Аннотация: Каждый роман об археологе является самостоятельным произведением. Поэтому их можно читать в произвольном порядке.
Часть 2. АДСКИЕ ВРАТА
4
Лёгкий ветерок ворошил влажные после душа волосы. Я смотрел с балкона и думал, что до земли не так уж далеко. Совсем даже не далеко человеку с сильным характером. Со второго этажа я отчётливо видел каждую травинку; достаточно близко, чтобы спрыгнуть и не повредить ноги. Для смелого человека такой прыжок - пустяк. Земля была близко. Так неужели я не смелый человек?
Я решительно выпрямился и, собрав волю в кулак, скинул тапочки. Надо действовать сразу. Только сейчас или никогда! Если промедлить, в следующий момент может не хватить духу.
И почувствовав, что роковая остановка вот-вот произойдёт, я одним движением перебросил ноги через перила, оттолкнулся и послал тело вниз.
'Зачем я сделал такую глупость?' - мелькнула покаянная мысль, но прыжок был состоявшимся фактом. Полёт оказался недолгим. К счастью, приземлился я в стороне от бетонной дорожки под окнами. Земля больно ударила по сжатым вместе ступням. Хорошо, что прыгать умел и держал ноги подогнутыми. Инерция кинула тело назад, я сел на пятую точку. В общем, всё прошло благополучно. Я опять самоутвердился.
Разбудить Маринку оказалось нелегко. Понадобилось долго звонить, прежде чем она соизволила подойти к дверям. Увидеть меня в глазке супруга явно не ожидала.
- Ты откуда явился? - ахнула она, озирая меня с ног до головы; глаза у жены были по пять копеек.
- С улицы, - с ангельской безмятежностью ответствовал я, вторгаясь в прихожую. - Доброе утро, дорогая.
- Как ты там оказался? - вопрос донельзя уместный, ибо мою одежду составляли трусы, местами перепачканные грязью.
- Так... погулять вышел.
- Без ничего? - оторопело произнесла Маринка, взгляд её переместился на гвоздик для ключей. Они были на месте. - Доброе утро, милый, - автоматически добавила она. - Как же ты дверь запер?
- Я в окно выпрыгнул.
На этот раз Маринка не удивилась.
- Что вдруг на тебя нашло? - только и спросила она.
- Да так... получилось.
Я сменил трусы и принялся готовить завтрак. А потом заехал Слава и мы отправились к Гольдбергу. На серой корефановой "Волге", потому что машины у меня уже не было.
В ту страшную ночь леший завёл меня в дремучую чащобу, откуда я выбирался до следующего вечера. В этой глухомани не то что населённых пунктов, дорог-то было не сыскать. Когда, наконец, болотами вышел к берегу Сосницы, мой лагерь остался далеко вверх по течению, но в одиночку сунуться туда я не решился. Почему-то казалось, что идолы спрячутся за деревьями и будут ждать, затаясь, а потом выйдут, окружат и примутся сжимать кольцо, пока не встанут вплотную плечом к плечу сплошною каменной стеной. А что произойдёт дальше и думать не хотелось.
Теперь-то я поверил в магию, а вот в тот злосчастный день, скитаясь в дебрях, я едва не обезумел, пытаясь найти правдоподобное объяснение случившемуся. Какие только версии не перебрал. Дошёл до того, что приписал увиденное воздействию галлюциногенного газа, пробившегося из песчаного слоя со дна раскопа. И думал даже, что блуждания мои по лесу только кажущиеся, а на самом деле я лежу на поляне и вижу кошмарный сон. Или, ещё круче, валяюсь в яме и безостановочно брежу, продолжая вдыхать ядовитый газ. Последняя догадка и в самом деле едва не свела меня с ума, особенно, когда я настойчиво и безрезультатно пытался разбудить себя, чтобы вылезти из отравленной канавы. Кстати, проснуться почти получилось. Но, слава Богу, обошлось.
Спустя пять дней, когда мы со Славой навестили проклятое место, "Нивы" я не обнаружил. Исчезла и палатка со всеми вещами - кто-то там всё же побывал. Из местных, наверное. Оставили одну лопату, не соблазнившись подержанным видом. Кажется, Слава моей истории не поверил, и хотя прямо не сказал, видно было, что она внушает ему изрядные сомнения. Не убедили его даже идолы. Истуканы, кстати, стояли полукругом, словно и не было подземного заточения, и вид у них (во всяком случае, мне так показалось) был очень довольный.
Такие вот симарглы.
После этого случая я перестал быть завзятым материалистом и с атеизмом тоже покончил навсегда. Теперь я верил Онкифу Поснику, честно предупредившему: 'Если не останется детей моих, никому нельзя брать котёл, потому что кумиры будут сокровище стеречь и вору, который на него покусится, творить чары'. Берестяную грамоту я уже перечитал несчётное количество раз и знал её наизусть. Ну ведь предупреждали дурака! По-хорошему предупреждали. Нет, не послушался. Получается, сам виноват. Человек хотел уберечь свои деньги, а методы... Да что там методы, они у каждого времени свои. Сейфов и сигнализации новгородские язычники не знали, пользовались, чем могли. А если на голове прибавилось седых волос, в этом только моя вина.
И всё же не давала покоя одна мысль. Что было бы, если б там, на болотах, мне удалось разбудить себя?
Впрочем, я никому её не высказывал.
Совещание состоялось в библиотеке, где нас поджидал Вадик. Вероятно, Давид Яковлевич тем самым демонстрировал более высокую степень доверия. Ранее наши беседы проходили исключительно в гостиной, смежной с прихожей залой. Теперь Гольдберг устроил заседание в приличествующем истинным джентльменам помещении. Или ему было непристойно держать родственника в гостиной, кто знает? Библиотека у Давида Яковлевича была внушительной, как, впрочем, всё в его квартире. Наверное, это очень удобно - разместить библиотеку в отдельной комнате! Я, например, не мог позволить себе такой роскоши и оборудовал стеллажами спальню или, учитывая количество книг, спал в библиотеке.
Когда Донна Марковна принесла нам со Славой кофе и удалилась, Давид Яковлевич осторожно улыбнулся, посмотрел на восседавшего в кресле Вадика, пробежал испытующим взглядом Славу и хитровато глянул на меня. Оценив настроение собравшихся, он скрестил пухлые пальчики у подбородка и начал обстоятельно излагать фамильную историю. Видимо, счёл нужным довериться нам, коли уж решили работать вместе.
Основной бизнес семьи Гольдбергов, успешно пережившей все пертурбации царского, советского и нынешнего строя, составляла торговля антиквариатом. На людях это не афишировалось, для чего существовало прикрытие из какого-нибудь официального занятия. Пращур фамилии Аарон Гольдберг имел скоропечатню на Лиговской в доме 57, его же младший брат Самуил числился там метранпажем, хотя в типографии носа не показывал. Он занимался таманским золотом и прочими древними диковинами, добываемыми местными ухарями из грязевых вулканов. В полиции его знали как скупщика, но за руку поймать не могли. Якшаться с "чёрными археологами" для Гольдбергов было делом родовым и наследственным. В штормовые революционные годы финансовое положение несколько ухудшилось, однако, благодаря изворотливости прадеда Давида и Вадика - Моисея Самуиловича - все члены семейства остались живы и здоровы, даже сохранили некоторые сбережения, позволившие деду - Исааку Моисеевичу - получить патент зубного врача.
