Гейман Александр Михайлович : другие произведения.

Крюшон соло

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    из "Некитая"
  
  КРЮШОН СОЛО
  
  
  
  Известие об исчезновении графа Артуа повергло в скорбь весь Некитай. С одной стороны, благая весть о внезапно открывшейся святости гостя из милой Франции была нечаянной радостью. Но с другой стороны, тем горше было сознавать, какую великую утрату понес двор, столица, вся страна и лично император с императрицей. Плач стоял в будуаре государыни, рыдала она сама - и вместе с ней оплакивали исчезновение светлой личности Артуа его верные друзья. И хмур был Ахмед, и вздыхал тяжело: Макрай: Макрай!.. пошто ты бросил меня?.. Опять Ахмеду одному отдуваться за всех!.. - и некому было утешить Ахмеда.
  
  Но вся эта скорбь только бледной тенью была неимоверной печали той, в пучину которой аббат Крюшон погрузился. Как мешком стукнутый аббат ходил, - где он? что с ним? - ничего не понимал паренек, знай повторял бездумно: колбаса мой сентябрь... - и еще: мой святый друг Артуа... святый мой друг сентябрь - и еще: мой святый колбаса друг Артуа... - совсем не соображал, что бормочет, лепил, что в голову лезет - как пеобаный туда-сюда ходил.
  
  Ах, какой я грешник, - терзался аббат, грустил горько, - Артуа был святой, почему я не распознал это сразу? Вот зачем я видел его в святой Шамбале! - пенял Крюшон сам себе. - В голове не укладывается: за всю жизнь ни разу не онанировал! Да как ему удался этот подвиг? Святым - и то не всем было под силу... Вот и его святейшество как-то, говорят, признался кардиналу Руссо, что... А граф Артуа... святой, истинно святой! - и тоска томила аббата, в свинарник шел, на конюшню шел, под окна Пфлюгена поссать шел, стонал громко, скорбел тяжко... сам не знал, что лепит.
  
  Очень помогал аббату Крюшону в эту злую минуту де Перастини. Вот когда открылось золотое сердце итальянца. Не оставлял де Перастини аббата, утешал в его горькой кручине. Домой приходил к нему, стул придвигал близко, за плечи обнимал нежно, прижимался тесно и, сочувствуя, дышал тяжко. Аббат вздыхал:
  
  - Ах...
  
  - О чем вы, милый Крюшон? - откликался де Перастини.
  
  - Святой граф Артуа, - стонал аббат.
  
  - Да, да, - кивал итальянец, поправляя черную повязку на левом глазу, куда негодный мальчишка попал ему из рогатки в день знакомства со святым графом. - Да, отче, граф - святой.
  
  И прижимался тесней и шептал ободряюще:
  
  - Утешьтесь, аббат... Вы не один - я тоже знаю, что значит потерять партнера!
  
  И еще тесней прижимался. А аббат Крюшон вновь вздыхал и повторял:
  
  - Ах, святой граф Артуа... Где-то он? Слышит ли меня? Артуа!.. Артуа!..
  
  - Боже, какая верность! - восхищенно мотал головой де Перастини. - Ах, аббат, да успокойтесь же - всякой скорби свои пределы. Поверьте - даже святой не стоит такой печали.
  
  И де Перастини дышал тяжело, обняв аббата, и шептал жарко:
  
  - Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!
  
  - Но граф Артуа... - возражал аббат Крюшон. - Нет, он просто святой!
  
  - Боже, какая верность! - стонал итальянец. И челюсть отвисала его, и пот по красному лицу струился: - Аббат, он не стоит такого!
  
  - Не забывайтесь, сын мой, - строго выговаривал аббат, на минуту перестав стенать, - не вам обсуждать, чего достоин граф - он святой!
  
  - Боже, какая верность! - вновь стонал де Перастини - и тесно обняв аббата, прижимался к нему плотно, дышал тяжко.
  
  "Да что, что ему нужно?" - простодушно дивился аббат. Он спросил де Перастини:
  
  - А что же, сыне, это у всех итальянцев такая отзывчивость к чужому несчастью?
  
  - Верно, отче, - немедленно подтвердил предположение аббата де Перастини. - Отзывчивость - это наша национальная черта. Если итальянец узнает, что кто-нибудь остался без партнера, то он сразу все бросает и бегом к страдальцу. На все пойдет, чтобы того утешить, хоть исподнее с себя снимет!
  
  - Ах, ах, - растроганно вздыхал аббат. - Уж не близость ли святого престола сообщает итальянцам такое сострадание к мукам ближнего?
  
  - А как же! - щерил в улыбке рот собеседник. - Со святого нашего Папы Римского и берем пример. Он ведь у нас как - бывало, служит мессу, а тут ему сообщают, что кардинал такой-то отдал душу свою Господу, а отрок невинный, младой секретарь его осьмнадцати лет рыдает безутешно, припав к груди патрона. И Папа наш сострадательный тотчас бросит все - и к одру смерти спешит. Придет и ободряет близких и отрока безутешного.
  
  - И что же, - умиленно расспрашивал Крюшон, - Папа вот так же к отроку садится и прижимается тесно и дышит жарко?
  
  - Еще бы! - заверял де Перастини. - Как же еще может поступать добросердечный пастырь наш Папа? И прижимается, и отрока наставляет: не ропщи, чадо! Чай, я тоже молодым был, - уж знаю, что значит остаться без партн... то есть, без патрона!.. и слезки своей рукой с его шейки отирает... а шуйцей-то...
  
  - Ах, ах, - умилялся аббат. - Вот что значит пример святого пастыря нашего - все итальянцы подражают ему в милосердии к отрокам малыим!
  
  При дворе императора тоже заметили великую печаль аббата Крюшона. Облако всеобщего сочувствия окутало аббата. Безутешная императрица сказала:
  
  - Ах, аббат, вы один способны понять мои слезы!.. - и велела, плача, навестить ее как-нибудь, чтобы скоротать время в сладостной печали воспоминаний об общем друге.
  
  Весьма огорчен был также и император - ему всегда хотелось завести при дворе парочку святых, но все не удавалось. И вот, в кои веки такой святой нашелся - и на тебе, тотчас исчез.
  
