Аннотация: Те, кого заинтересовали записки Козерога, надеюсь, не откажут себе в удовольствии последовать за ним в институт кинематографии, затем в Ухтинскую студию телевидения, милицейскую газету, знакомясь с приключениями, злоключениями, и просто байками.
Марк ГАВРИЛОВ
ПОХОЖДЕНИЯ КОЗЕРОГА (продолжение)
(Часть вторая)
Позади: детство на Памире, в Подмосковье, в эвакуации; отрочество в Кёнигсберге-Калининграде; провал на вступительных экзаменах в Пушно-меховой институт в Подмосковной Балашихе; поиск несуществующего в природе Мукомольного института в Одессе, пост воспитателя молодёжного общежития на строительстве Одесской ТЭЦ, где младшему моему "воспитаннику" было под 50 лет...
Впереди - новые препоны и преодоления.
Подготовка к приступу
Я вернулся в Калининград.
Только оказавшись дома, осознал, что смеяться над позорно провалившимся абитуриентом Гавриловым, при любом раскладе, было некому. Тем, кто разделил со мной участь изгоя, было не до смеху. Тем, кому посчастливилось поступить в вуз, вряд ли могло доставить удовольствие веселиться над чужим горем. К тому же они находились далеко от нас, сообщества неудачников. Счастливчиков, добившихся высокого звания студента, увы, среди одноклассников оказалось, что называется, раз-два и обчёлся. Твёрдо помню одного - Петухова. Странный был малый, про таких принято говорить "вислоухий губошлёп". Рассеянный, молчун, малообщительный, сторонящийся силовой мальчишеской возни. Но он был, пожалуй, единственным, кто мог успешно соревноваться со мной в решении алгебраических и тригонометрических задач, коими растравливал воображение школяров блистательный наш математик Самуил Фарбер. Так вот, Петухов поступил в Физико-технический институт, о котором ходили легенды, будто бы с третьего курса там всех засекречивают. И если Пушно-меховой институт через год после того, как меня там "прокатили", в наказание за это, что ли, расформировали и сослали в Сибирь, влив в Иркутский сельскохозяйственный. То Физтех - наоборот - открылся, как самостоятельное учебное заведение, накануне поступления туда Петухова, словно предчувствуя, что к нему стремится талантливый физик.
Кроме меня в "невозвращенцах" числилась Птицына, кажется, Татьяна. Она с не меньшим успехом, чем я, пела на школьных вечерах. Была всеобщая уверенность, что легко взойдёт на московский вокальный Олимп. В каком музыкальном училище или даже в консерватории она провалилась - не знаю, запомнил лишь, как её горячо жалели бывшие одноклассники и даже учителя.
Мама, торгуя газировкой, мороженым и пирожками возле входа в Калининградский зоопарк, с трудом тянула семейный воз с тремя детьми. Отец увиливал от уплаты алиментов. Мне надо было впрягаться в этот воз, чтобы облегчить усилия мамы. Пошёл по накатанному пути: устроился экскурсоводом в родной зоопарк. Собственно говоря, почти все события, описанные в главке "Зоопарк" (первая часть мемуаров), произошли в пору экскурсоводства. Не рассказал я лишь об одном эпизоде.
В зоопарке высилась пожарная каланча. Гонимый любопытством и неутолимой жаждой приключений, я забрался на эту единственную в городе "высотку". Вот оттуда как раз и увидел, что Кёнигсберг, а ныне Калининград, действительно, город-сад. Всё утопало в зелени, вернее в пурпуре и золоте поздней прибалтийской осени. Потрясающе красивый пейзаж. Сюда бы Левитана!
На каланче меня приветливо встретил вперёдсмотрящий пожарник, следящий за возникновением огня. При мне этой беды не случалось. Пожарник, при своем довольно угрюмом виде, оказался улыбчивым, ласковым, он даже угощал сладостями, что было несколько странным и неожиданным со стороны мордатого мужика. Не понравилась мне его кривая улыбка, а хитрые бегающие глазки настораживали. В беседе он не жалел похвальных слов по поводу моего "выдающегося" ума, и уж как-то слишком нажимал на то, что, дескать, давно не встречал такого красивого мальчика. "К чему бы все эти немыслимые, не заслуженные восхваления?" - мучился я.
Как вдруг, внезапно, словно сноп яркого света ударил в темноту, и всё стало предельно ясно: ласковый дядечка, полуобняв меня, раздвинул пальцами мои ноздри, и явно хотел поцеловать. Педофил! Эта мразь, их мерзкие ухватки мне были известны из книг. В тот же миг я буквально скатился с вышки вниз, и больше не поднимался. А дядечка не поленился изловить меня в зоопарке, когда я был один, и уверял, что я "неправильно его понял". Видно перепугался разоблачения. Он мне был омерзителен, и успокаивать его я не счёл нужным. Педик исчез с поля моего зрения, и, вроде бы, уволился из пожарки.
. Но это приключение, естественно, не отвлекло от главной задачи, ради которой я вернулся в Калининград. Надо было готовиться к поступлению в вуз. Вопрос только - в какой? Я уже не был уверен, что Пушно-меховой институт - предел мечтаний. Окончательно разрушил мои прежние планы Володя Хмельницкий, приехавший из Москвы на зимние каникулы. Он, студент экономического факультета ВГИК, настойчиво втолковывал мне:
- Институт кинематографии, самый престижный вуз - это раз. Это трамплин - куда? - в "важнейшее из искусств", как учил мой великий тёзка, Владимир Ильич Ленин - это два. А в-третьих, тебя ждёт не дождётся зав кафедрой физкультуры Ростислав Беляев. Я ему уши прожужжал, какой Марк Гаврилов выдающийся спортсмен, чемпион Калининградской области по конькам. Считай - тебя уже зачислили на экономический факультет. А доказывать свои конькобежные таланты не придётся, ведь до зимы будет далеко.
Не стал я рассказывать Володе о своём конькобежном опыте. В обычном понимании он у меня напрочь отсутствовал. Правда, я овладел "коньковым ходом", каковым гораздо позже стали пользоваться лыжники. Вот как сложилось у меня овладение таким редкостным спортивным шагом. На Калининград в очередной раз обрушился жгучий мороз. Раскисшие от оттепели улицы превратились в мгновение ока в замечательные катки. А у меня были коньки с ботинками, кои я скоренько напялил с большой радостью. Вволю накатался, да приустал. Упадок сил ощутил, находясь возле нашего кинотеатра, который находился в бывшем сарае-конюшне. Решил в нём передохнуть, а заодно посмотреть какой-то фильм. Сеанс окончился. Я вышел на улицу. О, боже! Льда как не бывало, сплошные лужи. На Калининград обрушился, как это часто бывает в Прибалтике, внезапный тёплый циклон. Коньки с ботинками - единое целое, вот и пришлось мне ковылять почти полтора километра по мокрому асфальту до своего дома. Так я освоил "коньковый шаг", который вряд ли когда-нибудь мог мне пригодился. И уж, разумеется, не был нужен во ВГИК.
Соваться на другие факультеты Володя не рекомендовал, мол, там требуются творческие работы, к тому же, бешеные конкурсы. Да и кто мешает впоследствии, оглядевшись на экономическом, перебраться на любой факультет. Вот на курсе, где он занимается, есть ребята решившие посвятить себя режиссуре. И сам он не собирается отдавать свою молодую и последующую жизнь экономическим проблемам кинематографа. Перспектива стать директором фильма его, как и некоторых других "экономистов", вовсе не прельщала. Он оказался провидцем. Во всяком случае, его однокашники Константин Бромберг и Сергей Тарасов, да и сам Владимир Хмельницкий стали-таки, в конце концов, кинорежиссёрами. Бромберг поставил прогремевшие картины "Приключения Электроника" и "Чародеи", Тарасов - "Стрелы Робин Гуда" с балладами Владимира Высоцкого, Хмельницкий - "Люди и дельфины", "Верный Руслан".
А Колесников вовсе охладел к вхождению в литературу через киношный подкоп. Я остался на распутье. Лишившись мощного Бориного давления, решил прислониться к Хмельницкому. Ведь вроде был самостоятельным парнишкой, а вот, поди ж ты, поддался на уговоры нового друга. Стал готовиться к поступлению. Узнав, что придётся сдавать историю, в каковой я мог "поплыть" из-за дат событий, решил её основательно проштудировать. Сделал это самым варварским способом. Приобрёл три общие тетради в клеточку (по количеству учебных томов истории) и принялся конспектировать учебники.
На рассвете я выходил на зелёную лужайку перед нашим домом, расстилал ковровый половичок, и, лёжа, переписывал всё самое главное из тех книжек. Каждое утро. Всю весну и часть лета. Сизифов труд увенчался грандиозным конспектом в тетрадях, заполненных записями на каждой строчке, с обеих сторон листа.
Завоевание Москвы
Летом 1954 года я отбыл в Москву, поступать на экономический факультет ВГИКа. Перед глазами историческая сцена: утро, коридор и маленькая комната, где принимают и оформляют документы, залиты яркими солнечными лучами, и до отказа забиты абитуриентами. Эту толпу разрезает высокий видный мужчина с жгуче черной кудрявой головой и усиками под Чарли Чаплина. Его знают все, этот обаятельный красавец - глава приёмной комиссии Ким Арташесович Тавризян. Он обращается ко всем, кто его услышит, твёрдо зная, что сию весть разнесут не только среди поступающих во ВГИК, но и по всей Москве. Тон у него отеческий, он говорит с видимым или хорошо сыгранным сожалением:
- Мои юные друзья! Обращаюсь к тем, кто подал документы на экономический факультет. Таких, к сожалению, оказалось невероятно много. Образовался небывалый конкурс, куда выше, чем на остальные, творческие факультеты, и почти такой же, как на актёрский факультет, где традиционно высочайший конкурс. Шансов поступить к нам, на экономический, весьма мало. Но выход есть. Прислушайтесь к моему доброму совету. Пока не поздно, заберите свои документы. Вы ещё успеете подать их в другое учебное заведение.
Сей убийственный монолог Тавризян произнес в предпоследний день подачи документов в вузы. Наступила тяжёлая пауза. Члены приёмной комиссии, оформляющие документы, выжидающе глядели на нас, несчастных соискателей студенческого счастья. Не знаю, много ли среди нас было тех, кто пытался стать экономистами кино, к столу, где сидела женщина, принимавшая документы на экономфак, подошёл в гордом одиночестве только я.
- Вот молодец! - буквально просиял Тавризян, увидев, как я забираю свои документы. - Нашёлся разумный юноша...
Но в следующее мгновение настроение у него чуточку испортилось.
- Ким Арташесович, а можно подать документы на сценарный факультет? - обратился я к нему.
- Но туда нужно подавать творческие работы, литературные произведения, - он был в полной растерянности.
- У меня есть несколько рассказов, - парировал я.
Тавризян развёл руками:
- Тогда рискните.
Получается, я дважды не воспользовался организованным для меня блатом, который, как известно, выше совнаркома. Для поступления в Пушно-меховой институт не отдал по назначению рекомендательные письма, которые открыли бы мне путь в охотоведы - это раз. Теперь практически отказался от помощи всесильного зав кафедрой физвоспитания Ростислава Беляева - это два. Он так ждал и надеялся заполучить в команду ВГИКа выдающегося спортсмена, чемпиона Калининградской области по конькобежному спорту! А я к нему даже не обратился, хотя имел самые чёткие указания на этот счёт от Володи Хмельницкого.
