Марк ГАВРИЛОВ

ПОХОЖДЕНИЯ КОЗЕРОГА (окончание)

Прожито 30 лет. Впереди ещё 50. Этот период начался с прихода в газету "Вечерняя Москва".

Сижу над Вечёркою, и глупости подчёркиваю

К "Вечерней Москве" всегда было контрастное отношение: от "любимой газеты москвичей" до "московской сплетницы". Вот в такую редакцию перешёл из многотиражки "На страже" Юрий Иванович Голый, затем переманил туда Марка Ивановича Гаврилова. Оба стали заместителями ответственного секретаря Всеволода Васильевича Шевцова, уникального человека в мире журналистики. Но о нём чуть позже. Сначала о том, что такое зам ответ сек. Коротко: это ключевая фигура в сложном редакционном сообществе. Его рука - последняя перед поступлением газетных материалов для печати в типографию. Вёрстка, набор, правка - всё идёт через него, он заключительная решающая инстанция. Да, конечно, номер подписывает "в свет" дежурный редактор, но он не в состоянии проконтролировать - все ли правки, поступившие из отделов, да и от него самого, внесены в газету. За этим следит зам ответ сек. Когда я спросил у главного редактора Семёна Давыдовича Индурского, почему он не отпускает меня на журналистскую работу в отраслевой отдел, а упорно держит в секретариате, он ответил:

- Старик, купцы были мудрые люди. Они легко меняли лакеев, приказчиков, управляющих, но никогда не меняли своего кучера. Ибо ему они доверяли свою жизнь. Зам ответственного секретаря для меня тот же кучер, в его руках моя жизнь.

В день запуска космического корабля с первым космонавтом Юрием Гагариным ТАСС сопроводил экстренное правительственное сообщение об этом грифом "обязательно для всех изданий". Говорят, зам ответ сек, выпускающий номер, связался с главным редактором, который в это время отдыхал: что делать? Тот спросил: "Всё идёт по графику?". "Да, тираж уже ушёл". "Отдыхайте", - сказал редактор.

А на следующее утро тогдашний глава партии и государства Никита Сергеевич Хрущёв, поздравляя советский народ и всё прогрессивное человечество с прорывом в космос, саркастически, как он это здорово умел, заметил, что в полёт Юрия Гагарина не поверили две газеты: "Нью-Йорк Таймс" и "Вечёряя Москва". Что произошло с редактором Вечёрки, надеюсь, объяснять не надо. А ведь зам ответ сек мог спасти своего шефа, посоветовав напечатать экстренное сообщение ТАСС дополнительным тиражом, технически это было вполне исполнимо. Кучер не выручил барина, седок вылетел под откос. Не таков был С.Д.Индурский.

В 2012 году, 15 января, кое-кто и кое-где отметил 100 лет со дня рождения легендарного редактора московской "Вечёрки" Семёна Давыдовича Индурского, доказавшего, что бывает "по Сеньке шапка" (очень он любил эту поговорку). В одном панегирике по поводу этого юбилея я прочёл о том, каким смелым был редактор Индурский: мол, его газета, единственная из столичных газет, осмелилась опубликовать хоть и небольшое, но достойное сообщение о кончине всенародного любимца, одновременно опального, запрещенного, не издаваемого поэта-барда Владимира Высоцкого. И, дескать, за такую храбрость Индурского на некоторое время отстранили от должности.
Все в этой истории правда, кроме одного: никогда Семёна Давыдовича ни за какие провинности не отстраняли от должности, которую он занимал с 1966 года вплоть до своей смерти в 1988 году, настигнувшей его в собственный день рождения.

Мне довелось работать под его началом почти 15 лет. Причём, общался с ним, в силу должностных обязанностей регулярно. И могу заверить: "Семенон Давыдыч" (грешным делом, такое прозвище ему дал я, нахальный сосунок) был из тех, про кого когда-то ехидно писал Сергей Михалков - "умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт".
Он был мудр, осторожен и дальновиден.
Помнится, я завел в "Вечёрке" рубрику "Удивительное рядом", где печатал крохотные миниатюрки о городской природе. Живыми фактами меня обильно снабжали москвичи. Они сообщали о том, что рядом с МГУ заливается соловей, приносили в редакцию огромные, больше человеческой головы грибы-дождевики, найденные в Измайловском парке, писали об ушлой вороне, которая возле Курского вокзала размачивала в луже сухари... Однажды, прослышав, что ли, о популярной рубрике, к воротам редакции на Чистых Прудах заявился из Сокольников лось. Случилось это ранним утром, и мы - фотокор Слава Фёдоров и я - бросились на улицу. Интервью у зверя мне взять не удалось, а фото незванного лесного гостя появилось в нашей газете в тот же день.
Так вот, как-то на работе я позвонил Индурскому и восторженно прокричал:
- Семён Давыдович! Представляете, в самом центре Москвы, во дворе около Садового кольца поймали азиатскую гюрзу. Товарищ принес её к нам, она в банке, прямо передо мной.
- Она ядовитая?- вкрадчиво поинтересовался главред.
- Очень ядовитая! - кричал я. - Но такая симпатичная! Хотите - покажу?
- Я вам и так вегю,- мягко прервал меня "Семенон", он очень мило грассировал, - отпгавьте товагища в зоосад, там лучше газбегутся. А когда он уйдёт, вы пгоследите в окно, и загляните ко мне.
Я отправил. Проследил. Заглянул к нему в кабинет.
- Стагик! - всех, и младше себя, и старше, он называл стариками. - В двадцатых годах из московского зоосада сбежал волк. О том, как его ловили напечатала заметочку "Вечегняя Москва". И вслед за ней в газете "Нью-Йогк таймс" появилась публикация с агшинным заголовком "Волки на улицах кгасной столицы". А тогда к нам собигался впегвые пагоход с амегиканскими тугистами. Все пятьсот билетов на него были возвгащены. Понятно, стагичок? Не надо пугать москвичей и гостей столицы!

А возвращаясь к его "храброму поступку", когда Вечёрка, вроде бы, стала единственной столичной газетой сообщившей о смерти опального и всенародно любимого поэта Владимира Высоцкого, то никакого мужества для совершения этого акта от главного редактора Вечёрки не потребовалось. Команда на публикацию была получена из партийных органов. Человек, писавший тот юбилейный панегирик, просто плохо представлял систему управления советскими средствами массовых изданий. Именно "Вечерняя Москва" зачастую выполняла роль информатора о тех событиях, каковые прочей прессе было приказано замолчать. И о смерти опального Бориса Пастернака сообщила столичная Вечёрка. Но, если быть точным, то об этих значимых смертях были и другие публикации: о Высоцком - в "Советской культуре", о Пастернаке - в "Литературной газете". Там, уверен, тоже не обошлось без "указивки" сверху. Функционеры ЦК КПСС при этом приговаривали: не раздувать, не акцентировать внимание, не создавать ажиотаж.

Не ищите в архивах подобные указания. Тогда действовало великое "Телефонное право", не оставляющее следов. Причём, в верхах великолепно понимали, что достаточно маленькой заметочки в Вечёрке, чтобы о событии знали все.

Убойная сила этой газеты была огромна, и в то же время, как нынче говорится, с точечным прицелом. Она могла уничтожить и всесильного министра, и дворника. Поэтому её любили, уважали и побаивались одновременно, и на всех уровнях. Тому пустяковый пример.

Мы с приятелем журналистом решили посидеть за рюмашкой в модном тогда ресторане на 20-м этаже гостиницы "Россия". У входных дверей толпа, бородатый швейцар неумолим - "мест нет".

- Сейчас будут места, - бормочет приятель, и показывает через стеклянные двери своё удостоверение специального корреспондента "Известий".

Швейцар разводит руками - мест нет.

Тогда я сую ему своё вечёрочное удостоверение. Бородач расплывается в широчайшей улыбке, распахивает дверь:

- "Вечерней Москве" завсегда рады, - провозглашает он.

Самое поразительное: в толпе жаждущих попасть в ресторан, не раздалось ни единого возгласа протеста. Свободный столик, естественно, нашёлся. Манёвры швейцара, утверждающего, что зал переполнен, когда там полно свободных мест, объясним просто - это его бизнес. Дал на лапу - и вперёд!

- Это что же получается, - разобижено спросил приятель, - орган Президиума Верховного Совета СССР менее уважаем, чем городская газета?

- Милый, - пояснил я, - твоя газета занимается глобальными вопросами, она не имеет возможности откликнуться на жульническое поведение какого-то швицера. А моя завтра же поместит вопрос в популярной рубрике: "Почему, в самом деле, почему... швейцар ресторана "20-й этаж" Пупкин, при полупустом зале, говорит "Нет мест"?". В тот же вечер или утром нам позвонят: "Спасибо за критический сигнал. Швейцар Пупкин уволен". И бородатый привратник это отлично знает.

Старая истина: воробьи не боятся пушек, им страшны рогатки.

Первое, что необходимо новому сотруднику газеты, если он занял такое важное место, как зам ответ сек, это самоутвердиться. У меня, учитывая ядовитый и довольно нахальный мой характер, этот процесс происходил болезненно. Главное огорчение для авторов, при вёрстке номера, неизбежные "хвосты" вылезающие из их материалов. Газета ведь напоминает мозаику, и куски её приходится подгонять по заданному размеру, укорачивая выпирающие части. Едва подняли из типографии свёрстанные по моему макету так называемые загонные полосы, как по редакции раздался рёв негодующих сотрудников.

Поверьте, "хвостов" было выставлено даже меньше против обычного, ведь я, как новичок, очень старался. Но бывалым зав отделами было ясно: этого парня сходу надо поставить на место. И каждый орал, что статья не сокращаема, проще сократить неумелого секретариатчика. "Они ещё не знают, с кем связались", - мстительно подумал я и всё сократил сам. А дежурный редактор, посмотрев сокращения, затвердил их, поставив свою подпись. Кто-то попытался оспорить "варварскую рубку материалов по живому" в кабинете главного редактора, мол, на нашу голову, вроде, новый Прокруст объявился. Индурский успокоил жалобщика:

- Стагичок, все сокгащения восстановишь пги издании собгания своих сочинений. И подагишь их Пгокгусту Гавгилову.

Затем в бой вступила артиллерия главного калибра: недовольство моими партизанскими методами выказал аксакал Вечёрки. Увидев, как лихо я расправился с его статьёй, в комнату дежурной бригады явился автор - всесильный член редколлегии и личный друг главного редактора Илья Львович Пудалов. За разъярённым "Пудом" к нам явилась толпа, ожидающая "избиения младенца".

- Почему вы занимаетесь самоуправством? - грозно вопросил Пуд.

- Потому что вы не чешитесь, а время не ждёт, - ответил я.

Конфликт возник из-за того, что "хвост" из статьи не был вовремя, накануне сокращён. В отделе оправдывались тем, что вечером автора, то есть, Пудалова, в редакции не было, без него трогать статью самого Пуда никто не посмел, решили, что сам всё сделает, вопреки правилам, наутро. Кто ж откажет в такой, в общем-то, малой поблажке столпу "Вечерней Москвы"! Оказывается, нашёлся такой смельчак - новенький секретариатчик Гаврилов. Он самолично обрезал "хвост".

Восстанавливать сокращения было поздно, такая операция грозила срывом напряжённого графика выпуска газеты - всё это хорошо понимал Илья Львович. Поэтому он окинул меня презрительным, уничтожающим взглядом и сказал:

- Будь моя власть я бы на пушечный выстрел не подпускал к газете таких, как вы.

- Вот поэтому вам не дают власти, - спокойно отрезал я.

Публика, набившаяся в дежурную комнату, была в восторге. Потом мы с Пудаловым стали, если не друзьями, то добрыми приятелями. Он был сильным журналистом, остроумным человеком. Это ему принадлежит стишок-присказка:

Сижу над Вечёркою,

И глупости подчёркиваю.

У него была уникальная способность вылавливать эти самые глупости. Подойдёт, бывало, к только что поднятой из цеха и повешенной на стену полосе, и вдруг ткнёт пальцем в текст и спросит, ни к кому не обращаясь:

- А эта чепуха зачем?

И это, всякий раз, какая-нибудь грамматическая или смысловая чепуха, которую следует исправить. Допускаю мысль о том, что дядюшке Пуду доставляло удовольствие сии театральные сцены, а на самом деле, ошибки он обнаруживал заранее, у себя в отделе, потом шёл в дежурную комнату, дабы покрасоваться на публике.

Но и этому мастеру ловли газетных "блох" не был доступен контроль за нами, зам ответ секами. Любая благоглупость, вписанная невзначай мной или моим коллегой в последнюю минуту, проходила беспрепятственно к читателям. Одна такая чепуховина стоила Юре Голому длительной трёпки нервов. Он вписал на первую полосу заголовок, который ему показался удачным "Так говорил Пушкин". Но в фамилии нашего гения допустил непростительную описку - ПушКнин. Так и вышло в печати. Этим ПушкНиным Голого дразнили все, кому не лень. Добродушного увальня такая безобидная издёвка доводила буквально до белого каления. Кстати, оная описка, уверен, была бы исправлена, если бы заголовок прошёл через корректуру прежнего состава, где царствовали старые зубры Большаков и Хенкин.

- Если мне на глаза попадается Александр Сергеевич Пушкин,- поучал нас корректор Хенкин,- я обязательно хватаюсь за словарь - а так ли звали великого поэта?!

Увы, на горе Голого и остальных журналистов великих стариков-буквоедов сменила новая поросль, не такая придирчивая к нашим текстам. Возглавила корректуру энергичная Кира, которая следом за карьерным ростом, обаяла новенького зам ответ сека Юру Буряка, стала его женой, и, соответственно обрела фамилию Буряк. Теперь она возглавляет Совет ветеранов "Вечерней Москвы".

Но вернёмся к моему самоутверждению в редакции. Рано я торжествовал по поводу своего маленького триумфа. Вскоре напоролся на другого "столпа" Вечёрки - Евгения Петровича Мара. Этот был из неприкасаемых. Думаю, таковым он стал, благодаря своей книге для детей "Рассказы о В.И.Ленине". Небесталанные, кстати, рассказики. Например, новелла о том, как Ильич чернильницу съел. Ленин в питерской тюрьме Кресты пользовался особым видом тайнописи, чернильницу лепил из хлебного мякиша, а вместо симпатических чернил наливал молоко. Всё секретное вписывал между строк обычного письма. Адресат прогревал послание над свечкой или проглаживал горячим утюгом, и "молокопись" проявлялась. Когда же надзиратель заглядывал в "глазок" камеры, Ильич съедал "чернильницу". Дети-читатели или слушатели, конечно же, не обращали внимания на то, что в царских застенках в рацион заключённых входило молоко.

Так вот постоянный и неприкасаемый автор и, опять же, личный друг Индурского написал что-то вроде заметок путешественника по Прибалтике, где он отдыхал. Там упоминалась известная морская коса, тянувшаяся от Литвы до Калининградской области. Я бывал на ней, поэтому поправил её название, неправильно приведённое в материале Мара. На следующий день мне, не без злорадства сообщили, что, обнаружив в вышедшей газете поправку, Евгений Петрович рвал и метал, грозился сделать всё, чтобы выгнали "этого выскочку". Он, подобно Пудалову, влетел в дежурную комнату, где я вёл номер.

- Так кто поправил эту злополучную косу? - вскричал он. В его заметках упоминалась Курская коса, а я поправил на Куршскую.

- Это моя правка, - признался я.

Все притихли, ожидая разноса.

- Молодец! - воскликнул Мар, и пожал мне руку. - Вчера думал, молодой человек напёр. Поглядел в энциклопедию, именно Куршская.

Чтобы не создалось мнение, будто я в Вечёрке был самым грамотным и безошибочным работником, приведу только два примера собственной безалаберности, невнимательности - любые уничижительные эпитеты здесь уместны.

На полосе располагались два материальчика под общей рубрикой "Юбиляры". Одному хорошему человеку исполнилось 30, другому хорошему человеку - 60 лет. Мне надлежало вклеить в вёрстку портреты юбиляров, что я и сделал. И тут сработало то великое и страшное правило "последней руки" - зам ответ сека в последнюю минуту никто не контролирует.

Номер вышел. В редакцию пришла коллективная "телега" (так называли жалобы). В ней говорилось, что все женщины строительного треста всегда любуются красивым главным инженером, а в газете в статье о его 30-летнем юбилее помещена фотография старого обрюзгшего человека. Издевательство, да и только! Требуем наказать виновных!

Виновником, увы, был я, ибо перепутал фото юбиляров местами. Мне влепили выговорешник. Веселиться, вроде бы, нечему, однако, я со смехом отмечал, что из второй организации, где увидели, что юбилейную заметку об их старом, малосимпатичном начальнике сопроводили фотографией молодого красавца, никакого сигнала к нам не поступило. Там и сослуживцев, и юбиляра подмена фото устроила.

Второй промах обошёлся без оргвыводов, но стал для меня куда болезненней. На опубликованный мой репортаж со съёмочной площадки пришло большое гневное письмо. Писал очень известный оператор, лекции которого об операторском мастерстве я слушал во ВГИК, народный СССР, лауреат Сталинских премий и т.д. Репортажу оценку он не давал, возмущение у него вызвало такой пассаж: "Раздалась команда режиссёра "мотор!", и кинооператор приник глазом к объективу аппарата". Так как это было сказано о нём, то мэтр писал, что если бы на съёмочной площадке он себе позволил подобное, то его, скорее всего, увезли бы в сумасшедший дом. "Кинооператор приникает к ГЛАЗКУ киноаппарата, - писал он, - если же приникать к объективу, то съёмка станет невозможной...а вашего безграмотного репортёра гоните вон". К счастью, материал мой был подписан псевдонимом, и киноклассику ответили: автор уволен. А мне Индурский погрозил пальчиком и молвил "Ай-яй-яй".

Интересно, что Индурский начинал свой путь на редакторский Олимп с курьера. Наверное, есть что-то в этой должности волшебное, ибо курьеры Вечёрки моей поры становились позже классными журналистами, писателями, политическими деятелями. Скажем, Лёва Новожёнов превратился в юмориста всесоюзного размаха, был период, когда он не сходил с экранов телевизоров, а Миша Федотов стал министром печати и информации РФ, сейчас он советник президента России. К чести всех бывших вечёрочных курьеров они не скрывают этот факт своей трудовой биографии. Более того, гордятся своим "пролетарским" прошлым.

Нас подружила Вечёрка

В Вечёрке тогда работало немало ярких личностей, среди моих однокашников выделялись три репортёра: Александр Болотин, Владимир Назаров, Давид Гай. Сунулся в Интернет. Болотин упомянут, как автор одной книжки, которую ни прочесть, ни скачать, ни купить невозможно. Разве что в бывшей Ленинке, да у меня сохранилось по экземплярчику. Назаровых в Интернете полно, однако сведений о Владимире Марковиче не нашёл. Оба моих друга давно умерли физически, а теперь и виртуально. Зато Гай представлен широко, как журналист, писатель, диссидент, глава газет и журналов за рубежом, даже сказано, что он "Около 30 лет был ведущим колумнистом газеты "Вечерняя Москва". Ох, уж эта неистребимая интернетовская (и не только) любовь к американизмам и англицизмам! Просветился по поводу колумниста - это автор, ведущий газетную колонку.

Попробую, хоть чуть-чуть восполнить этот исторический дисбаланс, к чему обязывает долг дружбы. Попытаюсь воздать должное двум забытым "колумнистам" не только Вечёрки, они вели колонки и в других изданиях. Имена их были на слуху в 80-е и 90-е годы.

Саша Болотин был вездесущим и, надо сказать, отчаянным репортёром. Он поднимался на рабочем лифте на верхний этаж строящейся Останкинской телебашни, а дальше и выше карабкался по лестничкам монтажников. Он умудрился забраться в путепровод, который прокладывали по дну Москвы-реки. Он проникал туда, где не ступала нога репортёра, ловко обходя запреты и заслоны. Однажды эту его особенность - готовность выполнить любое задание - использовали наши шутники. Вечером ему позвонили домой, и сообщили, что ранним утром будут перевозить на новое место памятник Фридриху Энгельсу. Чуть свет Саша был у памятника. Никакого движения не наблюдается. Спросить не у кого. Позвонил в 9 утра в редакцию. Ему ответили: "Перенос памятника отменён". Долго над ним издевались безжалостные хохмачи.

В юности природная или благоприобретённая смелость и склонность к романтическим поступкам привела Болотина на строительство космодрома Байконур. Правда, тогда эта сверхсекретная стройка, по советской методологии, носила порядковый номер, а Саша толковал о каком-то Тюратаме. Теперь всё разъяснилось и встало на свои места. Космодром начали возводить рядом с маленькой казахстанской станцией Тюратам, а позже ему присвоили имя крохотного населённого пункта - Байконур.

Болотин был "бугром", то есть, бригадиром строителей. В подчинение ему достались в основном бывшие уголовники, продолжавшие жить по своим воровским законам. Они рыли шахты, а вечерами, не имея никаких развлечений - ни представительниц прекрасного пола, ни спиртного в казахстанской пустыне не было - урки резались в карты. Однажды проиграли самого "бугра". Около полуночи Сашу сбросили в шахту. Ему повезло, зацепился за какой-то крюк, и его вытащили проходившие со смены работяги.

В годы перестройки он потянулся за Виталием Коротичем, возглавившим официозный "Огонёк", и превратившим его в рупор демократии по-горбачёвски. Коротича называли прорабом перестройки. Между прочим, тираж журнала при нём взлетел в три раза. Александр Юрьевич, пришедши в "Огонёк", активно участвовал в укреплении гласности, свободы слова, демократии, разоблачения преступлений сталинского режима. У него были свои счёты с тоталитарным прошлым. Его отец был крупным чекистом, их семья поселилась в элитном доме на набережной Москва-реки. Потом отец был репрессирован. От шикарной квартиры осталась комната в коммуналке. Я там был: чтобы одному из трёх гостей по ней пройти - двум надо сесть на кушетку.

Разумеется, став подручным прораба перестройки, Болотин не отказался от рискованных репортёрских замыслов. Однажды он отправился вместе с группой журналистов, таких же сорви-голова, в опасный рейс вертолёта в горной местности Камчатки. В тумане их аппарат задел скалу и рухнул на склоне сопки. Саша рассказывал, что очнулся, рядом лежит знакомый фотокорр. Окликнул, молчит, тронул за плечо - мёртвый...

Оставшихся в живых спасли. Врачи не нашли у Болотина серьёзных повреждений, но предупредили, что весь организм при падении подвергся сильной встряске, и это чревато в любой момент... Пророчество сбылось через пару лет, Саша умер в рассвете творческих сил.

Володя Назаров слыл лёгким человеком. Его знала вся Москва, он был в приятельских отношениях со всей Москвой. На своём журналистском веку он сменил немало контор: "Вечерняя Москва", "Гудок", "Труд", "Известия", "Неделя", "Турист", "Советский экран"... все не упомнишь! Будучи в "Советском экране" он неустанно передавал мне приветы от моих вгиковских однокашников, добившихся успехов в кинематографе.

- Александр Митта помнит тебя, - с некоторым удивлением сообщал он, - а о том, будто он говорил на комсомольском собрании, что из студентов растят, словно одинаковые ягодки, красные снаружи и неизвестно какие внутри, не помнит.

Среди близких знакомцев Володи встречались люди, скажем так, с сомнительной или подмоченной репутацией. Его это нисколько не смущало. Он водил дружбу с бывшим директором института на Украине, который с треском потерял свой пост после фельетона по поводу его махинаций в газете "Правда". Назаров сошёлся с ним, когда тот, как говорится, отряхнув пёрышки, возглавил московский строительный трест. Они оба приезжали ко мне в Люберцы. Директор треста Каипов обаятельный мужик, говорливый, сыпал анекдотами, принялся настойчиво ухаживать за моей сестрой Верой. Более того, он обещал оказать ей протекцию при поступлении в заочный Строительный ВУЗ, где у него было "всё схвачено".

Мы поверили в это, тем более, что Верочке, окончившей Сыктывкарское строительное училище, полагалось льготное поступление, состоявшее из простого собеседования. На деле его посулы оказались полным блефом. Веру, вместе с другой девушкой пригласил на беседу какой-то преподаватель из приёмной комиссии, и завершил разговор похоронной фразой:

- Не огорчайтесь, девочки, приходите на будущий год.

Верочка говорила, что они обе почувствовали: этот мужик явно намекал, что ждёт "на лапу", а не получив мзды, уверенно провалил абитуриентов. Эту их догадку потом подтверждали другие поступавшие в тот институт. Но старый ловелас не понял, на кого напоролся, Вера, не задумываясь, отвесила оплеуху, когда, по её мнению, он попытался зайти дальше дозволенного. Она всегда была строгих моральных правил.

При всей лёгкости характера Володя умел жить. Тот прохиндей, директор строительного треста, уговорил его построить дачу, и снабдил материалами, естественно, по бросовым ценам. Назаров во всю размахнулся, запланировав трёхэтажную дачу.

- Объясни, - допытывался я, - для чего тебе три этажа?

Сказать, что у благодетеля там же возводится трёхэтажка, он не мог, не хотел, чтоб его заподозрили в подражании сильным да богатым, поэтому отвечал:

- Считай: на первом мы со Светкой (женой), на втором сын Максим со своим семейством, на третьем ты и прочие гости...

Весёлый был человек, Володя Назаров. Спустя некоторое время, он поостыл, а может средств не хватило, дачу ограничил двумя этажами.

- Где же теперь поселишь меня и прочих гостей? - подначивал я его.

- Приезжай. Не боись - места хватит, - смеялся он.

Кстати, по жилищному вопросу наши интересы уже однажды пересеклись. Как и предрекал Юра Голый, ещё не истекли три года моей работы в Вечёрке, как Сименон Давыдович вручил мне постановление Моссовета, за подписью его председателя, товарища Промыслова, о том, что "В порядке исключения прописать тов.Гаврилова Марка Ивановича в городе Москве по представлении ему жилплощади". Индурский добавил, что после того, как я посмотрю двухкомнатную квартиру в Марьиной роще, выделенную мне тоже "в порядке исключение", и соглашусь её занять с семьёй, могу считать себя полноценным москвичом. Однако в это время возникли сложности между мной и моей Аришей, семья временно распалась, о чём я честно признался Сименону, отказавшись от квартиры. Он, сам когда-то прошедший через подобную ситуацию, с пониманием отнёсся к моему заявлению. А квартира в Марьиной роще, рядом с Театром Советской Армии, досталась Володе Назарову, снимавшему комнату возле станции "Новая" Рязанской железной дороги. Он был на очереди нуждающихся в улучшении жилищных условий.

Во всех изданиях, где довелось трудиться Володе, он был на первых ролях: лучший репортёр, лучший очеркист, лучший эссеист, лучший интервьюер. Характерны были для него не только любовь к людям и отзывчивость, он всегда буквально тащил за собой друзей-приятелей. Даже я, неохотно писавший для других изданий, сподобился печатать свои материалы в газетах и журналах, где служил Назаров. В "Гудке", например, он поместил мой рассказик - подарок к дню рождения сына Антона.

Одним из первых он рванул в Чернобыль, когда там случилась беда. Легко сблизился с ликвидаторами аварии, и уговорил их на рискованную операцию. Они на бронетранспортёре подвезли его поближе к аварийному полуразрушенному четвёртому энергоблоку. Назаров любил сопровождать материалы собственными фотографиями, решил и на этот раз поснимать. Проявленная плёнка оказалась засвеченной. Рентгены, которые он нахватал в этой сумасбродной поездке к радиоактивным Чернобыльским руинам, в конечном счёте, свели его в могилу.

Так что, можно с полным правом сказать: Александр Юрьевич Болотин и Владимир Маркович Назаров погибли на боевом журналистском посту. Их любимые и любящие жёны - Надя Болотина и Света Назарова последовали за ними всего через несколько месяцев.

Наконец, ещё один из лучших, на мой взгляд, репортёров - Давид Гай, ведущий колумнист "Вечерней Москвы", как его определяет Википедия. Правда, я не помню, чтобы он вёл какую-то особую колонку в газете. Но материалы писал интересные, неожиданные, он умел найти интересные темы. Он прославлял создателя вертолёта МИ, выкапывал неизвестные подробности биографии изученного вдоль и поперёк Ф.М.Достоевского. Когда он отправился во Францию на поиски документов и фактов любовной связи гения мировой литературы с народницей, над Давидом посмеивались. А он, спустя годы издал роман "До свидания, друг вечный" о сложных взаимоотношениях Аполлинарии Сусловой и Федора Михайловича, который увидел в шестидесятнице проявление бесовщины.

Гай, как никто другой из трёх знакомых моих репортёров, сумел облечь свои впечатления, почерпнутые в репортёрских командировках, встречах с героями статей, очерков, в книги. Побывал в Кабуле во время афганской войны - книга. Командировали его в Спитак, разрушенный землетрясением - книга. Встречи с Михаилом Милем тоже превратились в книгу. Я, честно говоря, испытываю белую зависть к подобной способности, каковая у меня полностью отсутствует.

Просматривая многочисленные сведения о Давиде Иосифовиче, я обнаружил, что наши судьбы, как бы пересекались, хотя и незримо, не фиксировано. Он родился в Подмосковье, в городе Раменское в 1941 году. Меня туда привезли родители в 1943 году. Возможно, он возился в песочнице, когда я проходил мимо, направляясь в первый раз, в первый класс. Самое интересное совпадение произошло, судя по всему, 6 марта 1953 года.

В этот день и в моём 10-м классе Калининградской школы, и во 2-м классе Раменской школы произошли похожие события, связанные со смертью вождя всех народов Иосифа Виссарионовича Сталина. Я (о чём уже рассказывал) высказал сомнение в правильности ареста врачей-убийц, которые могли спасти товарища Сталина. Это вызвало ужас одноклассников, и чуть было не привело к исключению меня из школы и комсомола. В Раменском, где учился Давид, в тот же злополучный день, его однокашник выкрикнул ему в лицо:

- Это вы, жиды, убили Сталина!

Давид, мирный застенчивый мальчик, как он сам себя характеризует, в ответ бросил в него чернильницу-непроливашку, за что был исключён из школы на два дня. Так как мама его была завучем, хотя и в другой школе, она сумела восстановить сына.

В третий раз наши судьбы, уже напрямую, сошлись в "Вечерней Москве". Давида, видимо, угнетало чувство ущербности, он, как бы это аккуратнее выразиться, чувствовал себя неуютно в оболочке еврея. И вот однажды мы, по его просьбе, собрались в редакции, чтобы решить небывалый вопрос: можно ли Давиду Иосифовичу превратить свой псевдоним Гай в официальную фамилию. Я спросил его:

- Давид, у тебя ведь потрясающая для журналиста фамилия - Гольдфедер, в переводе - "Золотое перо". Зачем менять на какую-то кличку?

- Не хочу, чтобы сына из-за фамилии называли, как и меня в своё время, жидом, - ответил он.

Интернет эту подробность по смене фамилии замалчивает, хотя теперь, особенно после эмиграции Гая в 1993 году, камуфлировать свою национальность у него, вроде бы, нет причин. Тем более, что он давным-давно живёт в США, и, судя по всему, вполне доволен своей выдуманной фамилией, к псевдонимам не прибегает.

Должен сказать, что в Вечёрке частенько использовали псевдонимы, в основном из-за не писанного правила: в одном номере фамилии авторов не должны повторяться. Но особенно строго следили за еврейскими фамилиями. Учитывая, что наш редактор принадлежит к этой национальности, дежурные редактора и зам ответ секи не допускали превалирования авторов несчастного семитского происхождения. Однако, происходили из-за этого анекдоты. Я вёл номер с зам редактора М.М.Козыревым. Получаю в цехе, у верстального стола, 4-ю полосу с его замечанием.

Представьте: материалы на полосе выставлены не компактно, некоторые, в виде "хвостов", оказались за обрезом полосы. Надо сокращать, наводить порядок, чтобы всё самое необходимое втиснуть в газетный лист. Рядом с одной фамилией, выпавшей в "хвост", Козырев написал - "М.И.,Нельзя ли фамилию поприличнее?" А уж она, действительно, прямо из еврейского анекдота - то ли Рабинович, то ли Абрамович. Решил уточнить сей скользкий вопрос. Звоню:

- Михал Мартемьныч, а что делать с этим Рабиновичем?

- Что, вас учить надо? Дайте какой-нибудь псевдоним.

- Михал Мартемьяныч, под псевдонимами бывают авторы статей и книг, разведчики. Но я не слышал, чтобы под псевдонимами хоронили покойников. Фамилия выпала из объявления о смерти.

Он очень смеялся над своей промашкой.

Но однажды болезненная юдофобия крепко подвела и Козырева, и редакцию. Номер, как назло, оказался перенаселён статьями и заметками с нежелательными фамилиями. Михаил Мартемьянович, ничтоже сумняшеся, расправился с ними. Как вдруг Индурский получает личное письмо от автора статьи, опубликованной в "Вечерней Москве", но не под его подлинной фамилией, а подписанной каким-то Ивановым. Оскорблённый автор, вероятно, понял причину появления безликого псевдонима, и писал, что его фамилия устраивала, когда он проводил коллективизацию, когда он от начала до победного завершения сражался на фронтах Великой Отечественной войны. Кровь проливать под своей фамилией, стало быть, можно, а выступать в Вечёрке - зазорно. Семён Давыдович ездил к автору домой и принёс личные извинения за такую "досадную техническую ошибку". Уж как два еврея утрясли этот национальный конфликт, история умалчивает.

Вспоминается, как меня поучал Давид Гай, когда я подписал одну заметочку Г.Марков.

- Чудак,- говорил он,- Такая публикация делает журналиста знаменитым, твоя фамилия была бы на слуху.

Заметулька была посвящена тому, как лев, воспитывавшийся в знаменитом семействе Берберовых, напал на юношу, и был застрелен милиционером. Вечёрка была первой газетой, сообщившей об этом кровавом инциденте во дворе московской школы, и единственной, которая воздавала должное мужеству и находчивости милиционера, спасшего из лап зверя молодого человека. Остальная пресса, чуть позже, обрушилась на него всей мощью, мол, убил уникального, ручного, домашнего льва, который хотел лишь поиграть с прохожим пареньком.

Тут, наверное, надо пояснить, что это за лев. Бакинская семья Берберовых вырастила у себя дома из больного львёнка могучего царя зверей, по праву получившего имя Кинг. Он стал домашним животным, играл с детьми Берберовых. Сам первый секретарь ЦК компартии Азербайджана Гейдар Алиев распорядился зачислить Кинга на государственное довольствие. Его фотографировали, снимали в кино. Он стал героем комедии Эльдара Рязанова "Невероятные приключения итальянцев в России". Для досъемок его привезли в Москву, и поселили в пустующую летом школу, около "Мосфильма". Мимо прогуливалась парочка. Парень полез в школьный сад, по разным версиям, то ли за собачкой, которая от них убежала, то ли для того, чтобы нарвать цветы. Как вдруг из-за кустов появился Кинг, свалил молодого человека с ног и принялся "играть" с ним, да так, что полилась кровь. Девушка подняла крик. Прибежал милиционер и застрелил льва. Это и был Александр Гуров, лейтенант, служивший в находившемся рядом со школой отделении милиции наставником по стрельбе.

На него, спасшего человека от терзавшего хищника, накинулись газетчики, журналисты радио и телевидения. "Убийцу замечательного льва , который мог стать связующим звеном между людьми и зверьми" клеймила вся так называемая прогрессивная общественность. Особенно неистовствовали прекрасный детский писатель Юрий Яковлев и замечательный кукольник Сергей Образцов. Яковлев не поленился приехать в редакцию Вечёрки и требовал у ответ сека редакции Шевцова "гнать в шею поганой метлой этого Маркова, изобразившего убийцу Кинга героем-спасителем". Сей демарш происходил в моём присутствии. Старый лис Всеволод Васильевич Шевцов увещевал разбушевавшегося писателя так:

- Поверьте, ни строки за подписью этого Маркова в нашей газете не появится. За этим проследит, вот, познакомьтесь, мой заместитель - Марк Гаврилов.

Пришлось покивать головой и пожать руку поборнику единения человечества и мира животных. Когда он ушёл, Шевцов, усмехаясь, попросил:

- Ты уж не подведи меня, подписывайся каким-нибудь другим псевдонимом. У тебя ведь уже были неприятности по поводу этого, будь он неладен, Маркова...

Да, да, совсем забыл, Семёну Давыдовичу звонили из Союза Советских писателей, сам первый секретарь правления Георгий Мокеевич Марков сподобился. Он просил, чтобы журналист, выступающий в газете, как Г.Марков, если это не подлинная его фамилия, подписывался как-то иначе.

- А то надо мной смеются, мол, как это Марков успевает и романы писать, и союзом писателей руководить, и заседать в Верховном Совете, да ещё в Вечёрке печатает заметочки про умную ворону и грибы-великаны.

Пришлось отказаться от привычного псевдонима.

А лейтенанта Гурова милицейское начальство не дало в обиду, не поддалось на давление общественности. С годами он дослужился до генеральского чина. Вместе с острейшим журналистом Юрием Щекочихиным он впервые поднял вопрос об организованной преступности в стране. Ранее считалось, что её просто не существует в СССР. Что это не так было заявлено в их совместных статьях "Лев готовится к прыжку" и "Лев прыгнул". Речь там, разумеется, шла не об убитом Кинге, а о советской мафии, опирающейся на коррупционеров в высших эшелонах власти.

Много лет спустя я позвонил Гурову, чтобы взять интервью о том, как идёт борьба с мафией. Я знал, он недолюбливает журналистов и весьма неохотно идёт на контакт с ними. Поэтому сказал:

- Александр Иванович, помните, как вы спасли человека, застрелив льва? А я об этом написал в "Вечерней Москве"...

- Как же, как же,- обрадовался он,- вы единственный, кто написал об этой истории правду, и поддержал меня. Конечно же, до сих пор помню вашу фамилию - Марков.

Ах, как прав был Давид Гай, что такие заметки надо подписывать своей настоящей фамилией! Пришлось объяснить генералу милиции его заблуждение.

Любопытная подробность: того парня, которого изранил лев и спас Гуров, звали Валентин Марков.

А доброхоты Яковлев и Образцов помогли Берберовым продолжить их опасный эксперимент, они купили для них львёнка, который превратился в Кинга-2. Его сняли в фильмах"Лев ушёл из дома" и "У меня есть лев" по сценариям всё того же Юрия Яковлева. Режиссёром последней картины был мой однокашник Константин Бромберг. Он резко осуждал меня за ту заметочку в Вечёрке, хотя сам пострадал от льва-актёра во время съёмок. Тот не хотел прыгать в холодную воду, режиссёр попытался подтолкнуть его и зверь сильно куснул его.

Вторичное водворение в семью Берберовых царя зверей окончилось трагично. Кинг-2 по непонятным причинам растерзал старшего сына Рому, а затем набросился на хозяйку, нанеся ей серьёзные травмы. Как и в первом случае, зверь погиб от милицейской пули, заодно наряд милиции вынужден был пристрелить и пуму, которая тоже жила в этом доме, превращённом хозяевами в настоящий зверинец.

Как спасали Юру Голого

Однако, вернёмся к моим коллегам в редакции. Поговорив о Гае, отдав должное Болотину и Назарову, обязан дополнить список закадычных друзей, и, извините, собутыльников ещё одной колоритной фигурой. Причём, раз уж затеял мемориальный разговор о близких мне людях, с которыми подружила "Вечерняя Москва", не могу не вспомнить, как уходил из жизни Юрий Иванович Голый.

Очень сроднились наши семьи за время тяжёлой болезни и угасания моего друга. Собственно говоря, сближение началось ещё во времена совместной службы в милицейской газете "На страже", но ускорилось, когда жилища наши оказались в непосредственной близости. Мне дали квартиру в новом микрорайоне Давыдково, на Славянском бульваре, напротив съезда с Минского шоссе на Рублёвку. А семья Голых поселилась неподалеку от станции метро "Молодёжная". Первый этаж нашего дома, протянувшегося вдоль бульвара, занимал прекрасный гастроном, с входящим тогда в моду самообслуживанием. В выходные дни Юра наладился именно здесь закупать продукты. Для этого он таскал громадную сумку, каковая напоминала "допровскую корзину". Для своего, сравнительно, небольшого семейства - он, жена, дочь-малолетка - Юра набирал неимоверное количество съестного. Разумеется, учитывалось, что в его доме был постоянный "день открытых дверей". Регулярно наведывались к ним и мы с Аришей и нашим отроком Антошей. Это, впрочем, были взаимные визиты.

Обход гастронома Юра, вместе со мной, начинал с "заседания" в уютном угловом кафе, примыкающим к магазину.

- Рюмка водки не помешает доброму делу,- вещал тоном наставника Юрий Иваныч, а в конце закупок говорил,- Рюмка водки венчает доброе дело.

И мы вновь заходили в кафе.

Помнится, в гостях у Голого я познакомился с его приятелем, кагебешником. Когда подпили и развязались языки, спросил у него: действительно ли за антисоветскую болтовню могут упрятать в психушку? Он ответил вопросом на вопрос:

- А ты, что, считаешь, что человек в здравом уме может выступать против советской власти?

Честное слово, я тогда подумал: "Есть сермяжная правда в словах чекиста. Действительно, в нашей стране антисоветчиком может стать разве что псих ненормальный".

По жизнелюбию мне не с кем сравнить Юру Голого. Рассказывать этому человеку анекдоты или смешные случаи было для меня одно удовольствие. Он с таким аппетитом хохотал, так тряслось его чревоугодное пузо, что все вокруг заражались весельем этого настоящего Гаргантюа.

Помнится, я поведал о том, как в метро, при резком торможении поезда невольно облокотился на сидящего рядом соседа, прыщеватого парня. Он внезапно вскочил, и дёргаясь, словно паралитик, заверещал:

- Не прикасайтесь ко мне вашим развратным телом!

Голый энергично тряс животом. Потом довольно часто просил меня:

- Покажи того, неприкасаемого... прикоснись к нему своим развратным т елом...

Я вновь и вновь повторял забавную сценку, подражая голосом и телодвижениями тому психопату. Все смеялись, но в основном, по-моему, не над моим рассказом, а глядя на то, как трясётся пузо хохочущего Юрия Ивановича.

Он был всеобщим любимцем, очень хорошим журналистом, и просто добрейшей души человеком. Недаром его избрали председателем месткома Вечёрки. Он тоже, между прочим, как Назаров, Болотин и я, получил на семью отдельную квартиру. Возле Преображенского кладбища. Помню, как мы втроём обмывали в редакции это событие, нам ведь в ту пору лишь бы повод был, чтобы взяться за стакан. Трое - это Голый, предместкома, Сидоров, секретарь парторганизации газеты и постоянный их собутыльник - я. После главного тоста "за крышу над головой", спросил Сидорова:

- Николай Александрович! Как же это получается: ты живёшь на окраине, я живу на окраине, Юрия Иваныча теперь тоже на окраине поселили. А, в центре, между прочим, живут Индурский, Пудалов и иже с ними. Почему?

Колюшка Сидоров, большой тяжёлый мужик, потерявший во время войны ногу, пояснил:

- Ты не понимаешь глубинной стратегии партии. Нас, верных солдат партии, расселяют по окраинам, чтобы в час "Пик" по сигналу мы ринулись в центр, и - на фонари, на фонари!

Колюшка был скрытый ярый антисемит. Обо мне он так говорил: "Тебе хоть и подпортили кровь евреи, но пьёшь ты, как истинно русский". Когда меня принимали в партию, он и на собрании, и на парткомиссии в райкоме партии, подавляя смешок, требовал:

- Пусть Гаврилов расскажет, чем он занимался в зоопарке!

Колюшка высмотрел в автобиографии, что я работал в Калининградском зоопарке экскурсоводом. Верхом юмора он считал собственное умозаключение: "Нечего от коммунистов скрывать, что в зоопарке он слону яйца качал". Га-га-га! Невероятно смешно!

Между тем, я позже узнал: героический Колюшка потерял ногу, действительно, во время Великой Отечественной войны, да только не в бою, а попав по пьянке под трамвай. Это я припомнил в отместку ему за "слона" и испорченную евреями кровь.

При всём жизнелюбии, широком хлебосольстве и пристрастии к выпивке и закускам, Юра Голый, получив от родителей крупные габариты, не унаследовал их могучие организмы (мать его тоже отличалась большим ростом и отменным здоровьем). Он частенько попадал в больницу с расстройствами желудка. В 1970-м году он туда угодил по нелепому совпадению. Ему стало плохо, вызвали скорую помощь. Обычно его клали в 3-й "горкомовский" корпус Боткинской больницы. Врач "скорой", заполняя документацию, заметил, мол, чувствуется общее ослабление организма.

- Вам отдохнуть нужно, товарищ журналист, - сказал врач.

- Вряд ли мне дадут второй отпуск, - усмехнулся Голый, - я только что вернулся из отпуска.

- А где отдыхали?

- В Одессе.

- Где, где? - встревожился врач.

И отправили Юрия Ивановича с его желудочными недомоганиями, вместо привилегированного корпуса Боткинской, в печально знаменитую инфекционную больницу на Соколиной горе. Дело в том, что накануне в Одессе выявили больного, заразившегося в Индии холерой. Потом там госпитализировали еще нескольких людей, подхвативших от него страшную заразу. Вот почему Юрий Иванович, отдохнувший на свою беду в Одессе, был помещён в так называемый холерный блок.

Я навещал его в той больнице. Стояло жаркое лето. Его палата находилась на первом этаже, он легко перелезал через подоконник и оказывался в парке, где мы дружно "нарушали строгий больничный режим". Голый, помнится, жаловался, что спать не даёт один сосед по палате, большой любитель чаепития, исключительно с кусковым сахаром. Ему жена поставляет этот кусковой сахар, а он посреди ночи начинает колоть его своим костылём, потому что инвалид. Грохот такой, что мёртвые поднимутся.

Юра, как правило, никогда не вылёживал в больнице положенный срок. Тогда ведь как было: с чем бы ты ни оказался на лечебной койке, изволь отлежать ровно три недели, 21 день. Ему быстро надоедало, и он сбегал от эскулапов. На этот раз ему особенно не повезло, мало того, что угодил под антихолерную акцию, госпитализация эта произошла накануне его дня рождения.

По такому торжественному поводу юрины друзья собрались у него на даче. Естественно, были там и мы с Аришей. Едва подняли тост за день рождения отсутствующего хозяина, как его супруга Лариса, вскрикнула:

- Боже, Юра!

Возле дачи остановилось такси, а из него вылез собственной персоной именинник, в больничной полосатой пижаме, шлёпанцах на босу ногу.

- Лара, - сказал он будничным тоном, будто только что сидел вместе с нами и на минуточку отошёл, - Лара, заплати шефу, у меня денег нет.

В те времена ведь не существовало мобильников. Да и звонить из холерного блока не было никакой возможности. Юра просто был уверен, что жена соберёт близких, чтобы отметить день рождения любимого супруга, и не ошибся. Из инфекционной больницы, минуя карантинный кордон, он сбежал, в чём был одет в ту минуту. То было выдающееся, но не единственное, дезертирство болящего из рядов пациентов, что впоследствии ему припомнилось.

Увы, хвори всё больше и дольше стали его донимать. Врачи никак не могли понять природу его недомоганий. Наконец, проведя серьёзное обследование, сошлись на консилиуме на страшном диагнозе, который сообщили только жене, а она, рыдая, рассказала самым близким друзьям. Было рекомендовано больному не сообщать об этом диагнозе, ибо тогда небезосновательно считалось, что такая правда может подкосить человека, и он не сможет бороться с болезнью. Трудно сказать, верна ли была такая теория, но даже в нынешнее время, узнав о своей обречённости, некоторые решаются на самоубийство. А Юра Голый был приговорён к летальному исходу: у него был выявлен рак желудка в последней, неоперабельной степени.

Я и друг Юры, Анатолий Руссовский, вечёрочный фельетонист, муж Дарьи Пешковой, внучки Максима Горького, человеком с большими связями, поехали на Каширку, в онкологический центр, или как его называли по фамилии главного онколога страны Блохинвальд. Нас приняли два молодых руководителя какого-то малодоступного для простых смертных экспериментального отделения. Посмотрели анализы и однозначно определили: жить вашему товарищу осталось немного. И предложили: мы готовы положить его к себе, но без каких-либо особых обязательств.

Потолковали мы с Руссовским между собой, и пришли к печальному выводу: Юру здесь спасать не станут, ибо это, увы, уже невозможно, он им нужен, как подопытное животное, будут на нём изучать развитие болезни, экспериментировать.

Хватались все мы за самые разные варианты, обращались к неким непризнанным врачевателям, из числа тех, которых громили в официальной прессе, как шарлатанов. Везде попадали в тупик, нам говорили: слишком поздно спохватились... Не помню точно откуда, от кого возникла фамилия Троицкой. Возможно, из разгромной статьи в газете "Правда", где она была названа в числе тех, кто ложно утверждает, будто нашёл панацею от рака. Кажется, вечёрочный специалист по медицине Багреева подсказала адрес вдовы выдающегося и непризнанного онколога, охаянного в той же правдинской статье, Анатолия Трофимовича Качугина. Белла Яковлевна, сама врач, была лишена права заниматься разработками покойного мужа, ей было запрещено использовать по вердикту Минздрава "шарлатанскую методику Качугина". Вдова сказала, что в мире есть только один человек, который, возможно, окажет помощь в нашей ситуации - Александра Сергеевна Троицкая, которая живёт в Калуге.

Смертельный недуг нашего друга стремительно развивался. Юра очень ослабел, на работу, а он заведовал отделом информации, его возила редакционная машина. Три раза в неделю, потом - два раза, один раз, и, наконец, он уже не смог покидать постель. Я бывал у него дома каждый день, он встречал меня горькой усмешкой:

- Ну, что скажешь, безбородый обманщик?

И я врал ему о каких-то снадобьях, которые вот-вот достанут, о том, что его "полипоз желудка" лечится длительно, и надо набраться терпения и мужества. Он слушал моё враньё, грустно кивал в знак согласия, и по-моему понимал, что скрывается за дымовой завесой, напускаемой мной. Понимал, но всё же надеялся на какой-то положительный исход.

Не получив никакой надежды у официальной медицины, включая "Блохинвальд", мы ухватились за последний, почти нереальный шанс, подсказанный Беллой Яковлевной Качугиной. Сели в машину Руссовского - он за рулём - и отправились в Калугу.

Перед встречей с Троицкой мы знали, что ей, кандидату медицинских наук запрещено лечить людей, и тем не менее, она продолжает бороться, на свой риск и страх, с онкологическими заболеваниями.

Александра Сергеевна оказалась пожилой женщиной с глазами врача, располагающего к доверию. Она жила и работала в небольшой квартире, тут же располагалась её "лаборатория", вид которой поразил нас. На кухоньке в ряд стояли газовые плиты, а на них громоздились огромные кастрюли, по краям которых были навешены десятки пробирок, опущенных в горячую воду. В таких условиях готовилась загадочная целебная аутовакцина. В кухоньке были девчонки - ученицы и помощницы Троицкой, колдовавшие вокруг кастрюль.

Она сходу посмотрела анализы и сказала:

- У вашего товарища рак в последней степени. Там уже лечить нечего. Я не фокусник и не колдунья, но единственно, что можно сделать - облегчить его страдания. У него не будет болей, - и добавила, - Конечно, бывают чудеса, но в вашем случае надеяться, вряд ли, можно...

Руссовский, большой мастак по части взяток (сколько раз откупался от гаишников!), попытался "отблагодарить за врачебные услуги". Но Троицкая прервала его:

- Вот ваша задача. Вы будете привозить свежую кровь вашего друга, а я буду готовить на её основе аутовакцину для инъекций. Придётся это делать до самого конца. Денег мне не надо. Хотите помочь? Привезите как можно больше пробирок, с этим в Калуге трудности.

История этой удивительной женщины вкратце такова.

Троицкая, посмевшая нащупать путь к борьбе с раком и изобрести аутовакцину, спасавшую онкобольных, по сути дела, восстала против всемогущего Н.Н.Блохина, главного онколога страны, да ещё и президента АМН СССР. Николай Николаевич считал, что рак поддаётся только хирургическому ножу. Всех, не согласных с ним, объявлял шарлатанами, что равнялась волчьему билету. Но Троицкая реально спасала людей, и под давлением многочисленных свидетельств, Блохин приехал в Калугу. Ознакомился с методологией не знахарки, а кандидата меднаук, и предложил: "Я помогу вам, если автором открытия буду я, вы - соавтором".

Троицкая показала ему на дверь. Безусловно, дерзкая калужанка была бы раздавлена, как был раздавлен Качугин, но, как бывает, несчастье одного принесло удачу другому. Партийному функционеру высокого ранга, члену ЦК КПСС Романову в Кремлёвской больнице поставили диагноз "рак челюсти" и назначили операцию, которая, даже в случае успеха, привела бы к изменениям в лице и полной инвалидности. Иными словами, он стал бы уродом, выброшенным на обочину жизни.

