла я в свою бывшую квартиру. Она тоже оказалась совсем не такой, какой представлялась мне в детстве. Только два тополя по-прежнему возвышались над домом, и мне показалось, что они переживут всех и вся. Но потом и их срубили. А напротив дом Репина, стоит как новенький, выкрашенный кирпичной краской ("почему не зелёной?"- подумала я), с белыми наличниками, а на нём прибита мемориальная доска с барельефом Репина. Так вот оно что! Значит, мама не ошиблась.
  В этом году, гуляя с дочкой по Москве, я привела её в родной переулок, и поразилась изменениям, которые там произошли. На месте, где стоял наш дом, возник роскошный посольский особняк, около него дежурит милиционер, а напротив - голое место, снесен домик Репина. Мемориальная доска прибита на соседнем двухэтажном доме. Опять тайна, и совсем непонятная!
  На углу Большого Трубного и Неопалимовского переулков был и сейчас сохранился красивый большой особняк, принадлежавший раньше Третьякову. Летом там почти никто не жил, кроме обслуживающего персонала, а зимой дом пробуждался. Со стороны Неопалимовского переулка был большой зимний сад, а к нам выходил фасад здания и двор, покрытый асфальтом, где находились сараи с каретами и автомобилем. В доме жило много породистых собак. На окнах висели белые маркизы, спущенные вниз. Зимой часто бывали приёмы гостей, и тогда по переулку выстраивалась вереница колясок и даже автомобилей. Мы, дети, народ любопытный и уже в том возрасте, что пропустить такие события не могли. В начале революции дом был отдан под первый в Москве дом Пионеров. Сейчас он реставрируется.
  Напротив дома Третьякова высилось семиэтажное здание, в котором сдавались внаём квартиры. Они были дорогие, со всеми удобствами, а рядом ютились маленькие домишки. В одном из них жила моя подружка Ира Гранмезон. Познакомились мы с ней случайно, в очень раннем возрасте. Я с бабушкой часто гуляла по переулку, и нередко встречала капризную девочку моего возраста с гувернанткой, которая, глядя в мою сторону, всегда ставила меня в пример. Вот мол, как хорошо ведет себя на улице та девочка! Видимо, по такому случаю и произошло наше знакомство. Только я помню, что мадам" (так звали мы гувернантку) стала заходить с Ирочкой к нам, и меня отпускали вместе с ними гулять, якобы, в моём присутствии девочка лучше себя вела. Так случилось, что в продолжение нескольких лет мы были подружками, и семьи познакомились. Отец её был офицер, судя по фамилии, французского происхождения. Он был ещё молод, очень красив, любил свою жену и дочь. А жена, итальянка, очень плохо говорила по-русски. Это была ленивая, избалованная женщина. Я видела её всегда лежавшей на софе с книгой в руке, и окруженной ангорскими кошками. У неё были красивые локоны, постоянно распущенные по плечам. В доме почти всегда говорили по-французски. Когда началась первая мировая война, отца призвали в действующую армию и, говорят, он погиб. Семья его тут же куда-то уехала. На том дружба наша и закончилась.
  За мою долгую жизнь произошли большие перемены. Москва стала неузнаваема, расширились её границы. Там, где были деревни, огороды, возникли новые городские районы, а в старой Москве еще сохранились уголочки неповторимого времени. Внешне как будто всё современно, асфальтовые мостовые, вместо булыжных, в каждой квартире газ и электричество, вместо керосина. И все эти перемены возникли на моих глазах.
   В то далёкое время, в квартире на Трубном переулке в каждой комнате висели керосиновые лампы. Керосин развозили в цистернах и продавали жильцам в бидоны и трехлитровые бутыли. Хранился керосин в сараях с дровами или в чуланах при доме. Отсюда, наверное, и частые пожары. Глядишь, то и дело мчатся на лошадях пожарные в медных касках, звоня громко в колокол. Каждая пожарная часть имела свою масть лошадей.
  Готовили летом на керосинках, а зимой топили русскую печь дровами, было тепло и всегда горячая пища. Пользовались и спиртовками, когда надо было подогреть что-то на скорую руку.
  Очень плохо обстояло дело с водой. Её держали в вёдрах и баках на кухне. Запасы пополнялись каждое утро водовозами. Они доставляли воду в деревянных бочонках лошадьми. Потом я узнала, что воду они набирали на Лубянской площади из водоразборной колонки от Мытищинского водопровода. Бывало, утром гремит возок по булыжной мостовой, и все выскакивают. Я не помню, как проходил процесс разлива воды, но не знаю случая, чтобы жильцы по вине водовоза остались без неё. Москвичи вставали рано. Только успевали пополнить запасы воды, как идут разносчики, На голове у них лоток с товарами, идут, размахивают руками и я удивлялась всегда, почему у них с головы ничего не падало. Возвещали они о себе нараспев: "куры-молодки, молодки-куры", "клубника - свежая малина", "молоко-молоко". Но молоко редко покупали у разносчиков. Обычно у каждой семьи была постоянная молочница, которая годами доставляла продукцию именно к своим покупателям. Иногда привозила деревенский творог и масло.
  Наша семья всегда покупала масло в фирменных магазинах Чичкина и Бландова. Их было очень много, почти на каждой улице Москвы можно было увидеть оформленный белым кафелем магазин "Молоко" Чичкина. Ещё по домам ходили торговки, которые перепродавали всевозможные товары. К нам тоже заглядывала такая, звали её Соломонида. То она принесёт сухих грибов, то мёд, то развесное печенье фабрики Сиу. Не помню, чем ещё она торговала, но бабушка часто брала у неё товары в кредит. Соломонида была безграмотная, мы сами записывали в её книжку взятые товары. В назначенное время она приходила за деньгами, и приносила ещё чего-нибудь. Позже шли разносчики с печёнкой, продавалась она порциями для кошек. Печёнка была хорошая и свежая, и мы иногда брали её для себя.
  На улицах и во дворах слышны были и такие возгласы: "шурум-бурум". Это ходили татары в маленьких чёрных тюбетейках и принимали всякий хлам: поношенную одежду, обувь и пр. Они всё скупали по дешёвке, но им можно было заказать что-нибудь хорошее. Например, когда я стала ученицей, то татарин принёс маме на форму прекрасный английский материал.
  Мы, дети, очень любили и с нетерпением ждали голос мороженщика: "Мороженое, кондитерское мороженое!"- возвещал он нараспев. И тут же все выбегали с тарелочками, куда он ложкой с большой металлической ручкой раскладывал цветные шарики: сливочное, шоколадное, крем-брюле, фисташковое, клубничное. Развозили мороженое на ручных тележках заполненных льдом, в котором стояли металлические банки с крышками, в каждой отличный от других сорт. Позднее мороженое стали продавать в вафлях, намазывали его на один вафельный кружочек, а другим накрывали. И обязательно на верхнем значилось мужское или женское имя. Способы продажи мороженого были разнообразные, но любителей этого лакомства неизменно было много.
  Москва торговала бойко, каких только магазинов, ларьков и лавочек не было на улицах города. Имелась колониальная торговля, где можно было купить чай, кофе и другие продукты, привозимые из дальних стран. В универсальных магазинах продавалось всё, что нужно для хозяйства. В нашем районе такой магазин работал на стыке Долгого переулка и Зубовской площади, вход - с угла. Встречал там посетителей сам хозяин Карцев. Своих постоянных покупателей он знал в лицо. Мало того, что поздоровается, обязательно спросит про здоровье, про детишек и на прощанье пожелает "доброго здоровья". А если мама брала с собой кого-нибудь из детей, то непременно ребёнку преподнесёт маленькую плитку шоколада с красивой картинкой.
  В писчебумажном магазине на Плющихе при покупке каких-либо принадлежностей в них вкладывались переводные картинки или картинки для вырезания. Этим заманивали покупателей в магазины, и у каждого хозяина были свои постоянные клиенты.
  Конечно, население Москвы было гораздо меньше, чем сегодня, и представить сейчас старую Москву всё труднее и труднее.
  Припоминаю я традиционные русские праздники, особенно весной - Пасху. К этому празднику подготовка была длительной. Семь недель Великого поста люди постились, говели, ходили в церковь на богослужения. В церквах священнослужители все семь недель совершали службу в траурных ризах. И вот наступала суббота. В этот день соблюдался пост очень строго, люди просто-напросто ничего до заутрени не ели. Были прибраны и вымыты квартиры, повешены накрахмаленные занавески, приготовлены праздничные блюда, сделаны пасхи с куличами и покрашены яйца. К этому дню обновлялись наряды - всё должно выглядеть светлым и радостным. Днём нас укладывали спать, чтобы вечером идти в церковь, к заутрени. Уже на стульях были разложены белые платья, стояли белые башмачки. Мы радостные вставали, и нарядные направлялись к 12-ти часам к заутрени. В церкви всё освящено, гремит торжественно хор, слышится "Христос воскресе!" и "Воистину воскресе!" Потом идет крестный ход вокруг церкви со свечами и хоругвями, народ ликует, все поют.
  Но самое главное - после окончания службы нужно было зажжённую свечку донести до дома, и от нее зажечь лампаду перед образом. С большими трудностями, но всё выполнялось. Дома же за это время был приготовлен и накрыт стол, садились за семейное торжество. А на другой день ездили с визитами к родственникам. В этот же день приходили поздравить с праздником и обязательно христосоваться, то есть, трижды перецеловаться, и дворник, и сторож, и околоточный. Всех надо было одарить деньгами и поставить стопку водки с пасхой и куличом. Потом приходил местный священник "со святой водой". Тоже поздравлял с праздником, кропил всех водичкой и тоже приглашаем был к столу.
  Рождество и Новый год праздновались иначе. Это праздники зимние, но тоже очень весёлые, в особенности для детей. 24 декабря (по старому стилю) в сочельник украшалась ёлка, зажигались свечи, и не садились за стол пока на небе не взойдёт первая звезда (её называли Вифлеемской). Три дня праздновали Рождество, три дня не ходили на работу, и у детей начинались рождественские каникулы, а там не за горами и первое января (13 января по новому стилю) - встреча Нового года. Все эти дни взрослые ходили в театры, катались на санях, запряжённых лошадьми, ездили за город в рестораны. По Москве бродили ряженые, пели песни, плясали, заходили в дома и гадали.
  Очень хорошо припоминаю "Вербную неделю". Это праздник весенний, когда расцветает верба, он совпадает с празднованием Благовещения. На Красной площади в Москве устраивалось большое гуляние. Вход туда раньше перегораживали двухпроездные Воскресенские (или Иверские) ворота, а в середине была пристроена часовня Иверской божьей матери с синим куполом, украшенным золотыми звёздами. Это было очень почитаемым местом. Все приезжие и москвичи перед началом каких-либо занятий или перед работой всегда заходили к Иверской - поставить свечку. Там день и ночь горели лампады и свечи. Площадь, которая теперь называется "Площадь Революции", раньше именовалась Воскресенской площадью, а в здании, где сейчас размещается музей Ленина, находилась Городская Управа и Дума. Так вот, в Вербную неделю от самой Воскресенской площади, мимо Иверской и вдоль всей Красной площади шла ярмарка. Чего там только не было! Всё пищало, свиристело, гудели рожки, трещали и хлопали какие-то игрушки, со всех сторон слышались крики торговцев. Продавали воздушные шары, они были повсюду: в воздухе и у каждого человека, прицепленные к петлице, всех размеров и цветов. Ходили китайцы и китаянки в национальных костюмах, мужчины с косами и в деревянных башмаках продавали бумажные веера и пёстрые складные игрушки. А сколько всяческой снеди можно было приобрести! Любимым лакомством детворы были сладкие тёмные стручки. Продавались разные пряники - печатные, изображающие и коней, и рыб, и прекрасных девиц. Продавались также халва, мёд и всевозможные напитки.
  А если кто-нибудь тебя отхлещет пучком вербы и скажет при этом "Верба хлёст - бьёт до слёз, верба красна - бьёт напрасно", - то обижаться на это никто не имел права. Но было и такое: вдруг раздаётся крик "Караул, кошелёк украли! Держи вора!" Воров и воришек было много, зазеваешься, и останешься без кошелька и без денег.
  Все эти картины моего детства надолго запечатлелись в памяти, все лица знакомых и близких людей никогда не забывались. Никогда не забывалось и лицо моей "крёстной" Ольги Павловны Смирновой.
  Она была родной тёткой моего отца, и когда он женился, она сказала: "Когда родится у тебя дочка, назови её Екатериной - в честь твоей матери и моей сестры, которая умерла при родах. Я её буду крестить и всю жизнь заботиться, как о своей дочери". Благо детей у неё с мужем не было.
  Они были богатыми людьми, имели собственный дом на Чудовке, подмосковную дачу в Кусково, и дачу в Феодосии на берегу Чёрного моря. При доме на Чудовке у неё была начальная школа для бедных, где она готовила бесплатно детей для поступления в гимназию. Жили они широко, но скромно. Муж её Александр Алексеевич, или как мы его называли "дядя Беленький" из-за его большой белой бороды, был потомственным дворянином и выборным в Городскую Думу, а после Октябрьской революции работал в Банке. Когда отец уехал от нас, то мама ежемесячно получала от них какое-то пособие. С ними вместе жила и вела хозяйство тётя Женя, сестра Александра Алексеевича. Она была старая дева и к тому же глухая. Мама про неё говорила, что она очень хитрая, и это оказалось правдой.
  Мы у них постоянно бывали на праздниках, я делала собственноручные подарки и вышивки для своей любимой крёстной. Она меня тоже очень любила, и мне кажется, что одета я была исключительно на её средства. Мечтала она, что когда я стану постарше, она будет возить меня с собой за границу, и всё имущество, что ей принадлежит, оставит мне.
  Не сбылись её мечты. После революции дом свой и школу они передали государству, а сами переехали жить на свою дачу в Кусково. Там она тяжело заболела, что-то было с ногами. Мама часто её навещала, и она сказала, что капитал у неё с мужем разделён, и она составила завещание на своё имущество, где всё поделила между
   детьми своих родственников. "А пока,- говорит,- лично для Катюши я кое-чего подкопила, и об этом знает только Женя". И позвала её. Она поручила ей тут же слазать в погреб и достать "Катюшин горшочек". Та притворилась совсем глухой и глупой, и будто не могла понять, какой горшочек - "со сметаной или с маслом?" В результате, Ольга Павловна рассердилась на неё, и сказала маме, что как только с ногами ей станет лучше, она сама достанет и передаст крестнице. Вскоре она умерла и ничего мне не досталось.
  Родные Александра Алексеевича, при содействии тёти Жени, воспользовались всем их имуществом. Единственно, что мне подарили, это их портрет. Оба они собирались ехать на бал в Дворянское Собрание (теперешний Дом Союзов). Она в белом бальном платье, отороченном соболями, с золотыми украшениями на груди и руках, а он во фраке. Этот портрет у меня не сохранился.
  Дядя ненадолго пережил свою жену. В холодный зимний день он отморозил себе ноги, началась гангрена, и умер он в Боткинской больнице в Москве.
  
  Март 1987 года.
  
  
  Купеческий
   род
   Варгиных
  
  Может быть, вам будет интересно узнать о Варгиных - богатых серпуховских купцах, последним потомком которых являюсь я. Документов о происхождении у меня нет. Всё, что я могу рассказать, знаю от своей покойной матери, Ольги Васильевны Варгиной, в замужестве Кудреватовой. У неё хранилось много документов, мы с братом в детстве любили разбирать их. На некоторых были большие сургучные печати, и даже подписи русского государя. Была у неё книга "В.В.Варгин", она говорила, что такой же экземпляр хранится в Ленинской библиотеке.
  Один из последних купцов Варгиных - Василий Васильевич, знаменит тем, что построил в 1824 году Московский Императорский Малый театр. По семейным преданиям он был безвозмездно пожертвован государству, и будто бы в семейном архиве имелась "дарственная". Вот как пишет о тех событиях "Вечерняя Москва": "...В 1818 году, когда река Неглинка была заключена в трубу, выдающийся архитектор О.Бове и владелец земельного участка купеческий сын В.Варгин предложили свой план застройки Петровской площади (впоследствии Театральной). Первым вырос дом Варгина - с концертным залом и магазином на первом этаже, в арочной галерее. Через несколько лет, по просьбе театральной дирекции, Варгин в кратчайший срок - за два месяца! - перестроил это помещение для московской драматической труппы, основанной ещё в 18 веке. Первый спектакль состоялся здесь 26 октября 1824 года. Кстати, ещё в "Описании Москвы" 1826 г. говорилось об "отличном убранстве внутреннем нашего дома". Его фасад и зрительный зал в основном сохранились в первоначальном виде".
  А в советское время моя мама, Ольга Васильевна, имела постоянный абонемент на спектакли Малого театра, разрешённый его директором А.И.Южиным (Сумбатовым), и даже на столетний юбилей театра в 1924 году, мы получили специальное приглашение.
  Василий Васильевич имел в Москве ещё несколько собственных домов, один из них - на Тверской, напротив памятника генералу Скобелеву. В первом этаже - магазин "Сиу и К0. У меня есть пасхальное яичко фарфоровое, внутри которого сохранилась бумажная наклейка "Магазин Сиу и Ко ул. Тверская дом Варгина". Сам Василий Васильевич был человек бездетный, но будучи очень добрым по натуре (как у нас в семье говорили - "варгинская доброта"), он помогал материально семейству своего брата Бориса Васильевича. Его сын - мой дед Василий Борисович - родился в Москве, на Пречистенке, в красивом старинном особняке, сейчас он перестроен. У мамы сберегалась картина московского художника: внутреннее убранство гостиной и семья Варгиных, мой дед - мальчик за фортепьяно, рядом его сестра и родители. К сожалению, картина эта во время Великой Отечественной войны пропала, так же как пропали и все документы.
  О Василии Васильевиче Варгине есть сведения в энциклопедии Брокгауза и Эфрона, и во многих книгах по истории Москвы мелькает его имя. Встречается он и у Гиляровского. А вот отрывок из повести Белоусова "Ушедшая Москва", где он пишет, что родился и жил в Зарядье, в доме Варгина, на углу Покровского и Мокринского пер. В этом доме жил управляющий Варгина. О самом домовладельце он сообщает, что во время войны с французами 1812 года, тот был крупным поставщиком провианта и амуниции для русской армии. Впоследствии его оклеветали и даже посадили в Петропавловскую крепость, за якобы недоброкачественные поставки. Следствие признало его невиновным, ему возвратили его дома и именья. Автор пишет со слов своего отца, что "Варгин был честнейшим человеком и патриотом. И не только сам не брал взяток, но и другим чиновникам не давал брать". Кроме упомянутых зданий, принадлежащих Варгину, писатель называет огромный дом на Ильинке, который был пожертвован им "Серпуховскому подворью", так как, он никогда не забывал, что был уроженцем этого подмосковного города. Затем был дом на углу Кузнецкого моста и Лубянки, который сломали ещё до революции, и на его месте возвели здание Министерства иностранных дел, там и посейчас стоит памятник Воровскому.
  Но в основном его дома предназначались для ремесленников и мелких служащих, квартирная плата взималась небольшая, архитектурные излишества отсутствовали. Дома назывались доходными, в 2-3 этажа, за порядком и денежными расчётами следил управляющий.
  В журнале "Русский архив" за 1883 год, в статье Валерия Лесковского "В.В.Варгин" описана история семьи купцов Варгиных. Считается, что во второй половине 18 века представители этого рода являлись крестьянами, занимавшимися изготовлением и продажей "варег" (то есть, варежек). Отсюда и фамилия Варгиных. Скопив небольшие деньги, они в дальнейшем, всем семейством принялись покупать и перепродавать полотно в других городах России. Семья росла, увеличивался и капитал, который позволил им записаться в купеческое сословие. Один из братьев стал серпуховским купцом, другой - Тарусским.
  Среди молодого поколения Варгиных особым умом и сноровкой отличался Василий, родившийся в 1791 году. Образование он получил у сельского дьячка, был способен к наукам. Но не только ум, но и необычайная честность и скромность выделяли его среди сверстников. Ни одного дела не начинал он без молитвы и божьего благословения, и все свои успехи приписывал Божьей помощи. В результате этого у него явилось желание постричься в монахи в Свято-Владычинский монастырь, близ Серпухова. Игумен этой обители Марк не одобрил такого решения, а - напротив - благословил юношу жить в миру, делая добро людям, и умножая своё богатство во благо Родины. Василий внял мудрому совету старца и, вместе со своими братьями, продолжил заниматься избранным делом, сохраняя скромность и веру. Свою жизнь он прожил холостяком. Ходил в поддёвке и мягких сапогах, летом носил широкополую шляпу, зимой - меховой картуз. Не допускал излишеств в личной жизни, строго сохраняя свою честь. Несмотря на молодость, он становится известным коммерческим деятелем даже в столице.
  В 1808 году в Москве был организован Комитет по заготовке вещей для армии, возглавляемый графом Татищевым, и Василию Васильевичу, юному купцу, было предложено взять подряд на поставку сукна на армейское обмундирование. Братья его поддержали, помогли в деньгах, и он принял предложение, а в дальнейшем сосредоточил все поставки в своих руках.
  Во время Отечественной войны 1812 года Татищева назначили военным министром, и по его признанию, В.В.Варгин проявил себя "истинным патриотом", поставляя провиант по минимально низким ценам. По окончании войны Василий Васильевич был награжден Золотой Звездой, усыпанной бриллиантами, с надписью "За усердие". Ему и брату Борису Васильевичу присвоили звание "Потомственный почётный гражданин".
  В свои двадцать лет он достиг наивысшего расцвета славы и богатства. Вместе с братьями стал думать о мирном строительстве разорённых французами родных городов. В Серпухове ими был построен чугунный мост через Оку, сохранившийся по сей день. Тогда же возвели городскую больницу. За варгинский счёт в Париж отправились юноши для получения медицинского образования. Туда же направились и братья Василий и Борис, чтобы набраться градостроительного опыта, а возвратившись домой, приступили к осуществлению задуманного.
  Итак, приглашённый знаменитый архитектор О.Бове спланировал принадлежавший В.В.Варгину земельный участок в самом центре Москвы. Над заключённой в подземную трубу Неглинкой было решено построить здание в современном европейском стиле с роскошным концертным залом и магазинами в первом этаже. В 1821 году к работе над проектом присоединился архитектор Элькинский, и спустя три года стройка, обошедшаяся более чем в полмиллиона рублей, была завершена. Надо заметить, что Московская драматическая труппа, справившая новоселье в новом театре, за всю свою полувековую историю, не имела постоянного помещения. Теперь и она, и Москва обрели, благодаря Василию Васильевичу, Малый театр!
  В те времена капитал купцов Варгиных составлял 18 миллионов рублей, и он бы продолжал расти, если б не зависть и интриги некоторых царедворцев, приведшие к отставке графа Татищева. На его место был назначен князь Чернышов - "личный враг Татищева", по определению словаря Брокгауза и Эфрона. Посыпались и на Варгина доносы, обвинявшие его в недоброкачественных поставках и денежных махинациях. В январе 1830 года он был взят под стражу и отвезён в Петропавловскую крепость Петербурга. Суд определил ему долг казне в полтора миллиона рублей. Он отсидел тринадцать месяцев, затем был выслан в город Выборг, а всё недвижимое имущество, вместе с Малым театром, описано и выставлено на торги.
  Только в начале царствования Александра II, по ходатайству друзей и известных государственных лиц, дело Варгина пересмотрели, он был признан невиновным. Опека на имущество была снята, и всё возвратили, а мнимый долг казне, в полтора миллиона рублей, аннулирован. Это случилось в 1858 году, но здоровье окончательно подорвалось, силы иссякли, и в 1859 году Василий Васильевич скончался, 68 лет от роду. Похоронен на Донском кладбище.
  Разорение коснулось всего рода. Ядро, в лице Василия Васильевича, ушло. Наследников на остатки его былого богатства заявилось много, и здесь, неизбежно, при разделе имущества, возникли ссоры и недовольства, вплоть до судебных разбирательств.
  Семья Бориса Васильевича все эти годы была как-то в стороне от этих неурядиц. Он был более образован, чем окружающая родня, имел собственный дом на Пречистенке, в Мансуровском переулке, и ценил свою независимость. Он был правой рукой старшего брата и доверенным лицом в его делах. Первое время близкие Василия Васильевича жили у него, пока правительство не возвратило отобранные дома. В том же красивом старинном особняке жена родила ему двоих наследников - Василия и Анну. Они учились в гимназии. По окончании дочь осталась с родителями. Это была болезненная девочка, замуж не вышла, и скончалась ещё в молодом возрасте. А сын, Василий Борисович, уехал в Петербург, поступил на юридический факультет Университета. У нас в семье долгое время сохранялась картина, изображающая их семью. Нарядная гостиная, родители сидят на диване за овальным столом, сын Василий - за фортепьяно, а дочь Анна - рядом. Детям, примерно, по 8-10 лет. Жаль, что во время Великой Отечественной войны она пропала, вместе с документами. Дом этот Борис Васильевич вскоре почему-то продал писателю Д.И.Никифорову, автору книг "Старая Москва", "Из прошлого" и двухтомника "Москва эпохи Александра II.
  Теперь - о третьем поколении рода Варгиных. Мама моя, Ольга Васильевна, была необыкновенно добрым и отзывчивым человеком. Я об этом пишу не потому, что детям полагается хвалить своих родителей. Не потому, что наше поколение и наши дети резко отличаются от людей конца девятнадцатого и начала двадцатого веков. Нет, даже общие знакомые, кто знал Ольгу Васильевну, всегда удивлялись её бескорыстию и любви к ближним. Я не помню, чтобы она жаловалась на жизнь, а ей иногда бывало, ох, как тяжко! Она была глубоко верующим человеком, и это всегда её поддерживало. К своей собственной матери она относилась необычайно уважительно и любовно. Видимо, пережитая в детстве трагедия с отцом наложила отпечаток на её характер. Она берегла мать от лишних неприятностей и огорчений, верила в свои силы, и стремилась, без посторонней помощи, самой добиться благополучия в семье. В душе она даже дала себе слово не выходить замуж, быть другом матери и находиться всегда с ней.
  Наполовину она свое слово сдержала, не расставалась с матерью никогда. Ну, а замуж всё-таки вышла и была счастлива с мужем десять лет. Родила двоих детей: меня, старшую, и братишку Володю, на четыре года младше. Именно с момента его рождения помню я всю нашу жизнь до мелочей. В то время у нас была пятикомнатная квартира в Большом Трубном переулке на Плющихе (ныне Земледельческий). Помню расположение комнат, помню обстановку, отца и бабушку, которую я очень любила. Вообще, она была молчаливой, раскладывала на столе пасьянс, сама вела хозяйство, хотя и была прислуга. Любила сидеть у нас в детской, смотреть на наши игры. А еще у неё имелась цыганская книжечка, старинная, покорёженная, с пожелтевшими страницами и изогнутыми краями, по которой она гадала, запуская хлебный шарик. Мне было занятно глядеть на это, а бабушка уверяла, что её гаданье всегда сбывается.
  Когда мы с братом подросли, нас отдали в частный детский сад, называемый "очагом". Затем я поступила в Усачёвско-Чернявское женское училище имени кавалерственной дамы Чертковой, находившееся под попечением Городской Думы. Алексеев, в то время городской голова, по просьбе моей мамы разрешил мне посещать это училище бесплатно. Там было очень интересно учиться, с приготовительного класса нам преподавали иностранные языки, и всё напоминало романы Лидии Чарской, которыми я тогда зачитывалась. Мы вообще много читали. У нас была приличная детская библиотека, выписывались журналы - "Нива" и детский "Мурзилка". А в передней стоял большой книжный шкаф ещё с варгинскими книгами. Когда в июле 1914 года началась война, мама пожертвовала эти книги в госпитали, для раненых. Приехала фура и всё забрала.
  Наверное, материально нам жилось трудно. Мама работала в Управе, отпуском никогда не пользовалась, а получала компенсацию. Мы, дети, тоже никуда из города не выезжали. Бабушке, добровольно, друзья выплачивали какую-то "пенсию". Так, давний друг Варгиных, знаменитый адвокат Ф.Н.Плевако заезжал с подношениями или присылал какие-то конверты. И Ольга Сергеевна Матвеева - дочь управляющего варгинскими имениями, через маму, пересылала бабушке деньги. И ещё прислуге платили по 25 рублей в месяц.
  Так было до 1916 года, а осенью бабушка заболела крупозным воспалением лёгких, и умерла в больнице. Это случилось без меня, так как мама на то время устроила меня в училище пансионеркой, видимо, предчувствуя конец моей любимой бабушки. Похоронена она на Ваганьковском кладбище, рядом с могилой мужа.
  Квартира нам стала велика, две комнаты мы сдавали жильцам, а потом, распродав кое-какие вещи, переехали в маленькую двухкомнатную квартиру в соседнем доме. Там нас и застала революция. Мама встретила революцию с энтузиазмом, ей казалось, что людям, с переменой власти, будет жить хорошо, не будет нищих, и все увидят сладкую жизнь. Увы, ни она, никто другой лучшей жизни не увидели до сих пор, хотя прошло уже больше семидесяти лет.
  Мама осталась безработной, продавала последние вещи, чтобы только заплатить хозяину за квартиру и прокормить детей. Её часто обманывали, вещи шли за бесценок, да их и становилось всё меньше и меньше, а впереди - никаких перспектив.
  И вот, однажды она повстречала свою бывшую сослуживицу по Городской Управе, Татьяну Васильевну Троицкую. Та, расспросив маму о её жизни, тут же энергично начала принимать меры об оказании ей помощи. В результате мама устроилась на работу в Управление Кремлём и домами ВЦИКа на должность делопроизводителя.
  Нам стали выдавать продовольственные пайки, мы получили квартиру в доме Дворцового Ведомства на Зубовском бульваре, 27. Что же касается мамы, одно скажу: никогда судьба её не баловала, вечная нужда не сломила, а закалила её. Поразительная вещь, откуда она брала силы и возможности помогать людям, интересоваться всем, что делается в мире, читать постоянно газеты. Несмотря на плохое зрение, она никогда не обходилась без рукоделия или без книги. А когда родились внучки, то жизнь её была в заботах о них.
  У неё хватало сил водить детишек в театры, музеи. Даже когда она работала, то воскресенье всегда посвящалось детям, устраивались экскурсии за город, пикники в складчину, живые игры, в которых она принимала активное участие. Можно многому удивляться, многим восхищаться, но горько только одно: человеческое "бабье" счастье обошло её стороной.
  
  1991 год.
  