Мировая история всегда рождает продувных бестий, которых не могут свалить никакие катаклизмы. Великая Отечественная война стала для Исаака Моисеевича чудесным источником обогащения, из которого как из рога изобилия повалили великолепные предметы искусства, ставшие ненужными прежним владельцам, едва вокруг Ленинграда замкнулось кольцо блокады. Капитал Гольдбергов значительно приумножился за девятьсот голодных дней, когда за килограмм крупы можно было выменять золотые часы или шкатулку времён Петра III. Разумеется, сами Гольдберги (благодаря связям Моисея Самуиловича в том, ещё насквозь еврейском, городском руководстве) при этом не бедствовали, а когда Питер был наконец разблокирован, непотопляемое семейство живо вписалось в иные условия натуробмена.
К тому времени Исаак Моисеевич обзавёлся двумя наследниками - Иаковом и Иосифом. Последний, однако, характером уродился совершенно не в Гольдбергов. Наверное, не стоило называть сына именем Вождя всех времён и народов. Сей отпрыск резко отошёл от родовых традиций, в школе был активным комсомольцем, а по окончании поступил в Горный институт и принялся изучать моральный кодекс строителя коммунизма, целенаправленно готовясь к вступлению в партию. И не только штудировал, но ещё и пытался жить по нему! Поражённый Исаак Моисеевич быстренько организовал сыну отдельную квартиру, что было в те годы совсем нетрудно, и на всякий случай избавился от блудной овцы. Правда, отеческой заботой не оставил. Регулярные ссуды "на карманные расходы" Иосиф воспринимал как нечто само собой разумеющееся и охотно брал. Окончательно "обрусеть" студенту-отличнику не хотелось. Иаков же Исаакович тяги к минералам не испытывал и пошёл учиться в Первый медицинский институт, заодно поменяв своё вычурное ветхозаветное имя на понятное простому народу - Яков.
Лафа для Гольдбергов продолжалась до начала пятидесятых, пока не грянуло печально знаменитое дело врачей, под которое Исаака Моисеевича дёрнули на Литейный. За валютные операции раскручивать в ту пору не было нужды, а поскольку он неудачно совмещал в одном лице врача и еврея, быстренько осудили и сплавили на этап. Все заботы о семье, в состав которой входили не только мать и жена, но и престарелый Моисей Самуилович, легли на плечи Якова. Его непутёвый братец с густой курчавой бородой и большим рюкзаком шуровал в кирзовых сапогах по отрогам Саян, в компании молодых энтузиастов отыскивая богатства недр для своей социалистической родины. Яков Исаакович достойно выполнил сыновний долг, не дав угаснуть бизнесу и поддержав в неволе отца, да ещё помог дедушка своими давними связями. Их совместными усилиями несчастный Исаак Моисеевич стал главным стоматологом сибирского райцентра Усть-Марья и был расконвоирован.
Жизнь в Эвенкском автономном округе сказкой не оказалась. Городок, под завязку набитый чекистами с близлежащих лагерный пунктов, контингент которых обрабатывал иссякший золотоносный рудник и таёжные массивы, впечатлениями не баловал. Днём Гольдберг квалифицированно чинил зубы, остальное время убивал собиранием историй, которыми разномастный люд, свезённый со всех концов страны, делился не скупясь. Из всего лагерного фольклора проницательному антиквару запала в душу легенда о пещере шаманов. Случилось это в незапамятные времена, когда старообрядцы ещё не добрались до устья реки Марья, по тайге в изобилии бродила нечистая сила, а эвенки вместо "огненной воды" пили мухоморный отвар. Тогда-то и произошла грандиозная битва шаманов со злыми духами-харги, не дававшим покоя бедным палеоазиатам. В результате демонов прогнали, а особо свирепых заточили в глубокое подземелье, вход в которое запечатали золотом.
Наблюдательному Исааку Моисеевичу не составило труда узнать точное местонахождение пещеры. В посёлке её знали, говорили, что даже вроде бы пытались когда-то залезть, но ничего не нашли. Располагалась она за рекою Марья, слишком далеко от городка, чтобы расконвоированному зэку можно было самостоятельно проверить достоверность информации. Потом наступил 1956 год и последовавшая за хрущёвским докладом на XX съезде партии амнистия позволила жертве сталинских репрессий воссоединиться с семьёй.
По возвращении узника ГУЛАГа род Гольдбергов продолжился новым наследником: сыном Якова Исааковича - Давидом. Подрастерявший здоровьишко Исаак Моисеевич проводил в последний путь отца, дождавшегося таки возвращения отпрыска из мест заключения, и стал уговаривать Иосифа реализовать план розыска эвенкских сокровищ. Тот долго отнекивался, но в конце 60-х, после рождения Вадика, вынужден был согласиться. Исаак Моисеевич припёр непутёвого геолога к стене, отказавшись подбрасывать от щедрот своих, а сидеть на голой зарплате обременённому спиногрызом Иосифу было совсем кисло. Он убыл в Красноярский край с подвернувшейся кстати геологической партией и назад уже не вернулся. Спустя полгода к Гольдбергам пришёл незнакомый человек с красным обветренным лицом и передал в дрожащие руки Исаака Моисеевича планшет с бумагами сгинувшего в холодных водах реки Марья наследника.
Известие нанесло непоправимый удар по здоровью отчаянно винившего себя в гибели сына Исаака Гольдберга. Он окончательно потерял интерес к жизни и вскоре угас от заработанного на пересылках туберкулёза. Таким образом, бразды правления оказались в руках Якова Исааковича. Поначалу он не забывал о подрастающем племяннике и пытался приспособить его к делу, но гены Иосифа сделали чадо непригодным к работе в теневой коммерции. Несмотря на старания дяди Вадим с упорством безумца бегал за вожделенными бабочками и ни на что другое смотреть не желал. Давид же пошёл по профессиональной стезе и стал искусствоведом, знающим толк в живописи, мебели и ювелирных украшениях. Не брезговал он и скупкой золотого лома, полагая, что из всего надо извлекать выгоду. А когда среди знакомых кладоискателей, с которыми Гольдберги по традиции всегда поддерживали контакт, замаячил молодой, удачливый и не запятнавший себя сотрудничеством с органами, стало ясно, что пришло время пускать в ход дядины бумаги, до сих пор лежащие мёртвым грузом в недрах письменного стола.
Гольдберг ничего не скрывал, но, слушая его, я думал, какой он имеет расчёт за своим прямодушием? Без пользы он ничего не делал, но где и что он тут извлекал, я уловить не мог. Так и не выцепил, предположив, что это своеобразный знак доверия. Надо ж доверять друг другу, коли мы компаньоны. Настала пора обнародовать пресловутую карту. Давид Яковлевич протянул мне небольшую красную книжечку. На дерматиновой обложке была оттиснута тускло-жёлтая надпись 'Академия наук СССР', под нею звёздочка и ниже: 'ПОЛЕВОЙ ДНЕВНИК'.