В Кремлёвке шепнули, мол, в Калуге есть врач, которая может ему помочь. За месяц аутовакцина Троицкой избавила Романова от страшного недуга. Об этом чуде стало известно председателю Совета министров СССР А.Н.Косыгину. Так у калужской целительницы появились могущественные защитники. Под их давлением министр здравоохранения СССР Б.В.Петровский разрешил невиданное: грандиозный эксперимент по клиническому исследованию аутовакцины. Троицкой разрешили лечить одновременно несколько сотен больных, живущих во всех концах страны. Анонимно. Ей поставляли кровь онкобольных, она готовила свой препарат, который адресно отправлялся неизвестным ей пациентам.

Результат оказался ошеломляющим: восемьдесят с лишним процентов излечения! Казалось бы, полная победа. Однако, министерская комиссия пришла к потрясающему выводу: во всех случаях излечения первоначальный диагноз был ошибочным! А ведь диагнозы ставили на местах самые разные, и, разумеется, не знакомые с Троицкой врачи.

Петровский издал личный приказ, запрещающий А.С.Троицкой лечить людей от рака. Ей было разрешено использовать свои разработки... на животных. Таким образом, новоиспечённый ветеринар в короткие сроки излечила всё калужское стадо крупного рогатого скота от онкологических заболеваний. По этому поводу Александра Сергеевна саркастически изрекла:

- У нас к скотине относятся по-человечески, а к человеку - по-скотски.

Александра Сергеевна указала мне на портрет первого наркома здравоохранения Николая Александровича Семашко, висевший над её рабочим столом:

- Посмотрите ему в глаза. В них боль за людей, сострадание. А теперь, - она ткнула пальцем в фото Петровского, лежащее под настольным стеклом, - гляньте на это сытое лицо купчика. Ему никого не жаль.

Ослушавшись министерского приказа, она втихую продолжила помогать онкобольным, которые без неё были обречены. Новеньких принимала по знакомству, со всеми предосторожностями. Среди них оказался и наш Юра Голый. Он, действительно, избавился от жутких болей. Надо воздать должное первому секретарю калужского обкома партии Андрею Андреевичу Кандрёнкову. Он обеспечил Троицкую квартирой, в которой она развернула самодеятельную лабораторию, создал ей невидимую, но ощутимую защиту от поползновений московских чиновников. Он даже сказал, что после кончины Троицкой будет сооружён памятник великой калужанке "побольше, чем другому великому калужанину - Циолковскому". Увы, это обещание до сих пор не выполнено.

Однажды у меня дома раздался телефонный звонок. Голос был удивительно знакомым. Он отрекомендовался: Евгений Нестеренко, солист Большого театра. Так вот почему знаком этот голос! Он сослался на общего приятеля, который подсказал ему, что мне известна врач Троицкая. У него от рака погибает тёща, и помочь ей никто не берётся. Я объяснил, как связаться с калужской целительницей. Так эстафета добра и взаимопомощи переходила из рук в руки.

Смерть Юры Голого застала меня в киноэкспедиции. Возглавлял её Игорь Беляев, художественный руководитель документальной студии объединения "Экран" Центрального телевидения. Зачем он попёрся в Коми республику на съёмки заурядного сюжета для популярной передачи "Клуб кинопутешествий", можно было только догадываться. Ведь у будущего сюжета был режиссёр, молодой, дёрганный человек небольшого росточка, но горячий кавказец Юра Мартиросов, которого наш редактор Вера Гусева презрительно называла "мужчинка". Видимо, Беляеву, одному из ведущих документалистов страны, захотелось посмотреть вживую, что можно извлечь из этого экзотичного края для собственного творчества. Мы как раз отсняли так называемые останцы в гористых местах верховьев Печоры. Порядочно устали от этого вертолётного путешествия, и отдыхали в гостинице Троицко-Печорска.

Собственно говоря, в киноэкспедиции не только ИгорьБеляев был, как говорится, пришей кобыле хвост. Присутствие автора сценария, каковым являлся я, тоже было не обязательным. Меня включили в штат киногруппы лишь только потому, что я, надеясь на старые свои связи, гарантировал съёмки в любых недоступных местах. Конечно, можно было арендовать вертолёты, проводников, наконец, подкупать неподкупных чиновников. Но на эти гешефты у "Экрана", разумеется, денег не предвиделось. Все эти ходы-выходы смог обеспечить я, в том числе и дорогостоящие полёты МИ-6 в предгорье Уральского хребта. Один полётный час, если память не изменяет, стоил 400 рублей - две месячных зарплаты крупного инженера. А наша группа пользовала вертолёт почти целый день. Бесплатно!

Беляев, очевидно, накушался таёжноё северной экзотики, набрался впечатлений для будущего собственного фильма. Назавтра он собирался улететь в Москву. Я оставался в качестве отмычки к кабинетам, где решали- можно это снимать или нет, а также, как организатор передвижения по республиканским просторам, в труднодоступных местах, "на халяву".

Вдруг меня позвали к телефону дежурного администратора гостиницы. Слышу строгий, типично милицейский голос:

- По предписанию МВД СССР передаю телефонограмму на Ваше имя: "Юра умер. Похороны тогда-то".

Звонил сам министр МВД Коми. Дело в том, что на телевидении не оказалось наших координат, и тогда всё тот же Толя Руссовский, связанный с правоохранительными органами по долгу службы, обратился в МВД Союза. Оттуда поступил приказ министру Коми МВД - найти. Меня, что называется, объявили в республиканский розыск, словно преступника, и не без труда, обнаружили в гостинице Троицко-Печорска. Утром я отправился вместе с Беляевым в аэропорт. Выяснилось, что борт заполнен до отказа. Игорь, спасибо ему, благородно уступил мне свой билет. Он проторчал в аэропорту из-за нелётной погоды двое суток.

Из московского аэропорта я примчался на такси в редакцию.

- Совсем недавно кортеж с покойным Юрием Ивановичем уехал в крематорий,- сообщили мне сотрудники.

На дежурной редакционной машине помчались вдогонку. Успел буквально в последний момент прощания. Потом узнал, что Голого возили по всем ему памятным местам Москвы. А вдова Лара всё оттягивала кремацию, приговаривая, "Как же без Марка?...". Если бы Юра увидел меня в тот миг, то, наверняка, смеялся бы, заражая своим весельем окружающих. Видок у меня был, прямо скажем, не парадный: при тёплой весенней погоде я был в стёганной куртке и сапогах - униформа, выданная мне на телевидении в командировку на Север. Если добавить, что я был ещё с изрядной щетиной, то облик мой вполне подходил для похорон где-нибудь вЗаполярье.

Сейчас поймал себя на неистребимой привычке оценивающе поглядывать как бы со стороны, на события и на себя в них. Взгляд, может быть, порою циничный, присущ журналисту, режиссёру, просто замшелому интеллигенту. Вспомнилось горькое признание Михаила Ильича Ромма, когда он, горюя на похоронах близкого человека, тоже поймал себя на том, что по-режиссёрски отслеживает, как вдова наклоняется ко лбу покойного. "Я ужаснулся своему холодному профессионализму",- сказал он.

Похоронили Юру на Калитниковском кладбище. С той поры в день смерти мы - Саша Болотин, Юра Варламов, Володя Назаров и я - ежегодно собирались у его могилы. Вспоминали нашего друга, выпивали немного, по традиции наливали ему рюмочку, накрывая её ломтиком хлеба. Так продолжалось, пока из этой четвёрки не вырвала смерть Болотина и Назарова.

Пенёк Всевы Шевцова

Сначала: кто такой Шевцов? Ответственный секретарь "Вечерней Москвы", человек, которого, как говорится, знала вся Москва. Он пришёл в Вечёрку из Всесоюзного радио репортёром, затем стал зав отделом информации, наконец, занял своё основное, пожизненное место в 1966 году. Между прочим, в том, судьбоносном году одновременно горком партии затвердил: Семёна Индурского - главным редактором газеты, Всеволода Шевцов - её ответственным секретарём, Марка Гаврилова - его заместителем. Двое первых остались верны указанию партии до конца своих дней, третий оказался ренегатом.

Родился Шевцов в 1919 году, а мы, молокососы, в ту пору очень интересовались по поводу старшего поколения: "А чем ты, дядя, был занят во время войны? Почему не был на фронте?". Всеволода Шевцова не призвали в армию, ибо он был белобилетником - страдал туберкулёзом. Сказано, пришла беда - открывай ворота, Шевцов умудрился подхватить тиф. Но - надо же, бывают чудеса - тифозные палочки сожрали палочки Коха! На фото, где туберкулёзный Шевцов снялся со стариками МХАТа, он выглядит тощим Дон-Кихотом в окружении сытеньких толстячков Санча Панса. О таком в народе говорят: "краше в гроб кладут". Длинный скелет с грустным взором. А когда я познакомился я с ним, он выглядел весьма упитанным мужчиной.

Теперь: кто такой Всева Шевцов? Всё тот же ответ сек Вечёрки, которого столичная интеллигенция звала Всевой, подчёркивая, что он знает ВСЕХ и его знают ВСЕ. В театральный мир он был вхож, как в собственный дом. Будучи вездесущим репортёром, он легко знакомился с известными писателями, врачами, спортсменами, архитекторами, художниками, музыкантами, киношниками. Я тоже занимался репортёрством, но мой круг знакомств отличается от шевцовского, как личная записная книжка телефонов от книги Московской городской телефонной сети. Обширнейшие связи Всевы Шевцова объяснимы не только репортёрским рвением, но и особым складом характера, там, где обычный человек идёт на нужный контакт и тем ограничивается, люди редкостной, шевцовской породы, как правило, превращают знакомство, если не в дружбу, то в близкое приятельство. Такими были Валера Булычёв и Витя Кушманов, Юра Голый и Володя Назаров, а так же Генри Кушнер, о котором ещё предстоит рассказывать.

Наконец: что такое Пенёк Шевцова? Это настоящий пень с корой, стоящий перед письменным столом в кабинете ответственного секретаря газеты. Очень удобный, на нём приятно сидеть. Один из приятелей Шевцова, спортсмен-тяжеловес, обхватив пенёк, рванул его вверх, предполагая, что здоровенная деревяга немало весит, и чуть не упал навзничь. Пень-то декоративный, лёгонький, привезён в подарок Шевцову из какого-то Сибирского театра, где служил реквизитом. Он стал настолько знаменит, что при переезде редакции с Чистых прудов на улицу 1905 года его прихватили с собой.

Кто только не сиживал на шевцовском пеньке! Назову только несколько звучных имён. Николай Старостин, старший из братьев-футболистов, прославивших "Спартак", и попавших в лагеря по злому навету. Надо заметить, что вся верхушка Вечёрки состояла из приверженцев этой команды. Теперь "Международное спортивно-физкультурное общество "Спартак" носит имя Николая Петровича Старостина, когда-то основавшего славную футбольную команду промкооперации имени вожака римских гладиаторов. Разумеется, между поклонниками "Динамо" (команда МВД), ЦСКА (команда Советской Армии) и "Спартака" (профсоюзы торговли и т.д.) не было тех битв, которые ныне сотрясают стадионы. Но взаимная неприязнь всё-таки имелась. Но она испарялась у тех, кто оказывался на шевцовском "пеньке". Скажем, на нём сидели и представитель "Локомотива" чемпион мира по шахматам Борис Спасский, и "динамовец" вице-чемпион мира Давид Бронштейн, и, как уже сказано, спартаковец Николай Старостин.

Спасский, помнится, рассказывал о матче с Бобби Фишером, где он потерял корону. Шевцов спрашивал: почему Борис не ушёл со сцены, когда Фишер безбожно опаздывал к началу матча? Это тогда волновало весь шахматный мир.

- Батуринский шипел из-за кулис "Боря, вставай, уходи!", - со смехом рассказывал Спасский,- Даже подошёл ко мне, и пытался утащить со сцены.

Директор Центрального Шахматного клуба Виктор Батуринский, по прозвищу "полковник", был бессменным руководителем советских делегаций на первенствах мира по шахматам. Он прекрасно понимал: достаточно Спасскому встать со стула и покинуть зал, чтобы по регламенту претенденту было бы засчитано поражение в матче за неявку, и шахматная корона останется у нашего гроссмейстера. Но и сам чемпион мира отлично знал, что в этом случае он, сохранив звание, не получит из призового фонда ни гроша. Поэтому не поддался на уговоры и, можно сказать, "высидел" свою часть премии за участие в матче. С треском проиграл матч с Фишером, лишился шахматной короны, которая четверть века принадлежала СССР, но остался при денежном интересе.

- У меня пытались, как обычно, отнять мои доллары, оставив мне 10 процентов от приза, остальное поменяв на рубли,- делился Спасский с Шевцовым,- но я им показал дулю.

Замечу для непосвящённых: по официальному курсу доллар ровнялся 60 копейкам, а на чёрном рынке шёл по 3-5 рублей.

Вскоре Борис Спасский женился на француженке, и свалил за бугор, много позже вернулся на Родину. Одним словом, плохой человек, про таких тогда говорили "редиска" - снаружи красный, внутри белый".

О чём толковал с хозяином пенька не менее выдающийся шахматист Давид Бронштейн, не скажу, он запомнился другим. Во дворе, рядом с редакцией, переехавшей с Чистых Прудов на улицу 1905 года, приютился маленький продуктовый магазинчик. Сюда перед праздничными днями сотрудники и друзья Вечёрки стекались за так называемыми заказами, куда входили не только дефицитные икра и ананасы, но и свежее мясо, твёрдокопчёная колбаса и т.д. В один из заказов, помимо продуктов, которых давно не было на прилавках магазинов, входили свиные ножки и... телячьи хвосты. Давид Бронштейн с весёлой злостью ворчал:

- Дорого бы заплатил фотокорреспондент какого-нибудь "Лайфа" за удовольствие заснять гроссмейстера Бронштейна в очереди за телячьими хвостами!

Давид Ионович как-то рассказал мне огорчившую его историю. На международном турнире к нему обратился один из участников: Дэвик, если мы завтра сыграем с тобой вничью, твоё положение в турнире не изменится. Но если я проиграю, моя жена этого не переживёт - ведь у неё больное сердце, и она болезненно относится к моим поражениям."

- Ну, как я мог отказать? - жалостливо сказал Бронштейн.

На следующий день, верный данному слову, он стал вести партию к ничейному результату. Но - что это? Соперник, используя пагубную уклончивую тактику оппонента, что называется, осатанело попёр на выигрыш. И добился победы.

- Спрашиваю, по окончании партии: "Ты, что же делаешь? А как же уговор?". Он смущённо бормочет: "Прости, Дэвик, увлёкся". Моё положение на турнире из-за этого нелепого проигрыша сильно ухудшилось. Коллеги спрашивают: ты чего профукал партию? Я им толкую про жену соперника, болезненно переживающую проигрыши мужа. Хохочут: "Да его жена терпеть не может шахматы, и никогда не ездит с ним на турниры".

Грустное наблюдение Давида Бронштейна, свидетельствующее: мир шахмат подталкивает людей к коварству и прочим подлостям, не послужили мне надёжным предостережением. Спустя годы, бросив Вечёрку, я кинулся в опасное плавание по шахматному морю, став ответственным секретарём журнала "64. Шахматное обозрение".

Благодаря "пеньку" Шевцова познакомился я с гроссмейстером Евгением Васюковым, неоднократным чемпионом Москвы. Он повёл шахматный уголок ВМ, а я при нём был чем-то вроде редактора-надзирателя. Прелестный мужик, круглолицый, упитанный, от природы не имеющий острых углов - ни в теле, ни в характере. Море обаяния, улыбчив, постоянно в хорошем настроении. Про таких принято говорить "бабий угодник", недаром был многократно женат. Он вдоль и поперёк изъездил мир, участвуя в международных турнирах. Весьма словоохотливый, он любил рассказывать о своих заграничных вояжах, невзирая на аудиторию. Но слушать его с интересом могли, разве что, квалифицированные шахматисты. Вот типичный образчик того, как он делился впечатлениями, скажем, о Рио-де-Жанейро:

- Город потрясающе красивый, но черезчур шумный. Там трудно сосредоточиться. На улицах, в гостинице, такое впечатление, будто проходит беспрерывный карнавал, а мне надо прикинуть, как выйти из положения, куда меня загнал, скажем, Глигорич.

Вслед за этим идёт подробный комментарий отложенной партии с этим шахматистом.

Попробуйте определить, чем отличался этот "путевой дневник", от другого, посвящённого пребыванию, скажем, на другом конце света - в Амстердаме:

- Город потрясающе красивый, но черезчур шумный. Там трудно сосредоточиться, такое впечатление, будто проходит беспрерывный карнавал, а мне надо найти выход из положения, куда меня загнал, скажем, Найдорф.

И вновь следует развёрнутый шахматный комментарий, который способен оценить по достоинству, минимум, перворазрядник. Я, конечно, утрирую его рассказы, но то, что он насмерть заговаривал у меня в гостях народ, собравшийся выпить-закусить, могли бы подтвердить многочисленные жертвы его шахматного красноречия. Передо мной стоит картина, достойная пера передвижников. За столом с остатками пиршества по поводу двойного новоселья (квартиры получили - мой коллега Варламов и я) витийствует Женя Васюков, а напротив, тараща закрывающиеся глаза, сидит, страдающий от вежливости, Юра Варламов. Время - далеко за полночь. Гости разошлись. Слушатель, игравший в школе в силу третьего юношеского разряда, вникает, сквозь сон, в тонкости новинки, применённой "хитрюгой Корчным в испанской партии, уж в которой я ориентируюсь, как в собственных карманах".

Слава Богу, Варламу идти недалеко, он теперь живёт всего-то этажом выше меня. Щедрая Вечёрка, в лице всемогущего Семёна Давыдовича Индурского, одарила двух замов ответственного секретаря редакции - Варламова и Гаврилова - двухкомнатными квартирами в новом 12-тиэтажном доме на Славянском бульваре, протянувшемся вдоль Минского шоссе.

Но я ещё не покончил с сидельцами шевцовского "пенька".

Подолгу засиживался на нём мало кому известный конферансье Евгений Петросян. Кажется, он работал в ансамбле Леонида Утёсова, потом в "Москонцерте". Что он высиживал у Всевы Шевцова? Ежели протекции, то, ясное дело, вполне высидел. Впрочем, эти пакостные предположения и догадки, наверное, продиктованы моей всегдашней нелюбовью к "кухонной" манере эстрадника Петросяна и к его, по большей части, сугубо местечковому репертуару. Вкупе со своей жёнушкой, изображающей хабалку, Еленой Степаненко, он для меня по сей день олицетворяет безвкусицу и ржачку определённой публики над плоскими или просто пошлыми шуточками.

Присаживался на "пенёк" и Леонид Осипович Утёсов. Что, тогда уже угасающему светиле эстрады, нужно было от Всевы Шевцова, не знаю. Но мне выпало счастье хотя бы мимоходом пообщаться "с самим Утёсовым". Довольно часто выдающиеся артисты в обыденной жизни бывают неузнаваемо несимпатичными. От Утёсова же в старости, не на эстраде, а в пыльном редакционном коридоре на вас накатывала завораживающая волна обаяния. Его бархатистый голос гипнотизировал, хотелось слушать его бесконечно. Так и казалось, вот- вот он протянет:

"Теплоход - он идёт навстречу зорям в шуме вод,

Словно лебедь на просторе, он плывёт -

Теплоход!".

Случалось, что на "пенёк" забредали нежелательные типы. И тогда раздавался качаловской силы призыв Всеволода Васильевича:

- Марк!

Или:

- Юра! - этот возглас мог быть обращён к одному из Юр - Голому, Буряку, Варламову. Дичева, по причине слабосильности, звать было бесполезно, Марьяна Сидоренко - дама, и джентльмен Шевцов, разумеется, не мог допустить взывания к ней о помощи.

Однажды в крике "Марк!" послышалась не тревога, а непонятное изумление. Шевцов удивительным образом мог отражать в интонации своё состояние, настроение. Я ринулся к нему в кабинет. На "пеньке" сидел улыбающийся пожилой субъект, совершенно дружелюбного вида, от него не веяло агрессивностью.

- Ты только послушай!- провозгласил Шевцов.- Если не трудно, повторите то, с чем пришли. Иначе мне не поверят...

Гость повторил:

- Я пришёл поблагодарить Вас, Всеволод Васильевич, за то, что 30 с лишним лет назад вы в Вечёрке отозвался обо мне критично.

Тут и у меня чуть не отвисла челюсть. Обещания покалечить или даже убить за критику в газете - доводилось слышать в свой адрес не раз, но чтобы за неё благодарили - это какие-то "сапоги всмятку". Суть оказалась и фантастичной, и прозаичной одновременно.

Пришелец всю жизнь работал на эстраде, в "Москонцерте". Когда пришла пора выйти на пенсию, узнал, что ему назначают пенсион как артисту эстрады, а это, как говорится, "минимум мини морум". Он на дыбы, мол, вы же знаете, я - артист разговорного жанра, что соответственно, предполагает значительно более высокое пенсионное обеспечение. Отвечают: "Знать-то мы знаем, но где это сказано, в каком документе?". Документа такого у него не было. И тут он вспомнил статью Шевцова, где автор, обозревая концерт на открытой эстраде в парке имени Горького писал о нём. Схватил вырезку, которую хранил, и побежал в пенсионную службу. "Читайте". А в статье сказано: "Особенно плох, на грани халтуры, был конферанс в исполнении артиста разговорного жанра...", - и указана фамилия артиста, нынешнего сидельца на "пеньке". Этого чиновникам оказалось достаточным для назначения пенсии по разряду артиста разговорного жанра.

Уходя, посетитель оставил бутылку марочного коньяка. Мы выпили за здоровье конферансье-халтурщика.

Другой раз призыв Шевцова "Марк" был полон страха и растерянности.

- Что сейчас будет...Что сейчас будет, - бормотал в неподдельном ужасе мой, от природы отважный шеф.

Несколько минут назад примостилась на "пеньке" Лена Крохина, литсотрудник, и жалобно попросила:

- Севочка, помоги. Нет ли у тебя какого-нибудь средства от мигрени? Тебе ведь приятели из-за границы привозят всяческие чудодейственные пилюли...

- Бес попутал,- горестно причитал Шевцов,- я ей брякнул, дескать, тебе Ленка, повезло: только что как раз привезли оттуда то, что тебе нужно. И вручил ей свой пурген,- и возопил, - Сейчас грядёт законное возмездие!

Тут ворвалась Крохина. Она сияла.

- Севочка! Потрясающее средство! Боль, как рукой сняло!

Вот и толкуйте после этого "плацебо, плацебо". Могла бы хлопотунья Лена Крохина и пуговку проглотить с тем же лечебным успехом.

Сиживал на "пеньке" и человек, которого кто-то едко назвал лучшим недоброжелателем Вечёрки - композитор Никита Богословский, многолетний друг Индурского. На утренней 5-минутке, каковая, действительно, укладывалась в несколько минут, Семён Давыдович, как правило, провозглашал:

- Вышедший номер получился без огрехов. Во всяком случае, наш друг Никита Богословский не звонил.

Любой газетный ляп не обходился без ядовитых комментариев "нашего друга", которые он со сладострастием излагал главному редактору Вечёрки по телефону. А Сименон с огорчением передавал их нам на 5-минутке. Но было заметно, что внутренне, стараясь не выдавать себя, он хохочет от меткого ехидства своего дружка.

Побывал у нас и другой знаменитый композитор - Сигизмунд Кац, мой знакомец по Калининграду. Мы объявили закрытый конкурс песни о Москве. Пришло довольно много откликов с фамилиями авторов, по условию конкурса, в запечатанных конвертах. Я, как ведущий это состязание, пригласил возглавить жюри Каца. Он приехал на анонимное прослушивание музыкальных вариантов. Сам наигрывал на фортепьяно, сам морщился и откидывал в сторону отвергнутые им ноты. Одну запись конкурсной песни я подвинул композитору, сделав вид, что не заметил, как он её уже забраковал:

- Сигизмунд Абрамович, а эта мелодия, как она вам?

Он снова проиграл её, снова сморщился, будто надкусил лимон.

- Никуда не годится,- и вдруг неожиданно добавил,- Мне кажется, что я это уже однажды слышал. Бездарные мелодии, бывает, прицепляются, словно репей.

Я внутренне ликовал, представляя выражение лица Каца, когда он узнает, что подверг уничижительной оценке песню его коллеги Анатолия Лепина. Разумеется, для Каца и для всех присутствующих имена конкурсантов были скрыты в заклеенных конвертах, но я, на всякий случай, потихоньку аккуратненько вскрыл их накануне и опять заклеил. Опасался нарваться на нежелательный "сюрприз" в виде песни, присланной каким-нибудь диссидентом. Фамилии "предателей Родины" были на слуху во всех редакциях.

Услыхав фамилию Лепин, Зига Кац ничуть не смутился.

- Так вот, где я слышал эту бредятину,- сказал он,- Лепин мой сосед по лестничной клетке. Он-то и долбил меня по ушам этой бездарной мелодией.

Приятель обоих моих начальников - Сименона и Всевы - писатель Виктор Ардов запомнился мне особенно. Отсидев положенное на пеньке, он переключился на меня. Этому его интересу к моей персоне предшествовала такая предистория.

В "Рекламном приложении" московской "Вечерки", где я работал ответственным секретарём, раздавались порой весьма неожиданные звонки. Пожилой мужчина интересовался, сколько будет стоить самое маленькое объявление.

- О чем вы хотите объявить?
- Да мне надо продать граммофон...
Прикинул я по самому малому счету:
- Рублей около пяти выйдет, - говорю.
Мой собеседник ойкнул, ибо в те времена на такую сумму в обычной столовке можно было плотно пообедать раз пять.

- Да за пятерку я бы сам граммофон-то и продал бы, - уныло протянул мужчина.
А я подумал: "Почему бы не приобрести старинную машинку?!" Поинтересовался, работает ли еще граммофон, и, услышав радостное: "Работает как зверь!", - сговорился о покупке.
Граммофон, прямо скажем, не имел товарного вида, но я его почистил, отлакировал, и он стал украшением нашего дома, к тому же услаждал нас и изумленных гостей чуть хрипловатым звучанием. В "нагрузку" я получил старые заезженные грампластинки и шикарный лосиный рог. Долго от него отбивался, но хозяин просто умолял забрать это чудище: "Бесплатно ведь!".
О смешном этом происшествии, как-то по случаю, я и рассказал Виктору Ардову, известному писателю-юмористу, который захаживал в "Вечерку". Тот загорелся:
- Продайте мне граммофон, я их собираю. А рога и пластинки, так уж и быть, можете оставить себе.
Я умерил его пыл, заявив, что не собираюсь продавать граммофон, что он мне нравится, и быть может, станет первым приобретением в моей будущей коллекции - не все же такие редкости собирать писателям-юмористам. И заметил, что говоря "рога" об одном единственном роге, он явно намекает на нечто неприличное...
С тех пор всякий раз, когда Ардов приходил в редакцию, а это бывало часто, ибо он у нас регулярно печатался, Виктор Ефимович обязательно заглядывал ко мне. Он картинно останавливался на пороге комнаты и говорил, будто продолжая неоконченный разговор:
- Две цены и ни копейки больше...
- Даже и не собираюсь, - отрезал я.
- ...и никто не узнает, как вы обжулили неграмотного старика, не ведавшего, какую ценность отдает за пятерку.
Тут я бурно негодовал, доказывая, что купля-продажа была честной, тем более что обогащаться на ней я не желаю, несмотря на гнусные поползновения разных внештатных авторов. Ардов продолжал заходить, постоянно повышая предлагаемую цену. Думаю, ему просто нравился этот нескончаемый торг. Причем, он обязательно сопровождал очередное предложение с повышением цены напоминанием:
- Вам ведь остаются совершенно бесплатные: рога и даже пластинки.
Помнится, он дошел, чуть ли не до ста рублей, что уже представляло солидные деньги. И если я ранее подумывал уступить Ардову случайно доставшийся граммофон, то теперь это оборачивалось неприемлемой спекуляцией.

Так и ушел из жизни писатель-юморист, не пополнив свою коллекцию моим дешёвым, но драгоценным приобретением. Правда, по прошествии многих лет, глядя на эту, теперь уже поломанную старинную машину, возвышающуюся на шкафу в квартире моего сына, я что-то засомневался в самом существовании ардовской коллекции. Согласись я тогда на сделку, Виктор Ефимович, возможно, в ответ схохмил бы или написал об этом торге юмористический рассказ.

Умение Шевцова как бы между прочим, походя подцеплять темы для заметки, репортажа, очерка поражало. Как-то утром, прибыв на редакционной машине на службу, он позвал меня:

- Слушай-ка, около Курского вокзала стоит паровоз под парами, и около него возятся старики. Сгоняй туда, выясни, что за паровоз и что с ним делают.

Я сгонял. Оказалось, что это "наглядное пособие" для студентов железнодорожных учебных заведений. Обслуживать его призвали заслуженных старых паровозных машинистов. Они буквально "вылизали" этот раритет, отполировали до блеска все медяшки. И топили паровоз настоящим углём. Между прочим, среди этих мастеров была женщина. Мой репортаж со снимком был замечен читателями, отмечен на летучке.

И лося возле ворот редакции тоже засёк Всеволод Васильевич, бросивший мне и фотокорру Славе Фёдорову:

- Там лось пришёл интервью дать. Не заставляйте животное долго ждать!

К Шевцову будто сами по себе прилипали самые разнообразные случаи и ситуации, причём, он о них замечательно рассказывал. Вот как-то он летел с юга домой, в Москву.

- Рядом сел симпатичный старичок. Едва заревели моторы, как он заметил: "Что-то левый двигатель асинхронно работает... Слышите, молодой человек?". Затем, когда взлетели, он снова с тревогой прокомментировал: "А правый подкрылок, заметьте, молодой человек, не стабилизируется...". Я понял, что попал в соседство со специалистом. Он всю дорогу сообщал о новых неполадках в работе авиационных механизмов. Вскоре я стал обливаться холодным потом от ужаса. Этот авиапрофессор всё нагнетал и нагнетал страх в предчувствии катастрофы. Было просто удивительно, что мы благополучно приземлились в столичном аэропорту. Профессора встречала почтенная дама, видимо, супруга. Она распахнула объятия, и воскликнула радостно:

- Слава Богу, котик, что ты долетел! Я так волновалась: все-таки ты первый раз летел на аэроплане!

Подобные рассказы он мог вести часами. Самое главное, что у него была чрезвычайно выразительная манера изложения, даже не очень яркие факты он преподносил с таким интонационным блеском, что они казались сенсационными. Всева так и говорил: "Неважно что, важно - как". Он однажды продемонстрировал своё умение, читая вслух... простую телефонную книгу. Поверьте, мы обхохотались.

По окончании выпуска газеты, ровно в 14.15 его стройная гренадёрская фигура вырастала на пороге секретариата:

- Я иду есть рыбу!- возвещал он, что означало приглашение на обед в "стекляшку" на Чистых прудах. Одно время там был двухэтажный ресторан, где можно было арендовать удочку и легко поймать в пруду зеркального карпа. Улов тут же готовили по выбранному вами рецепту. Потом замечательную экзотику заменили обыкновенным кафе на первом этаже и стандартным рестораном - на втором. Мы базировались внизу. Накануне трапезы между шефом и мной происходил такой конферанс:

Шевцов. Я не прочь пропустить рюмашку для аппетита...

Я. И я не откажусь. Сбегать за пузырём?

Шевцов. Но бери только четвертинку! Мне вполне хватит ста пятидесяти грамм...

Я. Ага. А мне останется сотка!

Конферанс заканчивался тем, что я приносил из ближайшей палатки поллитровку, и мы её употребляли под сердитое ворчание Всеволода Васильевича:

- Нет, Марк, ты не исправим. Ты законченный алкоголик. И меня втравляешь в это неблаговидное дело.

Должен заметить, что пьяным я Шевцова никогда не видел, хоть порой он крепко набирался. Вообще, пьянство, как образ жизни, он не уважал. Довольно часто я сопровождал его в поездках домой на редакционной машине, ибо знал, что по дороге обязательно заедем в Дом журналистов или в буфет Дома актёра. "Тане нужно приобрести миндальное пирожное",- пояснял он эти обязательные заезды в питейные заведения. Естественно, мы там пропускали по рюмочке-другой. Однажды мы были втроём: Шевцов, я и новый зав. отделом информаций Володя Пахомов. Отметились у стойки ресторана Дома актёра, что на улице Горького. Отходим, а возле ресторанной стены колеблется пьяная фигура высокого человека. Словно ковыль на ветру. Внезапно он вылупляет глаза на проходящего Володю Пахомова, цепляет его за рукав, и таким знакомым баритоном, запинаясь, извещает:

- А ты потом, Сергуня, подойди к моему столику!

Пьяная фигура в мгновение опознана: это Олег Николаевич Ефремов, в то время главный режиссёр МХАТ. Пахомов, который, конечно же, узнал знаменитость, невозмутимо отвечает:

- Обязательно подойду, Вася.

Когда мы вышли на улицу, Шевцов театрально развёл руками и напыщенно произнёс:

- Бог мой, и это Станиславский и Немирович-Данченко в одном лице! Какой стыд!

Между прочим, Пахомов, в своём роде, был неоднозначным человеком. Недоброжелатели поговаривали, что он получает вторую зарплату в Доме на Лубянке. Невозмутимость его вошла в поговорку, рядом с ним можно было выстрелить, он бы и ухом не повёл. В редакцию как-то привезли такую шутиху: давали вам в руки некую коробочку и предлагали нажать кнопочку, чтобы посмотреть какие-то картинки. Ты нажимал, а из коробочки с диким воем выскакивал на длинной шее чёрт с горящими вращающимися глазами. Кто в ужасе бросал на пол подлую игрушку, кто хватался за сердце, все от неожиданности перепугано вскрикивали, а женщины отчаянно визжали. И только Пахомов, держа в руке этого пугающего всех чёрта, даже не вздрогнул.

Он пришёл к нам из "Советского спорта". Лучшими друзьями его были знаменитый футболист и хоккеист Всеволод Бобров и Василий Сталин. У него в отделе информации работала Груня Васильева, которой он дал злое, но справедливое прозвище "Вруша", ибо молодая журналистка умудрялась привирать и в заметках, и оправдывая свои опоздания на службу или к месту событий. Позже из "Вруши" получилась популярная писательница детективщица Дарья Донцова.

Шевцов был богат заместителями. Одни приходили, другие уходили. Поначалу нас было трое, все Иванычи: Юрий Иванович Голый, Владимир Иванович Дичев, Марк Иванович Гаврилов. О Голом я рассказал. Дичев, невысокого росточка гражданин, с прищуренными глазками, утопающими в набухших веках, толстогубый, вечно причмокивающий, будто доедал ириску-тянучку. Он говорил ласково, употребляя слова с уменьшительными суффиксами :

- Старикашечка, мальчонка махонький...

Едва мы в первый раз пожали друг другу руки, как он, щурясь, словно кот на солнцепёке, певуче вымолвил:

- Должностишку твою, старикашечка, обмыть положено, входишь в дом - бутылец на стол...

Работа зам ответ секретарей была организована так: день планируешь номер, день ведёшь его, день отдыхаешь. Они, замы, вроде бы, автономны, независимы друг от друга. Но следует помнить золотое правило: с соседями надо жить в дружбе. Кроме того, может понадобиться помощь коллеги, когда, по какому-то случаю, не сумеешь выйти на дежурство. Перехватить номер - дело достаточно тонкое, не всякий профи на это согласится. Ведь в недоработанном, незаполненном материалами номере газеты могут оказаться такие сложности, какие трудно учесть тому, кто его не планировал. Необходимы: и взаимная выручка, и взаимное доверие. Так что, замы обречены на ведомственную любовь и дружбу между собой. Голый, у которого на мой первый рабочий день планирования выпал очередной выходной, предупредил:

- Познакомишься с коллегой - Володей Дичевым. Мужичок он не вредный, но халявщик, так что готовь бутылку.

Я и был готов. Но где потребить "обмывочные" посреди рабочего дня, в переполненной сотрудниками редакции? Конечно, и я, планирующий номер, и Дичев, ведущий номер, вполне могли выбрать пять-десять минут для выпивки, да и способов, чтобы не несло от нас перегаром, мы знали мильон. Но где же тайно уединиться на этом многолюдном газетном корабле?

Дичев с таинственным видом прижал палец к губам: молчок, пацанчик, следуй за старшим. Последовал. Он завёл в туалет с несколькими кабинками. Опытной рукой запер кабинку на задвижку, постелил на крышку унитаза родную Вечёрку, бесшумно снял с бутылки так называемую "бескозырку", налил в стакан себе первому, всё это делалось так заучено, что было совершенно ясно - сия операция отработана давным-давно до совершенства. Я было хотел сказать слово, но в это время хлопнула дверь, кто-то ещё пришёл оправиться. И тут Володя Дичев принялся сопровождать каждый звук, доносящийся из соседней кабинки, такими уморительными ужимками, что я едва сдерживал рвущийся смех. А звуки, естественно, были бы, как говорится, неприличными, издай их за столом, или в другом общественном месте, но ведь человек был в туалете, где их и положено свободно издавать. Когда наш незваный сосед ушёл, Володя сокрушённо заметил:

- Какие всё-таки бывают невоспитанные люди...

Инцидент и обстановка, не располагающая к трапезе с алкоголем, ничуть не помешали нам выпить и даже плотно закусить домашними бутербродами. Дружеские мосты между аборигеном и новичком секретариата, прочные и незыблемые, были наведены. В дальнейшем, "старикашечка, мальчонка махонький" не раз приходил мне на помощь, как, впрочем, и я к нему.

Номера он вёл вполне профессионально, однако зелёный змий доканал его. Дичева "ушли" по собственному желанию, иначе из "Вечерней Москвы" при Индурском не увольняли.

Потом в секретариат пришёл Юра Буряк. Очень симпатичный человек. Вот написал эту стандартную фразу, а чем-либо подкрепить её, привести какие-то живые примеры - увы, нет такой возможности. Застрял в памяти, как симпатичный человек, и всё тут. Могу, правда, добавить, что был он негромким, застенчивым, скромным, прямо до незаметности. А сумел буквально взорвать общественное мнение редакции: женился на яркой, красивой, энергичной сотруднице, известной под "кодовым званием" Кира из корректуры. Буряк, можно сказать, увёл красавицу из под носа воздыхателей. А Кира увела его от семьи. Впрочем, кто кого, от кого - это их тайна.

Корректура не только обеспечила любовью и семейным счастьем секретариатчика, но и выдала в шевцовское ведомство полноценный кадр. Корректор Марьяна Сидоренко стала нашим коллегой. Не хочется копаться в личной жизни, поэтому лишь замечу, что Марьяна долго не могла найти своего бабьего счастья.

Так уж складывается человеческая жизнь, что главные события, наиболее запоминающиеся даты связаны с работой, с выбранной или полученной стечением обстоятельств, профессией. Однако не следует забывать и о том, что напрямую не укладывается в жёсткую тематику "производственных отношений". Семья, родственники, друзья, увлечения и увлечённости могут дополнить, разнообразить мою мемуарную мозаику. Кое-что из происходившего привязано к местам пребывания.

Люберцы. Малаховка

После Ухты наше семейство, в составе Ариши, меня и Антошки, обосновалось в небольшой комнатке двухкомнатной квартиры родителей жены в подмосковных Люберцах. Частенько в воспоминаниях моих однокашников, когда речь идёт о жилье, встречается выражение "мы тогда ютились". Думаю, что они пишут так с точки зрения нынешней, более обеспеченной жизни. А тогда мы не измеряли семейное счастье квадратурой жилплощади. Наша люберецкая комнатка, ничуть не просторнее ухтинской коммуналки, казалась достаточной для молодого семейства.

С тёщей Екатериной Александровной и тестем Ильёй Михайловичем у меня сложились идеальные отношения. Иначе и не могло быть, учитывая, что они были замечательно интеллигентными людьми старой закваски. Маленький, но характерный штришок: Илья Михайлович регулярно ездил в Москву, в магазин на Арбате, где привык покупать "хороший сыр".

Было важно, что мы не обособились от внешнего мира. К "старикам" довольно часто приезжали друзья и родственники. Меня тоже на забывали близкие люди. Даже отец Иван Дмитриевич Гаврилов нанёс визит. Заговорила, видно, в нём, суровом, суховатом законнике, затаённая чувствительность, потянуло сравнительно молодого деда подержать на руках внука-первенца. Разумеется, он обаял новых родственников, такой уж у него был талант - нравиться всем людям, без исключения, даже тем уголовникам, которых отправлял в тюрьмы и лагеря.

Посетила Люберцы и моя мама, Анна Борисовна Гаврилова. Но задолго до этого состоялись своеобразные "смотрины" моей, тогда ещё будущей подруги. Мама по каким-то своим делам приехала из Кутаиси в столицу. Подозреваю, что её привлекло сюда материнское чувство, не дававшее покоя - с кем это собирается связать себя её любимый сыночек? Она пригласила нас на нейтральную территорию, в Раменское, где остановилась у приятельницы. Посидели за столом, выпили, закусили, поговорили. Ариша ничуть не стеснялась мою мать, которая цепким взглядом изучала эту "московскую штучку". А та от выпитого вина совсем разошлась, даже в пляс пустилась, что у неё изумительно ярко получалось. Не девица - огонь!

Потом моя мама увлекла Аришу, как говорится, "до ветру", что, увы и ах, было исполнено ( о чём я узнал позже), за неимением городских удобств в доме, прямо на огороде. "Зачем добру пропадать?!- как говаривали тогда селяне и провинциалы. О чём делились мои девушки, осталось для меня тайной. Вернувшись, мама показала мне большой палец и проговорила с восхищением:

- Сынок, этот огурец с нашего огорода!

Судьба нашей семьи была решена, мама благословила нас на всю оставшуюся жизнь.

Кто только не был в люберецкой квартире! Непутёвый мой братец Валерка и сестрёнка Верочка. Великий авантюрист дядя Арон. Мой талантливый сокурсник, рано, ушедший из жизни, Боря Никитин. Он жил в Кашире, и не успел обрасти столичным жирком, а, может быть, никогда бы им не оброс.

В Люберцах жила Аришина подруга Эдя, Эдит Константиновна, дочь друзей аришиных родителей. Муж её, сын легендарного авиаконструктора итальянца Бартини, погиб во время альпинистского похода. Наблюдая за этой щебетуньей, нельзя было догадаться, какую трагедию она перенесла. Сынок её, Алик, забавный был "вьюноша" - как-то я обратил внимание на цепи, украшающие его моднючие брюки.

- Не тяжело носить вериги?- спросил не без ехидства.

- В самый раз! - жизнерадостно заверил Алик. Этот прекрасный тонус он сохраняет по сей день, занимаясь фото и дизайнерскими делами, руководя рекламной фирмой.

Запомнилось, как мы с поклонником Эди, с очень подходящей для него "мягкой" фамилией - Генкин - наперебой рассказывали Арише и Эде целый день анекдоты. Уморили девушек. Как бы в продолжение этого необычного поединка стало моё превращение в вечного спутника Ариши, и скорое исчезновение Генкина из Эдиного окружения.

Пропал Генкин, зато этажом ниже проявился друг Симкин. Если первый обладатель смешной еврейской фамилии был типичным маменькиным сынком, с мягкими манерами "недорезанного буржуя", то второй был полной противоположностью. Энергичный сверх меры, горластый, настырный Лёва Симкин работал водителем люберецкого автобуса, и насколько я знаю, был единственным из армии подмосковных шоферюг, избранным в Президиум профсоюза работников автомобильного транспорта и дорожного хозяйства. Более того, ему, единственному в Москве и Московской области ГАИ официально разрешила во время движения вести для пассажиров лекционную передачу о достопримечательностях тех мест, где пролегал маршрут его автобуса.

С Лёвой у нас сложились своеобразные отношения. Оба мы, естественно, были атеистами, но религиозные, священные праздники, как правило, любили отмечать. Православная пасха и пейсах у евреев не совпадают по времени, поэтому я с утра, после пасхальной ночи, кричал с балкончика или в распахнутое окно:

- Эй, жидовская морда, иди пасху отмечать!

Это у меня такой хамски-иронический юмор тогда был. Почему-то мне, сыну еврейки, казалось особым шиком прикидываться завзятым юдофобом. Лёва поднимался ко мне, и мы с ним отмечали пасху доброй чаркой водки, закусывая куличом под кодовым названием "кекс весенний", а также традиционными солёными огурцами и бутербродами с любительской колбасой.

Через некоторое время наступал еврейский праздник "пейсах", и Лёва, высунувшись в окно, кричал:

- Эй, гой, антисемит паршивый, иди пейсах отмечать!

Юмор на юмор, как говорится, никто не в обиде. Водку закусывали у него практически тем же, что и у меня, только вместо кулича была маца.

Лёва потом эмигрировал в Канаду. Не сидится этим евреям на том месте, где они появились на свет божий. Помнится, как киноактёр Савелий Крамаров, любимец всего Советского Союза, жаловался по радиостанции "Свобода" на то, что ему, верующему еврею, здесь, в Стране Советов нет возможности "отправлять свои религиозные потребности". Я тогда подумал: "А кто ему мешает ходить в синагогу на улице Архипова?". Но за рубежом он поселился не в Земле обетованной, то есть, в Израиле, о которой, судя по его жалобным высказываниям, мечтал. А поехал в США завоёвывать Голливуд. Увы, актёр, одно лишь появление которого на экране, после "Неуловимых мстителей" вызывало улыбку, в американской киноиндустрии оказался мало востребованным, его приглашали в основном на роли карикатурных персонажей, выходцев из Советского Союза. Его косоглазие, и то, как он виртуозно обыгрывал сей человеческий недостаток, видимо, не вызывали того гомерического смеха, который гремел в кинозалах СССР. Может быть, потому, что Америка ещё помнила замечательного своего комика, тоже с косоглазием, Бена Тёрпина. К тому же, Крамаров вскоре исправил этот природный дефект. Интересно для меня в его биографии то, что мы пересекались по жизни трижды, но не познакомились. Помните моё описание встречи с вгиковцами, заканчивавшими военные сборы, когда мы позавидовали их курортному загару? И как разочаровались в тот же вечер во время совместного купания в реке, обнаружив, что загорелыми у них были только лица и кисти рук, остальное кипенно белое? Так вот, это были ребята с режиссёрского курса, а среди них Алексей Салтыков. Будущие режиссёры проходили "курс молодого бойца" совместно со студентами Лесотехнического института, среди которых был Савелий Крамаров. И они познакомились. Мог бы познакомиться с ним и я, но не довелось. Затем я написал бездарный сценарий для дипломника Салтыкова. С одной оговоркой: услышав, как смеялись над моим неудачным творчеством Салтыков с Андреем Тарковским, я напрочь отказался дорабатывать сценарий, и уехал на целину, устремляясь к своему судьбоносному провалу на поприще кино. А Салтыков предложил переделать мой сценарий своему товарищу по факультету Юрию Чулюкину. Тот переделал, и на основе его сценария была снята короткометражка "Ребята с нашего двора", сильно смахивающая на мой первоначальный замысел. Разумеется, никаким плагиатом здесь и не пахнет, просто использован чужой, забракованный материал, что случается в кинематографе сплошь и рядом. А вот в этот фильм Салтыков пригласил Крамарова, который ему приглянулся на военных сборах. Так косоглазый студент Лесотехнического института попал на главную роль. На самую первую роль в кино. А мы опять прошли рядом друг с другом. Наконец, нас готов был познакомить двоюродный брат Савелия, который в "Рекламном Приложении" Вечёрки, которым я тогда руководил, был сборщиком рекламы. Но опять не срослось...

Просился в Израиль, попал в США. Тем же путём стали жителями Соединённых Штатов мои родственники по маминой линии. Внучка тёти Мани Гурвич вышла замуж за парня из оголтелого семитского семейства. Тягостными оказались для нас с Аришей проводы, которые были устроены по поводу этого отъезда. Понять тётю Маню, поддавшуюся на уговоры новых родственников покинуть Родину, было можно. Муж Аркадий и сын Лёва умерли друг за другом, и осталась Мария Борисовна, по человеческой сути, в одиночестве. Рядом крепко пьющая невестка и двое её детей - Ромка и Юля, сначала чудесная девчушка, а после знакомства с родными жениха, превратившаяся в озлобленную на всё советское девушку, помешенную к тому же на мечтаниях о Земле обетованной. Целым кагалом они отправились в Израиль. Но сначала застряли в Европе. Причём, несколько месяцев всё семейство жило на пенсию тёти Мани, каковую она продолжала получать из СССР. А потом они каким-то образом очутились в США. Юля приезжала на Родину. По свидетельству наших родственников, Коганов, она была не совсем адекватна, и, кажется, унаследовала, к сожалению, от папы и мамы пристрастие к алкоголю.

Люберцы - город, где возникли "любера" - качки совершавшие вылазки в столицу для борьбы с теми, кто живёт не по-советски: носит причёску "ирокез", танцует брейк-данс и так далее. Но то стало происходить в конце70-х, а в 60-е годы можно было безбоязненно разгуливать по главной магистрали - Октябрьскому проспекту, на который, словно на шампур, был нанизан этот спокойный, даже несколько захолустный городок. И я, и Ариша безбоязненно возвращались домой из Москвы - с работы, из гостей, театра, консерватории, выставки в любое время суток. Не было случая, чтобы кто-то пристал или просто попугал из хулиганских побуждений. Дети играли во дворах без присмотра, допоздна.

На семейном совете было решено, что раз врачи советуют как можно чаще бывать с нашим не особо крепким малышом на свежем, желательно лесном воздухе, необходимо снять дачу. Выбор пал на Малаховку по нескольким причинам: посёлок расположен в 10 минутах езды от Люберец на электричке; целебный воздух соснового бора; есть озеро; наконец, мне Малаховка была знакома и близка, ибо там, на еврейском кладбище был похоронен мой дед, мамин отец Берл Гурвич. Мы сняли комнатушку неподалеку от станции. Адрес просто обалденный - Малаховка, Тупик Горького. Уверен, что чинуша, так, издевательски по отношению к советскому классику присвоивший его имя тупику, даже и не подумал о двусмысленности такого названия. Тем более что где-то по соседству имеется Тургеневский тупик. Так и подмывает спросить: тупик в творчестве, личной жизни?

На фоне таких именитых тупиков уже спокойнее относишься к тому, что в наши дни московские чинуши, возглавляемые мэром-варягом Собяниным, расщедрились на увековечивание нашего любимого барда Владимира Высоцкого, и присвоили его имя сразу двум Таганским тупикам. Дабы поддержать традицию, наверное, надо было так, и переименовать - Тупик Высоцкого, проигнорировав грозный вой почитателей гения.

С Малаховкой связаны тёплые воспоминания. Но не с комнатушкой в тупике классика советской и мировой литературы, а с дачей, которую мне выделила "Вечерняя Москва". Тут тоже особо не разгуляешься: комнатка и терраса. Однако по тем, спартанским временам, когда однокомнатная квартира считалась верхом благополучия, такая "дача" нас вполне устраивала. Старики Екатерина Александровна и Илья Михайлович облюбовали комнату, там же ночевал уже немного подросший Антошка, а мы с Аришей шиковали на вместительной террасе.

Вместе с нами жили два семейства: одно на первом этаже, другое - на втором. Кухню мы делили с нижними соседями. Дача считалась летней, но в холода мы топили печку, которая безбожно дымила. Эту обязанность исправно нёс Илья Михайлович.

Природа здесь была изумительная. Повсюду высились бронзовые сосны. Воздух - хоть режь, да ешь - сухой, напоённый сосновым духом и запахами полевых и садовых цветов. Пройдя кладбища - их было три: общее, татарское и еврейское - минуя болотистый пруд, перебравшись через железнодорожную ветку, уходящую на Куровскую и Шатуру, попадаешь в смешанный лес, богатый грибами. Мы туда частенько делали вылазки.

Рядом с нашей дачей расположилось длинное двухэтажное строение с облезлой жёлтогрязной штукатуркой. Там жили люди, словно нарочно собранные вместе на удивление, осуждение, страх, ужас и отвращение окружающих добропорядочных дачников. Вот клички некоторых из них"Проглоти аршин", "Стоп нога", "Надо сделать дяде Коле". Большинство обитателей жёлтого дома нигде не работали, так, сшибали рублёвку-другую за незначительные услуги дачникам. Тяжёлую сумку поднести, воды из колонки натаскать, покосившуюся калитку подправить - это они делали "с вашим удовольствием". А вот, услышав предложение, например огород вскопать или крышу перекрыть, тут же начинали жалиться на самые разнообразные болячки, да такого экзотического свойства, что повергали нанимателей в смущение.