Но друг Володя всё-таки сыграл решающую роль в моём поступлении во ВГИК, хотя и не на тот факультет, который уготовил для меня. Дело в том, что в экзамены на сценарный факультет входили творческие дисциплины. Надо было написать рецензию на показанный фильм, создать за четыре часа (если память мне не изменяет) литературный этюд, пройти собеседование. Так вот, этюд я написал, используя фамилию своего друга: "Потомок Богдана Хмельницкого". В этой моей фантасмагории некий юноша, по фамилии Хмельницкий, знакомится в музее с девушкой, называя себя потомком великого Богдана Хмельницкого, у которого, якобы, был двоюродный брат Убийвола, и от него, мол, он ведёт родословную. Парень накручивает горы брехни, чтобы покорить девушку, а та, будучи студенткой историко-архивного института, по случайности занимается биографическими подробностями именно этого знаменитого гетмана. Она знает, что никакого Убийвола у Богдана не было в родне. И вообще, ей нравится этот юноша совсем не потому, что он чей-то потомок, а потому, что весёлый, находчивый, и что с ним не скучно.
На собеседовании один из членов приёмной комиссии сценарного факультета, седовласый мэтр, похожий на Эйнштейна, с весёлыми, но хитрыми глазами, задал вопрос:
- Есть ли у вас любимый писатель?
Я ответил:
- Максим Горький.
- А нелюбимый? - прищурился он.
- Фёдор Панфёров.
- А какие произведения Панфёрова вам не нравятся? - не отставал мэтр.
- Произведения, которые мне не нравятся, я не читаю, - выпалил я, и подумал, что очень лихо отбрил этого приставучего типа, ибо у членов комиссии ответ вызвал сдержанный смешок.
- Интересно, - пробормотал мэтр, - как могут не нравиться книги, которые не читал?...
- Ну, чего пристали к человеку, Евгений Иосифович? - добродушно прервал наш диалог крупный старикан, - у него вполне приличные оценки по творческим дисциплинам. Думаю, товарищи, и мы не станем портить ему зачётку.
Это был Валентин Константинович Туркин, можно сказать, зачинатель отечественной кинодраматургии, по его сценариям созданы фильмы "Закройщик из Торжка", "Коллежский регистратор", "Привидение, которое не возвращается". Он основал и возглавлял в тот момент кафедру кинодраматургии, и заодно приёмную комиссию. А приставучий член этой комиссии был не кто иной, как Евгений Иосифович Габрилович, патриарх советского кино. По его сценариям были сняты "Мечта", "Машенька", "Два бойца". Другие фильмы живого классика - "Коммунист", "В огне брода нет" - ещё ждали своего воплощения на экране.
Пять экзаменов сдано. Остался шестой и последний - история. На нём всё происходило, словно в добротном детективе, когда развязка, всегда неожиданная, наступает в самом конце действия. По закону жанра или по закону подлости, я оказался последним из отвечающих абитуриентов. За окнами тьма кромешная, прорезаемая уличными фонарями. Время позднее, казалось бы, экзаменатор устал смертельно от нас, охламонов и недоучек - других ведь, по мнению педагогов, среди поступающих в вуз не бывает. Ан нет, внезапно он вцепился в меня, несчастного. Спросил, когда произошла какая-то битва, а я, желая красиво завершить ответ, нахально брякнул:
- Всем известно, это произошло тогда-то!
Тогда экзаменатор, я бы назвал его экзекутором, принялся гонять меня по датам: когда родился, в каком году состоялись - сражение, коронация, мирный договор и т.д. и т.п. Радужные круги пошли у меня перед глазами, а вопросы сыпались, как горох из стручьев, и на каждый я, уже полоумный, плохо соображающий называл очередную дату.
- Ну, что ж, - вымолвил, наконец, мой мучитель, заглянув в зачётку, и сказал нечто двусмысленное,- хорошие у вас оценки. Придётся и мне поставить то, что вы заслужили...
Я вышел из аудитории, ни жив, ни мёртв. Чую - провалился. Через несколько шагов по пустынному коридору открыл зачётку. А её нам не давали смотреть до последнего экзамена. Момент истины настал. И увидел: по русскому и литературе - четвёрки, по творческим дисциплинам - пятёрки, по истории - отлично! Невольно оглянулся. Из аудитории, где я только что обливался холодным потом, выглядывал мой экзаменатор-мучитель, У него была сияющая физиономия, такая, будто это он сам получил высший балл.
В итоге у меня получилось 28 баллов из 30. Таких "молодцов" на нашем курсе оказалось пятеро. А ещё один - Аркаша Локтев - был звёздным мальчиком, он выбил тридцатку.
Впоследствии педагог, принимавший у меня историю, признался:
- Вы так лихо сыпали датами, что мне стало любопытно, когда же споткнётесь и не вспомните какую-то дату. Вы не споткнулись.
Пришлось рассказать ему о тех трёх общих тетрадях в клеточку, в которых я законспектировал всю историю, полагающуюся знать выпускнику средней школы. Но, разумеется, выручила меня ещё и прекрасная память. Ах, если б она сохранила свою мощь, хотя бы на половину до этих мемуарных дней!
Правда, она сберегла анекдотические ситуации, регулярно возникавшие в экзаменационную страду во ВГИК. Так и лезут они сюда без спросу.
Семейная пара - Сергей Аполлинариевич Герасимов и его жена Тамара Фёдоровна Макарова в 1953 г. набирала в свою объединённую мастерскую будущих режиссёров и актёров. Напомню их фильмы: "Семеро смелых", "Комсомольск", "Маскарад". В "Молодой гвардии" режиссёр занял практически весь свой блистательный курс. Нонна Мордюкова, Инна Макарова, Сергей Бондарчук... Так и подмывает выложить всё, что я знаю про человека, чьё имя ныне носит ВГИК. Но, боюсь, ничего нового о нём я не сообщу. А потом, надо выполнять обещание привести анекдотические случаи! Извольте.
Сергей Герасимов вместе Тамарой Макаровой набирали в свою мастерскую будущих актеров. Абитуриентке предложили сыграть такой этюд:
- Представьте, вы - воровка.
Та в слёзы:
- Я мечтала попасть именно к вам, великому мастеру! Приехала из далёкой провинции, хотела играть наших замечательных современниц или хотя бы Офелию и Джульетту. А вы заставляете изображать такую мерзость!..
Она рыдала. Боясь, что девушка вот-вот забьётся в истерике, что не редко бывает на просмотрах, Сергей Аполлинариевич, как мог, успокоил абитуриентку и выпроводил её из аудитории.
- И вот такие "чистюли" рвутся в киноактрисы,- с неудовольствием заметил он.
Как вдруг в полуоткрытую дверь просунулась голова той девушки из провинции.
- Мы не можем вас принять, - бросил Герасимов. - Артист должен уметь войти в любой задаваемый образ, даже если это вор.
- Я просто хочу вернуть вам ваши часы,- спокойно сказала девушка, и протянула обескураженному мастеру его "Победу".
Её приняли в мастерскую Герасимова-Макаровой, и она стала прекрасной киноактрисой. Но легенда тактично утаила её имя.
Желающих ступить на актёрскую стезю в тот год оказалось, по свидетельству Зинаиды Кириенко, 536 человек на место! Её приняли в герасимовскую мастерскую. Правда, год назад, не менее маститый кинорежиссёр, Юлий Райзман, набиравший тогда свою команду, не разглядел в ней будущую кинозвезду. Выбор, как понимаете, большой, но и просчёты случаются судьбоносные. Попади Кириенко не к Герасимову с Макаровой, а к Райзману - не исключено, что совсем другую актрису вылепили бы во ВГИК. Во всяком случае, не она сыграла бы в "Тихом Доне" Наталью, жену Григория Мелехова
Отсеянных и недовольных, понятное дело, хоть пруд пруди. И по коридору институтскому бродят, и на близлежащие аллеи молодых саженцев вдоль ВДНХ выходят. Кое-кто вновь придёт к этим непокорённым стенам на будущий год, другие поставят жирный крест на своём кинематографическом будущем. Один, пролетевший мимо ВГИК, парнишка запомнился особо: память цепко удерживает его фамилию - Майоров.
Провалился он на этюде, и вроде бы, дело с концом. Ему было сказано, как и сотням других, "Будьте здоровы!" Вдруг, спустя некоторое время после его ухода, в аудиторию, где заседала приёмная комиссия из корифеев советского кинематографа, ворвалась разъярённая тётка с перекошенным лицом, и визгливо закричала:
- Как вы могли не принять моего племяша?! Такой талантливый мальчик! Засели тут, холодные чинуши, не замечаете настоящих гениев из народа! Только по блату принимаете! Вот и не будет у нас настоящих выдающихся киноактёров... Я, тётка Майорова, не допущу жуткой несправедливости!..
Ещё много чего наорала взбалмошная скандалистка ошарашенным мастерам кино. Едва оправившись от такого демарша, председатель комиссии, он же руководитель набираемой мастерской, с кислой физиономией согласился "повторно посмотреть её племянника".
Тётка моментально успокоилась, сняла платочек, и перед обескураженными экзаменаторами предстал собственной персоной... абитуриент Майоров. Глядите, мол, как я перевоплощаюсь!
Однако ему тут же сухо пояснили, что притвориться склочной женщиной и создать её образ - далеко не одно и то же. В общем, опять указали на дверь.
Это не конец истории.
На следующий день в "Московском комсомольце" появилась ехидная заметка, описывающая инцидент во ВГИК. В ней резонно спрашивалось: почему не приняли в институт Майорова - из-за его бесталанности или просто обиделись на розыгрыш?
Вокруг искусного имитатора взбалмошной тётки поднялся такой ажиотаж! Сразу несколько театральных училищ объявили, что готовы зачислить одарённого юношу. И, вроде, в какое-то зачислили. А вот куда он делся впоследствии, не ведаю. Между прочим, легенда утверждает, что, дескать, Майоров ранее с треском проваливался именно в тех училищах, которые потом, после вгиковского скандала, гостеприимно распахнули перед ним свои двери.
И ещё один, не столько анекдотичный, сколько назидательный эпизод лета 1954 года.
Один настырный абитуриент, пытавшийся поступить в Институт кинематографии, буквально поймал за пуговицу кинорежиссера Ромма, поднимавшегося в здание.
- Что делать, Михаил Ильич, если я с первого раза не поступлю к вам?
Мэтр шагнул на следующую ступеньку и сказал:
- Снова поступать.
- А если опять пролечу?
- Снова поступать.
- А опять?
- Снова...
Однообразный диалог продолжался не долго - до конца короткой лестницы, ведущей с улицы к входу во ВГИК. Выйдя на площадку перед институтской дверью, Ромм, на очередной, полный отчаяния вопрос "Что делать, если?" - глубокомысленно ответил:
- Найти лестницу подлиней.