  - Почему при моем дворе не задерживаются святые, а, мужики? - горестно недоумевал владыка Некитая. - Ах, какие бы милости пролил я на него теперь!..
  
  - Да, да! - сострадал хор придворных. - Почему мы так поздно оценили графа?
  
  Однако прошедшего воротить было нельзя, и, как это всегда бывает, все пытались наверстать упущенное, осыпая милостями того, кто был ближайшим соратником скрывшегося святого. Крюшона ублажали так, что теперь уже он мог обмазать трон соплями вместо графа, - впрочем, делать это аббат не спешил - то ли сказывалось присущее всем иезуитам самообладание и умение противиться искушению, то ли аббат просто приберегал это напоследок. Зато палач как-то подошел к аббату и пробубнил, не глядя ему в глаза, что, дескать, он теперь тоже не возражает - если хочет, то аббат тоже может разок постоять на фелляции.
  
  Ну, а что касается англо-германского влияния при дворе, то от него не осталось ни малейшего запаха. Тапкин и Пфлюген не смели и пикнуть, даже когда аббат наложил на них епитимью: британцу он велел сбрить бакенбарды и поститься, то есть не есть скоромного, каждую пятницу-субботу-воскресеньепонедельник-вторник-четверг, а Пфлюгену вменялось выучить итальянский под началом де Перастини, а еще совершать естественные отправления исключительно стоя на голове.
  
  Мало того, видя, как ревностно взялся аббат наставлять европейскую паству, император, желая сделать приятное последнему из некитайских французов, отрядил ему в постоянное пользование двух некитайских рикш. Один из них неотличимо походил на прусского посла барона фон Пфлюгена-Пфланцена, а другой был вылитый лорд Тапкин. Даже в одежде эти двое рикш ухитрялись полностью копировать европейцев: двойник Тапкина носил белый смокинг в красный горошек и шаровары, а подражатель барона Пфлю одевал расклешенное трико и великолепную бухенвальдскую пижаму в черно-белую клетку. Разумеется, оба не забывали и про галстук - эта деталь европейского костюма была у обоих рикш образцово элегантна.
  
  Сходство некитайских рикш с послами не переставало изумлять аббата. Он все хотел показать Тапкину и Пфлюгену эту поразительную способность рикш-некитайцев к мимикрии, но это ему из раза в раз не удавалось. Крюшон обычно звал с собой де Перастини и, сев с ним в коляску, спешил к дому Пфлюгена.
  
  - Ах, ну наконец-то я покажу нашему славному немцу того, кто во всем ему слепо подражает, - заранее радовался аббат.
  
  Но прибыв на место, аббат неизменно узнавал, что его благородия барона фон Пфлюгена нет дома.
  
  - Как нет? - изумлялся аббат. - Голубчик, этого не может быть. Мы твердо условились вчера, что я за ним заеду.
  
  - Никак нет, - разводил руками Гринблат-Шуберт, - кабинет и спальня господина барона пусты.
  
  - Вот как? А ты смотрел, к примеру, в погребе?
  
  - Нет, не смотрел, - признавал Гринблат.
  
  - Ну, так поищи же барона получше!
  
  - С вашего позволения, аббат, - любезно предлагал де Перастини, - я, пожалуй, тоже схожу поищу нашего дорого Пфлю. А то этот Гринблат опять упустит куда-нибудь заглянуть.
  
  - Да, да, - благодарил аббат, - четверо глаз, то есть, трое, - поправлялся он, так как де Перастини так все и ходил с черной повязкой на глазу, - трое глаз в таком деле лучше, чем двое.
  
  Де Перастини, шумно дыша, подымался наверх к Шуберту-Гринблату, и в открытые окна разносился шум поисков.
  
  - Голубчик, - окликал снизу аббат, - что у вас там происходит?
  
  - Мы с Вер... то есть с Гринблатом ищем барона, - отвечал де Перастини.
  
  - Где же?
  
  - В его кабинете... под столом...
  
  - И что же - он там?
  
  - Ах, нет... ох, нет... ах, нет... ох, нет... - доносились сокрушенные восклицания Гринблата.
  
  Рикша, похожий на барона Пфлю, неизвестно почему начинал сучить ногами и нервно переступать на месте.
  
  - Друг мой, - снова окликал аббат итальянца, - а почему бы вам не поискать барона в спальне? Может быть, он спрятался под кроватью или в шкафу?
  
  - Вы гений, аббат! - отзывался распаренный де Перастини, на секунду показывая из окна свой торс в расстегнутой рубашке - в пылу поисков он неизменно упревал и расстегивался. - Ну, конечно, мы сейчас с В... с Гринблатом перенесем наши поиски в спальню.
  
  Вскоре из другого раскрытого окна начинали нестись стоны.
  
  - Любезный де Перастини, - встревоженно спрашивал аббат. - Как будто я слышу чьи-то стоны. Вы там случайно не прищемили в шкафу барона?
  
  - Ах, нет, аббат, нет, - успокаивал де Перастини, - нет...
  
  - А кто же это стонет?
  
  - Это Гринблат... он застрял и не может выбраться из-под кровати.
  
  - Ну, так вытащите же его, - кротко советовал аббат.
  
  Де Перастини охотно следовал совету:
  
  - Ой, тащу... - разносился его крик. - Ой, тащу!.. прямо сам весь тащусь!... хорошо мне!..
  
  Рикша начинал нервничать еще больше, и аббату приходилось успокаивать его с помощью острого стимула. А меж тем у де Перастини - очевидно, под влиянием тяжелого физического усилия, - начинались галлюцинации, и из окон спальни фон Пфлюгена звучало нечто и вовсе странное:
  
  - Верди! - громко стонал итальянец.
  
  - Гринблат! - возразительно отвечал ему слуга германца.
  
  - В-верди! - настойчиво повторял де Перастини.
  
  - Ох, Гринблат! - возражал Гринблат, но уже слабее и с меньшей уверенностью. - Ох, Шуберт!.. не знаю кто!..
  
  - Да В-вер-рди же!.. - настаивал итальянец.
  
  - А-а-а! - неслось из окна. - Да! Да! Верди!
  
  - Верди! Милый Верди! Ты нашелся!
  