Был там, однако же, такой тип, который не отказывался ни от какой работы. Можно было бы назвать его мастером на все руки, но только мастерство это было особенного рода.

- Вам надо колодец выкопать? - восторженно восклицал он,- чего проще! Соберите по трёшнице с носа, и будет вам колодец.

У него была не башка, а целая бухгалтерия вкупе с прорабской, он быстренько прикидывал объём и стоимость предстоящей работы, а затем сбивал бригаду из алкашей, готовых за бутылку горы своротить, и заказ дачника выполнялся. Во всех делах ловок и предприимчив был этот человек по имени Сашок. Соседи по жёлтому дому откровенно не любили этого ловкача, готовы были голову оторвать, но Сашок отличался крепким сложением, не пьянствовал, и его побаивались. Как ни странно, ко мне он проникся не свойственными ему нежными чувствами. Даже приглашал с собой в грибные походы. Правда, в чащобе зачастую бросал меня, опасаясь, что я обнаружу им облюбованные грибные места. Вот и возвращались: он всегда с полным лукошком, я же - как повезёт. Впрочем, леса под Малаховкой были богаты грибами и ягодами, без добычи никто оттуда не уходил.

Называл меня Сашок Максом, поясняя - "Так удобней", с ударением на последнем слоге. Углубляясь в лес, он всякий раз мечтал: "Найтить бы нам с тобой увдвоём белый грыб на двадцать кило!",- и даже жмурился от предвкушения такой добычи. "И как же мы стали бы делить этот гриб,- интересовался я,- пополам?". Когда Сашок не мог дать прямой и невыгодный ему ответ, он начинал суетиться, что-то приборматывать. Наконец, выдавливал: "Неее, так не пойдёть. Тот, кто найдёть, тому большая доля". Было очевидно, что он верил - найдёт чудесный гриб-исполин именно он. "А ежели я найду его?"- не унимался я. "Тогда,- тяжело вздыхал Сашок,- ты, как человек молодой, честный, поделишься со мной напополам". Но по его замаслившимся, воровато бегающим глазам было видно, что он сделает всё, лишь бы урвать как можно больше.

Помнится его отчаянный и какой-то сдавленный крик в лесу: "Макс! Скорей суды!". Я поспешил к нему. Был яркий солнечный день, лес весь в праздничных бликах. В кустах, посреди всей этой красоты лежал лось с огромными рогами. Он смотрел на нас сверкающими влажными глазами, ничуть не пугаясь, но и агрессивности в его взгляде не было. Такой благодушный лесной бык-великан на отдыхе. Потрясённый Сашок бормотал: "Макс, ты ж ведь охотник...у тебя ж есть ружжо...". Я понимал, что в любой момент лось может чего-то испугаться, и тогда нам несдобровать. Потихоньку успокоил Сашка, мол, и ружьё далеко, и браконьерствовать не к чему... Мы благополучно оставили в покое прекрасное животное. Но всю обратную дорогу Сашок бухтел: "Это ж, сколько мяса в лесу осталось!.. Эх, попался бы мне той лосина у в Гражданскую!.. Нет, ты, Макс, у в следующие разы с ружжом приезжай".

О своём героическом прошлом он рассказывал так: "Как уседня помню, едем мы это, с как его, с раскулачивания. Полон воз зерна и всякого кулачьего добра. Навстречь разъезд верхами, аккурат красный. Куды, чего везёте, хто такие? Страсть как всех проверяли, потому как бандитов было тьма. Могли по скорости, не разобрамшись, и к стенке... Я и говору им: "Господин капитан...".

- Какой-такой капитан в Красной-то Армии в Гражданскую войну?,- изумляюсь я.

Чем замечателен был Сашок, он никогда не поправлялся и не извинялся, уличённый в брехне. Просто продолжал повествование: "...я и говору им: "Товарищ комиссар, везём законно отнятые у мироедов матерьяльные ценности, штоб возвернуть его обобранному народу".

В нашем посёлке, среди дачников он прославился тем, что возвращал обворованным зимой хозяевам их пропавшие вещи. За умеренную мзду. Секрет его шерлок-холмсовских талантов открылся, когда он, проникнувшись ко мне необъяснимыми любовью и доверием, повел к себе в подвал. Дело было осенью, многие дачники уже покинули Малаховку. А Сашок ходил очень оживлённый, но с какими-то сонными глазами. В его подвале передо мной открылся "Монблан" вещей: стулья, кресла, диваны, шезлонги, самовары и проч., и проч. Тут-то я и догадался, почему у Сашка невыспавшийся вид: он по ночам утаскивал с покинутых дач, всё, что было под силу. А здоров он был необыкновенно. Ну, а весной те же вещи он "находил" и возвращал законным владельцам. Так что, "господин капитан, товарищ комиссар... штоб возвернуть... обобранному народу" - эти свои ухватки мародёра он оттачивал десятилетиями.

Нынче подобных "Сашков" расплодилось видимо-невидимо, их хватает даже в правительстве, а малаховский Сашок тогда был уникален, потому-то и относиться к нему можно было со снисходительной усмешкой.

Обитатели барака выделяли из общей массы дачников мою тёщу, Екатерину Александровну. Почитали её за добрый отзывчивый нрав, ценили за то, что у неё можно было стрельнуть денежку. Не умела она отказывать сирым и страждущим. Ещё в Люберцах я заметил, что к ней липнут бомжи и алкаши. А в Малаховке это её человеческое свойство превратилось буквально в стихийное бедствие. У неё постоянно канючили "на пропитание", тут же пропивали подачку, а возвращать долги было, разумеется, нечем. Зато нас пытались, в знак благодарности, снабжать овощами и фруктами, естественно, краденными с чужих огородов и садов, своих-то у этой публики отродясь не было. Однажды некто Фаткин приволок мешок картошки, якобы, заработанной им на мифических "полевых работах". Эти подношения Екатерина Александровна благоразумно отвергала, так что милиция и обворованные хозяева в поисках краденного к нам не наведывались.

С Антошкой подружился Николай Хайруллин, примечательная личность. Он шоферил. Жил с мамой, Халидой, нежно любившей его. Пьяненького сына она плачущим голосом укоряла:

- Миколай, Миколай! Ты смотри, какой у меня под глазом мешочек висит?! Не пей, пожалуйста...

Николай любил и жалел мать, но от выпивки отказаться был не в силах.

Она приходила к нам, очень ярко одетая, вся обвешенная какими-то украшениями, величественная старая татарка. Угадывалось, что Халида в молодости была очень хороша. Жена с ребёнком от пьянствующего Николая сбежала в другой город, после чего он ещё сильнее запил. Но этой своей слабости Николай стыдился. Бывало, идёт после работы мимо нас, еле справляясь со своими длинными подламывающимися ногами, и прикрывается ладонью, чтобы его не узнали. Очень любил детей и тосковал по дочке, а посему на Антошку буквально обрушил нерастраченную отцовскую любовь. Предлагал нам кроликов, потом цыплят.

- Как это мальчик без животных? Он обязательно должен любить и ухаживать за животными.

Бабушка Катя еле отбилась от этих подношений:

- Николай, ну, куда моему внуку эта живность? Да и кроликов, и цыплят куда девать в конце сезона? В город ведь не повезёшь! Сам понимаешь, что с ними придётся сделать... И какое это горе будет для ребёнка?!

Зато сам Антошка, наверное, под влиянием воспитания Николая в любви к животным, однажды вернулся с прогулки со щенком.

- Его мама с девочкой привязали к дереву, потому что он им не нужен,- объяснил Антоша,- но ведь он там может погибнуть. Его волки съедят,- уже в детском возрасте он обладал богатым воображением, и умел приводить убедительные доводы.

Так в нашем доме поселился лохматый весёлый пёсик, получивший прозвище "Дружок".

А с Николаем приключилась беда. Его с инфарктом положили в больницу. Скорее всего, болезнь была связана с алкоголизмом. Говорили, что если бы в тот момент, когда ему стало особенно плохо, поднесли сто граммов водки, то он выкарабкался. Но никто этого не сделал, и Николай умер. Халида на поминках рассказала, что перед тем, как его увезла "скорая" Николай получил зарплату. В больнице он всё до копейки отдал матери, а 4 рубля вложил в пачку из-под сигарет. Сказал: "Это я должен отдать тёте Кате". Такой честности и порядочности был пьяница.

Летом я жил на два дома, ведь добираться к 8 утра на дежурство по номеру из Малаховки было затруднительно, поэтому, по крайней мере, дважды в неделю я оставался ночевать в Люберцах. Однажды, и, кажется, единственный раз в нашей совместной жизни, возник конфликт между моим любимым тестем, интеллигентнейшим Ильёй Михайловичем, и мной. Ранним утром он вошёл на кухню, где я ещё сонный готовил яичницу, и подрагивающим от возмущения голосом произнёс:

- Марк, я знаю, здесь присутствует женщина. В прихожей висит её плащ. Будь так любезен: объясни, пожалуйста, что происходит? Прости, но скрыть от Иры я такое не смогу!

Честно говоря, я немного растерялся. Ситуация, в которую я попал, получалась весьма щекотливой. Решил "гордиев узел" проблем разрубить одним махом.

- Пойдёмте, Илья Михалыч, спросим у гостьи, как она здесь оказалась и что делала...

Но с вешалки, пока мы беседовали, злосчастная улика, в виде женского плаща, исчезла. Испарилась и ночная гостья. Пришлось давать разъяснения без главной свидетельницы, которая могла подтвердить мою порядочность. Дело в том, что накануне скоропостижно умер сосед по лестничной клетке, его вдова, проводив всех друзей и близких, что были на поминках, решила зайти к нам. Мы не то, чтобы дружили с соседями, но поддерживали добрососедские отношения, делились какими-то специями, обменивались впечатлениями по поводу злободневных вопросов. Я играл у них в преферанс. В этот вечер я был один-одинёшенек, остальные - на даче.

- Марк,- обратилась она с неожиданной просьбой,- пойми меня: мне жутко оставаться в доме, где всё напоминает об ушедшем муже. Можно, хотя бы эту, первую ночь, я переночую у вас?

Я, естественно, не мог отказать в этом убитой горем женщине. Она расположилась в нашей комнате, а я отправился спать в комнату аришиных родителей. Услышав голос Ильи Михайлыча, дурёха соседка, чтобы, как потом поясняла, "не подумали чего-то плохого", рванула прочь из дома. По-моему, доверчивый и наивный мой тесть на этот раз не очень-то поверил моим оправданиям, хотя, видит Бог, в ту ночь супружеская верность не подвергалась искушению.

Время от времени в Люберцах появлялись посланцы от моей мамы с самыми разнообразными проблемами, каковые в советские времена было принято разрешать исключительно в столице. В Кутаиси было широко известно, что старший сын Ании живёт в Москве, и он там "большой человек". Не помню, чтобы я кому-то помог чем-нибудь кроме бесплатного совета. Но все возвращались на родину довольными , укрепляя мифическую славу "сина Ании, который всё может". И вот в нашу люберецкую квартиру высадился целый десант, состоящий из членов многочисленного грузинского семейства. Суть ходатайства: их родич, то ли искалечил, то ли убил какого-то обидчика, "Ну, очень плохого человека", и "надо адвоката, какой не даст засадить в турму савсем не виноватого человека". По-моему, я дал им телефон какого-то именитого адвоката, чей иезуитский язык спасал от заслуженной кары не одного громкого преступника. Руководствовался при этом заверением ходатаев из Кутаиси: "Об денги не бойся, дадим, скоко надо". Как они поладили с адвокатом, помог ли он уберечь их бандюгу от законного возмездия - не знаю. Единственным, в каком-то смысле, пострадавшим лицом в криминальной истории оказался я. Покидая Москву, грузины в знак благодарности вручили мне "немножко чачи и немножко вина". Впервые я пришёл в ужас от обилия выпивки. Чача - её было литров 10 - меня не напугала, чего с ней сделается! А вот молодое вино, типа "цинандали", настораживало. В Грузии его принято хранить в бочонках или бутылях в холодных подвалах или даже в ледниках. У меня же тороватые грузины, приговаривая "Увозить с собой вино - очень дурная примета" потребовали выставить всю посуду, какая найдётся в доме. Я выставил все пустые бутылки, скопившиеся от застолий, частенько случавшихся у нас, стеклянные банки из-под овощей и фруктов разного объёма, все имеющиеся кастрюли. Кутаисцы опорожнили свои бурдюки в эту тары, заполонившую кухню и часть коридора, и были таковы.

Пришлось призвать на помощь друзей. А кого можно поймать в Москве в жаркую летнюю пору?! Все умотали на юг или на дачи. Двух или трёх приятелей удалось залучить, но эти пижоны, видите ли, "сухаря" не потребляют. Отведали, сколько смогли чачи, "уважили", пригубив вино, и отвалили. Чудесное "цинандали" на жаре вскоре начало киснуть, пришлось возить его на работу в Вечёрку, где, увы, нашлось мало поклонников сухого грузинского вина.

В Люберцах, много позже винной эпопеи, мне довелось провести сложную схватку уже не с неумолимым грибком брожения, а уже с не менее вредоносной городской администрацией. К тому времени мы с Аришей и Антошей благополучно жили на Славянском бульваре. Но возникла идея вытащить в Москву наших милых стариков. Дали объявление: "Меняем 2-хкомнатную квартиру в Люберцах на квартиру в Москве". Откликнулись немногие. В основном предлагали две комнаты, а то и одну в коммуналке. Наконец, возникло реально заинтересовавшее предложение: однокомнатная квартира на первом этаже в отдалённом районе города. Встретились, обговорили условия взаимного переезда, стали оформлять документы на обмен. Как вдруг стопор: в Люберецком горисполкоме, согласие которого на обмен в те годы было необходимо, подумать только, заподозрили хитрую сделку. Мол, при обмене двухкомнатной на однокомнатную, хозяева большой квартиры явно имеют корыстный умысел, и берут отступного. Никакие доводы на них не действовали, упёрлись - "обмен должен быть равноценным". Да, ведь Люберцы - это Подмосковье, хоть и ближнее, от вас уезжают два пенсионера, а на их место вселяется молодой перспективный во всех отношениях мужчина с семьёй. Нет, ни в какую, отказать в обмене и всё тут.

Мой иезуитский ум подсказал: надо писать письмо в Президиум Верховного Совета СССР. Екатерина Александровна под мою диктовку написала о том, что она, родившаяся и выросшая на московском Арбате, всю жизнь отдавшая служению Родине, работавшая на ответственных должностях, бывшая зав. Отделом Министерства нефтяной промышленности, возмущена подозрением, будто она по сговору берёт какие-то отступные при обмене своей люберецкой квартиры на московскую.

Хорошо представляя систему советского делопроизводства и зная, что эту жалобу "для рассмотрения, принятия мер и сообщения о них в Президиум и автору обращения" незамедлительно оправят в люберецкую администрацию, я вскоре отправился к чинушам. Могу ошибиться, но, по-моему, принял меня председатель горисполкома, отказать в приёме на высоком уровне было нельзя - всё-таки проситель сотрудник газеты городского комитета партии. Хитрость моего визита состояла в том, что я просто интересовался: как скоро разрешат обмен квартиры, принадлежащей родителям жены, на московскую квартиру, поближе к нам, живущим в столице и к внуку, с которым нам, работающим папе и маме заниматься некогда.

- Мы готовы были разрешить этот обмен в порядке исключения, ведь там неравноценный по количеству комнат и метражу обмен, и возможен какой-то противозаконный сговор,- с обидой в голосе втолковывал мне председатель. - Но, оказывается, ваша тёща накатала на нас жалобу в вышестоящие инстанции. Где гарантия, что она и дальше не станет обливать нас грязью?

Было понятно, что он несколько напуган, потому и врёт, будто хотел разрешить обмен в виде какого-то исключения. Но я изобразил ужас:

- Какой кошмар! Я и не знал об этой жалобе... Но вообще-то, она такой человек, что может пуститься во все тяжкие, если ей отказывают в справедливом требовании...

В общем, я соловьём разливался, заверяя, что никакого сговора просто не может быть, ибо коренная, ответственный работник, подручная Николая Константиновича Байбакова (в то время председатель Госплана СССР) не может и мысли допустить о каких-то противозаконных сделках.

- А что касается жалобы, она её отзовёт, и напишет о вас в лучших тонах,- пришлось заверить его,- уж поверьте: меня-то она до сих пор во всём слушалась.

Деваться ему было некуда.

- Под вашу ответственность,- с неудовольствием буркнул он, и подписал разрешение на обмен.

Славянский бульвар

Смотреть хоромы, которые мне предлагались от "Вечерней Москвы" и Моссовета, поехали втроём: Екатерина Александровна, Ариша и я.

- Надо же,- удивилась Ариша, когда мы оказались на Славянском бульваре,- а я ведь мечтала поселиться именно здесь!

Пару лет назад она с Антошкой ездила по грибы. Вылазка эта была организована институтом, где трудилась Ариша. Выезжая из города по Минскому шоссе, попали в чудное место: справа протянулся на несколько километров фруктовый сад, слева открылся ряд высоких белоснежных зданий - просто сказочная картинка, уютно, зелено.

- Вот бы здесь поселиться, Антоша! - вздохнула тогда Ариша.

Мечта её осуществилась. Теперь мы ходили по только что оштукатуренной квартире, и прикидывали, куда, чего поставить. Две просторные комнаты, прихожая, кухня, туалет, ванная, балкон. Как говорится, гуляй - не хочу! Окна, правда, выходили не на шикарную правительственную трассу - Минское шоссе - а на Давыдково, утопающий в зелени микрорайон. Из-за того, что буквально напротив нашего дома находился поворот на шоссе, куда регулярно по вечерам сворачивали громоздкие чёрные ЗИС-110, везущие членов Политбюро ЦК КПСС, живших на Рублёвке, а поутру выныривали оттуда, прописка на новом местожительстве заняла, кажется, вдвое дольше обычного. Проверяли лояльность до седьмого колена. У паспортистов я себе позволил пошутить, мол, окна нашей квартиры выходят в противоположную сторону от шоссе, по которому едут "членовозы" с руководителями партии и правительства, так что покушаться на них мы не имеем никакой возможности. Зачем тогда проверять нас "на вшивость"? Представитель органов хитро прищурился: "А если выйти из квартиры в коридор, там, через окно Рублёвка, как на ладони!". Мне стало не по себе: с такого сообразительного представителя органов станется приписать эту провокационную мысль мне, и тогда могут при каком-то ЧП выйти большие неприятности...

Могу отметить, что в те времена руководители партии и правительства, в отличие от нынешних правителей, не очень-то прятались и оберегались от возможных террористов. Во всяком случае, почти каждый день мимо меня, ожидающего на остановке автобус, проносился чёрный "членовоз" с Леонидом Ильичем Брежневым в сопровождении двух машин с охраной. А "серый кардинал" Михаил Андреевич Суслов проезжал со скоростью, как и положено ездить автотранспорту в городе, 60 км в час. Он сидел впереди, рядом с водителем и читал газету. Никакого эскорта охраны у него не было. О нём говорили, что ведёт аскетический образ жизни, строжайшим образом придерживается ленинских принципов и в работе, и в личной жизни. Брежневская камарилья, по слухам, уже вовсю разворовывала Россию-матушку, а к сусловским рукам, как утверждало "сарафанное радио" ничего из общественного достояния не прилипло. Для меня некоторым потрясением явилась информация о том, что после его кончины в квартире были обнаружены картины выдающихся художников, стоившие миллионы, и из-за них сцепились не на жизнь, а на смерть наследники. Вот тебе и аскет!

Переезд на новое место, естественно, превратился в настоящую военную операцию. Тем более что перевозили домашний скарб из Люберец с помощью Бориса Колесникова. Он служил помощником военного коменданта железнодорожного вокзала, поэтому, почти на законном основании, получил грузовик и пару солдат в придачу. Боря был по-прежнему невероятно деловым. Обнаружив, что лифт отключён, он отыскал лифтёра-механика, и тот включил машину, хотя был выходной день и в нашем подъезде мы оказались первыми вселяющимися жильцами, остальные квартиры только что вступающего в эксплуатацию здания пустовали. Но Боря допустил ужасную оплошность: раньше времени "отблагодарил" лифтового командира, иными словами позволил ему упиться дармовой чачей, которую я сдуру доверил Колесникову. Механик надрался, посчитал свою миссию на том законченной, вновь отключил лифты и ушёл домой дрыхнуть. Ходил я к нему, выдержал гнев супруги, обрушившей на мою безвинную голову все мыслимые и немыслимые проклятия. Она причитала при этом: "Напоили Ваську до скотского состояния, он и меня поколотил спьяну, теперь его и домкратом не подымешь". Жена была права - чача сразила Ваську наповал.

Таким образом, мы - я, Борис, мои ближайшие друзья из Вечёрки - Юра Голый, Вова Назаров и Сашка Болотин, из "На страже" - Борис Соколов оказались перед дилеммой: гора вещей, которые надо тащить аж на седьмой этаж, который, на самом деле, учитывая два первых, занятых магазином, был девятым! Колесников, отпустивший машину и солдатиков, заявил, что у него грыжа, и дезертировал с погрузочно-разгрузочного фронта наверх, жарить картошку и открывать консервы, иными словами, как он сам выражался, "готовить харч". А мы сгоряча решили тягать на себе всё, что под силу. Примерно, на 4-м этаже Володя Назаров, весь в поту, попросил, улёгшись на каменной площадке:

- Отметьте крестиком, где я испустил дух.

Наконец, мудрый Юрий Иваныч, видя, что испустить дух готовы все, сказал:

- Хватит подвигов! Давайте поужинаем, слегка отметим новоселье, а рано утром поднимем этого лифтёра-алкаша, ему ведь похмелиться захочется, и тогда завершим операцию на грузовом лифте.

Так и поступили, разумно полагая, что в незаселённом подъезде некому будет разворовывать оставленные внизу вещи. Я немного беспокоился за груду мешков с книгами нашей семейной библиотеки, которые трудно было тащить наверх по лестнице. Но тут на выручку пришёл Колесников, он сам вызвался ночевать внизу в качестве сторожа. Хитрован, он понимал, что подвыпив, кое-кто из моих друзей может начистить ему физиономию за промах с лифтёром. Боря всегда чуял, где его могут поколотить, и возможно, ногами. Там же в креслах уснули мы с Аришей. Остальные отправились по домам.

Поутру мятый, какой-то жёванный, с фингалом под глазом явился лифтёр, всё включил в лучшем виде, похмелился, и расстался с нами, заверив в вечной любви и дружбе. Подоспевшие друзья помогли перебазировать скарб на наш седьмой этаж.

Таким же путём въехал в новую квартиру, расположенную над нами, мой коллега по секретариату Юра Варламов. Справляли новоселье мы с ним на пару. Полредакции, не меньше, побывало на этом грандиозном празднестве. В ходе его, вернее, под занавес, за полночь, заявился Женя Васюков. Международный гроссмейстер, как я уже рассказывал, выпив и закусив, принялся за любимое дело - стал делиться воспоминаниями о зарубежных поездках, больше похожими не на заметки путешественника, а на отчёт участника шахматного турнира о ходе соревнований. А Варламов героически боролся со сном, регулярно выпучивая глаза.

К этому квартирному празднику Анна Абрамовна Степанова вызвалась достать дефицитные красную и белую рыбу. В те годы многое попало в разряд дефицитных товаров, которые приходилось "доставать". А Степанова отличалась умением это делать самым замечательным образом. Правда, не всегда у неё получались всё как надо. На этот раз она тоже удивила: вместо рыбы приволокла миндальные орехи.

- Анна Абрамовна, ну, для чего нам за столом орехи? Вы же обещали рыбу...

- Миндаль - это такая экзотика,- своим вечно дрожащим голосом заныла Анна Абрамовна, - такой дефицит. Его нигде не достанешь... И потом он жутко полезный, от склероза, астмы...

- Но мы же не лечиться собираемся!

Впрочем, что-либо доказать Анне Абрамовне было непосильным трудом. Если ей высказывали претензии, она сразу становилась беспросветно тупой: ничего не знаю, ничего не понимаю. Она умела вывернуться из любой ситуации.

О том, как она появилась в редакции, рассказывали такую легенду.

В 1936 году состоялся всесоюзный автопробег водителей-женщин через пустыню Каракумы. Послать с ними репортёра не удалось ни одному изданию: слишком долгий маршрут, на командировочных можно разориться. Нежданно-негаданно с маршрута в редакцию "Вечерней Москвы" стали поступать по телеграфу короткие сообщения о том, как проходит этот грандиозный по смелости пробег отечественных автомобилей, за подписью никому не известного репортёра А.Файкиной (очень может быть, что я не переврал девичью фамилию Анны Абрамовны). За ловкость, находчивость и репортёрскую пронырливость, благодаря чему она сумела стать членом женского коллектива водителей, и снабжать газету регулярными известиями с этого экзотического маршрута, её приняли в штат Вечёрки. Сотрудником отдела информации. В Вечёрке же она вышла замуж за усатого красавца, схожего с запорожскими казаками, Александра Васильевича Степанова, заместителя ответственного секретаря. Считайте нас со Степановой "ровесниками": мы появились на свет в один год - 1936-й. Я - в виде младенца, она - в виде газетного репортёра.

Без этой уникальной женщины мне невозможно представить картину вечёрочной жизни 60-70-х годов. Так и вижу её трясущуюся лохматую голову, смахивающую на седую с прозеленью гриву одряхлевшего льва. Так и слышу её блеющий басистый говорок с неистребимым еврейским акцентом:

- А ты скажи, чего тебе надо позарез, и Анна Абрамовна в лепёшку расшибётся, а достанет!

Сколько раз ей грозило увольнение за всяческие неблаговидные дела, промашки на работе, и всегда обходилось. Анна Абрамовна была неотъемлема от Вечёрки, её считали, чуть ли не талисманом нашего коллектива, злыдни называли Степанову "Анной на шее Индурского".

Зав отделом информации, где она числилась, весьма громогласный Борис Винокур с небольшими перерывами орал на всю редакцию:

- За что мне такое наказание?! Анна, вас близко к репортёрству нельзя допускать! Что вы там намалевали?! Всё! Кончено! Или вы убираетесь к ядрене фене по собственному желанию, или я вас выгоню к чёртовой матери с волчьим билетом!

Разумеется, я воспроизвожу самые нежные его выражения, ибо остальные бумага не стерпит. Нужно, для полноты этой шекспировского размаха сцены, добавить, что Анна Абрамовна нисколько не уступала Винокуру, выражаясь так, что одесский биндюжник сдох бы от зависти.

Но проходили часы, протекали дни, всё устаканивалось, и мы по-прежнему слышали блеющий говорок Аннушки.

Однажды их схватка разгорелась с особым накалом, по-моему, дошло до швыряния различных предметов об пол и об стены. В какой-то момент, исчерпав защитно-атакующие аргументы, Степанова шлёпнулась в обморок. Винокур, в общем-то, душевный малый, естественно, разволновался, вызвал "Скорую". Понять его можно: всё-таки пожилая женщина вдруг потеряла сознание... Приехали медики, осмотрели Аннушку, решили госпитализировать. Несут на носилках пациентку к лифту, переговариваются:

- Куда повезем? Может, в Склиф или в ближайшую больницу...

Анна Абрамовна приоткрыла один глаз и пробасила:

- Мальчики, только в Боткинскую, только в третий корпус!

Мальчики - санитары - ахнули и повезли "бабульку" по указанному ею адресу. Дело в том, что вечёрочники были прикреплены к 4-му Медсанупру, и соответственно, их лечили в 3-м 4-м горкомовских корпусах Боткинской больницы.

Мне не раз приходилось там лежать. Привилегии начинались с кухни. Пациенты этих корпусов могли заказывать блюда, глядя в меню, напоминавшее ресторанное. Хотите отбивную котлету - пожалуйста. Харчо, рыбная селянка, шашлык - всё есть, чего душе угодно. А из соседних корпусов в часы харчевания несло подгорелой манной кашей и варёной треской не первой свежести. Ариша при первом посещении меня, болящего, с гордостью выложила три жалких маленьких апельсинчика.

- Пришлось отстоять громадную очередь,- смущённо призналась она.

Когда она уходила от меня, я выкатил ей из тумбочки парочку апельсинов, величиной с кулак молотобойца.

- Отнеси Антошке,- попросил я,- нас здесь ими закармливают.

Но главное было не в этом. Думаете, там были выдающиеся врачи? Ха-ха! Штат медиков в этих горкомовских корпусах, в основном, был укомплектован родственниками партийных боссов и, как говорится, знакомыми их знакомых. Ведь зарплаты здесь сильно отличались от того, что получал остальной медперсонал Боткинской и других городских больниц. Но зато по желанию пациента к нему вызывали любого самого знаменитого эскулапа.

Жена моя Ариша сподобилась лежать в правительственной лечебнице - Волынской больнице. Там та же картина: шикарная кормёжка и не очень высокий уровень медицинского обслуживания. Кстати, отведать разносолов ей не довелось, пришлось выдерживать строгую диету. Она мне жаловалась: мол, по воскресеньям всем дают красную икру, кроме тех, кто на диете. Её положили в 2-хместную палату. В этой больнице лежали преимущественно работники обслуги горкомовского аппарата: технические секретари, водители, охрана, уборщицы, и (наверно, приравненные к ним) секретари переферийных обкомов партии. Соседка, высокомерная мадам, на всякий случай, работница горкомовского буфета на Старой площади, сделала анекдотическое, запомнившееся замечание. Увидев у кого-то в руках бутерброд с докторской колбасой, она с ужасом, но и сознанием дела, вопросила:

- Неужели вы сможете есть эту колбасу? Её же выпускают для населения?

Вот так. Люди, человеки, находящиеся за пределами её мирка высокопоставленных особ, для неё просто население, которому отведено питаться тем, чего она не позволит съесть даже своему домашнему коту.

Но вернёмся к нам на новую квартиру, которая, между прочим, располагалась неподалеку от Волынской больницы, в связи с чем туда почти ежедневно наведывался к маме наш Антошка. Конечно, он любил её, но ещё больше любил всякие вкусности, которые маме, соблюдающей диету, есть было не положено. По моим "агентурным данным" заглядывал он и на так называемую ближнюю дачу Сталина, примыкавшую к Волынской. Конечно, охрана там была крутая, но ещё Гаврош, а затем наши юные партизаны доказали, что для пацанов нет непреодолимых преград, Антошка, без преувеличения, был под стать легендарным героям-малолеткам Великой Французской революции и Великой Отечественной войны. Он свободно проникал на секретную, охраняемую КГБ дачу вождя всех народов.

Его поведение и дома, и в школе, особенно некоторые поступки, тоже можно было бы причислить к героизму, да только, разве что, в отрицательном смысле. Вообще-то наш сын рос довольно самостоятельным парнишкой. Ещё в интернате он сумел так обаять ночного сторожа, что с его разрешения звонил домой маме из директорского кабинета. Да и на Славянском бульваре он, после школьных занятий, был предоставлен сам себе, ведь оба родителя работали. Рос Антоша бледненьким, тощеньким, по этому поводу мама-Ариша только всплёскивала ручонками:

- Он у нас такой безаппетитный!

Однако, деликатесы в кремлевской больнице, которыми его угощала мама, уплетал за обе щеки. Проверить, как он обращается с обедом, который ему оставляли, что б не остыл, укутанным в одеяло, не представлялось никакой возможности. Тем не менее, удалось раскрыть эту "страшную тайну". Отворив в туалете дверцу стенного шкафа, где проходили водопроводные трубы, и хранилась швабра, я обнаружил ссохшиеся сосиски со сморщенными макаронами и картошкой. Эти, уподобившиеся мумиям, выброшенные съестные продукты произвели на меня, пережившего голод в эвакуации, тяжкое впечатление. Признаюсь, я тогда единственный раз в жизни выдрал сыночка ремнём. Хотя, едва ли он понял, почему подвергся столь суровому наказанию. "Неужели из-за каких-то паршивых сосисек?"- наверное, думал он, давясь рыданиями.

Все мальчишки шкодники, по себе знаю. Достаточно вспомнить, как я подвесил дохлую птицу на крюк в дверном проёме предбанника спортзала, и в темноте все стукались об неё головами. Антоша не отстал от своего папани, паршивца в детстве. Он тоже занялся подвешиванием, но не птиц, а полиэтиленовых пакетов с водой на верёвочках, прямо на балконе нашей квартиры. Когда внизу на скамеечке располагались старушки, любительницы посудачить, сидя на скамеечке, к ним под ноги падала водяная бомба. В бабулек летели обильные брызги. Но они вычислили изобретателя- бомбометателя, и пожаловались родителям, то бишь, мне с Аришей. Обошлись внушительным наставлением.

В школе Антон Маркович Гаврилов тоже отличился - страшно даже вспомнить, какого шума наделало его преступление - он срезал меховой воротник с пальто одной из школьниц. Думаете, сей проступок был продиктован хулиганскими или рано пробудившимися стяжательскими наклонностями? Ничего подобного. Присвоение чужого воротника было вызвано своеобразным пониманием заботы о близком существе. У нашего сыночка, чуть ли не с младенчества, был любимый мишка, он с ним играл, вёл беседы, даже спал в обнимку. Со временем мех медвежонка сильно вытерся. Вот и решил заботливый Антоша, чтобы мишка не мёрз, сшить ему шубку. Меховой воротник с девчачьего пальто, как ничто другое, прекрасно подходил для медвежьей обновы.

Еле-еле мы смогли успокоить справедливо разъярённых родителей пострадавшей девочки, и оплатить их потерю. Но зачислить нашего сыночка в разряд неисправимых шкодников было бы не справедливо. Мальчик уродился умненьким, чрезвычайно любознательным и даже отзывчивым на добрые дела. Наверное, в нём генетически закрепилась гавриловская природная способность входить в доверие к людям, нравится почти любому человеку с первых шагов знакомства. Мама старалась приобщить его к культурным ценностям, водила в театр, музеи. Разумеется, время от времени на него накатывали различные увлечения. Надолго вошли в мир его интересов камни. Сначала он собирал их на пустырях, на берегах речушек, даже специально ездил в карьер, расположенный по нашей Рязанской железной дороге. Потом у кого-то выменивал, и, кажется, договаривался со служителями минералогического музея, чтобы пополнить свою коллекцию. Пополняли его каменное богатство друзья-геологи, навещавшие нас по приезде в Москву по делам.

Одно время Антоша увлёкся цветами. Вся квартира постепенно заполнилась цветами. К тем, что выращивала в горшках мама-Ариша, он обильно прибавлял те, что добывал с уличных клумб. Приволок даже колючие кактусы, каковые, якобы, выбросили из школы, и всё ждал, когда они, наконец, расцветут. Где-то он вычитал, что цветы полезно подкармливать сахаром. Тут же решил помочь розе, только что робко расцветшей на подоконнике. Обильно посыпал землю сахаром, а затем полил её. Роза оказалась неблагодарной: она сначала как бы обледенела, потом и вовсе засохла.

Увлечений у нашего отпрыска было множество, к ним его толкали недюжинные разнообразные способности мальчика. Так вдруг прорезался талант художника. Он усеивал забавными, а то и страшноватыми рисунками блокноты, альбомы, даже школьные тетради. В результате родилась счастливая мысль выпускать семейную стенную газету. Я писал тексты, Антоша сопровождал их иллюстрациями, в основном юмористического и сатирического характера. Назвали газету "Хихикала". В неё даже тесть Илья Михайлович написал стихи.

А вот девочек Антон Маркович в детстве игнорировал. Уж как его "сватала" соседка по лестничной площадке Ида к своей дочери Аэлите, наш женоненавистник оказывал ноль внимания к этой совсем ещё малышке, но весьма симпатичной девочке. Она за ним - хвостиком, а он от неё брезгливо отворачивался.

Наши соседи, супруги Ида и Владик Михайловы, надо сказать, оказались парой, я бы сказал, в высшей степени загадочной. Жили они в трёхкомнатной квартире, куда просторнее нашей двушки. С Идой, моей полной коллегой - журналисткой и ответственным секретарём журнала "Военный вестник" - мы сошлись быстро. Свою природную общительность, помноженную на обаятельность, она преумножила, благодаря профессии, которой были отданы лучшие годы её жизни. Теперь, попав в печатное издание, влившись в тесную компанию военных журналистов, она постепенно превратилась в заводную выпивоху.

Благодаря пьяным откровениям Иды, осторожным высказываниям Владика, который проникся ко мне доверием и делился своими старческими горестями, сложилась фрагментарная картина их жизни и засекреченной деятельности.

Широкой публике известны наши выдающиеся советские разведчики: Рихард Зорге, Рудольф Абель, Ким Филби... Но мы их знаем, увы, благодаря... провалу этих законспирированных агентов КГБ и ГРУ СССР. А имена великих разведчиков, даже ушедших из жизни инкогнито, мы вряд ли услышим в обозримом будущем. Есть все основания считать, что к таким безымянным героям относились наши соседи по дому на Славянском бульваре Ида и Владик Михайловы. Думаю, однако, что эта их фамилия из разряда камуфляжных. Подлинные свои фамилии они, поди, за давностью лет и запамятовали.

Михайлов специализировался, как я понял, на Скандинавии, хотя, занимаясь предпринимательской деятельностью, разъезжал не только по всей Европе, но и по всему миру. Как случилось, что у него была дочь Аделаида - мною не прояснено. Единственно, что я усвоил: Ида никакой дочерью ему не приходилась, даже близкой родственницей она ему не была. Потом дочь перешла в разряд законной супруги, в этом качестве, на определённом этапе, Михайлову было удобнее выполнять свою работу. Он сменил немало личин: был бизнесменом, личным секретарём одного из скандинавских премьеров, занимал важные посты в администрации правительства. Незаметно подкралась старость, болезни. Его руководство посчитало нужным вывести Михайлова из игры - так он исчез с европейского горизонта, без рассекречивания, и появился на Родине, кажется, в качестве сотрудника МИД, эксперта по Скандинавии. Вряд ли западные разведки могли идентифицировать этого пожилого мидовца с тем бизнесменом или госчиновником, ушедшим на пенсию, и пропавшим из виду.

Всё было бы хорошо, и Владик, на склоне лет, мог бы предаваться воспоминаниям о своём с Идой героическом прошлом, если бы на их семейство не обрушилась беда. Имя этой беды - банальная разница в возрасте. Михайлов был старше Иды на 30 с лишним лет. К великому сожалению, старческое бессилие стало безжалостно подтачивать супружеские отношения. А так как, Ида приобщилась в мужской компании офицеров-сотрудников военного журнала к регулярным междусобойчикам с обильной выпивкой, то, ничего удивительного, что вскоре появился у неё любовник. Внешне он выгодно отличался от маленького сухонького почти облысевшего Владика - большой, почти квадратный мужик с кудрявой шевелюрой.

Ида не скрывала своих отношений с кудряшом. Любовники стали устраивать в доме шумные застолья, в которых принимала участие младшая сестра Михайловой, рыжеволосая красавица Люся. Девица с великолепной фигурой, что не удивительно, ибо Люся была цирковой акробаткой. Правда, впечатление портили следы, оставляемые на лице пьянством. В этих вечеринках доводилось сиживать и мне. Но радости эти посиделки не доставляли, ибо, перепив, любовники принимались бурно выяснять отношения, что нередко заканчивалось безобразным мордобоем.

Владик затем, в порыве откровенности, жаловался мне:

- Я всё понимаю. Она молода. Ей нужно то, что я уже не могу ей дать. Пожалуйста, я не возражаю. Но я не допущу, чтобы мою жену били! Я покажу на дверь этому бой-френду...

Шло время, и всё оставалось по-прежнему. Обожаемая женщина разведчика ходила с фингалами от своего неуёмного любовника, считавшего необходимым лупцевать её, ибо следовал народному поверью - "Бабу надобно бить, чтобы мягше была".

Мама-Ариша, преодолевая врождённую щепетильность, отбивалась от назойливого навязывания Аэлиты в подруги к Антошке, справедливо, наверное, считая, что девочка может унаследовать алкашные наклонности мамаши. Только когда мы поменяли местожительство, съехавшись с родителями Ариши, и оказались на другом конце города, она вздохнула облегчённо: в невестки не попадёт девушка с дурной наследственностью. Как же прозорливы были её опасения! Аэлита рано втянулась в попойки взрослых, и стала настоящей пьянчужкой.

На Славянском бульваре смогла полноценно бывать моя мама. Но для неё это был перевалочный пункт. Пользуясь вечёрочными связями и возможностями, я устраивал её на консультации и лечение в лучшие столичные клиники.

Появился вдруг из небытия её брат - дядя Арон. Ах, почему я не записывал за ним каждое словечко! Это же был неиссякаемый фонтан афоризмов и, извиняюсь, аферизмов. Вот его звонок из нашей квартиры на Славянском бульваре мне на работу:

- Марик, мы здесь плотно сидим и ждём тебя. Аллочка, Симочка и я. Давай, заканчивай свои газетные дела, и дуй сюда. У нас всё есть, ничего по дороге не захватывай. Приезжай, и посидим за власть Советов!

Аллочка и Симочка - продавщицы из гастронома, который расположен на первом этаже нашего дома. По приезде к нам дядя Арон тут же отправился в этот магазин. Денег, я твёрдо это знал, у него не было ни копейки. Явился с полной авоськой, и всё восторгался: "Какое удобство это самообслуживание! Выбирай, чего хочешь! Бери, чего хочешь!". Каким образом он исхитрился ничего не заплатить за кучу продуктов - мне не ведомо. Как он сумел расположить к себе коллектив продавцов - тоже не понимаю. Когда мы оказывались с ним вместе в гастрономе, ему кланялись буквально все: от вечно хмурых вахтёров до неприветливых администраторов: "Арон Борисович, дорогой вы наш человек!". А продавщицы звали его "Арончик", и таскали в нашу квартиру обильное угощение.

Мои двоюродные тётки Рая и Галя познакомили дядю Арона, на тот момент холостякующего, со своей подругой, приехавшей в Москву за какими-то покупками. Тогда ведь в столичные магазины тянулись со всех концов страны. Та жила, кажется, где-то в Воронеже. Даме, естественно, очень понравился этот интересный мужчина, умеющий так завлекательно рассказывать, всюду побывавший, всё-то повидавший, к тому же уверяющий, что имеет возможность достать любой дефицит. Дама спросила, на свою голову, а сможет ли он исполнить мечту провинциальной хозяйки: приобрести стиральную машину, каковую она безуспешно пыталась найти?

- Как делать нечего! - ответил дядя Арон.

Дама вручила ему деньги и уехала домой. Он долго "тянул резину". Тётки уже нервно пеняли ему:

- Арончик, женщина так на тебя понадеялась... Арончик, будь мужчиной... Арончик, ей ведь не столько стиральная машина нужна, сколько ты ей по душе пришёлся... Арончик, ты же потеряешь своё счастье!

Видно, дядя Арон уверовал в то, что в отношениях с провинциалкой стиральная машина не главное. Тёток моих, а своих двоюродных сестёр он заверил, что "мадам будет млеть от восторга", и отправился к потенциальной невесте.

Через некоторое время тётки рассказывали мне с ужасом, сгорая от стыда:

- Наш Арончик оказался неприличным человеком, если не сказать, паскудником. Подруга написала, что вместо стиральной машины он привез её три кило апельсинов. Но не это главное. Главное заключалась в том, что она убедилась - у этого человека не было, оказывается, никаких серьёзных намерений.

Сватовство сорвалось. При его неотразимом обаянии, можно представить, сколько разбитых сердец оставил он позади. Но вот как он, чемпион Белоруссии по борьбе, покатился по наклонной, и в зрелые годы превратился в закоренелого мошенника и крутого авантюриста - об этом семейные мифы помалкивают. Сам он всякий раз, когда заходил разговор "за жизнь" высказывал какую-нибудь новую, мало похожую на правду, версию. Самой ходовой и повторяемой у него была такая: будто он в юности из ревности зарезал любимую девушку и её ухажёра.

Моя мама махала руками и твердила, что он брешет, что в тюрьму он попал за мелкое хулиганство и воровство. Наверное, это ближе к истине, чем та кровавая вендетта, которой дядя Арон хвастал и пугал окружающих. Сужу об этом хотя бы по одному, им же преподнесённому мне повествованию о несправедливости, якобы, обрушившейся на его несчастную голову.

- Нет, Марик, ты только послушай, какие в мире неблагодарные люди имеются! Иду я по улице, прогуливаюсь, а навстречу дамочка - очень даже ничего себе. Я на неё, не скрою, оглянулся. Вижу - что такое? - дамочка ридикюль свой обронила. Я, как человек порядочный, возвращаюсь, подымаю ридикюль и шумлю ей вдогонку: "Мадам, вы сумочку обронили!". И что ты себе думаешь? Эта дамочка ни с того, ни с сего, пускается наутёк. Я за ней с ридикюлем. А меня останавливает мент и самым натуральным образом делает такую заявочку: "Зачем Вы, гражданин, присвоили чужой ридикюль?". Я говорю, как есть, что дамочка обронила ридикюль, а я мечтаю вручить его ей. Так кто ж мне поверит, когда уже в суде дамочка верещит, будто я её ограбил и чуть ли не грозил убить. Ей - вера, мне - отсидка. Так я тебя спрашиваю, Марик, скажи мне по честной совести: разве можно с таким коллективом быть благородно-порядочным человеком?!

Все мамины братья, как я уже писал, сражались на фронтах Великой Отечественной, за исключением Арона. Как он сам говорил, его фронт пролегал в "солнечном" Магадане. "Я очень рвался, чтоб тоже сражаться с фашистами, Марик. Поверь! Но мне выходил на все мои призывы сплошной отказ".

Этот обаятельный баламут однажды припёрся к нам за полночь и стал уж очень шумно излагать свои взгляды на жизнь. Я пытался урезонить его, мол, ночь на дворе, жена и маленький Антошка спят, да и мне пора на боковую. Он взъерепенился: "Ах, ты родного дядю не уважаешь! Не даёшь мне наболевшую душу изложить! Может, я тут всем мешаю?!". Слово за слово, дядя Арон стал вопить:

- Ах, ты меня, родную кровь, на улицу выгоняешь!

- Никто тебя не выгоняет, дядя Арон. Ложись спать.

- Нет. Я чувствую, меня здесь не любят, не уважают - ноги моей здесь больше не будет!

И разъярённый, чуть не плачущий дядя Арон стал бросать в чемодан свои вещи. А заодно и... мои.

- Э-э-э, дядюшка,- ухватился я за свою куртку, которую он запихивал в чемодан,- а мои-то вещи, зачем забираешь?

- Ты меня так огорчил,- рыдающим голосом возопил дядя Арон,- Я так разнервничался, что сам не знаю, что делаю... Какие вещи попадают под руку, те и хватаю...

Одним словом, дядя Арон в ту ночь, казалось, окончательно исчез из моей жизни. Однако через пару дней мне позвонила из Люберец тёща Екатерина Александровна:

- Марк, будь осмотрителен,- трагическим шёпотом предупредила она меня,- Арон Борисович очень опасный человек. Мы его боимся, он заявил, что ты его страшно унизил, и он так дело не оставит. Ты будешь наказан. Он для этого нанял специального человека...

Я рассмеялся и успокоил любимую тёщу:

- Не обращайте внимания на угрозы этого старого болтуна. У него и денег-то нет нанимать каких-то мстителей.

Непутёвую, полную приключений жизнь свою дядя Арон закончил в почтенном возрасте в Доме для престарелых.

Звёздные публикации

Вечёрка всё больше увлекала меня в журналистику. Писал на разные темы, кое-что запомнилось.

Так уж случилось, что мне довелось встречаться с несколькими героями Великой Отечественной. Трое произвели на меня особое впечатление.
...В Сухумском аэропорту пожилой мужчина обескураженно пожимал плечами: вроде как, все железяки из карманов выложил, а пошел через специальную рамку - звенит, поганка. И вдруг он понял, что происходит.
- Сынок, тот метал, что звенит, я вынуть не смогу. Это осколок, он у меня застрял в голове со времен войны...
Тут только молодой работник аэропорта узнал в пассажире известного в Абхазии ветерана Великой Отечественной Автандила Кигурадзе. Буквально на днях в телевизоре его видел. Теперь уважаемый человек улетал в Москву...
Статейка об этом первом герое называлась "Подвиг грузина-богатыря оценили монголы".

...В том рукопашном бою тезка витязя в тигровой шкуре из поэмы Шота Руставели уложил, по свидетельству пленного немца, 13 фашистов. Девятнадцатилетнего грузинского богатыря, естественно, представили к Геройской Звезде. И надо же было так случиться, что в те дни, когда весь израненный Автандил лежал в тыловом госпитале, его Северо-Западный фронт посетила правительственная делегация Монгольской Народной Республики. Друзья-монголы, узнав о небывалом подвиге, от имени Малого Хурала МНР прямо в палате госпиталя наградили советского солдата орденом Боевого Красного Знамени.
Чиновники в наградном отделе армии, где уже имелась бумага: представить Кигурадзе А.М. к званию Героя Советского Союза, посчитали, что за один, даже выдающийся, подвиг двух высоких наград - многовато. Представлению на геройское звание ходу не дали. То, что, скажем, маршал Жуков Г.К. имел за победу над фашистской Германией и наш великолепный орден Победы, и аналогичные награды ряда других государств - во внимание не принималось.
А в Москву Автандил Кигурадзе, спустя много лет, летел и вовсе по курьёзному поводу: монголы, прознав каким-то образом, что их обласканного героя обижают на родине, не вручают заслуженную награду, не разобравшись в ситуации, отметили богатырский подвиг вторично, опять орденом Боевого Красного Знамени.
Другую публикацию можно назвать "Без единого выстрела".

Первую звезду Героя Советского Союза командир разведотряда Северного Флота Виктор Леонов получил за дерзкую и очень кровавую операцию на мысе Крестовый, что в Мурманской области, в конце 1944 г. А вторую звезду Героя Виктору Николаевичу вручили уже на другой войне - за пленение в корейском порту Вонсан японского гарнизона. Эту группировку в три с половиной тысячи штыков наш разведывательный отряд в 140 бойцов взял без единого выстрела!
...Десант леоновцев был внезапным и наглым. Но японцы не очень-то испугались и растерялись. Они спокойнёхонько препроводили нескольких наших разведчиков вместе с их отчаянным командиром в штаб своей части к полковнику, который руководил обороной Вонсана. Тот решил сделать русских десантников заложниками, чтобы диктовать условия сдачи порта. Однако Леонов поломал хитрый план. Разведчики в мгновение ока рассредоточились в помещении штаба, а командир объяснил через переводчика японскому полковнику: мол, нам терять нечего, если не сдадитесь, взорвем штаб.
- Мои люди выходили живыми из более сложных ситуаций, а тут - второй этаж и все они стоят у окон. Вы же погибнете бессмысленно, как крысы...
Для пущей наглядности перед носом японца поигрывал противотанковой гранатой друг и сподвижник Леонова еще с Мурмана Герой Советского Союза Семен Агафонов.
Через некоторое время колонна пленных японцев послушно потянулась к порту, куда уже спешили корабли Тихоокеанского Флота. Между прочим, в устрашающей гранате той, на всякий случай, был вынут запал.
Так Виктор Леонов стал одним из шести дважды Героев Советского Союза, получивших звания за подвиги в боях - и против фашистской Германии, и против милитаристской Японии. Нелишне отметить, что среди них два маршала - Василевский и Новиков, три генерала - Кравченко, Крылов, Плиев. И только один старший лейтенант морской пехоты - Леонов.
А ещё мне посчастливилось брать интервью у самого необычного воина, каковой, по справедливости, должен быть трижды Героем Советского Союза. Заглянем в официальный список. Таких там всего трое: командарм легендарной 1-й Конной армии Семён Михайлович Будённый и два летчика-аса Иван Никитович Кожедуб и Александр Иванович Покрышкин. Моего собеседника в том списке нет. И все-таки...
В первый раз его представили к высокой награде за безумную храбрость почти в самом начале войны. Дали краткосрочный отпуск для получения Звезды. На радостях он несколько перебрал в пути, и, когда на очередной пересадочной станции комендант отказался отправить его "в первую очередь, как героя", присовокупив к словам "много вас тут таких "героев" ходит" многоэтажные ненормативные характеристики, разгоряченный фронтовик до полусмерти изувечил "эту тыловую крысу". Учитывая геройский подвиг пьяного драчуна и дебошира, его, по военному времени, наказали снисходительно - отозвали представление к высокому званию, прервали досрочно отпуск и вернули в часть.
Позже, при прорыве немецкой обороны он вновь проявил себя героически. Вновь была составлена реляция с представлением к награждению Золотой Звездой Героя. И как положено, отпустили домой, на побывку. А дома он застал врасплох жену с каким-то интендантом в недвусмысленном положении. Ну, и грохнул свою блудливую благоверную, не прислушавшуюся к симоновскому призыву "Жди меня, и я вернусь!"
Дальше - опять остался без награды, и угодил в штрафбат. А это почти верная смерть. Но ему и тут подфартило (это его собственное выражение) - при штурме Кёнигсберга удалось совершить очередной подвиг, за что ему, без всяких осложнений и помех присвоили звание Героя Советского Союза, и вручили Золотую Звезду на месте, не посылая в Москву.
Трагикомическую эту наградную эпопею он рассказал мне "под страшным секретом", под честное слово не разглашать эту тайну, а посему не имею права назвать его имени.