  
  Наш отец
   А.Н.Кудреватов
  
  Хочу попытаться на этих страницах представить своего отца, Александра Николаевича Кудреватого, память о котором отрывочна. Эпизоды, связанные с ранним детством, почти забыты, и пополнены впечатлениями более поздними.
  Родился он в Воронеже. Отец его был учителем математики. Он был третьим ребенком в семье и последним - мама, Екатерина Павловна, умерла при его рождении. Дочери Катя и Лиза тоже были малолетки, так что отцу пришлось жениться вторично.
  Мачеха оказалась хорошим человеком, но имела один недостаток - любила выпить. И хотя впоследствии
  арожала много сыновей, материнство не избавило ее от пагубной привычки. Старшие дочери рано вышли замуж, а сын Саша, окончив гимназию, уехал в Москву к тетке - родной сестре своей матери, и поступил на службу в Городскую управу, где и познакомился с моей
  будущей мамой. Я помню, что пять лет раннего детства около меня был папа, я всегда видела его ласковое лицо, его серые красивые глаза, мягкую бородку, к которой я любила прижиматься, и нежные руки с длинными пальцами, на одном из которых было обручальное кольцо. Пять лет. А потом папа от нас уехал, оторвалась частичка чего-то дорогого и любимого, но и это позабылось.
  Мы изредка стали получать письма, адресованные на мое имя. Я сразу писала ответные, ни о чем не догадываясь, ничего не зная.
  И вот однажды, 1 мая, через десять лет после последней нашей встречи, раздался звонок в прихожей. Я открыла дверь: передо мной стоял высокий стройный мужчина в форме железнодорожника. Я только вскрикнула: "Папа!" и попала ему в объятия. У него появились слёзы на глазах, видно было, что он очень растроган. Тут же прибежали мама и брат Володя, все обнялись и пошли в столовую.
  А жили мы в то время на Зубовском бульваре.
  Дома был праздничный обед: бульон и жареный кролик из собственного хозяйства, а он привёз нам много вкусных вещей. Оказывается, папа приехал на курсы повышения квалификации, и разыскал нас. За эти две недели, что он провёл в Москве, мы часто виделись. Находил, что мы с братом очень плохо выглядим, ведь были тяжёлые двадцатые годы, когда в Москве было очень туго с продовольствием. Он старался подкормить привезёнными запасами сала и колбас, а перед отъездом предложил маме отправить нас к нему на Украину, где он живёт и работает начальником станции "Коломийцево" в Полтавской области. Я только слышала, что мама спросила: "А этот вопрос обсуждался у тебя в семье?" На что был дан ответ: мол, приезд детей не станет
   Тогда мама начала готовить нас к отъезду. Покупались какие-то вещички для пополнения нашего гардероба, рассказывалось о прекрасной Малороссии, читались стихи Шевченко. Под конец было сказано, чтобы нас не смущали никакие разговоры и слухи о папе. Папа живёт не один. У него есть женщина, которая ведёт его хозяйство, то есть, экономка. Их связывает долголетняя дружба, и мы должны с уважением относиться к ней, так как, она долгие годы заботится о папе, и помогает ему в хозяйстве и в жизни. Мы поняли всё. Это было первое откровенное признание мамы. Какая сила была в её любви, какая самоотверженность! Наверное, нелегко ей было в эти дни, но мы этого не замечали. Мы думали только о том, что, наконец, у нас есть папа, мы едем к нему, где нас ожидает радость и новые впечатления. А всё остальное - неважно.
  Мы сели в поезд, на перроне в Москве осталась мама со своими думами и беспокойством за нас, а мы ехали в мягком вагоне, нас обслуживали из ресторана, папа приносил нам интересные журналы, сладости, и был весь - внимание и радость. Он рассказывал, что там, где он живёт, не всё спокойно. В окрестных лесах орудуют вооружённые банды, у них на станции даже есть вооружённая охрана. Бывает стрельба, поэтому далеко от дома ходить он не рекомендует.
  Приехали мы вечером, нам с Володей отвели отдельную комнату, уложили спать, а утром разбудили рано - завтракать, и познакомиться с окружающими. Папа ушёл на работу, а с нами осталась Марья Васильевна, которая тут же сказала нам, что наш приезд был для неё неожиданностью, но, тем не менее, она сделает всё, чтобы нам здесь было хорошо. Марья Васильевна в то время была уже немолодая женщина, ниже среднего роста, полная, очень живая, энергичная особа. Лицо её было смуглое, ухоженное, с правильными чертами и с необыкновенно красивыми глазами василькового цвета, обрамлёнными длинными, загибающимися ресницами. В доме ещё была прислуга - пожилая женщина, звали её Александра Ивановна. Она была неразлучной подругой и следовала всюду за ними, верно и нежно любя как отца, так и Марью Васильевну. Вела она в доме всё хозяйство, готовила, смотрела за живностью, и была, как верный оруженосец, всегда на посту, всегда и везде сопровождая свою хозяйку.
   Нас познакомили с хозяйством, которое принадлежало папе. В сарае обитали откормленная свинья с поросятами, в курятнике куры и индюшки. Во дворе - верный пёс, а в доме - толстый жирный кот. Нас поражало всё. Какое изобилие, какое невиданное богатство! Чуланы ломились от разной снеди. Из Москвы выписывались коробками печенье, из Харькова - колбасы, висели на стенах чулана сушеные фрукты, грибы, стояли банками соленые и маринованные овощи, Кроме того, была собственная пасека, и меду было столько, что мы только ахали.
  Мы были потрясены всем этим изобилием и молча, не говоря друг другу ни слова, делали свои выводы и заключения. Одно было на уме: вот бы маму сюда!
  На другой день нам предложили включиться в работу: Володе - пасти индюшат, а мне - кормить кур, и вечером загонять их в курятник. Я безропотно согласилась, а брат мой категорически и резко отказался от любой работы в этом доме!.. Это вызвало недовольство со стороны Марьи Васильевны. Но она поняла, что настаивать было бесполезно. А женщина эта было очень сильной, по своему характеру. Она подчинила всех окружающих, даже сослуживцев отца. К ней обращались руководители предприятий, чтобы отправить или принять груз по железной дороге. Звали её в глаза начальницей. Недалеко от станции был базар, торговля там шла два раза в неделю. Так базар не открывался до тех пор, пока начальница, в сопровождении Александры Ивановны, не появлялась и не отбирала себе нужные товары. И только после этого шла открытая торговля для всех остальных граждан. Естественно, что окружающие её недолюбливали, и даже дали ей такую кличку "каракатица".
  У них часто собирались гости, приходили "нужные люди", накрывались столы с обильной выпивкой и закуской. Когда мы там жили, то папа каждый раз, подвыпивший, приходил к нам в детскую, целовал нас и жаловался на своё одиночество. Говорил, что даже почта контролировалась ею, вся переписка его с нами задерживалась и проходила через её цензуру. Как-то он нашёл у неё мои письма, которые, как выяснилось, она и не собиралась ему передавать. Я даже запомнила его полуукраинскую фразу: "А в душе мне так хотелось вас кохать!"
  Место, где мы жили, было очень живописное, кругом лес, а вдали, на пригорке село. В то время украинцы еще ходили в национальных костюмах, в особенности по праздникам. На одном из них мы присутствовали.
  С утра раздался колокольный звон, возвещавший о празднике - это был Троицын день - затем служба в церкви, всё утопало в цветах, у девушек на головах красовались венки из живых цветов, по спинам развевались разноцветные ленты, и в руках все держали букеты цветов. Знакомые пригласили нас на обед с таким обилием всяких блюд, каких мы у себя дома никогда не ели. На улицах весь день и всю ночь пели украинские песни и водили хороводы. У отца была любимая песня "Реве, тай стогне Днiпр широкий" и частушки "Пийшла маты на базар", с припевом "Гоп, мои гречаныкы, гоп, мои милы, гоп ж мои гречаныкы, не скоро ж мы!"
   У нас с Володей появились знакомые, мы весело проводили время, и к нам все очень хорошо относились.
  Однажды подошел ко мне весовщик, служащий у папы, и пригласил придти к ним в баню. Я с радостью согласилась, потому что дома помыться было негде, а сама Марья Васильевна ничего не предлагала. Была истоплена для нас деревенская банька, нас намыли, напарили, тут же хозяйка постирала наше белье, посушила его, накормила овсяным киселём и парным молоком, а в дорогу дала нам целый пакет вишен. Но дома нас ожидал большой скандал. Как это так, дети начальника станции ходили к какому-то простому весовщику?!
  Прожили мы там всё лето и начали собираться в Москву. Провожать нас поехала Марья Васильевна. Возвращались мы очень неудачно, с большими приключениями. Во время поездки на нас напали какие-то бандиты, стреляли по составу, мы залезали под лавки. Было очень страшно. Затем нас отцепили и перегнали на запасной путь, где мы стояли несколько суток, потом отправили по совершенно незнакомому маршруту к польской границе. В общем, вместо обычных суток, мы проплутали целую неделю.
  Марья Васильевна поехала к своим детям, которые жили в Москве, и имели семьи. Я узнала, что Марья Васильевна была урождённая Зубатова, родная сестра начальника Московского охранного отделения - Сергея Васильевича Зубатова , в не столь давние времена известного всем провокатора и основоположника "зубатовщины" при царском режиме. Затем она вышла замуж за профессора Палладина, он имели двоих детей - сына и дочь, а встретив моего отца, она бросила всё и уехала с ним на Украину. Кажется, в Конотоп. Он работал там несколько лет в Управлении железной дороги, а потом получил станцию, где был начальником. Видимо она здорово скомпрометировала отца своим поведением, и вскоре его перевели на новое место - в Харьковскую обл., на ст. Приколотое. Там мы тоже с Володей жили в зимние каникулы.
  Жизнь в Приколотом была поскромнее. Мы заметили также, что и настроение у Марьи Васильевны было чем-то испорчено: надвигалась гроза, сгущалась обстановка в доме, да и отца мы встречали редко. Затем у нас был с ним разговор, который и прояснил создавшееся положение. Оказывается, в буфете, на станции работала молодая девушка Феклуша, она была русская, весёлая, разбитная, и, узнав откуда-то, что у начальника в Москве есть законная жена и дети, повела с ним разговоры, чтобы он вызвал свою семью сюда, а эту "старуху" выгнал вон. Отец подпал под её влияние, сошёлся с ней и полюбил. А Марье Васильевне предложил оставить его. Для неё это был неожиданный удар. Десять лет она держала его в своих руках, продолжая любить, и расстаться с ним на старости лет, не имея собственного угла, было для неё смерти подобно. Она оставила всё имущество ему, даже верную Александру Ивановну попросила не покидать его, пока она не устроится, и не вызовет её к себе. А на прощанье сделала памятный подарок - серебряный подстаканник с трогательной надписью. Отец изложил нам свои планы и сказал, что на днях даст телеграмму маме, чтобы она выезжала сюда. Мы тут же отвергли этот вариант и от своего имени написали маме подробное письмо, в котором убедили её не выезжать из Москвы. Мне искренне было обидно, что отец сошёлся с этой девчонкой, польстился на её молодость (она была мне ровесницей), и много думала о создавшемся положении. Отец в свои 50 лет выглядел молодо, пользовался успехом у женщин, но, как я понимаю, бабником не был. Он не замечал женщин, его окружающих, не умел ухаживать. Только если женщины сами проявляли инициативу, тогда он бывал с ними любезен. Но в основном его интересы сводились к дружескому застолью в мужской компании. Мне, как дочери, казалось, что если не мама, то другая женщина, более достойная ему по возрасту и по интеллекту, могла бы заменить Марью Васильевну. После её отъезда Феклуша пыталась познакомиться с нами, присылала с отцом какие-то подарки, но я ничего принимать не хотела, и в тайне надеялась, что это увлечение пройдёт.
  Мы уехали в Москву, рассказали всё маме, а от неё узнали, что Марья Васильевна приезжала к ней. Просила у неё прощение за прошлое, плакала, и ставила своё теперешнее положение хуже, чем в своё время было у мамы, ведь у неё были дети, а она одна как перст. А моя мамочка, вместо того, чтобы выгнать её, всё выслушала и даже угостила кофе.
  С отцом мы поддерживали отношения, велась переписка, один раз он приезжал к нам в гости, один раз я была у него. Пришлось с Феклушей познакомиться. Я уже была замужем, Володя женат. Почему-то тогда у отца начались какие-то неприятности на работе, какие-то недостачи, и сам он стал попивать. Как-то собрались они на Кавказ отдыхать. Феклуша уехала раньше, он на несколько дней задержался, заехал к нам, и счастливый, и довольный поехал на курорт. Через несколько дней приехал мрачный и растерянный. Феклуши в назначенном месте не оказалось, она познакомилась с каким-то военным и уехала в Среднюю Азию. Отец поехал за ней следом и, конечно, безрезультатно. Я втайне надеялась, что кончилась его беспутная жизнь, настало время остепениться, и что сейчас подходящий момент придти с повинной к маме и начать с ней новую жизнь. Но, получив очередное письмо от него, я поняла, что мечты мои напрасны. Где-то на станции, по пути из Средней Азии, он гулял расстроенный по перрону и несколько раз заходил в помещение вокзала, где увидел красивую женщину-кассира. Она заинтересовалась им, а он ею, познакомились, узнал, что зовут её Тося, и на несколько дней остался у неё. Затем поехал к себе в Управление, и там попросил, чтобы ему сделали перевод из Украины в Россию, в результате чего он уже вместе с ней поехал в Рыбинск, где ему предложили работу в Управлении железной дороги.
  Переписка продолжалась, он расхваливал свою жизнь, свою новую жену, но мне эта переписка радости не приносила. Случилось так, что Володя серьёзно заболел, у него был абсцесс в лёгком, он лежал в больнице, и когда опасность миновала, ему потребовалось усиленное питание и уход. Материально было трудно предоставить ему всё необходимое, в то время у него было трое ребятишек и жена, которая нигде не работала. Тогда я, не сказав брату ни слова, написала отцу письмо, в котором напомнила ему, что никогда ни мама, ни тем более мы, дети, не просили его помощи, а сейчас возникли обстоятельства, когда болезнь Володи может быть облегчена его денежной помощью. Мы долго ждали ответа, и вдруг он пришёл. Я прихожу с работы, и мне муж передаёт конверт, письмо было написано чужой рукой и начиналось словами: "Сударыня, мы получили ваше письмо с просьбой о деньгах. Вы просто нахалка, вместо того, чтобы помогать престарелому отцу, вы..." и т.д., и тому подобное, подписано - Тося.
  У меня язык отнялся от возмущения, я остолбенела, и первое, что пришло мне в голову, это написать отцу по месту работы, вложить пришедший мне ответ на моё письмо и в дальнейшем прекратить нашу переписку, что я и сделала. От него я тут же получила извинительное письмо, что, мол, так получилось, что письмо попало в руки Тосе, у неё было плохое настроение, а письмо было адресовано не ей, а деньгами распоряжается она, и что Тося добрейший человек и т.д. На этом была поставлена точка.
  Брату тоже он написал письмо, где предложил вместо денежной помощи, взять на время старшую внучку Ляльку, от чего брат тут же отказался, ответив ему откровенным и резким письмом.
  О дальнейшей судьбе отца мы ничего не знали и не пытались узнать.
  Из его близких родственников мы поддерживали отношения с семьёй Кити и её детьми Петриком, Ваней и Верочкой, и со старшей сестрой Лизой с детьми Ваней, Петей, Марусей и Варюшей. С последними мы виделись чаще, переписывались и отношения были, можно сказать, более дружественными.
  
  Апрель 1987 года.
  
  О брате
  
  Детство Володи, практически, ничем не отличалось от моего. Мы росли вместе, под наблюдением нашей бабушки, играли в одни игры, читали одни книжки, Разница, может быть, была в одном - у меня были куклы, у него лошадки. Он был очень хорошенький мальчик с густыми светлыми волосами, похожий на девочку, и мы с подружкой наряжали его в мои платья, завязывали в волосы бант, и воображали, что он превратился в девочку. И только, может быть, перед самой школой у него появились знакомые мальчики из ближних домов и завелись мальчишечьи игры. Я, как старшая сестра, привыкла им командовать и одерживать верх, но вскоре пришлось сдавать свои позиции: и в силе, и в ловкости он уже первенствовал.
   После того, как мы переехали на Зубовский бульвар, мама купила нам коньки "снегурки", и мы во дворе стали учиться на них кататься. Сначала получалось плохо, мы без конца падали, трудно было удержаться на скользком льду. Я бросила это занятие, а Володя быстро научился и уже носился по бульвару, опережая всех. В это же время у него началось увлечение техникой. Только-только появились в журналах статьи о радио, давались схемы радиоприемников, и он, приходя из школы, сразу садился за стол и погружался в эти журналы.
  Мы в это время жили в квартире Успенских, они отвели ему место в библиотечной комнате наверху, поставили для него старый кухонный стол, где он держал свои инструменты. Там была настольная лампа, и он до глубокой ночи чего-то мастерил. Нас с мамой он не посвящал в свои дела. Появились какие-то ящики, и большие, и поменьше, наматывались из проволоки замысловатой формы катушки, и наконец, после долгих месяцев усилий и труда, на нас одели наушники, и мы услышали в них какие-то пока ещё неясные звуки. Но то были радио-звуки. Володя начал делать детекторные приёмники. Всё своими руками, начиная с больших и кончая маленькими, изящными. Тут уж мы стали систематически слушать радио. "Алло, алло, говорит Московская радиостанция имени Коминтерна". Приходили друзья, и всем было удивительно это новое изобретение. А для Володи это было началом всей его дальнейшей судьбы. Много случалось отклонений от намеченной линии, много было ошибок, но всё-таки эта страсть к радио и электротехнике всегда одерживала верх.
  Володя кончил семилетнюю начальную школу и пошёл работать в Кремль младшим электромонтёром. Начал сказываться его скрытный характер, что приносило маме немало огорчений: где он бывал, с кем дружил - мы ничего не знали. У нас во дворе жил дворник Андреев, его семья, состоящая из сыновей и замужней дочери, пользовалась дурной славой. У них происходили постоянные выпивки, драки. Из окон нашей квартиры были видны их окна, и вдруг мы увидели там нашего Володю.
   Несмотря на мамины уговоры и запрещения, он продолжал туда ходить. И мы ничего не могли поделать. У Андреевых он познакомился с девушкой, Марусей Калининой, которая как-то пришла к нашей маме и сообщила, что ждёт ребёнка. Володе уже надо было идти на военную службу, и жениться он не намеревался. Мы сообща долго его уговаривали, и они расписались. Им ещё не было 18 лет. Вскоре он уехал служить и строить Комсомольск-на-Амуре. Маруся переехала к маме, родила дочку Лялю, а молодому папаше предстояло служить ещё три года.
  Я вышла замуж и уехала, а мама начала жаловаться, что Маруся стала погуливать, приходили к ней молодёжные компании, Лялю она отдавала маме, а себя выдавала за девушку.
  Так прошло три года. Вернулся Володя в родной дом, дочка уже была большая, но семья не сложилась. Тут ему предложили поехать по договору на Шпицберген, где он проработал 2 года. Как он потом говорил, это были "его университеты". На Шпицбергене он трудился с крупными специалистами-энергетиками, и эти знания ему очень пригодились. По возвращении они с Марусей развелись, и девочка осталась с бабушкой. В Москве Володя устроился в МОГЭС и пошёл учиться в техникум. Вскоре женился вторично, родились ещё двое детей.
  Наступил 1941 год, началась война, и он ушёл на фронт. Мы часто получали от него письма. Его 2-ой Украинский фронт дошёл до Югославии. Но война для него закончилась в Японии, куда его перебросили в составе советских войск для разгрома японской армии.
  Ему повезло, он остался жив и здоров. Вернувшись после победы домой, он по направлению райкома партии отправился в Читу на строительство урановых рудников. Там условия труда были тяжелейшие, работать приходилось с уголовниками, а время требовало больших результатов. Пришлось собрать все свои знания и умение обращаться с людьми. Надо было найти контакт с таким необычным коллективом, научить преступников и показать им, как надо работать, а главное - завоевать уважение. И он всего этого добился. Более того, заключённые приходили к нему со своими нуждами. У него всегда в запасе был спирт и сигареты, а это совсем сблизило их. Он выявил специалистов и пристроил каждого по профессии и умению. И дело пошло. Но строительство неожиданно закрыли, и ему снова нужно было возвращаться в Москву.
  Он уже слыл крупным специалистом в этой области. Ездил часто в Дубну, Обнинск, получал новые ответственные задания. Даже на Чукотке трудился два года начальником строительства.
   Но семейная жизнь не сладилась. То ли разность интересов помешала их отношениям, то ли ещё что, но появились другие женщины. Его внешность, положение всегда привлекали окружающих, да к тому же широта и размах в жизни притягивал множество друзей. В компании он играл на гитаре, хорошо пел цыганские и русские романсы, и поклонниц у него было много. Когда он только всё успевал?!
  Ответственная и очень интересная работа в Управлении, партийная работа, а он дважды избирался парторгом, и вместе с тем, встречи с друзьями. Причем, как я предполагаю, они проходили всегда за его счёт.
  Тут же в Управлении, в плановом отделе, работала Антонина Александровна, очень пикантная, знающая себе цену женщина. Они часто ходили вместе обедать в столовую.
  Познакомились поближе и полюбили друг друга. Должны были ехать вместе в Германию, но его не выпустили из-за того, что он не оформил официальный развод с женой.
  Антонина Александровна уехала одна. Пробыла она там год, он ждал её, и к приезду получил комнату, где они стали жить вместе. Я тогда поняла, что Антонина Александровна была той женщиной, которая была ему нужна. Она была его единомышленницей и в делах, и в жизни. Была образцовой хозяйкой, гостеприимной, и всегда привлекательной. Она сумела создать прекрасный семейный уют, чего он никогда не имел, и всё делала для его счастья. С ним она ездила в командировки, работая рука об руку. Где он не мог чего-то достичь как администратор, она добивалась личным обаянием.
  В это время было запланировано строительство атомной станции в городе Шевченко, в Мангышлаке. Володя всецело отдался этой работе. Он лично составлял проекты монтажа это станции, ездил часто на место строительства, и видимо смена климата, непосильные нагрузки подорвали его здоровье. Он стал жаловаться на сердце, но лечиться серьёзно времени у него не хватало, да и не любил он сосредотачивать внимание на своём здоровье. А шёл ему тогда шестидесятый год.
  Конец наступил неожиданно. На работе ему стало плохо, и его отправили домой. Всю ночь врачи бились за его жизнь, а утром его не стало.
  Я познакомилась с одной женщиной, которая, не вдаваясь в подробности, рассказала мне, кем был для неё Володя. Она безумно его любила всю жизнь, он знал об этом. Всю жизнь она посвятила ему, никогда не вставая на его пути, знала обо всём, что с ним происходило, изредка встречаясь с ним, она жила с надеждой на новую встречу. Пробовала выйти замуж, но больше месяца с мужем прожить не смогла, любя другого. Она сказала, что никто не знал его так, как она, и что родные даже не предполагают, какого человека они потеряли.
  Как-то, когда он был маленький, мы сидели в столовой около окна, и мимо проходила цыганка. Она посмотрела на Володю и сказала: "У-у, счастливый!"
  И действительно, когда вспоминаешь его жизнь, то убеждаешься, что жил он так, как ему хотелось жить. Были трудности - он выходил победителем, рисковал жизнью - оставался цел и невредим. Любил животных, всегда его окружали любимые кошки и собаки. Любил своих детей, правда, тут можно только пожалеть его: кроме старшей Ляли, привязанности детской он не знал. А может быть, и не заслужил.
  