- Полистайте, - предложил Гольдберг, приглаживая короткие кудрявые волосы возле ушей. Наверное, от волнения. - Оцените опытным взглядом. К рисункам я могу дать пояснения.
Я начал с первой страницы, предназначенной для записей сведений о владельце: "1968 год, Тунгусская экспедиция, Усть-Марьский отряд". В графе "Фамилия, имя, отчество исследователя" значился Гольдберг Иосиф Исаакович. В самом низу красовалась трогательная надпись: "В случае нахождения утерянного дневника просьба вернуть по адресу". Адреса не было, но книжечка попала по назначению.
Деловые записи, выполненные мелким неразборчивым почерком, начиналась длинным списком походных принадлежностей и припасов. Далее велись какие-то подсчёты, судя по всему, затраты бензина на маршрут. Изучать эту избыточную информацию не было необходимости и я начал с "хвоста": загнул большим пальцем странички и пустил веером, пока взгляд не зацепился за рисунок.
- Нашли? - догадался Давид Яковлевич. Он поднялся с кресла и мы вместе стали изучать карту.
Выполнена она была на двух листочках, каждый размером с ладонь.
- Это дедушкины пометки, - обратил моё внимание Гольдберг, указывая на дополнения, внесённые чёрной шариковой ручкой. Почерк на них заметно отличался. - Дядя Иосиф начертил всё довольно точно, но кое-что упустил. Дед вписал в схему недостающие детали. По этой карте, хоть она и старая, очень можно ориентироваться.
- Надеюсь, - сказал я.
Рисунок по диагонали разделяла толстая двойная черта с пометкой "р.Марья". Слева и снизу к ней примыкала линия потоньше, тоже какая-то речка. Стрелки с закрашенными остриями указывали направление течения. В нижнем треугольнике между двух рек красовалась надпись "Посёлок Усть-Марья, Правая сторона", с двух сторон к нему тянулись мосты. Там же рукою Исаака Моисеевича был отмечен Первый усть-марьский лагерный пункт и деревообрабатывающий комбинат. За притоком, на левом берегу Марьи Иосиф указал только речную пристань и написал "Левая сторона", очевидно, имея в виду название второй части посёлка. Зато Исаак Моисеевич дал волю памяти, создав целый путеводитель по маленькому островку архипелага ГУЛАГ. Напротив пристани, далеко в лесу помещался Второй усть-марьский лагпункт, биржа, чуть поодаль, перекрывая синий холм, чернел большой крест в жирном кругу, снабжённый подписью "Кладбище з/к з/к". На правом берегу реки Марьи отец с сыном разгулялись от души. Правая и самая большая часть карты была исчиркана синими штрихами - рисунками геолога, отмечавшего особенности рельефа, участки выхода на поверхность горных пород и прочее по своей специальности, указал он там и пещеру. Был там и старый прииск, сеточка лесных дорог, загадочные "новая лесобиржа" и "командировка ? 3". Листочек от старости покоробился, словно был подмочен, и хрустел как новая банкнота. По-моему, репрессированный Гольдберг над ним плакал. В нижнем правом углу располагалось нечто наподобие церкви, имеющее надпись "Скит староверов", а напротив - посреди Марьи - овал с крестиком, обозначенные как "Остров" и "Часовня".
- Вот наша пещера, - палец Давида Яковлевича ткнул в нижний правый угол, где от главной дороги шла в сторону тонкая линия с кляксой на конце и надписью "Бел. гора".
Слава вытянул шею.
- Тут довольно понятно и разборчиво, - поощрительно заметил я.
Гольдберг довольно улыбнулся, сверкнув очками, и возвратился в кресло под полотном Маймона "Тайный седер в Испании во времена Инквизиции". Зная натуру Давида Яковлевича, я заключил, что в музее висит копия. Украшать дом репликой - недостойно Гольдберга, поэтому на стенах было так мало картин.
Я посмотрел на его двоюродного братца. Вадик фривольно развалился и пристально изучал ногти на правой руке, демонстративно игнорируя происходящее. Вероятно, хотел показать, что уж он-то как никто другой посвящён в тайну. Настолько, что даже не интересуется ею. Ну конечно же да! Я перевёл взгляд на Славу. Корефан выжидающе смотрел на меня.
- Схема достойная специалиста, - заключил я. - Во всяком случае, добраться по ней до цели можно. Если к нормальной карте привязать.
Краем глаза я заметил, что Вадик перестал изучать пальцы, изящным движением опустил руку на колено и тоже уставился на меня.
В библиотеке повисла почтительная тишина.
- И я думаю, что нам стоит съездить и на месте разобраться во всём самим.
Давид Яковлевич облегчённо опустил плечи. Слава с трудом изобразил задумчивость.
- В самом деле? - уточнил он.
- Может быть, что-нибудь и получится, - сказал я.
- Тогда поехали, - осклабился корефан. За ним улыбнулись и Гольдберги.
***
- А этот еврейчик нас никак не кинет?
Мы сидели в полутёмной забегаловке у Московского вокзала и обсуждали нюансы предстоящей поездки. Не знаю, чем приглянулся Славе этот кабак, но на обратном пути он буквально затащил меня в "Риф", чтобы как следует обмозговать услышанное. Я же не был любителем общественных заведений как мест обсуждения важных вопросов, но Славе захотелось пива и мы зашли.
- Не один ли тебе хрен, еврей он или русский? - поморщился я. - Что за предрассудки? Все мы в Советском Союзе выросли и родители наши тоже. Значит мы советские люди. К тому же, как он нас кинет? Во-первых, не он с нами поедет, а Вадик...
- Пидор этот? - в отношении людей нетрадиционной ориентации Слава был настроен недружелюбно.
- Как ты строг... Какая разница, кто он? Пусть едет, нам подстраховка не повредит. Если какая достача со стороны Гольдберга начнётся, мы Вадика в заложники возьмём, - успокоил я корефана.
- Ну, будь по-твоему, - согласился Слава.
Я сидел лицом к двери и первым заметил, как в кафе зашли четверо бритых парней в чёрных кожаных куртках. Одного я узнал вначале по одежде: именно он сразу вышел, едва завалили мы со Славой. Сейчас же, рассмотрев в полутьме лицо, я идентифицировал его как Витю - активиста спортивно-патриотического клуба "Трискелион". С ним были, видимо, тоже патриоты. Ну, здравствуй, племя молодое, нездоровое.
- Атас, - шепнул я, и друган, с равнодушным лицом, что предвещало готовность к бою, повернулся всей тушей к двери.
- Илья Игоревич? - осведомился подошедший Витя. Один из сопровождающих вкрадчивым движением откинул полу куртки и направил мне в лицо ствол "макарова". - Вы должны пойти с нами. А вы, - положил он руку на Славино плечо, - обождёте здесь.