Ныне мой родной институт носит имя Сергея Аполлинариевича Герасимова. И автоматические блюстители точности и порядка на тех сайтах и платформах Интернета, где необходимо при авторизации указывать образование, меня аккуратно поправляют: ВГИК им. С.А.Герасимова. Никому нет дела, что я оканчивал учебное заведение, не имевшее никакого имени, а Сергей Аполлинариевич был в то время одним из преподавателей, наряду с другими классиками мирового кинематографа, готовившими здесь молодую смену: Александром Довженко, Михаилом Роммом, Юлием Райзманом. Безусловно, вклад Герасимова-педагога в российское кино огромен. Но я не могу удержаться от крамольного суждения: зачем присваивать тому или иному учреждению имя не основателя, а того, кто более других заслуживает этого почёта, с точки зрения власть имущих на сей момент? А ведь первыми преподавателями киношколы, выросшей затем во ВГИК, были режиссёр Лев Кулешов, актёр Владимир Гардин и кинооператор Эдуард Тиссэ. Любой достоин украсить фасад института кинематографии. Между прочим, Кулешов, вместе с женой, звездой немого кино Александрой Хохловой, ещё вел мастерскую в те годы, о которых веду речь. Вот и получается: присвоение учебному заведению имени одного из славной когорты "отцов-основателей" обернулось, откровенно говоря, "нанесением исторической обиды" остальным, ничем не провинившимся корифеям. Так произошло, скажем, с известной московской больницей. Построили её по завещанию и на средства купца Козьмы Терентьевича Солдатёнкова, и назвали его именем, а после 1917 года новая власть переименовала больницу. Она стала носить имя С.П.Боткина, замечательного русского врача, который не мог даже знать об этом лечебном учреждении, так как, к сожалению, за 20 лет до его открытия скончался.
Вернёмся, однако, во ВГИК начала 50-х прошлого столетия.
Наверняка, во время экзаменов, собеседований на операторском и художественном факультетах тоже случались забавные и поучительные истории с абитуриентами, но я их не знаю. А вот, кое-что, произошедшее тем жарким летом на сценарном, достойно упоминания.
Так, прославился Юра Мишаткин, подавший на творческий конкурс воспоминания о Максиме Горьком. Что уж он там описывал, какие такие встречи с великим пролетарским писателем отобразил - осталось за рамками легенды. Парадокс заключался в том, что когда "воспоминателю" было всего два годика, Алексей Максимович... помер. Во ВГИК Мишаткин проучился недолго, и, если память не изменяет, ушёл со скандалом. Но, вроде бы, окончил Литературный институт, и стал вполне успешным писателем-детективщиком, заслужившим награды от МВД и КГБ.
Мой сокурсник Аркаша Локтев отличился не только полным набором проходных баллов. Мы с ним подружились, и он дал мне литературный этюд, написанный им при поступлении. После нескольких строк я, с удивлением, опознал начало недавно прочитанного рассказа Сергея Антонова, весьма популярного тогда прозаика.
- Боже! - схватился за голову Аркаша, - Как же это?!
Сам того не осознавая, он воспроизвёл в первой половине своего экзаменационного этюда антоновский рассказ, остальное было его собственным сочинением. Ему повезло: те, кто проверял наши работы, не читали сего произведения молодого прозаика. Но Локтев, никоим образом, не виноват в этом непроизвольном плагиате. У Аркаши просто была фотографическая память. Прочитал - запомнил.
На первом курсе мне довелось учиться с двумя, можно сказать, уголовниками поневоле. Димой Фурмановым и Омаром Гаджикасимовым. Заметные ребята: Дима - сын замечательного пролетарского писателя-классика, автора бессмертного "Чапаева", Омар - уже прославился какими-то песенками. Они-то и попали в криминальную историю.
В нашем общежитии проходила очередная инвентаризация - тогда почему-то очень любили регулярно пересчитывать госимущество. Как вдруг комендант и проверяющие всполошились: в актовом зале не обнаружили рояль! Пропал инструмент. Искать в комнатах студентов - бессмысленно, ни в одну такую крохотульку, где почти впритык стоят четыре кровати, рояль не влезет. Кинулись к вахтёрам. Те спокойно докладывают:
- Несколько дней назад, действительно, приехал грузовик, туда и погрузили музыкальный инструмент рояль. Всё официально. И увезли. Мы про себя решили, раз увозят такую большую и дорогую вещь, значит, так положено. При этом присутствовали два студента: Фурманов и Гаджикасимов, вполне порядочные мальчики, не пьяницы и не дебоширы. Они теперь у нас не обитают, говорили, вроде, поселились где-то в городе.
Взяли голубчиков за жабры. Те сразу признались: да, увезли рояль на квартиру, которую сняли, для музыкального творчества. Виноватыми они себя ничуть не считали.
- Чего ему пылиться в общежитии?!- горячился Омар. - Играть на нём не разрешают, стоит без дела, под замком. А кто до него дорывается, так лупит по клавишам, что только расстраивает инструмент...
В общем, уголовного дела не получалось, да и не очень-то стремились блюстители порядка упрятать за решётку студентов, так любящих музыку. Обоих исключили из института. Но, по-видимому, мудрое руководство (директором был известный киновед Николай Алексеевич Лебедев) позаботилось, чтобы эта криминальная история не бросила тень на родной вуз, чтоб не судачили, мол, в киноинституте процветает воровство.
Избавились от мнимых экспроприаторов под благовидными предлогами. Гаджикасимова исключили как злостного прогульщика, хотя за пропуски занятий, поверьте мне, половину студентов можно было разогнать. А Фурманова и вовсе выгнали за "аморалку". На суде, как-то походя, на Диму пало подозрение в контрабанде. Дело в том, что выяснилась странная любовь студента кататься на поезде от Москвы до Владивостока и обратно. Сгубила его неистребимая склонность фантазировать и драматизировать события личной жизни. Он, чтобы хоть как-то отвести опасное подозрение, сказал в суде, дескать, ездил по знакомству, и по любви в служебном купе проводника поезда дальнего следования. Наивно полагая, что в любовной версии копаться не станут. Однако, стали. Говорят, когда в зал заседаний вошла "любовница", сухие чинуши от юриспруденции не смогли удержаться от смеха. Ею оказалась... обросший щетиной кавказец, который и был тем проводником, с которым катался Фурманов от столицы до Тихого Океана. Обвинение в контрабанде отпало, но подозрение в мужеложстве, прозвучавшее в ходе суда, и услышанное присутствовавшим там представителем комсомольской организации ВГИК, пришло в институт. За такой экзотический антиобщественный проступок, не доказанный органами правопорядка, исключить из комсомола и института, было не с руки. Но и терпеть соседство с с этим явным "гомосеком" (что есть кошмарный грех для советского студента и комсомольца) было нестерпимо, поэтому Диму "ушли" по собственному желанию. К тому же, стало ясно, что он никак не мог быть сыном прославленного автора прославленной книги о Чапаеве, ибо писатель Фурманов умер за десять лет до рождения самозванца.
Впоследствии Омар стал, можно сказать, всесоюзно-известным поэтом-песенником. Между прочим, по документам он - Онегин, но, видно, стеснялся столь литературного имени, каким его наградила мать, знаток и переводчик русской литературы. Наверное, для национального равновесия в семье, младшего сына она назвала Низами. Что касается Димы, и он прославился, и тоже по "музыкальной части" - прогремел в фельетонных публикациях за организацию "левых" концертов, в которых участвовали известные артисты. Тогда это крепко преследовалось. За обычный "шефский" концерт, в котором приходилось участвовать добровольно-принудительно, исполнитель получал гроши. А за "левака" в 5-10 раз больше, ибо никаких отчислений в государственную казну не было.
ВГИК. Сокурсники
В 1954 году нынешнее здание института кинематографии уже было построено, однако занятия проходили только в одном его пролёте, то есть, в части 4-этажного дома, остальные аудитории отделывались ещё год. А пока в основном ВГИК располагался в административном здании киностудии детских и юношеских фильмов имени М.Горького, которая находилась рядом. Просмотры фильмов по программам почти всех дисциплин проходили в крохотных зальчиках, что было нормально для курсов из 15-20 человек и даже для объединённых мастерских в 40 человек. Правда, в этих "кинотеатрах" можно было задохнуться от духоты и вековой пыли, набившейся в могучие портьеры. А ведь там приходилось находиться не менее 2-3, а то и 4-х часов в день. Те из студентов, которые, что называется, дорвались до кинофильмов, буквально не вылезали из просмотровых залов. Это, разумеется, отражалось не лучшим образом на здоровье. Да разве на него кто-нибудь обращает внимание в юности?! Во всяком случае, под конец первого года обучения один студент актёрского факультета вынужден был покинуть институт из-за пошатнувшегося здоровья. Кинофанатизм, удерживавший его подолгу в затхлых зальчиках, обернулся ранней гипертонией. Все изумились, ведь студент был мастером спорта по вольной борьбе, чемпионом СССР.
После того, как мне вручили студенческий билет, произошло два события: малоинтересная поездка всем курсом на картошку и визит во ВГИК Радж Капура и Наргис. Но прежде всего, стоит оглядеться: среди какой публики я оказался.
На курсе собралась примечательная компания. Выделялся Игорь Раздорский, самый "старый" среди нас. Во всяком случае, таким он не только казался, но и хотел казаться. Сын академика Раздорского (c его слов, я же такого академика нигде не обнаружил), он пришёл во ВГИК, отслужив призывной срок в театре Советской Армии. У него был исключительно ядовитый язык. К выходцам с окраин страны, в том числе ко мне, он относился с высокомерным презрением. Часто я схватывался с ним в словесных потасовках. И терпел поражения. Он был всезнающим и мудрым. Помнится, во время военных сборов, когда я пытался бунтовать, не желая исполнять унизительные приказания тупого старшины, Игорь наставлял меня:
- Отнесись к нашему нынешнему скотскому состоянию, как к неизбежному, но временному злу, и тебе станет легко выполнять любой, самый идиотский приказ.
Намного старше меня по возрасту был и Коля Гонцов. Он успел окончить Учительский институт и поработать педагогом в сельской школе. С ним мы быстро сдружились на почве страстного поклонения Максиму Горькому. Через два года, мы отправились из Москвы в Казань, а оттуда "на перекладных" - в Астрахань, повторяя маршрут Алёши Пешкова, описанный Горьким в "Моих университетах". Об этом путешествии, в который мы двинулись, имея один символический рубль, зашитый в полу пиджака, рассказ впереди.
Заметным был и Боря Андроникашвили, сын звезды грузинского немого кино Киры Андроникашвили, снявшейся в главной роли в фильме "Элисо". Он во вгиковские времена скрывал, что его родной отец известный писатель Борис Пильняк, расстрелянный в 1938 году, как японский шпион. В 1956 году Пильняк был реабилитирован, но поступал-то его сын Андроникашвили за два года до этого справедливого акта, так что, эта его скрытность была оправдана. Другой сын знаменитости - Алёша Габрилович - разумеется, не утаивал имени папаши - сценариста ?1 Советского Союза Евгения Габриловича. Тем более, что тот, как я уже писал, входил в приёмную комиссию сценарного факультета, а затем, какое-то время, вёл у нас занятия по кинодраматургии. Однако, это славное родство Алексей особо не афишировал, более того, заметно тяготился им, как, впрочем, многие дети известных деятелей литературы и искусства. Каждому из них хотелось заявить о собственном таланте. В конечном счёте, младший Габрилович стал кинорежиссёром и снял несколько очень хороших фильмов: "Дворы нашего детства", "Футбол нашего детства".