  
  О моей
   деятельности
  
  Вся моя жизнь была в какой-то мере связана с нефтяной промышленностью. С 1933 года я работала в разных Управлениях и в самом Миннефтепроме. Илюша тоже после войны работал на московских нефтезаводах начальником плановых отделов, дочка Ирочка окончила Нефтяной институт им. Губкина в Москве и до сих пор работает в научно-исследовательском нефтяном институте.
  Выходит, что семья наша - потомственные нефтяники. А началось это с того, что наш знакомый Владимир Георгиевич Киллиан, работая бухгалтером в тресте "Нефтезаводы", предложил мне место статистика в плановом отделе. Я в то время нигде не работала, и, конечно, тут же дала согласие, и с тех пор, непрерывно, до самой пенсии не изменяла ни своей профессии, ни отрасли промышленности. Менялись вывески, менялись люди и адреса, но я неизменно оставалась на своём месте, углубляя знания, а со временем и положение. В тресте "Нефтезаводы" работали крупные специалисты нефтяники-переработчики: возглавлял трест Карский, главный инженер Нюренберг, там трудились Музыченко, Сбарский, Лычагин, Песков, Велиханов, Крысин и многие другие. Часть людей погибли в тяжёлые 37-й и последующие годы, а оставшиеся возглавляли новые организации, возникавшие при постоянных реконструкциях. Все мы были молодые, все друг друга называли по имени, и крепко дружили.
  Наша отрасль с годами развивалась, строились новые заводы по переработке нефти, росли мощности и ассортимент продукции. Я всегда любила свою работу, интересовалась всеми вопросами, связанными с нею, и конечно, жизнь подсказала, что недостаток теоретических знаний мешал во многом. Руководство треста пригласило из учебного института преподавателей и организовало группу слушателей. Нам стали читать лекции по химии и технологии, и таким образом, в течение одного года мы получили дополнительные знания.
  Вскоре трест расширился и стал называться "Авиатоп". Мы подчинялись ВСНХ, возглавляемому Серго Орджоникидзе. Трест находился на Мясницкой, 20. Мне часто приходилось по работе бывать на площади Ногина, где в большом сером здании находился ВСНХ. Для меня заказывали пропуск, я поднималась на 4-й этаж, где был ОЭС (отчётно-экономический сектор). Это был как бы филиал ЦСУ, возглавлял его некто Смолянский; там было множество секторов по всем отраслям промышленности, они получали сведения по установленным формам от подчинённых организаций, сводили поступающие данные и отправляли в ЦСУ СССР для дальнейшей доработки. Начальником ЦСУ был в то время Старовский.
  В нефтяном секторе меня знали хорошо, и со всеми вопросами по работе обращались ко мне. И всегда нужно было быть готовой к ответу на любой возникающий вопрос. Поэтому ходила я туда с некоторым страхом. Приходилось принимать участие и в утверждении форм отчётности, и в рассмотрении инструкций по составлению форм. Но к этому серьёзному делу привлекались помимо меня и другие работники треста, и инженеры-технологи, и плановики, и финансисты. А так как промышленные объекты находились далеко за пределами Москвы, тресту "Авиатоп" приходилось решать все вопросы самостоятельно и единолично.
  Прошло какое-то время, и на базе ВСНХ образовался Наркомтяжпром, народным комиссаром которого стал Л.М.Каганович, начальником ОЭСка был И.Д.Карягин, нефтяной сектор возглавлял Иван Матвеевич Хлебтовский, пригласивший меня к себе на работу. Условия предложил очень выгодные, и я дала согласие на перевод.
  Вскоре опять произошли изменения в структуре. Образовался Наркомат нефтяной промышленности СССР. Трест "Авиатоп" ликвидировали, и сотрудники треста слились с нами, а помещение наше осталось на 3-м этаже дома на пл. Ногина. На 2-м этаже находились кабинеты наркома И.К.Седина и его заместителей. Вот мы и опять все встретились - знакомые и незнакомые, круг работ стал расширяться, личный состав - тоже. Новое руководство и новые требования. Стали выпускать ежедневные бюллетени о работе нефтяной промышленности. Для их печатания оборудовали типографию в подвальном помещении. Приходилось очень чётко организовывать свою служебную деятельность, что бы все сведения были своевременно, без задержки разработаны. Народу в нашем секторе стало значительно больше, я занималась месячной отчётностью заводов, разработкой её и отправкой в ЦСУ. Там тоже меня хорошо знали. Заместитель начальника ЦСУ Володарский непосредственно связывался со мной по телефону, и я часто ездила к нему, в основном по вопросам, связанным с сокращением отчётности.
  Мы боролись за каждую строчку в наших специализированных формах, которые сами и создавали. А пробить через ЦСУ было очень трудно, и если удавалось что-либо сделать, то только благодаря Володарскому. Он, шутя, называл меня "профессор", а мои сослуживцы потешались надо мной и называли его моим "поклонником". Тем не менее, благодаря ему я чего-то могла добиваться, главное, я у них, в ЦСУ, получила очень ценные материалы с ещё дореволюционными данными о перерабатывающей промышленности. Эти данные я собирала по годам в особую картотеку, которая в дальнейшем очень пригодилась.
  Со мной вместе, некоторое время, работала очень интересная молодая женщина - Елена Николаевна Кострова, или, как мы её называли, Эля. Она поступила секретарём в "Авиатоп" совсем молоденькой девочкой, мы с ней подружились, несмотря на 10 лет разницы в возрасте. В её жилах текла польская кровь, она была кокетлива, коварна, благодаря своей красивой внешности пользовалась большим успехом у мужчин. Мы вместе ходили на кружок танцев, и много лет дружили. Она часто бывала у меня, и мы с Илюшей бывали с ней вместе у наших друзей.
  Как-то на её день рождения мы познакомились с её будущим мужем Глебом Васильевичем Старковым. Глеба-то я знала раньше, он был главным инженером одного нефтеперерабатывающего завода, и часто бывал в наркомате. Все находили его очень остроумным, интересным человеком, он был сыном В.В.Старкова, друга и соратника Ленина и Крупской. В советское время учился за границей, где его отец служил полпредом. А ещё он приходился родным племянником известному советскому руководителю Г.М.Кржижановскому.
  Глеб Васильевич был холост, вёл рассеянный образ жизни, посещал рестораны, знал и дружил со многими выдающимися писателями и поэтами, в том числе, с В.Катаевым, Е.Петровым и И.Ильфом, встречался он и с В.Маяковским.
   Но мне лично он не нравился, и я никогда с ним, кроме короткого "здрасте" и "до свиданья", никаких дел не имела. И вот у Эли мы с Илюшей просидели всю ночь напролёт, слушая его интереснейшие рассказы о своей жизни и разных встречах.
  Он вспоминал о своей последней встрече с Маяковским, которая произошла в доме Катаева. Владимир Владимирович был грустен, малоразговорчив, шутки друзей его, видимо, раздражали, и ушёл он раньше обычного, вместе со своей знакомой. А через день его не стало. Я только недавно узнала из радиопередачи, что та "знакомая" была актриса Художественного театра Вероника Полонская. У них с Маяковским был роман, но она была замужем, и оставлять мужа не собиралась. Она была у Маяковского дома, и, уходя от него в 10 ч. утра, услышала выстрел. Почуяв недоброе, она вернулась, и застала его уже мёртвым.
  Старков влюбился в Элю, сделал ей предложение, и она, не раздумывая, приняла его. Глеб в то время работал у нас в Наркомате, а жил у матери, в Кривоколенном переулке.
   Елене Николаевне очень импонировала новая обстановка, куда она попала, новое положение, которое она заняла. Едва ли она любила Глеба. Но замужество было престижно, Глеб был доверчив, влюблён и это её вполне устраивало. После смерти матери Глеба им дали двухкомнатную квартиру на улице Гиляровского, она родила дочку Иру, или, как её называли, "Киса", и ушла с работы. Всё это было незадолго до сорок первого года.
  Предвоенное настроение на работе чувствовалось во всём. Нам постоянно говорилось о бдительности. Часто случались всевозможные проверки. Людям не очень-то доверяли.
  Организовались спецслужбы, изучали анкетные данные, даже моя фамилия Мангуби-Черкес привела к тому, что вызвали Елену Николаевну в спецотдел, и попросили рассказать, что представляю я и мой муж вне работы, какие ведутся нами разговоры, богато ли мы живём. Ведь до революции была крупная табачная фирма Саачи-Мангуби. Не имеем ли мы к ним какое-то отношение? Она посмеялась и ответила, что живём мы с мужем бедно, в девятиметровой комнате втроём. Обстановка небогатая, что мы вполне лояльные люди, и никаких порочащих нас разговоров никогда не ведём. Видимо, её слова были проверены, и даже больше - меня допустили до секретной работы.
  Организован был Первый отдел Наркомата и отчётность стала поступать и отправляться под грифом "совершенно секретно". В подвалах, где была наша типография, и другие хозяйственные службы, построили бомбоубежище, начались учебные тревоги, настроение было подавленное, как перед грозой. Снабжение продовольствием нарушилось, происходили перебои, люди стали закупать всё впрок, готовясь к надвигающимся событиям.
  И вдруг 22 июня 1941 г. мы по радио услыхали о начале войны. На другой же день, на работе начались собрания, где опять говорилось о временных затруднениях, об увеличении бдительности, приводились в порядок документы, очищались столы.
  В Первом отделе была организована шифровальная служба, прислали работников, опытных шифровальщиков, а из сотрудников Наркомата выделили несколько человек, имеющих доступ к шифрованным материалам, таким сотрудником оказалась и я. Позже число допущенных до шифровок было увеличено, а в первые дни было очень странно видеть на шифровке резолюцию наркома: "т. Мангуби - для сведения". А это означало, что мне нужно было переписать эту шифровку в особую тетрадь, хранящуюся за семью замками в сейфе спецотдела, и в зависимости от текста шифровки, ознакомить с ней начальника Отдела или сектора. У меня он должен был в тетради расписаться, что ознакомился, выписать необходимые данные к себе в особую тетрадь.
  Сведения от заводов стали поступать нерегулярно, то бомбят, то порваны линии связи, и тогда мне приходилось идти к заместителю Наркома Борису Моисеевичу Рыбаку, садиться у него за телефон, и по прямому проводу, от его имени, получать нужные сводки. Иногда он и сам садился за телефон, и записывал всё, что мне нужно. Ведь каждый день надо было передавать сведения и в Кремль, и в другие вышестоящие организации. Ведь по нашим сводкам составлялись планы снабжения горючим техники на передовых позициях и в тылу.
  Начальники сутками не уходили домой, ведь то и дело требовали сведения в Кремль.
  Как-то за мной зимой приехала машина ночью. Я проснулась, оделась, и поехала в Наркомат. Все уже были на ногах: понадобилась срочная справка для Сталина. Были вызваны ночью нужные люди, и тут же стали готовить материалы. К 6-ти часам утра материал был готов. Мне, в сопровождении фельдъегеря, пришлось ехать в Кремль. Там уже в будке ждал меня какой-то военный, я ему сдала пакет, он расписался, меня отвезли домой, и разрешили на другой день опоздать на 1 час.
  Конечно, всё руководство Наркомата меня хорошо знало, звали по имени, было мне только 35 лет, а выглядела и того моложе. Начальство тоже было моих лет и моложе, и проще в обращении.
  Но однажды у меня случилось ЧП. Я из спецотдела получила секретное письмо. Положила его в папку, и принесла к себе в отдел. Порядок был такой: при уходе из комнаты нужно было запирать ключом все ящики стола. Может, я забыла запереть, не помню, во всяком случае, сопроводительная бумага к этому письму пропала, и я в первые дни этого не заметила. Только когда я понесла сдавать секретные бумаги, то обнаружилась пропажа.
  Было перерыто всё, начальник спецотдела лично проверял со мной вместе всё, что только можно было проверить, обыскали все столы, находящиеся в комнате, бумага не нашлась. Пришлось ему писать докладную наркому, мне - объяснение. Конечно, если нарком найдёт нужным, то придётся сообщить в НКВД. У меня подкашивались ноги от страха, я в эти дни еле ходила на работу. Но, слава богу, получила только выговор, и то, лишь потому, что пропавшая бумага не носила в себе секретных данных.
  Но куда она девалась, так и осталось тайной.
  Иногда, возвращаясь домой с работы, попадала под воздушную тревогу. Все бежали в ближайшее метро, расстилали газетки, иногда прямо на рельсах, и, прислонившись к чему-нибудь, начинали дремать, пока не давали отбой. Бежишь домой с бьющимся сердцем, с тревогой всё думаешь по дороге: как там? Не случилось ли чего?
  Наши тоже, при воздушной тревоге, укрывались на станции метро "Дворец Советов" (ныне "Кропоткинская"), а иногда прятались в близлежащие подвалы, переоборудованные под бомбоубежища.
  У Илюши в тот период была временная нетрудоспособность, и он вынужден был оставить работу и находиться дома с Ирочкой. Его сестра Ася (она тогда служила секретарём в редакции газеты "Советский спорт") предложила нам с Ирочкой и Вере с детьми эвакуироваться из Москвы в Татарию, куда должны были уехать её сослуживцы.
  На семейном совете мы решили воспользоваться её предложением, так как видели, что в Москве становится жить всё тяжелее, и кругом знакомые семьи стали выезжать на Восток, подальше от фронта. Я объявила о своём решении уехать у себя на работе. Там категорически воспротивились моему отъезду, и предложили другой вариант. Пусть моя семья уезжает пока одна. А в скором времени, когда организуется филиал Наркомата в Уфе, и как только представиться возможность, их перетащат в Уфу, где устроят подобающим образом. Пришлось согласиться на это, временно расстаться с мужем и дочкой, и ждать новых событий.
  Я, пока суть да дело, начала потихоньку подкапливать крупу и муку, чтобы взять с собой, когда станет возможным отъезд в Уфу.
  Эта возможность неожиданно представилась 16 октября (1941 г.). До этого, дня за два, был издан секретный приказ о сожжении всех документов. В котельную несли и везли документы, всю переписку. Чёрный дым застилал площадь. Жгли, жгли всё, только пепел летал в воздухе. А я тем временем, завернув втихомолку нужную мне картотеку за несколько лет, сдала ее, как своё личное имущество, для отправки в Уфу. 16 октября нам объявили, чтобы в 7 часов вечера мы прибыли на Казанский вокзал, где нас будет ждать поезд для переезда в Уфу. Я побежала домой, чтобы прихватить заранее сложенный чемодан с вещами, корзину с продуктами и чайник в дорогу. Помочь мне было некому, и нельзя опоздать в Наркомат, где нас дожидались автобусы.
  Я обратилась к дворнику Степану и попросила его помочь мне. Мы с ним подхватили вещички, сели в метро, и приехали на площадь Ногина, но автобусы уже отбыли. Нам пришлось бежать по улице Кирова к Казанскому вокзалу, чтобы не опоздать на поезд.
  На улицах была паника. Немцы подходили к Москве, жители города не знали, что делать, бежали, куда глаза глядят, не организованно, теряя по дороге вещи, документы. Лишь бы убежать! Город в полной темноте, затемнены окна, фонари, фары у машин. На вокзале беспорядочная масса народа, а на всех путях стоят электрички. Около них люди выкрикивают названия своих учреждений, а мятущаяся толпа, на разные голоса вопит, выясняя, где посадка сотрудников нужных учреждений. И все это происходит в кромешной тьме. Мы со Степаном тоже начали кричать и звать своих. Наконец, кто-то подсказал, что Наркомнефти находится впереди такого-то состава. Мы побежали туда, и, о радость, нашли наших. Влезла в электричку, дали мне лавку в вагоне, я простилась с провожавшим меня Степаном, и отправилась в путь с надеждой на встречу с семьёй. Но вместо двух суток пути, мы ехали целую неделю, и когда я прибыла в Уфу, то узнала, что встречать меня приезжал Илюша, но, не дождавшись всего один день, вынужден был с последним пароходом отправиться к себе в деревню Прости, под Елабугой, так и не увидев меня, и не разрешив вопрос о нашем соединении. Жил он в Уфе у Эли Костровой, которая с ребёнком и матерью была туда эвакуирована, тогда как Глеба перевели на работу главным инженером на нефтемаслозавод в Казань. Она тоже готовилась к отъезду к мужу. Время было упущено, ничего сделать нельзя, оставалось ждать весны и открытия навигации. Мне уже не хотелось устраивать здесь свое житье. Я временно поселилась в комнате у эвакуированных людей, даже не распечатывая корзину с продуктами, которую везла своим. И стала приспосабливаться к создавшимся условиям. Нарком наш остался в Москве, а исполняющим его обязанности стал Николай Константинович Байбаков. Семья его находилась в Куйбышеве, как и всё наше правительство. Наркомат с первого же дня приступил к оперативной работе. И первую приятную новость нам сообщило радио - о разгроме немцев под Москвой, стало легче жить с мыслью о такой победе. В Уфе не было светомаскировки, улицы освещались, и, несмотря на сильные морозы, доходящие до 400 по Цельсию, Новый год мы встречали в дружной компании москвичей-сослуживцев.
  А работа моя оставалась прежней: телеграммы, шифровки, составление ежедневных рапортов для начальства. Те же трудности, что были в Москве, продолжились и в Уфе, только вместо помощи Рыбака, была помощь Байбакова. Рыбак был молодой, веселый человек, называл он меня просто Катюшей или Катенькой. Я его не стеснялась, чувствовала себя непринужденно, и когда приходила к нему со своим рапортом, референт, едва завидев меня в дверях, тут же докладывал ему о моем приходе.
  А здесь было по-другому. Байбакова я видела только издали, и хотя со мной работала его сестра Женя, от которой я много хорошего слышала про брата, но для меня он был новым человеком, и нужно было узнать и его привычки, и даже выработать манеру, как себя держать. В первый же вечер он позвонил моему начальнику Евгению Борисовичу Гальперсону, и просил доложить, что делается на заводах. Тот взял меня, и мы пошли на приём. Прошли без очереди. Евгений Борисович все доложил по моим материалам, и предложил в дальнейшем, как это было в Москве, получать сведения прямо из моих рук, тем более что материал бывал в записях совершенно секретного характера, и иногда нужно было принимать тут же какие-то меры. Я тоже робко пролепетала, что хорошо бы дать распоряжение пропускать меня без очереди. Николай Константинович вызвал референта и отдал распоряжение. Я ушла со своими бумагами, а когда вернулся мой начальник, то хитро подмигнул и сказал, что я произвела впечатление. "Это было совсем ни к чему",- подумала я. Но работа продолжалась своим чередом. И вдруг в первых числах января начальник нашего первого спецотдела Георгий Кононович Петров сообщает мне по секрету, что пришел вызов из Москвы, и среди фамилий значится моя. Я прыгала от радости, не могла дождаться, когда объявят всем об этом. День этот наступил, но меня в том списке не оказалось. Я побежала в спецотдел и спросила: что случилось? Георгий Кононович мне объяснил, что вместо меня Байбаков направил свою машинистку. Я даже заплакала от огорчения. И когда, грустная, пришла к нему на прием, на его вопрос, что со мной, я решила ему сказать, что очень рассчитывала попасть в Москву, и очень огорчена, что меня не включили в список. Он меня утешил, сказав, что вскоре будут ещё вызовы.
  Когда я собралась уходить, он тоже встал и сказал: "А почему вам так нужно ехать в Москву? Там сейчас всё неблагоустроенно, а здесь такие чудные места, река Белая, курорты, кумысное лечение". Он, мол, поможет наладить мой быт, выпишет семью, всё будет прекрасно. Я не стала возражать и ушла. После этого разговора он стал ко мне еще более внимателен, и мне пришла в голову мысль - нет ли у него особого интереса? Через месяц я пришла к нему на приём, и в это время зазвонил правительственный телефон. Я поняла, что опять ему диктуют фамилии. И вдруг он посмотрел на меня, я поднялась из кресла и вижу - он вписывает мою фамилию. Я даже подпрыгнула от радости, а когда кончился разговор, он подтвердил, что это вызов. И поскольку я здесь присутствую, и он видит мою радость, то ничего менять не станет.
   4-го февраля мы выехали из Уфы. В Москве была организована особая группа во главе с Сединым, которая занималась секретными данными по всей нефтяной промышленности. Тут были и геологи, и буровики, и переработчики, и машиностроители. А я опять занималась сводным материалом. Мы занимали две комнаты, а всё остальное помещение пустовало. Так было и в других наркоматах, разместившихся в здании на площади Ногина.
  Вид у Москвы стал удручающим: бросались в глаза разрушенные дома, осколки стёкол на тротуарах, а в пустых окнах развевались чёрные шторы. Случались налёты вражеской авиации. Меня записали в пожарную команду, где проводились занятия по противопожарной охране, довелось дежурить на чердаках. Нас всех перевели на казарменное положение. Я бегала изредка домой, но там было тоскливо и одиноко, приходили нерадостные письма от семьи, и я была бессильна что-либо предпринять. Питание было плохое, ту посылку, что возила в Уфу, я отдала Илюшиной матери, и мы некоторое время вместе питались, а потом я стала донором, чтобы была рабочая карточка и дополнительное питание. На службе нам давали скудные пайки, состоящие из подмороженной картошки, кукурузной крупы и каких-то котлет. Я это возила своей маме, которая жила в жутких условиях со своей внучкой Лялей. Часто приходилось дежурить в Наркомате по ночам. У меня в столе лежали подушка и одеяло, а так же плитка, на которой кипятился чай. На хлебную карточку я покупала хлеб. А ночевала где-нибудь в свободном кабинете. Картошка на рынке стоила 60 р. килограмм. Я покупала полкилограмма, делила на четыре-пять частей, по одной картофелине, и варила суп с крупой. Да ещё из своей зарплаты нужно было посылать семье.
  Вскоре стали пополняться отделы Наркомата. Делали отдельные вызовы, возвращались группами, без семей, так как война ещё не кончилась.
  Уже вернулся в Москву Байбаков, вернулся Гальперсон и многие другие крупные специалисты-нефтяники. Начали организовывать текущую работу Министерства. Но напряженность ещё существовала. Жизнь была полуказарменная, мужчины ходили в полувоенной форме, в сапогах. Ну, а женщины старались следить за своей внешностью, ходили в парикмахерскую, делали завивку и маникюр, даже получали ордера на платья и пошив костюмов. Вечером часто смотрели кинофильмы в комнате секретариата. Евгений Борисович Гальперсон всегда занимал мне место около себя и Байбакова, с которым у него были дружеские отношения. Евгений Борисович был крупный экономист с большим производственным стажем. После института работал в Куйбышевнефти, знал хорошо добычу нефти, переработку хуже, но когда перевели его к нам, в Главнефть, он быстро завоевал заслуженный авторитет. Он появился к нам молодым, стройным и очень красивым мужчиной, с бархатными чёрными глазами. Очень вежливый, даже несколько вкрадчивый. Но женщины были от него без ума. А он со всеми был ровен, любезен, и, по-моему, никому особого внимания не уделял, и фамильярности не допускал. Со мной отношения были неровные, иногда казалось, что он несправедлив ко мне по работе, а иногда был доверчив и откровенен, и даже делился со мной в разговорах подробностями своей семейной жизни. Он был вторично женат, а детей у них долгое время не было. Росла у него падчерица, отношения с которой были сложные, лишь когда, наконец, родился свой собственный сын, то счастье стало полным.
  Последние годы его жизни протекали с частыми болезнями. Он обрюзг, поседел, вынужден был выйти на пенсию. Сказалась его напряжённая работа в военные и послевоенные годы. Но его опыт и знания нужны были всем, и, несмотря на плохое здоровье, он продолжал работу в Научно-исследовательском институте, где трудилась моя Ира.
  Но вернёмся назад. В последние годы войны начались перемены. Произошла реконструкция Наркоматов на Министерство Южных районов, где министром стал Байбаков, и Министерство Восточных районов, которое возглавил Евсеенко. Меня оставили в Министерстве Восточных районов начальником сектора учёта и отчётности.
  Илюша был неожиданно мобилизован на трудовой фронт в Казань, а Ирочку увезла Вера в Новосибирск, куда был демобилизован ее муж. Семья наша, из трёх человек, теперь жила по трём адресам. Тяжелее всех приходилось Илюше. Физически не приспособленный к трудным условиям, он стал часто болеть. Я опять принялась просить наше руководство помочь вызволить его из Казани. Писались письма за подписью Министра, отсылались правительственные телеграммы - и всё безрезультатно. Татарская АССР не реагировала на наши письма и запросы. Ему улучшили положение, демобилизовали и отправили как специалиста на кожевенный завод начальником планового отдела, где он проработал до 1946 г. Уже кончилась война, Ирочка жила со мной в Москве, и только после очередного запроса и требования его, наконец, отпустили в Москву.
  Позже были ликвидированы все министерства. Появились Совнархозы, сотрудников стали распределять во вновь организованные учреждения. Меня направили на московский завод "Нефтегаз", дежурным инженером в цех, а затем - в трест "Нефтемаслозаводы", заместителем начальника планового отдела.
  Однажды ко мне на работу приехал сотрудник Союзглавнефти с таким предложением: им, как и многим другим организациям, крайне необходимо вновь восстановить разработку и печатание ежемесячных сборников сведений о работе нефтеперерабатывающих заводов, и если я согласна возглавить это дело, то они будут ходатайствовать перед вышестоящими инстанциями о возобновлении этой работы. Я дала согласие, и, спустя какое-то время, получила перевод в Союзглавнефть. Мне осталось только набрать людей в мою группу, и найти типографию для печатания сборников. В этом мне помогло руководство Главка, и опять я перешла на свою старую работу, только под другой крышей. Вскоре такие же сборники стали печатать и по добыче нефти в научно-исследовательских институтах. Очень пригодилась сохранённая мною картотека, она служила нам хорошей базой.
  Ушла я на пенсию в 1961 году, но не прерывала связи со своими сослуживцами. Первые годы меня приглашали для составления годовых отчётов. А затем работа пошла без меня, и продолжается по сей день.
  
  
  
  
  Томилино.
   Дом отдыха
  
  
  Есть такое место под Москвой, по Казанской железной дороге: это место - Томилино. По левой стороне железнодорожного полотна, за высоким деревянным забором, до войны, находились дачи Наркомнефти. В одной из них, ещё раньше описываемого периода, жил Серго Орджоникидзе. Впоследствии на этой же территории был построен дом отдыха для нефтяников. Мы, работники нефтяной промышленности, частенько получали туда путёвки для проведения своего отпуска. Это было недорого, близко от Москвы, и обстановка там была высокого качества. Комнаты - на двоих, светлые, удобные, уютные гостиные, проигрыватели, хорошая библиотека, отменная столовая, и прекрасное обслуживание отдыхающих. Зимой наши дети проводили там свои каникулы. В доме отдыха устраивались ёлки, на базе выдавали лыжи всех размеров, заливался каток. В общем, все удовольствия. Моя Ирочка до сих пор вспоминает время, проведённое в Томилино, знакомство с новыми друзьями и подругами.
  А однажды совпало так, что там отдыхали выдающиеся шахматные гроссмейстеры во главе с Петросяном. Он был весёлым, остроумным человеком, и любил пошутить с нашими подрастающими девочками.
  Мы, взрослые, ездили туда часто. То устраивалась там встреча Нового года, то праздновалось получение Переходящего Красного Знамени близлежащего завода, или отмечалась торжественная дата, какое-нибудь знаменательное событие. Всех нас принимали гостеприимные хозяева Томилинского дома отдыха. Территория его была большая, имелись открытые площадки для любителей тенниса и волейбола, были прекрасный розарий и фруктовый сад с оранжереями, так что к столу круглый год подавали свежие фрукты и овощи. Находились там тенистые места в виде рощиц, где можно было повесить гамак или разложить шезлонг, чтобы в тишине полежать, посидеть, почитать. На дачах, находившихся тут же, жили в то время наш нарком И.К.Седин, его заместители с семьями. Они иногда заглядывали в дом отдыха, заходили на концерты или принимали участие в волейбольных играх. Как-то очень уютно было там, и удивительно по-домашнему. Вскоре после войны этот участок передали под пионерлагерь.
  Там же, в Томилино, на улице Чехова, был другой, так называемый, однодневный дом отдыха закрытого типа. Мне с ним удалось познакомиться при следующих обстоятельствах. В последний год войны мне дали командировку в Казань, где находился мой муж Илюша, с тем, чтобы мы с ним смогли поехать и побыть вместе в деревне Прости с Ирочкой. Я ехала в вагоне-теплушке на полу, и меня там сильно продуло. Выдали мне командировочный паёк - буханку хлеба, которую я в течение одной ночи съела. Приехала утром в Казань, на перроне меня встретил Илюша, и привёз в комнату, где он жил у хозяйки за занавеской. Я побывала там, на нефтемаслозаводе, куда меня командировали, навестила друзей Старковых. И через несколько дней мы с Илюшей поехали на пароходе по Волге и Каме до Елабуги, к нашей дочке. Повидавшись с ней, и пробыв в тех местах несколько дней, мы, с сожалением и грустью, расстались, чтобы вернуться на свою работу. Вскоре, после нашего посещения, Ирочка вместе с семьёй Веры уехала в Новосибирск, и Илюше пришлось поехать за ней и привезти к себе в Казань. А я в это время, уже находясь в Москве, тяжело заболела. У меня было воспаление почек в очень тяжелой форме, и я надолго оказалась в критическом положении. Мест в больнице не было, да и сама я не осознавала всей опасности этого заболевания.
  По выздоровлении мне пришлось ехать вторично в Казань за Ирочкой. Чувствовала я себя неважно, отпусков в те годы не давали, но мне, как исключение, дали на месяц путёвку в Томилино для поправки здоровья. Ирочка осталась на попечение бабушки.
  Попала я вместе с одной знакомой, Таней Берман, в дом отдыха на улицу Чехова. Это была большая двухэтажная дача в саду, а отдыхало там всего двадцать человек. Была там одна партизанка, после тяжёлого ранения, и несколько нефтяников из других городов.
  Нам с Таней отвели отдельную комнату на втором этаже. Комната небольшая, но очень уютная, на столе всегда - цветы и ваза с фруктами. В столовой стоял большой обеденный стол с закусками и минеральной водой. Можно было есть, что и сколько кому хочется, только такие деликатесы, как икра, ветчина и красная рыба подавались порционно. А еще был буфет с различными винами, с указанием цен на них. Никто не контролировал, сколько, кто себе наливал. Тут же на буфете стояла касса, где оставляли деньги за выпитое. К чаю подавали пирожные и торты. А когда у одного отдыхающего был день рождения, то администрация его поздравила и преподнесла именной пирог, который съели за общим столом.
  В субботу вечером приезжали однодневные посетители. Они останавливались на первом этаже. В основном это было начальство из нашего министерства. Тут опустошался буфет с винами, шла игра в преферанс на веранде. Вставали они поздно, и отдыхали отдельно от нас, постоянных жителей. А у нас любимым занятием был крокет. Мы гоняли игры с утра до вечера, и стали опытными и умелыми игроками. Каждое воскресенье ко мне приезжала Ирочка, даже с ночёвкой. Мы с Таней приносили в комнату различную еду, а иногда, попросив разрешения, сажали её за общий стол. В выходные дни приходили и дачники с другой территории. Приходил часто и Байбаков со своей женой Клавдией Семёновной. Он тоже любил крокет, и играл с нами. Приезжавшие на один день обычно сидели с ним на веранде, и вели служебные разговоры. Как-то Клавдия Семёновна пригласила нас с Ирочкой к себе. Они жили на так называемой даче Серго. Ирочка им очень понравилась, и им хотелось познакомить её со своей дочкой Танюшей. Их дача была несколько мрачной, обставлена тяжёлой мебелью, Тане, видимо, было скучно. Но я не очень-то была склонна поддерживать знакомство с высокопоставленными лицами, и посещения этой дачи прекратились.
  Отдых и пребывание в этом месте очень поправило моё здоровье, и оставило светлые воспоминания о днях, проведённых там. Проезжая на электричке мимо станции Томилино, всегда с трепетом вспоминаю то время, когда мы были молоды, и как дружно и весело проводили здесь свой досуг. Вспоминаю своих друзей и подруг, которых, к сожалению, с каждым годом становится всё меньше.
  
  22.04.1987 г.
  