В любой газете приветствуются известные, популярные личности, так было и в нашем издании, но с некоторым своеобразием. Почему-то не очень ценился жанр интервью. Подозреваю, что Сименон Давыдыч не хотел, чтобы его журналисты, особенно молодые, становились заметными, а интервью такую возможность давало. Потолковал на страницах печатного органа со знаменитостью, и, во-первых, показал своё умение "разговорить" знатного собеседника, во-вторых, тебя запомнят: "Это тот, что интервьюировал недоступного имярек!". Затем, отличившегося, таким образом, журналиста, уж, как правило, непременно переманят в центральное издание. Так от нас, на моей памяти, ушли: блестящий эссеист Анатолий Рубинов, уже знакомые вам Саша Болотин и Володя Назаров. Главный редактор "Московской правды" Юрий Иванович Баланенко признавался в приватной беседе, почему он так любит принимать на работу евреев: мол, их не очень-то позовут в другую газету, потому что и там иудеев хватает, а перенасыщенность СМИ сынами израилевыми в советские времена не приветствовалась.

В Вечёрке же существовало не писаное правило - "готовить выступление именитого автора любыми способами". На деле это означало, что журналистам приходилось самим писать статьи за "генералов". Очень удобную форму для этого придумал наш литературный секретарь Борис Бринберг: рубрику "Вечерние беседы. Доброе имя москвича". По сути это были интервью, завуалированные под статью, в создании которых обозначенный именитый автор сей публикации принимал зачастую минимальное участие. На этом поприще я широко развернулся.

Со временем так обнаглел, что даже не считал нужным предварительно встречаться с потенциальным автором "Вечерней беседы". Для написания статьи использовал опубликованные в других изданиях интервью с этим человеком, а также приписывал ему собственные размышления на заданную тему. Так я изваял материал в любимую москвичами рубрику от имени кинорежиссёра Юрия Озерова, отснявшего грандиозную киноэпопею "Освобождение", и отхватившего за неё самую престижную в стране Ленинскую премию. Посоветовал его в авторы Всеволод Васильевич Шевцов:

- Юрку я знаю, как облупленного,- с оттенком пренебрежения заявил он мне,- Юрка чего хочешь, подпишет, не читая...

Увы, я никак не мог изловить на "Мосфильме" этого звёздного постановщика для того, чтобы формально завизировать "его выступление". Дотянул до опасного момента, когда материал уже был поставлен в номер. Кинулся к Шевцову:

- Спасайте, Всеволод Васильевич!

Он полистал свой телефонный блокнотик.

- Озеров, Озеров...Записывай домашний телефон. Сейчас раннее утро, киношники ещё дрыхнут. Ничего, разбудишь, привет от меня передашь, он простит...

Звоню. Трубку снимают, меня слушают. Уточняю, что попал к Озерову, и что он у аппарата. Передаю привет от Шевцова. Отвечает, правда, подозрительно знакомый голос, а ведь с Юрием Озеровым мне общаться не приходилось.

- Юрий Николаевич,- бодро приступаю я к главному,- у нас, в Вечёрке, планируется к опубликованию ваше выступление. Я подготовил исходный текст...

- Простите, вынужден вас прервать,- неожиданно, говорит Озеров,- вы, как я понимаю, хотели разговаривать с моим братом, Юрием. А попали на меня - Николая.

Боже! Так вот почему голос показался знакомым - кто тогда не слышал по радио и телевидению репортажи с футбольных и хоккейных баталий, которые блистательно вёл комментатор Николай Озеров!

- Это Шевцов напутал,- пробормотал я.

- Со Всевой такое случается. Запишите домашний телефон Юрия Николаевича. Звоните долго, он, в такое время, наверняка отсыпается.

Поблагодарил. Дозвонился. И вскоре сидел в квартире Юрия Николаевича Озерова, который небрежно, как мне показалось, просматривал "свою вечернюю беседу". Ах, как я ошибся... Окончив чтение, он откинулся на спинку кресла и заявил:

- Нет. Я с этим абсолютно не согласен!

Надо описывать моё состояние, близкое к обмороку? Что это такое - снять огромный "подвальный" материал объёмом в 300 строк со 2-й полосы в день подписания в свет номера - газетчикам пояснять не надо, такое переживать будешь снова и снова, как жуткий сон. Это верное опоздание выпуска, со всеми административными последствиями...

А выдающийся кинематографист, лауреат Ленинской премии, проследив, какое впечатление произвела его реплика на меня, и, насладившись эффектом, ткнул пальцем в полосу, которую я ему приволок на визу, и буднично пояснил:

- Вот с чем я не могу согласиться: эта запятая здесь ни к чему, её необходимо отсюда убрать.

И больше замечаний не последовало.

Потрясённого, но удовлетворённого визитом, вечёрочника, уносящего завизированный им материал, он провожал доброй улыбкой. Шевцов оказался почти прав, его приятель народный артист СССР Юрка Озеров, действительно, подмахнул материал, не очень-то вчитываясь. Лишнюю запятую отметил, думаю, хохмы ради - пусть, мол, корреспондент понервничает.

То была публикация, в общем-то, на безобидную тему: история языком кинематографа. Никаких особо острых выпадов против кого-либо, или чего-либо там не наблюдалось. А вот эссе по поводу отечественных модернистов далось мне с невероятной затратой нервной энергии.

Напомню. 15 сентября 1974 года на московском окраинном пустыре, на опушке Битцевского парка в Беляево-Богородском была организована выставка картин художников нонконформистов, творивших вопреки строгим постулатам социалистического реализма. Этот вернисаж разогнали, прикрывшись иезуитской причиной: художники, дескать, помешали осенним посадкам. На живописные и графические полотна, вывешенные на стойках из деревянных реек, ринулись бульдозеры и поливальные машины. Несколько картин уничтожили, группу художников арестовали. Событие вызвало бурю в западной пропаганде, город наполнился слухами. Из столичного горкома партии в "Вечернюю Москву" поступил соцзаказ: "развенчать поборников нонконформизма, отражающих тлетворную буржуазную идеологию в изобразительном искусстве". Именно так накачивал меня Индурский, давая задание подготовить выступление на эту тему какого-нибудь известного и уважаемого художника. Мелькнула идея подъехать с предложением дать публичную отповедь врагам соцреализма к Фёдору Решетникову - автору знаменитых картин, растиражированных на открытках, "Прибыл на каникулы" и "Опять двойка", являющегося вице-президентом Академии художеств СССР. Уж ему-то, прямому наследнику передвижников, формалистические выкрутасы всех этих нонконформистов, постмодернистов, наверняка, обрыдли.

Подъехал. Но получил неожиданный, редчайший в моей долгой журналистской практике, форменный отлуп. Решетников без особого удовольствия выслушал меня, и спросил:

- Вы с моим творчеством знакомы?

Я рассыпался в дежурных похвалах его выдающимся достижениям в советском изобразительном искусстве.

Всегда интересно наблюдать за тем, кому в глаза говоришь: "Вы гений, дорогой товарищ!". Решетников воспринял мои льстивые слова со спокойным достоинством человека, знающего себе цену. Мне даже показалось, что он смотрит на меня с любопытством энтомолога, изучающего под микроскопом насекомое.

Вдруг он снова спросил:

- А на последней выставке мои работы видели?

Врать было бессмысленно.

- Нет,- признался я.

- Вот побываете, посмотрите, тогда и поговорим,- подвёл он итог краткого собеседования.

Строго говоря, мне трижды отказывали в интервью. Первым это сделал Леонид Броневой. Я позвонил ему и, как заведено было, поприветствовал его от имени "Вечерней Москвы". Это вызвало неожиданную реакцию.

- Ваша газета неуважительно отнеслась к моему творчеству,- ледяным тоном заявил он,- поэтому никаких интервью её сотрудникам я давать не считаю возможным. Вы, лично, надеюсь, к этому нахальству отношения не имеете. Однако, не обижайтесь, и навсегда забудьте мой телефон.

Вторым в "отказантах" оказался Александр Абдулов. Я имел наивность напрашиваться к нему для разговора в ту пору, когда он не только был постоянно занят в родном театре, одновременно снимался в нескольких кинокартинах, но ещё занялся предпринимательством, открыл кафе или ресторан.

- Милый, мне дышать некогда,- воскликнул он весело по телефону,- а ты говоришь, интервью...

Третьей, из не загоревшихся для меня звёзд, в этом "параде планет", значится Андрей Миронов. Я пытался зацепить его на съёмках фильма "12 стульев" режиссёра Марка Захарова. Поймал, исполнителя роли Остапа Бендера в гримуборной, когда он одевался, что-то бормоча. В качестве своеобразной "отмычки" к этому, по моим сведениям, весьма закрытому человеку, недолюбливающему газетную братию, использовал "привет от Всеволода Васильевича Шевцова", который "как облупленного знал Андрюшу, и даже нянчил его во младенчестве". К привету дяди Всевы он отнёсся с прохладой, как-то засуетился, отворачиваясь от меня, и торопливо, будто опаздывая куда-то, забубнил:

- Нет, я знаете, не того... про это кино, вряд ли что-то интересное смогу сказать... Не по этой части я. А дяде Всеве привет, всегда его помню и уважаю...Вы лучше к Папанову обратитесь. Он любит и умеет общаться с прессой. А меня - простите и увольте...

Благодаря этому отказу мы чудесно пообщались с Анатолием Дмитриевичем Папановым, какового костюмеры обряжали тут же. Мне посчастливилось наблюдать, как этот великий артист театра и кино готовится к съёмкам. По-моему, уже в гримёрке, а может быть, и раньше, он уже вошёл в образ Кисы Воробьянинова. Во всяком случае, его старческое брюзжание по поводу рубашек, которые на него примеривали, весьма походило на воробьяниновское.

- Что вы мне подсовываете, голубушки? Разве это достойно предводителя дворянства? В такой рубахе-косоворотке мой дворник может щеголять, а не столбовой дворянин! Нет уж, вы извольте дать мне хорошо накрахмаленную манишку, а не тряпку! Одевайте, как на приём к его императорскому величеству!

В коридоре телестудии в Останкино, где происходила постановка "12 стульев", нас, прогуливающихся и беседующих, остановила девушка, то ли помреж, то ли ассистент телережиссёра. Она прервала свой бег и, задыхаясь, энергично затараторила:

- Анатолий Дмитриевич, дорогой, большая просьба: надо почитать для нашей литературной передачи какой-нибудь коротенький рассказ Чехова. Полагаемся на ваш выбор. Всего делов-то, для вас, мастера, на часик. Просто прочитаете чеховскую миниатюрку в кадре, и всё! Согласны? Я вас записываю...

Тут я стал свидетелем великолепной импровизации. Могу поспорить, что Папанов мгновенно влез в шкуру одного их своих незабываемых персонажей. Он изобразил, как это блистательно умел, глубокую задумчивость, потом, будто невольно лишая себя огромного творческого подарка, грустно отметил:

- Очень сожалею, но ближайшее время у меня расписано буквально по минутам.

Когда милая, хотя и назойливая до бесцеремонности, теледива помчалась по коридору дальше, Анатолий Дмитриевич саркастически проворчал:

- Какие прыткие! Часик! Это же Чехов! Чтобы подготовить, как они выражаются, миниатюрку, мне вре-е-е-мя нужно. А заплатят за эту работу жалкие гроши... Нашли дурака!

Однако вернёмся к Решетникову, который едва не стал четвёртым в этом отказном списке. Навёл справки, где можно увидеть последние произведения мастера. Мне подсказали нужный адрес: Манеж, Всесоюзная выставка советского изобразительного искусства. Без труда отыскал работы Решетникова. К моему несказанному удивлению, это оказались скульптурные портреты, причём, в редком жанре дружеского шаржа. Замечательно смешные фигурки коллег художника - Игоря Грабаря, Бориса Иогансона и других мэтров ИЗО. Собственно говоря, Решетников в камне, в металле продолжил свои ранние сатирические рисунки, шаржи. Был там и триптих "Тайны абстракционизма", где Фёдор Павлович однозначно отразил своё отношение к современному буржуазному модернизму. Там "картины" создаются хвостом осла, лапами обезьяны, выплёскиванием красок из ведра на полотно.

Вспомнился рассказ моей мамы о знакомом минском художнике, который укреплял холст на полу, раздевался до гола, обмазывался красками, и в таком виде ходил и катался по полотну. "Произведения" этого краскомаза пользовались успехом.

Надо ли говорить, что я в те времена полностью разделял мнение традиционалистов, отвергавших все формалистические изыски в изобразительном искусстве?! Во вторую встречу с Решетниковым мы легко нашли общий язык. Ведь мы, по Киплингу, были с ним одной крови.

Я написал разгромную статью по поводу творчества отечественных нонконформистов, используя справку об их разогнанной выставке на опушке Битцевского парка, полученную в МОСХе. Статью Фёдор Павлович прочитал весьма внимательно. Одобрил без оговорок, и она пошла в ближайший номер, естественно, за его подписью, со всеми званиями.

В день подписания в печать в кабинете главного редактора Вечёрки раздался звонок из правления Союза художников. Самого Индурского не было, он уехал в составе делегации МГК КПСС, во главе с первым секретарём Виктором Васильевичем Гришиным, в Венгрию. На хозяйстве остался его зам Михаил Мартемьянович Козырев, дикий перестраховщик и трус. Он вызвал меня:

- Марк Иванович,- руки у него тряслись, как у курокрада,- Что нам делать? Звонили от Фёдора Решетникова: он просит пока не давать в печать его статью...

Снять за пару часов до подписания "в свет", уже свёрстанный вчера материал, занимающий две трети полосы - это "караул", это катастрофа, это огромное опоздание. Сбежавшиеся в кабинет члены редколлегии в один голос завопили: "Надо звонить в горком".Козырев позвонил нашему куратору - первому помощнику первого секретаря МГК КПСС, Юрию Петровичу Изюмову, бывшему коллеге, зам главного редактора "Вечерней Москвы". Изложил ему ситуацию. Тот помолчал, затем спросил:

- Кто готовил статью?

- Марк Гаврилов,- с радостью донёс Козырев. Думаю, этот хмырь мгновенно просчитал, что Изюмову важно, с кого шкуру снимать, а он, Козырев, выскользнет из-под карающего горкомовского меча.

- Раз готовил Гаврилов, можете спокойно давать статью в печать, а Решетникову объясните, что он поздно спохватился.

Михаил Мартемьянович вздохнул с облегчением. На всякий случай поинтересовался:

- Надеюсь, статья завизирована автором, то есть, Решетниковым?

- А как же!- воскликнул я, с ужасом вспомнив, что впопыхах забыл попросить у Фёдора Павловича визирующий автограф.

На моё счастье он оказался порядочным человеком и не стал открещиваться от своего устного одобрения подготовленной за его подписью статьи. А звонок, думается, был продиктован давлением, которое на него оказали более осторожные и прозорливые коллеги, сказавшие ему, примерно так: "Федя, на кой ляд тебе связываться с этой скандальной выставкой, разогнанной бульдозерами! Тебя же, как одного из руководителей Союза художников, замучают вопросами на Западе!".

Последний в этой истории крохотный штришок, не делающий мне чести: я не видел ни выставки на опушке Битцевского парка, ни одной картины нонконформистов. Доверился официозной пропаганде.

С некоторыми осложнениями делал я "Вечернюю беседу. Доброе имя москвича" от имени укротительницы Ирины Бугримовой. Для встречи с ней меня командировали в Свердловск, где гастролировал её львиный цирк.

О своих кошках, вернее, о котах, ибо она работала исключительно со львами, Ирина Николаевна говорила, то как любящая, но строгая мать о сыновьях, то как тонко понимающий и взыскательный режиссёр об актёрской труппе. Не сказал бы, что от неё исходила какая-то особая сила воли. Вполне обычная, красивая, обаятельная женщина, с округлыми движениями рук, хорошо поставленным голосом. Вполне возможно, что она не произвела на меня впечатления, подавляющей, подчиняющей чужую волю личности в силу того, что я всё-таки не царь зверей, которыми она виртуозно повелевала.

Зашёл разговор, естественно, о методах дрессуры. Бугримова говорила, что звери должны принять тебя за вожака, только тогда будут выполнять то, что ты от них требуешь. Но главное - чтобы в них проснулся артист. Львы по своей кошачьей природе игривы, однако выявить у каждого склонность к тому или иному трюку, обучить делать его, закрепить это умение - для этого требуется терпение, терпение и ещё раз терпение. Из формулы "воспитание лаской и таской", Ирина Николаевна использовала только первую часть. Она называла мне дрессировщиков, которые действуют "кнутом и пряником". Говорила о таких коллегах с гневом, ибо не могла оправдать, как она выразилась, зверского отношения к зверям. "Не надо забывать,- рассуждала она,- что при всем своём физическом могуществе, помноженном на хитрость и коварство, они бессильны перед человеком".

При всём при том, профессия дрессировщика требует не только знания особенностей поведения диких животных, но и величайшей осмотрительности в обращении с ними. Жестокий урок получила она, выступая в Сочинском цирке. К ней поступил молодой лев.

- Ну, очень игровой, просто замечательный артист,- говорила она, с восторгом вспоминая о нём.- Ему была, по всем его статям, уготована судьба звезды львиного цирка. Он выполнял трюки, не поддающиеся другим моим львам. Но я что-то не рассчитала, вводя новичка в труппу. И вот, во время выступления на сочинской арене произошло нечто непредвиденное. Молодой лев, видимо, задетый кем-то из своих коллег, кинулся на меня. В него вцепился старый вожак. В мгновение львы из дрессированных артистов превратились в дерущихся зверей. Мои помощники с помощью брандспойтов и других подручных средств разняли клубок разъярённых животных, вытащили меня оттуда.

Крепко досталось Бугримовой от любимых питомцев. Она, вся в бинтах, лежала в клинике и размышляла. "Если я сегодня же не войду к ним в клетку, мой цирк пропал". И она поздним вечером вошла в клетку к своим львам.

- Представляете, они подползали ко мне, как нашкодившие кошки, и лизали меня, замаливая грехи. Мир и любовь в моём семействе были восстановлены. Но талант молодого льва был безнадёжно загублен, он стал пуглив и невосприимчив к командам. Пришлось списать его в какой-то зверинец, цирк потерял выдающегося артиста.

Было необычайно интересно с ней общаться, она всколыхнула во мне уснувшую до времени любовь к животным. Несколько лет, проведённых в Калининградском зоопарке в качестве юного биолога, затем - экскурсовода, с делали своё, я навсегда стал неравнодушен к зверью. Поинтересовался, как она относится к разрекламированному эксперименту, проводимому бакинцами Берберовыми. Они ведь сумели практически усыновить льва, превратить его в члена своей семьи.

Ирина Николаевна покачала головой и заявила, что эксперимент Берберовых может закончиться трагически. Вхождение зверя в человеческое общество, очеловечивание хищника, увы, не достижимая мечта, природу животного переделать нельзя. Об этом она предупреждала Берберовых, но те не услышали её, упоённые своими успехами, всесоюзной славой. Чем всё это закончилось, мы знаем.

Бугримова рассказала: знаменитый дрессировщик Борис Эдер взял в дом ещё детёнышем американского горного льва. Обращался со зверем, как с собственным ребёнком. Восемь лет прожила львица у Эдера, прекрасно выступала с ним в цирке. Но однажды, по не совсем понятной причине, в звере проснулся хищник и любимица бросилась на хозяина и друга. Лишь опыт, да постоянные насторожённость и готовность к нападению подопечных, спасли великого дрессировщика. Он засунул в горло льву кулак, и так, с висящим на себе зверем, ушёл с арены. Зрители восприняли этот инцидент, как часть программы.

Я подготовил, на основе беседы с Бугримовой её выступление в рубрике "Доброе имя москвича", и позвонил в Госцирк: "Где можно поймать Ирину Николаевну?"

- В Париже,- был мне ответ.

Ах, как хотелось, чтобы меня командировали туда... Дождался приезда моего дорогого автора, когда (по закону подлости)прошли все сроки. С вёрсткой газетной статьи в руках отправился в дом на Котельнической набережной, где она жила. Огромная, по моим тогдашним понятиям, квартира. Совершенно свободная от мебели, так несколько предметов затерялось в этом неуютном, каком-то нежилом помещении.

- Да я здесь бываю всего несколько дней в году. Да и не каждый год,- объяснила такое состоянии квартиры хозяйка.

Читала внимательно, мимо натренированного взгляда дрессировщицы не ускользнула ни одна оплошность. При этом она легко вздыхала и приговаривала:

- Это, конечно, не совсем точно, однако читатель не заметит. Как надо, знаем только мы с вами...

"Все бы авторы были такими покладистыми",- с унылым видом думал я. Но на одном её замечании я напрягся и похолодел.

- У Бориса Эдера была не львица Пупа, как тут написано, а львица пума.

"Полный абзац,- пронеслось у меня в голове,- надо как-то выкарабкиваться из идиотской ситуации. Ведь номер с этим материалом давно вышел в свет...". А Бугримова, опять же с лёгкостью и щедростью Деда Мороза, одарила меня:

- Пупа, пума... Однако, кроме нас с вами, никто не знает, как правильно, никто этого не заметит...

У меня остались самые благодарные воспоминания о встречах с Бугримовой. Единственно, о чём жалею: она говорила мне немало такого, что невозможно было тогда вставить ни в один печатный материал. Например, рассказала, как её квартиру, во время долгого гастрольного отсутствия, обчистили.

- Ничего из вещей не взяли. Только бриллианты.

Ирина Николаевна, по её признанию, с давних пор, с начала артистической карьеры, имела пристрастие к этим драгоценным камням. К бриллиантам она относилась не как к дорогим украшениям, а как к произведениям искусства, и коллекционировала их. Другие, в том числе и тайные, и явные завистники считали иначе. Вот, видимо, и навели на дом грабителей.

В этом месте Бугримова перешла на шёпот, будто боясь, что её могут подслушать.

- Моё бриллиантовое ожерелье я потом видела на Галине Брежневой.

По поводу того, какими путями краденные драгоценности оказались на шее дочери генсека, незабвенного Леонида Ильича, тогда и теперь, можно только строить самые фантастические догадки. Одна из них такова: в МВД существовало закрытое хранилище вещдоков из драгоценностей. Из него можно было, якобы, взять "на прокат" какие-нибудь серьги, броши, кольца и т.д. Этим схроном и воспользовалась, наверное, Галина Леонидовна. А может, в этой истории не обошлось без её возлюбленного - циркача цыгана Буряце, скупавшего ворованное.

Разумеется, печатал я немало материалов и под собственной фамилией. Одна такая публикация оказалась заметной.

Услышав, с кем я собираюсь встречаться, моя любимая тёща Екатерина Александровна Мангуби-Черкес достала старинную открытку с портретом той, на свиданье с кем я шел.
- Попроси у неё автограф...
И вот я в большой уютной квартире актрисы Галины Кравченко, блиставшей ещё в немом кинематографе. Но я договорился взять интервью не у неё, а у давней её подруги - Веры Малиновской, почётной гостьи XI Московского международного кинофестиваля. Всё происходит в 1979 году. Полвека назад звезда, ставшая любимицей публики после "Коллежского регистратора" режиссёра Юрия Желябужского, где она сыграла вместе с выдающимся мхатовцем Иваном Москвиным, Малиновская навсегда покинула родину. В справочных материалах написано, что в 1928 году германская кинокомпания "Emelko" пригласила молодую, знаменитую и очень красивую актрису в фильм "Ватерлоо", где ей предложили роль возлюбленной Наполеона, графини Валевской. Она, якобы, уговорила "компетентные советские инстанции" отпустить ее за границу. Затем, получается, сильно подвела доверчивых чиновников, став "невозвращенкой".
Теперь же Вера Степановна рассказывает мне совсем другую историю. Ее мужа, Малиновского, летчика, чуть ли не замнаркома, командировали в Германию для закупки военной техники, она поехала вместе с ним. В Берлине к ней обратились немецкие киношники с предложением принять участие в картине "Ватерлоо". Вот тогда-то и понадобилось все ее обаяние для того, чтобы добиться разрешения у "компетентных инстанций" принять заманчивое предложение. Муж закончил дела, вернулся в СССР, а жена осталась досниматься. Потом был подписан другой контракт. А из родной страны доносились пугающие вести об арестах, гонениях, вроде бы и муж попал в немилость... Одним словом, советская кинозвезда стала западной. И закрутилась ее невероятная судьба. Она общалась с Максимом Горьким, Роменом Ролланом, с представителями культурной элиты Европы и Америки. На какое-то время ее приютил Эрих Ремарк со своей женой, спасший советскую гражданку от преследований нацистов (так трактуют событие наши справочники). Но они быстро расстались, ибо, как смущенно призналась Малиновская, писатель посчитал, что ее "дурной немецкий стал проникать в рукописи его произведений".
Потом пришло обыкновенное женское счастье, она снова полюбила, и снова летчика, на этот раз - итальянского. Наверное, более высокопоставленного, чем прежний муж - то был личный пилот Муссолини!
Да, она бывала на грандиозных приемах, которые устраивал дуче, но никакой дружбы ни с фашистским диктатором, ни с его женой-актрисой у них не было. В это трудно поверить. Но Малиновская рассказывала именно так.
Я любуюсь её плавными, балетными движениями изящных рук, и думаю: "Сколько же сердец разбила эта красавица?!" Уверен, что она знает о волшебстве своих манипуляций, и по-прежнему следит за воздействием на публику, даже если это - единственный зритель в моем лице. Недаром она пригласила корреспондента на встречу в вечерних сумерках. А когда хозяйка квартиры зажгла торшер, Вера Степановна пересела с кресла из-под торшера на тахту, где её лицо вновь окунулось в сумеречный полусвет. Она словно режиссировала сцену интервью, чтобы подать свою героиню, т.е., саму себя, в наивыгоднейшем ракурсе и с минимальной подсветкой. "Морщин у звезд не бывает!" - словно беззвучно кричало все её поведение, вся её фигура.
При всем притом, Малиновская ничуть не стеснялась высказывать довольно радикальные мысли. "Мне трудно было возвратиться в страну, где у женщины есть только два платья - для работы и для дома". "Итальянцы удивительно ленивы. Они не любят работать. Им больше нравится ходить толпами с флагами, и требовать повышения зарплаты". "Если бы я не сообразила остаться на Западе, меня бы не миновала судьба моей дорогой Галочки. А может, случилось бы еще что-то похуже".

Тогда, в 1979 году меня не насторожил этот намек на какое-то неблагополучие в судьбе Галины Кравченко. Я знал, что после успеха в ряде советских фильмов немого периода, она перешла на эпизодические роли. Интересно, что звездой её сделал все тот же Юрий Желябужский (открывший талант Малиновской) в своей картине "Папиросница от Моссельпрома". А подружились актрисы, снявшись в "Медвежьей свадьбе", дружно обруганной критикой, Маяковским, Ильфом и Петровым, в том числе. Вот такие зигзаги!
Но мне не было известно, почему вдруг успешная карьера Кравченко дала сбой, а потом и вовсе оборвалась на годы. Только много позже стало ясно, что произошло это не из-за каких-то творческих или личных проблем, подставлявших ножку многим одарённым и даже выдающимся актерам и актрисам. Черная дыра в судьбе Галины Сергеевны образовалась по простому и страшному своей тогдашней обыденностью поводу. Юная кинозвезда имела неосторожность выйти замуж за сына Л.Б.Каменева. Революционер, крупный политический деятель, сменивший на посту председателя Совета труда и обороны умершего Ленина, в 1934-1936 годах превратился (или был превращён) во врага народа. Репрессии обрушились и на всё его окружение. Муж Кравченко был расстрелян, сама она вычеркнута из отечественного кино до 1956 года. Даже в фильме "Суворов", который был закончен позже ее отлучения, не имея возможности выбросить или переснять эпизоды с Кравченко, вычеркнули скомпрометированную фамилию из титров. Зато по возвращении в кино, после реабилитации и мужа, и свёкра, её снимают во многих фильмах. Вспомнил о звезде Великого немого и Сергей Бондарчук, пригласивший её в "Войну и мир".
...На прощанье, размышляя о превратностях своей судьбы, перебирая в памяти великих деятелей литературы и искусства, с коими ей довелось встречаться, общаться, Вера Малиновская сказала загадочно и грустно:
- Я рождена была не для кино, а для любви.
Ее фотографию-открытку с автографом я вручил теще. Обеих уже нет с нами, а память остаётся.

Статья о встрече с Верой Малиновской появилась не только в Вечёрке, её перепечатали в Вестнике Московского Международного кинофестиваля и в журнале "Советский экран".

Кроме "звёздных" публикаций были репортажи, которые можно помянуть. Не столько интересны они сами по себе, сколько - казусы, связанные с ними.

В свое время универсам "Новоарбатский" на проспекте Калинина в Москве поражал масштабностью, он был даже, вроде бы, крупнейшим в Европе. Мне довелось делать репортаж для "Вечёрки" об этом магазине-гиганте накануне его открытия. Строители с гордостью показывали корреспонденту чудеса современной механизации торгового дела. К товарам, которые привозили в подземный этаж с длиннющими приёмными дебаркадерами, по пути к прилавку ни разу не прикасались человеческие руки - все манипуляции совершали автоматы.
Я охал, ахал, записывал: мол, да, действительно, люди среди этих многочисленных и вездесущих робото-механизмов должны чувствовать себя, если не владыками мира, так уж повелителями торгового королевства - это точно. Не обремененными никакими физическими усилиями повелителями, у которых все приказания выполняют молчаливые и исполнительные рабы, то бишь, машины и агрегаты.
- Вы, журналисты, ведь любите что-то такое, "жаренное", - сказал под конец, сопровождавший меня прораб. - Сейчас кое-что продемонстрирую.
Ничего особенного я не увидел на чертеже-миллиметровке, который он развернул передо мной. Вполне обычная схема всего магазина в разрезе. Прораб ткнул в какую-то пунктирную линию.
- Не гадайте, что это, все равно не поймёте. Это воздуховод, пронизывающий все объемы здания. Через него отсасывается плохой воздух и закачивается хороший, отфильтрованный, с улицы. Следите за моим пальцем: вот он идет через торговый зал, потом через несколько помещений и в одном из них обрывается. "Ну и что?" - спросите вы. А то, что в эту сравнительно небольшую комнату, где неожиданно кончается воздуховод, ворвался бы мощнейший поток отсасываемого воздуха. Настоящий смерч, самум, торнадо! Если бы мы смонтировали воздуховод в точном соответствии с этим чертежом, то бухгалтеров, которые здесь должны были сидеть, в один миг вынесло бы ураганом через окна и двери.

Как такое могло получиться? Прораб пояснил: налицо обычная нестыковка проектных организаций - одна спланировала воздуховод до компрессора, другая отвечала за его продолжение на выход. Так второй проектант забыл проложить путь воздуху, поступавшему в помещение от вытяжного устройства.

Посчастливилось мне писать и о другой московской "стройке века" - гостинице "Россия", если память не изменяет, на ту пору самой крупной на Европейском континенте. Многое здесь было впервые и в диковинку. Мне, вдосталь намаявшемуся по городам и весям в гостиничных "коммуналках", набитых командированными, приятно было рассказывать читателям "Вечёрки" об одноместных номерах со всеми удобствами по весьма умеренной плате, о 12 ресторанах, о хитроумных подвесных потолках, фанерованных, словно мебельный гарнитур, стенах... И наконец, об особой гордости проектировщиков и строителей - ковровых покрытиях всех полов ультрасовременного отеля. Правда, слово "отель" в те времена я не употреблял, ибо не были в моде иностранные названия, у каковых существовали русские аналоги. Это сейчас, читая популярные издания, нет-нет, да и приходится хвататься за англоязычный словарь.
Но вернемся к "половому вопросу". Помнится, что о секретах чрева "России" - комбината питания - мне рассказывал его гендиректор с экзотической фамилией Крепостной. А вот кто водил по гостинице и, главное, провел знаменательный эксперимент, о каковом я затем с восторгом сообщил в своем репортаже, увы, забыл. А жаль...
Эксперимент (сейчас его назвали бы рекламным) заключался в следующем. Чтобы продемонстрировать противопожарные свойства ковровых покрытий гостиничных коридоров, сопровождавший предложил мне уронить на пол горящую сигарету. Я уронил. Сигарета сгорела полностью, не причинив вреда коврам. О чем я и сообщил читателям, заверив, таким образом, в пожарной безопасности новой гостиницы.
А потом, как известно, случился трагический пожар в гостинице "Россия". Но должен заметить, что пресловутые ковровые покрытия, которые я испытывал на горючесть зажженной сигаретой, действительно, не горели. Они - что оказалось страшнее и опаснее - от сильного пламени плавились, выделяя при этом ядовитый газ.
Тогда я, конечно, не знал, что столичные пожарные категорически не разрешали открывать "гордость Москвы" из-за ее крайней пожароопасности. Однако надавило партийное руководство МГК КПСС, и гостиница вошла в строй, без подписей и разрешения пожарных. Затем произошло то, что неизбежно должно было случиться.

А я уже затосковал на своём обсиженном месте. Меня обуяла "охота к перемене мест". Индурский упорно не пускал на журналистскую работу в отдел. Он считал, что у меня достаточно развязаны руки для творчества, а я чувствовал иссушающее воздействие, административного характера секретариатской профессии. Да ив подчинённом состоянии быть надоело. Честно говоря, я был почти счастлив, когда мне доверили возглавить первую в Советском Союзе рекламную газету - "Рекламное приложение "Вечерней Москвы".

Полгода я был там в единственном числе: редактор, ответственный секретарь, литературный сотрудник, сборщик рекламы. Однако, по штатному расписанию числился ответ. секретарём. О том, что теперь гражданам СССР можно легально в специализированной газете объявить о купле-продаже, прокатился вал изумлённых публикаций за рубежом. Я читал переводы громадных первополосных статей по этому поводу, помещённых в американской "Нью-Йорк таймс" и в лондонском "Таймс".
Рекламодатели поставляли сухие информативные тексты, от которых скулы сводило. Я старался на свой вкус переписывать эту рекламу поживее. Тогда по Москве прокатилась кампания под лозунгом "Пейте молоко - залог здоровья!". Охватила она и нашу газету вместе с приложением. Пошли густым строем интервью с доярками, руководителями молокозаводов, диетологами, пересыпанные советами и рецептами молочных блюд. И меня охватил азарт: как бы стать "молочнее" всех?! Вспомнил о своём увлечении в юности стихосложением, и накропал под снимком могучего, "самого сильного человека планеты" штангиста Леонида Жаботинского рекламный стишок:
Стать Жаботинским ему помогло:
Воля,
упорство,
режим,
МОЛОКО!
Главный редактор Вечёрки Семен Давыдович Индурский посмотрел вёрстку Приложения, и вздохнул:
- Если б под этими виршами да звучное поэтическое имя стояло - цены бы им не было.
- Безыменский устроит? - нахально спросил я. У меня был выход на этого поэта.
- Хорошо бы..., - мечтательно протянул главред.
Александр Ильич Безыменский ничуть не удивился странному предложению с моей стороны:
- А почему бы и нет? Я с удовольствием подпишу этот симпатичный стишок.
Так началось долговременное сотрудничество "Еженедельного рекламного приложения" с выдающимся комсомольским поэтом, о котором Владим. Владимыч Маяковский писал:

"Ну, а что вот Безыменский?!

Так... ничего... морковный кофе".
Заказал ему рекламу правил обращения с газовыми приборами - он приволок целую поэму. Позвонил ему и говорю, боясь получить гневную отповедь:
- Александр Ильич, пришлось немножко подредактировать и получилось вот что:
Удобен,
но опасен газ.
За газом
нужен
глаз да глаз!
- Недурно получилось, - одобрил Безыменский, хотя ничего похожего в его поэме не было.
Потом я видел эти строки, выполненные аршинными буквами на стене дома по улице Горького. Под ними красовалось звучное поэтическое имя.

С литературной частью я, как мог, справлялся, на иллюстративную призвал художника Славу Кружковского и фотографа Натана Слезингера. Последний был фигурой замечательной. Талантливый фотомастер, его работы появлялись в ведущих журналах Советского Союза. У меня хранится великолепный портрет пианиста Андрея Гаврилова. В своё время Натан работал на студии документальных фильмов, и там проявил, наверное, впервые, предпринимательский талант. У всех у нас были нищенские зарплаты, поездка за рубеж, конечно, слегка увеличивала благосостояние. Вот и Слезингеру повезло, его командировали ассистентом оператора с киногруппой в Италию, на какое-то международное мероприятие. Но той скромной валюты, что он получил, Натану показалось мало, он решил подзаработать. Тогда почти все, кто оказывался в западных странах, возвращались с различным барахлом, которое затем распродавали, что не считалось зазорным, даже знаменитости такого приработка не чурались. Но Натан пошёл дальше. В его обязанности входила отправка отснятой киноплёнки на студию. Вместе с плёнкой наш доморощенный контрабандист отправлял пачки модных тогда плащей "болонья". В кофр, предназначенный для бобин с плёнкой их влезало немало. А вскрывать отснятый негатив никому и в голову на таможне не пришло - ведь засветишь труд киногруппы!

Когда он позже навсегда покидал Родину, то провернул более хитроумную и масштабную операцию. Он собрал группу девушек-моделей, повёз их в Среднюю Азию и на фоне древних башен, мечетей Бухары, Хивы и других экзотических мест, отснял их в одежде из коллекции самого известного модельера Советского Союза. Через границу провёз испытанным методом - в виде негатива, упакованного надлежащим образом. Так знаменитая коллекция модной одежды беспрепятственно попала на Запад, и там была реализована.

Впоследствии Натан Слезингер стал американским продюсером и организовывал великолепные проекты: гастроли Алисы Фрейндлих и Олега Басилашвили с их "Калифорнийской сюитой", выдающейся балерины Нины Ананиашвили. Он был продюсером нобелевского лауреата Иосифа Бродского.

Несмотря на относительную "вольницу", которая была получена мной в "Рекламном Приложении", я постоянно ощущал недрёманное око Индурского, он внимательно следил за развитием своего детища, и давал "ценные указания". Однажды ошарашил вопросом:

- Стагик, почему у нас печатают объявления о потеге сбегкнижки на пгедъявителя пгетставители исключительно одной нации?

Я невольно рассмеялся:

- Семён Давыдович, ну что же делать, если такие объявления приносят, в основном, евреи?

- Стагик,- наставительно молвил Индурский,- известно, что у нас все национальности гавны. А читатели из-за этого, нашего недосмотга могут: во-пегвых, подумать, что такие книжки имеют только иудеи, а во-втогых, заподозгить главного гедактога в том, что он печатает своих соплеменников за взятки!

Сумасшедшая логика!

- Сделаем так,- распорядился Индурский,- на каждого евгея-гастегяху печатаем хотя бы одного гастегяху дгукой национальности.

- А ежели не будет таких объявлений о потере сберкнижек на предъявителя от представителей других наций?- взмолился я.

- А куда мы тогопимся?- спросил мой мудрый наставник, и глянул на меня, как великий Каа глядел на дрожащих бандерлогов,- Подождём, когда желаемые пагочки сложатся.

С той поры регулярно приходилось объясняться с недовольными задержкой публикации о потере сберкнижек, мол, места в номере не хватило...Представляете, как трудно было отвязаться от настырных по своей природе иудеев. Меня даже в антисемитизме обвиняли, правда, за глаза.

Потом пришёл главный редактор, симпатичный, умный человек и хороший журналист Евдокимов. Но я к тому времени настолько распоясался, что удержу уже не ведал. Пошла пьянка на рабочем месте, в результате чего рекламная эпопея оказалась короткой. Меня убрали на прежнее место - под крыло Всевы Шевцова. На моё место водрузился Юра Голый.

Время от времени на меня накатывала какая-нибудь несусветная блажь. Вдруг втемяшилось отпустить бороду. Когда-то, в Ухте, я уже ходил бородатый, но там это было продиктовано необходимостью, надо было сыграть в фильме "Таёжная притча" молодого, но уже бородатого геолога. Гримёра на студии не было, а "веники", которые можно было взять в драмкружке Дома культуры, годились лишь для того, чтобы пугать непослушных детей . Картину я не снял, надобность в бороде отпала и я её сбрил. Правда не собственноручно, а в парикмахерской и с приключениями. Случилось это под Новый год. Я отправился в баню, там постригся и побрился. Накануне праздника северяне, в большинстве своём уже начали его встречать. Мы с парикмахером не были исключением. Наутро, глянув в зеркало, я понял, отчего это за новогодним столом надо мной потешались: вид у меня был, как у плохо обстриженной овцы. Волосы торчали клоками. Пришлось идти в парикмахерскую. Заведующая, увидев мою стрижку, неудержимо хохотала, а парикмахер, как и я уже успевший слегка похмелиться и придти в норму, только заметил:

- Скажи "спасибо", что я тебе ухо не отхватил!

Теперь, спустя годы снова отрастил бороду - то ли на спор, то ли для того, чтобы подразнить общественное мнение.

Однако на этот раз расстаться с нею пришлось не по собственной воле.

Курица не птица, Болгария не заграница

На меня внезапно свалилась замечательная командировка. В 1974 году Болгария отмечала 30-летие освобождения от фашизма, и в связи с этой знаменательной датой был задуман автопробег. В Москву прибыли 15 машин с болгарскими водителями, у нас к ним присоединились 15 машин с советскими водителями. Всё это шло под руководством ДОСААФ. Шоферили чемпионы Болгарии, СССР, Европы... Пассажирами были ветераны Великой Отечественной войны, участники героического освобождения от болгарского и германского фашизма. Журналистов, помнится, было немного: машина от газеты "Красная звезда", репортёр из журнала "За рулём" и я - из Вечёрки.

Все формальности были выполнены с завидной быстротой и без обычных чиновничьих препон. Даже традиционного, так называемого собеседования с отъезжающим за рубеж, по-моему, не было. Кстати, этих официозных встреч со старыми коммунистами, превращавшихся в буквальном смысле в экзамены, боялись все. Даже закалённый в словесных битвах Анатолий Руссовский едва не потерял одну из таких поездок. Какой-то старпёр на собеседовании в райкоме партии перед командировкой на Олимпийские игры, спросил, примерно так: "А кто генеральный секретарь компартии страны, куда вы едите?". Со злости Толя парировал собственным вопросом: "А кто первый секретарь Хабаровского обкома партии?". Скандал улаживал лично Семён Давыдович Индурский чуть ли не в ЦК КПСС. При этом Руссовскому погрозил пальчиком: не дразни ветеранов партии!

Однако на мою беспутную голову вдруг свалилась проблема с неожиданной стороны. Меня вызвали в ЦК ДОСААФ и симпатичный аппаратчик сказал мне:

- Уважаемый Марк Гаврилов, вот какое дело: в братской Болгарии сейчас развёрнута всенародная борьба с бородачами в спорте. И вот, приезжает из братского Советского Союза спортивная делегация ДОСААФ, и среди неё вы - бородатый! Не будем же мы всем и вся объяснять, что это не спортсмен, а журналист?! Так что, выбирайте, что вам дороже: поездка или борода.

Могу признаться: такая постановка вопроса меня обрадовала. Я уже давно мучился с этой растительностью на лице. Борода требовала постоянного ухода - её надо было подбривать, расчёсывать, кроме того, она неимоверно чесалась. Сбривать же не хотелось, ибо к этому действу меня призывали начальники и некоторые близкие люди, а подчиняться чьему-то диктату я не привык. Вот и маялся с ней, не находя выхода из ситуации. Как вдруг - такой ультиматум! Я с радостью избавился от бороды. Но она мне чуть не подгадила на кордоне нашей страны.

Впрочем, до него ещё были сотни километров пути. Отправлялся наш кортеж с Манежной площади. Провожали меня жена Ариша и сын Антоша. Было солнечное раннее, ещё не жаркое августовское утро. Я нашёл свой экипаж в машине "Москвич-412". Познакомились: за рулём чемпион Европы по авторалли, за штурмана чемпион Москвы по фигурному вождению автомобиля. Вместе со мной на пассажирском сидении находился Герой Советского Союза, лётчик-истребитель Ростислав Иванович Сидоренко (с ударением почему-то на втором с логе).

Автопробег, с первого же дня, стал походить на бег по пересечённой местности с препятствиями. Каким-то образом весть о приближении колонны автомобилей неслась впереди неё. В деревнях и посёлках нас встречали толпы, выстроившиеся по обочинам дороги с приветственными транспарантами в руках. Вскоре мы вынуждены были затормозить: путь перегородили ряды пионеров с плакатами на тему советско-болгарской дружбы. Состоялся летучий, явно не запланированный митинг. Видимо, эта остановка научила командора пробега (был у нас такой сильно важный тип), и мы пролетали населённые пункты, которые готовы были обнять нас, расцеловать, огласить напутственные речи, на большой скорости, оглушительно гудя всеми своими клаксонами.

К своему неудовольствию я обнаружил, что не имею никакой возможности посылать в свою редакцию дорожные корреспонденции. Кое-где нас всё-таки умудрялись задержать для праздничного митинга, но это случалось, как правило, или в открытом поле, или на стадионе, где ни почты, ни телефона не предвиделось. Репортёры из "Красной звезды" обгоняли колонну, и мчались к попутному пункту связи. Меня они категорически отказывались брать с собой - ничего не поделаешь, проявлялась газетная конкуренция и. Журналисту "За рулём" торопиться было некуда, его издание выходило один раз в месяц.

Страдали мы не только от удушающих объятий всенародной любви, но и от жары и клубов всюду проникающей пыли. На митинговых остановках нам всем в обязательном порядке повязывали пионерские галстуки. Скоро их скопился в машине целый ворох. Вдруг вижу: наш Герой Советского Союза, Ростислав Иванович Сидоренко, готовясь к выступлению на запланированном митинге, чистит свои пыльные ботинки смятыми пионерскими галстуками. Меня ошарашило такое неуважение к тому, о чём мне с детства втемяшилось:

Как повяжешь галстук,

Береги его:

Он ведь с красным знаменем

Цвета одного.

Потом я обвык к его вызывающе циничным выходкам, словам и рассуждениям. В Киеве, на большом привале я очутился за ужином в компании трёх лётчиков Героев Советского Союза: два истребителя - Сидоренко и его ведомый во время войны, а также штурмовик из нашей праздничной колонны. Замечательно интересный разговор у них получился.

Сидоренко, обращаясь к своему ведомому:

- Давно хотел тебя спросить, шнурок. Помнишь, что тебе до Героя не хватало двух сбитых самолётов? Кто тебе их подарил?

- Ты, командир подарил,- смущённо признался ведомый.

- Тогда, другой вопрос: почему ты потом, уже имея Золотую звезду, насшибав лишних семь штук, ни с кем не поделился?

Ведомый ещё больше засмущавшись:

- Так никто не просил, вроде...

- Так ведь и ты не просил!

Тут примирительно вмешался третий герой, штурмовик:

- Не все же такие ловкачи, как ты, Ростислав Иваныч. За приписки, сам понимаешь, можно было и погореть.

Сидоренко по-боевому развернулся к неожиданному оппоненту:

- Тебе ли толковать о приписках?! Мы - что, не знаем, как штурмовики получали героев? Восемьдесят вылетов, и звезда на груди! А бомбометание ваш брат, мы это не раз наблюдали, вели так: подлетел к передовой, развернулся и выкинул бомбы. Они по инерции улетели на позиции противника. Вот такая военная хитрость! И зенитки тебя не достанут, и фото- кинофиксатор отметит, что бомбы взорвались на территории врага.

Может, Сидоренко и присочинил что-то, но штурмовик, громоздкий такой сибирский увалень, спорить с ним не стал. Только пожал плечами, мол, чего во время войны не бывает.

Наша колонна на очень приличной скорости проносилась мимо сельскохозяйственных угодий, и сердце радовалось: какая красота нас окружает на родной земле. Запахи жнивья, покосов, всего, что наполняет воздух в последние дни жаркого лета, кружили голову. Ещё больше она закружилась на советско-румынской границе. Тут со мной приключилась закавыка, которую мне, сам того не желая, организовал, просто подсуропил чиновник в ЦК ДОСААФ, поставивший меня перед выбором: поездка в Болгарию или борода.

Офицер-пограничник повертел мой загранпаспорт и, улыбаясь, промолвил:

- А документик-то поддельный...

Я выпучил глаза.

- На фото,- продолжал он, смеясь,- бородач. А передо мной гладко выбритый молодой человек. Неувязочка...

Я, задыхаясь от волнения, изложил ему историю утери бороды. К счастью, пограничник оказался не формалистом, да, видимо, он получил указание не придираться к участникам столь важного в идеологическом плане автопробега. Похлопал по плечу:

- Передай привет братушкам. Можешь снова отращивать свою бороду!

Это было не последнее потрясение. Но остальные коснулись не только меня, но и всех участников автопробега. Едва мы пересекли советско-румынскую границу, как воздух резко изменился, в нос ударил терпкий, даже тяжёлый запах прелого навоза. В эту пору румынские крестьяне разбрасывают по полям удобрения, унаваживают почву под будущий урожай.

При въезде в Бухарест нам и вовсе разонравилось путешествовать по румынской земле. В нашу колонну, вопреки всем автодорожным канонам, пытались "внедриться" посторонние машины. Мы были проинструктированы, что по международным правилам в автоколонну категорически запрещено кому-либо соваться. Один румынский водила с непроницаемым, явно кагэбэшным лицом, был особенно настырным. Поэтому за дело "воспитания нахала" взялся виртуоз фигурного вождения, который вел в этот момент наш "Москвич-412". Он ловко притёр чужака к высокой бетонной разделительной стенке, да так, что у того отчаянно завизжали обода, обдираясь о каменный парапет. Непрошенный гость бросил попытки влезть в колонну и встал. Надо было видеть, каким угрюмым, полным ненависти взглядом провожал он обидчиков.

На этом приключения не кончились. На перекрёстке, едва не врезавшись в машины, какой-то "трамвай-камикадзе", грозно трезвоня, пересёк маршрут нашего автопробега, и, в довершение такого опасного манёвра, ещё и слегка притормозил. Неприкасаемая, монолитная скоростная колонна была разорвана надвое, пять машин вынужденно отстали от основной массы - две советских и три болгарских. Мы были в числе этих замыкающих. Трамвай, наконец, нехотя уполз, освободив нам дорогу, но хвост колонны, естественно, уже пропал из виду.

Началась игра в догонялки, по сути дела, вслепую, ибо у нас не было маршрутной карты Бухареста. На бешеной скорости мы, беспрестанно гудя клаксонами, неслись по узким улочкам румынской столицы, придерживаясь юго-западного направления. В одном месте из-за того, что там шли ремонтные работы, и часть улицы была разрыта, пришлось мчаться, скособочившись - левыми колёсами по шоссе, правыми по тротуару. Прохожие, чтобы не попасть под машины, в ужасе вжимались в стены домов, обхватывая для верности водосточные трубы. Столько проклятий в спину мы, наверное, не получили за всю жизнь.

Вскоре пришлось остановиться. Дорога разветвлялась на три одинаковых магистрали: по какой продолжать погоню? Попытки болгар расспросить горожан не увенчались успехом, от них румыны попросту отворачивались, делая вид, что не понимают, чего от них хотят. Но заслышав русскую речь, один из прохожих сдержанно усмехнулся, и, с оглядкой на окружающих недоброжелательных зевак, махнул в сторону одной из дорог. Мы поверили и продолжили погоню на безумной скорости, распугивая встречный и попутный транспорт и прохожих. Оказалось, что румын не наврал: на окраине города нас ожидали наши товарищи. Мы с Сидоренко вывалились из машины, с облегчением утирая пот.

- Такого страха, как сегодня, я не испытывал даже на своём ястребке в бою,- отдуваясь, признался Ростислав Иваныч.

Командор разъяснил нам, ошарашенным и недоумевающим по поводу трамвайного инцидента:

- Не удивляйтесь. Румыны с болгарами на ножах, поэтому, узнав о приближении советско-болгарской автоколонны дружбы к Бухаресту, они сняли с трассы нашего следования не только гаишников и постовую милицию, но и отключили светофоры. Вот трамвайщик и попёр на вас, считая по привычке, что общественному транспорту обязаны все уступать дорогу. Думаю, о колонне и особенностях её статуса ему никто не сообщал.