На губах корефана заиграла кривоватая усмешка. Со стороны она могла показаться даже добродушной, но я был знаком с особенностями моего друга. Такая безмятежная радость могла означать одно: Слава определил патриотов в покойники.
- А хи-хи не хо-хо? - спросил он, выжидательно глядя на Витю.
- Что-что? - не понял Витя.
- Спрячь волыну, - обратился Слава к гоблину, - или в жопу себе её засунь, мудозвон долбаный.
Кафеюшник постепенно пустел. Заметивший бандитские тёрки народ постепенно утекал, не желая попасть под раздачу. Последними выпорхнули пьяные девушки с фенечками и газетами "Сорока" в руках.
Патриоты подутухли. От Славы, в котором сквозь уголовника внезапно проглянул боевой офицер Советской Армии, всё сильнее пахло смертью.
- Тогда вы пойдёте с нами оба, - решил наконец Витя, на нас глядели уже три ствола. Намерения у патриотов были самые серьёзные.
- Если достал пистолет - стреляй, - наставительно сказал Слава, вынув руку из-под стола и брякнув о доски зажатую в кулаке гранату. - Стреляй сразу, а то можешь не успеть.
Граната была в рубчатой зелёной рубашке. Ф-1, оборонительная, с радиусом поражения двести метров. Если Слава разожмёт руку, а с него станется, мы все получим по паре крупных осколков. Патриоты - в живот, а лично я - в голову. Такая перспектива не радовала.
Впрочем, не меня одного. Кто-то из "бицепсов" гулко проглотил слюну.
- Всегда держи руки противника на виду, - продолжил Слава и поднял другую руку. Между пальцев была зажата чека. - Не уследишь - погибнешь.
Он встал и ткнул Витю в грудь. Тот схватил ладонями, опасаясь выронить данный афганцем предмет. Патриот побледнел и беспомощно уставился на меня, сжимая подаренное колечко.
- Пошли, Ильюха, - позвал Слава.
Я поднялся. Гоблины расступились и я беспрепятственно покинул кафе. Слава ждал у входа.
- Эти, что ли, фашисты твои? - спросил он.
Я кивнул и вдруг понял, что "лимонка" до сих пор находится у него в кулаке, а чека осталась у Вити. Глаза у меня должно быть стали размером по полтиннику, потому что Слава ухмыльнулся и подмигнул... с иронией!
- Ну что ж, тогда получай фашист гранату, - заключил он, перегнулся через порог и я услышал, как по полу стукнул и покатился небольшой, но увесистый предмет.
- Ложись!
Слава сбил меня с ног, отбросив под стену "Рифа". Она дёрнулась, словно изнутри ударили молотом. Под грохот взрыва вдребезги разбилось окно, к счастью, в стороне от нас.
- А теперь мотаем!
Мы дёрнули мимо курящейся белым дымом двери кабака, запрыгнули в "Волгу" и сквозанули по неширокой Гончарной улице, ловко разминувшись с парой встречных машин. Слава вывернул на Миргородскую и погнал в сторону Александро-Невской лавры. "Не забыть бы свечку поставить", - мелькнуло в голове, когда мы проскакивали через площадь на мост.
Очутившись на правом берегу, я понял, что теперь мы точно уйдём. Это в центре никуда не соскочишь, а в новостройках вполне реально устроить успешный забег. Отсутствие мозгов у корефана с лихвой восполнялось приобретёнными в боевых условиях рефлексами и арестантской смекалкой: с моста он сразу притырился на Стахановцев и пошёл кружить по тихим малоприметным улочкам, двигаясь параллельно набережной и, соответственно, к дому.
"Опять встряли! - думал я, озираясь. Ждал заметить синие мигалки идущих на обгон мусорских тачек с наставленными из окон автоматами. - Снова впёрлись, да как! Вот теперь точно надо отваливать, куда угодно, лишь бы из города - хоть к чёрту на рога".
5
К чёрту на рога мы и попали. Такого захолустья не встречалось мне давно. Со времён экспедиции под Газли. Но там была пустыня, а здесь, сильно к северо-востоку от Красноярска, была изгаженная вырубками тайга.
Городок Усть-Марья представлял собою скопище грязных бараков, достраиваемых и обновляемых по мере обветшания, и небольшого количества блочных пятиэтажек, собранных на правом берегу Примы. Речка с сигаретным названием впадала в Марью, а на месте их слияния раскинулся смрадный нарыв, наполненный человеческим гноем. По-иному охарактеризовать эти трущобы было невозможно. Прима делила городок на две части - Правую и Левую. В Правой, меж Примой и Марьей находилась действующая колония при деревообрабатывающем комбинате, вокруг которой выросли дома цириков и чекистов, присутствовал клуб (деревянный), Дом офицерского состава (кирпичный, сталинской архитектуры), баня, госпиталь и прочее, что полагается в таких местах. Был там и свой краеведческий музей, у директора которого мы остановились.
Левая же сторона была по-настоящему "левой". Селился там всякий сброд: эвенки, вольнонаемные и отмотавшие срок обитатели "Первого лагпункта", по каким-то причинам решившие не уезжать далеко. Работали кто где, частью на комбинате, частью в порту, на лесосплаве, многие тунеядствовали; воровали и пили все. Поскольку Левая сторона изначально планировалась как главная часть города, которую должны были заселить перекованные и нравственно чистые граждане страны Советов, там разместили ЗАГС, исполком, РУВД и прочие административные здания. Опрометчивость этого решения поняли значительно позже, когда граждане прочно обустроились в бараках и изменить что-то было уже невозможно. По моральным качествам они оказались подстать государственному строю. Загажено всё было жутко, даже до безобразия, на улицах иногда вездеходы вязли, особенно в дожди. Поэтому хранителем крупиц цивилизации стала ментовская сторона, имеющая вид благоустроенного прилагерного посёлка. Она хоть и была пропитана провинциальным мещанским духом плюс запахом каш из зоновской крупы, зато по ней можно было ходить и днём и ночью, без боязни получить пером в бок, в отличие от Левой стороны, где царили первобытные законы города без фраеров.
Андрей Николаевич Лепяго, которого нам порекомендовал Гольдберг, оказался старожилом здешних мест. Его отец чалился на усть-марьской зоне, он-то и знал Исаака Моисеевича сначала зэком, а потом как вольнонаёмный инженер. Малолетний Андрей обитал на Левой стороне вместе с матерью, подобно жёнам декабристов последовавшей за "кормильцем" в Сибирь. Несмотря на амнистию, ссылку отцу не сняли и он остался на деревообрабатывающем комбинате, где дорос до главного инженера. Андрей Николаевич закончил Красноярский педагогический институт и вернулся преподавать историю и обществоведение в ментовскую школу на Правом берегу. Так он и остался бы учителем, не появись в середине 80-х новый хозяин , тогда ещё майор, Проскурин, который решил организовать при Доме офицеров краеведческий музей. Тяготел, видать, к науке. А поскольку начальник колонии является могущественным правителем в дарованном государством феоде, то и понты давил соответствующие, дабы не посрамиться перед соседями-феодалами пенитенциарной империи. Смекнул Проскурин, что собственный музей ничуть не хуже придворной филармонии, а даже лучше, поскольку оригинальнее, да и надёжней - вещи, в отличие от слабых здоровьем зэков, не болеют и не освобождаются. Директором тут же назначил учителя, который активно исследовал обычаи края и по собственной инициативе соорудил в своём кабинете экспозицию, знакомящую школьников с бытом аборигенов. Вскоре Андрей Николаевич был заменён выпускником Красноярского ВУЗа и в городе (невиданное дело!) возник свой музей.