  - Да, Верди! твой Верди!..
  
  - Мой! Вечно мой! О!
  
  - Твой! Вечно твой! А!
  
  С рикшей в это время творилось что-то невообразимое: он хрипел, грыз удила, вставал на дыбы и бешено мотал головой. Крюшон начинал торопить де Перастини:
  
  - Друг мой, завершайте ваши поиски - мой рикша что-то совсем занервничал...
  
  В окно выглядвал распаренный де Перастини и показывал два пальца:
  
  - Еще две минуты, аббат... Сейчас я спущу...сь...
  
  Он выходил из дома с разинутым ртом, откуда свисала слюна, и с ошалелым выражением на лице. В окно ласково махал рукой Шуберт-Гринблат.
  
  - Ах, как вы утомились! - участливо замечал аббат. - Так что же - вам не удалось найти барона?
  
  - Увы, - тяжело отдуваясь отвечал итальянец.
  
  - Куда же он девался? - печально удивлялся аббат Крюшон. - Может быть, он прячется в уборной?
  
  - Не думаю, - икнув, отвечал де Перастини. - В прошлый раз мы с Гринблатом искали его там.
  
  - И не нашли?
  
  - Нет, не нашли. Но зато, - добавил итальянец, - зато временами мне кажется, что в доме барона я встречаю своего Верди...
  
  - Да неужели?
  
  - Да, да, - мечтательно кивал де Перастини. - Порой я как будто узнаю черты его лица и... на миг, на какой-то миг, но...
  
  - Друг мой, вы слишком впечатлительны, - возражал аббат. - Но положим, вы бы встретили своего Верди в доме Пфлюгена - что бы вы стали делать?
  
  - Я... если бы нашел милого Верди, - с радостной улыбкой воображал де Перастини, - я бы нежно обнял и прижал его к своей груди... А затем... затем я бы расстегнул пуговицу его розовой сорочки и ласково погладил маленький шрамик у пупка... а затем...
  
  - Ах, дружок, - останавливал его Крюшон, - я вынужден прервать вас - посмотрите, что это творится с нашим рикшей? Он встал посреди дороги и шумно дышит... Может быть, у него припадок?
  
  - Да, очень может быть, - соглашался де Перастини. - Я думаю, его замучила совесть, из-за того что он дерзает копировать нашего славного барона Пфлю.
  
  - А вы действительно находите этого рикшу похожим?
  
  - Пожалуй, да... Посмотрите - такая же прямая прусская спина.
  
  - А вот я, - задумчиво возражал аббат, - не рискнул бы опознать в нем сходство со спины. Вот если бы поставить их лицом к лицу - вот тогда можно было бы судить о степени подобия. Ну, когда же, когда же я застану прусского посла в его доме?
  
  Затем Крюшон и де Перастини приезжали во дворец, и - о, чудо! - неуловимый Пфлю вскоре появлялся там тоже. Аббат спешил к нему с распростертыми объятиями, радуясь, что наконец-то разыскал своего нового друга:
  
  - Барон! Наконец-то вы! Мы с де Перастини отчаялись найти вас. Вы знаете, я хотел отвезти вас на прием на своем рикше, но не сумел разыскать вас. Мы перевернули весь дом, однако... Убедительно прошу вас, дорогой барон, - будьте завтра дома часиков в шесть. Я хочу, чтобы вы взглянули на моего рикшу. Вы не поверите, дорогой фон Пфлюген, этот рикша - ну, вылитый вы! Даже пожарная каска на голове точно такая же. Просто невероятное сходство.
  
  - Да, да, - кивал де Перастини, - ей-Богу же, вам следует взглянуть на этого рикшу.
  
  Пруссак сидел на месте с совершенно одеревенелым лицом и сжимал кулаки так, что белели пальцы. Он ничего не отвечал на пламенные приветствия друзей, но когда француз и итальянец отходили прочь, Пфлюген ронял голову на грудь и тихо всхлипывал. Тапкин, сидящий рядом, говорил на это, успокаивая и завидуя одновременно:
  
  - Расслабьтесь, барон, худшее уже позади. Я, например, вам даже завидую.
  
  - Мне? - саркастически сверкал моноклем Пфлюген.
  
  - Кому же еще! Вы-то свою смену отвели, а мне, - страдальчески продолжал британец, - мне их еще домой везти. Вам хорошо - ночью выспались, отдохнули, набрались сил, - тихо негодовал Тапкин, - чего тут не отвезти _этих_. А мне каково - наесться, напиться и о ночной поре тащить в гору двух толстяков! Не понимаю - за что вам такие поблажки?
  
  - Что вы хотите этим сказать? - надменно кривился Пфлюген.
  
  - Да то, что это несправедливо, - с истинно британским упорством напирал Тапкин. - Я буду просить императора - пусть вводит очередность: день вы вперед, я - назад, а следующий день наоборот.
  
  - Ха, - усмехался Пфлюген, - а что вы знаете о моих моральных мучениях? Каково это - стоять под окном и слушать любострастные стоны близкого тебе человека! Тогда пусть этот макаронник и вас ищет в доме вместе с вашим слугой!
  
  - Да? - криво ухмылялся Тапкин. - Вы забываете, мой друг, что я, в отличие от вас, пощусь! Тогда и вы поститесь, - может, поймете, что это значит - ждать весь день приема, чтобы хоть что-то поесть, а потом...
  
  - Ха, - перебивал его барон, - пощусь, пощусь! А вы пробовали совершать естественные отправления стоя вниз головой, как я? По маленькой нужде это еще так-сяк, а по большой... Вы попробуйте, попробуйте, тогда поймете!..
  
  Так вот и получилось, что положение, в котором очутились былые союзники, привело к серьезным напряжениям в англо-германских отношениях. Каждому из сменщиков казалось, что на его долю выпадает более изнурительный отрезок работы. При этом, Тапкин, конечно же, был неправ. Когда аббат и де Перастини возвращались с приема, то рикша, что развозил их по домам, не подвергался никаким особым испытаниям. Он, действительно, сильно косил под Тапкина, однако никто из двоих друзей не искал из-за этого британского посла в его доме. Разумеется, двум друзьям интересно было бы сравнить рикшу с его прототипом, однако споры об этом аббат и итальянец вели сугубо заочные и более теоретические.
  