На курсе были и другие родственники известных людей. Друг Алёши Габриловича, Дима Оганян, являлся сыном солистки театра Станиславского и Немировича-Данченко Надежды Кемарской, и, вроде бы, приёмным сыном артиста того же театра, знаменитого Владимира Канделаки, уже упомянутого в моих записках. Это был божественно красивый мальчик, на которого гроздьями вешались влюблённые девчонки. Он сходу попал в лирико-драматическую историю. Одна студентка-актрисулька подала заявление в комитет комсомола, мол, Оганян вскружил ей голову обещаниями жениться, она забеременела, а он теперь жениться не хочет. В те времена подобные истории разбирались не в суде, а в партийно-комсомольских органах.
- Ты должен жениться на той, что станет матерью твоего ребёнка, - грозно потребовали в комитете комсомола ВГИК.
- Не могу! - весело отрезал Дима.
Оказывается, ему ещё 18 лет не исполнилось, и по законодательству он не имел права вступать в брак. А потом стало ясно, что никакого ребёнка актрисулька не ждала, просто очень ей хотелось охомутать полюбившегося красавца, воспользовавшись его мимолётным увлечением.
Родным братом очень известной нам тогда кинокритика Неи Зоркой являлся Андрюша Зоркий, которого в подпитии я дразнил "мой сыночек", ибо отчество у него было Маркович. Он женился одним из первых из нас, ходил по коридорам института в обнимку с возлюбленной - студенткой художественного факультета Эгле - и звучно целовался.
- Показушник,- неодобрительно говорил я, - настоящую любовь напоказ не выставляют.
Как в воду смотрел: их связь оказалась недолговечной.
Ещё один сокурсник, Виктор Лоренц из Риги, имел за плечами такую биографию, каковой хватило бы на троих. Он-то и был самым "пожилым" среди нас - 26 лет! Его отец, Клавс Лоренц был членом ЦК Социал-демократической партии Латвии и в тоже время - министром в буржуазном правительстве. После освобождения прибалтийских стран от гитлеровских войск Клавс был сослан на 10 лет. Сын тоже оказался замаранным- был призван в Латышский легион, затем, естественно, попал в советский так называемый фильтрационный лагерь. Но, видно, грехов не натворил, и был благополучно отпущен. Затем окончил юридический факультет Рижского университета, куда поступил, чтобы приобрести знания для реабилитации отца.
Говорили, будто Рано Махмудова, удивительно круглолицая смуглянка была дочерью какой-то сановитой женщины из правителей Таджикистана. У меня было подозрение, что девушка по поводу меня "неровно дышит". Когда нам задали написать этюд "мой товарищ по курсу", она выбрала героем Марка Гаврилова. Там наблюдательность будущей сценаристки отмечена такой запоминающейся деталью: "Он (то есть, я) любит поправлять очки указательным пальцем". Ничего более оригинального она во мне не нашла.
Конечно, любой студент ВГИК был на особинку. По коридору нельзя пройти, чтобы не задеть невзначай гения, звезду, надежду советского или мирового кинематографа. А дух какой... Богема. Жуир... Ля мур тужур... Но случались в этой массе и вкрапления. У нас это - Игнашка Пономарёв, который убедительно прикидывался этаким мужичком из народа, каковым первое время притворялся и Вася Шукшин. Мол, мы этих вашинских высоких интеллигентских материев не понимаем и не принимаем, нам подавай чего-нибудь попроще, попосконнее. Недаром, они сошлись, и потом, в послеинститутскую пору мне, бывало, звонил Пономарёв:
- Это Игнашка звонит. Мы тут с Васей бражничаем. Может, прибьёшься к нашему берегу?
Разумеется, сия внезапная заинтересованность в моём присутствии за столом Василия Шукшина означала лишь, что у собутыльников не хватало средств для продолжения возлияний, и Игнат обзванивал всех, у кого можно было разжиться деньжатами. Ни разу меня они не заманили, я был горд и не хотел набиваться в друзья уже достаточно известного Шукшина, с которым был шапочно знаком. Да и денег, даже на собственную пьянку, всегда не хватало.
Были на курсе экзотические фигуры. Эффектная раскрасавица румынка Георгиу, а вот имя запамятовал. Немка Мариана Таух, высокая, тощая и плоская, как стиральная доска. Она прибыла из ГДР чуть позже начала учебного года. Мне поручили сводить её в институтскую столовую, может, просто я в тот момент подвернулся под руку, а, может, потому что я секретарь комсомольской организации курса. Выполняя это важное политическое поручение, я взял для нас сосиски с тушёной капустой, считая их по популярной песне, которую пел Швейк устами Бориса Тенина, любимым немецким блюдом. Увидев сосиски, гостья несказанно обрадовалась и тотчас полезла ложкой в горчицу. Тогда в столовках на столах стояли тарелки с горчицей - бери, сколько хочешь, бесплатно, причём, у нас была в тот момент свеженькая, что называется, вырви глаз. Марианна набрала полную ложку острой горчицы, обильно сдобрила ею сосиску и, не успел я и ахнуть, как отправила этот огненный продукт в рот. В мгновение она широко его разинула, градом покатились слёзы, девушка хватала воздух и не могла продохнуть. Прибежали повара, вся обслуга столовки, принялись стучать немку по спине, вливать в неё молоко, в общем, еле бедную откачали.
Очухавшись, Марианна на плохом русском с трудом объяснила, что у них на родине горчица к сосискам полагается сладкая и её иные любители едят ложками. Получилось прямо по Николаю Лескову с его немцем "железная воля" Гуго Карловичем. Одним словом, Таух на деле убедилась в глубинном смысле поговорки "Что русскому хорошо, немцу смерть".
Самая тихая студентка звалась Ким Сун Цза, если я чего-то не напутал в написании китайского имени. Махонькая, чернявенькая, с быстрыми чёрными бусинками глаз, она старалась быть незаметной и неслышной. Всё время её носик-пуговка торчал в узком, в полкниги, но чрезвычайно толстом русско-китайско-японском словаре, благодаря чему китаянка довольно сносно изъяснялась с нами. Однажды меня взяло любопытство: отчего это Сун Цза, глядя в свой словарь, хихикает так, что, кажется, будто кошка чихает. Чего там вычитала? Когда она вышла из аудитории, я подскочил к её столу. Словарь был раскрыт на странице с русской матерщиной.
А позже случайно нам стало известно, что эта застенчивая, малозаметная, скромная девушка обладает высшим боевым званием Китайской Народной Республики - Герой КНР.
Двум студентам пришлось сообщать телеграфом: мол, неплохо бы приступить к занятиям на первом курсе сценарно-редакторского факультета вместе со своими товарищами. Эту миссию возложили на меня. В итоге к нашему стаду прибились ещё два "барашка" - Андрей Губин и Боря Никитин. Они, оказывается, решили, что не приняты в институт и вернулись восвояси: Губин на Ставрополье, Никитин в Подмосковье.
Со временем Андрей вырос в крупного писателя. Писал он ярко, неожиданно, одни названия его произведений чего стоят: рассказы "Бочка Франсуа Рабле", "Велосипед Джека Лондона", роман "Молоко Волчицы".
И Борис грозился стать заметной фигурой в литературе и кино. Ещё студентом он писал - наш мир подобен зрительному залу, в котором внезапно осел потолок: кто возвышался над общей массой, были раздавлены. Или ещё: я лежу на косогоре, слева доносятся ароматы травы и цветов, справа - зловонье отхожего места. Увы, возвращаясь домой в подмосковную Каширу, радостный от того, что у него приняли к производству киносценарий на "Мосфильме", он, по неизвестной причине вышел на промежуточной станции, и попал под электричку. Так погиб мой товарищ и друг, обещавший стать оригинальнейшим писателем.
Пару слов следует сказать о Регине Тарасовой. Она, кажется, была дочерью какого-то сановника, принадлежала к высшим слоям общества, что ощущалось в её модном одеянии, в снисходительно-высокомерном отношении к сокурсникам-простолюдинам. Она "блеснула" домашним этюдом, каковой все мы выполнили по заданию нашего руководителя, а затем читали вслух в аудитории. Собственно, её этюд представлял нормальную литературную запись. Но сюжет - это нечто! Назывался этюд "Пятно". Вот, что мы услышали: девушка собирается на школьный бал, надевает нарядное платье, и неожиданно ставит на него пятно. Ах, какой ужас! Испорчен вечер. Загублена девичья жизнь. Это написано всерьёз, даже с некотороё страстностью.
Надо понять, в какое время мы тогда жили: к власти пришёл Никита Сергеевич Хрущёв, из Сибири, Средней Азии, с Заполярья, Дальнего Востока в центральные районы Советского Союза хлынули потоки освобождённых из лагерей, репрессированных при Сталине людей. Пахнуло демократией. Развязались языки. Одним словом в страну Советов пришла долгожданная оттепель. В дневниках, которые мы завели по очередному заданию мастера курса Вадим Семёнович Юнаковского, у нескольких авторов промелькнула одна и та же деталь. Роман Семёна Бабаевского "Кавалер Золотой Звезды", восхваляющий колхозную действительность, становился подставкой для утюга, кастрюльки с супом, об него гасили окурки, он даже висел на гвозде в уборной во дворе в качестве бумаги для известной надобности. Так юная смена кинодраматургов прощалась с диктаторским режимом, который, правда, ещё не был подвергнут официальному осуждению, и Сталин по-прежнему лежал в мавзолее рядом с Лениным. И вот, на фоне глобальных политических, человеческих переворотных событий, которые вторгались в наши произведения, диктовали драматические сюжеты, вдруг нам преподносятся страсти по поводу пятнышка, испортившего бальное платье. Пятнышко, заслонившее реалии тогдашней бурной действительности. Вычурная манерность этой работы вызвала иронические реплики и смех.
Как иначе можно было расценить это девичье рукоделие, сопоставляя его с другими работами? Андроникашвили, например, поразил сценарным этюдом о настоящем трагическом событии. У него, описывается, как грузин, упрятанный в тюрьму по ложному доносу, вернувшись домой, горит желанием отомстить всем обидчикам за перенесённые муки, издевательства, пытки. Но осуществить план уже невозможно. Его доносчик тоже угодил в лагеря. Разжалованный следователь доживает свой век в психушке. Дознаватель, когда стали возвращаться те, кого он пытками заставлял признавать себя виновными в несовершённых преступлениях, покончил с собой. Мстить оказалось некому, всех наказало провидение.
Помню и остальных сокурсников. Может быть, они придут в мои записки позже, когда того настоятельно потребуют очередные описываемые события.
ВГИК. Мастера-педагоги
Итак, первым мастером нашего курса, вводивший нас в мир драматургии кино, был Вадим Семёнович Юнаковский. Наверное, он умело прививал нам навыки работы над сценариями, учил ремеслу, которому, по мнению и мастеров-педагогов, и сценаристов высокого уровня, научить невозможно. О Юнаковском было известно лишь одно: учась в кинотехникуме (предшественник ВГИК), он одновременно там же подрабатывал дворником. Не исключено, что эта легенда сочинена, как и аналогичная, в случае с писателем Андреем Платоновым, недоброжелателями, каковых хватает у каждого более или менее заметного деятеля литературы и искусства. А ведь Юнаковский был одним из первых режиссёров и сценаристов советского кинематографа немого периода.