Никаких приветственных толп вдоль дорог с транспарантами, к которым мы привыкли, до самой болгарской границы мы не увидели, нас не мучили митингами, не изъявляли братской любви. Оставалось вдыхать полной грудью, пропитанный навозным зловонием, августовский горячий воздух. Зато к вечеру, когда мы по переправе проехали над Дунаем, разделявшим два государства, и попали в радушные объятия болгар, наши мелкие страдания были вознаграждены сторицей. Водителей и пассажиров праздничного кортежа принимали в приграничном ресторане, но не в одном зале, а в целом каскаде ресторанных помещений, по которым дорогих гостей водили, словно на экскурсии. Каждый зал был назван в честь страны, через которую несёт свои воды голубой Дунай: Германия, Австрия, Чехословакия, Венгрия, Югославия, Болгария, Румыния, СССР. И каждый зал оформлен национальными орнаментами, картинами, официанты, одеты в яркие национальные одежды, а самое главное - нас приобщали к национальным кухням. Пригубили шнапс, сливовицу, ракию, токайское вино и прочие алкогольные напитки, закусывая разнообразными блюдами национального приготовления.

Связно рассказывать о пребывании день за днём в Болгарии, о поэтапном путешествии по её городам и весям, нет никакой возможности. Это было грандиозное праздничное застолье, прерываемое на короткий сон. Достаточно сказать, что очередной завтрак начинался в 6утра, а последующий ужин заканчивался не раньше часа ночи! Поэтому, буду говорить лишь о том, что врезалось в память неизгладимо.

Самое красочное и благоуханное впечатление оставил городок Казанлык, а точнее Долина роз в его окрестностях. Можете представить поле, до горизонта усаженное цветущими розами. Глаз оторвать невозможно. Там нас одарили пробирками с розовым маслом. Я привёз пробирку домой, и она долгие годы источала чудесный запах.

Рильский монастырь расположен в горах. Там много интересных церковных строений, икон, иконостасов, . Но туристы и мы, естественно, буквально застревают перед стеной, украшенной многофигурной старинной росписью, изображающей сюжеты наказаний грешников в аду. Мне показалось, что каждый из любопытствующих отыскивает картинку, на которой страдают за грехи, ему же свойственные, одним словом, пытается заглянуть в уготованную судьбу на том свете. Я тоже сосредоточился на фигурах, лижущих раскалённую сковороду, ибо так, вроде бы, наказываются в аду клеветники, а журналисты, известное дело, - самые большие брехуны...

Старинные православные храмы в Болгарии отличаются приземистостью, таких высоких маковок церквей и колоколен, как в России, здесь не встретишь. Объясняется это просто. Османские поработители, веками властвовавшие здесь, не очень-то притесняли христианскую религию. Однако было строжайшее ограничение - любые здания православной епархии не должны возвышаться над турецкими мечетями и минаретами. Именно поэтому церкви строили сливающимися с местностью, а то и в котлованах. Такой храм мы видели в центре Софии - он, опущенный в ров метра на два ниже уровня мостовой, как бы застенчиво высовывается из-под земли на свет божий, с оглядкой на доминирующие культовые здания ислама.

Нашу кавалькаду, то ли из уважения, то ли из предосторожности, сопровождал сам начальник ГАИ Болгарии. Он, по приезде в Габрово, решил просветить нас. Машины сгрудились на главной площади города, и глава республиканской автоинспекции на хорошем русском языке заговорил:

- Мы находимся в городе Габрово, известном на весь мир своим юмором. Здесь, как известно, у кошек нет хвостов. Их ликвидировали габровцы, чтобы кошки быстрее входили в дом зимой. А из-за хвоста дверь оставалась открытой дольше, и жилище выстуживалось. Но в мире не все знают, что Габрово можно считать столицей болгарских цыган. А характер цыган, думаю, вам знаком...Поэтому, категорически призываю вас быть постоянно на стороже. Первое, что надо сделать: это снять с ветровых стёкол машин "дворники", и свинтить, у кого они есть, антенны. Иначе вы не досчитаетесь ни того, ни другого. И в карманах не держите ничего лишнего. И в гостинице не оставляйте без присмотра свои вещи. Не послушаетесь - потом не жалуйтесь. А в общем: добро пожаловать в Габрово!

За очередным хлебосольным ужином рядом со мной за столом оказался симпатичный, но сумрачного вида, молчаливый болгарин, он совершенно не реагировал на шутки и хохмы, которыми сыпали гостеприимные хозяева - габровцы. Познакомились. Я не удержался и полюбопытствовал, почему он не смеётся вместе со всеми.

- Вам бы на моём месте тоже было бы не до смеха, - грустно ответил он.- Я ведь мэр Габрово...

Неподалеку от столицы юмора раскинулся "музей под открытым небом": поселение со старинными строениями, в которых работали ремесленники. Никаких примет современной цивилизации, всё, как было в далёкую старину: ни электричества, ни газа, туалеты во дворе, в сумерки зажигают свечи и керосиновые лампы. Пищу готовят на дровяных печах, для выпечки хлеба муку получают с помощью водяной мельницы с огромным лопастным колесом. Ремесленники не только пекут хлебы, но и делают чеканку на сувенирных ножах, ложках, мастерят забавные игрушки, вышивают бисером и т.д. Мне достался смешной дедушка в тулупчике с плетёной корзинкой за плечами, а в ней "мерзавчик" с коньяком. Грешным делом, однажды, уже в Москве - ну, очень потянуло выпить, и я ограбил старичка-болгарина, опорожнил "мерзавчик", а чтобы жена Ариша не застукала на этом прегрешении, налил туда чаю. Но не учёл того обстоятельства, что чай, высыхая, оставляет, в отличие от крепких спиртных напитков, заметный след, что и обнаружила со временем Ариша. "Ай-яй-яй",- только и сказала моя долготерпеливая жёнушка. Вот и стоит у нас за стеклом книжного шкафа старичок с пустой корзиной за плечами, как упрёк непутёвому хозяину дома.

Угостили меня в деревне ремесленников настоящим кофе "по-турецки". Только что снятый с огня кофе налили в крошечную чашечку, а рядом выставили высокий стакан с ключевой подслащённой водой. Научили, как пить: набрать в рот небольшое количество обжигающе горячего кофе, и тут же запить холодной водой. Замечательное питьё получалось! Я, Фома неверующий, решил изменить процедуру - отхлебнул кофе, не запивая водой. Невкусная горечь, и больше ничего.

Должен признаться, что скоро череда застолий начала несколько угнетать, причём, разнообразием блюд они не могли похвастать: жаренные колбаски, гювеч и шопский салат с острым перцем и тёртой брынзой, после которого так горело во рту, что невольно рука тянулась к бокалу вина или сока. Всё это кажется божественно вкусным во время первой трапезы, очень вкусным - во второй, достаточно вкусным - на третий раз... Но если учесть, что за стол нас усаживали по шесть-семь раз на день, то можно понять, что к вечеру мы почти с ненавистью смотрели на живописный шопский салат. А вдоль стола, как правило, ходили официанты, держа в охапке бутылки коньяка, водки, ракии, и пополняли наши стопари, едва мы делали глоток "За братскую дружбу народов Советского Союза и Болгарии!". Помнится, как мы обрадовались, узнав, что следующий приём пройдёт во Дворце пионеров. Всё было в традициях пионерского движения: встретили вахтенные в галстуках, приветствовали горном, отдали торжественный рапорт. Но стол встретил... колбасками, гювечем и опостылевшим шопским салатом, да и алкогольное сопровождение не претерпело изменения.

Однажды, посреди дня, я не стерпел, и взмолился: "Дайте супа, желательно, молочного". Среди принимающих нас хозяев случился маленький переполох. Затем мне принесли тарелку, полную, на первый взгляд, простоквашей. При этом у болгар было особенное, я бы сказал, торжественное выражение лиц, будто они совершали какое-то ритуальное государственное действо. Мне объявили, что подано "настоящее кисле мляко". Я удивился этим многозначительным движениям, выражениям физиономий, сопровождающих тарелку кислого молока. Но, оказывается, "кисле мляко" особое блюдо, которое не готовится нигде в мире, только в Болгарии. В повседневном обиходе его не бывает, В основном оно идёт на экспорт. Из-за специфического вкуса его не включили в угощения советских братушек. Я же, от природы "молочная душа", ел "кисле мляко" с большим аппетитом.

Домой привёз ворох сувениров и подарков. Но от мясных блюд, после этого замечательного путешествия, отказывался несколько дней.

В заключение могу согласиться, что "Болгария не заграница". Даже в разрушенной Восточной Пруссии, где я жил, ощущалось присутствие Европы - в строениях, дорогах. А Болгария ничем не отличалась от наших южных краёв.

Вскоре довелось убедиться в том, что и другая страна социалистического содружества тоже не заграница. Туда я попал по счастливой для меня случайности. Из Союза журналистов поступил в "Вечернюю Москву" запрос: кого вы рекомендуете для поездки по обмену опытом в Румынию? Обычно в такие профессиональные вояжи отправляются главные редактора или его заместители, на худой конец, ответственный секретарь редакции. Но на тот период так уж сошлось, что все номенклатурные фигуры у нас по разным причинам не могли отправиться за границу. Индурский предложил ехать мне. Для пущей важности меня временно превратили в ответственного секретаря и члена редколлегии. И всё же я оказался по рангу ниже двух других членов нашей делегации: один был главным редактором Кишенёвской Вечёрки, другой - главредом какой-то сибирской газеты. С самого начала нашего знакомства оба, по непонятной причине, как-то сторонились меня. Бывало даже переговаривались между собой за моей спиной.

Нас возил по стране как туристов очень симпатичный румын-журналист, который выполнял роль и гида, и переводчика . В первый же день он улучил момент где-то на улице, когда рядом не было посторонних ушей, и шёпотом предупредил:

- Друзья, я вам советую не очень-то распространяться по поводу того, что вам у нас не понравилось. Могут быть неприятности. Учтите, номера в гостинице, все помещения, где вас будут принимать, имеют прослушивающую аппаратуру.

Расстались мы поздно вечером, а наутро у нашего "Вергилия" были красные глаза и заспанный вид. В минуту откровенности он признался, что ему приходится нелегко: мы-то идём спать, а он садится "отписываться" обо всём, что с нами произошло за день - какие были контакты, какие велись разговоры. Всё подробно. Румынское КГБ придирчиво, избавь боже, чего-нибудь недоучесть или - того хуже - скрыть от его недрёманного ока и всеслышащего уха!

Кстати, нас расселили по одному в двухместных номерах, может быть, так вести слежку проще.

Увы, нам повстречалось немало такого, что вызывало неприязнь и желание обсудить в нашей компании. Неприятно удивил вид зданий в Бухаресте. Они выглядели ободранными. Спросили нашего сопровождающего - в чём дело? Он нехотя пояснил: нет средств не только на достойную облицовку домов, но даже на штукатурку. Той же экономией средств объяснил он и то, что советское посольство, обнесённое бетонным забором с битым стеклом по верхней кромке, не имело румынской охраны. Между прочим, мы могли убедиться, что и румынско-советская граница практически не охраняема со стороны румын. "А для чего нам тратиться на погранзаставы и пограничников, когда советская граница укреплена и охраняема самым лучшим образом? Дорога контрабандистам и лазутчикам перекрыта, а мы на это не тратим ни одной леи",- так рассуждали наши друзья. Зато о собственном кармане они, особенно представители власти, не забывают. Мы в этом убедились по дороге в Констанцу. Едва расселись в купе поезда, как к нам ввалились два милиционера - мордатые, громоздкие, как старинные комоды, шумные, подкрепляющие громогласный говор взмахиванием рук. Чего-то им было надо. Сопровождающий забрал у нас паспорта и ушёл с этими милиционерами в коридор. Немного поорали там, потом немного пошептались, наконец, он вернулся.

- Чего им надо было?

- Денег им надо было,- сердито бросил наш гид,- а для этого затевают проверку документов. Не дашь денег, ссадят, отведут в участок для выяснения личности. Но поезд ведь ту-ту, ждать тебя не станет. Вот и приходится откупаться. А кто перед ними: бабки с овощами для продажи на рынке или советские журналисты - им один хрен. Хоть Папа римский, хоть генсек ЦК КПСС.

В гостинице Констанцы мне отвели огромный номер со всеми мыслимыми удобствами плюс жуткими, пронизывающими до костей сквозняками - время-то было глубокой осенью. Брошенными на произвол судьбы выглядели опустевшие до нового сезона шикарные санатории и дома отдыха, которые выстроились вдоль морского берега. Безлюдные пляжи, кафе, лодочные станции - всё это навевало тоску.

Возили нас на дегустацию в винный завод. Такие же, как виденные мною в Грузии, гигантские бочки, такой же ничем не выветриваемый пьянящий дух вина в цехах и во всех помещениях. В дегустационном зале мы сидели за длинным столом, перед нами стояли пустые бокалы для вина и широкие посудины неизвестного (во всяком случае, для меня) назначения. Возглавлял всё это действо главный инженер предприятия, с сухим желчным лицом. Не ведая, как себя вести, стал наблюдать за ним. Принесли бутыль вина, плеснули каждому в его бокал. Глава стола объявил название напитка, затем пригубил из своего бокала, и выплюнул вино в ту самую широкую посудину, туда же отправил остатки вина из бокала. Я почтительно и неукоснительно повторял все его действия, отметив попутно, что мои попутчики - молдаванин и сибиряк - прикладываются к вину куда основательнее и не сплёвывают. Так продолжалось не долго, до прихода директора предприятия. Главный инженер поспешно покинул своё место, а директор - толстый, сильно загорелый, с весёлым блеском выразительных глаз мужчина - возглавил стол. Сказал несколько приветственных слов и тут нас стали обносить новой порцией вина очередной знаменитой марки. Увидев, как я пригубил и сплюнул в посудину, директор радостно захохотал:

- Вижу, мой главный инженер сбил вас с толку. Вино надо пить на дегустации так, чтобы почувствовать его вкус и прелесть. А на то, что главный инженер выплёвывает этот замечательный продукт, есть простое объяснение: у него язва желудка, и ему нельзя потреблять ни капли вина. Говорить об этом мужик стесняется, вот и попадают впросак те, кто впервые на дегустации. Выплёвывать наше вино - это кощунство, грех!

На кораблестроительной верфи моё внимание привлекли аппараты космического назначения, явно не подходящие к производству. Мой интерес к ним заметил местный инженер, он придержал меня за локоток, и когда толпа сопровождающих советскую делегацию, вместе с моими коллегами, отдалилась, шёпотком поведал, каким образом осуществляется международная спекуляция транзитным экспортным товаром СССР, идущим через румынский порт на Запад.

К концу пребывания в дружеской стране члены нашей делегации устроили для самих себя большое сердечное расставание. Тут-то мои коллеги признались, что с самого начала заподозрили во мне "подсадную утку", иными словами, агента КГБ. Иначе им было трудно уяснить, почему вместе с двумя главными редакторами послали рядового секретариатчика. Мои липовые звания для выездной анкеты их только укрепили в этой догадке. Но постепенно они поняли, что я никакой не агент, а "просто свой в доску парень". Расстались мы друзьями.

Когда я рассказал Индурскому о своих впечатлениях, он зацепился за эпизод со спекуляцией нашим экспортным оборудованием, и сказал наставительно:

- Об этом, стагик, должны знать в гохкоме и Большом Доме. Советую отчитаться...

Большим Домом называли Дом КГБ на площади Дзержинского (ныне Лубянка). Но писать этот доносительский отчёт я не стал, а Семён Давыдович не напоминал о своём совете-задании. Как мне кажется , он не мог не отреагировать должным образом на моё сообщение, но не горел желанием впутывать и меня, и себя в эту тёмную историю.

И ещё два коротких штриха, связанных с той поездкой. В Румынию и обратно мы летели самолётом. В аэропорту Бухареста по лётному полю навстречу мне шёл... Эмиль Лотяну. Он уже снял "Лаутары" и "Табор уходит в небо", и был знаменит, но при этой мимолётной встрече я не заметил признаков "бронзовения", свойственного некоторым моим вгиковским однокашникам, добившимся успеха в кинематографе. Эмиль оставался простецким парнем, с доброй, располагающей улыбкой. Даже повод, по которому он прилетел в родную ему Румынию, был по-человечески понятен - повидаться с матерью.

А улетал я в Москву вместе с другим, ещё более выдающимся кинодеятелем. Это был Ролан Быков, знакомый, как потрясающий актёр, по таким великолепным фильмам - "Андрей Рублёв" и "Мёртвый сезон", поставивший кинокартины - "Айболит-66", "Внимание, черепаха". Его посадку в самолёт мне посчастливилось наблюдать, сидя в салоне. Сначала в проходе появилась его голова, торчащая над громадным чемоданом, который он безуспешно пытался протащить поперек прохода между креслами. Чемодан по габаритам не втискивался в это пространство. Сзади Быкова высилась могучая дама, с бюстом, на котором легко уместился бы при желании миниатюрный наш любимый артист-режиссёр. Басовитым шепотком она увещевала:

- Роланчик, разверни свой чемодан вдоль прохода...

Тот дурашливо хохотал и на уговоры не поддавался. Потом пришла смазливая стюардесса, которой он безропотно уступил свой багаж, а сам примостился впереди меня. Когда появилась стюардесса, толкая перед собой столик на колёсиках с закусками и вином в бутылочках с четвертинку, он встрепенулся и сгрёб себе три бутылочки. Как вдруг, следом за ней мимо нас прошёл стюард, неся поднос с салфеткой, торчащей колом, под которой угадывались бутылки. Он проследовал в салон, где расположился наш посол в Румынии с семьёй, улетавший на Родину в отпуск. Быков, уже клевавший носом, ожил, и заявил не известно кому:

- Теперь я знаю, куда идти...

И прошёл за стюардом с бутылками в салон для VIP пассажиров. В Шереметьево Ролана вывела из самолёта под ручку та самая дама с необъятном бюстом. Великий кинодеятель еле передвигал ноги. Это, впрочем, ничуть не уронило вусмерть надравшегося в салоне у посла Быкова в глазах публики. К пьяным в нашем народе особенное, снисходительное отношение. А тут - любимец!

Жизнь моя вечёрочная текла не шибко, не валко, но мне всё больше надоедало быть "кучером" главного редактора, которому он доверил своё благополучие. О моём стремлении сменить контору стали поговаривать мои близкие друзья.

А ещё потом, не помню, каким образом, меня сманили в журнал "64. Шахматное обозрение". Жена Ариша умоляла не ходить к шахматистам, у неё на всю жизнь остались самые неприятные воспоминания о невольном общении с ними в подмосковном Доме отдыха. Высокомерны, наплевательски относятся к тем людям, кто с ними соприкасается, в том числе к соседям по Дому отдыха, обслуживающему персоналу... Возглавлял эту гроссмейстерскую публику чемпион мира Тигран Петросян, который имел нахальство в часы отдыха играть в бильярд, естественно, мешая всем.

Нет, не прислушался я моей любимой жене, очертя голову, кинулся в шахматный омут. Поманила мнимая свобода, которую, по моему наивному предположению, сулило место ответственного секретаря редакции.

Очень потешили моё самолюбие проводы, которые устроили коллеги-вечёрочники. Я торчал столбом посреди комнаты, а друзья-товарищи выступали другом за другом, и говорили, обо мне с таким пиететом, с таким перехлёстом, что, не выдержав напора восхвалений в свой адрес, я сказал:

- У меня ощущение, будто присутствую на собственных похоронах... Я всё жду, когда к моему подножию понесут венки...

Но поток славословия на том не прервался. Панегирики подогревали несколько бутылок коньяка, выставленные мной на это торжество. Слышались, по этому поводу, реплики, мол, "Ну, Гаврилов, шикует!", а, между прочим, они мне не стоили ни копейки, это мама прислала из Кутаиси так называемый коньячный напиток, то есть, коньяк годичной выдержки. Для камуфляжа оставалось разлить его по бутылкам из-под настоящего коньяка, каковых в нашем доме нашлось предостаточно.

Запомнилось мне ещё одно яркое впечатление того дня, ещё одни проводы, но несравнимо более грандиозные. Когда я ехал на редакционной машине с теми бутылками и фруктами (тоже присланными мамой) на улицу 1905 года, то пришлось проследовать вдоль длиннющей очереди людей, гуськом идущих на Ваганьковское кладбище. Такую картину мне доводилось видеть разве что на Красной площади, где люди стояли в очереди к Мавзолею Ленина. А здесь выстроились поклонники Владимира Высоцкого, отдавая последнюю дань поэту.

Такое вот совпадение. В тот год, одновременно с нашим гениальным и любимым бардом, ушли из жизни Джо Дассен и Джон Леннон. А "Вечерняя Москва", уж простите за это нахальное сопоставление, лишилась Марка Гаврилова. Великие певцы скончались по разным трагическим причинам, а вышеозначенный вечёрочник - по собственной глупости.

"64. Шахматное обозрение"

Главным редактором журнала являлся, а, вернее, только числился действующий чемпион мира Анатолий Карпов. В редакции он появился за два года моей работы там, считанное количество раз. Заправлял же всеми делами Александр Борисович Рошаль, или Алик Рошалик. Однако при приёме на службу в журнал шахматный король удостоил меня аудиенции. В присутствии, естественно, своего заместителя и фактического правителя журналом. Карпов поинтересовался, насколько простираются мои познания в шахматах. Я ответил, что люблю эту игру.

- Ну, хотя бы дебюты какие-нибудь знаете?- с улыбкой спросил он.

- Не все,- с сожалением ответил я.

- Все, пожалуй, и я не знаю,- рассмеялся Карпов.

Коллектив журнала, по сравнению с вечёрочной редакцией, где числились многие десятки сотрудников, был просто мизерным. Вместе со мной и Рошалём там трудились три пишущих шахматиста и секретарь-машинистка. А ещё на нас работали внештатные мастера и гроссмейстеры. Шахматисты оказались, на удивление, чрезвычайно писучими, но их пространные статьи для меня были непостижимы, я не мог не только править их, но элементарно понять - ведь, в основном, даже репортажи с международных турниров, состояли из комментариев к партиям. Скоро я шкурой начал ощущать, что попал не в свою тарелку. Но развязка шахматной авантюры наступила спустя два года с лишним.

Редакция располагалась в здании издательства "Советский спорт", на улице Архипова, через забор находилась синагога. Как-то, жарким летом, я побывал в этом еврейском храме вместе со своими друзьями - Сашей Болотиным и Володей Назаровым. Молельный зал в это полуденное время пустовал, только в углу примостился на корточках какой-то замшелый сухонький старичок в кипе. Он замахал на нас ручонками и тоненьким голоском прошелестел:

- Надо покрыть головку! Кипу оденьте! Шапочку!

Ни кипы, ни шапочек у нас не было. Видя нашу растерянность (мы хоть и были поддатыми, но сознавали, что в иудейском храме надо вести себя скромно) старичок подсказал выход:

- Прикройте головку носовым платочком! - он почему-то называл вещи уменьшительными именами.

И вот, три охламона, ни весть зачем впёршиеся в еврейский храм божий, повязали головы своими мятыми носовыми платками, немного постояли под сводами синагоги, и ретировались.

Вскоре редакции, благодаря Анатолию Карпову, дали помещение в доме на проспекте Калинина, через дорогу от Военторга. Но там начался ремонт, поэтому мы временно поселились во владение , кажется, Федерации тяжёлоатлетов. Помнится, оно находилось в здании напротив станции метро "Кузнецкий мост". Устроили, как и полагается, "новоселье", в разгар которого к нам ворвался разъярённый могучий мужик - глава этой Федерации, - и заорал:

- Чтоб вашего духу здесь не было!

Пришлось перебазироваться в помещение на Калининском проспекте, где полным ходом шёл капитальный ремонт. Слава Богу, что с нами на сабантуе по поводу новоселья не было взрывного Алика Рошалика, а то не миновать бы грандиозного скандала, возможно, с мордобитием. Кто при этом пострадал бы - не вызывает сомнения: шахматисты против штангистов не устояли бы.

На меня была возложена почётная, но малопочтенная миссия надзирать за ходом ремонтных работ, проверить и подписать смету, представленную их исполнителями. Вот когда я столкнулся с неписанными правилами составления смет, позволяющими, без зазрения совести, расхищать государственные средства. Прораб, увидев, что я внимательно изучаю документы, мне им подсунутые на подпись, ласково смотря мне в очи, изрёк:

- Ты - чего, всю смету изучать будешь? Дак, этого ж никто не делает, ты ж не с жуликами имеешь дело!

Но я в полвзгляда на обширную документацию убедился, что такое его утверждение далековато от истины.

- Скажите,- поинтересовался я,- Каким образом на стены кабинета главного редактора, площадью в 10 кв метров ушло 40 кв. метров фанерованной доски? Если учесть, что там два окна, такой облицовки хватит на двойное покрытие...

- А естественные отходы?- попытался сопротивляться ушлый и нахальный прораб.

- Какие могут быть отходы при монтаже целиковых облицовочных плит?- спросил я.

Не слишком скрупулёзное изучение исполненной сметы показало удивительные параметры. Нам в двух туалетах были поставлены четыре унитаза. Установлены в трех комнатах пять люстр. Так же, с жульническим "походом" исчислялись батареи, стёкла в окна, дверные ручки и оконные шпингалеты и прочая мелочёвка. Я не поленился, и рулеткой промерил уложенные поверху водопроводные трубы. Получилось, что в отличие от указанного, как использованных, их вдвое с гаком меньше. Представляете, сколько материалов поимел хитрован прораб с нашего, сравнительно небольшого ремонта?! А ежели этот мошеннический шаблон приложить ко всей строительно-ремонтной системе Советского Союза? Надо ли удивляться, что в те времена существовали тайные нувориши, последователи миллионера Корейко...

На чём поладили с прорабом, не удержалось в памяти. Зато все, кто приходил к нам, отмечали, что у нас красиво и уютно, разумеется, кроме гроссмейстеров и мастеров - эти психи, зацикленные на своих дебютах-гамбитах, на окружающее не обращали внимания. Кстати, нам достался весьма примечательный старинный особняк. В нём до революции размещалась то ли богадельня, то ли обитель монашенок, а после смены власти там открылся дом терпимости. Затем и девицы лёгкого поведения потеряли кров, на их место вселились те, кто ранее ютился в подвалах. Гегемон, при всём к нему уважении, изрядно загадил архитектурный памятник. В приличный вид он был приведён лишь на территории, занимаемой на первом этаже нашей шахматной редакцией. Остальное пространство - часть первого и второй этаж остались в прежнем запущенном состоянии клоповных коммуналок, куда десятилетиями не заглядывали ремонтники. До нас порою доносились приглушённые стенами и половыми перекрытиями звуки битв по выяснению пьяных отношений, которые регулярно устраивали аборигены бывшего борделя. К нам они не совались.

Зато именитые в шахматном мире личности к нам заглядывали - и по делу, и просто так, потрепаться. Бывали гроссмейстеры Юрий Авербах, Марк Тайманов, Ефим Геллер, обрусевший венгр Сало Флор и многие другие. С восьмым чемпионом мира Михаилом Талем я познакомился ещё на турнирах по молниеносной игре, которые устраивала "Вечерняя Москва" в парке "Сокольники". Рад был продолжить знакомство в стенах редакции "64". Свёл нас сотрудник журнала шахматный мастер Толя Мацукевич, фигура замечательная. Он приметил своего юного тёзку Толю Карпова на молодёжном турнире в своей родной Туле, и помог ему выполнить мастерский норматив. Надо отдать должное Карпову, даже став чемпионом мира, он не забывал о благодарности Мацукевичу, и, несмотря на пьяные загулы последнего, не позволял истекавшему бешенством Рошалю уволить своего наставника.

Выделялся Толя ещё и по причине физического недостатка - он был горбун. Никак не могу понять, по какой причине Николай Бурляев пригласил его в свой фильм "Лермонтов" на роль графа Нессельроде. На прижизненных портретах граф вполне стройный мужчина. Знаменательно, что загульный мой приятель впоследствии ударился в религию.

Повторное знакомство с Талем вышло одномоментым. Общались мы в подсобке редакции, где распили на троих бутылку "Портвея", гнуснейшего вкуса, но зато большого объёма. Остроумный Таль над чем-то иронизировал, но это выпало из памяти.

Врезалась в память история запретного фото, опубликованного в "64-Шахматное обозрение".
Матч на первенство мира по шахматам 1981 г. в итальянском курортном городе Мерано был особенно драматичным. Там сошлись "любимец всего советского народа", чемпион мира - Анатолий Карпов и "отщепенец, диссидент, предатель Родины", но, ничего не поделаешь, претендент на шахматную корону - Виктор Корчной. Это не мои оценки, я передаю общий настрой тогдашней отечественной прессы. Мы, работники журнала "64-Шахматное обозрение" (напоминаю, я был там ответственным секретарем), попали в затруднительное, даже нелепое положение: всем советским изданиям директивно запретили публиковать фото из Мерано с присутствием на снимке "отщепенца и предателя". Тем, кто запамятовал или не знает, как выдающийся советский шахматист попал в крутую немилость, могу напомнить. Виктор Корчной, четырежды чемпион СССР, после международного турнира в Амстердаме, попросил в Нидерландах политическое убежище. Объяснял он это просто: мол, мне за 45, а кремлевские власти делают ставку на молодежь, т.е. на Карпова. Они не дадут вырвать шахматную корону у своего чемпиона, который, к тому же, представляет титульную нацию страны.
Но что делать журналу, где главным редактором значится сам Анатолий Карпов? Как обойтись без снимков с такого важнейшего матча? В отчетах-репортажах, которые присылал из Мерано "тень Карпуши" и его зам. Александр Рошаль, Корчной именовался... Претендентом. Потом Алик, шёпотком сообщил нам - "Это было требование руководства". И тыкал пальцем в потолок. К слову сказать, Рошаль в гордом одиночестве освещал этот матч, и посылал свои репортажи и просто информации в ТАСС и центральную прессу, других советских корреспондентов там или не было, или они хранили обет молчания.
Наш журнал, единственное издание в СССР, рискнувшее опубликовать фотографию из Италии на запретную тему: на ней, сидящие друг против друга за доской, Карпов и Корчной. Спрашивается: мы - что, самые храбрые? Да цензура ни за что не проштамповала бы контрольный экземпляр со снимком такого нежелательного лица!
Риск и храбрость наши объяснялись просто. Известный фотожурналист Дима Донской снял Чемпиона и Претендента фотообъективом "рыбий глаз", каковой буквально выгибал предметы на окраине фото. По воле фотомастера, Карпов - оказался в фокусе со всей своей миловидностью, а несчастный Виктор Львович - на периферии снимка - вышел в виде монстра с отвратительно вывернутой мордой. С таким фото мы съездили к своему куратору в ЦК КПСС на Старую площадь. Он очень веселился, глядя на урода-Корчного, и благословил к его опубликованию, да еще изволил пошутить:
- Пусть все видят истинное лицо этого перебежчика и антисоветчика!
Так появился в нашем журнале снимок "злодея", как было принято называть Корчного и в Шахматной федерации СССР, и в редакции "64". Между прочим, ему во времена горбачевской перестройки вернули советское гражданство, но гроссмейстер остался в Швейцарии, и выпустил книгу под ехидным названием: "Антишахматы. Записки злодея. Возвращение невозвращенца".
Но это не весь сказ. Злополучное фото просуществовало лишь в контрольном экземпляре. Всесильная и сверхбдительная цензура всё-таки выбросила его из готового номера журнала.

Триумфальное возвращение из Мерано Анатолия Карпова, сохранившего свою корону, было обставлено по всем правилам советского времени. Встречали, как космонавта, в очередной раз прославившего самую передовую мировую державу. Может быть, оркестр был менее мощным и строй солдатиков - пожиже, да и публики в аэропорту не скопилось сверх меры, как это бывало на космических торжествах. Всё остальное вписывалось в обычный по такому экстраординарному случаю сценарий.

Появившегося из галереи Карпова встретили громом аплодисментов и криками "ура". Он помахал ручкой, быстрыми шагами проследовал к ожидающей машине, сел в неё и... уехал.

Оркестр зачехлил инструменты. Солдатики потопали дружным строем в свои казармы. Толпа в зале аэропорта рассосалась. Алик Рошалик и другие члены команды Анатолия Карпова, наскоро поздоровавшись с сотрудниками журнала "64" и членами Шахматной Федерации, бывшими среди встречавших, принялись рассовывать свои ящики и баулы, привезённые из-за рубежа, по машинам. Посреди этой суматохи двое остались стоять в растерянном состоянии и с разинутыми от удивления ртами: жена Карпова, к которой он даже не подошёл, и я - недоумевающий от картины неожиданного бегства чемпиона.

Но буквально через несколько минут автомобиль, увёзший героя дня в неизвестном направлении, вернулся к нам. Из него вылез Анатолий Евгеньевич, как ни в чём не бывало, обнял жену, протянул руку мне. Рассеявшаяся толпа, только что горячо приветствовавшая советского чемпиона, отстоявшего звание в схватке с предателем Родины и злодеем, уже совершенно на него не реагировала, по-моему, даже не узнавала. Вот тогда и проглянула оборотная сторона показушных торжественных мероприятий.

Мы, члены немногочисленного редакционного коллектива сопроводили на двух машинах Рошаля с его довольно большим багажом. Жил он, помнится, в районе Бауманского метро. Подвыпив, на радостях от более чем удачного пребывания за рубежом, и немного разомлев, Алик принялся, похохатывая, зачитывать ядовитые стишки из книги Юза Алешковского, каковую он приобрёл по ту сторону железного занавеса, и провёз её в нашу страну, пользуясь таможенными послаблениями для Карпова и сопровождающих его лиц. Почитал, почитал, потом остро глянул на меня и Мацукевича, спохватился, побледнел, спрятал книжку, и по-моему, перепугано протрезвел.

Должен сознаться, дружеские отношения с шахматистами у меня не завязывались. Они жили в выдуманном мире, где правили ферзи, слоны, ладьи, и где мне оказалось не только не уютно, но и просто-напросто не было места. Но яркие моменты в этой иллюзорной жизни случались. Например, все мы в редакции сильно возбудились, когда пришла удручающая весть с командного первенства мира: наши сыграли с венграми вничью. Этого не могло быть, мы на голову были сильнее венгров, однако произошло. Но главное, что нас привело в состояние предельного возмущения, была не ничья. На том турнире случилось более позорное ЧП: юный Гарри Каспаров, числившийся в запасных, заявил, что наша неудача была обусловлена тем, что члены советской команды, вместо того, чтобы отдыхать перед ответственным матчем, всю ночь "резались в карты". Напрасно "старики" гроссмейстеры доказывали, что преферанс способствует и расслаблению, и укреплению мозговой деятельности. Им было "указано на непозволительное поведение".

Запомнился и визит в редакцию матери Гарри Каспарова. Это было нашествие Соловья-разбойника в юбке. Она орала, что её мальчика недооценивают в этом паршивом издании, что все мы и мизинца Гарика не стоим, что скоро весь мир узнает, какой он гениальный, и что ему нет равных. Бушевала она долго, сотрудники попрятались, кто куда, Алика Рошалика, на его счастье, в редакции не было. Клара Шагеновна, которую боялись даже тренеры Каспарова, в тот день прочно захватила редакторский кабинет Карпова, и оттуда вещала во славу своего гениального сынка и в поношение остального шахматного мира. Как известно, захватнический дух мамаши усвоил её выкормыш, но Гарри покусился не на кабинет чемпиона мира в редакции, а на принадлежащее ему, самое высокое в шахматном мире звание, и отнял его.

Мне, как я уже рассказывал, довелось близко общаться с Женей Васюковым, когда он вел у нас в московской "Вечерке" шахматный раздел, а я готовил его к публикации. Он объездил весь мир, который для него, по-моему, был, как бы расчерчен на 64 клеточки.
- Женя, а как там в этом Рио-де-Жанейро? - любопытствовал я у Васюкова, возвратившегося из Южной Америки.
- Нет, ты даже не представляешь, что там выкинул Ларсен в цейтноте! - загорался гроссмейстер, и начинал страстно живописать турнирные казусы, приключившиеся в бразильской столице.

Ждать от него рассказа об экзотических краях, куда его заносила шахматная судьба, было бесполезно. "Глигорич заснул в дебюте", "Геллер зевнул трехходовку", "Портиш повис на стрелке", "У Карпуши отказали тормоза...". Для непосвященного эти эмоциональные реплики Евгения Андреевича надо было расшифровывать, а он был уверен, что с документальной точностью излагает все наиболее интересные события, и даже живописует запомнившиеся картинки своей зарубежной поездки.
Самым интересным для него были, конечно же, шахматные баталии. Львы и жирафы, дворцы и пагоды, магнолии и какие-то там секвойи просто меркли для человека, блаженствующего в стране богини Каиссы.
Однажды я сподобился вступить в его призрачный, таинственный шахматный мир.
Он принес в редакцию очередную порцию задач и этюдов для своего раздела в "Вечерке". До отлета на какой-то турнир, то ли в Индию, то ли в Аргентину, у него оставалось время, и он неожиданно предложил мне:
- Давай сгоняем блиц.
- Связался черт с младенцем,- пробормотал я, имевший в туманном юношеском возрасте третий разряд.
- А мы уравняем силы,- заверил Васюков,- тебе дадим пять минут, а мне - минуту.
Мы уселись за доской. Вокруг сгрудились вечерочники. Не каждый день увидишь поединок гроссмейстера с пижоном-любителем! Я извинился, и на минутку выскочил, якобы, по неотложным редакционным делам.
"Битва" началась. А в нашу комнату стали регулярно заскакивать сотрудники, они дергали Васюкова, задавая ему какие-то дурацкие вопросы: "Евгений Андрееич, вы летите на Боинге или ТУ-104?... А там сейчас лето или зима?... А как вы общаетесь, через переводчиков или знаками?...".
Наконец - ура! - у моего грозного соперника, при его подавляющем, просто разгромном перевесе в партии...упал флажок. Я, свистун и пижон, выиграл у гроссмейстера, чемпиона Москвы!
Он меня, под аплодисменты редакционных зевак, картинно поздравил, и, не смотря на то, что время до отлета поджимало, заставил вновь сесть за доску, и "вмазал" мне несколько молниеносных матов.
Но все-таки победа над гроссмейстером вписана золотом в мою небогатую шахматную биографию! Правда, по прошествии многих лет, могу признаться: я подло подговорил коллег беспрерывно отвлекать моего именитого визави от игры. Каюсь, но к таким уловкам, знаю, прибегали и более искусные игроки, не гнушались подобных отвлекающих маневров и подлинные мастера блицев.

В моём скудном багаже шахматных побед числится и выигранная партия у мастера Анатолия Мацукевича. Но и она не позволяет мне гордиться, ибо Толя в тот момент был в лоскуты пьян.

Писал в журнал я мало. За всю бытность в "64" съездил в командировку всего один раз - в Ялту. Взял там какой-то дохлый материал о жизни ялтинского шахматного клуба, и отправился в близлежащий посёлок Кастрополь. Там отыскал нужный мне Дом отдыха, попросил дежурную вахтёршу проводить в определённый номер. Она проводила, постучала:

- Ирочка, вас тут спрашивают...

Из комнаты выглянула моя Ариша.

Я вручил охапку цветов:

- С днём рождения, дорогая!

Я подгадал к 5 сентября, дню рождения любимой Ариши. Вручил охапку цветов, на стол выставил вино и огромный арбуз. Соседка Ариши как раз только что выписалась и уехала домой. Так что нам никто не мешал отпраздновать "круглую дату" Ариши.

Тем временем во мне зрело желание "сделать ручкой" шахматной пристани под номером 64, и пуститься без руля, и без ветрил на волю волн. К осуществлению этого желания подтолкнул Алик Рошалик. У него была гнусная привычка орать на подчинённых. Он, кстати, как-то раз объяснил и оправдал эту особенность своего поведения:

- Понимаешь, мне наш с Карповым доктор-психолог буквально предписал: чтобы освободиться от стресса, ненужного волнения, нужно передать это состояние на кого-нибудь. Проще всего - это на кого-то наорать. Ваши эмоции безболезненно для вас выплеснутся в чужое сознание.

Что станется с чужим сознанием, ни Рошаль, ни мудрец-психолог не стали уточняли, ведь по шахматным законам их окружают не люди, а потенциальные противники.

Однажды на редакционной "летучке" Алик сорвался по какому-то производственному поводу и принялся орать на меня.

- Александр Борисович, - сказал я,- считайте, что вы наорали на меня в первый и в последний раз. Иначе я с вами работать не буду.

Рошаль уже вошёл в раж и остановиться был не в силах.

- Ах, он не будет работать! Только на словах угрожать силён!

Через несколько минут, при гробовом молчании сослуживцев, я положил на редакторский стол заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию. Целый месяц Рошаль не давал ходу той бумаге. Мы с ним практически не общались. Но он подсылал ко мне то Мацукевича, то кого-нибудь из внештатников, с которыми у меня были хорошие отношения. Все они уговаривали меня забрать заявление, мол, Алик погорячился и сожалеет о произошедшем.

Я на уговоры не поддавался и остался непреклонным. На этот раз проводов не было, любовь оказалась без взаимности, разлука - без печали. Правда, мне доносили доброхоты, что в кругу друзей за рюмкой в Доме Журналистов Рошаль сетовал, мол, как "этот Гаврилов подвёл меня и Карпова".

Профессиональная моя жизнь сделала скачок в никуда. Вдруг, откуда ни возьмись, вывернулся приятель Володи Назарова, некто Феликс Кокотин. Он пригласил посотрудничать в журнале "Советские профсоюзы, где заведовал отделом. Но, прежде, чем начать рассказ о моём профсоюзном житье-бытье, не помешает осветить ещё одну страничку моей биографии: переезд нашего семейства со Славянского бульвара на улицу Краснопрудная.

Дом ударников-железнодорожников

Идея съехаться с родителями Ариши, давно витала в воздухе. Они старели, а за нашим милым сынулькой необходим был хоть какой-то надзор - ведь мы с женой работали. Наконец, мы окончательно решились, и дали объявление в газету: "Меняем двухкомнатную и однокомнатную квартиры на трёхкомнатную". Откликов на него было много, наши малогабаритки оказались весьма востребованными на рынке жилья. Помотались мы по Москве изрядно, но подходящего варианта всё не было: то в обмен предлагалась окраина, то первый этаж, то маломерка. Наконец, нам попалась большая квартира на Краснопрудной улице, напротив станции метро "Красносельская". Это был дом сталинской постройки, архитектора, видимо, ушибленного конструктивизмом. Начнём с того, что все форточки были расположены, не "как у людей" в верхней части окна, а внизу. Однако, такой же дислокацией форточек отличались почти все дома на Краснопрудной улице. Видать, всю её и спроектировал тот самый архитектор-новатор. В наше, длиннющее здание, он вмонтировал три группы эркеров, то есть, выступающих балконов. Сначала бросаются в глаза два эркера - полукруглые и застеклённые. Затем, как солдаты в рассыпном строю, по всему последнему, девятому этажу идут фигурные, трёхстенные , открытые сверху балкончики. И, завершает этот гимн модернизму анфилада эркеров, начинающаяся с арочного въезда во двор, возвысившегося аж на три этажа. Над ним балкон в три арки, ещё выше три эркера, напоминающие бойницы. Завершает эту архитектурную блажь грандиозный двухэтажный балкон с портиком на четыре колонны - ни дать, ни взять, фасад театра. Так вот, за тремя из этих колонн находилось наше предполагаемое жилище.

В коммуналке, общей площадью в 100 метров, располагались две семьи: одна занимала комнату, и была счастлива переехать в однокомнатную квартиру наших стариков, хоть она и находилась на окраине города, а со второй семьёй вышла небольшая закавыка. Пожилая женщина, явно из элиты советского общества, с двумя взрослыми детьми, теряла при обмене 16 квадратных метров. При первой же встрече она намекнула, что не пойдёт на сделку без доплаты. На окончательные переговоры с мадам я поехал, прихватив Володю Назарова, который как-то хвастал, будто он большой мастак торговаться.

Мы сели за круглый стол в большой, 25-метровой комнате. Хозяйка строгим голосом произнесла приговор:

- Меньше, чем за триста рублей, я не соглашусь.

Володя, не дрогнув ни одним мускулом, сделал озабоченное лицо, и радостно лягнул меня под столом ногой. Сумма, названная ею, была куда скромнее той, каковую мы рассчитывали приготовить к уплате . Я выдержал паузу, притворяясь, что размышляю, и сказал:

- Сумма не маленькая, поэтому попрошу рассрочку. Мы готовы её отдать частями в течение двух месяцев.

Торг на том и завершился.

Перевозила нас на новое местожительство практически та же команда, что и на Славянский бульвар, ибо я ещё работал в "Вечерней Москве". И опять отличился Боря Колесников. Сославшись на грыжу, не позволявшую таскать тяжести, он заявил:

- Мальчику надо покушать! - речь шла об Антошке. - Я тут видел столовку..., - и умотал, избежав мордобоя, которым ему грозил Володя Назаров.

На остальных свалилась тяжкая миссия: при отсутствии грузового лифта всю мебель пришлось тягать на пятый этаж, который, как и на Славянском бульваре, оказался на два этажа выше из-за гастронома, занявшего эти два первых этажа. Остальные вещички подняли в пассажирском лифте. Наши новые хоромы были заставлены ящиками, баулами, мешками с книгами, которых накопилось далеко за тысячу томов, чемоданами, сумками... Ну, просто цыганский табор на длительном привале раскинулся. И в таком ералаше, представьте, нам - тёще, тестю, Арише, мне, Антошке - пришлось терпеливо жить несколько месяцев.

Квартира, как и всякая коммуналка была потрясающе загажена, к ней должны были приложить руки мастера разных профессий. Всё, от пола до потолка, включая электрику и сантехнику, нуждалось в ремонте и переоборудовании. Скажу только, что при своём рождении в 30-х годах эта квартира имела шикарный вид. От былой роскоши остались расписные плафоны на потолке, лепные карнизы.

И он начался, этот длинный, словно марафон по пересечённой местности, не косметический, а капитальный ремонт. Начали, по-моему, с электропроводки. Провисшие от старости провода в матерчатой оболочке следовало заменить и убрать в стены. Я, старый скобарь, стремился сберечь каждую мелочь, которая когда-нибудь пригодится в хозяйстве. Так, услышав от электриков, что они не собираются выкручивать из стен каждый шуруп с изолятором, решил проделать эту кропотливую работу сам. В результате, навывинчивал только из туалета штук 70 фарфоровых или фаянсовых роликовых изоляторов. Проводка там шла в несколько рядов.

Когда штробили стены для скрытой проводки, старый мастер позвал своих помощников-петеушников:

- Глядите, такого нигде уже не увидите. Вот так укрепляли стены дранкой, а на неё ложилась штукатурка. Дороже, но надёжнее, чем при современных методах.

Пришлось перекладывать и телефонный кабель. Тогда и возник у нас вопрос: кто же это жил в помпезной квартире с расписными потолками? Дело в том, что прежняя телефонная линия была освинцована - провода покоились в свинцовых толстостенных трубках. Телефонисты пояснили, что так поступали раньше с правительственной связью, чтобы никто не смог подслушать разговоры, ведущиеся по этим каналам. Прояснила вопрос работница домоуправления, сильно смахивающая на комиссара из "Оптимистической трагедии" Всеволода Вишневского. По её словам, здесь, именно в этой квартире "Дома ударников-железнодорожников" (так он был окрещён при рождении) жил с самого начала зам наркома путей сообщения Мингареев (если я правильно запомнил фамилию). Потом его репрессировали, однако, жену и двух детей не выселили, а только уплотнили, то есть, подселили жильцов. Затем, как частенько тогда бывало, выяснилось, с некоторым запозданием, что репрессированный не враг. Но вдову с детьми разуплотнять не стали, а жить в загаженной коммуналке с соседями, с которыми так и не нашли общего языка, надоело. Между прочим, в доме рядом, по той же улице, когда-то жил Леонид Осипович Утёсов, а в нашем доме - его оркестранты.

Мы постепенно обвыкли в бивуачной жизни. Когда приступили к побелке потолков, освобождали для этого одну комнату, затем другую, и т.д. Надо представить это перманентное переселение народов, если учесть, что помимо трёх комнат побелке подлежали потолки: холла-прихожей, ванной , кухни и комнатки при ней.

Надо отметить, что особенно поиздевался над здравым смыслом архитектор-авангардист, создавая прихожую, состоящую из арок, и способную вместить две футбольные команды с запасными. Не успокоилась его безумно творческая мысль и на других частях этой большой, но несуразной квартиры. Для каких целей он придумал длинную и, как кишка узкую, кухню? В огромной, на двенадцать квадратных метров, ванной впору купать лошадей и гиппопотамов! Всюду, где только смогли изловчиться строители, наделаны встроенные шкафы, куда, при необходимости, можно было бы упрятать взвод любовниц и любовников. Поражал размерами и конструкцией балкон-лоджия с крышей, которую на высоте двух этажей поддерживали четыре многогранных колонны. Напоминаю: 10 погонных метров за тремя из них принадлежали нам. От улицы балкон отделял широкий каменный парапет. В дни майских и октябрьских торжеств по Краснопрудной улице текли пёстрые нарядные колонны демонстрантов с плакатами, портретами вождей, транспарантами, прославляющими успехи их предприятий и учреждений в социалистическом соревновании. Я, празднично подогретый с утречка, выходил на свой балкон, словно на Мавзолей, и, подняв руку, громко приветствовал народные массы трёх районов - Бауманского, Куйбышевского и Сокольнического - шествующих внизу по направлению к Красной площади. Я задорно выкрикивал:

- Да здравствуют советские алкоголики!

И толпы демонстрантов, видя на балконе мужика с разинутым ртом и поднятой рукой, отвечали одобрительным рёвом: "Ура!".

А непрошенный глашатай продолжал хулиганить:

- Да здравствуют советские бездельники и шлюхи!

Из-за шума сотен людей, переговаривающихся, поющих, к тому же идущих на значительном расстоянии от меня, приветственные мои лозунги, конечно же, не были расслышаны, иначе, думаю, мне было бы не сдобровать.

Попытался я использовать наш балкон для отдыха в ночное время, когда на Москву обрушилась африканская жара. Улёгся там на раскладушке, укрывшись простынёй. Благодать! Всё-таки ночной воздух был не таким раскалённым, как днём. Одно я не учёл близость трёх вокзалов: Ленинградского, Ярославского и Казанского, раскинувшего свои пути прямо за окнами нашего дома. Помнил, но не предполагал, что они могут чадить, словно непогашенный лесной костёр. Наутро, с ужасом оглядев свои постельные принадлежности, потихоньку свернул обе простыни, наволочку, испещрённые жирными полосами сажи, и отправил их в мусоропровод. Благо он находился рядом, по прихоти нашего ненормального автора архитектурного проекта, сооружённый в ванной комнате. Слава Богу, старики, жена с сыном находились на даче в Малаховке, и не стали свидетелями моего позора. Потом мне подсказали разгадку происхождения сажи. На запасных путях находятся "отстойники" - составы пассажирских вагонов, ожидающих очереди отправиться в рейс. В них ночуют и проводники не москвичи, и те, кого изволило приютить поездное начальство. Люди, естественно, балуются чайком, а кипяточек в те годы готовился в печках, которые разогревались каменным углём или торфяными брикетами. Вот тебе и тучи сажи, жадно ищущей в ночи беленькое полотно, чтобы осесть на него. Попался такой недоумок, как я, укутанный в простыню, присядем, друзья!

Но вернёмся в строительно-ремонтный комбинат, в который превратилась наша квартира.

В основном вещевой склад образовался в большой комнате. Там я соорудил нечто похожее на вигвам или простой шалашик для спанья. Приехавший к нам в гости из Ухты Валера Булычёв тоже соорудил себе логово. Однажды, находясь в лёгком подпитии , я не смог найти моего друга среди вещевых торосов. Пришлось кликнуть, чтобы он отозвался.

В первый же день переезда на новое жильё возникла щекотливая бытовая проблема: в туалет вскоре стало невозможно войти из-за зловония - в унитазе застоялись нечистоты, и не желали уходить естественным путём. Наши совместные усилия не помогли ликвидировать плотный засор. Все ремонтники тоже приложили руку, но проблема не решалась, специалиста по засорам среди них не нашлось. Мы, от мала до велика вынуждены были ходить пару дней на горшок. Наконец, нас просветили: "Вызывайте аварийную бригаду "Мосводоканала". Вызвали. Те быстро ликвидировали засор, а их бригадир показал металлическую крышку, которая была извлечена из стока, и сказал:

- Кто-то очень сильно вас не взлюбил, и ловко вмонтировал эту крышку на пути нечистот. Нам такие засоры не в диковинку.