  - Нет, друг мой, - возражал Крюшон, - я считаю, этот рикша не так уж и похож на славного лорда Тапкина. Наш британец - такой крепыш, такой спортсмен! А этот - да разве он втащит нашу коляску вон по тому склону?
  
  - Спорим, что втащит, - не соглашался с доводами аббата итальянец.
  
  - Спорим, что не втащит! - принимал пари аббат.
  
  - А что вы сделаете, если проиграте? - спрашивал де Перастини.
  
  - Я... Ну, я, пожалуй, заставлю рикшу подняться на другой склон - вон на тот.
  
  - А я, - отвечал на это де Перастини, - я, пожалуй, угощу этого рикшу кружечкой пива. Если, конечно, выиграю.
  
  Рикша пребывал в раздумье - с одной стороны, охота получить кружку пива, а с другой - тогда придется лезть еще на одну кручу. Кое-как он одолевал половину склона и решал пожертвовать призом. Огорченный аббат говорил итальянцу:
  
  - Ах, мой друг, признаюсь вам - в глубине души я хотел проиграть. Мне так хотелось, чтобы вы угостили этого доброго человека кружечкой пива. Знаете что? А может быть, ему нужен какой-нибудь стимул?
  
  - Он у вас под рукой, аббат, - указывал де Перастини на заостренное погоняло.
  
  - Нет, нет, я о другом... Может быть, вам надлежит воздействовать на нашего рикшу чем-то более убедительным, чем словесное обещание?
  
  - Что вы имеете в виду?
  
  - Ну, почему бы вам не представить живьем этот обещанный приз? - пояснил аббат. - Зайдите в трактир, налейте кружечку пивка, дайте рикше глоточек и идите по склону вверх, давая этому доброму человеку по глоточку время от времени... Глядишь, наш славный мустанг и воодушевится.
  
  Де Перастини так и делал - нес в шаге от лица рикши, похожего на Тапкина, кружку с пивом, а тот, вытянув шею, пер вверх как паровоз.
  
  - Ага, вот я и проиграл, - заключал аббат. - Придется теперь рикше подняться еще вон на тот маленький пригорочек.
  
  - Не поднимется, - выражал свой скепсис на сей раз уже де Перастини.
  
  - Поднимется, уверяю вас, поднимется, - настаивал аббат. Только вам надо взять в трактире новую кружку пива, вот и все.
  
  - Но, аббат, - жаловался де Перастини, - мне совсем не хочется переться пешком в эту гору.
  
  - И не нужно, - великодушно соглашался аббат, - сделаем иначе. Привяжем к стимулу новый стимул - то есть эту самую кружку пива и выставим ее перед лицом рикши. Он будет идти вверх за кружкой - а кружка-то будет ехать себе прочь от него. Так он и одолеет этот маленький пригорочек.
  
  Рикша, косящий под Тапкина, хныкал и кряхтел, однако же, как и предсказывал аббат, послушно шел вперед, вожделеющим взглядом поедая болтающуюся впереди кружку пива. Наконец, он достигал вершины, и тут обнаруживалось, что большая часть жидкости расплескалась по дороге.
  
  - Ах, какая досада, - огорчился аббат, - нам нечем вознаградить нашего здоровяка-рикшу. До чего это кстати, что некитайцы все равно не любят пива.
  
  - Ага, не то что этот краснорожий Тапкин, - соглашался де Перастини - сам, впрочем, не отличающийся бледным цветом лица. - Тот за кружку эля готов тещу полковника Томсона обесчестить!
  
  - Да что вы говорите? - удивлялся аббат. - Ай, ай... Это очень предосудительный грех - бесчестить тещу ближнего твоего... Я наложу на него епитимью.
  
  Наконец, двое друзей достигали дома Тапкина и хором интересовались у слуги, вернулся ли уже британский лорд из дворца. Увы - его почему-то неизменно не оказывалось.
  
  - Какая жалость, - сокрушался аббат. - Нам так хотелось сравнить сэра Тапкина и вот этого рикшу. Де Перастини кажется, будто они очень похожи.
  
  - Не могу знать, ваше преподобие, - вежливо отвечал слуга британца.
  
  - Спустись-ка, малый, - приказывал де Перастини, - разгляди-ка хорошенько нашего рикшу - как по-твоему, он похож на твоего хозяина?
  
  Малый, взяв фонарь, сходил вниз и оглядывал рикшу со всех сторон.
  
  - Как ты считаешь, это твой хозяин лорд Тапкин, да? - кротко спрашивал аббат.
  
  - Что вы, ваше преподобие, - кланяясь, отвечал слуга, - разве лорд пойдет в рикши.
  
  - По-твоему, только какой-нибудь шаромыжник из европейцев способен наняться рикшей? - спрашивал аббат Крюшон.
  
  - Вам видней, господа, - осторожно отвечал слуга британца.
  
  - Ну, так вели же этому притворщику, чтобы он вез меня домой, - говорил аббат и крестил склонившегося слугу. - Да! - окликал он, уже отъехав.- Когда приедет лорд Тапкин, передай ему, что был аббат, что он ему кланяется, очень жалеет, что не застал, а еще спрашивает, как его здоровье и пусть он соблюдает пост, потому что это вместо диеты, аббат печется о его же здоровьи, - ну, запомнил?
  
  - Передам, ваше преподобие, - кланяясь, отвечал слуга.
  
  Дорогой до дому аббат со своим другом еще раз обсуждали причины задержки английского посла во дворце. Де Перастини приходил к выводу, что лорд Тапкин заблудился во дворцовом саду, а аббат тревожился, не съела ли британца акула-крокодил. Затем рикша развозил их по домам, а куда он девался после - этого двое друзей не знали и знать не хотели.
  
  Ну, а на следующий день это повторялось с разными вариациями. Конечно же, и во дворце все старались выказать аббату всяческое уважение и участие. Император в особенности старался обласкать Крюшона. Он полюбил беседы с ним и часами мог слушать рассказы аббата о его жизни в монастыре и повадках его братии. Эти беседы отвлекали аббата от горестной утраты и оживляли его печальное сердце. Но часто посреди сладостных возвращений ко временам юности аббат вдруг замолкал и начинал тяжело вздыхать.
  