Жениться Лепяго не сподобился, поэтому места в его большой избе хватило всем. Мы приехали втроём: я, Слава и Вадик, ради общего дела отказавшийся от ненаглядных бабочек. Корефан согласился терпеть нетрадиционно ориентированного энтомолога, а Гольдберг-младший, чувствуя такое к себе отношение, поубавил жеманности. Даже золотую серёжку из правого уха снял и в повадках напоминал переодетого монаха, чьё чело облагорожено печатью невинности. Мне же в этой компании было значительно легче. Ни к кому из спутников я неприязни не питал, а с Андреем Николаевичем моментально нашёл общий язык. Рыбак рыбака видит издалека.
- Вы не представляете, - продолжал радоваться Лепяго, пока мы отдыхали с дороги и насыщались, чем Бог послал, вернее, что привезли с собой - в холостяцком жилье отыскалось лишь немного овсянки. - Как я соскучился по беседе с образованным человеком! Только в школе и спасался, понимаете? Круг интеллигентных людей здесь настолько узок, что только с коллегами и можно общаться. Когда из школы ушёл, точнее, меня перевели, ну, предложили - от такого места отказываться нельзя, один единственный музей в районе, да что там в районе - во всей области! - так вот, понимаете, они в школе, а я здесь, умные разговоры стали так редки... Сбор экспонатов - занятие нелёгкое, скажу я вам. Приходится лазить по тайге. Отнимать, знаете ли, у природы, выкапывать, археологией заниматься.
При этих словах я улыбнулся, а обрадованный положительной реакцией Лепяго затараторил ещё пуще:
- Прекрасная экспозиция получилась, выдающаяся! - глаза его загорелись. - Пойдёмте, я вам покажу, в самом-то деле!
Отказать радушному хозяину было невозможно. Мы перешли через дорогу, благо, жил Андрей Николаевич напротив Дома офицеров, и начали осмотр местных диковин.
Поглядеть действительно было на что. Детище своё Лепяго обожал и трудился над ним не покладая рук. Музей состоял из четырёх проходных комнат, три из которых были полностью заняты экспонатами, а последняя только наполовину. В первой комнате стоял чум, там был подробно представлен быт аборигенов. Возле него торчали два чучела в богато расшитой меховой одежде. Лица у них были сделаны из тряпок, над которыми потрудился кто-то, знакомый с византийской иконописью. Так мог бы выглядеть Иисус, родись он на Севере.
- Зэки рисовали, - пояснил Андрей Николаевич, - тут, знаете ли, такие таланты сидят...
- Зона всегда богата талантами, - поддакнул я.
- Я здесь всё воссоздал до мелочей, - Лепяго так и распирало от нетерпения. Нам, как гостям, грозило претерпеть всю экскурсию целиком. - Настоящую одежду собрал, которую носили эвенки. Видите, мужчина одет по-зимнему, в доху, штаны у него из лосиной кожи, на ногах унты, а жена его одета по-летнему: в парку и олочи.
- И в той дохе дал маху я, - произнёс Слава задумчиво, - она не греет...
- Абсолютно, - поспешно закончил я.
Андрей Николаевич пропустил наши реплики мимо ушей.
- Палка у неё в руке называется аргал, - продолжил он, - она использовалась для управления оленьей упряжкой.
- А когда тут олени-то были? - пренебрежительно поинтересовался Слава. - Теперь всё, небось, на зэках возят.
Засунув руки в карманы, он стоял перед чучелом кабарги, брезгливо оглядывая немудрёную дикарскую утварь.
- Не так давно, кстати, исчезли, - сообщил Лепяго. Его непросто было сбить с панталыку. - А если в лес подальше зайти, то можно будет наткнуться на диких кабарожек. На них до сих пор охотятся. Кстати, насчёт охоты. Видите пальму в руке мужчины? Вон, тесак так называется. Несмотря на её грозный вид, пальма не является для местных жителей оружием. Это сельскохозяйственный инструмент, такой же как коса у русских.
Я присмотрелся. Чучело было вооружено своеобразным мачете с длинной ручкой или, скорее, коротким копьём с длинным узким лезвием почти с рукоять величиною. Может быть пальмой и можно было рубить какой-нибудь стланик, но смахнуть голову с плеч она тоже могла за милую душу. В другой руке туземец держал лук. На левом бедре, оперением к пузу висел колчан со стрелами.
- Настоящий боевой лук, - похвастался директор музея. - Хранился в одной семье.
- Тут что, бои шли? - хмыкнул Слава.
- В своё время - да, - просветил нас Андрей Николаевич. - Вы у себя в Ленинграде о Севере всё больше по фильму "Начальник Чукотки" судите, а зря. Не такие они простые, если уж хотите знать. Казаков со времён Ермака Тимофеевича гоняли такими луками, между собой северные народы тоже бились насмерть. Лет двести назад тут такие войны шли, что ох ты ну.
- Сильно рубились? - корефан напал на любимую тему.
- Надо полагать, - не без гордости за отчизну ответил Лепяго. - Человеку вообще свойственно воевать. За землю, за богатства... Ну, богатств тут особенных не было, а за жизненное пространство боролись.
- Места им мало - леса-то огромные какие? - вступил Вадик.
- Видимо, мало. В лесу не везде хорошо, да и народу раньше проживало значительно больше. Охотились, кочевали. Жили стойбищами. Иногда сталкивались. Естественно, чужаков побаивались, как и всего непонятного. Старались доказать свою доблесть. Вот и случались войны. Эвенки с тунгусами, тунгусы с эвенами, эвены с остяками, манси и юкагирами. А всех их вместе выносила кавалерия чаучей.
- Чукчей, что ли? - уточнил Слава.
- Это вы их так зовёте. А на самом деле они чаучи - "оленьи люди": пастухи и кочевники. Вот им много места требовалось, чтобы стада кормить. Соответственно, стычки неизбежны. Где война, там растят воинов - сильных и свирепых бойцов. Они совсем непростые ребята! Чукчи и до побережья доходили, там громили коряков и нивхов, словом, экспансивная нация, а вы анекдоты про них сочиняете. Это от незнания, вам простительно.
- Вас этому в Красноярском учили? - с неподдельным уважением спросил я.
- В нём самом, - кивнул Лепяго. - Я ведь готовился как преподаватель соответствующего региона. Эпос "Нюргун" моя настольная книга, - он усмехнулся.
- Как у вас тут всё... необычно, - восхищённо протянул Вадик. Ему хозяйство Лепяго понравилось.