Мы думали, гадали, и предположили, что это дело рук сына вдовы зам наркома. От него досталась к неудовольствию ремонтников самая маленькая, но и самая запущенная комнатка - четырёхметровая, с огромным окном, выходящим на балкон. Сей сынок был законченный алкаш. Он спал на грязном, рваном, продавленном топчане. На стенах виднелись следы от папирос, которые он таким образом гасил. Через грязные, засиженные мухами и треснувшие оконные стёкла шёл мутный свет. Тот, кто попадал тогда в эту комнатёнку, чувствовал себя помещённым раньше срока в склеп. Алкашу, судя по отрывочным рассказам соседей, было уютно в этом склепе, и он совершенно не желал его покидать. Он даже на улицу редко выходил, разве что для пополнения запасов "литрбола". Свежим воздухом предпочитал дышать, перелезши через подоконник на балкон. Вероятнее всего, он-то и решил отомстить напоследок новым жильцам за то, что они лишили его любимого логова, и бросил в унитаз железную крышку от банки консервов.

Кстати, когда комнатку отмыли, побелили потолок, наклеили обои, покрасили оконную раму и широченный подоконник, в неё вселился я, разместив там узкую удобную тахту, небольшой письменный стол, повесив пару книжных полок. Уютнее места в наших апартаментах я не знал, так что мой предшественник, несчастный алкаш, понимал толк в жилище. Приезжавшие к нам друзья с удовольствием занимали мой кабинет, отделённый от кухни раздвижными дверями.

Двери в остальные комнаты были разнокалиберные. В большую - двустворчатая, в среднюю - одностворчатая, причём, обе первоначально, в молодости, так сказать, были застеклённые, а к нашему переезду оказались забиты фанерками и закрашены белой краской, как в больницах и роддомах. Третья комната закрывалась тяжёлой, видимо, дубовой дверью.

Многомесячные хлопоты с прокладкой скрытой электропроводки, телевизионного и телефонного кабелей, заменой сантехники, с побелкой потолков и обклеиванием обоями стен, наконец, завершились. На повестку дня выступили половые проблемы.

Пол, судя по всему, устилали дубовым паркетом, но об этом можно было только догадываться, ибо он был основательно затоптан и затёрт. До первородной расцветки ещё предстояло добраться. Этим занялся молоденький паренёк с циклёвочной машиной. Поначалу он благоденствовал. Мы очищали комнату от скарба и он принимался строгать и полировать эти большие пространства. Дело двигалось не скоро, но споро. Но оно застопорилось, когда машина столкнулась с циклёвкой полов в прихожей и коридорчиках. Эти места общего пользования подвергались многократному покрытию краской, причём, не только половой. Один слой чрезвычайно плохо поддавался циклёвке. Машина недовольно урчала и останавливалась. Парень нервничал, ругался, менял наждачные приспособления. Кончилось дело, по его уверениям, серьёзной поломкой циклёвочного агрегата. Он в сердцах прочитал небольшую лекцию:

- Тут какие-то идиоты на один слой пустили шаровую краску. Она идёт на окраску военных кораблей и с годами приобретает твёрдость стали. Поэтому моей циклёвке не по зубам. Здесь придётся работать ручной циклей. Но это не про меня.

После его циклевания вдоль стен остались эдакие "заусеницы", которые почему-то не поддавались машине. Скорее всего, этому недоделанному мастеру просто надоело утюжить пол, особенно там, где его выкрасили в несколько слоёв защитными красками, превратившимися в бронированный панцирь. Он ушёл, наказав мне через три дня подготовить пол к окончательной полировке.

Для меня наступила Голгофа. Три дня я ликвидировал заусеницы циклями, которые быстро тупели, остатки доскрёбывал толстыми стёклами от разбитых бутылок из-под шампанского. Пустил в ход ножи, рашпили, напильники, наждачную бумагу, и даже точильный камень. Циклёвщик, как и обещал, вернулся через три дня, до блеска отполировал полы, и напоследок посоветовал:

- Хотите выявить текстуру дерева и надолго закрепить блеск, покройте пол бесцветным лаком.

Я уже вошёл во вкус, поэтому взялся за покраску сам. Почему не задохнулся от густого запаха лака, при моём хроническом бронхите, объяснения нет. Может быть, потому, что работал при настежь открытых окнах и дверях, а дни стояли жаркие и ветреные. Не тронутой покраской осталась маленькая комнатка, отведённая Антону, в неё-то и сгрудились все члены семьи. А я из-за того, что с моим астмоидным бронхитом стал задыхаться, удрал на дачу. Мне потом рассказывали, что сын наш догадался выпросить у помощника военного коменданта вокзала Бориса Колесникова противогаз. В нём приспособились делать вылазки в туалет - он и его любимый дед Илья Михайлович.

Пол выглядел замечательно: дубовый паркет сверкал, разрезанные вдоль и поперёк годовые кольца, прожилки, сучки в отполированном виде превратились в сцепление неповторимых рисунков в духе композиций Василия Кандинского. Правда, когда я познакомился с соседями - армянской семьёй, живущей под нами-, то увидел ещё более удивительный пол. Он у них был совершенно зеркальный, в нём отражались ходящие по нему люди. Хозяин открыл секрет такой изумительной красоты. Они покрыли дубовый паркет в несколько слоёв авиационным лаком. Дорогое удовольствие. Что бы осуществить такую лакировку, надо было располагать запасным жильём для долговременного ночлега, да средств понадобилось бы, наверное, немерено. Подобными ресурсами мы не располагали.

На смену квартирных проблем пришли проблемы с Антошей. У него появилось очередное увлечение - химия. Он превратил свою комнату в химическую лабораторию, натащив туда посуду из школьного кабинета по химии. Мелкие инциденты, происходившие при проведении опытов, старики от меня скрывали. Но однажды при мне Антон умудрился поставить на стопу только что принесённого из прачечной отглаженного белья какой-то свой химикат. Каким-то образом ядовитозелёная жидкость пролилась, и несколько слоёв простынь, наволочек, полотенец оказались безнадёжно испорченными. Тут передо мной и открылась скрываемая от меня тайна: сын проводит в домашних условиях непозволительно опасные химические опыты и эксперименты.

В бешенстве я поступил, как мне казалось, правильным, хотя и радикальным образом: перебил, на глазах у Антона, всю его химическую посуду. Много позже понял, что этим варварским поступком нанёс страшнейший удар по самолюбию подростка, лишив его возможности легально заниматься любимым делом. Тем самым надолго отпихнул его от себя. А химией он продолжил увлекаться, но теперь втихую.

Моя самонадеянность, моя уверенность в собственной непогрешимости - с одной стороны, и стремление к обособленности, самостоятельности, болезненное себялюбие Антона, свойственные подростковому периоду, переживаемому им, - с другой стороны, привели к трагедии.

Что за манипуляции он производил в своей комнате-лаборатории с химикалиями, для чего, что хотел получить - так и осталось для меня не известно... В результате его таинственного эксперимента раздался взрыв. Вспоминать о том жутком событии тяжело и больно. Скажу главное: Антон лишился глаза. В клинике имени Гельмгольца, куда его увезли, врач-офтальмолог сказала:

- Там спасать было нечего. Всё вдребезги!

Правда, потом мой коллега по Вечёрке Рубен Багирян, имевший большие связи в медицинском мире, укорял:

- Чего ты не сообщил мне?! Я бы вызвал любое светило! Собрал бы консилиум!

- Рубен, время было уже за полночь.

- Для врачей время не существует, - обрезал он. - Можно было бы предпринять всё, чтобы спасти глаз!

Я привёл ему мнение женщины-офтальмолога из клиники имени Гельмгольца.

- Мало ли чего наболтала какая-то баба,- сказал Багирян.

Не думаю, что он был прав. Житейская логика подсказывала: пока я созванивался с ним, пока он собирал бы консилиум, травмированный глаз истекающего кровью сына, конечно же не мог ждать. Да и врачи, в этой чрезвычайной ситуации, не имели права дожидаться решения высокого медицинского ареопага. Возможно, я много лет упорно ищу оправдания тогдашнему своему поведению. Но всё-таки вынужден признать: мизерная надежда на лучший исход в той ситуации мной был упущен. В том растерянном состоянии мне просто не пришла в голову мысль воспользоваться помощью Багиряна.

"Советские профсоюзы"

Покинув шахматный журнал я некоторое время болтался без места и без дела. И тут подвернулся Володя Назаров со своим знакомым Феликсом Кокотиным из журнала "Советские профсоюзы". Конечно, я понимал, что сие ведомственное издание у читающей публики не на слуху, да и мне не было известно о его существовании. Но почему бы не подработать там, тем более, что Кокотин, зав. отделом журнала заверил, что я смогу ездить в командировки в любую точку Советского Союза.

Пробиваться в престижные газеты и журналы мне было неохота. Да и усилия в этом предприятии были обречены на провал: ни имени в мире журналистики я не имел, ни "лохматой лапой" не успел обзавестись. Так завязалась многолетняя связь с профсоюзным изданием, которое должно было быть, как ни странно, весьма читаемым в стране. Тираж его достигал семисот тысяч экземпляров, он в обязательном порядке выписывался всеми профорганизациями страны. Правда, какова истинная ценность этого внушительного тиража, я скоро понял, обнаруживая в кабинетах провинциальных профсоюзных боссов запылённые, нечитанные экземпляры нашего журнала.

Внештатничать мне пришлось недолго, в один прекрасный день в комнату, где размещался наш отдел "Культуры и быта", влетел сияющий Феликс:

- Можешь себя поздравить!- провозгласил он.- Тебя в ВЦСПС утвердили моим заместителем!

Он, может быть, ожидал, что я зарыдаю от счастья и брошусь в знак благодарности ему на шею. Моя реакция была словно ушат воды вылитый на раскалённую плиту:

- А я просил об этом?

Он растерянно забормотал о том, каких трудов ему стоило это назначение, как прекрасно мы сработаемся... В конце концов, я реально прикинул все выгоды и неудобства новой должности, и согласился её занять. Выгоды: приличный оклад, возможность беспрепятственно печататься и зарабатывать на гонорарах, уверенность в завтрашнем дне. Неудобства: о них я только мог догадываться. Во всяком случае, настораживало, что до моего прихода у Кокотина в замах числились знакомые мне, первоклассные журналисты, которые отчего-то скорёхонько сбежали.

Но главная "заманиловка" - насчёт командировок по всему свету в пределах страны - обернулась сущей правдой. Где я только не побывал, куда меня не заносило! И что со мною не приключалось вдали от родимого очага!

Поехал в Черновцы, чтобы встретиться со звездой советской эстрады Софией Ротару. Заранее выяснил, что договориться с ней об интервью трудно, она избегает контактов с прессой. Решил брать певунью, что называется, "нахрапом" в родительском доме, куда, по моим сведениям, она должна была наведаться. Поздним вечером поселился в гостиницу. Но уже по дороге в такси мне стало плохо, на меня напало удушье. Может быть, сработало подсознанье: мама, в поисках места, где от неё отступила бы астма, моталась по всему Союзу. На некоторое время приютилась в Черновцах, однако, как писала мне в письмах, этот город не принёс облегчения. Видимо, эти сведения и пробудили мой бронхит с астмоидным компонентом, и я стал задыхаться.

Глубокой ночью "Скорая помощь" отвезла меня в Центральную клинику. Наутро я очнулся в непомерно просторной палате. Слабость и некоторое помутнение в голове помешали должным образом отреагировать на последующие весьма странные события. Ко мне пришёл дежурный терапевт, спросил о самочувствии - что было вполне обычно и нормально. Показалось немного странным, что врач представился, будто нанимался на работу: фамилия, имя, отчество, медицинская специализация, профессиональный стаж. А дальше моё удивление всё возрастало, ибо вслед за терапевтом явился хирург, затем отоларинголог, кардиолог, невропатолог и т. д. Каждый - с кратким докладом о том, что он есть такое, что он из себя представляет. Не посетил меня в этой царственной палате, разве что, гинеколог. Этот парад медицинского персонала завершился визитом главного врача клики.

- Все ваши жалобы на нездоровье будут нами учтены,- заверил он меня и добавил подобострастно.- Может быть, у вас есть пожелания, указания?

У меня от слабости кружилась голова, и хотелось ему высказать пожелание-указание "Оставить меня в покое". Однако я уже понял, что переферийных врачей охватил панический ужас от известия, что к ним доставлен московский журналист. Поневоле я оказался в шкуре незабвенного Ивана Александровича Хлестакова. А посему милостиво изрёк: "Спасибо. Всё в порядке". И действительно, через несколько дней меня привели в порядок.

Село, где обитали родственники Софии Ротару, показалось мне зажиточным - добротные мазанки под черепичными и железными крышами, роскошные сады, на улице каштаны, пирамидальные тополя. Селяне же, изредка попадавшиеся навстречу, поражали прямо-таки нищенским одеянием - штопанные грязные рубахи, портки в заплатах, линялые блузки.

Когда окончился длинный летний рабочий день, на землю опустились сумерки и уличные фонари налились матовым светом, в деревне будто поменялось население. Исчезли драные замарашки, их сменили одетые в яркие национальные одежды мужчины и женщины всех возрастов. Стало понятно, что здесь бережно относятся к "выходным нарядам", а на работу надевают, чего поплоше.

В глубине большого двора сидели на корточках отец и мать Ротару, они перебирали початки кукурузы, отрывая от них листья. Самой певицы уже и след простыл. Зато я познакомился с её сёстрами, тоже певуньями, а ещё - с техническим творчеством младшего брата. Оно ярчайшим образом отразилось при постройке двухэтажного особняка, где теперь жило их семейство. Все современные домашние удобства сделаны его руками, вплоть до поддува тёплого воздуха из специальных щелей между стенами и полом.

Каждая командировка отмечена каким-нибудь необычным эпизодом: забавным или грустным, а то и поучительным. В Тюменской области подсел в попутный КАМАЗ, чтобы ехать в посёлок Октябрьский. Шофёр попался улыбчивый, приветливый, словоохотливый, всё выспрашивал - "Куда? Зачем? Кто такой?". Учуяв, что от меня попахивает перегаром, участливо спросил, не хочу ли я "поправиться". Я - хотел. Он извлёк из-под сиденья замызганную четвертинку, налил "поправку" в такой же замызганный стакан...

Очнулся от того, что меня трясли за плечо. Плохо соображая, позволил усадить себя в милицейский УАЗик. В отделении, так и не добившись от меня, едва ворочавшего языком, вразумительного объяснения, как я очутился на автобусной остановке посёлка Октябрьский, без документов, без вещей, без шапки в изрядный мороз, молоденький сержант забрал пьяного московского журналиста к себе домой. Приветливая его жена без расспросов налила мне до краёв большую тарелку наваристых кислых щей. Лучшего средства не придумано для мучающегося с похмелья мужика! Двое суток приводила меня в себя участливая молодая милицейская семья. В отделение, тем временем, принесли мою подброшенную сумку с вложенным туда бумажником с документами, денег, разумеется там не оказалось. Тогда окончательно прояснилось, что улыбчивый шофёр подпоил какой-то дрянью, погрузившей меня в небытие.

- Слава Господи, что не отравил!- сердобольно вздохнула жена милиционера. Она же снабдила меня шикарной меховой ушанкой, которую только что приобрёл её брат-нефтяник. Сам он отправился на буровую, где работал по вахтенному методу. Шапку оставил дома, ибо "больно дорогая, ещё сопрут". Знал бы он, что она, спасая от лютого мороза незадачливого столичного журналиста, улетит на моей голове аж в Москву! Правда я её вернул заказной посылкой, наполнив конфетами "Мишка", каковых в приполярных магазинах не было.

В Казахстан меня привлекла необычная семья. Муж - бригадир шахтёров Джезказганского горно-обогатительного комбината Денберген Баймагамбетов, Герой Социалистического труда, жена - Анаркуль, Мать-героиня, плюс 10 детей. Как вся эта ватага, да ещё и старики-родители, ухитрялись размещаться в четырёх небольших комнатках одноэтажного дома, плохо представляю. Во всяком случае, в помещениях для младшего поколения кроватей не наблюдалось - спали на матрасах, постеленных на полу. Меня угостили сытным обедом. Удивило, что сливочное масло для горячей картошки приходилось брать вилкой, столовых ножей не было. Говорю об этих пустяках не потому, что хочу показать бедность, в которой жили два Героя вместе с детьми. Такой быт, такая скудость в меблировке квартиры, сервировке стола была характерна для подавляющего большинства моих соотечественников в те времена. И продуктов не хватало, и одевались мы убого. Но самое интересное, что глава семейства даже не замечал недостатков своего бытия. А хозяйка, выставляя на стол большой кусок сливочного масла на тарелке, посмотрела на меня с горделивостью, мол, знай наших! Дело в том, что это масло тогда считалось дефицитным и не во всяком доме оно имелось.

При такой скученности народа жильё, по идее, могло превратиться в свалку вещей. Но в доме Баймагамбетовых было идеально всё прибрано и чисто. Денберген рассказывал мне о поездке в составе советской делегации в Индию. Многое его там удивило, даже восхитило, но чуть не шёпотом он поделился:

- А вот в храме у них, вроде как, святое место... такая вонища - дышать нечем!

В Курске мне пришлось вести "круглый стол", посвящённый борьбе за трезвость. Напомню: с приходом к власти Михаила Сергеевича Горбачёва в стране, наряду с демократическими послаблениями, началась широкая, громогласная кампания по искоренению древнейшего порока российских граждан - алкоголизма. Главным идеологом и вдохновителем этой борьбы , провозглашённой всенародной, стал секретарь ЦК КПСС, по сути, второй человек в партии и государстве Егор Кузьмич Лигачёв. Антиалкогольный указ и вытекающие из него последствия обрушились на головы российских алкашей внезапно и беспощадно. Мы с Аришей в тот исторический миг отдыхали в Коктебеле. Ранним утром прогулялись к магазину за какими-то покупками. В тени деревьев сидели местные "алкаши" с выпученными глазами от недоумения и жесточайший мук неудовлетворённого опохмела. Алкоголь отныне разрешалось продавать с 11 часов. О бунтах слышно не было, наш народ давно привык к страданиям от разнообразных ограничений - то власти предпишут иметь в личном хозяйстве определённое количество живности, то сократят земельный надел в частную собственность до таких размеров, что на нём можно разместить лишь скромный огородик. Даже умудрялись регламентировать высоту и дома, и подсобных строений на садовом участке, тоже ограниченного 6-ю сотками.

В результате лихой атаки на всероссийский алкоголизм в стране резко возросло самогоноварение и, соответственно, увеличилось до пугающих размеров количество отравлений "сучком", "бормотухой", "чернилами", "шмурдяком", как в народе прозвали самогонку некачественной очистки и низкокачественные вина домашнего производства. Ещё работая в милицейской газете "На страже" я как-то поинтересовался у сельского участкового, почему ни он, ни его коллеги не выявляют самогонщиков и не борются с их пагубным бизнесом.

- А кому захочется, чтобы ему "красного петуха" подпустили? - со смущённой улыбкой вопросом на вопрос ответил он. И рассказал, как спалили дома тех милиционеров, что боролись с самогонщиками, причём, поджогами занимались не те, у кого поломали самогонные аппараты и на кого наложили небольшой штраф, а потребители их продукции.

"Круглый стол" проходил на телестудии во главе с третьим секретарём Курского обкома партии, белокурой молодой мадам с холодными глазами укротительницы змей. Она курировала идеологию и пропаганду. Мы, как и положено, обсудили поднятую проблему, поддержали решения партии и правительства, отметили недостатки в борьбе с алкоголизмом. С тронной речью выступила партмадам.

Вечером в моём гостиничном номере собрались участники теле мероприятия, в основном руководители профсоюзов. Ближе к полуночи, когда всем "похорошело", в дверь постучали. Кто это в такую позднюю пору? На пороге стоял трясущийся от страха зав отделом пропаганды и агитации обкома партии, принимавший участие в заседании "круглого стола". А мои гости с перепугу не знали, куда себя девать в узком как кишка номере, где спрятаться от глаз нежданного посетителя не куда.

Заикаясь, он выдавил из себя, что мол, секретарь обкома велела расшифровать и подредактировать её выступление и вручить запись мне.

- Вы уж простите, что поздно. Как закончил, сразу к вам. Извините, что помешал... И не беспокойтесь: я ничего не видел...

Всё-то он видел, уверен, что настучал. Но во что обернулся этот ночной междусобойчик с выпивкой курским борцам с алкоголизмом - не знаю.

Самая дальняя командировка - на остров Большой Курильской гряды Кунашир. По итогам 2-й Мировой войны он отошёл Советскому Союзу. Нынче его требуют вернуть им японцы. Спорный кусок земли красив, при подлёте к нему из волн Тихого океана вырастает правильной формы чаша вулкана Тятя со снеговой шапкой по краям кратера. Мне там довелось встречаться с разными чудесами. В стужу нежился в теплом пруду, образованном горячими ключами. Причём, сверху падал снег и таял на моей голове, торчащей из воды. Помогал собирать охапки чёрной морской травы, выброшенной на берег свирепым Тихим океаном. Лицезрел памятник вождю мирового пролетариата, повернутый взором к зданию райкома-райисполкома и задом - к поселку Южно-Курильск, состоящему из диковинных строений. На возведение этих халуп пошли подсобные материалы, попавшие под руку: неструганные доски, обломки обомшелых бортов лодок, тарные дощечки от ящиков и разбитых бочек, парусиновые и пластмассовые мешки, какие-то жестяные мятые листы...
Но самый оригинальный дом я увидел на океанском побережье. То была красивая яхта, приспособленная под жилище. Ее выбросило на берег, хозяева не объявились: то ли решили, что их посудина затонула, то ли сами погибли в пучине вод. Местный житель облюбовал яхту и превратил ее в свой дом. Оригинальность "здания" подчеркивали сваи, на которых возвышалось это бывшее плавсредство. Новый владелец мудро решил обезопасить себя и семейство от приливов, отливов и штормовых волн такого неспокойного соседа, как Тихий океан.

Показали мне, приютившееся в горах, японское синтоистское, довольно ухоженное кладбище. Оказывается, сюда приезжают раз в году родственники тех, кто покоятся здесь, и прибираются на захоронениях. Наверное, делают это не гласно, но с молчаливого невмешательства пограничников. Были здесь и синтоистские храмы, однако их безжалостно уничтожили наши доблестные воины и на тех местах обосновали свои подразделения. Между прочим, пруд с целебными водами от горячих ключей расположен за шлагбаумом воинской части, куда меня провёз по блату и за мзду председатель профкома Южно-Курильского рыбоконсервного комбината. Блатной мужик, не любящий конфликтов, умеющий жить и старающийся не мешать другим по принятым ими законам. Он меня всячески обхаживал, стремясь изо всех сил погасить свару, которую начал бригадир грузчиков морского порта, и по поводу каковой приехал я, представитель органа ВЦСПС "Советские профсоюзы".

Конфликт был типичен для глубокой провинции, где власть имущие вели себя, как им было выгодно, памятуя о том, что " до Бога высоко, до царя далеко". Но бригадир грузчиков стал на защиту прав своих и сотоварищей. Я разразился статьёй в журнале. На место выезжала комиссия ВЦСПС. Бригадир позже приезжал в Москву и только руками могучими взмахивал, вспоминая другую поговорку: "плетью обуха не перешибёшь!". За вынужденный по вине администрации длительный простой грузчики получили сполна. Но борец за справедливость отлично понимал, что система легко переживёт его победу в споре и найдёт повод, чтобы "схарчить" этого кунаширского правдоруба. Он оставил поле боя, уволился.

Ещё одна командировка осталась, как саднящая, незаживающая зарубка. Время от времени я к ней возвращаюсь. Несколько лет назад наткнулся в Интернете на Монолог жены пожарного, смертельно облученного при тушении пожара на Чернобыльской АЭС. Это заставило вернуться к тем событиям.

Вот эта запись.

Чернобыль

29 апреля, 2012

После страшного по эмоциональной силе Монолога жены пожарного, Василия Игнатенко, погибшего в результате тушении пожара Чернобыльской АЭС, трудно писать о тех событиях. Откровения Людмилы Игнатенко болят и саднят, будто собственная открытая рана.
Но у каждого, кого хоть даже мельком зацепила та чудовищная трагедия, свой личный счет, свои долги перед памятью тех, кого сожрал Чернобыль. Долги, которые невозможно будет никогда оплатить. Длинные костлявые руки взбесившегося Четвертого реактора протянулись через годы и отняли у меня двух друзей. Юру Моргулиса и Володю Назарова. Поэтому я считаю себя обязанным сохранить свидетельства того, что увидел и услышал 26 лет назад во время 11-дневной командировки в Киев и Чернобыль.
Конечно же я отписался тогда по той поездке. В журнале "Советские профсоюзы" был опубликован большой репортаж с фотографиями, аж в нескольких номерах. Но вышел он усечённым. Главный редактор, с символичной фамилией Мудров, убрал всё, что с его точки зрения, могло "напугать читателей". Впрочем, во мне самом сидел, годами вскормленный, внутренний редактор, требовавший "аккуратно обращаться с фактами, которые могут бросить тень на нашу советскую действительность, посеять панику или недоверие к политике партии и правительства". И я сам кое о чём увиденном, услышанном, не написал в том репортаже. А ныне это стёрлось...
Я стремился никогда не врать, но и правду до конца частенько не договаривал. Вот и получилось Чернобыльское мозаичное панно с недостающими фрагментами. Попробовал восстановить их много позже, и в другом журнале.
Сегодня Людмила Игнатенко подтолкнула к повторной публикации того материала.

Изобретатель и рационализатор 4(676) за 2006 г.
Взгляд в прошлое

ЧЕРНОБЫЛЬСКАЯ КОМАНДИРОВКА

Результатом этой командировки стала большая иллюстрированная статья, опубликованная в нескольких журнальных номерах. Но по цензурным соображениям в неё кое-что не вошло, а некоторые моменты и детали были просто выброшены. Например, сократили официальное название АЭС, вычеркнув "имени В.И.Ленина" - нечего связывать светлое имя вождя с чёрной бедой!
О Чернобыле было множество публикаций, написаны книги, поставлены спектакли, сняты фильмы. Почему сегодня, отмечая трагический юбилей, я берусь ворошить прошлое, чтобы дополнить грандиозную летопись, посвящённую тем событиям, всего несколькими штрихами, которые застряли в моей памяти? Потому что считаю себя должником перед теми, кого уже нет из-за взбесившегося "мирного атома" или доживают свой век калеками. Это мой долг перед теми молоденькими солдатиками, которые по невежеству, неосведомленности или просто по юношеской залихватской глупости загорали, раздевшись по пояс, на броне БТРов совсем рядом с аварийной АЭС, продолжающей делать радиоактивные выбросы. Это мой долг перед памятью рано ушедшего из жизни замечательного фотокорра Ю.В.Моргулиса и совсем недавно скончавшегося прекрасного журналиста, моего друга В.М.Назарова. Уверен, Володя жил бы еще долго, если бы в памятную весну 1986-го не уговорил танкистов подвезти его поближе к станции, чтобы сделать сенсационные снимки разрушенного 4-го блока АЭС. Фото не получились, наверное, из-за мощного излучения. Между прочим, ядерщики рассказывали мне, что на том же маршруте остановился японский бронированный робот-танкетка, разрядились батареи. А журналист Назаров полез на рожон...

Майский Киев встретил нас буйством зелени и цветов. Но проходя по нарядному, многолюдному Крещатику, я почувствовал, что чего-то в облике города явно не хватает. И вдруг понял: на улице совсем нет детей. Позже я узнал, как для успокоения киевлян первый секретарь ЦК компартии Украины В.Щербицкий проехал по городу с малолетними своими наследниками в открытой машине. Мол, ничего страшного не произошло. А сам прямым ходом проследовал на военный аэродром, откуда всё его семейство убыло подальше от чернобыльской беды.
Этот эпизод, естественно без упоминания демонстративной поездки украинского лидера, был вычеркнут со словами "Нечего пугать читателей!". Видимо, киевляне каким-то образом узнали, как поступил Щербицкий, и детишек стали рассылать по родственникам и друзьям во все дальние города и веси страны. Так у нас в Москве появился мой маленький, еще и года ему не было, племянник Борька из Броваров, что под Киевом и его сестричка Анечка.
Из-за неразберихи, которая возникает в связи с любым ЧП, профсоюзные деятели, принимавшие и опекавшие нас, ухитрились получить и прикрепили на ветровое стекло нашей "Волги" пропуск "Проезд везде", который полагался исключительно "компетентным органам". И мы поехали в Зону. Вдоль дороги пугающие таблички "В лес входить запрещено", "На обочину выезжать запрещено". Мы нарушили оба запрета, но из добрых, а точнее, героически-глупых побуждений. Конец мая был солнечным и очень жарким. Вдруг видим: рядом с дорогой, в лесу возник небольшой огонёк. Наверное, какой-то болван выкинул непогашенный окурок. Тормознули и кинулись тушить начинающийся пожар. Моргулис стал сбивать крепнущее пламя курткой. Я наломал веток и тоже пытался погасить увеличивающийся с каждой секундой костёр. Огонь разрастался, и нам была необходима помощь, каковая на счастье, как рояль в кустах, тут же возникла в виде... пожарного дозора с огромной цистерной воды и бункером песка.

Наш "подвиг" впоследствии обернулся для Юры сильнейшим отитом и другими болячками, сведшими его в могилу. Я отделался легче - на полгода у меня отнялись все пальцы правой руки и часть левой. Забавно объяснила мне суть этого явления зав. отделением московской больницы ?15, где принимали и обследовали "чернобыльцев": "Вы очень эмоциональны. У вас это от богатого воображения. Со временем пройдёт". Для успокоения пациента докторица вызвала двух медсестёр с дозиметром. Те поводили вдоль моего тела своим измерительным инструментом, он показал фон. Я не был источником смертельного излучения. Онемение пальцев, действительно, прошло, но через полгода.
Поразила нас картина, открывшаяся в зоне, когда мы выехали из леса. В некотором удалении от шоссе и до самого горизонта сгрудились автомашины. Они стояли вперемежку: автобусы, грузовики, самосвалы, автокраны, легковушки самых разных моделей. Как нам объяснили, эта техника вывезена из Припяти, города, где жили работники АЭС, и к эксплуатации она непригодна, ибо нахватала чёрт знает сколько рентген. Однако спустя какое-то время эти радиоактивные автомобили появились в разных регионах, как, впрочем, и одежда, и обувь, и даже мебель, которые каким-то образом вывезли из 30-километровой зоны.
Конечно, этим, весьма опасным, да просто смертельным промыслом занимались не какие-то, придуманные братьями Стругацкими сталкеры, а,возможно, сами жители Припяти, почему-то названного последним генсеком ЦК КПСС М.Горбачевым поселком, А на самом деле то был многоэтажный город с 20-тысячным населением при Чернобыльской АЭС. На атомной станции платили очень хорошо и добра в Припяти накопилось много. Жалко было терять... Но были и обыкновенные мародеры, которым и Змей-Горыныч не страшен. Об одном таком "герое" я было рассказал в той памятной статье. Его поймал военный патруль, из тех, что регулярно прочесывали тогда покинутый жителями город. Обнаружили на четвертом этаже жилого дома, когда он обчищал пустующую квартиру. Поступили по законам военного времени: мародеру сделали "шагом марш" с четвертого этажа. Между прочим, это был милиционер. Весь эпизод из статьи был вычеркнут - "Не надо про жуликов, греющих руки на всеобщей беде и, конечно, нельзя бросать тень на милицию".
Запомнилась и такая картинка. Паренек усиленно копался в контейнере, в который сбрасывали одежду те, кто побывал на работе около разрушенного блока АЭС. Я спросил его, что он ищет в этом сверхопасном контейнере. Ответ был обескураживающим: "Когда уезжал на работу, забыл на подоконнике тетрадь с конспектами лекций. А тут принято все бесхозные вещи кидать в эту свалку. Вред от копания в хламе неизвестен, а завтра зачет. Без конспектов - труба!".
Каждому, кто работал в зоне или попадал туда по какой-либо надобности, полагался небольшой приборчик, что-то вроде счётчика Гейгера, действующего по принципу накопителя. Иными словами, он суммировал рентгены, полученные обладателем этого приборчика. Но если знаменитый счетчик показывал, чему равна полученная доза и предупреждал хозяина об опасности, то показания с чернобыльской "штуковины" снимались исключительно в специальной лаборатории на специальном оборудовании.
Сколько мы с Моргулисом нахватали рентген или бэр (биологический эквивалент рентгена), как было принято называть ту заразу в Чернобыле, для нас осталось тайной. Но интересно другое: многие, зная, что при накоплении опасного количества бэр их могут отправить из зоны, просто "теряли" счётчики-накопители. Заработки там были высокие - вот и всё объяснение. Выкидывали приборчики и по другим соображениям. Председатель профкома АЭС, опекун наш, под "рюмку чая" признался, что носит уже третий накопитель. "А то ведь и отправят куда-нибудь... А тут делов невпроворот".

И где тот председатель? Тогда он был молодой, статный, красивый... Авось, живой до сих пор. Когда мы въехали на мост через реку Припять, за которым открывалась АЭС, председатель весело поинтересовался: "Хотите прокатиться под нейтронным душем?" Молодой водитель жалобным голосом спросил у меня: "У вас есть дети?" Я ответил, что есть. "А у меня еще нет", - сказал парень и умолял не заставлять его ехать под нейтронный душ.
Вообще-то, к чернобыльским делам в тот страшный год в стране, и особенно в "зоне", было какое-то уму непостижимое легкомысленное отношение. Атомная бомба, атомный взрыв - это, мол, понятно. А какие-то рентгены, бэры, нейтроны и прочие мюоны - вроде бы опасные, но не имеющие ни вкуса, ни запаха, ни звука, - кто их разберет?! Главу государственной комиссии по расследованию причин аварии, зам.пред. правительства СССР Б.Щербину пытался остановить, во время его инспекционного прохода по станции, какой-то лаборант: "Туда нельзя, там радиация!" "Это кому нельзя? - взревел высокий начальник. - Это мне нельзя?" И попёр на радиацию вместе с трусливо жмущейся свитой.
Впрочем, панибратские отношения с атомом установились в Чернобыле еще задолго до аварии. Мне рассказывали, будто работники опускали бутылку водки, добавив в нее дубовые стружки, в активную зону атомного реактора. И якобы извлекали оттуда настоящий коньяк. Люди знающие говорили мне позже, что это, мол, чушь собачья, в результате подобных действий никакого коньяка не получится. Однако существование подобной байки свидетельствует, насколько чернобыльцы не воспринимали всерьез опасность грозного атома.
Могу понять, почему цензорская рука вычеркнула из того, двадцатилетней давности материала, эпизод, описывающий "явление Юры Моргулиса" после ванной в нашем номере гостиницы "Красная звезда", куда набились его и мои друзья и знакомые. Все с нетерпением ждали рассказа о зоне, о которой ещё ничегошеньки не было известно, и в которой мы только что побывали.

Вечерело, в комнате был полумрак. И тут явился из-под душа наш фотокорреспондент со светящимися зелеными волосами! Возможно, то были последствия его усилий по тушению лесного пожара. Мы застыли в ужасе, а он, увидев себя в зеркале, перепугался, бросился в ванную и долго отмывал зеленую голову. Вроде бы отмыл.
Так вот, почему вычеркнут этот эпизод ясно - не надо пугать читателя. Но никак необъяснимо, чего страшного углядели в другом, почти анекдотичном сообщении? Жителей окрестных деревень в спешном порядке, когда поняли, какая беда обрушилась в результате аварии на АЭС, стали эвакуировать из той самой опасной 30-километровой зоны. Домашних животных при этом не брали, транспорта не хватало. И вот я видел лисиц, которые совершенно спокойно наблюдали, как в пыли копошатся куры. Мне объяснили, что лисы охраняют "собственное стадо" от других хищников. А по мере надобности берут кур на обед. И эта сценка была вычеркнута.
У великих событий, в том числе и у великих трагедий, могут быть самые разнообразные подробности, даже комические. Поистине от великого до смешного порою всего один шаг.

Следующая командировка неожиданно добавила информации к чернобыльской теме. Я приехал в Минск для беседы с человеком, который и не догадывался о моём желании повидаться. В Союзе писателей Белоруссии милая дама предупредила:

- Алесь Адамович избегает встреч с журналистами, интервью у него взять вам не удастся.
- А у меня есть "ключик", - заявил я и рассказал какой.
Она рассмеялась и продиктовала мне "засекреченный" домашний телефон писателя под моё честное слово не выдавать, от кого я его получил.
Пробиться к живому классику советско-белорусской литературы в то время было весьма затруднительно по двум причинам. На экраны вышел талантливый фильм Элема Климова "Иди и смотри", снятый по автобиографической партизанской повести Адамовича. Это раз. По приглушенным кухонным слухам, он организовал, никем не санкционированное, обследование своей республики на предмет изучения воздействия взрыва на Чернобыльской АЭС, что вызвало крайнее неудовольствие в высшем эшелоне власти. Это два.
Я позвонил Алесю Михайловичу и сказал, что он не сможет отказать мне в интервью.
- Потому что я с вашим другом и соавтором по фильму "Иди и смотри" Элемом Климовым во ВГИКе играл в одной команде в баскетбол...
С большим аппетитом умел хохотать этот человек. Отсмеявшись, он сказал:
- Вы правы. Человеку, который играл с Элемом в одной баскетбольной команде, я отказать в интервью не могу. Приезжайте.
Он, не глядя на часы, подробно излагал мне свои мысли по поводу национального и интернационального в искусстве и литературе. Изредка лишь отвлекался, чтобы продиктовать, уточнить поправки в верстке книги, которой занималась тут же его редактор. Потом, помнится, без всякого перехода переметнулся на тему Чернобыля. У меня ещё не остыли впечатления от пребывания рядом с АЭС, и у нас нашлось, что обсуждать. Он сказал, что прочел где-то замечательную по своей глупости и цинизму фразу: мол, к счастью, в первые дни аварии ветер дул не в сторону Киева, и тот не пострадал от радиации.
- К счастью для киевлян? Да. Дул ветер не в их сторону... А в чью же сторону он дул? Об этом - молчок. Так ведь все эти дни он дул в сторону Белоруссии! - заключил он.
На свой страх и риск Адамович собрал единомышленников - молодых ученых, практиков, знакомых с проблемами атомной энергетики и опасностями, которые она таит. Все взяли отпуска, кое-кто за свой счет, и несколько недель колесили по территориям своей республики, зараженным чернобыльской радиацией.
Собранный материал, используя личные связи, Адамович сумел отправить прямо на стол тогдашнего генсека ЦК КПСС Михаила Горбачева.
- Возвращался я в Минск в СВ. И все никак не мог понять, почему он буквально набит хорошо узнаваемыми мордами партноменклатурных чиновников. Вроде у нас никаких государственно-партийных мероприятий не предвиделось. Только потом узнал: вместе со мной ехала представительная комиссия по проверке представленных нами материалов. Вернее, по их опровержению, - с горечью рассказывал Адамович.
Комиссия, очевидно, сработала, как и положено. Через некоторое время Алеся Михайловича (беспартийного, между прочим) вызвал к себе Николай Слюньков, глава белорусских коммунистов, член Политбюро ЦК КПСС.
- И битых четыре с лишним часа уговаривал меня, - больше с удивлением, чем с возмущением рассказывал мне Адамович, - мол, вы писатель, человек эмоциональный, вам все эти страсти просто показались... Представляете? А приборам, дозиметрам, независимым исследователям, выходит, тоже показалось, что громадная часть Белоруссии отравлена чернобыльской радиацией? Они тоже страдают эмоциональностью? Впрочем, всё это не для печати, - заключил он. - Вам ведь такое не дадут опубликовать.
Он был прав. Только теперь я смог обо всём рассказать. А под конец встречи я признался, что слегка слукавил, поймал Адамовича на баскетбольный финт. На самом деле мы с Элемом Климовым играли в разных баскетбольных командах ВГИКа. Он, парень высокорослый, - в первой, а я, кортышка, - во второй. Алесь Михайлович еще раз посмеялся, но уже без первоначальной весёлости, и промолвил:
- Все мы, дружище, из одной команды. Из той, которая пока постоянно проигрывает.

Ещё до поездки в Минск, сразу по приезде из Киева, в качестве наградной компенсации за чернобыльскую героическую командировку что ли, меня направили на черноморское побережье для написания материала о частниках, сдающих жильё отдыхающим. Естественно, в разоблачительном ракурсе. Главред так определил редакционное задание:

- Напишешь в зубодробительном стиле. Как ты умеешь. Заодно отдохнёшь, обмоешь в море чернобыльскую пыль.

Выбрал курортный посёлок Лазаревское, входивший в Большой Сочи. В разгар сезона не имело смысла искать место в набитых приезжими гостиницах, обратился к профсоюзным властям. Местные чиновники быстренько определили меня в один из подведомственных санаториев на окраине города. В здании шёл ремонт и я очутился в громадном помещении с ободранными стенами. Кровать для меня передвинули в определённое место, предупредив, чтобы не ходил там-то и там-то.

- Ходите, где вздумается,- успокоила главврач, седенькая, круглая как кубышка симпатичная еврейка,- да только, где не надобно ходить, там на голову может обвалиться кусок потолка.

Щелястый, с торчащими дранками потолок, действительно, не внушал доверия.

В Лазаревское ездил на рейсовом автобусе. Там бродил по посёлку, якобы в поисках комнаты для аренды на время отпуска. Чего только не предлагали мне предприимчивые жители Лазаревского! Просто нормальной комнатёнки обнаружить на рынке жилья не удалось, всё было давным-давно сдано отдыхающим. Я взбирался на чердаки и опускался в погреба, но в основном меня грозились осчастливить подселением в дома, превращённые в общежития, переполненные народом, или в сараи с подслеповатыми окнами. Одна хозяйка оригиналка уговаривала занять голубятню.

- Хозяин мой, голубятник, помер,- пояснила она,- а птички опосля разлетелись. Сюда прилетают редко.

Поддайся я на её уговоры, и можно было бы открыть в Лазаревском аттракцион "Человек-голубь". Для пенсионеров и детей дошкольного возраста - посещение бесплатно.

Хозяева сдаваемого жилья, между прочим, сами ютились, чёрт знает в каких условиях: в подсобках, на кухнях, в шалашах, а то и во дворе под открытым небом. Цены, заламываемые ими, были немыслимые, но все, в один голос, твердили: "Зато щедрое наше южное солнышко, тёплое и самое синее в мире Чёрное море - бесплатно!".

С утра и до позднего вечера мотался я по Лазаревскому, собирая материал для "зубодробительного" фельетона. Конечно, выжиги, зарабатывающие на проблеме нехватки мест для желающих отдохнуть на черноморском курорте, были достойны того, чтобы пригвоздить их к публичному позорному столбу. Но, если смотреть шире и глубже, то клеймить надо было неповоротливость госмашины, не решающей эту злободневную проблему. Скажем, какие-то "сильно умные" головы умудрились затеять ремонт санатория, в который меня поселили, в разгар летнего сезона. Вот по этим головам и надо бы долбануть с размаху да из главного калибра. Однако в те благословенные, ныне проклинаемые времена мы обходились стрельбой из рогатки по воробьям.

За десять командировочных суток, при чудесной погоде, тихом море, я сумел искупаться, исполняя напутственное указание начальства "смыть чернобыльскую пыль", лишь в последний день, накануне отбытия восвояси. Поплавал в прибрежных волнах ночью, а наутро как раз и отнялись пальцы правой руки и частично левой. Так что фельетон про лазаревцев, обирающих любителей отдыха на Чёрном море, пришлось печатать двумя сохранившими подвижность пальцами левой руки.

Много позже, когда я общался со специалистами в области ядерной энергетики, мне разъяснили феномен временного омертвления моих "щупальцев". Дело в том, что в Чёрном море содержится изотоп Йод-131, который, очевидно попал в мой организм во время тушения лесного костра в Чернобыле. Купание в море, видимо, активизировало действие радиоактивного нуклида, что вызвало частичное атрофирование моих верхних конечностей. Полураспад Йода-131 всего несколько дней, поэтому восстановление функциональности рук произошло сравнительно быстро. Легко мне сейчас разными учёными терминами обрисовывать своё состояние, а тогда я был в паническом ужасе.

Мудрый редактор Мудров

В Прибалтику я попал во имя встречи с известнейшим деятелем культуры и искусства. С благодарностью вспоминаю главного редактора нашего журнала, с великолепной фамилией Мудров, которую он часто подтверждал в общении со мной. Михаил Петрович обладал удивительной способностью подкидывать репортерам для интервью звёздных собеседников. Он их вычислял, подлавливал на всевозможных совещаниях, форумах, фестивалях... На этот раз он напутствовал так:
- Поедешь в Ригу. Там, на Всесоюзной научно-практической конференции, будет Михаил Ульянов. Возьмешь у него интервью.
С утра я притаился в фойе Рижского Дворца профсоюзов, где прописалась конференция.
Яркий солнечный день. Сквозь столбы света стремительно шагает Ульянов. Бросаюсь на перехват и торжественно провозглашаю:
- Михаил Александрович, журнал "Советские профсоюзы" просит интервью!
Великий артист делает стойку, картинно разводит руки, и плачущим голосом вопрошает:
- Ну, за что я должен давать интервью профсоюзному изданию?
Народ начинает кучковаться вокруг нас. Тогда, шёпотом, я выдаю заранее приготовленный текст:
- А вам ничего не придётся говорить. Я набросаю интервью, используя ваше богатое творческое наследие. В Москве посмотрите, что получилось...
Ульянов, будто снимает одну маску - печальную, и надевает другую - радостную:
- Это меняет дело. Телефончик мой запишите.
И тут я совершаю первую ошибку в общении с народным артистом СССР:
- Неужели я не найду телефон Ульянова?!
В тот же, первый день этой Всесоюзной говорильни, на которую собрались многие известные деятели культуры, выступил мой герой. Это было великолепно. Зал стонал от хохота. Взрывался аплодисментами. Даже ногами топали. Перед нами был великий оратор! Властитель дум! Цицерон! Я едва успевал записывать его речь. Рука устала.
Вечером, отдыхая в ресторане гостиницы, я, не без удовольствия, планировал свои дальнейшие шаги: по собственным записям выступления Ульянова накатаю материал в форме интервью, добавлю кое-какие размышления о судьбах советского искусства в его, ульяновском духе, и - на подпись. Опыт создания подобных "интервью" у меня, изрядно нахального в те времена журналиста, был, прямо признаюсь, богатый. Так заочно "беседовал" с кинорежиссером Ю.Озеровым, создателем киноэпопеи "Освобождение", с вице-президентом Академии художеств Ф.Решетниковым, автором картины "Опять двойка", и некоторыми другими деятелями. Всё опубликовано... за их подписями. Каждый из этих моих "подвигов" заслуживает отдельного рассказа. Что мною уже выполнено в этих мемуарах.
Ранним утром засел за работу. Стал листать довольно толстый, весь исписаный, почти стенографически, записями речи Михаила Ульянова. Боже ж ты мой! Несомненно, он великий оратор. Но, прежде всего, великий актёр. В скрупулёзной записи его выступления я не обнаружил ни одного факта, ни одной фамилии, и, извините, ни одной свежей, интересной мысли! Сплошь, набившие оскомину, лозунги, типа "Советское искусство, самое прогрессивное в мире, принадлежит народу", и, стертые от употребления, клише - "Советский художник обязан быть правдивым и убедительным". Зацепиться не за что. Космическая пустота. Припомнилось заверение моего учителя, ответ.сека московской "Вечёрки" Всевы Шевцова, бывшего диктора Всесоюзного радио, "Я могу так прочитать телефонную книгу - заслушаешься". С Ульяновым был тот самый случай: он блистательно завладел залом не мыслью, но актёрским филигранным мастерством.
Что делать? Пришлось воспользоваться, как я и обещал, богатейшим наследием Ульянова, т.е., фильмами с его участием, и статьями, где есть его высказывания. Тоже, поди, сочиненные журналюгами, вроде меня. Что-то толковое, на мой взгляд, получилось. Надо отдать на суд и подпись Михаилу Александровичу. Однако с телефоном вышла заковыка. В Вахтанговском театре: "Мы телефонов не даём". Пошукал по коллегам - никто не знает. Наконец, у одной моей знакомой, милейшего завлита театра, под большим секретом, получил искомый номер. "Смотри, мне башку оторвут, если узнают, что я выдала домашний телефон Ульянова!".
Звоню, как мне и рекомендовали, далеко за полночь.
- Как же, помню, профсоюзы, - радушно приветствует меня великий артист и оратор, - приходите в театр. После репетиции пообщаемся. Запишите, где я буду.
- Что я не найду Ульянова?! - с некоторым высокомерием говорю я, совершая вторую ошибку в общении с ним.
Ну, я-то считал себя пройдохой. В Вахтанговский театр попал, легко преодолев церберов на служебном входе. Где Ульянов? Обращаюсь к самым осведомлённым служителям, каковые, по моему долгому опыту, знают обо всём и про всех - к гардеробщикам. "Михал Саныч репетируют". Пошёл на улицу побродить по Арбату. Через некоторое время вернулся. Спрашиваю у гардеробщиков, мол, пальто мэтра на месте? Отвечают родимые информаторы: "На месте, куда ж ему деться...". На репетицию влезть не решился, знал - могут прогнать с позором, да еще и наказать всем службам: сего нахала в театр не пущать ни в коем разе.
Прождал моего героя пару часов. Нет его. Снова к гардеробщикам. "А Михал Саныч давно как ушедши. Оне сёдни в спектаклях не занятые...". Что б вам пропасть без покаяния! А как же пальто? Что ж он, народный СССР, в костюмчике по морозцу, через главный вход, куда-то подался? Тут информаторы - глаза кто в пол, кто в потолок, явно чего-то не договаривают.
Звонить ему не стал, гордость обуяла: заверил же, что уж Ульянова-то я как-никак найду, и вдруг такой афронт. На следующий день мне вновь повезло, как тогда, на конференции. Гардеробщики, видно, сжалились надо мной: "Иди-тко, мил человек, в фойе, тамочки оне. Перерыв у них".
"Здарасте - здрасте". Вручил рукопись "интервью". Не удержался, спросил:
- Скажите, как это вы вчера без пальто, в такую холодрыгу, из театра ушли?
Ульянов хохотнул.
- Так это вы были! Меня тут довольно часто, и именно на служебном входе караулят разные личности, с которыми мне, ну, никак неохота встречаться. Один охомутал меня. Сует рукопись в кирпич весом. "Михал Саныч, моему роману-эпопее ходу не дают. Посодействуйте, вас послушают". Еле отбоярился. Так вот на такой случай завел я две одёжки на зиму: пальто на одном входе, дублёнку - на другом. Вчера разведка докладывает: "Какой-то (извините) настырный очкарик поджидает на служебном". Пришлось удирать через главный вход.
Договорились, что я позвоню ему сегодня после полуночи на "Мосфильм". На этот раз я записал телефон, к которому его подзовут. Он тогда снимался у Никиты Михалкова в фильме "Без свидетелей", в ночную смену. Такая вот жизнь у этих выдающихся мастеров.
Позвонил.
- Всё хорошо. Действительно использовано моё богатейшее творческое наследие. Только кусок с Вайдой надо категорически выбросить. Я не могу так реагировать на его проступок, мне же с Анджеем встречаться придётся...И вообще, это не моё.
В "интервью" было написано, что, мол, Анджей Вайда эмигрировал из Польши, из соцлагеря, и мы теперь с ним оказались по разным сторонам идеологической баррикады. Всё это, якобы, говорит Ульянов. Абзац был вымаран.
- А в остальном,- заключил великий артист, - будто я сам отвечал на ваши вопросы.
Долго я хранил ту рукопись с размашистой подписью Михаила Александровича Ульянова.

Та командировка была помечена ещё несколькими моментами.

У меня треснуло стекло в очках. Обратился в аптеку: продайте очки. В ответ на ломаном русском языке: "Дайте рецепт". Пытался убедить заведующую аптекой, латышку, мол, "не стану же я приобретать очки со стёклами -4, если они мне не подходят". Безнадёга! Смотрит на меня холодными ненавидящими глазами и твердит: "Не положено!". Уверен - цикуту она продала бы мне и без рецепта, и с большим удовольствием, в надежде, что я, подобно древнему греку Сократу, отравлюсь. Всплыл из прошлого эпизод, который рассказал Лев Алексеевич Вершинин, руководитель нашего кружка юных биологов в Калининградском зоопарке.

Он в Риге попросил на почте продать конверт с маркой, а в ответ услышал: "Я не понимай ваш собачий язык". Он не стал ругаться, "качать права". Он повторил свою просьбу на немецком языке, каковым владел в совершенстве. У латышской мадам челюсть отвалилась, и она, словно вернувшись в годы фашисткой оккупации, подобострастно бормоча извинения, выполнила просьбу такого, теперь ею уважаемого посетителя.

К сожалению, немецким языком я не владел. Поставить на место русофобку не мог. Остался с треснутым очком до конца рижской командировки.

В гостиничном ресторане пожилая латышка-официантка с сердечным участием объясняла мне, почему одноразовый заказ крепкой выпивки ограничен 50 граммами. И тут, вроде, срабатывало всё то же чиновничье "Не положено". Однако, вовсе не тогдашними указами о борьбе с алкоголизмом оправдывала эта милая женщина ограничения.