  - Вы снова загрустили о своем друге графе Артуа? - участливо интересовался император или императрица, в то время как круг придворных, затаив дыхание, ожидал продолжение повести о таинственном брате Изабелле.
  
  - Ах, нет, ваше величество, - грустно отвечал аббат.
  
  - А, понимаю! - догадывалась императрица. - Наверное, вы томитесь по брату Изабелле, ведь так?
  
  - Ах, государыня, нет! - вздыхал аббат Крюшон. - То есть, вы правы - я очень скучаю по брату Изабелле и беспокоюсь, как там разрешилась опухоль в его животе... Но не в том дело.
  
  - Так в чем же?
  
  - Ваше величество, - всхлипнув, молвил аббат, - я тяжело скорблю о безумствах нашего несчастного короля Луи и опасаюсь, как бы он чего не сотворил с милой далекой Францией, моей прекрасной родиной...
  
  - А что такое с королем Луи? - удивился император. - По-моему, он жив-здоров, вот и письмо недавно прислал... Не сам, правда, писал, а по его просьбе этот, как его... ну, козел тот...
  
  - Гастон де Мишо, - подсказали придворные.
  
  - Во-во, рецензент этот говенный... Так что же там с нашим Луи?
  
  - Неужели вы не слышали, ваше величество? - тяжело вздохнув, спросил аббат. - Про губительное любовное неистовство нашего короля, про злосчастное дерево любви в Булонском лесу? Про дятла? Про медведя-говноеда?
  
  - Про дятла? Нет, не слышал...
  
  - Расскажите, немедленно расскажите! - принялась упрашивать императрица, поддержанная хором придворных. - Я так люблю истории про любовные безумства!..
  
  Аббат, конечно же, не мог отказать в просьбе владычицы Некитая и был вынужден поведать историю, что в Европе известна каждому первокласснику.
  
  ИСТОРИЯ ОБ УДАЛОМ КОРОЛЕ ЛУИ, ДЕРЕВЕ ЛЮБВИ, ДЯТЛЕ И МЕДВЕДЕ-ГОВНОЕДЕ
  
  Как-то раз наш добрый король Луи поехал охотиться на зайцев в дремучий Булонский лес. Случилось так, что король с верным другом сенешалем поскакал в одну сторону, а вся свита отстала и ускакала куда-то не туда. Король с сенешалем скакали, скакали, устали и остановились передохнуть под большим вязом.
  
  - Ах, мой верный сенешаль, - вздохнул Луи, - до чего же хреново, что наших мудаков-придворных опять унесло черт знает куда! Ведь я уже неделю как в размолвке с мадам Помпадур. Думал - съезжу на охоту да поем свежей зайчатины да потом где-нибудь на травке отчпокаю какую-нибудь фрейлину - глядишь, и развеюсь. И вот на тебе - ни фрейлин, ни обеда!
  
  - О, сир, как я вам сочувствую! - сказал в ответ сенешаль. - Что тут поделаешь, придется потерпеть, пока нас не разыщет свита. Ведь не станете же вы трахать свою кобылу?
  
  - А почему же это я не стану? - оскорбился наш добрый король. - Как самодержец Франции я имею на это полное право!
  
  - Но, сир, - возразил сенешаль, - ведь под вами жеребец!
  
  - Ну и что? Зато под тобой-то кобыла! Неужели ты ее разок не уступишь возлюбленному монарху ради такого случая?
  
  Такой поворот совершенно не понравился сенешалю, и он предерзко продолжал спорить.
  
  - Но, ваше величество, примите же во внимание разницу в росте!
  
  - Разницу в росте я вижу и сам, но ничего страшного, - ты будешь держать меня на руках и раскачивать взад-вперед. Всего-то и делов!
  
  - Но, сир, - испугался сенешаль, - вы так грузны телом, а я - физически слаборазвитый человек. Мне и минуты не удержать вас на весу!
  
  - Нет, минуты не хватит, - возразил король. - Плохо же, дружок, что ты так не подготовлен к королевской охоте!
  
  - Виноват, сир!
  
  - Да уж, виноват. Тогда... тогда знаешь что - я встану на пенек, а ты подержишь свою кобылу под уздцы.
  
  - О, нет, нет! Вы не знаете скверный норов моей кобылы! Она может лягнуть вас, сир! Кузен Ансельм как-то раз гостил у меня и ночью пошел на конюшню... Так, поверите, сир, - она выбила ему челюсть! А чем же я оправдаюсь перед мадам Помпадур? - не говоря уж о Франции?
  
  - Зачем же ты взял с собой на охоту такую норовистую кобылу, сенешаль? - строго укорил король.
  
  Сенешаль только безмолвно развел руками - мол, кругом виноват. А бедный король Луи не мог успокоиться:
  
  - Объясните мне, как можно управлять страной, где сенешаль до такой степени лишен дальновидности! Что же все-таки делать, а, сенешаль? Эта скачка так меня разгорячила, что я хоть с лесиной готов спознаться, так ее распротак!
  
  - Это, ваше величество, потому, - объяснил сенешаль, - что мы с вами находимся как раз под знаменитым деревом любви. Его-то чары, видать, и производят на вас такое действие.
  
  - Как? - воскликнул изумленный король. - Вот этот вяз и есть то самое дерево, о сучок которого наши девицы... хотя церковь их за это строго осуждает...
  
  - Ну да, да, ваше величество! Кардинал Ришелье никак не может искоренить этот языческий обряд.
  
  - Так, так, - задумался король Луи, - для девиц, значит, сучок, а для... Придумал!
  
  И не говоря более ни слова, мудрый король вскочил на ноги и вытащил из-за пояса перочинный ножик, который всегда носил с собой. Это был подарок мадам Помпадур, но знай она, какое применение назначит подарку ее возлюбленный, то она ни за что не стала бы его делать, потому что пылкий Луи устремился к вязу и принялся расковыривать его кору.
  
  - О сир! Что вы делаете? - вскричал сенешаль в великом удивлении.
  
  - Я хочу продырявить в этом стволе подходящую щель, чтобы мне было куда ввести тот сучок, который милостью Божьей у меня всегда при себе, - отвечал бравый король.
  