Мне, нужно признаться, удивительно "везло" с моими мастерами-педагогами. Я с поразительной лёгкостью, сам того не желая и не замечая, ухитрялся напрочь испортить установившиеся хорошие отношения с ними. В моём дневнике, который я, подобно всем сокурсникам, вёл по заданию руководителя курса, внимание Вадима Семёновича, уверен, привлекла такая запись: "Люди с редко посаженными зубами обычно злы". Прочтя её, он резко изменил ко мне отношение, благосклонное до этого. Дело в том, что у Юнаковского как раз и были редко посаженные зубы. А я это заметил лишь тогда, когда стал мучительно анализировать, почему вдруг Вадим Семёнович стал ко мне резок и придирчив.
Умудрился я отвратить от себя и моего благодетеля, вступившегося за меня на вступительном собеседовании, когда Евгений Иосифович Габрилович начал чуть ли не топить абитуриента Гаврилова. Валентин Константинович Туркин, как уже было сказано, основоположник советской кинодраматургии, отчего-то благоволил ко мне, с вниманием выслушивал. На первом экзамене по теории драматургии, который он принимал, мне достался билет с вопросом "мелодрама". Под тёплым, одобрительным взглядом мастера я бодро оттараторил по другим пунктам билета, а на последнем решил блеснуть остроумием.
- Мелодрама - это слезливая драма, - заявил я.
Вместо того, чтобы усмехнуться или бросить какую-то одобрительную реплику, на что я, по правде сказать, надеялся, мэтр, налившись кровью, издал горловой звук, как при удушье, вздыбился надо мной всей своей массивной фигурой, и гневно проорал:
- Во-о-о-н!
Вылетев в коридор, ничего не понимающий, я, как мог, обрисовал, что случилось сокурсникам, стараясь понять с их помощью, какая муха укусила добродушнейшего человека. Чего он взбеленился? Мне, остолопу, разъяснили: я безжалостно и грубо наступил на больную мозоль мэтра Туркина. Всю свою творческую жизнь он посвятил теоретическому доказательству того, что мелодрама есть равноправный с трагедией, драмой и комедией жанр.
- Ты не мелодраму унизил, обозвав её слезливой драмой, ты мастеру сказал, что всю жизнь он потратил впустую, - вот вывод, каким меня "утешили" сверстники.
Другой, не менее серьёзный инцидент, опять же по моему разгильдяйскому недосмотру, произошёл со следующим мастером-педагогом - Ильёй Вениаминовичем Вайсфельдом. Героем для написания портрета однокурсника я избрал соседа по комнате во вгиковском общежитии. Он вёл довольно тихий образ жизни, поэтому мне показалось интересным запечатлеть на бумаге, как много шума производит тишайший человек. Когда он шаркает ногами, кажется, что по полу тащат мешок с трупом. Ворочается во сне с таким звоном панцирной сетки, будто происходит бой на колокольне. С таким грохотом грызёт сухари, будто у него во рту рушатся государства, континенты, гибнет весь мир. Портрет-этюд назвал "Илья в звуках", потому что имя моего соседа и сокурсника оканчивалась слогом "иль". Пока я читал этюд вслух, Вайсфельд прогуливался по аудитории, а ребята отчего-то сильно потешались, хотя ничего смешного в том, что я читал, на мой взгляд, даже близко не было. Андрей Губин просто ржал, утирая слёзы.
- Вы кого имели ввиду, если не секрет, - напряжённым голосом спросил Вайсфельд.
- Шамиля Патютина, моего соседа по комнате в общежитии, -ответил я простодушно.
И только после занятий мне, дундуку, пояснили, что "этюд твой он отнёс на свой счёт. Он же Илья...". В конце второго курса Вайсфельд представил в деканат список студентов, которые показали себя "творчески несостоятельными личностями". Среди тех, кого он рекомендовал отчислить из ВГИК за профнепригодность, попросту говоря, за бездарность, красовался и я. Илья Вениаминович, к тому же, снизошёл до личного объяснения со мной, и, в сердцах, назвал удивительно бесталанными мои работы.
Компанию "бесперспективных" студентов, намеченных к выкидыванию на улицу, совершенно для нас неожиданно, взяла к себе в мастерскую кинодраматург Катерина Николаевна Виноградская, прославившаяся ещё в немом кино "Обломком империи", а затем - замечательной картиной "Член правительства" с Верой Марецкой в главной роли. Мы впятером или вшестером (пока вспомнил двоих - Андрей Зоркий и Виктор Лоренц) ездили к Виноградской на её дачу в Переделкино. На первом занятии-знакомстве я усиленно прятал ноги под себя, боясь, что хозяйка с её острой наблюдательностью заметит мои дырявые носки, ведь башмаки с уличной грязью нам всем пришлось оставить в прихожей, и дырки в носках теперь сияли, как ордена. Я и жался, ибо застенчив был до болезненности.
Виноградская жила в Переделкино рядом с дачей Александра Фадеева. Они дружили. Тогда много слухов ходило о том, как да почему он покончил с собой. Упорным было мнение, будто автор "Молодой гвардии", член ЦК КПСС, председатель правления Союза Советских писателей застрелился по пьянке. Катерина Николаевна развеяла этот миф. Она рассказала, что в тот день Александр Александрович позвал к себе переделкинского сторожа, выставил пару бутылок портвейна, и предложил тому угощаться. Раньше они с этим человеком нередко занимались распитием спиртного, но на этот раз, очевидно, Фадеев, уже полгода не бравший в рот ни грамма спиртного, специально пригласил бывшего собутыльника, что бы тот мог позже засвидетельствовать его трезвость. Сторож употребил бутылку, отпил и из другой, на том и закончил возлияние, мол, одному скучно этим заниматься. Те бутылки, найденные на столе самоубийцы, и дали пищу для досужих вымыслов о том, что Фадеев, стрелялся под влиянием алкоголизма, находясь в пьяном состоянии. Думается, что нельзя исключить желание партбоссов бросить тень на откровенную предсмертную записку писателя, где он обвиняет их в развале советской литературы, уничтожении её лучших представителей. Недаром этот документ был опубликован спустя десятки лет после выстрела писателя в себя.
Именно Виноградская подтолкнула к написанию не выдуманных историй, а тех подлинных случаев жизни, которые поразили меня в прошлом. И писать их надо со всеми подробностями, деталями, которые не придумаешь, сидя за письменным столом. Я пересказал ей вкратце историю одного парня с хриплым голосом, с кем я познакомился при неудачном поступлении в Пушно-меховой институт. Она посоветовала записать эту историю. Так появился рассказ "Хрипун".
Любопытна такая подробность создания этого рассказа. Событие связано с голодным человеком, а я, пережив в эвакуации в детском возрасте жесточайший голод, не мог представить, как чувствует себя, как говорит, как поступает взрослый голодный человек. В институте пользовались популярностью лекции по русскому изобразительному искусству преподавателя Сергея Сергеевича Третьякова. Мне очень нравилось, как он вводит в подтекст тех или иных картин. Он говорил, примерно, так: чтобы изобразить даже обыкновенный труп, художнику необходимо почувствовать себя убитым. Парадоксальность его суждений завораживала. Невзначай я поделился своей проблемой - дескать, как влезть в шкуру голодного человека.
- А вы прочтите роман гениального Кнута Гамсуна "Голод". Ни в нашей, ни в районной библиотеке не ищите. Он входил в фашистское правительство Квислинга, а посему в Норвегии книги Гамсуна сожжены, а у нас, наверное, изъяты. Попробуйте спросить в Театральной библиотеке, там я нахожу порой давно запрещённых у нас авторов. Видать, цензоры о них забыли.
Эта загадочно неприкасаемая библиотека, находившаяся на Пушкинской улице, оказалась оазисом в книжно-библиотечном мире. Тут я приобщился к творчеству Кнута Гамсуна. Не переиздававшиеся Андрей Платонов, Евгений Замятин тоже были представлены.
Любопытства ради спросил Сергея Сергеевича, не в сродстве ли он с братьями Третьяковыми, один из которых подарил Москве известную галерею русской живописи?
- Ни коим образом, ни коим духом - отмахнулся он, усмехнувшись, - как говорится, даже не однофамилец.
Мне показалось, что ему весьма недоел этот повторяемый генеалогический вопрос. Пользуясь явной симпатией к себе со стороны Третьякова, я курсовую по творчеству Огюста Родена умудрился, прямо скажу, беспардонным образом, по нахалке, изложить на двух с половиной страничках. Педагог недоумевающее полистал, повертел мои листочки и поинтересовался на всякий случай:
- Это всё?
- Это всё, - ответил я.
Такая явная наглость прошла мне безнаказанно, и за историю изобразительного искусства я получил "отлично", что говорило не столько о моих действительных знаниях, сколько об умении нравиться людям. Это своё, не такое уж уникальное, свойство и в дальнейшем я нещадно эксплуатировал.
Другой педагог - Ольга Игоревна Ильинская, блистательно знавшая западную литературу и великолепно рассказывающая о писателях и книгах, тоже страдала от интереса к своим фамилии и отчеству . Ведь нахальным и любознательным студентам казалось самоочевидным, что она дочь Игоря Владимировича Ильинского. Это сейчас всё простенько: сунулся в Интернет, и мгновенно выяснил в Википедии: есть ли у выдающегося деятеля дети, и кто они. А тогда надо было копаться в энциклопедии, справочниках, а эти серьёзные фолианты, как правило, подобные интимные подробности обходили вниманием... Поэтому, легче было провести "допрос" того, на кого падало подозрение в высоком родстве.
- Миленькие вы мои, - по-матерински жалостливо причитала она, - ну, причём тут Игорь Ильинский? Ни он, ни я не виновны в совпадениях. Мы даже не знакомы. В литературе на подобных недоразумениях построено немало сцен, ситуаций и целых произведений, - следом начинался фейерверк примеров.
Как вживую вижу: Ольга Игоревна - очень миловидная, женственная, в платье, прекрасно обтягивающем её стройную, изящную фигуру, стоит с папироской в руке на площадке лестничной клетки, в окружении слушателей. Было такое впечатление, что её, завораживающе интересная лекция никогда не кончалась. Она открыла многих писателей, о которых мы и не слышали. Киноведы, занимавшиеся у неё параллельно, много позже, когда об этом уже было не опасно говорить, рассказывали, что Ильинская переводила им факультативно с листа произведения Ионеску, Беккета, Эме.
Многие проникались к ней особым доверием. Когда я надумал бросить институт, то не замедлил поделиться с любимым педагогом и наставником.
- А зачем? - спросила она меня.
Я пустился в длинные разъяснения. Дескать, мне обрыдло жить и крутиться в этом столичном богемном обществе. Я самому себе кажусь обитателем библейских Содома и Гоморры. Меня тошнит от московского бомонда с их гипертрофированной интеллигентской бравадой. И ещё много красивостей наговорил, оправдывая своё бегство из ВГИК и стремление попасть в глубинку, туда, где бьётся подлинная жизнь, где рождаются и развиваются настоящие, а не выдуманные драмы, комедии и трагедии.