- Спасибо, - Андрей Николаевич был тронут. - Я старался воссоздать всё доподлинно. Видите посуду из бересты, чуман называется. Она как бы бывшая в употреблении. В посёлке одном обнаружил. Я её из этнографической экспедиции привёз. Когда музей основали, я, скажу вам, немало поездил по округе в поисках экспонатов. Дело хлопотное, но зато результат каков!
- Впечатляет, - Вадик указал на бревенчатое сооружение в дальнем углу, - а что это такое?
- Лабаз, - охотно просветил директор. - В нём могли хранить продукты от зверья, но этот ритуальный. Сделан для покойника. Умерших здесь не зарывали, - пояснил он, - укладывали вот в такие срубы или поднимали на дерево в долблёном корыте. Видите, маленькое, предназначено для ребёнка.
Лабаз производил весьма мрачное впечатление. Для комнаты он был слишком большой и очень тёмный. Эдакая низенькая избушка с дверью-лазом. Жуть.
- Гроб тоже подлинник? - спросил я. Не без иронии, однако.
- Гроб? Нет, - Лепяго даже не понял шутки. - Настоящий найти не удалось. Но этот один старый эвенк вытесал, - поспешно добавил он, словно испугавшись, что мы усомнимся в ценности экспоната. - Он, скажу я вам, достаточно здесь прожил и родился ещё до советской власти.
- Силён, - молвил Слава, непонятно, то ли в отношении гроба, то ли эвенка. А, может быть, директора.
- Ну, а посетителей много бывает? - задал я каверзный вопрос.
- Детишки, в основном, из школы. И слушают, знаете ли, с таким удовольствием, - похвастался Лепяго. - Для них ведь это всё - давнее прошлое. Что они здесь видят; зону, конвой, своих таких же. Ну, в тайгу сходят. Родители у них понаехали кто откуда, их ведь тоже переводят по ведомству. Так что развлечениями молодёжь не избалована, да и нет тут молодёжи почти. После школы сразу в город уезжает, а кто и раньше - с родителями вместе.
- Одно слово - мусор, - процедил корефан.
- Вы, я вижу, сидели? - заметил Лепяго. Слава в ответ только цыкнул. - У меня у самого отец здесь чалился. Вот, был с его дедушкой знаком, - кивнул он на Вадика. - Да, - сказал он Гольдбергу. - Я и вашего батю видел, пацаном ещё. Помню, заходил, гостинцев от Исаака Моисеевича привёз. Мы с родителями тогда на Левой стороне жили. Его геологическая партия в порту остановилась, в бараках. А там пьянка была и пырнул его кто-то ножиком.
- Ах, вот как, - с натугой выдавил Вадик.
- А в тайге эвенки остались? - я взглянул на расстроенного энтомолога и решил поменять тему разговора. Вадик расстроился, что было вполне понятно. Новая версия гибели отца оказалась ещё печальнее; одно дело, когда утонул человек, и совершенно другое, когда по пьяни зарезали. Вот стал бы Иосиф врачом или искусствоведом как братец, глядишь, и жил бы сейчас. Все эти мысли отразились у Гольдберга на лице.
- В тайге? - спохватился Андрей Николаевич, догадавшийся оставить горестную тематику. - Остались, конечно. У нас, в Усть-Марье, чистокровных давно нет, а выше по реке должны были остаться. Охотники там всякие, просто дикари.
Гольдберг-младший продолжал стремительно мрачнеть.
- А теперь, - с фальшивым воодушевлением пригласил Лепяго, - перейдём в нумизматический зал нашего музея!
"Сюрреализм! - мелькнуло в голове. - Нумизматический зал! Приехали к чёрту на рога искать сокровища, и сразу же попадаем в кунсткамеру, а теперь ещё и на нумизматический зал предстоит взглянуть. И где - в глухой зажопине, которой даже на карте нет. Тоже мне кладезь культурного достояния районного значения; овеществлённая эманация размышлений начальника колонии. Сюр, самый настоящий сюр этот краеведческий музей при Доме офицеров: фантом мысли чекиста, по которому нас водит сын политзаключённого. Каков же здесь может быть нумизматический зал - пара екатерининских пятаков, уцелевших со времён казацкой экспансии?"
Однако мой скептицизм рассеялся, стоило переступить порог соседней комнаты. Андрей Николаевич щёлкнул выключателем и я застыл, поражённый.
Никогда ещё я не видел столько старинных денег, собранных вместе. Вдоль стен размещались витрины, подсвеченные изнутри маленькими лампочками. На чёрном бархате лежали монеты и банкноты Государства Российского со времён его основания до наших дней. Это был самый настоящий Нумизматический зал, без прикрас. До сих пор я думал, что знаю многое о российских денежных знаках, но оказалось, что далеко не всё. И там было золото. Много золотых монет.
- Потрясающе, - вырвалось у меня.
- Вам понравилось? - спросил тщеславный Лепяго.
- Ещё бы! Тоже в экспедиции собирали?
- Немного. По большей части, Феликс Романович Проскурин помог. Ему как человеку, наделённому властью, в наших краях принято подносить дары.
"Кто бы мог подумать, - я ошеломлённо обозревал зал. - Такая роскошь в такой глуши! Вот что может сделать энтузиаст, которого поддерживает один из самых влиятельных людей района. А у этого Проскурина губа не дура, знает, что собирать. Надо будет запомнить."
- Ко мне, если хотите знать, из Красноярска приезжают на коллекцию взглянуть, - похвалился директор. - Она у меня вроде главного козыря. Недаром я её в дальнем зале держу, чтобы остальные экспонаты тоже на глаза попадались. Всё-таки много труда вложено. А вот главная жемчужина коллекции - собрание сибирских монет.
Мы столпились у витрины, на которой были представлены редкие, почти не дошедшие до наших дней монеты, чеканившиеся при Екатерине II. Я внимательно изучил их характерный рисунок, отличающийся от чеканки европейской половины России. Аверс был обычный: с вензелем императрицы в виде буквы "Е" с римской двойкой внутри, окружённые пальмовыми ветвями, а вот на реверсе гордые сибиряки изобразили двух соболей, держащих в лапах увенчанный короной овальный щит. Всю эту геральдику окружала надпись "Сибирская монета". На щите помещалась дата изготовления и достоинство монеты. Было таких монет необычайно много - штук сорок. Уникальная коллекция. Здесь были представлены все номиналы: полушка, деньга, копейка, две, пять и десять копеек.