  - Гениально! - восхищенно произнес потрясенный сенешаль.
  
  - Король на то и король, чтобы найти выход из самого безнадежного положения, - скромно отвечал Луи.
  
  Он уже соскоблил кору и теперь пыхтел, стараясь углубиться ножом в ствол.
  
  - Ваше величество, стоит ли так утруждать себя? - сказал сенешаль, сострадая усилиям своего венценосного сюзерена. - Взгляните-ка вверх - всего в трех саженях над нами уже проделано вполне подходящее дупло.
  
  - О нет, сенешаль, - туда надо лезть, а я тут быстренько чик-чик ножичком, - отвечал добрый король Луи.
  
  Но древесина вяза, как известно, по своей твердости почти не уступает дубу, так что вскоре король утомился ковырянием дырки и сказал:
  
  - Ладно, сенешаль, ты меня уговорил. Ну, где тут дупло?
  
  - Вон, - показал сенешаль.
  
  - Высоковато, - примерился взглядом король. - Как бы мне туда добраться?
  
  - У меня с собой веревка, - предложил сенешаль, - я всегда беру с собой на охоту веревку - мало ли что. Если ее перекинуть через тот толстый сук, то как раз можно будет подняться к дуплу.
  
  - Ну так тащи веревку, - распорядился Луи.
  
  Сенешаль ловко перекинул веревку через сук, а король ухватился за нее и приказал:
  
  - А ну-ка, сенешаль, подтяни меня к дуплу!
  
  Сенешаль напрягся изо всех сил и потянул веревку к себе. Но он был значительно легче короля, а потому не монарх стал подниматься в вышину, а сам сенешаль пополз вверх по веревке, тогда как Луи остался стоять под деревом как стоял.
  
  - Эй, эй, сенешаль! - возмутился король. - Ты что это затеял - добраться к дуплу вперед своего короля? А ну-ка, слазь вниз, пока я не отпустил веревку!
  
  - О, сир, - отвечал сенешаль, скользя вниз, - честное слово дворянина - мне и в голову не приходило такой низости! Просто разница в весе, увы, не в мою пользу!
  
  - Да, да, - раздраженно перебил его король, - когда нужно послужить своему монарху, тебе всегда что-нибудь мешает - то разница в росте, то разница в весе! Куда деваться с такими поддаными - придется уж лезть самому!
  
  И наш удалой Луи, вздыхая на свою королевскую долю, стал, корячась, карабкаться по веревке. Тяжесть грузного тела влекла его вниз, но тяга заветного дупла была сильнее, и мало-помалу, ругаясь и попукивая, наш добрый король подтащил себя к вожделенной скважине. Тут он приспустил штаны и подмигнул сенешалю сверху:
  
  - Что, дружок, небось завидки берут? Щас я покажу этой палке, что такое королевский шпандох!
  
  И вслед за тем легкомысленный король всунул в дупло главное королевское достояние, которое он уже неделю мечтал всунуть мадам Помпадур.
  
  А в этом дупле обитал дятел, и как раз в это время он насиживал яйца. Когда у него перед носом вдруг появилось то, что так опрометчиво ввел в дупло наш храбрый король, то дятял решил, что к нему в жилище нагло лезет змея. Не мешкая ни секунды, дятел откинул голову да ка-ак долбанул клювом противное страшилище, метя в голову! - а все знают, какой клюв у дятла: большой, острый и твердый как алмаз!
  
  И дебри заповедного Булонского леса огласил вопль, исполненный величайшего негодования и обиды. Его услышала даже мадам Помпадур в Версальском дворце, не говоря уже о заблудившейся в лесу свите, только они не поняли, что это кричит их уязвленный король. А меж тем это он и был - и тогда, когда испускал свой титанический вопль, и тогда, когда слетал с дерева, будто отброшенный чьей-то исполинской рукой, и тогда, когда катался голым задом по лесному мху, вереща и рыдая от огорчения, - все это был наш добрый король Луи, и порукой тому его верный сенешаль, видевший все своими глазами.
  
  - Ваше величество! - возопил он встревоженно. - Что с вами?
  
  Но король почему-то никак не хотел ответить членораздельно и лишь спустя добрых десять минут вскричал:
  
  - Ты!.. Сука!.. Там!.. Змея!.. Меня укусила-а-а!.. Умира-а-ю-у!..
  
  Сенешаль воздел голову и увидел торчащую из дупла голову дятла, который как раз глядел вниз, изучая обстановку.
  
  - Успокойтесь, сир, - поспешил утешить короля сенешаль, - это не змея, а всего-навсего большой пестрый дятел. Вы будете жить, сир!
  
  Ответ короля на это до сих пор остается тайной, которую сенешаль никому не выдал. Но позже, понемногу придя в себя, король все же не удержался от едкого замечания:
  
  - Ну и фуфло же ты, сенешаль, - горько сказал наш кроткий монарх, - что даешь своему королю такие фуфлыжные советы! По крайности, ты мог хотя бы предварительно проверить безопасность этого проклятого дупла!
  
  - Но, ваше величество, вы же сами меня туда не пустили!
  
  Но расстроенный Луи не слушал никаких оправданий. Он вообще не желал разговаривать с сенешалем, лишь подобрал с земли перочинный ножик и снова принялся ковырять дырку в стволе. Сенешаль, пытаясь как-то загладить свою вину, напрасно упрашивал его:
  
  - Ах, ваше величество, расслабьтесь, передохните! Я сам расколупаю эту проклятую щель!
  
  - Спасибо, сенешаль, - с ядовитым смирением отвечал ему король, - я уж лучше как-нибудь сам. У тебя свои представления о том, каким должно быть дупло, а у меня - свои. Уж лучше я все сделаю так, как мне надо, а то откуда ты знаешь, какие у меня там особенности. Подольше провожусь, устану, измучусь весь, зато мне будет все впору, удобно, никуда не лазить...
  
  И изводя несчастного сенешаля своей самоотверженностью, король прилежно трудился, продолжая долбить ствол ножом. Потом он все-таки допустил к этому сенешаля, но окончательную отделку произвел сам.
  