- От себя не убежишь, - произнесла Ольга Игоревна, выслушав мою исповедь.
Честное слово, я изредка задумывался над этой, не понятой тогда фразой, и только спустя много лет осознал её глубинный и очень печальный для меня смысл. Всю жизнь я пытался убежать от себя, от своего предназначения. Ни к чему доброму, полезному это, увы, не приводило. Надо было понять, что я есть такое, на что способен, а не ломать характер через колено, не стремиться приспособить себя к предлагаемым, складывающимся или вынужденным обстоятельствам.
Ольга Игоревна Ильинская провидчески предупреждала о грозящей опасности. Но не была услышана мною вовремя.
Совсем забыл сказать о хладнокровной реакции руководителя курса Ильи Вениаминовича Вайсфельда на возвращение изгнанных им студентов. Он и глазом не моргнул. Сомневаюсь, что он снизошёл до извинений перед кем-нибудь из тех, кого собственными руками выбросил на улицу. Хоть бы публично или кулуарно признал: мол, ошибочка вышла... А когда я прочитал на занятиях по мастерству один из своих свеженаписанных рассказов, он сказал:
- Вы, Гаврилов, удивительно талантливо пишите.
Преподавал у нас и киновед Николай Васильевич Крючечников. Он оставил след в памяти рассказом о самоубийстве Сергея Есенина, свидетелем которого стал в гостинице "Англетер". Если верить ему, то Есенин не хотел распрощаться с жизнью, просто ему нравилось пугать окружающих почитателей и друзей, и он уже не однажды залезал в петлю, но с таким расчётом, чтобы его из неё вовремя вынули. Но на этот раз "фокус" не удался. Те, кто должны были придти к нему, в номер, припоздали. Так он и стоял в нелепой позе, с петлёй на шее, на краю умывальника. И поскользнулся. В последний момент схватился за трубу парового отопления. Сколько провисел на ней, неизвестно, но, вероятно, долго, так как, кожа на ладонях слезла от горячего металла трубы. Однако, руки не выдержали, сорвался...
Крючечников, по случайности, остановился в "Англетере" во время командировки, и стал свидетелем событий, развернувшихся вокруг этого самоубийства. Всё может быть.
Несколько лет спустя, в столице Ненецкого округа Нарьян-Маре, нам с женой довелось познакомиться с родным братом известного советского художника Анатолия Яр-Кравченко. Он не был непосредственным свидетелем громкого самоубийства, но, видимо, со слов брата, близко общавшегося с другом Есенина Николаем Клюевым, описал гибель поэта в злополучной гостинице, примерно, так же, как Крючечников. Младший Кравченко (приставку Яр художник присовокупил к фамилии по совету того же Клюева) оказался фанатом Есенина, собирателем историй о нём. Он поведал нам, будто Есенин, находясь в подпитии, бегал в Париже по крыше дома, где они остановились с Айседорой Дункан, и грозился броситься вниз. Так что попытки покончить с собой были у него, по уверению Кравченко, и раньше. Вернее, это были публичные имитации самоубийства. С крыши его снимала пожарная команда. А ещё в Париже произошёл такой выразительный инцидент.
В апартаменты, где находились Есенин с Дункан, заявилась незваная почитательница таланта поэта, эмигрантка из России. Сергей в это время плавал в бассейне. Айседора сообщила, что им нанесла визит графиня Бенкендорф.
- Проси, - разрешил Есенин, и вышел из бассейна. Когда графиня приблизилась, поэт распахнул халат и принялся писать на почтенную гостью, крича с хохотом:
- Это вам за вашего предка! За то, что он гнобил нашего Александра Сергеевича Пушкина!
Бедная женщина бросилась из залы, но Есенин преследовал её, продолжая "мстить" за Пушкина.
Мне почему-то всегда хотелось верить, что такое, прямо скажем, не очень джентльменское действо, произошло в действительности, и великий поэт был отмщён столь необычно.
Вот ведь, как получается: вспоминаются не вгиковские лекции, не наставления по овладению ремеслом драматурга, а какие-то привходящие моменты, необязательные историйки. Хотя был педагог, поразивший наше воображение одним, именно профессиональным наблюдением. Профессор кафедры операторского мастерства ВГИК Ю.А.Желябужский был замечательным рассказчиком и балагуром. Он как-то обронил, что жизнь его однажды стала горькой, но со сладким содержанием. Студенты удивленно спросили: мол, "как это"? Юрий Андреевич пояснил:
- Это когда моя мать Мария Андреева стала женой великого пролетарского писателя Максима Горького, а я, соответственно, его пасынком.
Тут надо уточнить: это был так называемый гражданский брак, и мать - прима МХАТ Мария Андреева - не стала менять свою фамилию, оставил фамилию и отчество отца Юрий Андреевич Желябужский. Сам себя он называл пионером, ибо одним из первых снимал В.И.Ленина, делал первую советскую мультипликацию, был застрельщиком использования звука в кино и даже изобрел собственный обтюратор Желябужского. Он, поставивший знаменитый фильм "Коллежский регистратор", по повести А.Пушкина "Станционный смотритель", с И.Москвиным (он же сорежиссер) в главной роли, рассказывал нам, своим студентам немало интересного. Запомнилась его эмоциональная реакция на первую встречу с цветной кинопленкой. Это случилось, когда уже вполне маститый кинематографист работал над научно-популярной лентой "Живопись Репина".
- Едва я увидел, что из-под пальцев царя струится... зеленая кровь, мне стало дурно.
Мэтр в тот момент от неожиданности просто забыл, что красное в негативе превращается в зеленое. Между прочим, именно от Желябужского я узнал, что репинская картина, которую мы привыкли обозначать как "Иван Грозный убивает своего сына", на самом деле носит другое название - "Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года". Любопытно и еще одно обстоятельство, связанное с этим полотном: уже в наши дни, накануне нового, 2009 г., на телемарафоне "Имя Россия" художник Илья Глазунов, считающий и выдвигавший первого русского царя символом нашего государства, обвинил своего тезку Илью Репина в гнусном поклепе на Ивана Грозного в той картине. Мол, царь никогда не убивал сына. Напраслину на него возвели враги и злопыхатели.
К сожалению, общаться с этим оригинальным мастером удалось недолго, и года не прошло от первой встречи, как Юрий Андреевич Желябужский умер.
Вспоминается один странный человек. Его согбенную фигуру можно было частенько видеть в коридоре ВГИК, где располагались все сценарно-киноведческие службы: деканат, кафедры, кабинет кинодраматургии. Если бы распрямить его, то получился бы статный мужчина, выше среднего роста. Но не было среди нас счастливца, которому удалось увидеть, как он хоть на минуту вывернулся из своего скрюченного состояния Он даже не ходил, а робко пробирался по обочине коридора, глубоко опустив голову, но в то же время напряжённо всматриваясь в расстилающееся перед ним пространство. Это был доцент кафедры киноведения, кажется, по фамилии Зотов. Странность походки объяснялась чудовищной потерей зрения, что никак не компенсировали очки с толстенными стёклами. Он был не только невероятно близорук, но видел окружающий мир как бы в узкую щель. Когда он разговаривал с кем-нибудь, то осторожно поворачивал голову, стараясь поймать лицо собеседника в эту, доступную его глазам щёлочку. А говорил торопливым шёпотком, будто сообщая государственную тайну.
Вдруг, ясным днём раздался его отчаянный крик. Что случилось? Кто заставил тишайшего доцента заорать, призывая на помощь? Дело в том, что из коридора убирали старый шкаф, набитый какими-то, явно никому не нужными папками. Шкаф всем намозолил глаза и давно просился на свалку. Вот и пришли за ним рабочие. Но взялись, как говорится, криворуко, стеклянная дверца распахнулась, и часть папок вывалилась на пол. Доцент, трусящий мимо, споткнулся об эту груду, взял зачем-то одну из ветхих папок, раскрыл её, присмотрелся, как мог, склонив для удобства голову на бок, и вдруг издал истошный вопль:
- Остановитесь! Куда вы это несёте?
- Да на помойку, - спокойно сообщили работяги.
- С ума что ли все посходили?! - орал наш доцент, - Это же Эйзенштейн!
На крик сбежались из кабинетов сотрудники нашего сценарно-киноведческого факультета. Зотов не зря поднял панику: в ежедневно обозреваемом всеми, и в то же время, всеми забытом шкафу хранились собственноручные конспекты лекций великого режиссёра Сергея Эйзенштейна, с его пометками, рисунками, и куча других ценных архивных бумаг, составляющих историю ВГИК. Полуслепой доцент открыл глаза на совершавшееся преступление: историю несли на свалку.
За все пять лет, проведенные в институте, я услышал только ещё один отчаянный крик во вгиковском здании. Мы компашкой шли по коридору, что-то громко обсуждая. Внезапно распахнулась дверь аудитории, с которой мы поравнялись, из неё буквально выпрыгнул, словно пилот из гоночного болида, седовласый человек и заорал на нас:
- Здесь создаётся искусство! А вам дела до этого нет? - и заскочил обратно в аудиторию.
Нам, пристыженным, оставалось молча продолжить путь. Что-либо обсуждать расхотелось. Человек, призвавший нас к порядку, был Александр Довженко.
С другим классиком советского кинематографа, Михаилом Роммом, нашему курсу довелось поближе познакомиться во время совместных занятий со студентами-режиссёрами его мастерской. Тогда никто из них не проявил себя каким-то образом. Это потом стало ясно, что Ромм собрал и, можно сказать, огранил, подобно ювелиру самоцветы русского кино: Шукшин, Тарковский, Митта. С нашего же курса никто в классики не попал, на нашем курсе ВГИК, видно, решил сделать передышку в кинодраматургии.
Михаил Ильич говорил неожиданные вещи. Например, о кинематографичности произведений Пушкина.
- У него идёт настоящая раскадровка действия. Бери и снимай. Какая великолепная сцена в "Пиковой даме" - сцена раздевания графини. Что видит Германн? "Булавки сыпались около неё", потом упало платье - это прямое указание оператору: не надо показывать полуголую старуху, дождь булавок - и всё ясно.
Мастер задал своим ученикам и нам, сценаристам вот что. В "Тарасе Бульбе" перед казнью Остап восклицает - "Батька! Где ты? Слышишь ли ты?". "Слышу!" - раздаётся в ответ. И Гоголь пишет: "...и весь миллион народа в одно время вздрогнул". Нам предлагалось найти адекватное кинематографическое решение этому "миллион народа вздрогнул". Творческие усилия оказались неудовлетворительными. У кого-то вороньё с деревьев разом взлетело, кто-то написал, что порыв ветра взметнул в небо тучу пыли. Одним словом, видимо, никто не сумел найти впечатляющее решение, иначе оно запомнилось бы.