- Вам от больше будет совсем не полезно, молодой человек, - уверяла она меня. - Если уж очень хочется выпить, возьмите сухого вина. Но немного. Оно куда полезнее...

В глазах её виднелась неподдельная материнская забота о неразумном дитяти.

В рыболовецком совхозе, где принимали участников той научно-практической конференции, меня усадили за столом рядом с человеком, который прекрасно здесь ориентировался. Длиннющий стол протянулся в зрительном зале Дома культуры, откуда убрали ряды кресел. Вот уж поистине, получился для гостей со всех волостей пир горой! Более богатого рыбного меню мне в жизни не довелось увидеть. Здесь присутствовали все виды живности Балтийского моря и вливающихся в него рек и речушек. Мой сосед не только называл рыбу и других обитателей морских и речных вод, но и как зовётся то или иное блюдо, как приготовлено. Я по его совету опробовал карасей в сметане, копчёную миногу, жаренных угрей, главную балтийскую рыбку салаку во всех видах. Когда, казалось, пресытился, мой гид по застолью вдруг ткнул пальцем в сторону блюда с горой по виду варёной рыбы.

- Попробуйте эту рыбку. Ничего подобного, уверяю, вам едать не приходилось.

- Интересно. А что за рыбка?

- Сначала отпробуйте, потом - скажу.

Отпробовал. Потрясающе вкусная нежная и жирненькая рыбка. Так как тебя зовут, красавица? Ответ соседа огорошил:

- Купцы её очень уважали и называли лабардан-с.

- Позвольте, лабардан - это же треска! Моя жёнушка любит её, а по мне так слишком постная...

- Всё правильно. Треску по вылову лишают её главного богатства - печени. Потому что печень быстро портиться и рыба протухает. А мы готовим, как и в старые времена, треску с печенью, ну, особым способом. Вот и получается вкуснейшее блюдо "лабардан-с".

Кстати, как я узнал к концу застолья сосед, просвещавший меня являлся директором принимающего нас рыбсовхоза.

И ещё один выразительный штришок рижского бытия. По окончании очередного заседания Конференции и затянувшегося фуршета я возвращался после полуночи в гостиницу пешком, благо, от Дома Профсоюзов до неё было недалеко. Осталось перейти последнюю проезжую часть дороги, чтобы попасть в гостиницу. Но передо мной горит красный фонарь светофора. Вокруг ни души, на улице в оба конца не видно ни одной машины. А перед строгим красным глазом светофора терпеливо стоит запоздалый, как и я, пешеход. Пришлось на несколько минут стать уважающим правила уличного движения рижанином. В эти минуты вдруг явились передо мной и аптекарша, и официантка с их "Не положено". И всколыхнулось во мне уважение к людям, умеющим с пользой для себя и окружающих подчиняться законам, даже не всегда разумным до конца.

Отдыхая на юге, мой шеф Михал Петрович Мудров подцепил Мариса Лиепу, и, конечно же, продиктовал мне домашний телефон знаменитого балетного мастера.
Я помнил его могучую фигуру в роли Красса в спектакле "Спартак", за которого он получил Ленинскую премию. И вдруг в тесной однокомнатной квартирке на Большой Спасской меня встречает щупленький, вровень со мной невысокий мужчина, и, протягивая руку, говорит:
- Марис. Простите за ералаш - мы с женой, то приезжаем, то уезжаем куда-то...
Лиепа в то время был не у дел. Он крупно повздорил с Юрием Григоровичем, главным балетмейстером Большого театра, и лишился всех своих звездных ролей.
- Четвертый год сижу у телефона и жду звонка из министерства культуры,- грустно сказал Марис. - Но каждое утро - к станку, форму нельзя терять.
Безусловно, он преувеличивал перед малознакомым репортером свою мнимую невостребованность. Достаточно взглянуть на его "послужной список", и легко убедиться, что Лиепа сделал для искусства - в балете, кино - грандиозно много. И творил он свои шедевры без перерывов, разве что уходил в какие-то моменты в разные сферы творчества. Даже, сверх всего прочего, две книжки написал. А, кроме того, воспитал, помимо собственных талантливейших детей, Илзе и Андриса, немало выдающихся артистов.
...В какой-то момент он стал переодеваться, и я залюбовался его атлетическим, буквально свитым из мускулов, великолепным торсом. Так что одежда скрывала истинную мощь фигуры. А он, собирая вещи в дорогу, лавируя между грудами чемоданов, баулов, сумок, коробок, рассказывал, рассказывал... Будто мазками набрасывал свой путь в балет и в балете.
В детстве был хилым, болезненным, и отец, чтобы закалить, развить его, отдал Мариса в Рижское хореографическое училище. Чтобы стать сильным и выносливым, мальчишкаодолевал путь на учёбу не как все, в автобусе, а... пробегая всю длинную дорогу рядом с ним.
- Водитель, наверное, приметил меня, я ведь бегал в одно и то же время, и, думаю, чуточку притормаживал, чтобы сумасшедший малец поспевал за машиной,- улыбался Марис.
Сколько же пота и крови стоят за той непостижимой легкостью, с которой великий танцовщик буквально парит над сценой! Часы упорных репетиций, часы за станком, часы виртуозных упражнений. Все это складывается в годы изнурительного и вдохновенного труда. И это служение, постоянное пребывание на сладкой каторге передалось его замечательным детям Илзе и Андрису.
- Бывало, прихожу домой поздним вечером, а Илзе со слезами на глазах глядит в телевизор. Но плачет она не от душещипательной мелодрамы, а от того, что "сидит" на шпагате, и ей элементарно больно.
Марис, конечно же, говорил об образах, над которыми он работал в театре и в кино, о прекрасных партнерах, с коими ему довелось выступать. Но старался, как мне показалось, убедить настырного журналиста в том, что праздник, который получает зритель, стоит исполнителям огромных трудов - и физических, и духовных.
Однажды ему пришлось лечить настоящую боевую рану: в одной сцене ему нечаянно рубанули мечом по руке. Он хоть и бутафорский, но кровь пролилась настоящая. А уж ушибы, синяки и шишки, вывихи, растяжения - им несть числа.
- Знаете, с чего я начинаю, осваивать сцену, особенно в новой постановке или на гастролях? - он хитровато усмехнулся. - Обхожу сцену, упершись взглядом в пол - так я собираю... гвозди, оставшиеся после монтировки декораций. У меня этих гвоздей скопилась шикарная коллекция. Все театры разных стран, где я танцевал, представлены в этой "гвоздевой экспозиции".
- Еще бы неплохо собрать гвозди в нашей квартире,- не без ехидства заметила юная жена Мариса, восходящая звезда балета Нина Семизорова. Во время нашей беседы она продолжала молча собирать вещи в дорогу, постоянно натыкаясь на нас и на кучи чемоданов. Кто из супругов и куда отправлялся в этот раз на гастроли или по каким-то другим делам - я так и не узнал. Меня заворожила небывалая коллекция, которую всю свою сценическую жизнь собирал Народный артист СССР, Лауреат Ленинской премии Марис Лиепа.
Кстати, он же сообщил мне тогда, что уже изобретена машинка, которая, как умный робот, подбирает на сцене, выдергивает из пола оставшиеся после монтировки все ненужные, но опасные для исполнителей металлические предметы.
- Но человеческий глаз и человеческие руки - надежнее!- заметил на прощание великий мастер, явно вкладывая в это высказывание более широкий и глубокий смысл.

Разумеется, интересных людей и не только для интервью, я находил и сам. Одно время любителей живописи охватило увлечение творчеством художников-примитивистов. Наиболее известным и почитаемым был тогда замечательный самоучка Нико Пиросмани. Но то был грузин... Вскоре отыскался и русский примитивист - Ефим Честняков, почти гениальный. Родился он и жил в Костромской губернии и стараниями краеведов в короткое время сравнялся по знаменитости с грузинским коллегой. Его наивные, схожие с детскими, рисунки печатали газеты и журналы. На волне всеобщего ажиотажа и меня понесло на родину Честнякова, в городок Кологрив.
Местная жительница хорошо помнила чудаковатого старика-художника. Стеснительно хихикая, она поведала, как он рисовал её, маленькую девочку, "голенькую, совсем без ничего". Показала сохранившийся его рисунок на куске обтрёпанного картона, оторванного от канцелярской папки-скоросшивателя. Уговаривала взять на реставрацию. Но памятуя о дурной славе некоторых "собирателей" для "сохранения и реставрации" старинных икон, обиравших доверчивых старух-богомолок, я не взял честняковский рисунок, постеснялся, побоялся.
- А где-нибудь в Кологриве сохранились ещё работы Честнякова? -спросил я у собеседницы.
- Сходите в краеведческий музей.
По горбатым деревянным мосткам, заменявшим в этом холмистом городке тротуар, отправился в музей. Он располагался в неожиданно для небольшого Кологрива грандиозном здании железнодорожного вокзала, сложенного из красного кирпича. Смотрительница сильно удивилась моему приходу, по её словам, в будние дни сюда отродясь никто не заглядывал. Невольно подумалось, что и в выходные здесь вряд ли многолюдно.

Отперла она музей и молча сопровождала меня во время хождения по нему- не исключено, что побаивалась, не сопрет ли столичный журналюга какой-нибудь экспонат. В музее оказалось всего несколько работ Честнякова. Зато целый зальчик был отведен под чудесную, рубленную топором деревенскую мебель.
Самым замечательным в Кологриве можно назвать само здание вокзала, где разместился краеведческий музей. Его построили богатые кологривские купцы, едва заслышав, что к их городку подходит железная дорога. Рассудили толстосумы просто и, вроде бы, мудро: мол, возле такого шикарного и солидного вокзала поезда уж как-никак, а задержатся, и не на 2-3 минутки. Тут и торговлишкой для пассажиров можно заняться. Однако поезда в Кологриве не задерживались, ибо по злой иронии железную дорогу проложили вдалеке от этого городка.
Кстати, так называемый самодеятельный художник-примитивист, на поверку, оказался учеником Ильи Ефимовича Репина. И в Академии художеств ему довелось учиться... Тем не менее, он остался самородком, который, к счастью, не поддался обработке. Можно сказать, что нивелирующая таланты цивилизация прошла мимо него, как железная дорога миновала Кологрив.

Уж не знаю, за какие-такие заслуги свалилось на меня предложение Мудрова прокатиться за рубеж, но мне предоставили выбрать: в ГДР или в Лаос. Прикинул: в неметчине, то есть, в бывшей Восточной Пруссии прожил несколько лет, поэтому что-то неожиданное в социалистической Германии вряд ли меня ожидает. А вот Лаос, наверняка, полон экзотики. Выбор был очевиден.

Светличный, зав иностранным отделом журнала напутствовал меня:

- Тебя будут с восточной назойливостью угощать национальными блюдами. Постарайся отвертеться. Не удастся - обязательно перед приёмом пищи употреби 50-100 граммов водки. Этого добра у них хватает. Могут подсунуть деваху. Они очень хороши и умелы. Но будь осторожен - поймаешь болячку, избавиться будет трудно.

В аэропорту Шереметьево, около таможенной проходной творилось что-то невообразимое. Взад и вперёд носились маленькие, юркие, словно живчики лаотянские девушки и юноши. Они улетали к себе на каникулы. В чемоданах и баулах у них обнаруживали вещи, которые не полагалось везти в авиабагаже. Женщина-таможенник тут же на стойке откладывала недозволенное к провозу. И тогда наблюдалась замечательная сценка. Совсем малорослый лаотянин, похожий на крупного младенца, совершал контрабандный рейд: он прихватывал подмышку недозволенное и на корточках прошмыгивал в узкий таможенный проход. Женщине, стражу советской границы он не был виден. Таких манёвров на моих глазах было сделано немало. Мне оставалось только восхищённо смеяться.

Однако, когда очередь дошла до меня, улыбка сползла с моего лица.

- У вас перевес,- объявила контролёр, снимая мою ручную кладь с весов,- будем доплачивать?

- Вы же знаете,- растерянно сказал я,- у меня нет денег. Это отражено в моей декларации.

- Там же отражено, что у вас есть доллары,- парировала неумолимо контролёр-цербер.

- И я полечу в Лаос без копейки?!- разозлился я, и тут мне пришла счастливая мысль, я вынул из сумки бюст Ленина, который вёз в подарок лаосскому руководству профсоюзов, и зловещим тоном, как угрозу произнёс,- Давайте, оставим здесь бюст вождя пролетариата всего мира. Он тяжёлый, он и даёт перевес. А лаосским товарищам я расскажу, что их подарок не пропустили на советской таможне.

Женщина, замученная шустрыми лаотянцами-студентами, устало вздохнула:

- Ладно. Идите вместе с вождём. Но больше не попадайте на мой пост. Во второй раз у меня доброты на вас не хватит.

Лететь пришлось 20 часов, в те времена делали несколько промежуточных посадок: сначала на нашей территории, затем в других странах. В Карачи приземлились глубокой ночью. В самолёте выключили свет и кондиционеры, наружу не выпускали, по салону прошёл пакистанский офицер-таможенник, освещая пассажиров ручным фонарём. Хотя двери распахнули настежь, дышать в жаркую пакистанскую ночь было тяжеловато. За окнами в свете прожекторов виднелась шеренга солдат с автоматами, направленными в нашу сторону. Ясное дело, нас не охраняли от возможных террористических нападений, нас стерегли, как неразумных баранов. Может быть, опасались, что в наше стадо затесался волк. Неприятно было ощущать себя затворниками под дулом автомата. А тут ещё добавило страху двигающееся к самолёту некое сооружение с выдвинутым вперёд стволом, смахивающее на артиллерийскую самоходку. Оказалось, это автозаправщик топливом. Вот почему отключили в нашем авиалайнере электропитание! Своих работников они, таким образом, обезопасили, а что может случиться с нами, "гомо-советикус", если случайно разольётся керосин, они даже не задумывались. Тяжкие впечатления усугубили жаренные гусиные ноги, которыми нас угостили после отлёта из негостеприимной страны. Это нас потчевали пакистанской кухней. Ноги были отвратительно жирными, немного пережаренными и отменно протухшими. А всего за рейс нам пришлось съесть по четыре стандартных, вкусных куриных окорочка.

Для следующей заправки мы приземлились в Бомбее. Уже на подлёте у всех поднялось настроение: мы пробили стаю белоснежных облаков и снизились. Под нами расстилался ослепительно лазурный Индийский океан. Совсем стало весело, когда нас выпустили в аэровокзал. Стали разгуливать, заглядывать в киоски с заспанными продавцами. Как вдруг навстречу выдвинулись из-за полукружья широкого коридора четыре индийские грации, иначе не назовёшь этих смуглых красавиц в сари. Даже метёлки, которыми они подметали пол, не портили их божественного вида. Это была ожившая фреска с индийского храма.

В Бангконе, столице Таиланда, где нас в последний раз дозаправили, мы стали свидетелями такой картины. Из здания аэропорта, куда нас выпустили, увидели, как по взлётному полю шли какие-то местные авиаслужащие в форме удивительного образца - снизу, почти до груди она была бледноголубоватая, а выше - обретала густой тёмносиний цвет. Тайна фантасмагории открылась, когда они вошли под свод аэровокзала: на улице шёл лёгкий тропический дождь, каковой и смочил их одежду сверху, но жар от раскалённых плит взлётной полосы был таков, что капли дождя не достигали земли, испарялись. Соответственно, служители, идущие по полю, оставались наполовину мокрыми, наполовину сухими.

Шикарным букетом чудес и нелепостей встретил меня Лаос. Начать с того, что атташе по науке, культуре и спорту вёз меня из столичного аэропорта на посольской чёрной "Волге". Лучшего цвета для машины, которая предназначена работать во влажных тропиках, и не придумаешь. Тем, кто ответственен за такое решение, самим бы покататься в лаосскую жару при 100 процентах влажности, в чёрном лимузине, раскалённом солнечными лучами, без кондиционера! Атташе по секрету сообщил, что весь посольский корпус смеётся над советскими машинами, у них-то любой клерк ездит с кондишеном, а у нас этой милости удостоен только "Мерседес" посла.

В гостинице, наконец-то, попал в благодатную прохладу, веющую от громадного допотопного, наверное, сохранившегося от французских колонизаторов, кондиционера. Никто меня не предупредил об опасности этого прохладного ветерка, и я простудился. Так что ходил весь мокрый от внешнего и внутреннего жара.

Ранним утром, около 6 часов проснулся, глянул в окно. По пустынной улице, отбрасывая благодаря низкому утреннему солнцу длинные тени, бредут монахи-ломаисты в яркооранжевых одеждах. Они кучковались в каких-то уголках, где (я потом это узнал) жители Вьентьяна выкладывают для них пищу. Когда на столичную землю опустились сумерки, а небо усыпали ядрёные звезды, горящие как крупные бриллианты, я отправился на берег Меконга. Таким образом, проигнорировав, настоятельное предупреждение посольских деятелей о том, что покидать гостиницу в вечерние часы опасно. Лазутчики из соседнего Таиланда, по уверению атташе, спят и видят, как бы утащить к себе советского журналиста. Гуляя по набережной Меконга, я с тайной надеждой поглядывал на ту сторону реки, где таился Таиланд. Когда же меня начнут похищать?... Внимание! Ко мне приближается тёмная фигура... Какое разочарование: жестами незнакомец попросил закурить. Вместо агента враждебной страны ко мне подошёл "стрелок сигарет" дружественной страны.

В джунгли мы во время поездок не забирались, дорога шла вдоль рисовых плантаций, залитых водой, по которой лениво брели волы, впряжённые в сельскохозяйственные орудия, и копошились, утопая по колено крестьяне, в основном женщины, под огромными соломенными шляпами.

Как-то повезли меня отдыхать на пляж. В заводи у водопада плавали на каких-то цветастых кругах, по пояс в воде, смуглянки-лаотянки. Оказывается, это пузырились на поверхности вод их юбки. Иным способом они не купались. Другая, не менее экзотическая картинка, неприятно удивила: в неглубоких земляных ваннах, разминая, наверное, вываренную соль, бродили лаотянские девицы-красавицы, высоко задирая босые ноги. Зрелище, если не задумываться над происходящим, можно считать просто красивым.
- Но почему босиком?! - с возмущением вопрошал я.
- Так ведь любая обувь в соляной рапе разъедается, - перевели мне ответ руководителя солеварни.
Наповал сразили громадные котлы, покрытые толстым слоем сажи и копоти. В них вываривали соль - валютное богатство Лаоса. Но удивляли котлы не сами по себе, хотя так и казалось, что из-за них вот-вот выскочат черти, и начнут помешивать адское варево. Удивили костры, разведенные под котлами - они были сложены из поленьев... красного дерева!
Лаосские товарищи охотно пояснили: чтобы вывозить на экспорт красное дерево, нужны добротные дороги и специальный транспорт. Ничего этого нет, а создавать, да покупать - дорого. А соль легко транспортабельна, ее охотно покупают. К тому же , красное дерево даёт прекрасный жар.

С грустью я бродил в развалинах буддийских храмов. Революция почему-то в любой стране безжалостно разоряет культовые сооружения, если, конечно, это не религиозный переворот.

Под конец командировки я сподобился получить аудиенцию у главы профсоюзов Лаоса. Он встретил меня, возлежа на пуфиках большой тахты. Не знай я его официальную должность, то решил бы, что попал на "стрелку" с криминальным авторитетом. Передо мной сидел, развалившись, мясистый мужик, голый по пояс, в шортах, всё его тело было испещрено замысловатыми татуировками. Даже ноги не остались в первозданном виде. Думаю, знаток воровского жаргона, понимающий язык таких рисунков, мог бы прочитать целую повесть о его уголовной жизни. Но беседа наша не касалась тем и поступков, выходящих за рамки закона, разговор неторопливо вился вокруг защиты прав трудящихся Лаоса, каковую, осуществляли профсоюзы, возглавляемые этим татуированным паханом.

В этой стране я, человек среднего роста, чувствовал себя Гулливером среди лилипутов. Рекомендации зав иностранным отделом нашего журнала Светличного о профилактической рюмке водки перед трапезой выполнял неукоснительно. Восточных национальных блюд избегал, в этом поначалу помогал переводчик - житель Вьентьяна, студент Московского института Лумумбы. Мне, разумеется, приносили их, но я отодвигал всех этих трепангов и лангуст моему спутнику, а сам просил принести что-нибудь из европейской кухни. Мои пожелания исполнялись. Переводчик, вечно голодный, был счастлив, уписывая, например, к моему изумлению большую рыбу, запеченную в каком-то подозрительном соусе. Так и просился он в сравнение с гоголевским Собакевичем, каковой "доехал осетра до конца". Но через три дня моего симпатичного, по-птичьи чирикающего переводчика убрали, объяснив мне, мол, у него какие-то сложности в семье. На самом деле, принимающая сторона, как догадались в нашем посольстве, прикинула по-видимому, что кормить двоих накладно. Ко мне приставили пресс-атташе посольства.

С профбоссом-паханом мы изрядно накачались коньяком и виски. Причём, я закусывал исключительно фруктами, в основном бананами, такими маленькими, что их можно было перепутать с толстыми пальцами хозяина кабинета, если бы они тоже были украшены перстнями. Удивительно вкусные бананчики! В стране Советов мне не довелось едать подобных. Пресс-атташе посольства, меня сопровождавший, уговаривал попробовать чёрные яйца, выглядевшие, право, заманчивой закусью. Но я не рискнул.

На бюст Владимира Ильича Ленина, подаренный мною, проф. деятель глянул совершенно равнодушно, зато одарил меня замечательной веткой с цветами из полудрагоценных камней, забранной в застеклённый пенал. Этот сувенир висит у нас дома в гостиной.

С ружьём и удочкой

Охотиться и рыбачить отец приучил меня с малолетства, о чём я уже сообщал почтенному читателю. Он привил уважение и любовь к ружью и удочке на всю жизнь. Хочу сразу предупредить: в рассказах моих на эту тему не ищите завиральных историй, всё - чистейшая правда, иногда граничащая с вымыслом...

Первая поездка с только что приобретённым ружьём состоялась в компании художника "Рекламного приложения" к "Вечерней Москве", каковое я возглавлял, Славы Кружковского и его друзей. На тарахтящем по старчески "Москвиче"- "копейке!", которым управлял хромоногий хозяин машины, мы отправились на утиную охоту в район Канаковской ГЭС. Уехали в ночь, чтобы поспеть на утреннюю тягу.

Редкие встречные машины, из-за неуважения что ли к нашему древнему рыдвану, вопреки правилам не приглушали свет фар. Когда нас в очередной раз ослепил встречный свет, раздался глухой стук и наша "копейка" ощутимо вздрогнула. Водитель резко затормозил и растерянно пробормотал:

- Приехали...

На обочине дороги постанывал сбитый нами велосипедист, чуть дальше валялся искорёженный велик. Парень был жив и в сознании, язык у него плохо ворочался, он не мог понять, что с ним произошло. К счастью, нам удалось быстро доставить его в расположенную неподалеку больницу. Во дворе стоял милицейский УАЗик, стражи порядка довольно равнодушно поинтересовались, что случилось, на что наш перепуганный водитель брякнул: мол, кто-то сбил мальчишку, а мы его подобрали. Так с его слов и записали в приёмном покое.

- Правильно сделали,- одобрили милиционеры,- все бы так!

Идиоты. Они даже не заинтересовались, отчего это у нас разбита и не горит правая фара...

Охотничья поездка была напрочь испорчена. Водитель наш был чернее дождевой тучи. Мы кляли того шофёра встречной фуры, который ослепил нас и спровоцировал наезд на велосипедиста. Кто-то заключил, что и сам пострадавший виноват: ехал по самому краю шоссе и без луча фары, ибо её на велике просто не было. Нехотя сошлись на том, что надобно на обратном пути проведать парня - как он там.

Однако, возвращаясь домой и проезжая деревню, где оставили в больнице сбитого нами парнишку, мы даже не притормозили. Да, просто шмыгнули мимо места преступления при единогласном глубоком молчании.

В Вечёрке был такой фотокорреспондент Георгий Корабельников, которого называли Юрой, большой, громогласный, он всегда говорил и всё делал торопливо, будто опаздывал на вот-вот отправляющийся поезд. Он возглавлял наше охотничье сообщество, куда входил начальник наборного цеха типографии "Московская правда" Иван Тычинский, наш художник Слава Кружковский, мой друг Володя Назаров, приятель Корабельникова полковник запаса фронтовик, остальные, как говорится, тоже приличные люди, но я их не помню. Всего 20 стволов, то есть, десять человек.

Зимой наш командор Корабельников сорганизовал вылазку на охоту в дальнее Подмосковье. У нас имелась лицензия на отстрел лося. По-моему, я был единственным среди охотничьей команды, который живого лося видел только в зоопарке.

Выехали вечером. Договорились поужинать в середине пути. Те, кто на этом маршруте в охотхозяйство был не впервой, переговаривались так: "Остановимся, как всегда, у Зои. Там неплохая кухня". Почти 100 километров проехали пока затормозили у дорожного кафе. Девушку официантку мои спутники приветствовали, как хорошую знакомую. Мы выпили за удачу на охоте, вкусно закусили. Я спросил, кивая на официантку, обслуживающую нас:

- Это и есть ваша Зоя?

Говор за столом словно оборвали, а полковник-фронтовик встал и позвал меня за собой. Вывел на улицу и показал на заснеженный памятник , подле которого притулилось кафе:

- Вот она - Зоя. Зоя Космодемьянская.

Оказывается, мы остановились на 86 километре Минского шоссе, близ деревни Петрищево, где совершила свой подвиг юная москвичка, посмертно удостоенная звания Герой Советского Союза, Зоя Космодемьянская.

Подвыпившие товарищи слегка посмеялись над моим промахом. А один из них, бывалый охотник, по его собственным рассказам немало зверья отстрелявший в Сибирской тайге, назидательно заметил:

- Этот твой промах, Марк, не в счёт. А вот если мазанёшь по лосю, тогда - штраф!

Тут же договорились о размере штрафа. Кажется, несколько бутылок водки.

Егерь Завидовской охотничьей базы затемно расставил часть стрелков по номерам, остальные вместе с ним отправились в "загон", в их число, к моей несказанной радости, попал и я. Не то чтобы я боялся промахнуться по лосю и подвергнуться штрафным санкциям, скорее, страшился всеобщего осмеяния, ведь, известное дело, мужики в таких случаях злоязыки и безжалостны. А то, что могу промазать, при мандраже, охватывающем новичка на лосиной охоте, у меня сомнения не было. Шли по малоснежному, без сугробов лесу и изо всех сил гукали, вспугивая зверя. Увы, лосей в окладе не оказалось, хотя егерь уверял, что он видел "входные следы".

На следующее утро мне выпало сомнительное счастье угодить в число стрелков и встать на номер. Усвоил "железные правила", отчеканенные Юрой Корабельниковым командирским тоном: с места не сходить, не курить, не разговаривать.

Я обтоптал снежок вокруг дерева и стал молить провидение, дабы меня минула встреча со зверем, чтобы на мою долю не выпала честь стрелять по лосю. Голоса загонщиков становились всё слышнее, нет-нет да чудилось сквозь прозрачный зимний лес, что мелькнули в его чащобе заветные рога. Тогда я вздрагивал, напряжённо вглядывался в показавшийся мираж и вновь замирал с ружьём на изготовке. Вдруг ухнул невдалеке выстрел, потом другой, почти дуплетом. Раздался возглас:

- Дошёл!- так оповещают охотники об удачном выстреле по зверю.

Остаюсь на месте, ибо предупреждён, что с номера снимает только егерь, больше никто. Егеря что-то долго нет. Машу в недоумении близстоящему охотнику, тот в ответ изображает взмахами рук, как я понимаю, своё недоумение. На нас выходят загонщики. Постепенно, нарушая наказ нашего егеря, но выполняя право сняться с номера по сигналу "Дошёл!", мы собираемся. Обнажается во всей своей неприглядности такая картина происшедшего. Лосиха с лосёнком пошла вдоль цепи стрелков и никто не решился пальнуть по ней боясь задеть лосёнка, которого, конечно же, убивать строго запрещено. Их было плохо видно за деревьями и кустарником. Так бы и ушли они вглубь леса. Однако нашёлся смельчак, который спустил курок, причём, дважды. Этот "Робин Гуд" ранил лося. Мы потом по следам крови определили, что выстрел был произведён по зверю, который находился почти в ста метрах от охотника. Егерь бросился вдогонку за подранком, и, в конечном счёте, что называется, "добрал" добычу, после чего позвал нас. Мы обработали лося и притащили его в сторожку. Здесь состоялся суд над мазилой. Его обвиняли по трём статьям. Во-первых, самое тяжкое обвинение - не надо было стрелять по лосихе с детёнышем, теперь, оставшись без материнской опеки и защиты, малыш скорее всего погибнет от волчьих клыков. Во-вторых, на таком дальнем расстоянии почти гарантировано промажешь или нанесёшь не смертельную рану, а подранок может уйти от охотников в недосягаемое место и там бессмысленно погибнуть. В третьих, не убив зверя нельзя вводить в заблуждение остальных членов команды возгласом "Дошёл!", означающим победное окончание охоты. Мы признали его виновным по всем статьям. Самое интересное, что на "скамье подсудимых" оказался ко всеобщему удивлению тот самый бывалый сибиряк, обозначивший накануне в кафе "У Зои" объём штрафа за неудачный выстрел. В своё оправдание он лишь сказал, что лосёнка не видел, зимой определить - лось это или лосиха невозможно, потому что рога мужики сбрасывают до весны. А вот стрелял на приличном расстоянии от зверя потому, как привык к дальним выстрелам в Сибири. Сегодня впервые обмишулился и готов отвечать по законам охотничьего братства.

При дележе мяса голова лося досталась не ему, хоть он и попал в зверя, а егерю, который сделал добычу доступной. Наконец-то я увидел демократичный раздел лосятины. Командор встал спиной к разложенным на снегу кускам мяса, а егерь, как незаинтересованное лицо, показывал на доли и вопрошал: "Кому?". Командор называл фамилии. Между прочим, егерь с усмешкой рассказал, как "делили" лосятину плюс двух кабанов космонавты, которые тоже здесь славно поохотились.

- У них тоже получилась осечка, и мне пришлось побегать за лосём, но положенной по неписанным правилам головы зверя, я - добытчик, не дождался. Все туши погрузили в свои легковушки и укатили. Ни кусочка мяса мне не оставили. Видно решили, что егерь должен испытывать гордость и счастье от того, что его услугами на охоте пользовались космонавты. Честно скажу, таких чувств я не испытывал, обидно было, что они меня за человека не считали.

Отпраздновали удачную охоту в ресторане Дома актёра, что тогда располагался на улице Горького (ныне Тверская). Это нам устроил Всеволод Васильевич Шевцов, за что и влился в нашу охотничью компанию. Повара приготовили вкуснейшее блюдо из жареной лосиной печёнки. С ними мы поделились той же печёнкой - ведь она у лося огромная. Получился общий пир горой.

Надолго нам хватило лосятины дома. Мы с Аришей ели это мясо и без предубеждения, и привычно, ибо на Севере приходилось часто питаться олениной. Старики ели, по-моему, из уважения к зятю-охотнику, всё-таки мясо лося было жестковато. Безаппетитный Антон был в восторге - ведь никто из знакомых мальчишек не пробовал дичатинки. Поразил меня до колик от смеха тесть Илья Михайлович: он взялся, без консультаций со мной, за обработку лосиной ноги.Как заправский парикмахер, намылил густую шерсть и принялся её брить опасной бритвой. За этим занятием я его и застал, вернувшись с работы.

Хрюкая от смеха, я выспрашивал его:

- Вы не поинтересовались у клиента, не беспокоит ли что его? Не щиплет ли мыло, не тупа ли бритва? Поодеколонить не забыли?

- А как иначе можно убрать такие заросли?- великодушно игнорируя мои издевательские вопросы, искренне удивился Илья Михайлович.

- Шерсть обычно опаливают,- сказал я тоном знатока, хотя плохо представлял, как это разложу костёр во дворе городского дома и стану опаливать лосиную ногу. Соседям вряд ли понравилось бы нюхать смрад палёной шерсти. Пришлось опаливать плохо обритую ногу над огнём кухонной газовой плиты. Провонял всю квартиру. Но студень наши женщины приготовили грандиозный. Очень вкусный. Ели сами, угощали гостей и даже соседей по дому.

Каждая охотничья поездка превращалась в приключение. Что-нибудь да выходило за рамки обыденной жизни. Я уж не говорю о том, что всякий раз душа радовалась открывающимся прекрасным картинам родной природы. Представьте: огромное поле, укрытое белоснежной попоной снега, а по нему скачет, весело дрыгая длинными задними ногами заяц-беляк. Вот мы увидели, как белый пушистый комок, едва различимый на фоне снега, взлетел над сугробами. И через мгновение, упав и замерев, пропал из вида, слился с общим фоном. Заяц бежит, образуя чёткий большой круг, а, замкнув его, делает так называемую скидку, то есть, отпрыгивает далеко в сторону от проторённой им самим тропки, и припадает к снежному покрову. Различить его невозможно. С интересом следим за работой легавого пса Юры Корабельникова. Уткнув нос в заячий след, он повторяет путь косого, а хитрый зверёк издали спокойно наблюдает за поисками собаки. Не обнаружив косого, наткнувшись по кругу на собственный след, пёс недоумённо поднимает голову, оглядывается, внюхивается во все стороны в полной растерянности. В то же мгновение заяц не выдерживает, и бросается в лес. Легаш с воем за ним. Они исчезают в чаще.

Охота окончена. Возвращаемся на базу - в сторожку егеря. "А как же собака?"- беспокоимся мы. "Не пропадёт".- успокаивает хозяин. Действительно, поздним вечером раздаётся царапание в дверь. Пёс вернулся, потерпев поражение в гонке с зайцем, по такому глубокому снегу другого и не могло быть. Морда у пса явно виноватая. На пузе приполз к хозяину и лизал ему руки, вымаливая прощение за неудачную охоту.

Техника безопасности, о которой беспрестанно толкуют человеку с ружьём егеря и опытные охотники, возглавляющие команды, не формальность, не пункт обязательного протокола о намерениях. Это я усвоил ещё в детстве, на первых вылазках с отцом в Калининградском заказнике. Сошёл с номера - разряди оружие! Услышал сигнал окончания охоты - разряди оружие! Никогда не стреляй в зверя, пока не увидел его ясно и безошибочно! Никогда не направляй ствол на человека или в его сторону! Нарушения этих немудрёных правил приводили к тяжёлым последствиям. Хотя бывали и просто пугающие инциденты. Скажем, был такой случай. Прозвучал отбой. Метрах в 70 от меня стоял на номере Володя Назаров, к нему уже подходил Слава Кружковский, пошёл к нему и я - от него начиналась тропа, ведущая к хибарке егеря.

- Ты ружьё-то разрядил?- спросил я на всякий случай, ибо что-то не заметил, чтобы Володя вынимал из ствола патроны.

- Да, я его и не заряжал,- весело ответил Назаров. Он отступил назад, чтобы подходивший Кружковский встал на обтоптанном им в снегу пятачке. Отступил неудачно, споткнувшись о корень, торчавший высоко над землёй. Двустволку свою он держал на весу и непроизвольно ударил прикладом о незамеченный им коварный корень. Раздался выстрел. Слава испуганно отпрыгнул в сугроб, я тоже пригнулся от неожиданности. Заряд, слава Богу, ушёл вверх, никого не задев.

При разборке случившегося мы, втроём, пришли к выводу, что ружьё Назарова проделало путь из дома до номера, куда его определил егерь, в заряженном состоянии. Огласки сей безобразный факт по нашему сговору не получил. Однако ни я, ни Кружковский быть на охоте вместе с Володей больше не рисковали.

Всех нас потряс трагический случай, произошедший по вине человека, нарушившего правила. Два друга отправились на кабанью охоту. Разошлись по номерам. Зверь долго не появлялся, и уже бессмысленно было его ожидать. Но вдруг один из охотников заметил шевеление в кустах и, вроде бы, услышал похрюкивание. Как только туловище кабана обозначилось, охотник влепил в него жакан. Если б он хоть немного повременил, то увидел бы, что это его друг решил подшутить, изображая зверя. Шутник был убит.

Однажды на охотничьей базе в Калужской области нас донимал морозец и, решив разогреться, мы с Иваном Тычинским принялись бороться. Пытаясь перебросить этого здоровенного детину через себя, я опёрся об утоптанный снег. Вдруг почувствовал, как рука, продавив наст, наткнулась на что-то острое, и тут же снег окрасился кровью. Борьбу прекратили. Ранку в несколько глубоких проколов обработали йодом, заклеили тампоном, замотали бинтом. На что же я напоролся? Раскопали снег - батюшки-светы - под настом колючая проволока, уходящая куда-то вдаль, всю вытаскивать и невозможно, и бессмысленно.

Приятель Корабельникова полковник запаса, фронтовик с интересом разглядывал извлечённую железяку.

- А ведь колючка немецкая,- определил он,- это хорошо видно по закрутке.

Спрашивается, как же она попала в лес? Что немцы могли опутать колючей проволокой, от кого оберегались в глубине чащи? Не путает ли что фронтовик? Всюду ему до сих пор чудятся следы фашистского нашествия! Однако он легко объяснил нам, не нюхавшим пороха войны, с чем мы столкнулись, на что напоролись.

- Смотрите: вокруг нас молодые деревья, поодаль опушка хвойного бора. Так что картина ясная: тридцать с лишним лет назад немцы, оккупировавшие эту местность, опутали колючей проволокой опушку калужского леса, чтобы осложнить выходы из него партизанам. Потом поле заросло ивняком, тополями и прочими деревьями. С годами они превратились в молодой лес. Так что считайте - Марк получил фронтовое ранение.

Вот ведь зловредные гитлеровцы: то они "вешают" меня на мече кайзера Вильгельма, то наносят увечье, как партизану!

Отложилась охота близ Конаковской ГРЭС двумя моментами. На утренней тяге высоко, над моей засидкой в камышах, тяжело прохлопали крыльями две кряквы и пулями просвистели три чирка. Моим коллегам повезло не больше. Одиночные выстрелы прозвучали реквиемом по неудачной утиной охоте. Мы с завистью наблюдали, как в километре от нас тучами мигрировали утки с ночёвки на дневную кормёжку. По ним никто не стрелял. Там находилась дача Клима Ворошилова. Хозяина, разумеется, не было, да и по слухам бывший конармеец утиную охоту не приветствовал, а охране приказано было стрелять только по диверсантам . Посему умная птица проложила маршрут над территорией, где ей ничто не угрожало. Говорили, что раньше находились смельчаки залезавшие в этот искусственный заповедник. И что? Изголодавшаяся по делу охрана отлавливала этих дурачков после первых же выстрелов по дичи, отнимала добычу и держала сутки, а то и двое-трое до выяснения личности.

Наша утиная страда завершилась скудными трофеями: по одной-двум уткам на нос, правда утки осенью были нагульные, жирные, с такими не стыдно являться домой.

О моих охотничьих победах и промахах зашёл разговор за столом, когда к нам в Люберцы приехала в гости Аришина двоюродная сестра Галя Опекаловская.

- Хочешь попасть на настоящую охоту?- вдруг загадочно спросила она.

Какие могут быть разговоры? Конечно, хочу, тем более, что добыча в Подмосковье становилась всё менее досягаема. И тут, к моему изумлению, обнаружилось, что Галя, Галина Дмитриевна служит начальником планового отдела в Управлении Московским областным Охотничьим обществом! А это означает, что у неё неограниченные возможности обеспечивать меня путёвками в любое подмосковное хозяйство. Чем я и пользовался некоторое время, затем она отправила меня на базу, о которой можно было раньше только мечтать, в "Московский охотник", расположенный в пойме реки Волга, на Ахтубе, Астраханской области.

Жили мы тогда на Славянском бульваре. Ранним солнечным утром, с распухшим рюкзаком за плечами и зачехленным ружьём в руках, я стоял на автобусной остановке и терял праздничное настроение - народа, спешащего на работу, было много и втиснуться с моей ношей в автобус никак не удавалось. Боясь опоздать на поезд, принялся останавливать попутку. Однако, всегда такие отзывчивые водители в это утро даже не притормаживали около меня, а один сделал мне какие-то непонятные таинственные знаки. Я машинально проследил в сторону, куда он, вроде бы, указывал, и понял, почему вдруг именно сейчас меня игнорируют автомобилисты. В придорожных кустах притаился гаишник! А брать попутчиков, то есть, заниматься извозом, категорически запрещалось.

- Совести у тебя нет, капитан! - зло бросил я ему.- Я же на поезд опаздываю!

- Иди вперёд, дурачок,- милостиво расплылся он в улыбке,- авось тебя подберут. А я, так и быть, сделаю вид, что не вижу...

Пришлось послушать его совета, и вскоре меня подхватила попутная машина, так что на Павелецкий вокзал я прибыл вовремя. Не могу умолчать о трагичной судьбе этого гаишного капитана. Он прятался в кустах не случайно - в руках у него был редкий тогда прибор "скоростимер", с помощью которого можно засекать нарушителей правил скоростного режима. Надо ведь учесть, что Минское шоссе являлось правительственной трассой, потому пользовалось особым вниманием руководства Госавтоинспекции, и обеспечивалось всем лучшим: опытнейшими кадрами, новейшей техникой. Однако наш капитан перестарался или, что называется, перебдел: он наставил свой скоростимер на членовоз, в котором по слухам ехал сам Леонид Ильич Брежнев. Отвечающие за безопасность главы партии и государства среагировали мгновенно: человека, нацелившего на машину предмет похожий на огнестрельное оружие, расстреляли из бортового пулемёта. Сколько правды в этой легенде, не берусь судить.

В Астрахани я не задержался, переночевал в каком-то Доме для приезжих, и ранним утром водомётный катер унёс рыболовов и охотников в Ахтубинскую пойму в устье реки Волга. Плыли весь день, сделав одну или две остановки у пристаней, где высадились какие-то люди, не ушибленные охотничьей и рыбацкой страстью. Просто местные жители возвращались из поездки в город. Наконец, войдя в узкую протоку, мы очутились в зоне базы "Московский охотник". Здесь остановки участились. Собственно "база" - это домики, разбросанные по островкам вдоль протоки. У каждого домика выгружалась группа из нескольких человек. Сопровождающий нас говорил, что ниже по течению расположены войлочные юрты. На эту экзотику любителей набралось немного. Я сошёл на дебаркадер, когда было объявлено, что следующая остановка будет около последнего домика, дальше пойдут юрты.

В пути сложилась карточная компания: играли в подкидного дурака и перезнакомились. Запомнил лишь одного - Сашу Талызина. Этой компанией и поселились в охотничьем домике. Но утиная охота не коллективное действо, в отличие от загонных на лося или кабана, с собаками на зайца, лисицу, волка, при охоте на водоплавающую дичь

- в скрадке или в лодке - ты один на один с пернатыми. Разве что собака составит компанию. Особенно добычливым я бы себя не назвал, честно говоря, мазал по дичи изрядное количество раз. К своему позору, признаюсь: нередко случалось, что подбитая мной птица падала в чакан - непроходимые заросли рогоза.

Вокруг нашей стоянки расстилались необозримые плёсы, похожие на озера. На ближайший мы оправились ( каждый на своей лодочке) на вечернюю зорьку с дедом - был такой в нашей команде пожилой охотник. Он высадился у горловины плёса, соединявшего водоём с протокой, я отправился дальше. Лёт был изрядный, но птицы летели вне досягаемости - то высоко, то далеко. Плюнул и пошёл к деду: мол, а как у него дела? Уже на подходе увидел чудесную картину: у берега, под самым носом у моего невольного напарника плавает целая стайка уток. На бликующей под луной спокойной воде плавают эти ути, не обращая внимания на охотника. "Может, дед заснул?- мелькнула у меня догадка.- Но нельзя же упускать такую удачу!". Я долбанул по стайке дуплетом. Промахнуться с такого близкого расстояния было невозможно. Едва рассеялся дым, как раздался спокойный голос деда:

- Ну, молодчина! Лежу попал!

В темноте не видно, как моё лицо залилось пунцовым цветом стыда - ведь я, не разобравшись, всадил дуплетом дробь в подсадных уток, благо это были резиновые чучела. А дед по достоинству оценил мой "успех", заметив, что стрелял я по "лежу", то есть, по дичи, каковая не может подняться на крыло. Дело в том, что меж чучел на плаву были утки, подбитые дедом. Их я тоже поубивал вторично. К моему счастью и к чести деда на сходе охотников в нашем жилище он не обмолвился об инциденте даже намёком.

Охотничье братство зиждется на многих неписанных законах. Никто их специально не заучивает, так, передаются они в разговорах на бивуаке, в байках, анекдотах. В нашу команду втёрся длинный парень в очках, типичный аспирант. Самое смешное, что он и оказался аспирантом. Худой, горластый, с выдающимся кадыком, сильно близорукий - очки с толстенными линзами. Приставал с рассказом об увиденных им цаплях, которых называл "королевскими".

- У них на голове что-то вроде короны,- захлёбывался он от восторга,- но у меня кончились патроны.

Ему попытались объяснить, что это, видимо, венценосная цапля, на которую порядочные люди не охотятся по двум причинам: во-первых, красива, во-вторых, несъедобна, ибо воняет рыбой. Просвещение не удалось. Аспирант на следующий день настрелял-таки "королевских-венценосных" цапель, сварил их, и бегал за нами с воплями:

- Попробуйте! Бульон из королевских цапель! Божественная пища!

Никто не составил ему компании, более того, с ним прекратили общаться, все - без исключения. Он не выдержал всеобщего бойкота и сбежал с базы досрочно с первой же оказией в виде катера, который привёз что-то егерям и возвращался в Астрахань.

Второй случай, взбудораживший нас, приключился с очень хорошим парнем, таким же, как и я, малоопытным охотником. Вернулся он с утренней зорьки весьма довольный, ибо добыл гуся.

- Гусь - птица осторожная, - говорил он, блестя глазами,- а этот какой-то нестандартный, летел по кругу над плёсом, совсем близко от меня...

Саша Талызин взглянул на добычу, вздохнул и ушёл из избы на улицу, покурить. Пришёл егерь и оборвал восторги.

- За такую охоту по ушам надо! - сердито сказал егерь.- Это же лебедёнок, птенец ещё, потому и серый как гусь. Он только на крыло встал, облётывался. А ты его убил. Скажи спасибо, что запрет на отстрел лебедей снят.

Да, в те годы разрешили, более того, приветствовали отстрел лебедей. Они слишком расплодились и наносили огромный ущерб природе, уничтожая растительность и мальков.

Парень лёг на свою постель и отвернулся к стенке, не вставал почти сутки, так глубоко переживал свою ошибку. А Талызин обработал птицу и сварил.

- Мне этих лебедей ещё в Сибири в студенческом отряде довелось едать,- объяснил он своё поведение,- вполне съедобное мясо, если знаючи приготовить.

Уговорить меня попробовать лебедятинки он не сумел. Остальные охотники составили ему компанию, но ели птенца без особого энтузиазма, как бы стыдясь, что жуют будущего красавца. Может быть, прав был князь Мышкин, утверждая, что красота спасёт мир? Если не спасёт, то пробудит совесть ... Сосед по лестничной клетке в Люберцах со смехом рассказывал, как он разыграл друзей, когда жил в Сибири. Он был заядлым охотником и его задевал постоянный вопрос, мол, "не жалко ли ему убивать зверей?". Решил слегка проучить чистоплюев, спокойно поедающих мясные блюда, которые тоже недавно были живыми существами. Пригласил друзей на застолье по поводу какого-то праздника, накормил котлетами собственноручного изготовления, а потом сообщил, что котлеты пожарены из мяса лебедя.

- Представляешь,- заразительно хохотал он,- некоторых особо слабонервных выворачивало наизнанку.

В ахтубинских плавнях нужна особенная наблюдательность и осторожность. Бесчисленные протоки, плёсы, озерки, заросли рогоза, камыша, тростника, кустарника, даже искривлённые деревца - всё это природное многообразие кажется выращенным по единому стандарту. Плывешь в куласе и зыркаешь по сторонам: вроде бы, этот выразительный карагач я уже видел... Однако через минуту на пути вырастает точно такой же карагач, будто близнец тех, что попадались ранее. Тоже происходит и с другими деталями бесконечного водно-болотистого пейзажа в дельте Волги - всё повторы, повторы уже виденного. Очень легко запутаться, заблудиться. Егеря неустанно твердят, как катехизис: "Плывёшь или ходишь посуху, обязательно делай заметки - тряпку повяжи на ветке там, где надо повернуть, чакан или камыш заломи приметным способом". О том, как пропали, погибли в этих джунглях легкомысленные охотники существуют десятки душещипательных легенд.

Но когда тихо скользишь в лодочке по течению протоки в полной ночной тиши, когда вокруг расстилается чёрный бархат недвижной воды с серебряной залысиной лунного света, не хочется верить, что эти заросли, выстроившиеся почётным караулом вдоль твоего пути домой, таят гибель. Однажды я ощутил свою беспомощность перед мрачной бесконечностью плавней. Возвращались с охоты группой. Так получилось, что незаметно подобралась кромешная темень, наши лодки друг за другом поутыкались в стену чакана, и нам пришлось спешиться, тем более, что по нашим расчётам егерский домик должен был находиться где-то невдалеке. По светлому времени суток, мы, конечно, добрались бы до дома быстро, но в беспросветной темноте понять, куда нас занесло, было невозможно. Выстроившись цепочкой и едва видя затылок впереди идущего, стали проламываться сквозь вязь перепутанных меж собой стеблей. Человеку, возглавляющему нашу колонну, вручили самый большой тесак, он им прорубал просеку. Но надолго его не хватало, обессилевшего сменял новый вожак-рубило, и марш безумно уставших людей продолжался. Когда силы самых выносливых подошли к исходу, кто-то заорал "Эге-гей!", непонятно, на что надеясь. Однако, отчаяние порой приносит удачу. На наш призыв о помощи откликнулись, впереди ударил поверх чакана мощный луч прожектора. По этой световой дорожке мы скоро добрались до нашего домика. Светил нам с его крыши егерь.

Утром он позвал всех нас туда же, на крышу и показал удивительную картину. Наш путь в чакане был обозначен прорубленным в зарослях ходом. Он шёл чётким зигзагом: вправо-влево, вправо-влево, такую строчку оставляет швейная машина, обмётывая петли. Двигайся мы и дольше таким образом, наверное достигли бы желанной цели где-нибудь к утру. Если б сил хватило...

Картин и явлений природы, поразивших масштабностью или красочностью, я мог бы назвать немного. Под Одессой между сёлами Лиманское и Рыбальское разлеглось поле глубокой пыли до самого горизонта. А по нему шёл мой дружок Боря Колесников, оставляя за собой поднявшийся бугром ровный пылевой след, остававшийся при безветрии во взвешенном состоянии. В Болгарии, в местечке Казанлык передо мной распласталась до самого горизонта плантация алых роз. А запах!... При подлёте к Бомбею под нашим авиалайнером висели пухлые горы кипенно белых облаков, а ниже открылись бескрайние просторы лазоревых вод Индийского океана, цветовые переливы которого подчёркивали мелкие барашки волн. В дельте Волги мне довелось лицезреть высокое ослепительно голубое небо на три четверти захваченное эшелонированным перелётом птиц, спешащих на зимовье в тёплые страны. Боюсь сейчас перепутать порядок, в каком они летели, на самом верху царственно шёл строй журавлей и лебедей, чуть ниже гуси и квакши, затем кряквы, чирки и другие водоплавающие и прочие птицы. Пернатые перекрыли солнце, но день не померк, его поддерживал блистающий небосвод, облака, отражающие солнечные лучи.

Глядя на это пиршество красок, на стройные построения стай, на неторопливый, можно сказать важный, будто это вельможи, полёт крупных особей и на быстрый, как росчерк пролёт мелких птичек, мы, охотники, поражённо молчали. Среди нас стоял, любуясь осенним перелётом мастер спорта по стендовой стрельбе. Намедни он удивлял нас стрельбой из своего спортивного многозарядного карабина по стае гусей. Мы указывали, какую птицу надо взять, и он метким выстрелом поражал пулей, а не дробью, именно её. На этот раз он стоял, охваченный общим восторгом, и даже не подумал поднять при этом изобилии птиц свой карабин.

Так красота пробуждает в нас всё лучшее и усыпляет жажду крови, свойственную человеку с ружьём.