  - Ну вот, - сказал наш бравый король удовлетворенно, - теперь только устлать стенки скважины мхом, для мягкости, и будет то, что надо!
  
  - Ваше величество, а как насчет увлажнения? - озаботился сенешаль. - Не будет ли слишком сухо?
  
  - Что ты предлагаешь?
  
  - Дупло дятла, ваше величество, наверняка устлано пухом. Если его достать и еще смазать яичным желтком, то...
  
  - Отличная идея! - одобрил, смягчаясь, король.
  
  "Все-таки и от сенешаля бывает иногда какая-то польза", - подумал он.
  
  А сенешаль быстренько слазил на дерево, выгнал дятла, достал пух и яйца и, спустившись, подготовил надлежащим образом скважину. Он лично проверил большим пальцем, не завелось ли в новом дупле какое-нибудь вредное животное, и решил, что на сей раз опасность исключена.
  
  - А теперь, сенешаль, - сказал Луи, - иди-ка ты вон в те кустики и сиди там, пока я тебя не позову, а то я стесняюсь.
  
  - Как, сир, вы не допустите меня лицезреть королевский шпандох? - огорчился сенешаль.
  
  - Нет, дружок, я боюсь, как бы ты снова меня не сглазил.
  
  Обиженный сенешаль пожелал его величеству успеха и удалился в кусты. Вообще-то он был страшно зол на короля за то, что тот обозвал его, сенешаля, фуфлом. Он спрятался в кустах так, чтобы его не было видно, а сам достал у себя из планшета бумагу и карандаш и стал лихорадочно делать зарисовки. "Пошлю эти рисунки в лондонский "Панч" - пусть весь мир знает, что вытворяет наш додик-король!" - злорадно мечтал сенешаль.
  
  А добрый король Луи, не подозревая о таком вероломстве, нежно шептал "Моя лапушка, пряничек, помпушечка моя..." и производил меж тем колебательные движения, то приближая свой таз к стволу вяза, то отодвигая его. Вся королевская душа пела, каждая жилочка в нем радовалась жизни. "Что значит настоящая близость с природой!" - думал про себя Луи. Он так увлекся, что спустя без остановки продолжил колебать вяз. Правда, королю ужасно мешало то, что почва под его ногами притопталась, и Луи теперь приходилось приподниматься на цыпочках, но пылкий король отважно решил пренебречь этой помехой - оставалось уже недолго.
  
  И вот настал миг, сполна возместивший доброму королю все неудачи этого дня, включая злополучного дятла и пыхтения стоя на цыпочках. Казалось, сама природа благоговейно замерла, не решаясь потревожить торжественности момента, - смолкли птицы, в ветвях не шевелился ни единый листочек... "По кайфу!.." - в сладкой истоме шептал Луи, обхватив в полузабытье ствол. Он все не распускал объятия, желая увековечить блаженное мгновение.
  
  Эта-то затянувшаяся пауза и погубила венценосного бедолагу: едва он собрался вынуть то, что любой иной вынул бы уже давно, как вдруг почувствовал, что вынуть-то и не может! Что-то внутри скважины крепко обхватило важнейший из членов королевского тела и не пускало его на волю. А все дело в том, что когда король с сенешалем скоблили дупло, то в нем осталось много древесной крошки. Смешавшись с желтком дятла и королевким секретом, она образовала ту смесь, из которой как раз готовят сверхклейкий раствор. Пока Луи совершал безостановочные движения, этот раствор не успевал схватиться, но стоило королю на минутку замереть - и - оп-па! - влип!!! Да еще как влип-то - посудите сами, египетские пирамиды потому и простояли семь тысяч лет, что камни в них скреплены меж собой раствором, куда входит желток страуса и сперма фараонов. Разумеется, бедняга-король не ведал, что он заново открыл утраченный секрет пирамид, ведь рядом не было придворного алхимика, чтобы растолковать Луи всемирное значение его королевского опыта. Но даже если бы ему вручили за это заслуженную Нобелевскую премию, разве это утешило бы несчастного короля?
  
  Конечно, нет! - король, как ни пытался, не мог освободиться от цепкой хватки коварной дырки. А он и так ужасно устал стоять на цыпочках, а тут еще на него почему-то напала страшная чесотка. Чесалось, впрочем, не то место, которое было скрыто в дупле, а около него. Но поскольку последним решительным движением король прижал себя к вязу тесней некуда, то теперь пальцы его рук еле могли протиснуться туда, где чесалось, и несчастный Луи никак не мог почесаться от души и унять этот кусачий зуд. Король уже по-всякому пробовал освободиться - то шевелил телом вправо, то влево, то пытался расслабиться и съежить застрявшее в дупле до самого маленького размера - но все без толку: застрявшее-то съеживалось, но все равно оставалось сцепленным с дуплом.
  
  - Сенешаль! - воззвал, наконец, отчаявшийся король. - Мой верный сенешаль, где ты?
  
  Ответом было молчание.
  
  "Нет, надо говорить так, чтобы он думал, будто ничего особенного не случилось", - решил король.
  
  - Сенешаль, а, сенешаль! Хочешь, скажу чего-то? Ты с катушек повалишься, в натуре!
  
  Но сенешаль почему-то не заинтересовался.
  
  - Сенешаль! Падла! С тобой король говорит, кажется! - взревел наш кроткий король Луи.
  
  Но и гнев монарха не впечатлил сенешаля. И тогда Луи испугался: не круто ли он берет с сенешалем? И наш милосердный король сменил тон:
  
  - Сенешаль, голубчик, ты, поди, на меня из-за кобылы обиделся? Так я пошутил, ты не думай!
  
  - ...
  
  - Если хочешь, так можешь моего жеребца трахнуть, - пожалуйста, я слова против не скажу, - предложил великодушный монарх.
  
  - ...
  
  "Нет, наверное, он мальчиками не интересуется, раз кобылу держит для этого дела", - сообразил мудрый король.
  
  - А то приходи на мою конюшню, у меня там много кобыл. Я скажу конюхам - они тебя всегда пустят.
  
  - ...
  
  - Что? Не хочешь? Ну, тогда... тогда... эй, сенешаль, так и быть, мы ведь друзья! Ты, верно, о мадам Помпадур вздыхаешь, да? Да ведь?
  