  
  Жили мы
  в Малаховке
  
  Много воспоминаний у меня связано с отдыхом в Малаховке.
  Началось с того, что моему зятю Марку, который работал в редакции "Вечерняя Москва", в 1966 году дали на лето дачу в Малаховке.
  Мы в то время жили в Люберцах, почти совсем рядом с местом нашего будущего отдыха. А оно было очень красивое, дача расположена на лесном участке, довольно далеко от станции. Но когда мы приехали посмотреть это жильё, то пришли в ужас. Такую грязь трудно было себе представить: на веранде сквозные щели, всюду паутина, разбитые бутылки, остатки еды. Окна и двери не закрывались, стёкла были выбиты. Однако окружающая природа победила, и мы решили туда переехать. Дачная контора помогла навести кое-какой порядок, а остальное было дело моих рук. Первое, что мы сделали, это стали фанерой забивать щели, затем поклеили обои, повесили тюлевые занавески, покрасили полы. И дача заблестела.
  Каждый год, в течение тринадцати лет, мы сами делали ремонт, красили окна, двери, оклеивали стены обоями, и даже заслужили того, что на даче повесили табличку "Дом отличного обслуживания". Но это под конец, а вначале было так: осенью оставляли всё в порядке, весной же на даче царил полный разгром. Объяснялось всё очень просто. Рядом с нашими дачами стоял 2-хэтажный заброшенный дом, и жил там всякий сброд, состоящий из воров и проституток. В летнее время они кормились около дачников, искали каких-нибудь заработков. А зимой лазали по дачам, пьянствовали там, молодые же заводили компании девчонок. В нашей даче раньше никто больше одного летнего сезона не жил, и никому не было дела - ни до окружения, ни до того, как лучше обустроить своё жилище. Мы первые надумали привести всё в порядок, поддерживать чистоту не только в доме, но и на участке. Посадили много цветов, вскопали грядки под клубнику, рассадили кусты малины, а около ограды высадили сирень и шиповник. В дальнейшем и некоторые жильцы-соседи построили на участке зелёные беседки и рассадили живую изгородь вдоль забора. Перед домом расстилалась большая лужайка, заросшая травой, а кругом березы, клён, черёмуха, и много сосен. Стали прыгать белки, которых мы кормили. Утром просыпались от пения птиц, а по вечерам ходили слушать соловья. Было всё очень хорошо. Соседи по даче оказались милыми людьми, друг другу мы не мешали, но и близко не сходились, в основном беседы проходили на кухне. Жили изолированно. Наверху располагался мезонин, в котором часто менялись дачники. Только в последнее время появились постоянные жители, и они, как и мы, стали много сил вкладывать в благоустройство дома и прилегающей территории. Но жили, подобно остальным, замкнуто. Тем не менее, мы сохраняли со всеми самые душевные и дружеские отношения.
  Забывалось, что Малаховка близко от Москвы. Кругом были леса, мы ходили по грибы и по ягоды, хорошо знали все места, где купаться и загорать. И даже сейчас любим ездить туда гулять, как в родные и хорошо запомнившиеся края.
  Первые годы соседство с "Бараком", как мы называли соседний дом, приносило много неприятностей. Но потом произошло знакомство, люди поняли, что мы приехали не на один год, стали уважительно к нам относиться, и даже оказывать услуги, а с некоторыми мы и вовсе подружились. Первым с нами познакомился Николай Хайруллин. Он разговорился с Антошей, а потом, в один из выходных дней, зашёл к нам на дачу и предложил кроликов. "Да зачем нам кролики? Что мы с ними будем делать?" Отвечает: "Я построю вам клетки, а Антошка будет их кормить и выращивать". Мы наотрез отказались от кроликов. Через некоторое время он предложил нам цыплят. "Как же так, у мальчика нет никакой живности?!". Мы и на этот раз отказались. Тогда он принёс нам кухонный стол. Мы ему заплатили, и все оказались взаимно довольными.
  Николай жил со своей матерью Халидой, был разведённый, работал где-то шафёром, и очень пил. Шёл мимо дачи к себе домой, еле переступая с ноги на ногу, а иногда, закрывая лицо рукой, чтобы мы его не узнали - так ему было стыдно. Мы его жалели, и когда узнали поближе, поняли, что был он неглупым человеком, добрым, отзывчивым, но алкоголь сгубил его жизнь. А пить он начал после развода с женой. Он был татарин, а жена русская, и родители жены были против их брака. Оба они в то время учились в техникуме. Вскоре родилась дочка, Николай оказался очень любящим отцом, но чтобы содержать семью, был вынужден бросить учёбу и начать работать. А жена продолжила своё образование. Всё сложилось так, что Николаю пришлось уйти из семьи. Это было для него ударом. Жена с дочкой уехала в другой город, и он запил с горя. Приходил он часто к нам занять денег до получки, которые всегда вовремя отдавал. А когда был трезв, то возился с Антошей, мы доверяли ему даже ходить с ним на рыбалку.
  И Антоша любил "дядю Колю", познакомился с его мамой и стал заходить к ним домой. Мама его была уже старенькой, но, видимо, в молодости была интересной и франтихой. Любила и в то время наряжаться в яркие платья, носила кольца и серьги, дешёвые, но броские. Коля умер молодым от инфаркта в местной больнице. Мы были на его похоронах, и искренно сочувствовали горю его матери. Я помогала ей устраивать поминки, пекла пироги. Собралось много народу, люди его любили, но в основном присутствовали колины собутыльники. Интересна одна подробность. Накануне своей болезни Николай занял у меня 4 рубля. Получил на работе зарплату, почувствовал себя плохо, и его с работы отправили в больницу. Мать к нему тут же пришла, а он передал ей деньги, а 4 рубля оставил себе, и положил в коробку от сигарет, сказав, что эти деньги он должен отдать мне. Вот такой добросовестный человек был. После похорон Антон в лесу выкопал красивые многолетние растения, а я дала ему денег на цветы. Он всё посадил на могилу и часто навещал её. Мать Николая была нам очень признательна, а когда мы уезжали, даже плакала.
  В начале нашего пребывания на даче был такой случай. Ночью мы проснулись от того, что кто-то топал под окнами, и даже раздался какой-то шум на террасе. Я подскочила к окну, и вижу, ходит какой-то молодой человек. Я крикнула "Вы, что здесь делаете?". "Жену ищу",- ответил он и ушёл за дачу. Нам показалось это странным, но мы вновь легли спать. Через некоторое время слышим какой-то шорох на террасе. Мы подумали, что это кот, однако стали прислушиваться, и на всякий случай, постучали в стенку. Шум прекратился. Вдруг слышим тихие шаги на лестнице, ведущей в мезонин. Тут мы вскочили и побежали в коридор, вышла и соседка. Она подумала, что это мы шумим. На даче никого не было. Только она с грудным ребёнком и мы с мужем. Илюша хотел было полезть наверх, но мы его оттащили обратно, и стали кричать, чтобы тот человек немедленно покинул помещение. Никто не вышел, и мы разошлись по своим комнатам. Утром мы обнаружили, что в двери на нашей террасе вынуто стекло, сняты новые занавески, исчезла скатерть, а из холодильника забраны закуски. Сколько этот визитёр был у нас - не знаю, но ушёл он с чёрного хода, выскочив из окна, прихватив заодно зелень (помидоры, огурцы).
  Милиция показала нам фотографии подозреваемых лиц, и скала, что здесь побывал человек, хорошо знающий помещение дачи, ему нужны были выпивка и закуска, а так как выпивки не оказалось, то он прихватил занавески и скатерть, чтобы продать. Мы тогда ещё никого из соседей не знали, но позже, уже прожив некоторое время в Малаховке, поняли, кто побывал у нас - это был Виктор Фаткин, тунеядец и пьяница. Он уже несколько раз привлекался к суду за хулиганство и дебоши. Мать его работала в Москве, в магазине, таскала оттуда полные сумки, и содержала и мужа, и сына. Сама была видная, высокая женщина, ярко накрашенная, хорошо одевалась, и дома были добротные вещи. Муж её "дядя Коля" был алкоголик, нигде не работал, и пропивал её вещи. В семье у них ежедневно случались драки. Порой из окон летели вещи, стулья, самовар, звучали угрозы. Сын заступался за мать. На другой день "дядя Коля" ходил в синяках и ссадинах.
  Он тоже повадился заходить ко мне и занимать деньги, но отдавать долги был не в состоянии, и я частенько отказывала ему дать в должок. У него была любимая фраза: "Надо сделать дяде Коле", и так он слёзно упрашивал, что невозможно было отказать. Он чувствовал благодарность и уважение к нам, и был такой случай, что как-то ночью притащил мешок молодой картошки. На вопрос, где он взял, не украл ли? "Нет-нет, это мне друг дал, у него огород". Притаскивал он ещё какие-то дефицитные продукты: то копчёную колбасу, то половинку гуся. Но от этого я сразу же отказывалась, подозревая, что это принесла его жена из магазина. Не знаю, что с ним впоследствии стало. Жена его внезапно умерла от инсульта, сын сидел в тюрьме, а он сам больной, никому ненужный человек, остался один-одинёшенек, и, видимо, сгинул где-нибудь под забором.
  Жила там ещё одинокая женщина по прозвищу "Топ-нога". Занималась проституцией, и вечно была пьяной. В свободное от "работы" время сидела на улице и играла в карты, беспощадно матерясь и ругая своих партнёров. Была она уже не первой молодости, вид неряшливый, в зубах папироска, голова нечесаная. По-моему обитатели этого дома даже имени её не знали.
  Имелась там и своя "аристократия", которая не общалась с этими подонками, а жила собственной обособленной жизнью. К ним относился Александр Матвеевич с женой Клавой. Оба были на пенсии. Она - тихая, чистенькая старушка, состояла при нём как бы приживалкой, хотя обстирывала, готовила, но даже присесть при муже стеснялась, не то, что слово молвить. "Сашок" сказал, "Сашок" приказал, стало быть, это звучало для неё как закон. Всю тяжёлую работу по дому выполняла она, наводила чистоту, "Сашок" всегда был побрит, помыт и надушен одеколоном "Шипр". Был он небольшого роста, плотный, коренастый мужчина, физически очень сильный. Голос высокий, пронзительный, обожал слушателей и вечно рассказывал всякие были и небылицы о своей жизни. По его россказням он был на Украине в белой армии, служил и в Красной Армии, и в органах безопасности. И везде был в почёте, везде получал благодарности, был первым из первых. Потом забывал, о чём говорил, и в следующий раз рассказывал в других вариантах. Так мы за долгие годы соседства и не узнали истинного лица этого человека. Соседи его не любили, называли "куркулём", а он отвечал им презрением. Любил выпить, но компания у него была своя. Надо было видеть, когда он шёл гулять. В соломенной шляпе, в светло-сером костюме, при галстуке, медленно и важно шагает, вперёд брюхом, оглядывая всех проходящих женщин. Иногда он брал и Клаву с собой, она почтительно семенила маленькими ножками за ним сзади, в шёлковой косынке на голове. Но чаще всего он вышагивал один, заходил к дачникам, знакомился, вёл беседы о политике, об урожае, а заодно интересовался, кто, в чём нуждается. Дрова? - пожалуйста, будут дрова! Починить стол, стулья? - пожалуйста, будет сделано! Колодец не работает? - соберитесь все по трёшке - починим! Одним словом, мастер на все руки. При доме у него имелся большой сарай, и чего там только не было! Всё тащил туда "Сашок", всё, мол, пригодится. Кто выбросит что-то за ненадобностью, а он притащит домой, отреставрирует, да и продаст дачникам. Одних старых приёмников у него было больше десятка. Банки, бутылки - всё подберёт, ничего не пропустит, - помоет, сдаст в магазин. Деньги жене не давал, копил и складывал в запасник. Когда начинался ягодный или грибной сезон, он раньше всех вставал, надевал резиновые сапоги, и отправлялся в лес за добычей. Брал корзину, надевал очки, и, смотришь, уже возвращается с полным лукошком. Знал свои места, и никому их не показывал, держал в тайне, и стремился к тому, чтобы никто его не опередил. На этой почве произошло у нас знакомство. Он предложил Марку ходить с ним в лес, но, конечно, своих тайн ему не открыл, водил в другие места. Но зато всегда получал пол-литра и закуску, поэтому ждал воскресных дней и всякий раз спрашивал: "Марка приедет?". Тут, наверное, стоит дать слово моему зятю...
  Слово от Марка. "Называл меня Сашок Максом, поясняя - "Так удобней". Углубляясь в лес, он всякий раз мечтал: "Найтить бы нам с тобой увдвоём белый грыб на двадцать кило!",- и даже жмурился от предвкушения такой добычи. "И как же мы стали бы делить этот гриб,- интересовался я,- пополам?". Когда Сашок не мог дать прямой и невыгодный ему ответ, он начинал суетиться, что-то приборматывать. Наконец, выдавливал: "Неее, так не пойдёть. Тот, кто найдёть, тому большая доля". Было очевидно, что он верил - найдёт чудесный гриб-исполин именно он. "А ежели я найду его?"- не унимался я. "Тогда,- тяжело вздыхал Сашок,- ты, как человек молодой, честный, поделишься со мной напополам". Но по его замаслившимся, воровато бегающим глазам было видно, что он сделает всё, лишь бы урвать как можно больше.
  Помнится его отчаянный и какой-то сдавленный крик в лесу: "Макс! Скорей суды!". Я поспешил к нему. Был яркий солнечный день, лес весь в праздничных бликах. И в кустах, посреди всей этой красоты лежал лось с огромными рогами. Он смотрел на нас сверкающими влажными глазами, ничуть не пугаясь, но и агрессивности в его взгляде не было. Такой благодушный лесной бык-великан на отдыхе. Потрясённый Сашок бормотал: "Макс, ты ж ведь охотник...у тебя ж есть ружжо...". Я понимал, что в любой момент лось может чего-то испугаться, и тогда нам несдобровать. Потихоньку успокоил Сашка, мол, и ружьё далеко, и браконьерствовать не к чему... Мы благополучно оставили в покое прекрасное животное. Но всю обратную дорогу Сашок бухтел: "Это ж, сколько мяса в лесу осталось!.. Эх, попался бы мне той лосина у в Гражданскую!.. Нет, ты, Макс, у в следующие разы с ружжом приезжай".
  А о своём героическом прошлом он рассказывал так: "Как усегодня помню, едем мы это, с как его, с раскулачивания. Полный воз зерна и всяческого кулачьего добра. Навстречь разъезд верхами, аккурат красный. Куды, чего везёте, хто такие? Страсть как всех проверяли, потому как бандитов было тьма. Могли по скорости, не разобрамшись, и к стенке... Я и говору им: "Господин капитан...". "Какой-такой капитан в Красной-то Армии в Гражданскую войну?",- изумляюсь я. Чем замечателен был Сашок, что он никогда не поправлялся и не извинялся, уличённый в брехне. Он просто продолжал повествование: "...я и говору им: "Товарищ комиссар, везём законно отнятые у мироедов матерьяльные ценности, штоб возвернуть его обобранному народу".
  В нашем посёлке, среди дачников он прославился тем, что возвращал обворованным зимой хозяевам их пропавшие вещи. За умеренную мзду. Секрет его шерлок-холмсовских талантов открылся мне, когда он, проникнувшись ко мне необъяснимыми любовью и доверием, повел к себе в подвал. Дело было осенью, многие дачники уже покинули Малаховку. А Сашок ходил очень оживлённый, но с какими-то сонными глазами. В его подвале передо мной открылся "Монблан" вещей: стулья, кресла, диваны, шезлонги, самовары и проч., и проч. Тут-то я и догадался, почему у Сашка невыспавшийся вид: он по ночам буквально мародерствовал, утаскивал с покинутых дач, всё, что было ему под силу. А здоров он был необыкновенно. Ну, а весной те же вещи он "находил" и возвращал законным владельцам. Так что, "господин капитан, товарищ комиссар... штоб возвернуть... обобранному народу".
  Нынче подобных "Сашков" расплодилось видимо-невидимо, их хватает даже в правительстве, а тогда малаховский Сашок был уникален, а потому относиться к нему можно было со снисходительной усмешкой.
  Возвращаю слово своей любимой тёще".
  Была и ещё одна "аристократка, проживающая в том знаменитом доме. Эта женщина была "притчей во языцех". Одинокая, молодая, красивая, звали её Лида, работала она в ресторане "Интурист" в Москве, имела большие заработки, и жила так, что вызывала у молодых - зависть, у стариков - осуждение. Будучи молодой девушкой, она позировала фотографам для порнографических снимков, которые большими тиражами распространялись в Москве и области среди любителей этого жанра. Потом кто-то наградил её ребёнком, обещал жениться, но ничего не получилось. Росла девочка крепенькая, хорошенькая. В основном была предоставлена самой себе. Бегала целыми днями в шортах, лазала по деревьям, дралась с мальчишками, себя в обиду не давала. Зимой училась в школе, и училась неплохо, у неё даже находили какие-то способности. Мама приезжала домой поздно, на машине, частенько не одна, Лора, так звали девочку, всё видела и рано стала развиваться. Когда ей исполнилось 12 лет, мама родила ей братика. За ним надо было смотреть и нянчить его. Она всё это выполняла с любовью. А у мамы своя жизнь, нужно зарабатывать деньги. Дети всегда одни, присмотра никакого - полная свобода. Тут мы познакомились. Лора часто приходила к нам на дачу, подружилась с Антошей, они стали вместе проводить время, опять же, лазали на деревья. И куда? На самую верхушку! Мы, взрослые, в ужасе стояли у подножья, и во весь голос требовали, чтобы они слезли. Антон научил её играть в шахматы. Это занятие ей очень понравилось, так же, как и сам Антоша.
  У него были три закадычных друга: Костя, Артём и Дима всем по 14 лет, а ей 13. Вдруг мальчики стали уединяться, шушукаться, и мы узнали, что Лора завлекла Диму в лес, они построили там шалаш и стали в нём жить вдвоём. Друзья переживали за Диму. Он целые дни проводил с нею. Когда не было матери, он сидел у Лоры дома, а приезжала мать, они уходили в лес. Родители Димы узнали об этом увлечении, и решили, чтобы отвлечь сына от неё, увезти его на курорт. Но он категорически отказался от их предложения, сказав, что поедет только с ней. Увы, родители на это согласились и взяли Лору с собой, мол, будь, что будет! Вернулись они через месяц, и, как мы поняли, Лоре такая игра надоела. За их отсутствием как-то пришла к нам Лорина мама и уговорила меня зайти к ней. Она начала жаловаться на свою жизнь, на то, что не сумела вырастить детей, думала только об обогащении, а не увидела, что гибнет девчонка. Я ей в ответ ничего не могла возразить, и так и не поняла, зачем она меня к себе зазвала. Показала, какие богатства она скопила для своих детей в виде дорогих отрезов материи, дублёнок, золота и серебра. Сказала, что и денег у неё хватит на всех с избытком. Ну, а дальше что?
  Прошло много лет. Антон встретил Лору на пляже, она изменилась, подурнела, и руки ему не подала. На его недоумённый взгляд она сказала: "Я слишком тебя люблю, Антон, и не хочу своим рукопожатием причинить тебе неприятности. Знай, что дорога моя тяжёлая, не о том я мечтала, и уже дальше идти некуда". И на этом они расстались.
  Сейчас барака нет, выселены все обитатели этого вертепа. Дом отремонтирован и сдан детскому саду под общежитие персонала. Кругом всё разрослось, кусты превратились в деревья, нет уже никого из знакомых людей. Шумят леса, поют птицы, и всплывают воспоминания десятилетней давности.
  
   9 мая 1987 года.
  
   Дружок
  
   Это было в подмосковном посёлке Малаховка, где много лет подряд наша семья жила на даче. Сидели мы с Илюшей на веранде, когда пришёл Антоша. За полой курточки он что-то держал, причём сам был очень возбуждён. "Только не говорите - нет!"- повторил он два раза. На наш вопрос "Что случилось?" - он вытащил из- за пазухи пушистый рыжий комочек - это был маленький щенок. При этом наш внук рассказал такой случай: "Иду я по лесу и вижу, какая-то женщина с девочкой привязывают к дереву щенка, и уже собираются уходить. Я подбежал к ним и закричал "что же вы делаете, гады! Такого маленького!". Они мне ответили: "Не осуждай нас, мальчик. Мы с болью в сердце это делаем, нам нужно уезжать, а перед самым отъездом наша собака принесла щенят. И мы решили одного щеночка отнести в лес, на дорогу, где кто-нибудь увидит и сжалится над ним. Возьми его, сделай доброе дело". Я и взял".
   Мы, когда увидели этого щенушку, то отказать внуку не могли. Его тут же назвали "Дружком", и он стал у нас жить. Это был весёлый, жизнерадостный пёс, который очень привязался к Антоше. Как только видел его, тут же начинал прыгать и терзать сандалии. Правда, не только его, а все тапочки, которые мы не успевали убрать, были им погрызены. Обои в комнатах - поцарапаны, кирпичная плита на кухне - вылизана до основания. Конечно, старались принимать меры предосторожности, и всё ему прощали.
   Антон целыми днями возился с ним, бегал в саду, а вечером вместе с ним укладывался спать. Мы все очень его любили, и когда переехали в город, то дали ему место в передней. Стал расти щенок, превращаясь в красивого пса. Он чем-то напоминал породу колли - с острой мордочкой, большим пушистым хвостом, красивой тёмно-рыжей масти. Научили мы его служить и ходить на задних лапах. Последнее было очень забавно. Он мог пройти из комнаты в комнату, вытянувшись во весь рост, и скрестив передние лапы на животе. Он любил не только нас, но и всех наших друзей и знакомых. Каждого радостно встречал, повизгивал и старался лизнуть в лицо. Ему приносили разные подарки: резиновых кукол и зверюшек, но больше всего он любил детские клизмы. Утром и вечером мы с ним гуляли, утром, всегда перед школой, ходил Антоша, а мы гуляли по вечерам. У нас в доме был магазин, так продавцы тоже очень любили Дружка, и давали ему - то кусок колбасы, то мяса.
   Когда собирались гости, мы тут же приказывали ему идти "на место". Надо было видеть, как ему это было неприятно - он опускал голову и плёлся в переднюю. Но, спустя некоторое время, тихо полз на брюхе в столовую, останавливаясь и озираясь, чтобы его снова не прогнали. Замечали его уже под столом, счастливого и довольного. То одному, то другому лизнёт ногу, и никто его, конечно, не гнал. Если кто-то отдыхал в кресле или на диване, он старался отодвинуть его мордой, и влезть самому. Илюша не любил, когда он к нему подбирался да ещё лизался. Дружок это чувствовал, ложился около и разрешал греть ноги в своей густой тёплой шерсти.
   Он прожил у нас два с половиной года, но однажды утром, гуляя с Антоном во дворе, сорвался с поводка и убежал на другую сторону улицы. Из-за большого движения транспорта сразу нельзя было пуститься за ним следом, а когда это можно было сделать, Дружка найти Антон не сумел. Надо было отправляться в школу, он вернулся домой и попросил нас поискать его. Мы с дедушкой Илюшей тут же собрались. Был сильный мороз, а мы ходили по дворам, звали Дружка, но никто не отзывался. Вечером вся семья продолжила поиски, хотя было холодно! Звали на все голоса - нет. На другое утро нам позвонили из ветеринарного пункта, и спросили, где наш Дружок. А потом сказали, чтобы мы немедленно шли на стройку магазина "Московский", мол, там нас ждут. Мы с Антошей тут же побежали туда. Смотрим - стоит блюдце с едой, валяются печенья, но Дружка не видно. Обратились к тому, кто нас поджидал, и он нам рассказали вот что. Вчера вечером, возвращаясь домой с работы, он наткнулся на красивую собаку в ошейнике. Она ему понравилась, и он решил взять её с собою домой. Живёт он за городом. Повёз Дружка в электричке. Говорит, что тот не отходил от него. Он покормил его, назвал "Пиратом", и пёс откликнулся. Всю дорогу ласкался. А когда приехали домой, жена категорически восстала, и надоумила мужа позвонить в ветеринарный пункт, и по номеру на ошейнике найти хозяев. Утром он привёз его обратно в Москву, оставил на работе, но не догадался привязать его куда-нибудь, и отправился по делам на стройку. Когда вернулся - Дружка уже не было. Он опять убежал.
   В течение года мы не теряли надежды разыскать его, ходили по дворам, звали, спрашивали жителей нашего района, Одна женщина сказала, что видела похожего пса в подъезде своего дома, он лежала под батареей. Но мы больше его уже не встретили.
  
  20 апреля 1987 года.
  
  
  Страшная
   история
  
  
  "Бабушка, я хочу рассказать тебе историю, только ты дай слово никому её не рассказывать",- сказал 10-летний внук Антоша своей бабушке, с которой он жил на даче в Малаховке. Это было вечером, огни погашены, все уже легли спать. Было тихо, и только слышался таинственный шепот: "Ты понимаешь, в конце зимы со мной, около нашей школы, познакомился мальчик. Он постарше меня, живёт в другом районе Москвы, но часто приходит сюда к своим друзьям. В начале нашего знакомства он мне очень понравился, а сейчас почему-то стал подозрителен. Первым делом он спросил, кто у меня родители, чем занимаются, когда приходят с работы. Я ему всё рассказал. Потом он начал учить меня играм, в которых проверял мою находчивость и меткость глаза. Примерно через месяц к нам подошёл взрослый мужчина, как оказалось, его знакомый, и угостил нас сдобными булочками. Посидев с нами недолго, он ушёл, но предложил нам на другой день придти к нему в кружок, где он занимается с ребятами. Я спросил своего друга, будем называть его Андрей: а чем он занимается? Андрей ответил, что это бывший военный, очень хороший человек, и учит он ребят всему, что сам знает. Занятия будут различные, но у них нет помещения, поэтому они собираются в подвале разрушенного дома. Там у них есть тир, имеются различные журналы, но об этом никто не должен знать, иначе их тут же выселят, да и могут быть неприятности. Я стал туда ходить.
  Среди ребят я был самый младший. Чем там занимались - я до сих пор не понимаю. Тира, как такового, не было. Висел кожаный мешок, в который мы бросали ножички. У всех ребят были свои ножи - перочинные или самодельные, больше напоминающие финки. В начале у меня это занятие не получалось, а потом я уже здорово наловчился, и учитель мной был доволен. На мой вопрос, а чем ещё здесь занимаются, он уклончиво ответил: "ходи, ходи, всему научишься!". Рассказывал он нам много интересных приключенческих историй, читал журналы, детективные рассказы. Ребятам показывал приёмы самбо. Были дни, когда он и совсем не приходил. Тогда нами руководил один парень, он был у нас старостой. Мне всегда приносили туда или конфеты, или сдобные булочки, которые я очень любил. И даже помогали готовить уроки. Между собой они вели какие-то разговоры вполголоса, а когда я подходил, чтобы узнать, о чём они говорят, они тут же замолкали, и сажали меня за стол, учить уроки.
  Собирались мы не часто. Обычно перед школой меня ждал Андрей, и я, не заходя домой, шёл туда. Наевшись там всяких сладостей, дома я уже не хотел обедать, и всё, что мне оставляла мама, выливал в туалет. Она как-то заметила, и мне крепко досталось. Однажды мне дали большой свёрток, и велели отнести по адресу, который я должен был запомнить, а для того, чтобы я не перепутал, дали мне сопровождающего. Сказали, что учитель сдаёт бельё в стирку, а показываться туда не хочет, и просил, чтобы сделал это я. Мне это показалось странным, тем более что парень со мной до дома не дошёл, а издали показал мне его, и сказал, что если кто-нибудь станет спрашивать, что я несу, то надо отвечать, что ничего не знаешь, и выполняешь поручение незнакомого лица. Открыла мне дверь девушка, приняла свёрток, и даже "спасибо" не сказала.
  Я несколько раз видел, как учитель давал всем какие-то деньги, а мне приносил мороженое и булочки. Андрей, с которым я всегда имел дело, и другие ребята были немы, как рыбы. Был случай, когда мы собрались не в подвале, как обычно, а пошли куда-то далеко, через линию железной дороги. Там учитель покинул нас, разделив на группы. Осталось нас трое, остальные тоже куда-то ушли, а мы должны были кого-то сторожить. Один из ребят, оставшихся с нами, сказал, что если он подаст сигнал, то мы должны разбегаться в разные стороны, заранее наметив, кто - куда. Прошло, как мне показалось, много времени, когда подошли ещё трое наших ребят с большим свёртком, завёрнутым в байковое одеяло. Наверное, свёрток был тяжёлый, так как несли его вдвоём, а третий шёл впереди, всё время оглядываясь. Они передали его нам, а сами убежали. Мне тоже сказали, чтобы я уходил с ними. Пришёл я домой поздно, мне опять от родителей досталось.
  Тут я догадался, что втянут в какую-то грязную историю, а как избавиться от этих встреч - не знал. Единственный выход - это уехать из нашего района. Через несколько дней около школы появился Андрей, и сказал, что сегодня мы никуда не пойдём, спросил, не рассказывал ли я кому-нибудь о наших делах. Я ответил, что никому не говорил, но больше ходить с ними никуда не хочу. Он подарил мне очень красивый значок, и сказал, что встречи будут происходить в другом месте, меня об этом известят, а то, что я отказываюсь ходить к ним, об этом не может быть и речи. Учитель очень мной доволен, и ни за что не захочет со мной расстаться.
  Вскоре занятия в школе кончились, и мы уехали на дачу. Я долго не решался никому об этом рассказывать, и всё время был неспокоен. Ведь они могут и здесь меня разыскать. Посоветуй, как мне поступить!"- закончил Антоша свой рассказ.
  Я, как сумела, его успокоила, и он, после всех разговоров, повернулся к стенке и уснул. А я всю ночь не спала. Утром же решила, как приедут его родители, рассказать эту историю, однако, чтобы Антоша об этом не догадался.
  История эта произвела впечатление. Маму трясло от ужаса, а папа сказал, что этого не может быть, но, тем не менее, вернувшись в город, отправился искать все эти злачные места. Как он сообщил нам, что весь район, который он обошёл, не внушал ничего подозрительного, никаких разрушенных домов он не обнаружил. Ходил он дважды, поиски ни к чему не привели, но беспокойство нас не покидало. Отец уверял, что это очередная Антошина фантазия, на каковые он в детстве был большой мастер. Но мы с мамой в душе не могли согласиться с его доводами, уж очень всё правдоподобно было рассказано.
  Кончились летние каникулы, начались школьные занятия, и я при встрече спросила Антошу, виделся ли он с Андреем? Он ответил отрицательно, и даже сказал, что ходил туда сам. От этих развалин ничего не осталось, всё снесено, и, видимо, там начинают подготавливать место для строительной площадки. А ребят этих нигде не видно, и Андрей перестал сюда ездить.
  Недавно, прослушав и вспомнив эту историю, Антоша хитро улыбнулся, и, проронив многозначительно "Да-а!",- призадумался. "А ведь всё очень логично придумано! Ни к чему не придерёшься".
  
  Март 1987 года.
  
  
  