- Сибирская монета чеканилась на Колывановском денежном дворе с тысяча семьсот шестьдесят третьего по тысяча семьсот восемьдесят первый год, - хорошо поставленным лекторским голосом принялся рассказывать Лепяго. Его прямо распирало от гордости. - Перевозка наличных денег из центральных губерний Российской империи обходилась казне гораздо дороже, чем производство самой монеты, поэтому Екатерина Вторая издала указ, согласно которому деньги для обращения на территории Сибири должны были изготавливаться на Алтае. Сырьём для них служила медь, выплавляемая на Колывановском заводе. Поскольку она содержала в себе примеси серебра и золота, монетная стопа для них была поднята до двадцати пяти рублей из пуда меди, в то время как общегосударственные монеты чеканились по шестнадцатирублёвой стопе. Монетной стопой называлась весовая единица, из которой можно было начеканить монет общим достоинством, в данном случае, на двадцать пять рублей. То есть Сибирская монета была меньше и легче общероссийской. А уникальность моей коллекции, - с особым удовольствием добавил Андрей Николаевич, - состоит в том, что она полная. Здесь есть пара пятаков, которые представляют собой чрезвычайную редкость. Дело в том, что Сибирскую монету с тысяча восемьсот двадцать четвёртого года стали выводить из оборота и огромное количество пятаков, точнее, шестьдесят пять тысяч пятьсот двадцать килограммов отправилось на отливку колоколов Исаакевского собора. Это был почти весь запас изъятой монеты данного номинала. Так что, спасибо Феликсу Романовичу за целостность, целость и сохранность этого собрания.
"Особенно за последние два пункта", - подумал я, представив на миг реакцию знакомых нумизматов, доведись им узреть экспозицию при усть-марьском Доме офицеров. Надо полагать, поблизости имеется немало охотников заполучить её, да все знают, что хозяин спуску не даст. Поэтому музей - святое место.
- А что это у вас за одежда? - указал я на толстый рыжий свитер грубой вязки, одиноко лежащий на персональном застеклённом стеллаже.
- Это, - с придыханием сообщил Лепяго, - гордость нашего музея, по ценности сравнимая разве что с нумизматическим собранием.
- Свитер? - удивился Вадик.
- Свитер! - Андрей Николаевич торжественно воздел палец. - Он, если хотите знать, самый уникальный экспонат. Местонахождение второго такого же неизвестно, возможно, он не сохранился.
"Он с ума съехал в своём музее," - я сочувственно посмотрел на восторженного директора.
- Чё в нём такого? - Слава поближе подошёл к витрине. - Он что, золотой?
- Он мамонтовый!
Наши головы синхронно повернулись к свитеру, затем к Лепяго.
- Этот свитер связан из шерсти мамонта, - пояснил директор музея. - Преподнесён в дар Феликсу Романовичу одним авторитетным человеком... можно сказать, в авторитете. Согласно преданию, геологи на одном из островов в Восточно-Сибирском море наткнулись на мамонта в размытом береговом обрыве. Зверь был великолепной сохранности, он пролежал не оттаивая в вечной мерзлоте до того особенно жаркого лета. Геологи нашли его совершенно целым. За день они успели надрать два мешка шерсти. Они торопились, потому что начал задувать ветер. Ночью поднялся шторм. Вы знаете, какие в Восточно-Сибирском бывают шторма? Не знаете? Счастливые люди! В общем, утром мамонта уже не было и куска берега тоже. Всё размыло до твёрдого слоя вечной мерзлоты и унесло в море. Геологи чудом спаслись и привезли мамонтовую шерсть на материк. Из неё отобрали подшёрсток, соткали пряжу и связали два свитера и варежки. Опять же, по преданию, в мамонтовом свитере и варежках щеголял до самой пенсии начальник партии, а другой свитер он заиграл в карты.
За один вечер мы хапнули северной экзотики столько, что она перестала укладываться в голове. Заметив наше остолбенение, Андрей Николаевич закончил экскурсию.
Мы вернулись в дом и стали готовиться ко сну. Кровать была одна - хозяйская, да ещё топчан в комнате. Андрей Николаевич принёс с чердака раскладушку и пару толстых одеял, одно из которых постелили на печь.
- Располагайтесь. Желаю доброй ночи, - и удалился в спальню, предоставив нам самим выбирать место по душе.
Мы разместились быстро. Я занял топчан. Слава улёгся на раскладушке, а Вадик залез на печь. Любителю экзотики было там самое место.
С утра наша банда пробудилась бодрой и готовой к действию. Недаром французская пословица гласит, что самый крепкий сон у самых отпетых негодяев. Как следует перекусив, я за чашкой крепкого кофе (захватил предусмотрительно жестянку растворимого) принялся выведывать у Лепяго дорогу к пещере.
- Будучи человеком в истории края весьма компетентным, вы должно быть помните историю об эвенкских шаманах?
- А, запертые харги, - сразил меня наповал Андрей Николаевич. - Кто же эту легенду не знает. Вас, наверное, пещера интересует?
- Ну... в общем-то, да.
- Можно будет сходить, - сказал Лепяго.
- Далеко это?
- За Марью выйти и по дороге километров пятьдесят. На машине придётся ехать до повёртки. Дальше километров шесть через лес. Дорога была, но заросла очень, там даже ЗИЛ не пройдёт.
- Так туда и дорога была? - у меня упало сердце. Какие могут быть сокровища, если об этом каждая собака знает. - Это что, местная достопримечательность?
- Вроде того, - подтвердил мои опасения Андрей Николаевич. - Да не бойтесь, - рассмеялся он, - нет там никаких кладов и не было!
- А что, проверяли? - спросил Вадик.
Вчера, выслушав подробности гибели отца, от загрустил, а сейчас вообще нос повесил. Наверное, горестно было узнать, что родитель ещё и умер впустую.
- Сколько раз ходили, - ответил как ножом резанул директор. - Я сам, пацаном будучи, лазил туда, всё хотел клад найти. Загодин, в семидесятых "хозяином" был, тоже искал.
- Нашёл? - ревниво спросил Вадик.
- Какое там... Во-первых, вход завален был наглухо. Вы не представляете, какой это был завал! Полковник зэков нагнал, они всё вычистили. До него тоже пытались завал растащить, но это работёнка та ещё, скажу я вам. В общем, пытались разгребать, но бросали. А вот Загодин разобрал. Сколько камней выгребли - посмотреть страшно! Кучи выше роста человеческого до сих пор лежат.
- И всё впустую? - на Вадика было жалко смотреть.
- Открыли сталактитовую пещеру. Большую, надо сказать. Я теперь в неё детишек вожу на каникулах.
- А во-вторых?
- Во-вторых, в дальнем конце пещеры оказался другой завал. Загодин начал разбирать, но плюнул. Слишком тягомотно оказалось заключённых в такую даль на работы выводить. Машины, бензин, все дела... Вскоре перевели его.
- А перевод никак не связан с...?
Лепяго пожал плечами.
- А завал как же? - спросил я.
- Завал остался, - улыбнулся Андрей Николаевич. - Детям интересно. Они думают, что клад всё ещё там, а я их не разочаровываю. В жизни должно быть место для романтики.
- Откуда же вы знаете, что дальше ничего нет? - не унимался Вадик.
Известие о несостоятельности семейного мифа задело его за живое.
- Онтокольников, новый начальник колонии, вызывал геологов. Они какой-то аппаратурой просвечивали - нет там никакого золота. Поэтому и завал разбирать не стали.
- Печально, - заключил я.
- Таковы факты, а факты - вещь упрямая, знаете ли.
- Что же, так и уехали? - заёрзал на стуле Гольдберг-младший.