ВГИК. Гости
Первые гости, на моей памяти, посетившие крыло нового здания ВГИК, были Радж Капур и ослепительно красивая Наргис - герои популярнейшего в Советском Союзе фильма "Бродяга". Любой мальчишка тогда напевал "Абарая-а-а-а". Но я в день визита, в рамках Дней Индии в Москве, не был в институте, но зато видел ролик, посвящённый высоким гостям. Его сняли шустряки с операторского факультета. В новый корпус тогда вела со двора так называемая чёрная лестница, а внутри, ближе к центру, шла параллельная лестница. Чтобы не ударить в грязь лицом, и чтобы индийские кинематографисты увидели, в каких комфортных условиях идёт учёба для студентов и преподавателей, на первом этаже, где располагались административные службы, и состоялся официальный приём гостей, настелили шикарный ковёр. Его позаимствовали на время у соседей - киностудии имени Горького. Однако, возникла неожиданная проблема: гости захотели посетить все факультеты, расположенные на разных этажах. А ковёр один...
И вот ролик. На зрителей, по толстому ковру шагают в кадре ноги, узнаваемо индийских посетителей ВГИК. Они проходят, а сзади видны руки, скатывающие шикарный ковёр, а затем - расстилающие его по коридору следующего этажа. И вновь шагают ноги индусов... Пока делегация поднималась по одной лестнице, предмет роскоши перетаскивали по параллельной, и опять торопливо расстилали для прохода гостей. И так - по всем четырём этажам нового здания. Намаялись, зато показали иностранцам, как Советское государство, родная партия и не менее родное правительство заботятся о подрастающем поколении кинематографистов, кидая им под ноги персидские ковры! Правда, всего однажды показанный для всеобщего обозрения на выпуске институтского устного журнала, этот сатирический кусочек куда-то исчез, очевидно, став жертвой цензорского рвения администрации.
Капура и Наргис не только водили по коврам, их привели на показ курсовой работы актёров по "Грозе" Островского. Роль Катерины исполняла девушка подлинно русской красоты и незаурядного таланта. Её игра настолько впечатлила и взволновала индийскую кинозвезду, что Наргис сняла с себя ожерелье, усыпанное драгоценными камнями, и надела на смущённую и растерявшуюся студентку.
Пожалуй, все вгиковцы, включая преподавателей и администрацию, побывали у неё в общежитии, чтобы глянуть на такой дорогостоящий подарок. Пусть меня не заподозрят в преувеличении: "весь ВГИК" того времени - всего-то 500 студентов.
Говорят, студентка подумала: а вдруг ограбят... Побоялась не столько того, что лишится драгоценного ожерелья, а из-за страха быть обвинённой в утере государственного достояния. Ей какой-то злыдень, хохмы ради что ли, нашептал: такие, мол, драгоценности необходимо зарегистрировать в Гохране, беречь, как зеницу ока, а лучше сдать госорганам.
С перепуга, что ли, она и сдала ожерелье государству, то ли в Гохран, то ли в Оружейную палату. А вот кинокарьера не задалась, талантливая красавица известной актрисой не стала.
Посетил ВГИК тогдашний министр культуры СССР Николай Михайлов. Но, можно сказать, - виртуально. Готовилось институтское отчётно-выборное комсомольское собрание. К министру, которому стала подчиняться отечественная кинематография, накопилось немало острых вопросов. Например: почему затягивается открытие вгиковской киностудии, где можно было бы снимать курсовые и дипломные работы? Или: когда талантливые короткометражки наших студентов увидит широкий зритель, когда их пустят во всесоюзный кинопрокат? И т.д., вопросов, проблем - воз. Вот почему Н.Михайлову отправили персональное приглашение на комсомольский форум.
Министр на собрание не пришёл, и своих представителей прислать не посчитал нужным. Тогда его сделали гостем насильно: наши художники, во главе с Женей Шукаевым (он потом стал знаменит в журнале "Крокодил"), изобразили Михайлова в виде перепуганного медведя, удирающего от студентов. Подпись гласила: "И куда же ты, Михайло(в) Потапыч, от комсомола драпаешь!".
Лихое тогда собрание вышло. Студент из мастерской Михаила Илича Ромма Саша Митта заявил, что нас, студентов, стремятся выращивать ровненькими, одинаковыми, похожими друг на друга как ягодки, но обязательно красными ягодками. А что у них внутри - не так уж и важно. Громили лакировщиков, правящих бал в большом кинематографе. Не стесняясь в выражениях, предъявляли счёт к тем, кто не давал хода молодёжи во время практики на студиях страны, называя поимённо этих "душителей" и "непущателей". В актовом зале гремели аплодисменты, взрывался хохот, а некоторых из выступавших сопровождали шиканьем и даже дружным шипением, выражая неодобрение высказанным мыслей. Так подвергся такому своеобразному остракизму студент, обвинивший собравшихся в слюнтяйстве и детском лепете. Он сказал, что видит всеобщее увлечение "деньгой", а не идеями коммунизма. Это был фронтовик, коммунист, который не получил одобрения зала. Провозгласил, как бы призывая поддержать его:
- Коммунисты, встаньте! - но никто не встал, хотя в рядах вгиковцев было немало членов партии, и они, конечно же, пришли на отчётно-выборное комсомольское собрание.
На дворе была оттепель, политическая оттепель, освободившая умы, в том числе молодые умы от оков тоталитарной пропаганды и агитации. Мы слышали, что в МГУ организовалось общество независимого изучения марксизма-ленинизма, в котором отрицалось доктринёрство и начётничество, царящие в изучении общественных наук в вузах. Волны свободолюбия накрыли нас.
Пока шло это бурное собрание, бригада художников быстрыми штрихами набрасывала юмористические рисунки, иллюстрирующие отдельные, наиболее яркие выступления. И тут же прилепляли эти листы в дополнение к длиннющей, чуть не на весь коридор, стенной газете. В перерыве вгиковский комсомол толпился и гоготал над шаржированным портретом Митты, утопающего в гроздьях рябины с цветочками-личиками, в которых можно было узнать некоторых популярных студентов. Досталось и мне в этом изорепортаже: меня, как такового там не было. Художники проиллюстрировали моё выступление, в котором я сетовал, что нам в институте не позволяют взглянуть на мир широко открытыми глазами, а заставляют смотреть на окружающую действительность как бы в замочную скважину, ограниченную всяческими "табу". Вот и была нарисована замочная скважина, а в ней любопытствующий, выпученный глаз.
Прослышав о нашей "километровой" стенгазете, во ВГИК приезжали и фотографировали её студенты из разных учебных заведений столицы. Главным редактором "Вгиковки" являлся в ту пору Боря Медовой, со сценарного, фронтовик, очень душевный человек. По его сценарию снят фильм "Карьера Димы Горина", пользовавшийся успехом у зрителей. Он учился старше курсом. Я был его заместителем.
Фото нашей газеты с карикатурой на министра культуры обошла, как говорится, всю Москву. Другие представители партийно-советской верхушки тогдашнего общества ни вживую, ни виртуально к нам не наведывались. Обходили стороной рассадник крамолы и вольнодумия, каковым слыл наш институт. Зато сюда заглядывала молодёжь, несущая с собой новое, ещё не обкатанное на широкой публике и не признанное официальной критикой, искусств.
Явился, почти в полном составе, только-только заявивший о себе первыми постановками, театр Олега Ефремова, своё название "Современник" он получил спустя два года. На сцене нашего актового зала они ощущали себя, как дома, это им было особенно приятно, ибо собственный дом они обрели значительно позже.
В свои дипломные и первые самостоятельные фильмы вгиковцевы приглашали Владимира Высоцкого, песни которого уже имели гриф запрещённых на радио, телевидении, в кино. В одной картине бард-изгой даже спел, правда, песню, сочинённую не им, к тому же чужим голосом, то есть, его озвучили, как иностранца.
Кого мы только не приглашали на выпуски "Устного журнала". Весь мир увлёкся "снежным человеком", с которым, вроде бы, чуть ли не нос к носу сталкивались охотники, геологи, грибники. Пригласили и мы учёного для прояснения злободневного вопроса. На трибуну вышел пузатенький кандидат естественных наук, в очках с толстыми стёклами и бюрократским портфелем. Он сказал:
- Моя фамилия Урыссс-сссон, - такого заикания нам ещё не доводилось слышать, - предметом рассс- сссмотрения, - заикался он исключительно на одной букве "с", - будет ссс-снежный человек.
Послышались смешки. И тут чью-то голову из общественной редколлегии "Устного журнала" осенила мысль проиллюстрировать, это учёное сообщение, показавшееся муторно скучным. Внезапно за спиной Урысона, на белом фоне киноэкрана появился студент режиссёрского факультета Паша Арсенов, голый по пояс. А он был замечательно волосат. Ни дать, ни взять, снежный человек.
В зале захлёбывались от смеха, а несчастный лектор никак не мог взять в толк, что же это так развеселило публику в его вполне академическом докладе. Что бы ему оглянуться! Тогда он увидел бы "снежного человека", существование которого наука, вроде, отрицала, прогуливающегося взад и вперёд по сцене, с прыжками и ужимками, свойственными, скорее, обезьяне. Думаю, кандидат наук Урысон, ни до того дня, ни после, не имел такого потрясающего успеха. Его провожали громом аплодисментов, так и не усвоив из-за хохота, существует ли снежный человек или нет.
Во ВГИК заглядывали и зарубежные живые классики мирового кино. Как-то приехал Шарль Спаак, знаменитый французский кинодраматург - по его сценариям снято несколько выдающихся кинокартин. Нам он был известен тогда по фильмам "Большая игра" и "Великая иллюзия". А потом и по совместной советско-французской картине "Нормандия-Неман".
Он предложил такую форму общения: вопрос - ответ. Сказано - сделано. Вопросов было много... Вот поднялась Дая Смирнова, недавно перешедшая с актерского на сценарный. Старшее поколение, может быть, помнит ее по фильмам об Иване Бровкине, там она играет Любашу, невесту героя, роль которого исполнил замечательно курносый Леонид Быков. Вострая была девица.
Она поинтересовалась:
- Каков творческий метод господина Спаака? Одни пишут, стоя за бюро, другие, опускают ноги в тазик с водой... А он?
Переводчица с улыбкой:
- Господин Спаак говорит, что любит писать лежа.
- Надо же,- удивленно заметила Дая, садясь,- я тоже люблю писать лежа.
Сопровождающая француза девушка пересказала слова Смирновой гостю, он что-то коротко и энергично ответил, и тогда, давясь от смеха, переводчица выпалила:
- Шарль Спаак предлагает вам соавторство!
Еще до всесоюзной премьеры Григорий Александров привез свою новую работу "Русский сувенир" во ВГИК. Зрительный зал был переполнен, сидели даже на полу в проходах - еще бы, не каждый день классики лично выставляют на суд студентов свои очередные шедевры. Фильм окончен. Под жиденькие аплодисменты на сцену, перед экраном, вышли члены съемочной группы во главе с самим автором картины (он и режиссер, и сценарист).
Длительная пауза. Все ожидают, кто же отважится начать обсуждение. Затянувшееся мучительное молчание прервал студент 4-го курса сценарного факультета Гена Шпаликов. Тогда он еще не прославился фильмами "Я шагаю по Москве", "Застава Ильича". Заметно смущаясь, Гена, всё время оглядываясь на Александрова, как бы извиняясь за резкие суждения, говорил о том, что ему, при огромном уважении к классику советского кино, было стыдно смотреть эту жалкую, почти пародийную картину. Ее не спасли ни отличные актеры (там снимались Любовь Орлова, Владимир Кадочников, Эраст Гарин, молодой Валентин Гафт), ни виртуозные съемки оператора Григория Айзенберга.