  Наши
   знакомые
   и друзья
  
  Елисеевы
  
  Недавно, разговаривая с одной знакомой, которая получила квартиру в Лосиноостровской, услышала я от неё такую фразу: "Квартира-то хорошая, но деревня - есть деревня, ни людей приличных нет, ни развлечений". "Нет,- подумала я,- неправа ты! И в деревне можно жить интересно". Тут же вспомнила своих друзей Елисеевых, из той самой "деревни" Лосиноостровской. Знакомство моё с ними произошло очень, очень давно, когда, действительно, Лосинка, как сокращённо называли эту местность, была деревней. Стояли там деревянные дачи с большими тенистыми садами, однако элементарных удобств - водопровода и канализации - не было. Отопление дровяное, готовили на керосинках и примусах. В квартирах стоял специфический запах керосина и от примитивно сделанной в сенях тёплой уборной. И, тем не менее, к ним из Москвы приезжали на воскресенье и в праздничные дни многочисленные гости, которые подчас привозили с собой друзей и знакомых. Всех принимали радушные хозяева Юлия Юлиусовна и Степан Георгиевич. У них росли две дочки: Вале в то время было 18 лет, Лоре - 11. Обе учились в школах-десятилетках и занимались в местном музыкальном училище. Валя играла на фортепьяно, Лора - на скрипке. Особенными талантами они не отличались, но, однако, обе поступили и закончили Московскую консерваторию. Валя во время учёбы даже получала "Сталинскую стипендию".
  Мне давно хочется поговорить об этом семействе на страницах своих воспоминаний. Прошло много лет, Лосинка слилась с Москвой, построены дома-великаны, и я теперь не припомню даже, где находилась их дача. А мы там частенько бывали, два раза снимали у них летом комнату с балконом на 2-м этаже их дома.
   Мы сами с Илюшей были молоды, дочке Ирочке было 6-7 лет, и знакомство с Елисеевыми перешло в большую дружбу. А сейчас остались тёплые воспоминания о том времени и людях, с которыми мы встречались и весело проводили дни.
  Их дача, внушительная, красивая, стояла в глубине большого сада, и утопала в зелени. Были там и волейбольная площадка, и место для гамака между белоствольными берёзами, и цветочные клумбы, и прихотливые дорожки. Везде стояли скамейки. Много было сирени, жасмина, по дороге к дому росли с двух сторон флоксы всевозможных расцветок. А за домом раскинулся огород с грядками всяческих овощей, там же были фруктовые деревья, ягодные кустарники. Всё ухожено умелыми руками с любовью к земле. Дом начинался с террасы, где летом устраивались чаепития, вечером - танцы под патефон. Из террасы вход вел в большую столовую, на которой посредине стоял обеденный стол. Мебель старинная, массивная, стены и потолки деревянные лакированные. Все двери и подоконники из морёного дуба с медными ручками. Дальше, налево - кабинет Степана с кожаными диваном и креслами, большим письменным столом. На стенах ружья, в комнатах много охотничьих принадлежностей, так как Степан был страстным охотником. У них жили чудесные собаки - английские сеттеры. Направо из столовой располагалась спальня, а прямо шёл коридор в кухню и на чёрный ход. Зимой он служил основным входом в дачу, потому что терраса закрывалась наглухо. Здесь же лестница вела на 2-й этаж с тремя комнатами, зимой не жилыми. По сторонам этого коридора тоже были комнаты: одна - детская, где стоял рояль, другую - сдавали жильцам, которые много лет здесь жили, и считались, можно сказать, членами их семьи.
  Степан трудился в Москве инженером-механиком. После работы приезжал домой, переодевался, и до позднего вечера возился по хозяйству. Надо сказать, что был он мастером на все руки. Изобретал какие-то приспособления, умел делать всё очень квалифицированно. Он никогда не прибегал к посторонней помощи, и вся починка, благоустройство дома, тяжёлые работы в ведении хозяйства - всё лежало на нём. Жили Елисеевы экономно, всё делали собственными руками.
  Познакомился он с Юлией в Москве. Она тогда работала кассиршей в обувном магазине "Скороход". В то время она только что овдовела, и осталась с дочкой Валей вдвоём. Была, говорят, очень хороша собой. Брюнетка, с карими глазами и чудным цветом лица. Степан был младше её. Познакомившись, он сумел её обольстить, так что вскоре она стала его женой. Дочку Валю он тут же удочерил, и она до своего совершеннолетия не знала, что он не родной отец.
  В культурном отношении Юлия была выше Степана, в нём она всегда находила изъяны воспитания. С родными его не захотела поддерживать отношений, и поставила условие - жить отдельно. Они были очень разные и по характеру, и по интеллекту, но когда мы с ними познакомились, этой разницы уже не замечалось. У Юлии от былой красоты уже ничего не осталось, зато она была образцовой хозяйкой и матерью. С немецкой аккуратностью вела хозяйство, воспитывала детей и, как умела, откладывала средства на чёрный день. Степан же посолиднел, приобрёл новые манеры общения с людьми. Будучи неглупым человеком, он умел заводить и поддерживать знакомства с людьми интересными.
   Когда девочки учились музыке, он всегда знакомился с преподавателями и профессорами. Приглашал в дом, где обстановка располагала к дружбе. Юлия всегда была весёлой, умела принять людей, и они чувствовали себя непринуждённо. Частым гостем у них бывал местный врач Михаил Иванович Громов, отец известного лётчика М.М.Громова - героя Советского Союза. Он был высокий, грузный мужчина, любил выпить, всегда проносил спиртное, и они со Степаном долго проводили время в разговорах.
   Почти каждое воскресенье здесь бывал двоюродный брат Степана - со своей женой, а чаще без неё. Звали его Сергей Кузьмич, он был внешне интересный мужчина: высокий, стройный, похож на англичанина, со светским лоском и манерами, хороший партнёр в танцах, и заядлый фотолюбитель. Мне он не нравился - ни лоском, ни своим характером. И хотя все считали его моим поклонником, я его близко к себе не подпускала. Был он начальником финансового отдела ВЧК, и, видимо, это отложило на него отпечаток. После одной из поездок в Крым он пригласил нас к себе в гости, угощал изумительными фруктами, какими-то особо выдержанными винами и необычайным коньяком, который, как его уверяли, доставлялся только в Кремль.
   У Степана часто бывали приятели-охотники, все весёлые, живые люди, уже немолодые и крепкие выпивохи. Юлия их не очень жаловала, но Степан - искренно любил.
  Когда девочки подросли, компания расширилась, приходили их подруги и друзья, вносили в дом много смеха и молодого задора. Очень симпатичный юноша, по имени Сева, ухаживал за Валей и был всеобщим любимцем. Такой веселый, остроумный, ровный со всеми, любил детей, возился с нашей Ирочкой, фотографировал её. Бедный - погиб на войне!
   Конечно, Юлия строго следили за всем, что происходит в доме. Со своей практичностью она смотрела далеко вперёд. К дочерям она относилась по-разному. Валя была некрасивой, но обладала острым умом, наблюдательностью, умела себя держать в любой компании, и у неё всегда было много друзей. Она знала себе цену, была практична и рассудительна. А мать старалась красиво её одевать, дарила свои драгоценности и вещи, и собиралась выдать её замуж только за солидного человека с положением. Она говорила, что ей нужно думать о судьбе Вали больше, чем о её сестре. Лора, мол, со своей красотой и без нарядов, и без золота найдёт себе мужа. Лора, действительно, была очень красивой. И рост, и фигура, а главное - лицо, многих очаровывали. Мы с Илюшей, придирчиво разбирая её внешние достоинства и недостатки, пришли к заключению, что недостатком был её, вызывающий громкий смех, криво растущий зуб. Всё остальное было безукоризненно. Её останавливали на улице, художники просили позировать, фотографы снимали для выставок. Я помню, её портреты висели в фото-ателье на Арбате и на Кузнецком, у знаменитого Паоло.
   Как-то она была у нас в гостях, и мы с Илюшей пошли её провожать. Навстречу шёл незнакомый мужчина, он снял свою шляпу и поклонился до пояса, промолвив: "Я снимаю шляпу перед вашей красотой". У неё были удивительные голубые глаза, обрамлённые длинными, густыми ресницами, соболиные брови, прямой носик, чуть полные губы и дивный цвет лица. Надо сказать, что никакой косметики она не употребляла. Очень была похожа на своего отца. Ведь Степан тоже был очень красив. Последние годы Юлия стала сильно ревновать его к знакомым женщинам. Подозревала его в неверности, устраивала сцены, а в результате - так и получилось: он ушёл к другой женщине. Но это произошло гораздо позже, уже после войны, когда Степан был совсем пожилым человеком.
  А пока всё шло хорошо. Войной не пахло, жизнь казалась беззаботной, мы уже ездили к Елисеевым не втроём, а ввели в этот дом своих друзей - Тиму и Галю, которые пришлись всем по душе. Они тоже жили в Лосинке, и теперь частенько стали наведываться друг к другу.
  Вспоминаю одну встречу Нового Года. Собралось много гостей, приехал Владислав Геннадиевич Соколов, профессор Консерватории, со своей приятельницей - актрисой оперетты. Он был еще молод, холост и очень интересен. Валя ассистировала ему в хоре мальчиков, а он был неравнодушен к Лоре. В доме его любили, звали просто Владиком, он отвечал взаимностью, и особенно почтительно относился к Степану Георгиевичу.
  Какое царило веселье! Из шкафов извлекли старые платья и шали, все нарядились. Владик стал Дедом Морозом. Пели, танцевали, выбегали в сад и играли в снежки. Не помню, когда все разъехались, но мы остались ночевать у Степана в кабинете, на неизменном кожаном диване.
  Конечно, все встречи с друзьями происходили экспромтом. Было так заведено, что все, кто приезжал к Елисеевым, всегда что-нибудь прихватывал с собой. Обычно привозили вино, закуски и сладкое. У Юлии обязательно готовился винегрет, заправлялась селёдка и домашняя кислая капуста. Но и тут сказывалась практическая жилка Юли: не всё выставлялось на стол. Только после ужина, во время чаепития, она вдруг "вспоминала", что забыла подать какие-то закуски. Мы дружно её успокаивали, заверяли, что и без этого всё обошлось хорошо. А на кухне она доверительно признавалась, что нарочно их не выставила - "всё равно такие деликатесы проскочили бы незамеченными, а детям они на утро пойдут на завтраки". Юля есть Юля, - никто на неё не обижался. В душе посмеивались, но никогда вслух не осуждали.
  Затем дома произошло знаменательное событие. Выдали замуж Валю. Я не помню, как и кто познакомил её с Эдиком Функелем. Появился он в доме сразу в роли жениха. Он был старше Вали, инженер со стажем, некрасивый, худощавый, слегка сутулый, но... племянник Вячеслава Михайловича Молотова, по линии его жены. Жил и воспитывался в их семье. Валя с мужем уехала в Москву. Они там получили большую комнату на Пречистенке, и стали обзаводиться хозяйством. Родился сын Саша, летом его привозили к бабушке и дедушке. Не знаю, была ли счастлива Валя в семейной жизни. Мы бывали изредка у них, по работе она быстро продвигалась, защитила диссертацию. Но с новой роднёй, как оказалось, ей крупно не повезло. Молотов попал в опалу, жена его умерла и ожидаемой поддержки молодые не получили. Но до сих пор они живут вместе, заботясь друг о друге. У них обеспеченная старость, прекрасная квартира на Юго-Западе Москвы.
  В 1941 г. началась война, которая неожиданно причинила многим горе и несчастье. У Елисеевых потерь не было. Единственный мужчина - Степан, был на броне, и его учреждение срочно перевели в Башкирию, в Уфу. Ему надо было ехать туда с семьёй, но Юлия наотрез отказалась его сопровождать - нельзя было оставить дом. Он уехал один, и семья осиротела - не было дома мужчины. Правда, приходил Ларочкин давний друг Серёжа Африканов. Они когда-то учились вместе в музыкальной школе, и он был частым гостем в их доме. Вот и сейчас он не мог оставить двух женщин без мужской поддержки. Ведь нужно было и дрова наколоть, и сходить в магазин, да мало ли дел в опустевшем доме! Он в то время учился в институте Международных отношений. Как-то Юля сказала ему: "Вы бы с Лорочкой поженились!", и он с радостью согласился, так как давно лелеял эту мечту. Лоре было всё равно, она к нему привыкла, и семью его знала и любила. Состоялась негласная свадьба, в доме появился мужчина. По-прежнему хозяйство находилось в руках Юлии. Молодые с утра уезжали в Москву учиться. Конечно, было боязно за них - в городе неспокойно, продолжались бомбёжки. Но вечером все благополучно возвращались, и для них уже были приготовлены дела по дому.
  Случались дни, когда усталый Сергей лекции не посещал, да и Лора, глядя на него, стала пропускать занятия. Юлию это раздражало, назревал скандал. Время шло. Степан часто писал письма, скучал по дому, и только через два года получил разрешение вернуться. "Если Степан приедет, - решила Юлия, - то тогда Серёжка нам не нужен". Начались нашёптывания, что он и лентяй, и ничего из него не получится. Чувства оказались непрочными, и они разошлись. Правда, дружба сохранилась до сих пор, а со стороны Сергея, может быть, и любовь. Он окончил Финансовый институт, обзавёлся семьёй, но, при случае, вспоминает и Лору, и свою молодость.
  Лора осталась одна. Поклонников у неё было много, но наступило какое-то разочарование. Однажды, на концерте, она встретила друга Сергея - Мишу Петрова, сына писателя Евгения Петрова. Он, как и отец, был военным корреспондентом. Весьма самоуверенный, деловитый, он был рад встрече с Лорой, но никаких дифирамбов ей не пел, был сдержан, говорил больше о себе. Её это задело, она к такому не привыкла, и сложности их отношений привели к большому чувству со стороны Лоры. Стали встречаться, он приезжал к ним не часто - работа не позволяла. Она постоянно томилась в ожидании, но свидания не приносили счастья. Она хотела большего, но ничего другого он дать ей не мог. Переживала она это время ужасно, а мать - с нею вместе. Иногда они месяцами не виделись, иной раз он жил у них несколько дней, и - снова в путь. Тут кто-то сообщил, что Миша пропал без вести. Время идёт, Лорочка подурнела, ни с кем не хочет встречаться, избегает компаний. Мама принимает меры, чтобы вывести её из такого состояния, и тайно ищет жениха. Как бы только не ошибиться!
   Наконец, в доме появляется Макс Соголович. Красавец, умница, со связями. Молодой, а уже пользуется известностью. Скоро его пьесу "Тайный советник" поставят в театре им. Вахтангова, и за неё, вроде бы, дадут "Сталинскую премию". Чем не пара?
  Лора произвела на него впечатление, было сделано предложение, и после некоторых колебаний, а главное, после советов мамы, оно было принято. Расписались, и Лора переехала к нему, на Арбат, в квартиру, где он жил со своей мамой. Тут же она окунулась в театральную жизнь, бывала часто с мужем и в театрах, и на концертах, но встречалась и со старыми друзьями, и родителей не забывала. Сама она тоже занималась творчеством, писала стихи, сочиняла музыку к ним, её даже печатали в журналах, а песни иногда исполняют по радио.
   Как-то перед Новым Годом мы с Илюшей решили никуда не ходить, и встречать праздник дома вдвоём. Он пошёл на Арбат в магазин купить продукты и вино, как вдруг повстречал Лору. "Дедушка Илюша! - так она называла его. - Приходите к нам. Мы тоже с Максом будем вдвоём!" Он дал согласие, и предложил мне пойти к ним. Мы очень хорошо провели у них время, вспоминали прошедшие годы, много смеялись. Нужно отдать должное Максу, он был интересным и весёлым собеседником. Как вдруг, в 1 час ночи раздаётся звонок в дверь, и приходит Владик Соколов с новогодним поздравлением. Все были ему рады. "Вот ведь как получается, я был в интересной компании, и ушёл, чтобы поздравить эту мартышку,- сказал он, указывая на Лору. - Дурная привычка: в этот день хотя бы час посидеть с ней за праздничным столом". Он скоро ушёл, а мы до утра не расставались.
  Недолго прожили они вместе, и здесь её постигло разочарование. Пьеса его в театре успеха не имела, премии не дали, он захандрил, руки опустились, и все решили, что Макс не тот человек, которым его представили в начале знакомства. В эти трудные для него минуты Лора не могла его поддержать, а может быть, просто не хотела видеть его слабость, и ушла от него к родителям. Макс, после разлуки с Лорой, женился на писательнице Галине Николаевой. Тут воспоминания мои о Елисеевых прекращаются, потому что мы перестали встречаться из-за глупейшей причины, где опять главную роль играла Юлия.
  Дело в том, что в первый год войны многие государственные учреждения, в том числе и наш Наркомнефти, эвакуировались в Уфу. Я была там совершенно одна, как вдруг меня разыскал Степан. Он тоже был один, без семьи, тосковал по ним, и когда узнал, что Наркомнефти перевели в Уфу, разыскал меня, и мы оба очень обрадовались нашей встрече. Я несколько раз была у него в гостях, и как-то мы написали совместное письмо Юлии, рассказав о нашей встрече, не подозревая о последствиях. Оказывается, письмо было воспринято со свойственной ей подозрительностью, обсуждалось на семейном совете, и было вынесено заключение, будто я умышленно уехала в Уфу, списавшись со Степаном, и что у нас любовь. А я, ничего не подозревая, с чистым сердцем и незапятнанной совестью, вернувшись в Москву, первым делом поехала в Лосинку рассказать о Степане, уверенная в прежних дружеских отношениях. Но не тут-то было - я сразу почувствовала холодный приём и тонкие намёки. Я не могла ничего понять, и быстро уехала домой. А потом мне наши друзья, Тима и Галя, всё объяснили. Мне было очень горько и обидно, бывать там я перестала. Когда вернулся из эвакуации Степан, ему всё изложили открытым текстом. Он был страшно возмущён её подозрительностью и ревностью, но... "кувшинчик был разбит". Правда, когда мы получили квартиру в Люберцах, и уехали из своей крохотной комнатки в Гагаринском переулке, мы послали Елисеевым приглашение на новоселье. Приехал один Степан, сказав, что Юля серьёзно больна, шлёт свои сердечные поздравления и т.д. Степана мы иногда встречали у Тимы и Гали, но Юля никуда из дома не выходила. Вскоре они продали дачу, и купили дом в Ашукинском. Лорочка, наконец, счастливо вышла замуж за художника Николая Николаевича Шмидта, родила сына, живут хорошо. Он директор главного выставочного зала в Манеже. Степан стал отдаляться от Юлии, встретил хорошую женщину, которая старалась создать ему потерянный уют. Тиму он посвящал в свои личные дела. Женщину он очень хвалил, но Юлию бросить не мог на старости лет, и постоянно приезжал домой, чтобы помочь ей. Она знала о его связи, и приезды эти радости не приносили. Но однажды, за стаканом чая, они вспомнили свою молодость. Он сказал, что очень жалеет, что на старости лет им суждено жить в разлуке. А она размягчилась, и созналась, что только теперь поняла, как во многом была неправа, и если бы можно было всё вернуть, она сумела это исправить. Он ночевал дома, а утром, собираясь уезжать, сказал, что будет думать об её словах. Сел в машину и уехал. А через некоторое время к ней пришли сообщить, что Степан Георгиевич скоропостижно умер в машине.
  Нам позвонил Тима, и на другой день мы с Илюшей приехали в Ашукинское попрощаться со Степаном. Но тело его уже увезли в церковь, где должна быть заупокойная панихида. Юлия была одна, дети разъехались, она же занималась разборкой его письменного стола и денежными делами. Спустя несколько лет умерла и Юлия, находясь у Вали, и похоронена вместе с мужем.
  
  15 июля 1987 года, посёлок Правда.
  
   Тима и Галя
  
   От своих хороших знакомых Тверковкиных я много слышала о Гале. Она, уроженка г. Уральска, круглая сирота, подружилась с Ниной Тверковкиной во время их тяжёлой жизни в Гурьеве. Они учились вместе и были подругами. Галю очень любили за открытый характер, доброту и сердечную привязанность к их семье. Все постигшие их неприятности происходили на глазах у Гали. Она знала всех членов семьи, впоследствии погибших, и не покидала их в трудные минуты жизни. А когда Тверковкины собрались в Москву, то расставание с Галей было, пожалуй, для них самым тяжким испытанием последних лет. Приехав в Москву, они вели переписку, и я, естественно, была посвящена в их отношения. Наконец, получили сообщение, что Галя тоже едет в Москву. Её приятельница, землячка из Уральска, устраивает её работать на автозавод "КИМ", а жить она будет у неё.
   Галя в Москве, но судьба сложилась так, что мы в течение нескольких лет друг с другом не встречались, хотя и она, и я часто посещали семью Тверковкиных. Галя знала, что я вышла замуж, и до меня дошли слухи, что она нашла себе мужа. Уже нашей Ирочке было четыре года, когда мы с Илюшей поехали на день рождения к Тверковкиным. И на этот раз состоялось наше знакомство. Галя была маленькой, хрупкой женщиной, некрасивой, но удивительно уютной, если можно так выразиться. Всё в ней располагало: и умение разговаривать с людьми, и добрые глаза, и отзывчивое сердце. А чем больше мы узнавали её, тем больше открывали в ней неоценимых качеств. И молодёжь, и люди пожилые всегда обращались к ней за советом, за утешением, она умела со всеми и погрустить, и порадоваться. Была отличная хозяйка, умела готовить, шить, вязать и очень радушно принимать гостей.
   Это всё мы узнали позже, при близком знакомстве с ней и с Тимой. Всех, прежде всего, поражало несоответствие внешности между мужем и женой. Тима был высокого роста, полный, красивый брюнет с голубыми глазами, В прошлом уральский казак, энергичный и живой. Любил веселье, шум, женщин, и просто удивительно, как он сошёлся с Галей! Видимо, её внутренние достоинства оказались решающими.
   У Тверковкиных мы засиделись допоздна, танцевали, пели, и, уходя, даже забыли обменяться адресами, хотя друг другу очень понравились. Спустя некоторое время встретились в ЦУМе, обрадовались этой неожиданности, поговорили и - попрощались. Прошёл ещё какой-то промежуток времени, и вдруг они являются к нам домой. На наш недоумённый вопрос, как они нас разыскали, со смехом рассказали, что заходили в каждый дом по Гагаринскому переулку, и спрашивали - не живут ли здесь Катюша с Илюшей и дочкой Ирочкой. И таким детективным образом мы были найдены. Пришли они пригласить нас на уральские пельмени. Жили они недалеко от завода "Ким", где и работали, в маленькой, уютной комнатке, в которой раньше обитала Галина подруга Шура. В кухне все столы и лавки были заставлены деревянными досками с пельменями, а в комнате - накрыт стол. Нас ожидали две Тимины сестры и Шура. Перезнакомившись, сели за стол. Я никогда не думала, что за один вечер можно съесть столько пельменей и не заболеть. Нет, ничего! Но мы и веселились, правда, до поздней ночи. Сёстры Аня и Маруся обладали прекрасными меццо-сопрано. Они под гитару пели цыганские песни и русские старинные романсы. Играл патефон с модными танго и фокстротами. И вот с этого дня началась наша дружба, продолжавшаяся много лет, ничем никогда не омрачаемая.
   Работала Галя на том заводе экономистом до самой пенсии. А Тима перешёл в другую организацию, где стал главным бухгалтером. Мы знали всех их друзей и родственников. Вся жизнь их проходила на наших глазах, но что нам было неизвестно - это прошлое Тимы. Из каких-то намёков и наших наблюдений, мы пришли к заключению, что жизнь его прошла не совсем гладко, была какая-то тайна, о которой он никогда не вспоминал, и никого в неё не посвящал. Его родители были зажиточными казаками, а ведь известно, что уральские казаки не приняли Октябрьскую революцию, и долго боролись против Советов. Мы видели портрет Тимы в офицерской форме. Видимо, он служил в белой казачьей армии и сражался против красных. Потом он где-то скрывался, женился на киевской актрисе, приняв её фамилию. А после развода появился уже в Москве, и жил у сестёр - то у одной, то у другой. Сестра Аня познакомила его с Галей, и, видимо, это знакомство что-то в нём изменило. Только после Великой Отечественной войны у них возобновилась связь с уральскими родственниками, и они стали ездить друг к другу. Тут уже решился и жилищный вопрос. Тима вступил в кооператив, и получил небольшую трёхкомнатную квартиру с садовым участком в Лосиноостровской. Развели там фруктовый сад, огород, а Галя сажала цветы. На наше удивление они полюбили землю, и всё время стали проводить дома, пристроили открытую террасу, и принимали гостей. Здесь-то и произошло знакомство с Елисеевыми. Их интересы сошлись и много полезных советов они получали от Степана и Юлии. Вот так из светских, городских жителей они превратились в "фермеров", как, шутя, мы их называли. Во время войны они не эвакуировались, и жили у своих родственников в Текстильщиках, у дяди Ефима Фёдоровича и его жены Марьи Ивановны, тоже уральских казаков. Он - крепкий старикашка с большой белой бородой, типичный казак, любил выпить, а подвыпивший ругал советскую власть, а Марья Ивановна спешила закрывать поплотнее двери и форточки. Тима с Галей им во всём помогали, жалели их старость, и до конца их дней заботились о них.
   Было время, когда мы вместе ездили отдыхать на Кавказ. Старички сняли нам две комнаты в Лазаревской, около моря, в одной поселились мы, в другой - Тима с Галей. Хозяева, греки, оказались очень скупыми, и мы потихоньку воровали у них в саду фрукты. Какие там росли сливы, груши! Мы здорово ими полакомились, а греки даже не заметили. Гале пришлось уехать раньше, на работу, и мы остались втроём. Старики жили отдельно. Совершали мы экскурсии по побережью Черного моря, были в Сочи, Мацесте и других красивых местах Кавказа, вместе фотографировались. Уезжали мы из Туапсе. Там познакомились с местными жителями - семьёй Добровольских, у которых останавливались на сутки, перед отходом поезда в Москву. Это были интеллигентные люди, и мы с ними какое-то время поддерживали переписку, а дочка их, Верочка, несколько раз приезжала к нам в Москву.
   Нас всегда поражало в Тиме и Гале их неуёмное гостеприимство. Вся родня, а её оказалось немало, находила приют в их доме. Одни жили по нескольку дней, другие - неделями. Галя сопровождала их по столичным магазинам, вставала раньше всех, готовила завтраки. Тима ходил за продуктами. Целыми днями они были в хлопотах. Сообщение с Москвой - только электричкой, но, не смотря на уже солидный возраст, никогда они не унывали, и вечером, собираясь ужинать, и водочки выпьют и потанцуют. Только уедут одни, приезжают другие. Какой запас внутренних сил и радости в жизни были в этих людях! Тима и Галя - это было одно целое, неотделимое друг от друга, их порознь просто не существовало, они - всегда вместе.
   Были, конечно, в жизни и шероховатости, и личные скрытые переживания у Гали, но об этом никто не знал, внешне всё было как на безоблачном небе. Она безумно любила Тиму, детей у них не было, и всю женскую и нерастраченную материнскую любовь она перенесла на него, на Тиму. А ведь были поводы и для ревности, и для обид. Тима порой не замечал причинённой боли, увлекался женщинами, а она своим чутким сердцем чувствовала и знала обо всех его увлечениях, но никогда и вида не показывала. Был случай, когда её племянница, Ироида, с мужем и маленьким сыном, захотели перебраться с Дальнего Востока на жительство в Москву. На Тиму выпало много хлопот с пропиской и устройством их на работу. Приехали они к ним, и пока не получили собственную жилплощадь, прожили у них пять лет. Ира была очень красивой женщиной, и, пользуясь этим, она безошибочно действовала для достижения своих целей. Бедный дядя Тима потерял голову и спокойствие в первые годы совместной жизни. Она догадывалась о его чувствах и играла на этом. Ходила перед ним полураздетая, разрешала ему целовать себя. Гале это очень не нравилось, она пыталась приостановить такое поведение, но вызывала лишь раздражение мужа. И даже такое невнимание к ней не поколебало ее чувств и терпения. Разумеется, время всё сгладило, обиды остыли, и добрые родственные отношения возродились.
   Жизнь не подсказывает нам, к сожалению, где и когда может постичь беда, да и жизненный опыт не говорит, в чём нужно остеречься, где проявить осторожность, где - заботу о ближнем. Так случилось и у Тимы. Не заметил он, что Галя как-то сникла, стала жаловаться на сердце. Как станет получше - так она снова в хлопотах по дому. Но однажды ночью ей стало плохо, а беспокоить, видно, ей никого не хотелось, сердце не выдержало и утром её не стало. Мы опасались за жизнь Тимы, эта потеря для него была ударом, он казнил себя, что недоглядел. У него уже не осталось сил, чтобы бороться с одиночеством. Первое время около него кто-то ежедневно дежурил. Потом он сказал: "Не надо. Я должен сам перебороть всё, я - мужчина!". Все друзья и родственники видели только один выход - найти ему жену. Он согласился с этим, так как понял, что на старости лет прожить одному невозможно, и сам нашёл себе жену - подругу Гали, тоже одинокую женщину.
   Его родные встретили эту женитьбу как измену памяти Гали, перестали бывать у него, пошли семейные дрязги, вспомнили старые обиды и начались новые. Ни в чём неповинную женщину открыто игнорировали, проверяли её действия и поступки. Это ни к чему хорошему не привело. Как ни тяжело на склоне лет начинать новую семейную жизнь, Тима не сдавался. Признал и полюбил её родных, подчинился безропотно её укладу жизни, требованиям. И, нужно отдать должное, всё это возымело своё действие. У Тимы появился интерес к жизни, он похудел, здоровье поправилось, они много гуляли, ездили вместе в гости. Часто вспоминали Галю и искренне горевали о невозвратимой потере. Это сближало их. Нет, это не было изменой Гале, он предан был ей и после её смерти, но он прекрасно понимал, что жизнь требовала жертв, и этой жертвой была его женитьба.
   Прожил он с ней четыре года, грипп подкосил его здоровье, а изношенный организм не выдержал осложнений, он ушёл из жизни, и похоронен вместе с Галей на Люберецком кладбище.
  
   20 июля 1987 года, посёлок Правда.
  
  
   Сергей Наровчатов
  
   Вчера, 17 ноября я прочитала в газете "Советская культура" статью Людмилы Уваровой "Интеллект без перебоев" о Сергее Сергеевиче Наровчатове. Прочитала и подумала, что здесь много говорится о нём, как о книголюбе, и незаслуженно мало - как о поэте и человеке. Мне пришла в голову мысль написать о Серёже (наберусь смелости называть его так, как звал его Илюша) то, что я знаю из рассказов мужа моего, и о том, что помню сама.
   Илюша всю свою жизнь любил поэзию, сам писал стихи, писал много, увлечённо. Любил читать нам вслух. Слушателям его стихи нравились, но этого было недостаточно, ему хотелось знать мнение более компетентного в этом вопросе человека. И он стал посылать в московские литературные издательства на оценку свои лучшие, как ему казалось, стихотворения. Однажды ему пришёл ответ от литконсультанта издательства "Советский писатель" Леонида Рогачевского, который захотел встретиться с Илюшей для переговоров. Он считал, что стихи его хорошие, и есть смысл заняться овладением и совершенствованием мастерства.
   Илюша с радостью принял его предложение, и они стали встречаться. Он бывал у нас в доме, в Люберцах, общались они и в других местах. Он терпеливо знакомился с Илюшиными произведениями, давал книги по теории стихосложения, и конечно, для автора открыл много новых знаний в этой области. Спустя, примерно, год, Леонид решил познакомить Илюшу с каким-нибудь маститым писателем, и вспомнил о Сергее Сергеевиче Наровчатове, с которым когда-то учился в Литературном институте. Правда, предупредил, что отношения у них не очень дружеские, но, тем не менее, знакомство состоялось.
   Поначалу Сергей настоял, чтобы Илюша вступил в какое-нибудь литературное объединение, и помог в этом, позвонив поэту Льву Озерову, в то время - руководителю объединения "Автозаводец" - и рекомендовал его как самодеятельного автора, стихи которого ему нравятся. С этого времени между Илюшей и Сергеем возникли дружеские отношения, очень поддерживаемые женой Наровчатова - Галиной Николаевной.
   Биографы пишут о благополучном взлёте поэзии Наровчатова, пишут, где он жил, где и кем издавался, пишут о многочисленных сборниках, вышедших при его жизни, но никто не написал о трудностях, которые были в его судьбе, как поэта и человека.
   В начале творческого пути и во время учёбы всё складывалось удачно. Он окружён был талантливыми сверстниками, в силу своего характера, всегда был на передовой позиции, вёл большую общественную работу как комсомолец, встречался с видными поэтами того времени, его печатали, он был признан - всё сулило блестящую карьеру. Сергей не был избалован жизнью, от трудностей не уходил в сторону, всего добивался сам, был честолюбив, мечтал... Но война всё изменила. Он ушёл с товарищами добровольцем на финский фронт, обморозился, лежал в госпитале. Затем началась Великая Отечественная - он и тут доброволец. И так, до окончания войны, до нашей победы.
   "Восемь стран прошёл я вдоль и поперёк",- напишет он в одном стихотворении. За эти тяжёлые пять лет войны стихи его, обличающие, грозные, печатали в солдатской многотиражке, посылал он их в центральные газеты и журналы. Он писал о том, что видел, от всего сердца. А было ему только двадцать лет, и был он, к тому же, очень красивым парнем.
   Он как-то рассказывал нам, что в своё время его пригласил к себе поэт Николай Асеев. Он, как положено, пришёл со своими стихами. Посидели, поговорили, и вдруг Асеев позвал свою жену. Сергей подумал, что тот хочет познакомить её с его поэзией, но когда она вошла, то маститый поэт сказал:
   - Посмотри на него - какой красавец!
   Сергей был обескуражен.
   После победы он приехал в Москву, закончил два института одновременно: Литературный имени Горького и Институт истории, философии и литературы, женился. Вышел первый сборник его стихов, на смену лирике пришли военные стихи. Фронтовые воспоминания.
   Илюша познакомился с ним не в лучшие времена его жизни. С первой женой они разошлись, с ней осталась и любимая дочка Оля. Его жена была литературным критиком (фамилия, не то Воронова, не то Воронцова), с ними жила и мать Сергея. Ему тяжело было там бывать, по-моему, он много лет переживал разлуку с первой женой. К этому периоду относятся и стихотворение "Ассоль", и стихи, посвящённые дочке. Вторая его жена, Галя, любящая, преданная женщина, всегда чувствовала эту его раздвоенность.
   В те 50-60 годы он много пил, мало печатался, и жить им было трудно. Галя преподавала музыку в детском садике, недалеко от дома. Ютились они в небольшой комнате многонаселённой квартиры, сюда приходили его друзья и случайные знакомые, а Галя иногда целые вечера просиживала одна на кухне. Уходить из дома она боялась из-за Сергея.
   Несмотря на его хмельной образ жизни, он умудрялся много писать, так как, только поэзия как-то держала его на плаву. Галя очень любила мужа, верила в его "звезду", прощала ему всё, а был он во хмелю несправедлив и жесток. Пыталась лечить, но из этого ничего не вышло. Илюше часто приходилось быть свидетелем его образа жизни. Денег в дом не поступало ни откуда, одна маленькая Галина зарплата. И когда приходил Илюша, то Сергей брал у него "взаймы", и бежал купить себе водки, так как, без неё не мог состояться разговор.
   Сергей был очень эрудированным человеком, много знал, и своими знаниями делился с друзьями. Несмотря на разницу в возрасте, Илюше с ним было очень интересно. В эти тяжёлые годы он продолжил собирать свою, впоследствии, знаменитую библиотеку, начало которой заложил ещё его отец. Но скоро держать книги в порядке уже стало негде. Они лежали на полу и на подоконнике.
   Галина энергия и предприимчивость помогали им. То она хлопотала о ссуде, то бегала по редакциям, добивалась квартиры, а дома печатала его произведения, оставаясь при этом всегда приветливой и доброжелательной. Сергей же в эти годы был хмурым, замкнутым человеком. Он понимал, что общественность не прощает ему такого поведения, и необходимо собрать свою волю, и вернуть терявшуюся добрую известность. И он это сделал.
   Вскоре они получили однокомнатную квартиру на Ломоносовском проспекте, а в последующие годы им ещё более улучшили жилищные условия. Но дело не в этом!
   Ожидания Илюши получить помощь Сергея и быть где-то напечатанным - не оправдались. Хотя стихи его нравились Сергею, он ничего для него не сделал. На одном из сборников своих стихотворений, подаренном им Илюше, он пишет: "Дорогому Илье Мангуби - человеку честного сердца - истинному поэту". А прочитав его стихотворение "Могила на переправе", даже сказал - "Здорово ты написал, я бы так не сумел".
   Вот оно, это стихотворение, так высоко оценённое профессиональным поэтом, и всё-таки никогда не опубликованное в широкой печати. Теперь его прочтут читатели моих "Записок старой москвички".
  