- Уехали, - сочувственным тоном подтвердил Андрей Николаевич. - Должен вам сказать, что за завалом они обнаружили полость, и не маленькую, но никаких признаков золота, которое там, согласно легенде, насыпано, закрывая вход. Завал несомненно имеется, но из камней.
- В камнях золото искали? - проявил неожиданную сообразительность Слава.
- Откуда ему там взяться? Это же не кварцевая порода.
- Жаль, - вздохнул я. - Но взглянуть надо. Зря, что ли, ехали. Вы нас туда проводите, Андрей Николаевич?
- Провожу, конечно, - Лепяго был человек сговорчивым. - Вы только шофёру заплатите, а машину я найду. Туда на машине надо ехать.
- Тогда поехали, - буркнул Слава, - чего там тянуть. Давай прямо сейчас и отправимся.
- Вы как, Андрей Николаевич? - спросил я.
Лепяго помялся.
- У меня тут ещё кое-какие дела есть, да и машину надо найти. Придётся вам подождать пару часиков.
- Хорошо, - согласился я. - Подождём.
Когда директор музея удалился по своим делам, а случилось это вскоре после нашего разговора, мы обменялись многозначительными взглядами.
- Ну чего? - спросил у меня Слава. - Как ты считаешь?
- Я считаю, что нам нужно съездить и посмотреть на всё своими глазами.
- Ты думаешь, это может иметь какие-то перспективы? - безнадёжным тоном осведомился Гольдберг-младший.
- Доверяй, но проверяй.
Вадик побарабанил пальцами по столу.
- А по-моему там ничего нету, - заявил он. - Зря только всю эту канитель затеяли. Сколько волокиты. В такую даль забрались, а без толку.
- Съездив туда, мы ничего не потеряем, - терпеливо сказал я, понимая состояние компаньона.
- Столько мотались, столько мотались, - пожаловался он неизвестно кому. - У меня, наверное, все бабочки погибли. Донна за ними присмотрит, как же! Дурак я, Давид дурило и мы все дураки!
Я раздражённо кашлянул. Настроение и так испортилось, вдобавок, Вадик тоску нагнетал.
- Зачем я только ввязался, - продолжал причитать Гольдберг. - Неужели непонятно было, что никакого клада там нет. И быть не могло! Всё это туфта, что дедушка насобирал. Этнолог, Миклухо-Маклай! Из-за него теперь весь бизнес загнётся!
Слава засопел.
- Новый начнёшь, - отрезал я. - Дурное дело не хитрое.
Вадик тоже рассердился.
- Слушай, лапа, - с вызовом заявил он. - Ты мне не хами, понял?
- А кто тебе хамит? - срывать злость на мне я никому не позволю. - Не зуди над ухом. Шёл бы ты лучше... на хутор бабочек ловить!
Вадик легко приподнялся, видимо, собираясь закатать мне в морду, но тут на его плечо легла Славина клешня и энтомолог брякнулся своими откляченными ягодицами обратно на стул.
- Сядь, - одним-единственным, но весомым словом оборвал афганец наши пререкания. - Хорош бухтеть. Съездим, раз Ильюха сказал. Мне тоже кажется, что Лепяга чего-то темнит.
- Да... - рыпнулся было Вадик, но тяжёлая рука приковала его к сиденью.
- Засохни пока, - буркнул Слава. - Вот если Ильюха ничего не найдёт, тогда можешь возникать.
- Ладно, - вздохнул Гольдберг-младший, усилием воли сгоняя с лица досаду. Он улыбнулся. - Не зря же пёрлись в такую даль. Хоть на пещеры посмотрим.
- Это точно! - подытожил я.
По возвращении Андрей Николаевич Лепяго преподнёс нам сюрприз. Его сопровождали двое молодцов в гражданском с короткими уставными причёсками. С первого взгляда становилось ясно, откуда они. Слава моментально ощерился, один Вадик не мог понять, почему с появлением гостей в избе стало тихо и как будто даже холоднее.
- Вот, знакомьтесь, - затараторил директор, - поедут с нами за Марью. Это Саша, водитель, а это Вася... сопровождающий.
Покуда он представлял нас, я многозначительно перемигнулся с друганом. Что за номера начал выкидывать Лепяго? А тот радушно сообщил:
- Машина ждёт.
Мы двинулись к выходу. В дверях я немного подзадержался и ухватил за рукав Андрея Николаевича.
- Кто это такие? - поинтересовался как бы невзначай. - Уж больно на "прапорщиков" похожи.
- Их Феликс Романович прислал, - ничуть не смутился директор. - Надо же было ему о вас доложить.
- Так ты к нему сейчас бегал? - я не смог сдержать неприязнь.
- Ну а как же, - Лепяго вроде бы даже удивился, маскируя смущение. - Без него ведь никак нельзя.
- Ясненько, - заключил я. - Тогда поехали.
Злиться на подневольного человека, живущего милостью хозяина, было бесполезно. Всё-таки лагерный посёлок, и порядки здесь соответствующие: чуть что - сразу на легавую педаль! Однако же столь подлый ход задевал.
"Никому нельзя верить, никогда! - думал я, трясясь в кузове ГАЗ-66, великодушно выделенного полковником Проскуриным. - Люди всегда предают, одни из корысти, другие по незнанию, а если не предали пока, так потому, что не представилось удобного случая."
Разочаровал меня Андрей Николаевич, сильно разочаровал. Не люблю стукачей, а директор подаренного музея без верноподданических чувств жить не мог. "У моего хозяина я был любимый раб!"
Раб угнездился с шофёром Сашей в кабине. "Прапорщик" Вася, наверняка ещё вчера шарившийся по зоне в поисках самогона, ненавязчиво уселся на дальнем конце скамьи. От него меня отделял Слава. Гольдберг-младший в гордом одиночестве разместился напротив. Он всё ещё не понимал, сколь коварно нас подставили.
- Но это же менты! - запротестовал Вадик, когда до него дошло, как в действительности обстоят дела.
- Согласен! - крикнул я в ответ. Сквозь рёв мотора и лязг кузовных частей было трудно разбирать слова.
- Зачем мы тогда едем?!
- Чтобы осмотреться! - гаркнул я. - И если будет смысл, начать поиски!
- Да они же с нас теперь не слезут, дурачок! - укоризненно крикнул Вадик.
- Лично я, господин гомосапиенс, под них ложиться не собираюсь!
- Как же ты от них отделаешься?!
- Ты в карты для выигрыша или для удовольствия играешь?
- Я вообще в карты не играю!
- В самом деле?! - проорал я и подумал, что, убери кто-нибудь машинные шумы, наш диалог мог бы показаться яростной перебранкой. - Ну тогда слушай! Картёжники делятся на две категории: одни играют ради азарта, других интересуют исключительно деньги. Первые, как правило, выигрывают, вторые - нет. Знаешь почему?
- Ну?! - рявкнул Вадик.
- Потому что играть надо ради самой игры. Я приведу тебе избитую пословицу: деньги хороший слуга, но плохой хозяин. Так вот, мусору нужны деньги.