"Изобретатель" с "рационализатором"

Сам удивился, обнаружив странную закономерность: судьбоносные решения я принимал, как правило, во время прогулок. Мысль о том, что мне стоит попробовать писательское перо, пришла в голову, когда мы с только что обретённым другом юности Борисом Колесниковым разгуливали по ночному шоссе. Он голосом Маяковского читал стихи поэта-горлана-главаря, а я молча восторгался не столько стихами, сколько исполнителем. Потом начал писать рассказы и даже публиковался. Расхаживая по коридорам института кинематографии, куда поступал другой мой друг Володя Хмельницкий, подумал: "А почему бы не попробовать стать киношником?". И стал им. Проход по вагонам скорого поезда "Москва-Цхалтубо" в поисках любителей домино окончилась женитьбой на девушке, с которой мы продолжаем идти по жизни более полувека. Прохаживаясь по коридору издательства "Московская правда", что на Чистых прудах, увидел объявление о вакансии в редакции многотиражки областного управления милиции "На страже". И стал литературным сотрудником этой газеты.

Были и другие прогулки, приводившие к поворотам в судьбе. Ещё одна была до смешного короткой. Я вышел покурить на площадку возле туалетов на третьем этаже здания на улице Кирова (ныне Мясницкая), где располагалась редакция "Советских профсоюзов", приютившая меня на семь лет. Подошёл Боря Берман, знакомый по Дому журналистов, схватил меня за пуговицу пиджака. Узнав его поближе, я неоднократно становился свидетелем, как он откручивал пуговицы у приятелей и вовсе незнакомых людей. Ухватится и, не отпуская жертву, заведёт высоким голосом неожиданную для собеседника речь. Вклиниться в этот поток словоизлияния невозможно. Так случилось и на этот раз. Непонятно - зачем, он пустился в славословие по поводу журнала, в котором ему посчастливилось быть в настоящее время сотрудником. Окончил этот панегирик в адрес "Изобретателя и рационализатора" он таким образом:

- Я знаю, ты ведь был ответственным секретарём в "64. Шахматное обозрение"?

Вынужден был подтвердить сей факт.

- Тогда тебе прямая дорога в наш ИР! Нам как раз требуется ответсек. Идём, главный ждёт тебя!- провозгласил Берман.

Как заворожённый я проследовал за ним. Мой переход из одного издания в другое занял несколько десятков метров - редакции располагались в противоположных концах коридора дома на улице Кирова-Мясницкой, где по комнатушкам ютились и другие профсоюзные журналы.

У "Изобретателя и рационализатора", можно сказать, судьба типичного советского интеллектуального издания. ИР родился в 1929 году под названием "Изобретатель", как рупор ВОИЗ - Всесоюзного Общества Изобретателей. В его первом номере опубликована статья "Массы вместо единиц", в которой доказывалось, что на смену гениальных одиночек придёт техническое творчество масс. Можно было бы отмахнуться от этой максималистской идеи, такой же бредовой, как постулат, приписываемый марксизму, об отмирании семьи. Но подпись под статьёй заставляет призадуматься - эта статья написана Альбертом Эйнштейном! А ведь, как мне (и не только мне) кажется, серьёзная пресса живёт прежде всего для того, чтобы подталкивать читателей к размышлениям. Но долго подталкивать советских изобретателей в этом подозрительном направлении "Изобретателю" не пришлось - не достигнув десятилетнего возраста, он приказал долго жить. Это было последним аккордом реквиема по разгромленному ВОИЗ, в котором "окопались троцкисты и прочие агенты мирового капитализма". Возглавляющий эту враждебную СССР организацию Артём Халатов и его "приспешники" были расстреляны, та же участь, видимо, постигла руководителей "Изобретателя". После смерти Сталина, в хрущёвскую оттепель, идеолог партии Михаил Андреевич Суслов, "серый кардинал", как прозвали этого секретаря ЦК КПСС, милостиво разрешил вновь издавать изобретательский журнал, присобачив к его первородному названию "Изобретатель" довесок - "рационализатор". Таким образом, примирив апологетов массовости технического творчества во главе с Эйнштейном и тех, кто придерживался противоположной точки зрения - изобретательство удел гениев. Между прочим, серьёзные учёные мужи в сердцах бросали: "рационализаторы - главные вредители технического прогресса". Не удивляйтесь, тому есть примеры. Так произошло, скажем, с эскалаторами метро на станции "Авиамоторная" в Москве. Отступление от технических требований эксплуатации, что можно назвать, хотите, "модернизацией", хотите, "рационализацией", а ежели сказать точнее - преступным головотяпством, привело к гибели, ранениям людей.

Журнал и после возрождения отличался смелостью и задиристым характером, выскакивая из рамок дозволенного. Приведу пример, быть может пустяковый, но показывающий отчаянное свободомыслие ировцев. В юмористической подборке "Перпетомобиль" , поместили весёленький рисунок: в духе изобретательства изображено устройство туалета, где нечистоты смываются в... телевизор. Более чем недвусмысленный намёк на то, что показывают по телеку. Реакция ЦК КПСС последовала незамедлительно: главному редактору ИР Нине Ивановне Карасёвой влепили выговор. В мою бытность в журнале главный редактор Генри Павлович Кушнер совершил куда более дерзкую и несравненно весомую публикацию. На обложке ?2 за 1990 год был помещён портрет человека с надписью на ленте над головой, повторяющей заголовок статьи - "Опасен тем, что не виновен", а внизу - "Адрес творческой лаборатории изобретателя ЮЖ-312 87". Именно по этому адресу сидел в тюрьме замечательный изобретатель с Украины Борис Васильевич Болотов. Посажен по лживому навету завистников, занимавших высокие должности, и сделавшие, благодаря этому доносу служебную карьеру. В номере публиковалась на трёх с половиной полосах статья-расследование Г.Кушнера, где вскрывался преступный механизм дискредитации и опорочивания смелого новатора, каковым являлся Б.Болотов. В конце стояла приписка: "Гонорар за эту статью автор переводит во Всесоюзный фонд милосердия".

Здесь всё, начиная с портрета зэка на обложке, кончая последней фразой "На лжи правовое общество построить невозможно", было продиктовано гражданским мужеством и звучало вызовом тем, кого принято обозначать "Власть предержащие". Генри Кушнер, как главный редактор и автор статьи в защиту неправедно осуждённого изобретателя, сильно рисковал и местом, и партбилетом. Адвокаты Болотова, безуспешно боровшиеся за его попранные права в самых высоких инстанциях, ухватились за публикацию в популярном и уважаемом журнале. Раньше апелляции, жалобы отсылались из центра тем, на кого жаловались. Такова была, да и сейчас процветает система правозащитности в нашей стране. Однако в 90-м году уже зашатался советский строй, чиновники стали осторожнее. Огласка в печати дела Болотова дала результат: он был освобождён и реабилитирован. Впоследствии Борис Васильевич болотировался в президенты Украины. Но неуспешно. Теперь он пропагандирует свои методики, позволяющие жить без болезней, более того, академик так называемой Русской академии утверждает, что человеку (разумеется, с его помощью) доступно, подобно ящерице, регенерировать собственные конечности. Главной целью его учения является... бессмертие, которое он усматривает в возможности бесконечное количество раз "рождаться заново" с сохранением прежнего опыта и знаний. Сейчас ему 85 лет. Интересно, когда он примется за своё "второе явление народу"?

Став членом команды журнала "Изобретатель и рационализатор", я углубился в мир проблем, о которых слышал краем уха или только догадывался. Кто изобрёл радио - Попов, Маркони? Чьи глаза увидели впервые телевизионную картинку - Зворыкина, Розинга? Кого надо считать отцом фотографического аппарата - Дагера, Ньепса? Это лишь исторические загадки, которые мучают изобретательское сообщество. В современности постоянно сшибаются лбами по поводу приоритета десятки, сотни, тысячи пытливых умов. Шутка: "кто открыл рентгеновские лучи? Малюта Скуратов, сказавший боярину, не желавшему признаваться в смуте, "Я тебя, суку, насквозь вижу!" - эта шутка обретала для меня формы реального факта.

Пусть читатель простит за невольную велеречивость, но ко мне во всей грандиозности пришло осознание того, что весь вещный мир, сопровождающий нас от рождения до гробовой доски, придуман изобретателями. Служить интересам этого непредсказуемого, порой капризного, заносчивого, обидчивого, как малое дитя, племени и почётно, и хлопотно. Причём защищать их от ворья, норовившего украсть идею, а то и чертёж новации, модель её, приходиться, учитывая такую особенность этих кулибиных-эдиссонов: как правило, они плохо приспособлены к суровым реалиям жизни, излишне доверчивы.

Итак, я превратился в слугу, помощника, адвоката тех, кто толкает вперёд технический прогресс. Каково же было изумление, когда на собственной шкуре ощутил истинное отношение к изобретателям и их пособникам, так называемой четвёртой власти, вернее, наиболее мощной её части - журналистов телевидения.
В кои-то веки редакцию журнала "Изобретатель и рационализатор" пригласили участвовать в передаче Центрального телевидения. Мы прибыли в полном составе, благо нас было менее десяти человек, во главе с главным редактором Генри Кушнером. Ведущий, Владимир Познер, с присущей ему доверительностью заявил, что тема "Защита интеллектуальной собственности", которой посвящена передача, ему совершенно неведома. Зато, мол, здесь для заинтересованного разговора собрались представители многих творческих профессий, которые постараются разобраться в современных проблемах защиты интеллектуальной собственности. Главными экспертами приглашены известные у нас в стране и за рубежом деятели культуры. Если мне не изменяет память, среди них был и популярнейший тогда композитор Микаэл Таривердиев, знакомый мне по ВГИК. Он был музыкальным оформителем и написал музыку к неудачному моему фильму "Земля комсомольская".
Народу в студию набилось множество. Как выяснилось во время дискуссии, тут были, помимо нас, технарей, деятели литературы, искусства и, в основном, шумный, говорливый и нахрапистый эстрадный люд. "Известные люди", попавшие в эксперты, представляли тоже шоу-бизнес.
Вот и пошел разговор о том, кто у кого украл мелодию, кому не заплатили за исполнение его произведения на радио, эстраде, телевидении. Но в основном топтались на "пятачке" пиратства - незаконного тиражирования кино- и музыкальных произведений на кассетах и дисках. В диспуте особенно усердствовали два-три молодых патлатых юнца, явные представители клаки. Познер, постоянно одергивающий выступающих, этих желторотых горлопанов почему-то не трогал. Наверное, эти "подсадные утки" использовались в передаче в качестве оживляжа. Дескать: "А вот как считает простой народ".
Дали слово и нашему главному редактору. Но на его выступлении о печальных не решаемых проблемах изобретательства шоуменский бомонд и клака явно скучали. Какое им дело до жалкой судьбы отечественных Архимедов и Эдисонов?!
Запомнился такой символичный эпизод: наш замечательный изобретатель Станислав Сагаков слегка припоздал к началу передачи, и потерянно колобродил меж рядов в поисках свободного места. Кто-то из телевизионщиков, заметив такое "не по сценарию" движение в кадре, попытались вывести человека без места из студии. Пришлось вмешаться нам и втолковать негостеприимным хозяевам, ну, прямо по Андрею Платонову, что без Сагакова народ будет неполным.
Всю эту длинную говорильню лишь записали для будущей передачи. А в эфир она вышла практически без упоминания проблем изобретательства. Главный редактор ИР Кушнер едва мелькнул на телеэкране. Зато патлатые юнцы во всю разглагольствовали о том, как то ли Таривердиева обворовали, то ли он сам кого-то обворовал, и на подобные "жареные" темы.

В 1989 году, когда я пришёл в "Изобретатель и рационализатор", он имел тираж 478 тысяч экземпляров, в редакционный совет входили писатели Даниил Гранин и Александр Казанцев, последний регулярно выступал на страницах журнала. Членом совета являлся и Станислав Федоров, знаменитый офтальмолог, первая публикация о котором появилась, как утверждали мои коллеги, именно здесь. Автором сенсационной, хотя и небольшой заметки был сотрудник ИР Михаил Карлов. Впрочем, возможно, роль первооткрывателя чудо-доктора он себе приписал без всяких задних мыслей. Михаил Александрович считал, что и курганского хирурга-ортопеда-кудесника Гавриила Илизарова открыл широкой публике именно он. Желание прокукарекать первым, приветствуя восход солнца, вполне простительно. Тем более, что мой друг Карлов был замечательно отважным человеком во всех делах, даже не зная броду, не боялся лезть в воду. В нём прекрасным образом переплелись лучшие боевые навыки журналиста и безграничное человеколюбие врача. Он готов был придти на помощь в любую минуту.

В "Профиздате", на Кировской, ныне Мясницкой, улице, где находился наш журнал, трудно было отыскать человека, который так или иначе не воспользовался услугами "доктора Карлова". Кому-то он помог попасть на консультацию к самому лучшему лекарю той или иной болезни, кого-то положил в престижную и малодоступную для простого люда клинику, а кто-то смог, благодаря ему достать редкое лекарство... Помнится, в длинном коридоре, ведущем в нашу редакцию, выстроилась очередь к эскулапу-кудеснику, сводящему безболезненно всяческие ненужные наросты на теле. Грешным делом и я с помощью волшебной примочки избавился от уродливой, с фасолину величиной, бородавки на носу. Так вот, тот кудесник по фамилии Бессерёжнов был одним из тех очень многих эскулапов, кого журналист-медик Карлов открыл и кому сделал бесплатную, но весьма действенную рекламу публикацией в ИР. Немалую лепту вложил он, как уже сказано, во всемирную известность С.Федорова, Г.Илизарова. Ну, уж и пациентов к ним - на консультацию, а то и на излечение - он устроил великое множество.

Когда думаешь о Мише, то первое, что встает в памяти, - это его безграничная доброта. Он очень любил людей и буквально обрастал друзьями, приятелями везде, где только появлялся. Думается, что в Первом Медицинском, который он окончил, у него было их немало. Во всяком случае, когда к нему обращались с очередной просьбой помочь в лечении, он сходу определялся: "Да, в Боткинской (или еще где-то) как раз зав. отделением (или просто замечательный специалист) мой сокурсник работает. Скажете: от Миши Карлова". Это обращение действовало как отмычка, как "сим-сим" для открытия самых закрытых и заветных дверей. В трудную минуту приходил он на помощь и моим близким. Тёщу Екатерину Александровну он положил в престижный Госпиталь для ветеранов войны, а позже её оперировал его друг Георгий Столяренко, ныне известный офтальмолог, возглавляющий фирму "Клиника профессора Столяренко". Этот врач первым в мире осмелился и успешно прооперировал так называемое жёлтое пятно в заднем отделе глаза, считавшееся неприкасаемым.

Моя жена Ариша тоже прошла через "приёмную доктора Карлова". Она ухаживала за тяжело больной тёткой, лежавшей и умиравшей в 57-й больнице. Там, в хирургическом отделении была жуткая грязь и антисанитария. Она и подхватила на пальцы руки кожную инфекцию панариций. Попыталась излечиться в платной разрекламированной клинике, расположенной недалеко от станции метро "Измайловская". Там ей самоуверенный хирург вырвал ногти двух пальцев. Можете представить боль, которую она ощутила после окончания срока заморозки! Пальцы буквально стали загнивать. А тот эскулап с палаческими ухватками предупредил, что придётся "снять все ногти пострадавших пальцев". Перспектива удручающая!

Миша, узнав об Аришиных страданиях, наорал на меня и тотчас отвёз нас в клинику имени Вишневского, к зав. отделением гнойной хирургии профессору Владимиру Александровичу Карлову, своему младшему брату. Арише было худо, но младший Карлов, едва глянув на израненные руки пациентки, не удержался от врачебного циничного изумления, позвав коллегу:

- Посмотри, какая прелесть - панариций на всех пальцах! И какой-то хмырь стал купировать ногти!

Лечение заняло изрядное время, но было безболезненным. Рвать ногти не понадобилось.

Мать Карлова возглавляла клинику железнодорожников в Ростокино, возле станции Яуза. Так что создавалась карловская врачебная династия, которая оборвалась на Мише, избравшего иной жизненный путь. При этом он всегда помнил одну из главных врачебных заповедей: "Не навреди" - и применял ее и в жизни, и в журналистской практике. Когда его не стало в 2008 году, у многих друзей и знакомых Карлова невольно возникла мысль: "К кому обращаться теперь будем?".

Но при всей своей доброте и, вроде бы, мягкости характера он отличался неожиданными и порой отчаянно смелыми поступками. После института, к изумлению столичного общества, вдруг распределился в "солнечный Магадан", как он сам шутил: "Чтобы не осложнять товарищам с Лубянки жизнь, вынуждая их собирать на меня компромат для ссылки в те края". Несколько лет проработал поселковым врачом, по необходимости освоив практически все медицинские специальности. Но, видно, его смутили биографии тех, кто начинал свой жизненный путь как медик: Антон Чехов, Станислав Лем, Михаил Булгаков. Кто следующий? В писатели, однако, податься не рискнул, можно сказать, "перековал" стетоскоп и скальпель на журналистское перо. Причём, всегда рвался к самым "жареным" темам. Без командировок просто маялся. Помнится, он бесстрашно ринулся в качестве репортера ТАСС на первую чеченскую войну и побывал там в прямом смысле под пулями. Помнится, спросил его, каково ощущать себя под прицелом. Он ответил со смешком: "В штаны не наклал, но когда пришлось драпать, башмак потерял".

Складывалось впечатление, что Миша ничего не боялся. Во всяком случае, иные коллеги поеживались и даже сторонились его, увидев телерепортаж Карлова из лепрозория. Нам, мол, известно, что проказа болезнь не заразная, а все-таки кто его знает... К таким людям он относился с юмором и с удовольствием рассказывал байки о них и обо всем, достойном осмеяния. Ему, старому кавээнщику Первого Мединститута, чувства юмора хватало с избытком, у него всегда имелся про запас свежий анекдот.

Для полноты его портрета скажу, что он при всей общительности хранил до поры до времени две тайны. По понятным причинам Миша долго скрывал, что его двоюродный дед Лазарь Моисеевич Каганович. Из-за этого родства семейство Карлова оказалось после так называемого разоблачения антипартийной группы (Молотов, Маленков, Каганович и примкнувший к ним Шепилов) в ссылке. Так что при поступлении в ВУЗ Миша, естественно, нигде и никак не обмолвился о знаменитом деде.

Вторая тайна, более тщательно охранявшаяся им, имела лирическую окраску. Карлов обладал великолепной памятью и мог часами цитировать стихи. Частенько, прищурив глаза, он вопрошал: "Чьи это стихи?". И даже хорошо знавшие поэзию не могли угадать автора. Каким-то образом, вероятно, будучи в крепком подпитии, он мне признался, что "загадочные стихи", читаемые им, принадлежат его собственному перу. Стихи у него были впечатляющие. Недаром их высоко оценил Виктор Кушманов, когда состоялась их поэтическая дуэль на балконе моей квартиры за тремя колоннами, что на улице Краснопрудная.

Кстати, познакомились мы задолго до того, как я попал в одну с ним редакцию. Познакомились, прямо скажу, не стандартно. В Доме журналистов подошёл ко мне крепенько подвыпивший молодой человек в бороде и усах. Хлопнул запанибратски по плечу и деловито поинтересовался:

- Чего тебя не было видно? Где пропадал?

Не слушая моего бормотания, мол, нигде я не пропадал, и вообще-то мы не знакомы, борода потащил меня к столику с какими-то его приятелями, опять же мне незнакомыми, и, как говорится в таком случае, по-не-слась! Борода и был Михаил Карлов.

Вообще-то, подозреваю, что в "Изобретатель и рационализатор" меня привело стремление к техническому творчеству, возникшее ещё в детстве, но так и нереализованное.

Желание придумать что-то новое, думаю, свойственно почти каждому ребёнку. Сооружая немыслимо сложные дворцы и замки из песка, я, наверное, до поры, до времени, не очень выделялся из среды малышей-строителей. Звездный изобретательский час настал позже, когда кто-то из друзей моих родителей подарил мне старинный мушкет, во всяком случае, таким запомнилось название древнего пистолета. Взрослым и в голову не пришла мысль, что эту игрушку можно превратить в боевое оружие.
А я таки превратил. Ствол удалось каким-то способом забить со стороны ложа, а сверху я исхитрился пропилить узкую щель. И вот однажды во многих домах хватились спичек: это пацаны, мои сверстники, утащили все коробки для приготовления заряда. Набили ствол спичечной серой - и к бою!
Однако мальчишка я был осмотрительный: мушкет привязал к суку дерева, а горящую тряпку, привязанную к длинной палке, поднёс к запальнику издалека. Выстрела, собственно говоря, не было, получился небольшой взрыв, который привел пацанву в неописуемый восторг. Правда, мушкет так разворотило, что восстановить его оказалось невозможным, и когда родители спросили меня, куда делась эта экзотическая игрушка, я честно признался: "Она не выдержала испытания".
Позже мне стало известно, что я соорудил в неполные десять лет нечто подобное старинному русскому оружию под славным названием - пищаль.

Еще одна серьезная попытка пробиться в изобретатели, стать одним из русских Эдисонов, относится к пятому классу. Надоело мне и моим одноклассникам беспрестанно макать в чернильницы перьевые ручки. А считается, что именно лень является мощным толчком к техническому творчеству.
И вот пришла в голову мысль набирать пером много чернил, иными словами, захотелось сделать знаменитые 86-е, как нынче выражаются, долгоиграющими. Учился я тогда в Калининграде, бывшем Кёнигсберге, и парты немецкой школы были с чернильницами, врезанными в верхнюю доску. Таким образом, я замахнулся на прусскую систему правописания, замыслив упразднить "вечные чернильницы" и заменить их "вечными перьями".
Начались поиски материала, удерживающего чернила. Вата, ткань, нитки... Все они хорошо впитывают жидкость, но неохотно отдают её, так что приходилось встряхивать эти ручки. Однако мои далеко несовершенные самописки пошли гулять по всей школе. Количество клякс в тетрадках увеличилось до устрашающих размеров. Тем не менее, обмотанные разными материалами перья давали возможность, без нудного обмакивания в чернильницу, исписывать чуть ли не целую страницу. Ах, если бы они при этом не капали и не пачкались.
И вдруг меня осенило: я навернул на перо несколько рядов тонкой проволоки - и ура, долгоиграющая, не капающая, не пачкающая самописка создана!
Триумф был полный, я стал в школе, пожалуй, самым популярным парнем. К тому же учительница русского языка и литературы почему-то приходила в восторг от моих сочинений и читала их в других классах в назидательных целях. Слава моя росла, и в 6-м классе меня избрали редактором школьной стенгазеты.
Но короток век общественного признания. Неожиданно в нашем классе появилась новенькая - генеральская дочь, которая прибыла в Калининград с родителями из ГДР. На большой переменке она продемонстрировала изумленным ребятам настоящую американскую поршневую авторучку. Писать моими самодельными самописками вскоре стало постыдным занятием.
Так оборвалась, по сути, не начавшись, моя биография русского Эдисона, зато определилась журналистская судьба, ведь редактором стенгазеты я остался. Более того, видели бы вы, с каким удовольствием выполняли мои "редакторские" указания (шестиклассника!) ученики 10-го класса, выпускники. А вот взрослым редактором какого-либо издания мне так и не удалось стать. Впрочем, поверьте, к этому посту я никогда и не стремился. На склоне лет пришло сознание: лучше быть хорошим солдатом, чем слабеньким командующим.

Редакция ИР подарила мне возможность познакомиться с людьми удивительных талантов и нестандартного мышления. Одним из них был великий выдумщик Юлий Медведев. Его можно считать стержнем журнала, по сути дела ему принадлежит честь создания облика этого издания, ставшего в 70-х годах весьма популярным и у нас, и за рубежом. Он автор большинства до сих пор живущих рубрик. Конечно, разобраться в том, кто первым сказал "Э" не смогли гоголевские Бобчинский с Добчинским. Наверное, найдутся оппоненты тому, что далее перечисленные рубрики родились в ИР и автор их Медведев, а не кто-нибудь другой. Но я убеждён, что только парадоксальный склад ума мог придумать такое: "Микроинформация, Идеи и решения, Приёмная вашего поверенного, Архив-календарь". А именно таким умом обладал зам главного редактора Ю.Медведев, и во всяком случае, девиз конкурса "Техника - колесница прогресса" принадлежит его творческой придумке.

Звали Юлия Эммануиловича и за глаза, и в глаза, буквально все, кто его знал, запросто - Юлик, хотя он был старше меня на 10 лет, а я пришёл в этот славный журнал в 53 года. Честно говоря, его побаивались, но не столько острого и беспощадного на оценки языка, сколько из-за столь же беспощадной правки. Тех, кто относил свой материал после медведевской вивисекции на машинку, участливо спрашивали: "Ну, что, зелени много?". Дело в том, что Юлик правил исключительно зелёными чернилами. Любые, даже маленькие, в полстранички информации, прошедшие через его руки напоминали чёрный или фиолетовый штакетник, утопающий в зелёных зарослях.

С первых же шагов в редакции мне, как ответственному секретарю пришлось столкнуться с Медведевым. Ко мне пришёл главный редактор Генри Кушнер. Он был в замешательстве. Явно не желая быть услышанным посторонними ушами, попросил:

- Тут такое дело... Я написал статью в защиту изобретателя. Его посадили по лживому доносу. Юлик, по-моему, уж слишком искромсал её. Глянь свежим глазом.

Глянул "свежим глазом", и легко убедился, что сокращения сделаны ради сокращений. Правда статья была великовата для тонкого журнала, но наш ировский Прокруст, рубая текст, обратил своей "зеленью" взволнованный, воинственный очерк в простое изложение фактов. Гневная отповедь клеветникам превратилась в нечто, напоминающее иск адвоката на неправильное судебное решение. Одним словом, Медведев угробил пафос публицистической статьи. Всё это я выложил Кушнеру, заметив, что его материалу, на мой взгляд, не помешала бы всё-таки редакторская правка. Генри, не задумываясь, сказал:

- Правь на своё усмотрение.

Поправил. Но восстановил почти все сокращения, разве что согласился с предыдущим правщиком, выбросив парочку словоблудий, коими грешат, кстати, и маститые авторы. Кушнер почитал, что получилось, и распорядился не показывать статью в окончательном виде владельцу ручки с зелёными чернилами. Но тот, разумеется, увидел её в завёрстанном виде, и всё, без выяснения обстоятельств, понял. С этого момента я стал у Медведева врагом ?1, а ко мне потянулись сотрудники с просьбами "посмотреть юликину правку". Но дело в том, что формально он в своей правке был всегда прав, восстанавливать же эмоции в информационных заметках, каковыми являлись почти все журнальные материалы, я не считал возможным. Серьёзных столкновений с Юликом больше не помню. Правда однажды, защищая чью-то заметку, я разозлил его и он изложил собственную теорию "написания статей" именно в наш журнал. Схоластический шаблон, обрисованный им, выглядел, примерно, так: краткая суть статьи - проблема - подход к решению - само решение - резюме. И не в коем случае нельзя части шаблона менять местами. "Заход, завязка, изложение сути, развязка" - всё это из области изящной словесности, ИР же предназначен исключительно для информирования читателя, ему всяческие литературные выкрутасы ни к чему!

Может быть он был прав... Но прошлое не отредактируешь. Во взаимоотношениях с Медведевым установился уважительный нейтралитет. Более того, Юлик добровольно отказался редактировать мною написанные материалы. Потом он ушёл из редакции, организовал свой журнал, сходный по тематике с нашим, но довольно скоро это издание потерпело крах - он "заредактировал" его. Финал его самостоятельного плавания меня не удивил. Однажды я имел возможность наблюдать результаты пагубной страсти Юлика править даже то, что не нуждается в этом. Он написал большую статью, хотя беспрестанно декларировал любовь к малым формам. Почему-то попросил меня "почитать". Я исполнил просьбу и высказал мелкие замечания. Он прошёлся по материалу своими зелёными чернилами, практически переписав первоначальный текст, и снова зачем-то подсунул мне. Я отметил, что статья стала другой - не лучше, не хуже, просто другой. Сказал ему об этом. И Юлик вновь испещрил статью своей беспощадной зеленью. Перепечатку я читал с печальным недоумением: Медведев до неузнаваемости изуродовал собственную нормальную статью, он её погубил. Голосу разума - вернуться к первоначальному тексту - он не внял. Думаю, таким же манером Юлик загубил образованный им журнал.

Юру Егорова, нашего штатного фотокорреспондента я бы поставил рядом с Юликом Медведевым лишь по одному признаку: он был неистощим на выдумки. "Стоп-стоп-стоп,- скажет любой из читателей,- какие-такие выдумки могут быть у самого верного слуги факта, документа?". Фотограф лишь фиксирует то, что существует, что бросается в глаза. Лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать - таков девиз людей с фотоаппаратом в руках. Выдуманный факт можно вставит в любую писанину, но зафиксировать его на фото невозможно. Так-то оно так...

Об отчаянной смелости и находчивости фотокорров я знал. Мне довелось беседовать с фотоассом Виктором Тёминым, тем самым, знаменитое фото которого "Флаг над Рейхстагом" растиражировано в огромном количестве изданий. А ведь за проявленную безумную храбрость и оперативность при доставке фото в редакцию "Правды" его едва не расстреляли. Тогда не было нынешних средств связи, снимок необходимо было "живьём" привезти в типографию и вручить метранпажу. Из Берлина Тёмин сумел вылететь в Москву на личном самолёте маршала Жукова, заверив, что действует по его устному приказу. Узнав об этом наглом угоне, маршал рассвирепел и приказал арестовать наглеца и расстрелять. Но фото знамени над Рейхстагом было срочно завёрстано в номер и отпечаток газеты показали Сталину. Когда на утро разъярённый Георгий Константинович Жуков позвонил главному редактору "Правды" Поспелову, тот дождавшись паузы в гневной отповеди маршала, сказал, что фото благополучно напечатано и что товарищ Сталин просил передать товарищу Жукову благодарность за обеспечение доставки в редакцию такого важного исторического снимка. Виктор Тёмин отличился и в конце Второй мировой войны. Он был единственным советским корреспондентом, хитрым образом проникшим на подписание Японией акта о капитуляции, которое было совершено на американском линкоре "Миссури", и заснявший это событие.

Завзятым храбрецом был и мой напарник по командировке в 1986 году в Чернобыль Юра Моргулис. Да, он не захотел "прокатиться" к развалинам аварийного четвёртого энергоблока, не желая по глупому нахвататься радиации, оказавшись рядом с мощным источником смертельного излучения, но он вместе со мной гасил пожар в опасном лесу. Да и сама чернобыльская поездка его - свидетельство смелости этого человека. А ещё он со смехом рассказывал, как на открытии Олимпийских игр в Мюнхене его, невысокого росточком, затёрли в толпе кино-теле-фоторепортёров, а ему родной редакцией "Советский спорт" было дано задание - "кровь из носа" сделать снимок колонны наших спортсменов, выходящих на стадион. Но аппарат упирается в спины многочисленных коллег. Что делает наш "маленький Мук?". Выскакивает на гаревую дорожку стадиона, когда там появляются соотечественники, и пятясь делает необходимые снимки. Думаю, допустивших такую непозволительную вольность полицейских по головке не погладили. Впрочем, на тех же Олимпийских играх произошли трагические события: были убиты террористами члены команды Израиля и один германский полицейский. Так что охрана прохлопала не только проступок фотокорра Моргулиса.

Но все эти случаи не требовали творческой фантазии. А именно ею в совершенстве владел мой коллега по журналу "Изобретатель и рационализатор" Юра Егоров. Посудите сами - вот история одного снимка. Егоров всеми правдами и неправдами напросился и проник на полярную станцию на льдине где-то неподалеку от Северного полюса. Но что особенного можно там отснять? Снежную равнину, торосы льда... Так ведь где-нибудь на материке такие пейзажи легко доступны. Вот тут-то и проявилась неуёмная фантазия нашего фотокорра. Юра попросил бульдозериста вычертить гусеницами своей машины на снежной целине логотип нашего издания ИР. Этот вензель он заснял с тороса, высившегося над белой пустыней. Поразительное по своей выразительности фото украсило обложку журнала.

Это им создана фотография заключённого изобретателя Бориса Болотова на обложке журнала в виде лика на чёрном фоне, словно это икона. Человек-сэндвич с рекламными щитами, обклеенными яркими номерами ИР, разгуливающий около входа в метро на Тургеневской площади - тоже плод его фантазии.

В редакции, где я проработал более четверти века, трудились и другие журналисты. Одни ушли в более для них привлекательные издания, например, Егоров счастливо прописался в журнале "Техника - молодёжи", другие отправились в мир иной. Я держу в памяти не только сослуживцев, но и тех, с кем меня свёл ИР.

Лауреаты, просто гении и чудики

Незабываемы встречи с победителями ежегодного конкурса "Техника-колесница прогресса". Идея его родилась в связи с 50-летием нашего издания. Афористичный лозунг насчёт "колесницы" принадлежит, как уже было сказано, великому выдумщику журнальных акций, заголовков, рубрик, талантливому и въедливому правщику Юлику. Кстати, о журнале говорили так: все публикации написаны Медведевым... только под разными фамилиями. Медаль с роденовским "Мыслителем" и надписью на латыни, с русским переводом - "Сделал, что мог, кто сможет, пусть сделает лучше" - тоже он придумал. Но доморощенную награду надлежало утвердить в Президиуме Верховного Совета СССР, иначе в Гознаке об изготовлении медали и разговаривать с нами не желали. Грозила бесконечная, обреченная на неизвестность "мутотень". О бесполезных наших хлопотах прослышал зав. корпунктом ИР в Армении Г.Карапетян. И весело заявил: "Что в Советском Союзе нельзя, в Армении можно!"

Очень быстро друзья-армяне изготовили большое количество памятных медалей. Несколько позже прошел слушок: у фалеристов (коллекционеров наград, значков, нагрудных знаков) появились ировско-роденовские "мыслители". Неужели же четверо первых лауреатов расстались со своими реликвиями?! Нет, конечно. Хитрые и деловитые армяне изготовили запасной комплект - для собственных нужд. Между прочим, латинский текст грешит ошибками, ибо воспроизводился он, как говорили, по памяти, а она подвела. Однако, это обстоятельство, по законам коллекционирования, только повышает стоимость медали среди фалеристов.

Лауреатов этого конкурса более чем за треть столетия накопилось почти 180. Есть всемирно именитые - офтальмолог Фёдоров, хирург-ортопед Илизаров, оружейник Калашников, лётчик-испытатель Галлай, физик Раушенбах. Награда шагнула за рубеж, есть лауреаты - американцы, бельгийцы, болгары, поляки, даже экс-премьер министр Югославии Милан Панич и ныне действующий президент Академии наук Украины Алексей Онипко. Последнему вручили медаль накануне "революции" по-киевски. По статусу памятной медалью награждают только один раз, но вот изобретателю "калашей" пришлось вручать её дважды. Михаил Тимофеевич поместил свою награду в заводском музее. И вот из этой охраняемой экспозиции номерного, то есть, особо охраняемого завода "Ижмаш" какой-то бесстрашный фалерист похитил ировскую награду знаменитого оружейника. Калашников слёзно просил помочь в неожиданной беде. Ничего не поделаешь, выделили ему вторую "роденовскую" медаль.

В редакцию и на страницы журнала приходили люди уникальные: исключительной судьбы и неповторимых достижений в области технического творчества. Диапазон: от одного из основателей советской космонавтики, главного конструктора Василия Мишина до жителя заброшенной деревеньки, соорудившего чудо-агрегат. Надо понять, что каждый изобретатель штучное произведение природы, своего рода гений или сумасшедший. Взять хотя бы историю однофамильца крестьянского вожака Пугачёва. АТК - автомобильный топливный конвертер с удивительными характеристиками он создал вопреки условиям, в которых находился. Для реализации проекта и поездки в Женеву на Международный салон изобретений он продал дачу и квартиру. От безумца ушла жена. В Швейцарии его конвертером заинтересовались иностранцы. Ещё бы, новация А.Пугачёва преобразовывала низкооктановое топливо в высокооктановое. Иными словами, заливаешь в бак автомобиля дешёвую дрянь, а двигатель получает качественный бензин. Кроме того, обеспечиваются экологически безопасные выхлопы. Александра Ивановича обхаживали французы и японцы - представители фирм, занимающихся приборостроением. Но для заключения контракта ушлые дельцы требовали представить действующую модель, на изготовление которой у нашего соотечественника средств, увы, уже не нашлось. Он только понял, что главная цель бизнесменов присвоить задёшево его изобретение. Но, как говорится, нашла коса на камень, изобретатель не поддавался на уловки. Южнокорейский делец и вовсе обнаглел - прибег к гипнозу.

Всё это печальное, даже трагичное, происшествие я описал в статье "Женевский поход Пугачёва". Как и великий однофамилец, создатель чудо-конвертера потерпел поражение. Остался жив, в отличие от ЕмельянаИвановича, но его изумительный прибор остался на Родине невостребованным, он с ним пополнил армию непризнанных гениев.

С "чудиками" мне доводилось встречаться и раньше.

В мою бытность в московской "Вечерке" туда частенько наведывались изобретатели самых невероятных вещей, начиная с пресловутых вечных двигателей и кончая системой орошения фруктовых садов на Марсе. Один "чайник" (так называли в редакции сих гостей) был невероятно приставуч и настойчив:
- Моя пепельница прославит и вашу газету, и нашу страну на весь мир!
Поделка его была незамысловата: обычная вроде бы пепельница, но в широком её крае проделаны конусообразные углубления.
- Опускаете сюда горящую сигарету, - пояснял автор, - она, без доступа кислорода, гаснет. А вы, когда захотите, сможете вынуть ее и снова закурить.
Еле избавились от этого "Эдисона-Кулибина".
Спустя какое-то время в болгарской гостинице мне довелось воспользоваться пепельницей именно вышеописанной конструкции, видимо, того самого изобретателя. Может быть, коллеги из софийской "Вечерки" оказались податливее нас, и дали информацию. Во всяком случае, болгары поступили дальновиднее...

Очередной посетитель редакции ИР никак не походил на какого-то кровожадного субъекта, вроде киношного Крюгера. Обычный деревенский "чудик", который вместо того, чтобы подобно другим селянам, глушить самогонку, придумывает и мастерит невиданные предметы. Вот, сварганил и принес в редакцию пулю, прямо-таки с какими-то изуверскими техническими характеристиками.
Автор поясняет: даже попав в полу шинели, его пуля всё равно доберется до тела противника. А уж там раскроется, превратившись в нечто, похожее на колючий зонтик, и причинит раненому настолько невыносимую боль, что тот потеряет способность к каким-либо боевым действиям.
Самая важная особенность, подчеркивал изобретатель, что такую пулю невозможно извлечь из тела без особого приспособления, какового, естественно, нет у супостата, зато имеется у нашего доблестного воинства. Не хочешь или не можешь страдать от всё возрастающей боли - сдавайся. Впрочем, если раненый окажется уж очень стойким и гордым, то захвата в плен ему все равно никак не миновать.
- Моя пуля с озвучиванием! - радостно восклицал автор. - Так что, где находится подстреленный боец, сразу становится известно.
На вопрос: как ему удалось разместить в столь крошечном предмете звучащее устройство? - "чудик" со смехом пояснил:
- А зачем нам звуковое устройство? Подстреленный сам подаст сигнал.
- Это как же?
- Да он от боли выть будет!

Некоторые изобретения получались случайно и становились полезными или несколько позже даты своего рождения, или в измененном виде. На эту тему есть масса мифов. Так получилось с фотороботом, каковой с успехом применяется в криминалистике для поимки преступника, известного только по описанию свидетеля или потерпевшего.
Томас Гейнсборо, один из самых известных портретистов XVIII века, еще мальчишкой, будучи в деревне, увидел вора, перелезающего через забор в соседский сад. У юного художника была привычка рисовать всё, что попадётся на глаза и заинтересует его. Запечатлел он и этого воришку. Отец, узнав происхождение наброска, который сделал сын, отнёс рисунок в полицию.
Незадачливого преступника нашли по этому рисунку - настолько точно Томас изобразил вора. Так родился принцип фоторобота, за столетие до изобретения фотографии.
Восточная мудрость учит: не ссорься с соседями, если живёшь в стеклянном доме. Но надо ли говорить, что в наши дни, когда досаждать соседям стало почему-то почти праздничным ритуалом, поселяться в стеклянном доме - просто безумие. Однако в Курской области, в городке с прелестным названием Обоянь, один чудак возвёл такое хрупко-стенное жилище. Впрочем, стены у него вполне нормальные - бревенчатые. А вот обшиты они стеклом.
Спрашиваю:

- Зачем?
- Для красоты, - отвечает хозяин.
Его жилище - это дом чудес. Перегородки на роликах, что позволяет менять конфигурацию комнат. Кровати убираются в стены. Вся мебель - столы, стулья - по мановению руки исчезает в каких-то незаметных пустотах в потолке и в полу. А вместо крыши высится башня-обсерватория.
Целыми днями здесь толкутся мальчишки. Строгают, выпиливают, паяют... Конструируют нечто небывалое. Обычными поделками не занимаются, ибо хозяин стеклянного дома изобретатель, и он для пацанов кумир, идол, пример для подражания.
Пока ребятишки создают что-то невиданное, хозяин трудится на заводе, где буквально молятся на него из-за одной потрясающей способности: чудак-слесарь никогда не пользуется мерительным инструментом, определяя все размеры "на глазок", но с точностью до микронов! Он и дом свой диковинный строил без чертежей, как сам выражается, "в соответствии соразмерности". Всё свободное время уходит у него на изобретательство. Не раз случалось, что на заводе аврал, а он мастерит что-то совершенно постороннее. Тем не менее, никогда не подводил, любое производственное задание выполнял всегда досрочно.
Можно только восхищаться, но и недоумевать, как он при такой занятости и днем, и ночью изобретательскими железками сумел настрогать троих детей. Однако жена не оценила его увлечения и ушла к другому, кстати, к родному его брату, нормальному мужику. Нельзя сказать, что детей мать оставила отцу, она просто не сумела оторвать их от него.
Дом со стеклянными стенами, во исполнение восточной мудрости, стоит в Обояни без единой царапины. Малышня, ребята постарше, да и повзрослевшие соратники по-прежнему оберегают этот дом своим присутствием. А вечерами забираются в башню-обсерваторию, вращающуюся следом за небесными светилами.
Мастеровитый умелец ни за что не выбросит на помойку вышедшую из употребления вещь, даже если это ломанный-переломанный аппарат. Либо отправит его в безразмерный чулан, либо разберёт на части. До лучших времён... Обоянский чудак так смастерил самолёт. Когда его спросили, какими чертежами он пользовался, чудак ответил:
- А зачем чертежи? Я смотрел на пролетающие аэропланы и отмечал соотношения частей - крылья, корпус и т.д. Движок использовал от старой стиральной машины, в дело пошла велосипедная рама и ещё кое-что.
Бывшие лётчики оглядели самоделку, сварганенную из бросовых деталей, подобранных в основном на свалке, и безапелляционно заявили:
- ЭТО полететь не может!
Но "ЭТО" полетело, управляемое конструктором, никогда не сидевшим за штурвалом самолета. Авиаторы-ветераны только разводили руками. А следить за полетами собирались и влюблённые в изобретателя ребятишки, и почти всё население Обояни. О той "крылатой стиральной машине" написали в районной, а потом и областной прессе.
Вдруг нанёс визит незваный гость из областного центра: майор КГБ, уполномоченный по делам госбезопасности. Внимательно осмотрел чудесный самолет, поахал, поохал, а потом сказал:
- Всё это чрезвычайно замечательно. Ты, дорогой мой, свою Обоянь, область нашу уже прославил. Однако на том и закругляйся. Рядом проходит автомагистраль, по которой едут зарубежные туристы. Представляешь, что будет, если твоя керосинка врежется в иномарку?! Да нашего областного бюджета не хватит, чтобы расплатиться за такое ЧП. Не говоря уж о том, что нам с тобой остаток дней придется провести на казенных харчах.
Майор очень внимательно проследил за полным демонтажем самодельного аэроплана и, сердечно попрощавшись, отбыл. В память о полётах остались лишь фотографии, местные легенды, да эта запись.

На одном номерном заводе (нумеровали при советской власти предприятия, работающие на военные нужды) однажды дико всполошилось всё руководство: сюда, по адресу, который нигде в почтовом ведомстве не обозначен, пришло письмо из-за рубежа. Известная японская фирма вполне официально приглашала для консультаций и заключения трудового контракта одного из рабочих секретного номерного предприятия. Скандал!

Откуда дотошные японцы узнали адрес завода - это особая статья. Но как им удалось вычислить, где и чем занят Иван Смирнов (назовём так рабочего наладчика, из за которого поднялся сыр бор)? Над этим вопросом пришлось крепко задуматься известным инстанциям и в оборонном ведомстве, и в госбезопасности.

Незваные деловые партнеры охотно поясняли, зачем им понадобился курянин Смирнов: им стало известно, что сей наладчик доводит до феноменальной чистоты и гладкости некие сферические поверхности. Им, японцам, понадобился именно этот рабочий, чтобы он отполировал своим уникальным методом зеркало самого большого в мире телескопа, каковой строится в Японии.

Как и полагается в таких заковыристых случаях, вездесущим фирмачам ответили, что, мол, они стали жертвой недобросовестных информаторов, доводок сферических поверхностей до указанных ими характеристик в Советском Союзе не производят. А рабочего наладчика Ивана Смирнова не существует в природе.

Мне довелось встречаться с этим несуществующим в природе человеком, но не по поводу его сверхсекретного способа полирования, а в связи с необычным хобби, которому он отдавал всё свободное время. Смирнов собирал так называемую лесную и садовую скульптуру, т.е. возился с ветками и корнями, напоминающими зверей и людей. Очень симпатичную коллекцию лесных и садовых чудищ собрал он у себя в квартире. Фигурок было такое множество, что жена грозила выкинуть всю эту гоп компанию вместе с автором на улицу.

Что же касается неведомой мне методики доводки сферических поверхностей до почти идеальной гладкости, то, как у нас это водится, носитель гостайны за рюмкой неожиданно рассказал ничего не подозревающему гостю о японском запросе и о том, чем занят он на своем производстве.

- Поверхности, которые я довожу до феноменальной гладкости, относятся к ракетной технике. В результате невероятно возрастают дальность и точность. Почему? Я и сам не знаю. Да только такой гладкости ни одна хитроумная японская машина не добьется. Почему? Да потому, что у нее моих ладоней нет и такого терпежу, как у меня, у роботов, наверное, не наблюдается.

Оказывается, окончательную полировку нужных поверхностей Смирнов делал своими собственными ладонями! Вот и все ноу хау. Представляю, как изумились бы японские фирмачи, узнав, насколько примитивна столь оригинальная и замечательная по результатам секретная методика полировки у этих русских.

Изрядно копался я в архивных документах. При этом, меньше всего был озабочен извлечением исторических фактов, доказывающих, что Россия, русские во всём были первыми. Эта однобокость нашей идеологии всегда вызывала у меня иронию и раздражение. Тем не менее, обнаруженные малоизвестные, а то и вовсе неизвестные, однако достоверные свидетельства нашего приоритета в чём бы то ни было завораживали, рождали чувство здорового патриотизма. Но прежде всего, хотелось по справедливости отдать должное нашим предшественникам.

Я, как смог, (о чём уже говорил) восстановил картину трагического разгрома Всесоюзного Общества Изобретателей и его издания "Изобретатель". Раскопал "отца кукольной мультипликации" русского балетмейстера Александра Ширяева. Рассказал о российском создателе системы "Стелс" Петре Уфимцеве. Разумеется, я не был первопубликатором, просто продолжил изыскания, начатые другими архивариями. Яркой иллюстрацией постулата "Нет пророка в своём Отечестве" служат судьбы многих выдающихся россиян. Тот же Уфимцев разработал теорию, по которой стало возможным создание самолётов, кораблей и другой техники, которые не смогут "поймать" радары.

В военном ведомстве СССР не нашли возможным использовать прикладные возможности теории Уфимцева - "Слишком дорогое удовольствие,- сказали учёному,- У нас есть другая, более дешёвая программа". Дешевле было красить линкоры особым составом, чтобы они выглядели на радарных экранах катерами. Об эффективности такой маскировки сведениями не располагаю. Брошюрку с той уфимцевской теорией подцепила американская комиссия, работавшая над созданием самолетов-невидимок. Там сразу поняли, что набрели на золотую жилу, вернее, на секрет шапки-невидимки. Потом сумели пригласить российского профессора "почитать лекции в университете США", где его охомутали по полной программе. Вскоре самолёты "стелс", созданные с помощью нашего учёного, бомбили Ирак. Что касается профессора, то в его услугах уже не было нужды. О чём ему и сообщили. Тогда Уфимцев, можно сказать, отомстил зарубежным хозяевам, которые выбросили его на обочину жизни. На симпозиуме во Франции он выступил с сообщением о том... каким образом можно обнаружить радарами невидимку. Вскоре самолёты "стелс" стали сбивать в небе Югославии. Американцы свернули эту программу, а Уфимцев вернулся на Родину.

Более трагична судьба наследия другого российского гражданина - вологодского купца и мецената Христофора Семёновича Леденцова.В Швеции нобелевский комитет проводил свои мероприятия с большой помпой, на королевском уровне, на это торжество без смокинга просто не пускали. В России, созданное по завещанию и на средства Х.С.Леденцова "Общество содействия успехам опытных наук и их практических применений" своё мероприятие сделало простеньким и деловитым. Разительная внешняя несхожесть двух этих событий коренилась во внутреннем различии предназначения и направленности фондов. Нобель как бы венчал премией величайшие достижения в науке и технике. Золотой дождь проливался, как правило, на давно состоявшихся учёных и изобретателей, каковые, безусловно, были к тому же далеко не бедными людьми. Леденцов завещал вкладывать средства для достижения вершин науки и техники в разработки тех, кого эксперты фонда признавали этого достойными. Как правило, эти люди были небогаты. Теперь подобные действия называют венчурным капиталом, т.е. рискованным вложением средств в дело, которое только предположительно принесет прибыль. С той лишь весьма существенной разницей, что леденцовский фонд ожидал отдачу не в собственный карман, а в экономику Родины.
Нобелевские комитет и фонд процветают до сих пор, обретая все больший вес и значимость, да и сами премии стали громадными. Леденцовские общество, фонд, средства, выделяемые на научные и изобретательские работы, все это пропало в 1918 г., а движимое и недвижимое имущество было национализировано по прямому указанию В.И.Ленина. Память о купце-меценате была на столетие стерта из российской истории. Между прочим, сумма, завещанная нашим меценатом, превышала средства, оставленные своему фонду Нобелем.
В 1907 г. Х.С.Леденцов скончался в Женеве. А дело, задуманное и обеспеченное им материально и духовно, продолжало разворачиваться, словно мощнейшая пружина. Правда, и при жизни мецената на его средства велись работы виднейшими учеными Н.Е.Жуковским, И.П.Павловым, В.И.Вернадским, П.Н.Лебедевым и другими. Он субсидировал оборудование знаменитой аэродинамической трубы Жуковского и лаборатории по испытанию гребных винтов и моделей (будущий ЦАГИ). К.Э.Циолковский тоже получал помощь от Леденцова. А общество его имени финансировало на регулярной основе строительство и оборудование лаборатории И.П.Павлова, материально поддерживало исследования А.Е.Чичибабиным отходов от переработки нефти, получения из них медицинских препаратов.

В этом веке общество было возрождено. Под именем "Фонда содействия развитию опытных наук и их практических применений им. Х.С.Леденцова" оно зарегистрировано 9 апреля 2002 года правнучкой Христофора Семёновича Н.Д.Луковцевой и её единомышленниками Ю.С.Полиновым и О.В.Лупаиной. С тех пор о нём ни слуху, ни духу. Средства, отнятые большевиками, разумеется, не вернут, а субсидий на благое дело ни от государства, ни от нуворишей, конечно же, недождёшься. Нынешние богатеи, в лучшем случае, делают пожертвования на построение церквей, с Господом хотят заключить сделку о спасении собственной души.

Судя по всему, в этом, 2015 году выйдет в свет последний номер журнала "Изобретатель и рационализатор". Неразумная власть убила предшествующее издание - журнал "Изобретатель" - объявив его прибежищем врагов построения коммунизма. Нынешние властители тоже не отличаются разумностью и дальновидностью, они убили наш журнал полнейшим равнодушием к судьбе изобретательства.

В Первом номере изобретательского издания в 1929 году с приветствием и напутствием выступил великий Альберт Эйнштейн. Эпитафию в Последнем ?12 ИР напишет последний главный редактор журнала, кандидат наук Валентин Бородин.

В заключение этих затянувшихся записок позаимствую мысль, промелькнувшую в Дневнике Бориса Раушенбаха.

"ЗАПИСЬ СТО ЧЕТВЕРТАЯ

Кто-то из великих людей прошлого сказал, что воспоминания - это единственное, что нам принадлежит. Очень остроумно! Действительно, это единственное, что нам принадлежит, потому что остальное, какая-то вещь, может принадлежать и мне, и моей жене, и еще кому-то. А воспоминания принадлежат только мне лично. И больше никому."

Добавлю лишь:

но пользоваться этой моей собственностью могут все, кому это интересно.