  Братская могила у переправы
  
  На обелиске
   нет имён и дат,
  Чьи тлеют безымянные останки?
  Прислушайся -
   не шепчет ли тот сад
  о грозных днях
   за тихим полустанком?
  Не гаснет день,
   не приложив руки:
  алеют маки,
   украшая гравий...
  И горестной печали
   вопреки,
  запел щегол
   у тихой переправы.
  Молчание
   в бездонной синеве.
  Умолкли
   говорливые берёзы.
  Роса блестит...
   Как будто на траве
  России всей
   невысохшие слёзы.
  
   Так почему же Сергей не помог Илюше? Дело в том, что когда у Сергея было время хлопотать за него, как за поэта, никто Наровчатова не хотел слушать - с ним в ту пору просто не считались. Так что все разговоры шли впустую. Он и свои-то стихи не мог напечатать.
   Однако дружба продолжалась... Как-то мы пригласили их в гости, к себе, в Люберцы. Угостили домашними пирогами и вкусным обедом. Серёжа много читал, был в ударе. Я его увидела в первый раз и была очарована. Он рассказывал о своём детстве на Колыме, о своих родителях. Сказал в шутку, что он потомок Рюриковичей. Поздно вечером они уехали.
   Через некоторое время они пригласили нас к себе на новоселье. Сергей только что вернулся из Прибалтики, и привез в подарок Гале керамический кофейный сервиз. Мы сидели за журнальным столиком, пили кофе из чашек нового сервиза с тортом. Был с нами в гостях у Наровчатовых поэт Михаил Дудин, друг Сергея, оказавшийся и соседом по дому. Присутствовал ещё один поэт, молодой человек, ученик Сергея, запомнившийся, как знаток и любитель кофе, рекомендовавший варить кофе в серебряном подстаканнике. Тут я впервые увидела эту библиотеку, занимавшую огромную часть комнаты. На полу лежала знаменитая шкура белого медведя. Почему знаменитую? С этой шкурой он никогда не расставался, любил на ней лежать и читать. Не помню, как она досталась ему. Илюша мне рассказывал, что однажды, приехав к нему утром, он увидел эту шкуру на полу, а на ней спала его дочка Оля. Уже выпускница школы. Они познакомились. На вопрос - нравятся ли ей стихи её отца - она ответила: "Нет, не очень, не в моём вкусе".
   Сергей уже стал секретарём Союза писателей, окончательно бросил пить. Он рассказал такой случай: будучи в Англии с группой советских писателей, они отправились на могилу Шекспира, прихватив с собой бутылку шампанского, а себе он взял лимонад, чем немало удивил присутствовавших.
   И все-таки каждый приезд Илюши к ним напоминал Сергею, что нужно что-то сделать в память дружбы, и он написал письмо в журнал "Наш современник". Привожу из него выдержки: "...я бы очень просил Вас прочитать стихи т.Мангуби и отобрать что-нибудь для Вашего журнала... И.М.Мангуби всю свою жизнь писал стихи. Человек редкостной скромности, он любит поэзию глубокой, но безответной любовью. Эта любовь сложилась из нескольких слагаемых - непричастность к литературной среде, неуверенность в своих силах, застенчивость до крайности. Между тем, в стихах его есть и подлинный лиризм, и тонкие акварельные краски, и внимательность к движению души человеческой". Это было в 1968 году. Илюшу там приняли, взяли несколько стихотворений, просили сделать некоторые поправки, а когда он пришёл вторично, оказалось, что произошли изменения в составе редакции. Он зашёл к новому редактору, а тот сказал, что стихи им не подходят по тематике. Так и ушёл он разочарованный, и никогда больше туда не заходил. Пришлось распроститься с мечтой когда-нибудь быть напечатанным в хорошем журнале, и довольствоваться тем, что давало объединение "Автозаводец". А там иногда помещали его стихи в местной заводской многотиражке, и напечатали в двух сборниках поэтов и прозаиков, посещавших это литературное объединение.
   После смерти Александра Твардовского Сергея назначили редактором журнала "Новый мир". В этом качестве он уже стал почти недоступен. Встречи сократились, вечно он спешил, вечно был занят. В основном беседы проходили с Галей за чашкой чая. Она жаловалась на чрезмерную занятость мужа, на резкое ухудшение его здоровья, да и сама она превратилась в гипертоника. Рассказывала она и о своих заграничных поездках с Сергеем, о том, как отдыхали в Крыму, в Доме творчества в Коктебеле. Она располнела, и по-прежнему все свои силы и энергию отдавала мужу. В день шестидесятилетия Сергею присвоили звание Героя Соцтруда, мы послали ему поздравительную телеграмму. В ответ Галя позвонила нам, поблагодарив за внимание. А дружеские встречи сами собой прекратились.
   Конечно, будучи главным редактором литературно-художественного журнала, он мог бы сделать что-нибудь для Илюши, но он о нём не вспомнил, а навязываться, напоминать о себе, Илья не хотел. Сергей в своём стихотворении сказал: "мне всегда казалось слишком скушным применяться к дошлым или ушлым...". Так подумал и Илюша.
   В 1981 году Сергей Сергеевич серьезно заболел, с инфарктом попал в Кремлёвскую больницу, после чего его направили в санаторий на отдых. Галя ездила к нему почти каждый день. Очень волновалась за исход его болезни, и вот, после одной из поездок, вернувшись домой, она почувствовала себя плохо. Попыталась своими силами побороть недомогание, а когда вызвала врача, то было уже поздно. Она скончалась.
   Сергей недолго пережил её. Похоронены они на Кунцевском кладбище.
  
   1991 год.
  
  
  
  ПРОДОЛЖАЕТ
  ЗАПИСКИ
  ДОЧЬ ИРА
  
   В этом Продолжении "Записок старой москвички" Ирина Гаврилова (урождённая Мангуби-Черкес) пишет о том, что не вспомнила или не успела записать, а может, просто не знала ее мать - Екатерина Александровна Мангуби-Черкес.
  
   Однажды - это было в 70-х годах - я, мой муж Марк и наши друзья пошли в Вахтанговский театр на спектакль "Цезарь и Клеопатра", с Ульяновым и Борисовой в главных ролях. После спектакля заглянули напротив, в кафе, съели по мороженому, выпили по бокалу шампанского и разошлись.
  На меня нахлынули воспоминания. Мы стояли в Калошином переулке, смотрела я на свою первую школу Љ79, и мне захотелось показать Марку старый дом моего детства, где я прожила 21 год, мой Гагаринский переулок. Пошли по Калошину, потом по Малому Власьевскому. Вот и Гагаринский - дом 23, рядом - 25 (дом Щусева), а вот, наконец... Я ахнула, слёзы навернулись: на месте моего дома зиял большой котлован с заложенными в нём блоками фундамента будущего здания. Осталась только большая липа, глядевшая когда-то в окно моей тёти Ани. Какими же маленькими теперь показались мне и мой двор, и двор дома Щусева. Наш двухэтажный особняк (дом владельцев Катениных) построен был буквой "Г", кроме того имелись три флигеля, сараи на заднем дворе, спереди три яблони. Где всё это помещалось?! Вот уж поистине - "Когда деревья были большими...". Мы жили на втором этаже особняка. Из нашего окна была видна школа, и зимним утром, когда в комнате у нас горел свет, девочки из моего класса видели, как я собираюсь на занятия.
  А появилась я на свет 5 сентября 1930 года в роддоме Грауэрмана. По словам родителей, у меня были длинные чёрные волосы. Они выбивались из-под чепчика. И когда няни приносили кормить младенцев, то по этим волосам мама узнавала меня.
   Приехавшая из Риги в Москву в 1914 году большая семья Мангуби-Черкес долго скиталась по городу в поисках квартиры. Ущемлённые в средствах (так как при переезде всё было потеряно) они вынуждены были снять у Катениных второй этаж очень неказистого особняка. Удобства были минимальные: отопление дровяное, раковина в коридоре, преобразованном в кухню, туалет. Ни душа, ни ванны не было.
   В 1917 г., когда началась Октябрьская Революция, жители Арбата и его переулков, как рассказывал мой папа, разделились на белых и красных. Из окон стреляли. Приходили с обысками, искали оружие. Подверглась этой процедуре и семья Мангуби-Черкес, причём, взрослые тряслись от страха, потому что всё могло закончиться арестами. Дело в том, что некоторое время тому назад у них снимал угол царский офицер, потом он куда-то пропал. А саблю свою, то ли забыл, то ли решил забрать позже - ведь ходить вооружённым по улицам революционной Москвы было опасно. Мангуби спрятали саблю, "от греха подальше", в большой кованый сундук, служивший лежанкой. Вот и боялись, что проверяющие доберутся до этой сабли. Но в сундуке они копаться не стали. Не знаю, куда она делась потом.
  Семейство тогда занимало весь этаж, но это были небольшие проходные комнатки. И, тем не менее, "новое начальство" порешило нашу квартиру уплотнить. Была выгорожена самая большая, изолированная комната, в которой поселились и жили, вплоть до слома дома, семейства работников НКВД, а затем ведомства, в какое это учреждение превратилось. Кухню тоже ликвидировали, хотя в ней было всего 6-7 метров, и туда въехала семья рабочих из четырёх человек.
  Когда в 1929 году папа женился, то для него была изолирована ещё одна комнатка, площадью в 9,5 кв. м. Семья понемногу разрасталась. Старшая сестра Рая вышла замуж за Сашу Танагоз, и уехала к нему, в Симферополь. Младшая, Вера, вышла замуж за Михаила Эрак и перебралась на улицу Горького. Этот дом находится во дворе, за Залом им. Чайковского. Жильцов в 70-е годы выселили, и там теперь расположились репетиционные помещения ансамбля им. Игоря Моисеева.
   Третья сестра, Ася, вышла замуж за Олега Барановского, и жили они в тёмной комнатке за печкой на Гагаринском. Ася работала вместе с моей будущей мамой, и познакомила её со своим братом, Илюшей, ставшим мужем мамы и затем - моим отцом. Здесь же, вместе с бабушкой Симой ютились незамужние мои тётки - Тамара и Аня.
   В коридоре, связанном с чёрным ходом, громоздилась чугунная плита, отапливаемая дровами, на которой кипятили в баке бельё. Там же, в кухне-коридоре были раковина и туалет, из-за пользования которыми по утрам возникали ссоры.
  Дрова заготовлялись заранее. Покупали их возами, чаще наколотыми. Главное место для их хранения - сарай, разделённый на секции, по семьям. Кроме того, по праву первожительства нам отвели место под лестницей на чёрном ходу, которая вела на второй этаж, где мы жили. А внизу, в так называемом вестибюле, находились две двери: одна - в квартиру бывших домовладельцев Катениных, другая - к парадному входу. Парадная дверь долгие годы была заперта. Только в сороковых годах, по настоянию Ани, принимающей учеников на частные уроки, она была открыта. Причём, ключи хранились только у Ани.
   Казалось, что дом построен для какого-то криминального типа, чтобы ему было легче удирать от преследования. Со двора на чёрный ход вело шесть ступенек, поднявшись по которым попадаешь на чёрный ход. Вдоль дома тянулась открытая терраса, а под ней - подвал с жильцами. Терраса служила любимым местом игр, особенно для девочек: в мячик, скакалку и всяческие другие затеи, которые придумывал наша старшая подруга Наташа Лекторская. Научила она нас играть в вырезанные куклы, что оказалось гораздо интереснее и разнообразней, чем в обычные. Рисуешь, в силу собственного умения, или просишь того, кто прилично рисует, куклу - с руками и ногами, немного расставленными, чтобы можно было на них что-то надевать. А затем детский "дом моделей" создаёт наряды. Это занятие мне пригодилось в эвакуации, когда долгими вечерами я рисовала и одевала таких кукол для своих двоюродных младших сестрёнок, а потом, много позже, и для детей этих сестрёнок.
  Во дворе играли в прятки, колдунчики, штандарт. Мест для этих развлечений было предостаточно: сараи, подвалы, подъезды. Мне строго-настрого запрещалось играть на заднем дворе, потому что там был очень большой открытый подвал, ничем не огороженный.
  А всего у нас было три подвала, и все заселённые. Игра есть игра, и я, конечно, бегала на тот "страшный" двор. Если бабушка звала меня из окна, а я не откликалась, значит - я там. Наказание следовало незамедлительно: либо - угол, либо - целый день сидеть дома.
  Баба Сима была строгой бабушкой, но я её очень любила. Мне нравилось залезать к ней на кровать, покрытую бордовым, с какими-то зелёными листьями, плюшевым ковром (остатки прежнего достатка). Устроившись там, я просила рассказывать о "сказочном городе Риге", где жили вымышленные девочки Марточка и Марочка. Бабушка курила, сама набивала машинкой гильзы, табак покупала на Арбате, в магазине "Табак", где директором был знакомый караим Кадык.
  У нас до сих пор хранится старинная турецкая мельница с длинной ручкой для перемалывания кофейных зёрен. Бабушка сама жарила их по своему вкусу. Теперь она не действует, и что в ней не хватает или поломалось - мы понять уже не можем.
   Во время войны бабушка подрабатывала тем, что набивала папиросы по определённой норме. Она вырастила шесть детей, опыт у неё накопился большой. Дети выросли, в основном, в Риге, где преклонялись перед всем германским, поэтому метод воспитания и лечения у неё был немецкий. Скажем, чтобы не случилось с ребёнком (исключая царапины и раны), первое, что она делала, ставила клизму, а то и "встречную клизму". Последнее было самым эффективным средством: в рот - касторка, запиваемая чёрным кофе (чтоб не вырвало), а снизу - клизма. Если уж не помогало и это, вызывали врача. Но больной уже был стерильно чист.
  Бабушка никогда внуков не шлёпала. Её сила таилась в глазах. Под её острым, пронзительным взглядом мы, как кролики перед удавом замирали. Баба Сима была атеисткой, но, тем не менее, всегда пекла пасхальные куличи, а мне особо - в алюминиевой кружке. Она прекрасно готовила, знала много караимских рецептов. Кое-что я иногда делаю, например, чечевичную кашу с рисом, или так называемую халву, рыбный пирог. С бабушкой у меня связаны запахи чёрного кофе и табака. Я с удовольствием вдыхала эти ароматы, а она говорила: "Ты будешь пить кофе и курить". К счастью, эти предсказания сбылись лишь частично, особенно в отношении курева.
  В одном из подвалов жила семья Ларионовых. Дочь их, Галя, дружила со мной. Её брат, Митька, работал в кинотеатре "Арс" на Арбате киномехаником, и таскал домой обрезки плёнки. Так я насобирала кадрики с любимыми артистами: Диной Дурбин, Целиковской, Серовой. Позже Митя перешёл работать осветителем в филиал МХАТа, и мы с Галей пересмотрели практически весь репертуар того времени: "Мёртвые души" с Топорковым, Ливановым, "Школа злословия" с Яншиным, Андровской, "Анна Каренина" с Тарасовой, Прудкиным, и другие спектакли. Мне посчастливилось увидеть всех мхатовских "стариков", которые работали ещё со Станиславским и Немировичем-Данченко.
  В детский садик я никогда не ходила. Со мной поочерёдно возились - баба Сима и баба Оля, приходившая с Зубовского бульвара. А в свободное время, тогда ещё молодые мои тётки, Аня и Тамара, водили на Гоголевский бульвар, где самым увлекательным развлечением было катание на живом ослике.
  Смотрю я сейчас на закормленных и больных детей, и на ум приходит хранящаяся у нас семейная реликвия - карта Москвы 30-х годов. То ли в спешке, то ли от отсутствия другой бумаги под рукой, но мама облюбовала эту карту, и на обратной стороне оставляла поручения бабушке Оле. Впрочем, здесь нужно дать слово моей маме - она почему-то этот эпизод выписала на отдельных листочках, и не включила в основной текст воспоминаний.
  "В 1934 (примерно) году
  Мы с мужем уходили на работу, а дочку Ирочку оставляли с домработницей. Жили они у нас по малу, часто менялись. А в перерывах моя мама, О.В., приезжала с утра погулять с ребёнком, покормить.
  Вот записки, которые я ей оставляла.
  
   Мама, Ирочке свари кашку манную, на обед тоже ячневую. Себе на завтрак тоже что-нибудь сделай: или кашу, или картошку.
  
   Мама, я вчера пришла поздно и не смогла сварить суп. Пожалуйста, свари картофельный, а когда будет готов насыпь немножко манной крупы (1/2 чашки). Ирочке свари кашку, а на обед картошки. Кушай сама днём. Катюша.
   Мама, 6 руб. я оставила тебе, купи, пожалуйста, то, что я тебе говорила. На завтрак Ирочке - кашку. Свари на обед картошку.
  
   Мама, обменяй, пожалуйста, чёрный хлеб на молоко. Свари картошку к обеду.
  
   Мама, к обеду свари кашку манную, а себе картошку... А на обед ячневую кашу. Я приду поздно. Мама, купи, пожалуйста, керосин.
  
   Мама, к обеду свари, пожалуйста, картошку и сделай драчону. Проверни её (картошку), подогрей молочка, смажь сковородку маслом, поставь драчону в печь. Иля принёс дрова, истопи, пожалуйста. Свари макароны, сразу побольше, чтобы подогреть к завтраку.
  
   Мама, отнеси, пожалуйста, в Зачатьевский переулок запаять кружок к примусу, чтобы сделали сейчас. На окне тебе рыбка - скушай.
  
   У Ирочки завтрак на окошке, а себе свари картошку - всё, что есть.
  
   Мама, если пойдёшь с Иркой гулять, то продай у... чёрный хлеб украинский. У нас 1 р 50, а там 2 руб.
  
   Мама, если ты обменяла хлеб на молоко, то свари Ирке кашку, а себе картошку.
  
   Мама, истопи, пожалуйста, печку, поставь тушить картошку, порежь, подлей молока и масла. Масла у нас мало, может быть, купишь 50 гр. Катюша.
  
   Мама, Ирке кашку свари. Сама драчону скушай, пей кофе. К моему приезду разогрей суп, пожалуйста.
  
   Ирочке свари кашку и дай кусочек трески, я оставила на тарелке. Сама ешь селёдку и картошку - на блюдце. Купи керосин, деньги возьми сколько надо. Я тебя, наверное, сегодня не увижу, т.к. обедать не приду. Не обращай внимания на разговоры наших соседей, они никогда не будут относиться к нам сочувственно. Договорись с Марусей насчёт посылки Володе. Катюша".
  