После этой погромной устной рецензии слово взял мэтр. Он стал подробно и занудливо перечислять те технические новшества, которые внесены создателями фильма в мировую кинематографию, и которые, к его изумлению, остались не замечены, не оценены по достоинству этой, как он раньше считал, профессиональной аудиторией.
- Так было всегда,- все больше заводясь, выговаривал нам Григорий Васильевич,- каждую мою ленту встречали, сперва в штыки, а потом увешивали наградами. А я привык,- наливаясь кровью, гремел классик,- идти со своим творчеством в студенческую аудиторию, способную оценить свежесть, новации... Надеялся встретиться здесь с юностью, а встретили меня молодые старички! - прокричал он под конец.
Зал мертво безмолвствовал, мы почувствовали себя, как бы, присутствующими то ли на похоронах, то ли на поминках.
Случалось у нас и такое: почти буквально из могилы встал живой человек. Эта фантасмагория, разыгранная наяву, произошла на глазах гостей из страны Восходящего Солнца.
Японские кинематографисты, во время дружеского визита в Москву высказали пожелание: мол, на родине нас не поймут, если мы не отдадим дань великому русскому мастеру, благодаря гениальному учебнику которого "Основы кинорежиссуры" все мы получили профессию, на фильмах которого воспитывалась наша современная кинематография. Одним словом, просим в программу пребывания в столице СССР, прекрасно вами составленную, внести ещё один пункт: посещение могилы Льва Кулешова.
- Хорошо, мы повезём вас к Кулешову, - согласились те, кто принимал японскую делегацию, - только почему же на могилу?
И отвезли их во ВГИК к преподавателю, ведущему мастерскую будущих кинорежиссёров, Льву Владимировичу Кулешову, живому и полному творческих сил. "Восставший из мертвых" долго беседовал с восторженными и потрясёнными такой неожиданной для них встречей дорогими гостями.
Скорее, боевой, а не творческой, получилась встреча со студентами Литературного института имени М.Горького. Организовал её вездесущий зав кафедрой физкультуры Беляев, тот самый, с которым договаривался мой друг Хмельницкий о блатном для меня поступлении на экономический факультет ВГИКа, наплёв ему с три короба о спортивных победах Марка Гаврилова, якобы, чемпиона Калининградской области. Надо отдать должное Беляеву, он блистательно организовывал, чуть ли не ежемесячно вечера отдыха с физкультурным уклоном. Завершались они неизменно просмотром музыкальной кинокартины "Серенада Солнечной долины". Я её до кадрика по сию пору помню.
Спортивные поединки с литераторами - личные и командные - насколько помню, оканчивались для них, в основном плачевно. По волейболу у нас выступала очень сильная команда во главе с Толей Мукасеем, с операторского. Легко обыграла писателей и поэтов. Та же участь ждала бы их волейболисток, где их "приложили" бы девушки, возглавляемые Светланой Дружининой с актёрского, но литераторш, умеющих обращаться с мячом, гости не сумели набрать. Кстати, Мукасея и Дружинину, уже тогда ходивших в обнимку, прозвали "Два капитана". Теперь эту супружескую пару знает весь мир, благодаря телевизионным "Тайнам дворцовых переворотов". Они, правда, более чем за полвека совместной творческой и супружеской жизни наснимали и поставили много замечательных фильмов.
С разгромным счётом продули гости и баскетбольный матч. Не смог вытащить их и Роберт Рождественский. Он бодро носился по площадке, вызывая, в общем-то, одобрительные смешки. Уж очень потешно выглядел один из лидеров молодой советской поэзии: этакий квадрат мускулистого тела, с не самыми прямыми ногами в мире, торчащими из цветастых, длинных "семейных" трусов.
Зато литераторы отыгрались на показательных боксёрских поединках. Тут они взяли реванш - все досрочные победы. У нас были серьёзные надежды на Эдика Кеосаяна, недавно зачисленного к нам сразу на второй курс режиссёрского, вместе с Элемом Климовым. У Эдика был 1-й разряд, и бой он повёл чрезвычайно агрессивно, не как показательный. Очевидно, захотел, "поставить на место этих писак", уже побивших нескольких кинематографистов. Поединок чуть не окончился для него нокаутом. Потом мы узнали, что литераторы пригласили друзей боксёров с мастерскими званиями. Очень возмущался Кеосаян.
- Это же настоящий бандитизм! - кричал он.
Не исключено, что его "Неуловимые мстители", победоносно сражаясь с кинобандитами, как бы сводили счёты с "бандитами" вообще, а заодно и с теми, из Литературного института, обидевшими постановщика фильма - Эдмонда Кеосаяна.
Познание жизни
Для меня, да и для некоторых моих сокурсников изучение жизни, сама жизнь представлялись неким непознанным континентом, который нам предстоит открыть, и уже потом изучать. Разумеется, мы знали, каким образом собирали материал для написания своих произведений классики мировой литературы. Причём, у каждого был свой идеал этого "хождения по людям". Мне, например, импонировал путь молодого Максима Горького. А кого-то привлекала "башня из слоновой кости", которая предполагала отказ от злободневности, уход в чистое искусство. Такова амплитуда настроений. Но как-то так получалось, во всяком случае, у меня, что повседневность казалась постной, обыденной, не заслуживающей пера сценариста, и не годящейся для отображения на киноэкране. Этюды, зарисовки - это всё для того, чтобы "набить руку", научиться записывать собственные чувства и наблюдения. А вот, собственно сценарий, кинодраматургия - это нечто другое, качественно выше, глубже, значительнее того, что происходит сиюминутно перед твоими глазами. Впрочем, это сейчас я могу разбирать задиристое и бестолковое, а главное - юное своё прошлое. Тогда же я просто жил и никак не мог додуматься, да и просто понять: об чём же имею я право заявить миру, что я такое знаю, что станет художественным открытием для окружающих меня людей... Временами казалось - достаточно придумать сюжет, а потом найти слова, образы, и получится интересная драма, достойная превратиться в кинофильм. Вот почему изучение жизни шло своим путём, а литературное сочинительство - своим.
Чтобы собрать материал для создания первого киноэтюда я не стал далеко ходить, отправился на раскинувшуюся рядом с институтом ВДНХ - Выставку Достижений народного Хозяйства. Там привлекла внимание автоматическая линия по разливу молока - щёлкает, посверкивает сигнальными лампочками, лента картонной бумаги сворачивается в форме тетраэдера, а внутри пакета волшебным образом уже находится молочко. Во мне, очевидно, проснулся ребёнок, захотелось понять, как эта линия действует, кто додумался до технического волшебства. Дай мне волю, я бы залез внутрь этой линии, всё раскрутил бы, развертел...
На стенде возились два молодых мужика. Они оказались ленинградцами, с какого-то (сейчас уже не вспомню) машиностроительного завода. Быстро нашел с ними общий язык, я по молодости чрезвычайно легко сходился с людьми. Может быть, сказывался весёлый опыт общения с рабочим классом в молодёжном общежитии строительства Одесской ТЭЦ, где самому юному работяге, как я уже писал, было не менее пятидесяти лет. Мне крупно повезло: именно эти мужики на стенде своими руками изготовили и собрали чудо-линию по разливу молока. Они толково рассказали, как создавали её, как она действует. Мне бы остановить на этом сбор материала. Но, нет, мне подавай конфликт, без которого не может существовать подлинное произведение киноискусства!
- Неужели, - спрашиваю их, - у вас не было столкновений с конструкторами, изобретателями этого агрегата?
- А какие могут быть столкновения с конструкторами? - удивлены мои собеседники, - их дело дать нам чертежи, наше дело - всё выполнить по чертежам. Если кой-чего не подошло, как говорится, "не в лист легло", тут же сойдёмся , помаракуем, найдём выход. А вот изобретателей у нас никто не видел. Тут такое дело, - и замялись, явно чего-то не договаривая.
Потом разоткровенничались, мне кажется, тайна, обладателями которой они стали, тяготила их, они по извечному человеческому свойству делиться с кем-нибудь и горем, и радостью, обрадовались, что нашёлся человек, кому можно довериться. Этим человеком оказался я. Вот тайна, каковую они хранили.
Изобретатели чудесной линии по разливу молока в пакеты необычной формы, разумеется, были, да только они не являлись нашими соотечественниками, да и жили за границей СССР. Некоторое время назад к ним, на завод, в конструкторское бюро поступил из очень серьёзного ведомства объёмный пакет фотографий. На них во всяческих ракурсах была отснята автоматическая линия по разливу молока. Вернее будет сказать, что отснят был тогдашний советский министр торговли Анастас Иванович Микоян... на фоне этой самой линии. Задание было такое: сделать подобную. Поистине, задача для тульского Левши. Поразительно, что талантливые конструкторы ленинградского завода вкупе с виртуозами рабочими сумели в короткий срок соорудить копию заграничного агрегата, который и у хозяев этой технической новации ещё не пошёл в серийное производство. Обвинений в элементарном промышленном шпионаже и воровстве чужого изобретения в родном Отечестве не боялись по двум причинам. Во-первых, мы тогда ещё не подписали Парижскую конвенцию о промышленной собственности, что, грубо говоря, позволяло нам безнаказанно разбойничать в этой сфере. Во-вторых, кто-то всё же перестраховался, и распорядился сделать какое-то "существенное различие" с первоисточником, дескать, мы не воры, просто изобрели по совпадению почти такое же. Пакеты, сходящие с ленинградской автоматической линии, получались один в один с зарубежными. Но различались по объёму: чужак - полулитровый, наш, голубчик, - помещал 450 гр. молока. Не придерёшься! Мол, идея, как всегда, витала в воздухе, а пришла в голову и материализовалась почти одновременно за рубежом и у нас. Никто никогда не догадается, что возможно изготовить рабочие чертежи машины по репортёрским фото пребывания около неё советского министра.
Анастас Иванович прослыл за рубежом большим любителем позировать возле новинок машиностроения для пищевой промышленности, которые демонстрировали ему наивные хозяева различных фирм. Сколько же пачек фотоснимков поступило к нашим конструкторам для изготовления двойников иностранных изобретений?!
О том, что Микоян благоволил к новаторам технического прогресса, было известно в среде изобретателей. Многие рвались под его опеку, надеясь с помощью всесильного старейшего члена Политбюро партии большевиков "пробить" придуманные ими машины. Рассказывали, как в начале Великой Отечественной войны к нему прорвался на приём технарь со своим замечательным предложением: делать конфеты из обычных древесных опилок. В условиях, когда и плантации сахарной свёклы и сахаропроизводящие предприятия были уже оккупированы гитлеровцами, такой продукт мог крепко помочь стране. Изобретатель для пущей убедительности приволок коробку, изготовленных им по собственной технологии этих самых конфет из опилок. Пока он дотошно излагал сущность новации, способ производства лакомства, Микоян, в задумчивости, пробовал принесённые конфетки.
- Ну, что ж, - сказал Анастас Иванович, - Вы придумали очень полезный и нужный продукт для советских людей. Думаю, товарищам из Политбюро ЦК ВКП(б) понравятся Ваши конфетки, как они понравились мне.