   В те годы ворота особняков закрывались на запор. Открытой оставалась только калитка. Поэтому все дети с раннего возраста гуляли во дворе одни. В отдельном флигеле жила дворничиха тётя Груша Жукова с семьёй. В её обязанности входила уборка двора, так же, я думаю, пригляд за жильцами.
  Дом 27 заселён был разночинной публикой. Интеллигенция, в том числе бывшие домовладельцы, жили и вели себя тихо, как мышки. Они проходили по двору быстро, наклонив голову, и так же быстро исчезали в своей квартире. В 1937 году арестовали в его собственном жилье некоего Хрусцевича, позже выслали жену и сына, нашего ровесника. Мы, дети шести-семи лет это с жаром обсуждали и пытались понять, за что могли арестовать Лёнькиного папу. Вспоминали, что Лёнька показывал нам какие-то открытки с голыми тётками и дядьками (думаю, это были античные статуи). А потом ещё Лёнька пел нехорошую песенку: "Мы мирные люди, сидим на верблюде, и кушаем сладкий пирог". Ужас!
  Напротив нашего дома, через дорогу, находилось 4-хэтажное здание, дом Полякова. За ним, в глубине двора высилась бывшая церковь, используемая после революции под какие-то механические мастерские. Уже в 70-е годы, гуляя по родным местам, я увидела, что она отреставрирована, и используется, как репетиционный зал какого-то хора (не помню, какого). На ночь родители завешивали окно одеялом, так как оно выходило на восток и по утрам солнце мешало спать. В этой "занавеске" была дырка. Иногда, на рассвете я слышала шёпот родителей, которые в это отверстие видели, как подъезжал "воронок" к дому Поляковых. Говорили, что там жили бывшие священники, служившие в бывшей церкви. Мама ходила с работы пешком. Проходя от Гоголевского бульвара по Гагаринскому, видела праздно гуляющих в одинаковых габардиновых пальто мужчин. Сообщала: "Что-то сегодня много "габардинов", наверное, будет приём в одном из посольств". В арбатских переулках, действительно, было много миссий и посольств. В Гагаринском, по нашей стороне, ближе к бульвару, находилась миссия какого-то арабского государства. У меня с моей подружкой Валей там был любимчик, похожий на артиста, который играл в фильме "Багдадский вор".
  Валя жила в Нащёкинском переулке, и мы часами друг друга провожали. Подружились мы в 1943 году, после моего возвращения из эвакуации и поступления в школу. С тех пор всё дружны. В Староконюшенном переулке было несколько посольств. Так что органы "не дремали". Во времена хрущёвского правления была попытка расселения коммуналок, и арбатских жителей разбросали по новым "спальным" районам, а кто-то попал и за пределы столицы. Так, в 1952 году маме от Министерства нефтяной промышленности был предложен вариант двухкомнатной квартиры со всеми удобствами в ведомственном новом кирпичном доме, но... в подмосковных Люберцах. Я была девушка "на выданье", надо было решаться. И мама решилась. Несколько лет мы не чувствовали особых неудобств, так как Министерство своих сотрудников отвозило и привозило с работы на своём автобусе. Нам с папой пришлось труднее. Хотя мне, по молодости, это было не в тягость. Зато все удобства, хорошая квартира! Там, в Люберцах родился мой сын, в старом роддоме. Персоналу теперешних родильных домов можно было бы поучиться вниманию и уходу, которыми окружали рожениц в 60-е годы в Люберцах. Ныне то здание сломали. И вообще, подмосковный этот город стал неузнаваем, как, впрочем, и родной мой Арбат. Это логично, жизнь идёт вперёд, требования к комфорту увеличиваются. Я только не возьму в толк, зачем (видимо, под влиянием бескультурья, безвкусицы и безответственности наших главных начальников) надо портить, выветривать даже его живой и весёлый дух, превращая в безобразный кич?
  Я не хочу превратить эти записки в слезливые воспоминания. Ах, как было хорошо раньше, и как теперь всё плохо! Нет. Я просто констатирую, что видела, что помню, как выглядело то место, где я жила.
  Рано утром по булыжной мостовой приезжали на телегах, запряжённых лошадьми, женщины из близлежащих деревень, с бидонами молока. Днём ходил татарин, собирал макулатуру, взамен дети получали игрушки "уди-уди", мячики на резинке, веера и прочее. Обещали, кто больше всего соберёт тряпья, тот получит настоящий маленький патефон. Но никто этого подарка не дождался. Ходили точильщики, выкрикивая: "Кому точить ножи, ножницы, пилы править?". Самое примечательное из моего довоенного детства было гуляние во дворе дома Щусева (Гагаринский пер., 25). Так мы его называли, потому что в этом типичном особняке, на самом деле, жил академик архитектуры Щусев. Мама писала о нём. Хочется кое-то дополнить. На той территории находилось несколько служебных построек и флигелей, Щусевский дом с мезонином до сих пор существует, но никакой мемориальной доски на нём нет. Последняя дощечка, прикреплённая к запертому главному входу, была такая - "Госцирк" (какое-то цирковое управление).
  Щусев прославился как архитектор ещё до революции. В интернете можно легко узнать все его заслуги перед отечественной культурой. Скажу только, что по его проектам построены Казанский вокзал в Москве, мавзолей Ленина, Марфо-Марьинская обитель в Замоскворечье и др. Когда он поселился на Гагаринском, я не знаю, но его самого и его семью помню со своего рожденья. Умер он в 1949 г. Трагическую историю щусевской семьи знали все в доме. У академика было трое детей: два мальчика и одна девочка. Дочь стала архитектором, старший сын - инженером-строителем, младший, Петя, живший с родителями на Гагаринском (ему на вид было лет 30), был, как говорили старожилы, очень талантливым с юности художником. Он учился в архитектурном институте, подавал большие надежды. Был гордостью семьи. Но где-то лет в 20 у него проявилось тяжёлое психическое заболевание. Помню: его выводила на прогулку по двору приставленная к нему молодая женщина Шура. Он что-то бормотал, иногда громко. Говорили, что у него случались приступы буйства. Жил он наверху, в мезонине. Дочь Щусева, весьма одарённый архитектор, страдала подобными приступами, но, будучи больным человеком, она работала.
  Алексей Викторович Щусев и его жена были глубоко религиозными и сердобольными людьми. Они помогали всем, кто к ним обращался, и особенно тем, кто всё потерял в жизни, так называемым бывшим. Помню одну женщину или старуху (было непонятно, сколько ей лет) в рыжем парике, каких-то опорках на ногах. Но на пальце у неё сверкал чудесный бриллиант (видимо, это всё, что осталось от прежней роскоши). Дом был заполнен какими-то несчастными собаками и кошками, которые потерялись или их бросили хозяева. Девочкам из нашего двора разрешалось гулять у Щусевых с условием, что они будут бережно относиться к цветам на клумбе, каковые Алексей Викторович ежевечернее поливал. Это место для нас, детей, служило маленьким оазисом: там росло много разных деревьев, цветущих кустарников, цветов. Когда академик возвращался со службы, а мы гуляли у него во дворе, он нас всех угощал конфетами. Щусеву много раз предлагали переехать в новые дома, но он отказывался из-за своего больного Пети.
  В 1939 году я пошла в 1-й класс школы Љ79, которая находилась в Калошином переулке, напротив дома с рыцарями (теперь там обосновалось ВТО). Арбатские переулки до войны были настолько тихими, патриархальными, что я, в возрасте 8-9 лет, одна ходила в школу от Гагаринского переулка до Арбата.
  Моими первыми подружками были Вика Кавеберг (с чудесной толстой косой и грустными маслинами глаз) и Мура Луговская, дочь известного советского хорошего поэта. У отца была вторая семья, но с дочкой он общался, и она мне с гордостью рассказывала про то, что у неё есть братик из Испании.
  Мы, маленькие, все знали об Испании. В газетах (в пионерских тоже) писали о прибывающих из героической Испании детях, и о том, как тепло их принимают у нас в стране. Ребята носили испанские шапочки с кисточкой. Так было до июня 41-го года.Но ещё раньше, в 1939 году меня впервые отправили в пионерлагерь, в Фирсановку, по Ленинградской ж.д. Как ни странно, я очень быстро там прижилась. Меня очень любили пионервожатые. Когда приехала к нам лётчица Марина Раскова, то мне завязали много-много косичек и сказали, что это наша Мамлакат (хотя знаменитая сборщица хлопка, настоящая Мамлакат была тогда старше меня почти вдвое - ей исполнилось 15 лет). Я вручила Расковой букет цветов и без страха прочла со сцены своё любимое стихотворение Лермонтова "Белеет парус одинокий". Мы ездили в музей Лермонтова "Мцыри". В 1940 году, в 9 лет, меня в том же лагере приняли в пионеры.
  После войны я также ездила в пионерлагерь от Наркомата нефтяной промышленности на Оку, под Каширу.
  Помню, что младшие отряды ехали в автобусах, а мы - старшие - в открытых грузовиках. В пыли, с отбитыми попами, но всю дорогу было весело, пели песни. Кстати, о песнях. Я всегда была маленького роста и на пионерской линейке стояла последней. Но у меня был очень громкий голос и хороший слух, поэтому в походах я шла, как и полагается запевале, впереди. Песни пели походные, военные. Возвращаясь домой, я никак не могла отвыкнуть от пения, садилась у открытого окна и оглушала переулок своим "Там, где пехота не пройдёт, где бронепоезд не промчится" и т.д. Хорошо, что это происходило днём, когда все были, в основном, на работе.
  Перед войной, три года подряд, мои родители снимали на лето дачу в Лосиноостровском (позже Бабушкине, а теперь это Москва), по левую сторону железной дороги, ведущей из города. Хозяева дачи - Елисеевы. Мама в своих "Записках" подробно пишет об этой семье, с которой мои родители подружились. У меня в памяти остались не столько люди (я была слишком мала, чтобы интересоваться взрослыми), сколько общая атмосфера, обстановка. Такую же я увидела, ощутила, читая впоследствии у Бунина и Чехова описания барских усадеб. Главными были дом и сад.
  Напротив Елисеевых находилась дача родителей знаменитого летчика М.Громова. Его отец был главным врачом местной больницы.
  Видимо, дом Елисеевых ранее принадлежал кому-то либо репрессированному, либо эмигрировавшему. Летними вечерами хозяева и гости собирались на большой открытой террасе: пили чай, танцевали под патефон. Там же стоял бильярдный стол. Две молодые дочки и общая гостеприимная атмосфера притягивали людей в эту семью.
  В конце лета 1943 года мама привезла меня из эвакуации, и до сентября опять я жила в любимой Лосинке. Юлия Юлиусовна Елисеева в одиночестве сторожила дом. Дочери с мужьями поселились в Москве. Её муж, Степан Георгиевич находился со своим предприятием в Уфе. Материально всем было очень трудно, но помогал сад: цветы и ягоды шли на продажу! Но и мне доставалось. Я ночевала в кабинете, на кожаном диване, и перед сном изучала огромную карту охотничьих угодий России, где были изображены те или иные звери в местах их обитания. С Лосинкой нашу семью связывала дружба и с другой семьёй: дядей Тимой и тётей Галей. О них мама тоже пишет в своих мемуарах.
  В 1941 г. я окончила третий класс в школе Љ79, и началась война. С июня по август я находилась в Москве. Хорошо помню, что тогда происходило. Первое, что было сделано - это выкопаны траншеи, чтобы прятаться от бомбёжек. В доме Љ23 открыли бомбоубежище, что считалось более надежным укрытием. Для дезориентации фашистских самолётов стали раскрашивать здания, создавая вид другого города, в небо каждый вечер поднимали аэростаты, опять же для осложнения бомбометания. Но самым эффективным методом была ловля с помощью прожекторов вражеских самолётов и их сбивание прицельным огнём зениток.
  Из домоуправления приходили люди с инструкциями, как себя вести, что брать с собой по сигналу сирены. Каждая семья имела особый мешок с необходимыми вещами. Бомбёжки Москвы проходили в одно и то же время, поэтому люди могли подготовиться и пойти в укрытие. Хорошим убежищем было метро. У нас ближайшая станция - "Дворец Советов" (теперь "Кропоткинская"). Но она была неглубокого залегания. Самой глубокой в то время считалась "Маяковская". Рельсы чем-то укрывали, и тогда на них можно было ложиться. Особенно страшным запомнился мне один день, когда бомба попала в здание театра им. Вахтангова, в Гагаринском, около Хрущевского переулка образовался огромный котлован от фугаса, пострадал дом Љ29, тесно прижатый к нашему. Бабушка Сима никуда не уехала, и всю войну пробыла в своей квартире. Она ходила на чердак, где были расставлены ящики с песком, и проверяла, не попали ли туда зажигательные бомбы. Не уехали из Москвы и мои тётки Аня и Тамара.
  Папа мой тогда числился на инвалидности, у него было какое-то нервное заболевание - он даже не мог писать. Тётя Ася Барановская работала в редакции газеты "Советский спорт", там организовали эвакуацию своих сотрудников. Ася предложила папе и тёте Вере поехать с ней. Наш семейный десант был такой: тётя Ася со свекровью и годовалым сыном Вовой, папа со мной, тётя Вера Эрак с дочерьми двух и трёх лет. Мама работала в Наркомате нефтяной промышленности, и поехать не могла. Дядя Миша Эрак и дядя Олег Барановский были призваны на фронт.
  Первый этап нашего вынужденного путешествия проходил по железной дороге, в товарных вагонах, до славного города Мурома на Оке. В пути настигли вражеские самолёты, была бомбёжка. Нас всех высадили, велели лечь на землю. Слава Богу, всё обошлось. В Муроме нас погрузили на баржу, задраенную сверху, так что, где и куда плывём, мы не видели и не знали. Около Горького (теперь снова Нижний Новгород) была очень сильная бомбёжка. Нас охватил ужас, ведь невозможно было куда-либо скрыться, убежать. Через какие-то щели взрослые пытались хоть что-то разглядеть. Мы же, дети, только слышали грохот разрывов и гул самолётов. Малыши плакали, им передавалась нервозность родителей. Однако и на этот раз обошлось. Вскоре открыли люки, разрешили взрослым выйти на берег. Папа вышел и принёс кое-какую еду. Тогда-то я впервые попробовала консервы "Лосось натуральный" в японском исполнении. Наверное, я была слишком голодна, и поэтому эти консервы показались мне верхом лакомства. Запомнилось, что баночки были граммов по 50.
  Поплыли дальше, теперь по Волге, далее - по Каме. Уже без вражеских самолётов и грохота взрывающихся бомб. Но нас почему-то никто не принимал: ни волжские Чебоксары, ни Чистополь. Наконец, приплыли в Набережные Челны (Татарская автономная республика). На другом берегу в город Елабуга, где в то время погибала почти никому тогда неизвестная поэтесса Марина Цветаева. Наша группа разделилась: часть захотела остаться в Елабуге, другая устремилась ехать в деревню, мол, там сытнее. Папа и тётя Вера решились на деревенский вариант. Ася осталась в Елабуге.
  Нас посадили на телеги и повезли куда-то. Село, где мы остановились, называлось Прости, с ударением на первом слоге. Когда папа послал первую свою открытку маме - слово "прости" в адресе привело её в ужас.
  Папа с молодости писал стихи, относился к этому очень серьёзно, все свои переживания, наблюдения изливал в них. Так, достаточно ярко он описал старую Ригу, с юмором обрисовал нашу встречу с хозяйкой дома, где нам пришлось жить до половины зимы 1941 г. После того, как бабка Барышева (так звали нашу хозяйку) в лютый мороз скинула печную трубу, мы оказались в холодной избе. Папа пошёл в сельсовет, объяснил обстановку, и нас поселили в пустующем доме, помогли его обжить, растопили русскую печь, и жизнь наша, с грехом пополам, наладилась. Нам выдавали пайки в виде муки, крупы, а такие продукты, как масло, мясо, мёд приходилось добывать самим в обмен на одежду. Спустила с себя всё тётка Вера. Мама присылала какую-то одежду. Сами мы обносились до предела. А с промтоварами в деревне было очень плохо. В результате у меня и у девочек оказались обмороженными ноги и руки. Уже вернувшись в Москву, я лечилась, но руки и ноги опухали, чесались и мокли.
  Папа ездил в леспромхоз за дровами. Однажды в сельсовете ему дали лошадь с телегой (раньше папе никогда не приходилось ездить и править лошадьми), и заверили, что она очень смирная, что ему и править-то не нужно. Она, мол, туда и обратно сама привезёт. Зима. Темнеет рано. Часы бегут, уже вечер, мы сидим все, прильнув к окнам - папы нет. Сходим с ума от страха, особенно я. На предуралье часто бывают метели и бураны. В тот день, как назло, был буран. Только где-то часов в 11 ночи послышался скрип полозьев. Входит папа, запорошённый снегом, даже лицо в инее. Слава Богу, на нём был тулуп. Рассказывает, что часов в 5 он уже погрузил дрова, и отправился в обратный путь. Но начался буран, и дорогу замело. Кругом лес, ни души. Мороз очень сильный. В отчаянье папа закутался с головой в тулуп, отпустил вожжи, и - была ни была, будь, что будет! Через некоторое время услыхал лай собак. Ага! Значит, жильё рядом. Хоть бы где-нибудь заночевать... "И вот, я здесь, лошадь не подвела!".
  Папа делает "мужскую работу": пилит и колет дрова, расчищает снег, помогает тёте Вере по хозяйству. За зиму 1942 года папу дважды вызывали в военкомат в Набережные Челны на комиссию. А на третий раз определили его на трудовой фронт в Казань. Там военкомат направил папу на кожевенный завод "Кзыл Кунче". В качестве... охранника.
   Тут он хлебнул полную чашу. Поселили его в общежитие, кишащее насекомыми, пища в рабочей столовой скудная, денег нет, чтобы что-то купить, а из зарплаты он посылал нам в деревню. Заболел в этих антисанитарных условиях сыпным тифом, был на грани жизни и смерти. С врождённым пороком сердца он целую неделю пролежал в бреду, с температурой 40-410. Худо-бедно, но выкарабкался. А тут, наконец-то, в отделе кадров поняли, что хорошего специалиста-экономиста используют не по назначению, и сделали начальником планового отдела завода. Жизнь его резко изменилась: он ушёл из общежития, поселился в частном доме, столовался в ИТР-овской столовой, где кормёжка была намного лучше. Но он по-прежнему находился на военном положении.
  Мама жила в Уфе, никакие хлопоты, чтобы соединиться нам всем вместе, не увенчались успехом. Летом папе дали отпуск, и они встретились, и заехали к нам. Так было горько с ними расставаться.
  У меня в деревне появились две подружки: Сабанеева Надя и Барышева Валя, которая позже приезжала к нам в Москву. Осталась маленькая её фотография. Мы потихоньку обросли хозяйством. Купили козу, поросёнка по кличке "Фунятка", цыплят. Я и мои младшие сёстры водили выгуливать козу на холмы, поросшие высокой травой. Несчастная коза съела что-то не то и умерла. Мы все, включая тётку, горько оплакивали нашу козушку. Несмотря на уговоры нашего друга-пожарника зарезать козу на мясо, мы, дети, и моя тётка-пианистка похоронили бедное животное.
  Наступил 1943 год и второй год учёбы в сельской школе, где я была отличницей. В середине зимы, из Новосибирска, где находился Верашин муж, дядя Миша Эрак, на обучении связистов, приехал офицер, помог собраться и отправиться в путь на лошадях до ближайшей железнодорожной станции (названии её я не знаю). Провожали нас деревенские наши друзья, надавали в дорогу мороженое молоко (в виде плошек), мороженое масло, были зажарены наш поросёнок и куры. Укутали нас так, что только глаза виднелись. Сидели мы в так называемых санях-розвальнях. Переезжая через замёрзшую Каму, перевернулись. С криками и смехом поднялись. Заехали попрощаться к тёте Асе и продолжили свой нелёгкий путь.
  До сих пор не могу забыть жуткую посадку. Мы чудом оказались в вагоне с малыми детьми и вещами.
  И вот мы в городе Новосибирске. Живем на окраине, в военном городке. Дети и Вера счастливы - они все вместе, а мне очень грустно - я ещё дальше оказалась от родителей. Отдали меня в школу. Я много пропустила, программа другая - пошли двойки, которые никогда раньше не получала. Кто пережил войну, то поймёт мои страданья, когда я потеряла все хлебные карточки на месяц. Я так безутешно плакала. Утешал меня дядя Миша - он был очень сердечный человек.
   Новосибирск - это самое тяжёлое время для меня в военный период. Наркомат нефтяной промышленности работает уже в Москве, Задача мамы - соединиться всей семьёй.
  Первым делом папа приезжает в Новосибирск, и забирает меня в Казань. Живём у хозяйки, которая занимается санобработкой военнообязанных. В кухне всегда висят простыни, по которым время от времени ползают насекомые. Мы с папой тоже были заражены этой пакостью.
  Я неважно себя чувствовала, сильно изменилась внешне: отёки, лишняя полнота, вялость. Это было начало болезни, которая, как позже говорили врачи, явилась результатом моего пребывания в Татарии, где в воде - дефицит йода. Мама приехала за мной летом 43-го года, и увезла в Москву. Меня надо было поднять, одеть, обуть.
  В поликлинике, к которой была прикреплена мама, консультировал светила эндокринологии - Шерешевский. Он сходу поставил диагноз, и через полтора-два месяца я выглядела нормально. Но надо было ещё вылечить обмороженные руки и ноги, которые меня сильно беспокоили. Я ходила на электрофорез. Стало легче, но до сих пор при холоде они у меня сильно мёрзнут.
  Все родные пришли к выводу, что мне надо пропустить год, то есть, осенью поступить в тот же класс. Приняли меня в 5-й класс "Г" женской школы Љ70, прямо напротив нашего дома. Меня посадили на вторую парту с Валей Олофинской, дружба с которой продолжается по сей день.
  До чего же крепки и неподвластны времени связи, которые возникают в юности, и потом, даже не разгораясь ярко, освещают теплым светом прошлое и настоящее.
  Класс представлял сборную солянку, он состоял из вернувшихся из эвакуации, не учившихся во время войны. После окончаний семилетки был большой отсев: кто ушёл в ПТУ, техникум, кто стал работать. Только четыре девочки остались в школе, в том числе Я и Валя. С 8-го у нас ввели форму: синее или коричневое платье и чёрный передник (праздничный - белый), как когда-то в гимназии. Школы разделили по половому признаку: мужские и женские. Организовали кружки танцев, где царили старинные бальные падекатр, мазурка, полонез. Но больше всего нам нравилось танцевать современные - танго, румбу, фокстрот.
  Мама продолжала много работать в Наркомате. В её задачи входила ежедневная передача в Кремль информации о работе нефтеперерабатывающих заводов Восточных районов страны. Дома она бывала мало. Продолжала сдавать кровь для получения литерной карточки на дополнительное питание. Несмотря на мой новосибирский конфуз с карточками я отоваривала их сама. Вместо молока нам выдавали так называемое суфле - кому, сколько полагается по норме. Все ходили с бидончиками и кувшинами. Иногда мама получила по своей литерной карточке американскую тушёнку или бекон. Это был праздник.
  Очень часто я ходила к маме на работу, она водила меня в столовую, а вечером мы вместе возвращались домой. Меня в мамином отделе все знали. В подвальном помещении этого огромного дома на площади Ногина (теперь Славянская) находился клуб. Вход - между зданием Наркомата и церковью Всех Святых на Кулишках (сейчас её отреставрировали). В этом клубе проходили замечательные концерты. Выступал Ираклий Андроников, певцы Большого театра - Лисициан, Кнарик Григорян, артисты оперетты. Немалым успехом пользовались лекции о международном положении Г.М.Свердлова (брат Я.М.Свердлова). Были встречи с оставшимися в живых героями-молодогвардейцами. Там же крутили зарубежные фильмы. От входа этого клуба отправлялись автобусы и машины в пионерлагерь.
  В те годы дома висела большая тарелка-репродуктор, вместо приёмника, который у нас отобрали на время войны. А то был мой любимый СИ-235, принимавший две наши станции - Коминтерн и КИМ, но папа ещё ловил довоенные речи Гитлера и другие зарубежные передачи. На стене висела карта, по которой мы флажками отмечали победы Красной Армии.
  После смерти бабы Оли моя двоюродная сестра Лена жила вместе с мачехой Таней, а какое-то время у нас, до приезда папы из Казани. Она работала и училась в вечерней школе. В связи с болезнью бабушки она стала фактически хозяйкой дома, самостоятельным человеком, хотя тогда ей всего-то исполнилось 14 лет. Дети в войну рано взрослели, понимали все житейские трудности, обходясь малым. Одевались скромно. Это нам внушали преподаватели, ставя в пример Светлану, Сталина дочку, которая сама штопала себе чулки. Я помню нашу подругу по классу Инну Виноградову, у которой был заштопанный рукав, хотя она была единственной дочерью посла во Франции.
  Моё счастье, что моя мама хорошо шила, и до 20 лет она меня обшивала. Мы с мамой ходили в Дом моделей на Кузнецкий Мост, где продавались выкройки модных моделей, покупали их, и мама по ним мне шила. Поэтому я была одета весьма прилично. Кроме мамы были знакомые портнихи, которые тоже мне шили. Одна из них, некто Неля Панфилова - была женой сына легендарного героя Панфилова, одного из спасителей Москвы в 1941 году. Она жила на ул. Горького (ныне Тверская) со своей свекровью. Вдова генерала Панфилова Мария Ивановна была женщиной незаурядной. В Гражданскую войну она вместе с будущим мужем сражалась с басмачами в составе кавалерийского эскадрона. Домашним хозяйством не занималась, любила погулять, выпить. У неё в комнате вечно собирались артисты театра оперетты. Она очень неплохо писала маслом. Квартира слыла немного "сумасшедшей". Постоянно толклись клиенты у Нели, муж частенько появлялся пьяный, музыка, крики и танцы за стенкой, у свекрови. Мне Неля чрезвычайно нравилась. Несмотря на странную обстановку, она всегда была весёлая, с юмором. Мама её работала костюмером в Вахтанговском театре, там и научилась дочка ремеслу. Как она мне рассказывала, нередко в костюмерную заглядывал, не без особого интереса, длинный худой парень с огромными глазами, очень застенчивого вида. Неля сказала: "Он мне не нравился". Это был Юрий Яковлев, будущий народный артист СССР.
  Последние одёжки она мне сшила перед моим отъездом в Ухту.
  В конце 50-х годов пошла мода на вязаные вещи. Появилась в продаже Купавинская шерсть, позже - мохер. Умелые женщины быстро подхватили эту моду, стали вязать не только на себя, но и на заказ. Вязали всё - вплоть до пальто. Перед поездкой в Ухту я заказала связать себе шерстяную кофту, шапку и шарф. Работали эти женщины нелегально, чтобы не платить огромные налоги. Появились и заказные мастерские, некоторые отличались хорошим качеством, например, в ГУМе. Но чтобы туда попасть, надо было записываться с ночи. Там я заказала себе босоножки и шляпу. Это было намного дороже обычного, но такие вещи не стыдно было носить. В магазинах же всё было очень безвкусным, не модным, некрасивым. Поэтому женщины старались находить какие-то другие пути, чтобы прилично одеваться. В 70-е годы стали чаще выпускать артистов, спортсменов за границу. Они привозили, приобретённые там по дешёвке, различные шмотки, которые на родине потихоньку распродавали. Особенно этим промыслом славились танцевальные ансамбли "Берёзка", Игоря Моисеева. Не гнушались такой мелкой контрабандой-спекуляцией и другие коллективы, и даже солисты. А объяснялось подобное просто: наш ширпотреб, особенно женский, был ужасающий. Знаменитый киноактёр и шансонье Ив Монтан, побродив по нашим магазинам, уже в Париже устроил выставку советского нижнего белья. Парижане, наверное, недоумевали и веселились, а у нас газеты о той выставке и её устроителе писали с возмущением.
  Но вернёмся назад. В 1949 году я закончила школу.
  У меня, в отличие от моих подружек, наступило состояние какой-то растерянности и безразличия. Я не бегала по институтам на подготовительные занятия. Мелькала мысль об Историко-архивном институте (я всегда очень любила историю). Но родители стали меня отговаривать, мол, быть архивариусом скучно, а ездить в экспедиции - тяжкий труд. Почему-то я быстро согласилась с их доводами. Потом мелькнула другая идея - Полиграфический институт, на редакторский факультет. Опять же, никаких усилий, никаких посещений, занятий не предпринимала. Мне было как-то всё равно. Однако сдала сюда документы. Первый экзамен - диктант. Отсеялась половина абитуриентов, в их числе и я. Оказывается, надо было готовиться не по Ушакову, а по другому учебнику. Диктант состоял из слов иностранного происхождения, их надо было просто знать. Увы! С одноклассниками не встречалась - стыдно. Как выяснилось позже, многие не попали туда, куда хотели.
  Вступительные экзамены в вузы закончились. Мама едет к замминистра и просит дать возможность сдать экзамены в Нефтяной институт имени Губкина - дополнительно. Таких сдающих было 5 человек, двоих приняли в кандидаты, а троих, в том числе и меня, - в студенты. Сдала я, между прочим, хорошо.
  Институт наш тогда находился в начале Ленинского проспекта (в то время - Большая Калужская улица). За чугунной решёткой, на просторном дворе высились три здания. Самое крупное - Горный институт, если стоять к нему лицом, то справа от него - Институт стали и сплавов, слева - Нефтяной. За проходом между Горным и Нефтяным была учебная вышка, а ещё дальше, в ограде, дырка. Через неё мы постоянно ходили в соседний Парк культуры и отдыха имени Горького. Сейчас Калужская площадь неузнаваема, а в годы моего студенчества она была застроена маленькими магазинчиками, на месте здания станции метро находилось кафе, куда мы устремлялись, получив стипендию. Около посольства Франции стояла большая, обезглавленная церковь. Глядя на неё, невольно приходила в голову мысль: за какие же грехи её казнили?! Теперь в ней расположился кинотеатр, регулярно нами посещаемый.
  После 1-го курса поездка на практику: Сызранское месторождение Яблоновой Овраг, ознакомиться, посмотреть, как бурят, как добывают нефть. Месторождение это довольно старое, сейчас оно уже закрыто. А в те, далёкие времена, не только давало стране "чёрное золото", но и служило, можно сказать, учебным полигоном для студентов, будущих работников нефтедобывающей промышленности.
   До свиданья, Москва. Еду на практику. Наш поезд в Сызрань пришёл вечером, далее, до места назначения - автобусом. Все устали, кто-то дремал. Кругом темнота, и вдруг впереди появился ярко освещённый котлован. Когда приблизились к нему, я увидела, как по стенам гигантской чаши бегут маленькие машинки, а это были всего-навсего могучие КАМАЗы. И всю эту громадную панораму освещали очень большие прожектора. Дороги, проложенные по стенам, где двигались вверх и вниз самосвалы, напоминали круги ада. Мне стало страшно и интересно. Позже узнала, что наблюдала стройку коммунизма - будущую Куйбышевскую ГЭС.
  После практики родители отправили меня на отдых в южный курортный город Бердянск. Моя мама договорилась со своей сослуживицей Анискиной, что один месяц сторожем молодёжи - вместе со мной отправились две её дочки - будет мама этих девочек, а второй - мои родители. Поселились в так называемой Матросской слободе, в пяти минутах от Азовского моря, и в получасе ходьбы от городского базара. Хозяева, пожилая хохлушка и незамужняя дочь, оказались очень добрыми людьми. Договорились, что хозяйка будет варить нам обед. Каждый день у нас был настоящий украинский борщ с салом и чесноком, а на второе жареная рыба, в основном, бычки. Помидоры, огурцы, виноград сорта "Берёзка", арбузы, дыни были в изобилии и дёшевы. Весь день мы проводили на море, стали чёрные, как уголь. На вторую смену вместе с моими родителями приехала двоюродная сестричка Лена. В первый же день она обгорела так, что потом несколько дней не могла выходить на улицу. Мы обмазывали её простоквашей, в результате чего, от мух не было спасенья.
  Родители были очень демократичны, и не угнетали нас за позднее гуляние. Недалеко от нас находился Дом отдыха. Мы туда зачастили, ведь там вечерами устраивали танцы.
  Силами отдыхающих был организован концерт, на котором мы обратили внимание на одного красивого парня с хорошим голосом. Состоялось знакомство, и у Лены закрутился с ним роман, который получил длинное продолжение: сначала переписка, потом женитьба. Этот парень был Владимир Иванович Сандов.
  Первый год в институте был самым трудным. Предметы технического ВУЗа - это высшая математика, химия, физика, некоторые новые предметы, и, конечно, политэкономия и основы марксизма-ленинизма. Такая, более "вольная" жизнь дала себя знать - у меня оказался "хвост" по химии. Пришлось пересдавать. Появились мальчики - это тоже было ново. А рядом парк им. Горького, кинотеатр. Времени на подготовку к семинарам просто не хватало.
  На 2-м курсе ввели интересные предметы, например, геология.
   Практика после 2-го курса проходила в Дагестане. Там знакомились с морским бурением. Некоторые вышки были связаны общими мостками, а другие высились в море, как острова. Нас распределили по два человека на буровую. Мне и моей однокурснице достался "остров" в море. Каждый день мы туда добирались на катере, изучали оборудование, записывали данные для составления баланса времени работы.
  Очень трудно было нам, маленьким девчонкам, залезать с катера на буровую платформу. Во-первых, сваи, на которых покоился "пол", примерно, на два метра выше уровня моря, во-вторых, сильно мешала морская качка. Ребята-буровики буквально на руках высаживали нас с катера. В последний день нашей практики они, смеясь, предложили подняться к верховому рабочему на высоту в 41 м. А мы всерьёз согласились. И вот две девчонки начали подниматься по маршевым лестницам. Сначала, вроде бы, было легко, но потом мы ощутили, что вся вышка здорово раскачивается. Сели, передохнули. Ребята кричат: "Спускайтесь!". Стыдно. Продолжаем ползти. Вышка раскачивается всё сильнее. Мы чаще отдыхаем и стараемся не смотреть вниз. Наконец! Ура! Высота взята! Спускаться намного легче. Под аплодисменты буровиков мы достигли пола. Голова кружится. Даже море с высоты, как следует, не посмотрели. Но чувствовали себя героями.
  Жили мы в пригороде Избербаша, в доме барачного типа. Рядом, в большой комнате, поселили львовских студентов. Мы с ними подружились. Там были одни ребята с промыслового факультета Львовского политехнического института. Вечерами пели украинские песни. Однажды, под утро, к нам постучался кто-то в окно. Выглядываем. Стоит местный мужик. "Рыба нужна?" "Какая?" "Севрюга, разделанная". Собрали деньги, купили. Нам её на мангале поджарили.
  Той был на славу!
  Львовяне на зимние каникулы приезжали в Москву. Приём устроили у меня, в Люберцах. Я часто разговаривала с одним парнем. Он был комсомолец. Отец выгнал его из дома, и он поселился в общежитии. Говорил, что многим комсомольцам-активистам выдавали оружие. Некоторые девочки, работая позже в Краснодаре, Татарии, Башкирии, встречались, с командированными туда львовянами.
  Практика заканчивалась. Начали размышлять, куда поехать дальше (ведь проезд на Кавказ был оплачен институтом). Знали, что параллельная группа проходит практику на Бакинском нефтеперерабатывающем заводе. Размещены они в общежитии, ну, и нас как-нибудь пристроят.
  Баку встретил нас обжигающей жарой. Каждую минуту хотелось пить. Покупали беспрерывно на улице газировку, пока ребята-технологи не подсказали выход - пейте только пиво. Это, действительно, утоляло жажду. Спали на панцирных кроватях, без матраса, из-за жары. Пробыли в Баку дня три и начали разъезжаться кто - куда, в основном, в Москву. Я и ещё три девочки решили остаться и поехать, сначала в Тбилиси, а потом - на побережье. Денег было в обрез, мы планировали экономить.
  Первое, о чём мы мечтали - это, конечно, осмотреть город, а второе (не менее важное) - снять номер в гостинице, и по настоящему помыться. В Дагестане приходилось мыться опреснённой водой, промыть голову ею мы не могли. Наняли такси (деньги ещё имелись), и попросили отвезти нас в гостиницу. Он возил по разным гостиницам - нигде мест не было. Мы с ужасом смотрели на счётчик. Не помню, как долго мы катались по городу (уже темнело), наконец, таксист, глянув на наши жалкие физиономии, сказал, что повезёт нас туда, где наверняка есть места. А если - нет, то придётся ехать к нему домой. Мы были на всё согласны. На окраине города машина свернула в узкий переулок, и въехала в ворота. Во дворе, буквой "П" стояли три барака без окон, но с дверями. То был "Дом колхозника", где нас и приняли. Похоже, в этой забегаловке никто не жил, кроме нас. Усталые, но счастливые, что нашли приют, мы улеглись спать, на всякий случай, заперев дверь. Не прошло и получаса, как мы поняли, что задыхаемся. Открыли дверь и, посадили в дверях дежурную. Повеяло тёплым ветерком, и мы крепко уснули. Проснулись все разом. На небе ярко горели звёзды. Включили свет, и, о ужас, нас осаждали полчища изголодавшихся клопов! Начали их ловить. Всех, конечно, не уничтожили, но где-то через час, ещё более усталые, изъеденные проклятыми насекомыми, заснули. Встали рано, так как клопы продолжали свои атаки. Кой-как умылись, привели себя в порядок, и пошли по городу. Нашли проспект Руставели, на нём - маленькое кафе. Зашли позавтракать. Скромно заказали какие-то бутерброды с сулугуни, чай. Народу почти никого не было. Вдруг появляются какие-то очень важные на вид мужчины в белых халатах, начинается суета. Завтрак нам не несут. Наконец, к нам подсел один из "важных", стал расспрашивать, кто мы, откуда. И попросил подписать какой-то протокол. На вопрос: что случилось и получим ли мы свой заказ, он ответил, что проведена контрольная проверка, нас обвесили, и мы теперь свидетели. Нас вызовут из Москвы на суд.
  Поскольку месячная грязь так и не была смыта, решили пойти в турецкие бани, но там женщины и мужчины мылись вместе - это нас смутило. Может быть, над нами подшутили...
  На этом осмотр Тбилиси закончился. Оставаться на съедение клопов мы не пожелали, и в тот же день, посетив в Гори мемориальный домик, где родился Джугашвили-Сталин, отбыли в Батуми. А оттуда - в местечко Махинджаури. Там проживали последние деньги, питаясь помидорами, лавашем, сыром и арбузами. Поселились в тесной каморке у хозяина, целый день проводя на пляже. Через десять дней наша компания уменьшилась на два человека. Остались: я и моя подружка Люся Демидова. Спустя две недели на теплоходе "Победа" (бывший немецкий лайнер "Иберия") отбыли и мы. Плыли на палубе, в креслах. Было прохладно. Адлер был моим конечным пунктом назначения. Люся далее улетала в Москву, а я должна была встретить другую группу: мою однокурсницу Эллу Гурвич, и ребят-геофизиков. Деньги кончились. На последние копейки я дозвонилась до мамы и попросила выслать подкрепление. С новой группой облазала все окрестности: Ботанический сад, тисосамшитовую рощу, взбирались на гору Ахун, ездили на озеро Рица и т.д.
  В Москве меня встречала мама. Она долго вычисляла свою дочь среди пассажиров. Я была неузнаваема, чёрная, как негр.
   Защитив диплом, я уехала в дом отдыха "Гульрипши", расположившийся в эвкалиптовой роще, в 20 км от Сухуми. Часть рощи была огорожена железной проволокой, что, конечно, заинтересовало. На пляже появились странно одетые мужчины в шортах (у нас такой одежды не носили). Они надевали на ноги какие-то резиновые длинные штуки, на лица - маску, и так плавали. Позже появились и женщины с детьми. Все были заинтригованы, а кто-то из обслуги дома отдыха сказал,
  что это секретные физики, немцы. Они живут в отдельных коттеджах со всеми удобствами, питанием и проч. А ещё нам посетовали, что два дня назад из Гульрипши уехали К.Симонов с женой В.Серовой и дочкой. Их постоянно можно было видеть на пляже.
   После окончания института я была распределена под Куйбышев (теперь Самара), в контору бурения. Но так как мой первый муж Ануров устроился в Московский геофизический институт, то мне надо было находить себе работу самой. Конечно, помогли мамины связи. С 1954 года до 1955 года я работала нормировщиком на "Нефтемаслозаводе". Пробыв там лето, устроилась в Политехнический музей, научным сотрудником в отдел "Топливо". Водила экскурсии, но хотелось работать по специальности. Руководитель моего дипломного проекта В.Б.Ястремская пригласила на должность куратора в Заочное отделение нашего института, где в тот момент она была деканом. Соблазнила меня тем, что у меня будет много свободного времени, и я смогу взять тему для диссертации. Но, увы, работы оказалось выше головы, еле успевала отвечать на письма студентов, живших в разных концах страны. О защите кандидатского звания нечего было думать, чем я была очень огорчена.
  Через Людмилу Юрьевну Чефранову узнала, что в её институте, под названием ЦНИИТЭНефть, есть вакансия. Я была принята быстро, так как директорствовал там мой преподаватель по вузу, я была у него на хорошем счету. Так я попала в отдел, руководимый С.Г.Плотелем. Счастью моему не было предела, хотя дело оказалось незнакомое. Сергей Григорьевич сразу взял меня в командировку, начал "натаскивать", учить новому делу. Наш отдел сидел в экзотическом месте - в куполе огромного храма на ул. Разина (теперь Варварка). Вверху купола был вылеплен глаз. К нам ходили искусствоведы, служители церкви. Говорили, что это один из масонских символов.
  А однажды мы горели. Случилось вот что... Храм был поделён по высоте на три этажа, на втором подогревали что-то на керосинке, и произошло загорание. Началось сильное задымление, дым пошёл вверх, на наш, третий этаж. Мы кашляем. Начальник призывает к спокойствию. В это время к нам явился муж одной из сотрудниц, и закричал:
  - Вы что тут сидите?! Внизу пожар!
  Мы закрыли лица мокрыми платками, что-то на себя накинули, и по лестнице с трудом спустились через горящий под нами этаж. К счастью, пожар произошёл небольшой.
  Проработала я в этом отделе очень мало. Началась хрущёвская перестройка, и наш институт закрыли, а сотрудников рассовали по отделам многоотраслевого института Госплана РСФСР. В ЦЭНИИ я попала в отдел экономики промышленности строительных материалов, занимавшийся штамповками, поковками, оборудованием бытового назначения, как-то, холодильниками, пылесосами и т.д. всё это выпускалось, в основном, в особых цехах, на свободных производственных площадях оборонных заводов. Собственно говоря, та быстрая перестройка на военный лад в начале Великой Отечественной стала возможной именно из-за наличия этих дополнительных мощностей, используемых в мирное время для производства товаров народного потребления.
  В 1960 году нашему институту выделили 10 льготных профсоюзных путёвок в дом отдыха "Нефтяник", на черноморском курорте Гагры.
  Хочу немного отвлечься от основного хода моего рассказа. В советское время во все предприятия ВЦСПС (всесоюзная профорганизация) выделял путёвки в дома отдыха, санатории, пансионаты. Крупные заводы, фабрики, министерства, институты имели свои здравницы. В такой ведомственный дом отдыха, принадлежавший МГУ, в Геленджике мы с моей сослуживицей получили путёвки в 1957 году.
  Надо сказать, что я с раннего детства знала некоторые песни Вертинского, которые пела мама. Никакой другой информации о нём у меня не было. И вдруг, в конце Отечественной войны, когда стали возвращаться на Родину некоторые деятели культуры, вернулся и Александр Вертинский. Это стало огромным событием, особенно для людей, слушавших его до Революции. Но что интересно: его оригинальный стиль и явно не ура-советское содержание песен пришлись по вкусу и молодёжи. Я, как и весь мой класс, "заболели" им. На его концерты невозможно было достать билеты. К сожалению, я его "вживую" не слышала.
  Итак, мы с Таней прибыли в Геленджик, встретивший нас холодным ноябрьским ветром. Пошли гулять, и я услышала знакомую мелодию и неповторимый голос из уличного репродуктора. К тому времени уже вышли в фирме "Мелодия" хорошо записанные пластинки, а тут, мы слышим, в звучание песен вмешиваются какие-то шумы и явно посторонние звуки. Вертинского гоняли по местному радио каждый день. Мы познакомились с культурником (так назывался сотрудник ДО, отвечающий за досуг отдыхающих), и спросили: что это за непонятные шумы в записях? Он рассказал такую историю. Вертинский, кажется, за год до нашего приезда, гастролировал по Кавказу, был он и в Геленджике. Его с аккомпаниатором встречал как раз наш культурник. Артист отозвал его в сторонку, и тихонько попросил достать ему концертные ботинки, так как он в спешке забыл свои при отъезде из предыдущей гостиницы. В местном ресторане выступали какие-то лабухи, и у них, к счастью, культурник раздобыл нужные башмаки. Но на этом малоприятные сюрпризы не кончились. Все, кто бывал в местах отдыха, наверняка замечали постоянную стайку приблудных собак, буквально по расписанию являющихся на завтрак, обед и ужин. И в Геленджике, разумеется, они были. Но об этом позже.
  Тем временем, расклеили афиши, что вызвало ажиотаж не только в этом городке, но и во всех домах отдыха Сочинского района. В результате, билетов продали столько, что ни столовая, ни клуб вместить желающих послушать Вертинского не могли. Тогда импровизированный концертный зал обустроили на танцверанде и прилегающей территории. Наконец, публика собралась, кто помоложе, студенты, не доставшие билетов, залезли на деревья. Он вышел элегантный, уже далеко немолодой, но всё ещё красивый. Концерт начался сразу после ужина. Под бурные аплодисменты были исполнены первые песни. Потом к голосу артиста присоединились ещё какие-то непонятные звуки. Порой эти досадные помехи становились достаточно громкими. Наконец, администрация, зорко следившая за порядком, обнаружила источник шумов. Это были собаки, сытые, довольные и с удовольствием подпевавшие, особенно в лирических местах, замечательному артисту. А таких мест, как известно, в его песнях большинство. Стали выгонять незваных подпевал, стараясь при этом не шуметь, не отвлекать публику. Часть собак разбежалась, но некоторые из них потихоньку прокрадывались обратно и выли в унисон с Вертинским. Весь концерт записывали на магнитофон. Вот всё так и записалось - с шумами, с собачьим подвывом. Но это не испортило концертный вечер. И мы с удовольствием слушали "В бананово-лимонном Сингапуре", "Матросы мне пели про остров" и другие в оригинальнейшем сопровождении.
  Но возвращаюсь к основному повествованию. Итак, мы купили билеты на один поезд, запаслись всяческой снедью в дорогу. "У нас всё было". Отправились в славный город Абхазии весело, с ветерком. Устроили по этому случаю вагонный банкетик, на запах которого в проёме двери показался симпатичный молодой человек, назвавшийся Марком. В руках у него, как бы невзначай, оказались карты.
   - Сыграем?!
  - Сыграем! Почему бы нет!
  Пили, ели, болтали, смеялись до упаду, расставшись только на ночь.
  Он ехал к маме, в Кутаиси, где она жила последние годы. Ехал туда на летние каникулы. Впереди маячили военные сборы и госэкзамен во ВГИКе, где он учился.
  А пока - море, солнце, симпатичная компания, с которой не очень хочется расставаться.
  Перед Гаграми заявил, что, если будет у него чача и мама испечёт хачапури, то он, вероятнее всего, заедет к нам в Дом отдыха. А впоследствии он мне сказал, что загадал: если я обернусь, то он приедет. Я обернулась.
  Он приехал недели через две и пробыл у нас в доме отдыха дней пять. Мы не расставались. У нас сложилась такая компания: мои сослуживцы Саша Гуральник и Вера Кавригина, примкнувший к нам местный фотограф Дима, я и Марк. В Москве он встречал меня на площади Революции (тогда пассажиров с самолёта пересаживали в автобусы, и везли в центр столицы). Это было начало. Встреча с Марком изменила ход событий. Я без страха уезжаю к нему в Ухту, практически в неизвестность.
  После окончания ВГИКа было распределение. В эти годы во многих городах открылись местные ТВ-центры. Это был хороший разгон для творческих людей. Ограничений и цензуры, как в центре, было меньше. Можно было снимать свои документальные фильмы, делать свои авторские передачи. Марку надо было выбрать: либо Нальчик, либо Ухта. Он поговорил со мной, я выбрала Ухту. Во-первых, там нефть. Во-вторых, в те годы люди возвращались из лагерей (не пионерских), было много рассказов. Хотелось поехать туда, увидеть "тех людей", узнать именно от них "как", "за что" они приняли страдания. Конечно, интересовали те, кто попал туда по 58-й статье. Договорились так: он поедет в Ухту один, позондирует почву насчёт моей работы. Уезжал он в августе. Мне предстояла сложная командировка в 3 города: Киров (ныне Вятка), Ульяновск и Горький (Нижний Новгород). Мы с Марком поехали сразу в Киров. Погуляли по городу, купили три вятские игрушки на память, игрушки-символы: свинка-свистулька, козлик в синих штанишках и маленькая птичка (наш будущий ребёнок). Я проводила его на поезд, шедший в Ухту. Было грустно. Но мы были уверены, что скоро увидимся.
  Марк написал, что он договорился в Территориальном Геологическом Управлении (УТГУ), чтобы меня взяли в исследовательскую группу. Оформив бронь на квартиру, и получив направление в Мин. Гео. РСФСР, я, провожаемая многочисленными родными и друзьями, как "декабристка", отправилась по месту назначения прямо под Новый 1961-й год. Везла книги Ремарка, Хемингуэя, стихи Ахмадуллиной и Евтушенко, проигрыватель, пластинки. Подъезжая к Ухте, закуталась, как могла, надела оленьи пимы, вылезаю из вагона - в лужи. Температура воздуха 0- +10С. Поселили нас на первых порах в посёлке Центральных Ремонтных Мастерских (ЦРМ), на окраине города. Наш дом - 2х этажный барак, который занимали студенты лесотехнического техникума, подростки 14-15 лет. Весенняя новогодняя погода длилась недолго, и мы очень скоро вкусили все прелести мороза, и как ни странно, в первую очередь, в туалете. "Туалет" - это часть отгороженного коридора, там вставлена широкая труба, накрытая досками. Это было очень красиво. Всё переливалось разными цветами: сталактиты и сталагмиты. Стены покрыты снегом. Крючок почему-то всё время обрывали, а лампочки - перегорали. Поэтому, чтобы как-то сходить по нужде, необходим был сторож, иначе пацаны могли ворваться, даже тебя не заметив. Роль стража терпеливо исполнял Марк.
  Каждое утро, в 7 часов раздавался в коридоре звон будильника. Это кто-то из дежурных мальчишек будил всех.
  Первый год работы у меня почти не было, так как начальник нашей партии ещё не уволился из Воркуты, и не приехал. У нас не было даже помещения и плана того, чем мы будем заниматься. Поэтому меня использовали в техотделе, можно сказать, на подхвате. Но это дало возможность познакомиться людьми и с городом. Временная свобода позволила мне приезжать на студию телевидения, к Марку, смотреть, как рождаются передачи, ездить на съёмки телефильмов. Картина "Землепроходцы", снятая Марком в форме художественно-документальной ленты (жанр, который всё больше сейчас используется на ТВ), прошла и в Ухте и по Центральному телевидению.
  Летом приехал папа, посмотреть, как мы устроились, привёз продукты, некоторые тёплые вещи. С питанием тогда было у нас неважно. Ухту снабжал в основном Ленинград (С.-Петербург). В тот момент были перебои со снабжением. Мясо - только на рынке и очень дорогое. Позже появились в магазине субпродукты: мозги, языки, почки, лёгкие. Местные коми вообще не понимали, что с этим можно делать.
  Решили мы с папой пойти за грибами. Я смотрю, женщины вёдрами тащат красноголовики, то есть, подосиновики. Папа заядлый грибник. Пойдём!!! Несколько шагов по лесу... Комары преследовали нас, бегущих оттуда, минут 15.
  В нашем общежитии была уборщица, родом из Архангельска. У неё сынишка лет 4-х. Папа привёз апельсины. Мы дали мальчику апельсин. Он долго рассматривал его, нюхал. Мы сказали, что это вкусный плод. Прошло время. Он есть его не стал, играл как с обычным мячиком, и говорил, что мы его обманываем, что этот мячик горький.
  Лето в Ухте очень короткое. В мае ещё холодно, а в августе люди надевают куртки, кофты.
  Находясь в этом студенческом общежитии, уже весной было трудно спать. Во-первых, не могли понять, сколько сейчас времени - во дворе ребята играли в футбол - смотрели на часы, оказывается, 3 часа ночи или 3 часа утра. Во-вторых, постоянно светло. Это всё белые северные ночи. Потом мы ко всему этому привыкли.
  Лето жаркое и очень пыльное. Дороги, как и везде у нас, плохие, часто грунтовые. Проедет машина и её не видно за пылью, и откашляться не можешь. Речушек много. По Ухте текут реки Ухта и Чебьюшка. Есть озёра. Однажды Марк взял меня на съёмки "Землепроходцев" Поехала съёмочная бригада на двух газиках. Сделали остановку в тайге, на берегу какой-то реки. Жара стояла жуткая. Я решила искупаться. Намазалась диметилфталатом (это средство от комаров). Полезла в воду. Проплыла немного, но чувствую, всё лицо горит огнём. Выскочила на берег. Лицо чёрное от комаров. Страшное дело! Зашла в лес, чтобы набрать грибов на жерёху. Глазам своим не поверила. Почти на краю леса полянка, а на ней всех размеров и возрастов стоят красные шляпки. Принялась резать. Почти все оказались червивыми.
  В 1960 г. город был небольшой. Центр застроен 4-5-этажными добротными кирпичными домами. Проектировали их талантливые сосланные сюда архитекторы. Там же находилось здание Ухткомбината, где расположилось и УТГУ (Ухтинское территориальное геологическое управление). В нём тогда работал легендарный геолог Кремс, именем которого названа одна из центральных улиц города. В центре был и единственный ресторан, занявший бывшее управление - Ухтпечлаг. В 60-е, подчинённые когда-то этому учреждению ОЛПы (отдельные лагерные пункты) еще сохранили в просторечье свои названия, но содержались там только уголовники. Я видела колонны их, в серых ватниках, под охраной, отправлявшихся на какие-то работы. Небольшой компактный центр был окружён посёлками и улицами с характерными названиями: Пионер-гора с телецентром и студией телевидения, Сангородок, кулацкий посёлок с живущими там, в частных домах бывшими кулаками и их семьями, посёлок Ветласян, посёлок ЦРМ, где попервоначалу жили мы с Марком. А ещё, посреди города раскинулся небольшой Пионерский сад со зверинцем, красовался Дом культуры, построенный в классическом стиле - с портиком и колоннадой. В этом скромном здании, между прочим, выступали Лидия Русланова, Михаил Названов и другие знаменитые артисты, заключенные Ухтпечлага. К нашему приезду все они давно освободились и были реабилитированы. Зато в то время по городам и весям Коми-республики выступал (как бы пополнив сократившиеся ряды звёзд-зэков) с концертами лауреат 1-го Международного конкурса им. П.И.Чайковского в Москве пианист Наум Штаркман, загремевший в тюрягу по той же, печально известной, статье, что и Вадим Козин.
  Только в конце 1961г. прибыл начальник нашей исследовательской группы, появились новые сотрудники. Наша работа состояла в проверке правильности финансирования геологических партий, контроль за составлением смет. Приходилось ездить в дальние командировки, иногда одной, иногда всем отделом. Так, в 1962 г. меня отправили в одиночку в Воркуту, а дальше пришлось добираться на рабочем поезде по однококолейке до посёлка Сыръяга, где базировались геологи-нефтяники. Помнится, ожидая автобус, идущий к одноколейке, услышала по громкоговорящему уличному радио сообщение о проходящем в то время (кажется, в июне) конкурсе им. Чайковского. Первое место по фортепьяно завоевал Владимир Ашкенази. Что-то тоскливо защемило. Захотелось в Москву, в консерваторию...
  Ехала я одна-одинёшенька среди шахтёров. Этот рабочий поезд ходил два раза в день - отвозил на смену, и привозил обратно рабочих воркутинских угольных шахт. В посёлке меня устроили в кабинете начальника партии, на диване. Все, вроде бы, ничего, но надо было вставать очень рано, так как по утрам здесь проходили планёрки, определялся порядок работы на предстоящий день. Зато потом кабинет снова оказывался в моём полном распоряжении. В первую ночь я бодрствовала, боясь проспать. Утром включила радио. Передавали последние известия. Вдруг услышала знакомое имя: "Наталья Лаврентьева" - в таком контексте - "трагически погибла". Это была моя одноклассница, окончившая впоследствии Литературный институт в Москве. Познакомившись с матерью героев Советского Союза Зои и Саши Космодемьянских, она написала о них поэму. И вот, в творческой командировке попала в автокатастрофу. Потом по радио прочитали её рассказ "Телеграмма". Это была вторая смерть среди моих одноклассниц.
  Другой раз я была в Воркуте со всей группой в 1963 году зимой, в трескучий мороз. Войдя в здание Воркутинской экспедиции, где стояло трюмо, я себя не узнала, настолько была запорошена снегом. Это оказалось последней моей командировкой в Коми АССР.
   В 1962 году мы с Марком решили провести отпуск на Севере. Составили такой план: едем поездом в город Печору, а далее на пароходе по реке Печора до Нарьян-Мара. Выехали в августе, Ухта провожала нас жаркой летней погодой. Но в Печоре, знакомые геологи предупредили: впереди нас ожидают холода. Поэтому экипировали нас тёплой одеждой: ватниками и сапогами.
   Колёсный "Сыктывкар" заставил вспомнить фильм "Волга-Волга" с разваливающейся на ходу посудиной "Севрюгой". Они явно были ровесниками. Плыли потихоньку, иногда садились на мель, и сидели на ней по несколько часов. Но в отличие от пассажиров "Севрюги" мы не пострадали - "Сыктывкар" не развалился. Путешествие продолжалось.
   По берегам виднелись редко разбросанные деревни с улочками, вымощенными досками.
  В Усть-Цильме - старинном староверческом селе - высадились. Решили здесь остановиться и немного пожить. Приняла к себе на постой очень симпатичная женщина.
  Мы ходили на рыбалку. Хотелось хоть что-нибудь поймать, но для этого надо было насаживать на крючок червяка. Причём, по соображениям экономии каждого червяка приходилось резать на кусочки. Преодолевая отвращение, я это совершала. А уловы наши, увы, были мизерные. Однако на протяжении довольно длительной рыбалки все местные кошки терпеливо сидели на берегу и ждали, когда же им в лапы попадёт эта жалкая добыча. Себе мы, естественно, ничего оставить не могли. Сёмгу на удочку не словишь. Рыбалка была просто развлечением.
  С благодарностью вспоминали наших друзей, одевших и обувших нас потеплее. Север уже давал себя знать. Пожив в Усть-Цильме дней 10, поплыли дальше. И вот, наконец, Нарьян-Мар, столица Ненецкого автономного округа. Город весь деревянный, даже тротуары, и в том числе так называемая гостиница. Но тут в нашем безоблачном путешествии появилась преграда в виде строгих блюстителей нравов - работников этого заведения. "Можем поселить, но свободна только одна комната, а где документ, что вы - муж и жена?" А мы еще не были разведены, и, естественно, не расписаны. Дошло дело до директора горкомхоза, который, увидев удостоверение сотрудника телевидения, разрешил "в порядке исключения" нарушить высоконравственные гостиничные правила.
  Гуляя по деревянным тротуарам, увидели около здания с вывеской "школа" какие-то жалкие растения, пригляделись и поразились сознательности местных чиновников. Перед нами были хилые ростки кукурузы - материализованный отклик на призыв тогдашнего главы государства Хрущёва сеять кукурузу везде, где есть земля.
  В гостинице познакомились с работником аэропорта Яр-Кравченко. Он был младшим братом очень известного советского художника А.Н.Яр-Кравченко. После работы он заходил к нам на "чаёк", и пересказывал байки своего брата. Одна из баек о Сергее Есенине. Есенин с Дункан жили в Париже. К нему в гостиницу пришла, желавшая познакомиться со знаменитым поэтом, некая дама, по фамилии Бенкендорф. Доложили поэту. "Ах, это Бенкендорфы, которые мучили нашего Пушкина?! Сейчас выйду". И вышел в распахнутом халате... голый. Отомстил за Пушкина. Опять же о Есенине: бегал по карнизу крыши гостиницы, опять же голышом. Его пожарники ловили. И т.д. У Яр-Кравченко и Есенина был общий друг, в своё время очень популярный поэт Николай Клюев, который часто усмирял Сергея Есенина.
  В Нарьян-Маре я впервые летала с Марком на вертолёте, маленьком, трёхместном. Я была беременна, и мне хотелось есть. Мы, накануне, купили в кулинарии рыбники (рыбные пироги) с царской рыбой - сигом, и я этот рыбник жадно поедала в вертолёте, наверное, со страха. Прямо под ногами (а пол был из прозрачного пластика) проплывала унылая лесотундра.
  Хорошей рыбы мы напробовались и в Усть-Цильме, и Нарьян-Маре, и в Ухте. Геологи браконьерствовали. Ловили сёмгу. Однажды нас пригласил начальник партии, наш знакомый геолог Габлин - "на сёмгу, только что 4 часа назад ещё плавала". Мы прихватили пару четвертинок водки и пришли. Гостей собралось человек шесть. В углу комнаты была небольшая груда пустых бутылочек. Оказывается, Габлины побывали в круизе на теплоходе вокруг Европы, и при заходе в каждый порт набирали 30-40-50-граммовые бутылочки различного спиртного. Целый чемодан этой мелкотарной выпивки гости успели опорожнить до нашего прихода. Но на столе стояла красивая бутылка, явно не "нашенского происхождения". Мы выложили свои четвертинки, которые с какой-то непонятной торопливостью разлили по рюмкам присутствующих, обойдя нас. Нам, как "опоздавшим дорогим гостям" предложили отведать напиток из одинокой красавицы, высившейся посреди стола. "Это "Перно", - гордо сказал хозяин, наливая в наши рюмки. Мы обалдели. Хемингуэй, Ремарк, их герои много раз пьют этот легендарный напиток. Габлин подвинул поближе сёмгу, пояснив, что Перно необходимо сразу же закусить. Мы выпили. Простите, это пойло напоминало разбавленный спиртом зубной порошок. Мягкий, тёплый, какой-то мохнатый и непроглатываемый комок застрял у нас в горле. На наших лицах, видимо, застыло выражение удивления и отвращения, Все грохнули от смеха. Оказывается, через эту процедуру прошли почти все гости, и теперь были счастливы заглушить запах и привкус прославленного любимыми писателями напитка принесённой нами простецкой, русской водкой.
  Вернувшись домой, мы долго пытались избавиться от стойкого ощущения съеденной парфюмерии, жуя чёрный хлеб, выпивая немеренно сырые яйца и крепкий чай. Ничего не помогало. Наверное, не так пили мы Перно, как запомнившиеся герои знаменитых книг. Противный привкус прошёл лишь спустя несколько дней.
  В Ухткомбинате и УТГУ тогда работали люди разных поколений. Старшие - в основном, отсидевшие по политической 58-й статье - геологи, строители, нефтяники и другие специалисты. Были и вольнонаёмные, не арестованные, а работавшие по договору с НКВД. Было много молодёжи, приехавшей из Ленинграда, Кирова (Вятки) и прочих городов, но меньше из Москвы, по брони. Я разговаривала с некоторыми старыми специалистами УТГУ. Они уезжать из Ухты не собирались. Во-первых, здоровье уже не позволяло менять климат, во-вторых, все их прежние семьи распались, и ехать им просто было некуда. Те, кто помоложе, мечтали на скопленные "северные" купить домик где-нибудь на юге. Мой начальник, например, впоследствии, стал работать в Ростове-на-Дону, в Университете.
  Я заметила, что отсидевшие люди неохотно разговаривали о своей лагерной жизни, как, кстати, и многие фронтовики не любили вспоминать боевые эпизоды Великой Отечественной войны.
  Со мной работал сметчик, жалкий такой человек, пьяница, тихий, молчаливый. Он как-то проникся симпатией ко мне. А когда я забеременела, он со мной частенько ездил на трясущемся газике в ближайшие командировки. Совместные поездки нас ещё больше сблизили. И вот он признался, что был 2-м секретарём какого-то райкома партии в одной Среднеазиатской республике. Его арестовали по ложному доносу. Он отправил на имя Сталина две ученические тетради с просьбой пересмотреть его дело, но ответа не получил, и отсидел по полной.
  Круг наших знакомых и друзей в Ухте состоял из геологов и работников телевидения. Это был очень интересный народ. С некоторыми мы подружились на всю жизнь. Поскольку я приехала на полгода позже Марка, то попала в уже сложившуюся компанию. Единственное и главное место, где мы собирались, была квартира Валерия и Люси Булычёвых. У них росла дочка Леночка, которой еще и годик не исполнился, поэтому им, как молодым специалистам с маленьким ребёнком, в первую очередь дали "однушку" в доме типа хрущёвки. Зато - в центре города, напротив горкома партии и горисполкома. Ухтинское Геологическое Управление, где я работала, находилось в 5 минутах ходьбы от них. После работы я заходила "на огонёк". Валерка отправлялся с утра на телестудию, где он был редактором. Марк, режиссёр передач, наоборот, начинал свою службу после обеда. К вечеру в крохотной булычёвской кухне, где проходили наши встречи, набивалось по 6-8 человек. Сидели на газовой плите, на подоконнике, на полу.
  Приходили Лёша Гамбарян - кинооператор, с гитарой; Миша Серяков - геофизик, нежно любивший булычёвское дитя; приезжал эффектный молодой главный инженер с Вой-Вожа Алексей Бровенко. Он мне чем-то напоминал Ив Монтана. Еды, практически, никакой. Сидели, курили, пели студенческие и блатные песни, пили сухонькое разливное вино. Леша позже уехал в Ленинград, кажется, закончил операторский факультет Ленинградского института, и снимал художественные фильмы: "Солёный пёс", "Дневник директора школы", "Грибной дождь" и др. С Лёшей Марк снял "Землепроходцы". Глава компании Валерий Булычёв окончил журфак Ленинградского университета, а его жена Люся - филологический факультет того же вуза. После нашего отъезда из Ухты с семьёй Булычёвых мы поддерживали постоянную связь. Встречи были регулярными. А ещё часто бывал у нас в Москве Серёжа Толстов - талантливый геофизик, участник открытия нескольких крупных месторождений на Севере.
   К сожалению, все наши близкие друзья-ухтинцы умерли, и нам их очень не хватает. Они приезжали к нам в отпуск в Москву, приезжали и их дети. Единственная ниточка, связывающая нас с Ухтой, это дочка наших самых любимых друзей Булычёвых, которая сейчас живёт в Эквадоре.
  Последний раз я была в Ухте, вместе с мамой и Марком (после смерти папы), когда поехали встречать, вместе с Булычёвыми, Новый, 1983 год. Город был уже другой. Безликие новостройки окружили старый центр, у которого был свой, оригинальный облик. Хотя теперь ухтинцы гордились тем, что у них есть и крытый бассейн, и Дворец Пионеров, не хуже Московского, и другие блага цивилизации. А вот друзей уже тогда почти не осталось - разъехались, ушли из жизни. Позже Марк побывал в Ухте, по журналистским делам, в командировке. Повели его на кладбище, где он шёл и кланялся нашим друзьям и знакомым. Все были там. А наш лучший друг, Валера Булычёв умер в 1996 году, его жена, Люся, через полгода, в Эквадоре, у своей дочери. Валера последние годы своей жизни посвятил созданию Ухтинского общества "Мемориал", выпустил две книжки, собирал родственников "отсидевших" в Ухтпечлаге, брал интервью у тех, кто остался жив после лагерей. Честь ему и хвала!
  Теперь в живых остались: в Ухте - Валерий Иванович Ильин, журналист, начинавший свой путь ещё в лагерной многотиражке, удостоенный многих наград за свою деятельность; в Москве - Лёша Бровенко.
  В 1964 г. мы окончательно переехали в Москву, точнее, в Люберцы, где жили мои родители. После всевозможных хозяйственных реформ были вновь восстановлены отраслевые министерства. Возвращён из бывшего Краснодарского Совнархоза Н.К.Байбаков, в качестве министра нефтяной промышленности. Встал вопрос о создании научно-исследовательского института экономики нефтяной промышленности - ЦНИИНефть, впоследствии переименованного во ВНИИОЭНГ (Всесоюзный научно-исследовательский институт организации и экономики нефтегазовой промышленности). В это новое учреждение меня приняли, и я там проработала с 1964 до 1986 г. Работа требовала изучения экономических и финансовых документов в районах нефтедобывающей промышленности. В командировках я побывала в Башкирии, Татарии, Грозном, Дрогобыче (Зап. Украина), Ставрополе, Краснодаре. Летала в Тюмень, и далее в Нижневартовск, Сургут. На основе полученных материалов наш отдел рассчитывал нормативы для проектирования буровых работ, проводимых в различных районах страны, а также расценки для осмечивания этих работ. По заданию МНП наш институт возобновил выпуск ежегодного Справочника по результатам работ всех нефтедобывающих объединений. Я принимала участие в этой работе, и горда тем, что продолжала мамино дело, только она давала материал о деятельности нефтеперерабатывающих заводов, а я в области бурения и испытания скважин. Из своих шестидесяти девяти лет я только 10 лет прожила без мамы, которая умерла в возрасте 92 лет, в 1999 г.
  Хотелось бы немного сказать о моём отце.
  Учился он в начальной гимназии в Риге, был единственным сыном в семье Мангуби-Черкес. Родители возлагали на него большие надежды, хотели видеть в нём делового человека, может быть, коммерсанта, юриста, а он был, по натуре... ПОЭТ. В многодетной семье никто не замечал его романтический характер. Возможно, оттого, что он жил среди женщин (отец их был отстранённый от семьи человек), может оттого, что с детства не обладал крепким здоровьем (сердечник), он вырос не очень мужественным. Его мужество проявлялось в умении терпеть в любых обстоятельствах, быть предельно честным человеком. В молодости он многим увлекался: учился пению, брал уроки живописи. Остались его копии картин художников начала 20-го века. Любил рисовать меня.
  К сожалению, он не закончил хороший мой портрет в возрасте 2-3 лет, писанный маслом. В эвакуации он сопровождал письма к маме рисунками, иногда шуточными, например, "Мечты в Простях (деревня), с недоступными нам яствами". Он был очень традиционен, так, например, живя в Люберцах, ему было не лень ехать на Арбат в "Диетический" магазин (угол Старо-Конюшенного пер. и Арбата) или в ГУМ. Он считал: пусть мы поедим мало, но зато - вкусно. Самым главным его делом была поэзия. Он упорно оттачивал свой стих, учился, ходил литобъединение при ЗИЛ, где занятия вели известные поэты С.Наровчатов и Н.Озеров. С Наровчатовым он подружился, бывал у него дома. Осталось большое его поэтическое наследие, и в рукописном, и машинописном виде, а внук Антон записал его, читающего свои стихи.
  Папа был увлекающимся человеком. У него всегда должна была быть Муза, которая его вдохновляла на творчество. Но всё это платонически. Когда собиралась компания, обязательно кто-то просил: "Илюша, прочти что-нибудь новенькое". И он своим высоким голосом вдохновенно читал. Его все наши друзья очень любили.
  Не знаю адресата этих записок. Но хотелось бы, чтобы потомки (может быть, родные, может быть, друзья, а может, и незнакомые люди) поинтересуются, как наше поколение жило, дружило, работало.
  Хочется закончить словами Чехова:
   "Пройдёт время, и мы уйдём навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса, и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живёт теперь..."
  
  5 марта 2013 г.
  
  
  Эта книга - "Записки старой москвички" была задумана и написана как итог жизни Екатерины Александровны Мангуби-Черкес, охватившей весь 20-й век(1906-1999). Я набралась храбрости, и дополнила мамины воспоминания. Книга вышла благодаря профессиональной помощи моего мужа, журналиста Марка Гаврилова.
  Ирина Гаврилова
   (урождённая Мангуби-Черкес)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Литературно-художественное издание
  
  Мангуби-Черкес Екатерина Александровна
  ЗАПИСКИ СТАРОЙ МОСКВИЧКИ
  Мемуары
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Подписано в печать __.__.2013. Формат 60х90/16
  Тираж ____.
  
  Отпечатано в типографии "онтоПринт"
  www.ontoprint.ru
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"