  - ...
  
  - Ну, так и быть: я с ней поговорю - она тебе даст разочек! Что, здорово? Что молчишь? Мало? Ну, хорошо - три разочка!
  
  - ...
  
  - Ну, как? А? Ладно - так и быть - твой каждый четверг!
  
  Однако и ложе с мадам Помпадур каждый четверг не заставило откликнуться сенешаля.
  
  - Сенешаль, а ты точно фуфло, - стал сердиться король. - Какого же хрена тебе тогда надо, а?
  
  - ...
  
  - Сенешаль, я ведь и башку тебе могу отрубить, понял?
  
  - ...
  
  И окончательно выйдя из себя, король заорал:
  
  - Сенешаль говно! Говно! Говно!
  
  Увы - и этот вопль остался без ответа. А дело было в том, что королевский шпандох затянулся, и сенешалю надоело делать в кустах зарисовки. Он утомился, прилег в тенечке головой на пенек, выдул фляжку бургундского да и заснул себе. И если его августейшего сюзерена не отпускал вяз, то сенешаля не менее крепко повязал сон. Поэтому как ни напрягал свою глотку король, он по-прежнему не мог дозваться изменника-сенешаля.
  
  Зато произошло другое: вопли короля привлекли внимание бурого медведя, который лакомился неподалеку малиной. Ему стало любопытно: что это за додиков принесло к нему в лапы? Медведь пошел на крики и, миновав спящего сенешаля, направился к вязу, давая о себе знать ласковым ревом. Король обернулся на этот рев, увидал медведя и решил, будто бурый хищник, не иначе, слопал сенешаля - то-то он и не отвечает! - а теперь косолапый, верно, подбирается, чтобы сожрать и его, короля Луи! - и наш добрый король обделался со страху. Конечно, кто-нибудь другой на его месте рванулся бы посильней и, навеки расставшись со своим застрявшим, скрылся бы в чаще леса. Но наш храбрый король до того обессилел, что отважно остался у вяза.
  
  А мало кто знает, что все крупные хищники, особенно медведи, большие любители дерьма, особенно человеческого. У львов, например, рацион на пятьдесят процентов состоит из нечистот, а у медведей, особенно французских, и на все семьдесят. Вот и этот бурый мишка был сущим говноедом - он обожал говно даже больше меда, да и вообще нрава был совершенно добродушного. Но наш король не знал об этом, и когда медведь подошел к нему вплотную, то короля прошиб приступ болезни, медвежьей во всех смыслах. А косолапый очень обрадовался, обнаружив целую кучу любимого лакомства и тут же все слопал - и тут ему прямо в пасть посыпалась новая порция. Медведь решил, что добрый король нарочно его угощает, и стал ждать добавки и проглотил ее в один присест, а после даже вылизал королю угощальное место. Косолапому нетрудно было это сделать - ведь зад короля не прикрывали штаны, - они болтались у него между ног внизу. Потом медведь подождал еще немного - не будет ли чего на десерт? - но Луи изверг уже все, что накопил со вчерашнего ужина. И тогда наш милый бурый мишка встал на задние лапы и с истинно галльской любезностью облизал лицо короля справа, а затем зашел с другой стороны и вылизал лицо короля слева. Нечаянно он зацепил языком парик и стащил его, а когда из-под парика показалась королевская лысина, то медведь и ее облизал с величайшей признательностью, а потом уже ушел к себе в лес.
  
  Наш грозный король Луи стоял не в силах поверить в свое чудесное спасение. "Какой странный медеведь", - размышлял Луи, - "сенешаля сожрал, а меня пощадил. Интересно, чем это я заслужил его милость?"
  
  Но время шло, и радость короля мало-помалу улетучилась. Хорошо, сейчас-то он спасся, но что дальше? Откуда ждать подмоги? Ведь сенешаль мертв - так полагал король - и некому привести людей на выручку. А если его так и не найдут в этой бескрайней Булонской глухомани? И кроткому королю Луи до слез стало жаль себя. Он уткнулся лицом в ствол и плакал.
  
  "Вот так и буду стоять тут", - говорил себе храбрый король, -"подобно Прометею, прикованному к скале, только к Прометею летал орел, а ко мне будет ходить медведь. Но скоро и он перестанет навещать меня, ибо я помру от голода у этого проклятого вяза, и никто так и не узнает об ужасной трагедии, разыгравшейся в дебрях Булонского леса. Может быть, потом, когда-нибудь лет через десять, к этому гадкому дереву придут девушки на свой веселый праздник... Как, должно быть, их испугает мой прислоненный к дереву скелет! Возможно, по остаткам одежды люди и поймут, что это их бедный король, но кто растолкует им всю эту загадочную историю? Кто поведает им о терзаниях несчастного короля, о его муках, о..."
  
  - Боже, да что ж это так оно чешется! - вслух возопил король.
  
  И тут проснулся сенешаль. Он выглянул из кустов, увидел, что его любимый король по-прежнему находится у вяза и в великой тревоге вскричал:
  
  - О сир! Поберегите свое здоровье! Вы до того колебали злосчастное дерево, что у вас мозги вылезли из-под черепа!
  
  - О нет, дружок, - печально отвечал Луи, - это не мозги, это меня облизал медведь-говноед, я думал, что он и тебя съел, сенешаль, как я рад, что ошибся.
  
  - Медведь?!. - изумился сенешаль. - Я спал и ничего не заметил... Но почему же, ваше величество, вы не укрылись от него на дереве?
  
  - Я не мог, - по-прежнему печально отвечал Луи, - мой сучок прилип к дуплу.
  
  И король поведал о своем бедственном положении.
  
  - Я немедля протрублю в свой рог! - вскричал сенешаль, уразумев, в чем заковыка. - Звуки этого рога собирали в грозный час весь цвет французского рыцарства, все дворянство, все войско Франции! Мы спасем вас, сир!
  
  - Мне не очень хочется, чтобы сюда собиралось все дворянское ополчение, - отвечал наш скромный король, - но делать нечего, - труби, только сначала подложи мне хворосту под пятки, а то веришь ли, дружок, - я уже изнемог висеть на... стоять на носках, я имею в виду.
  
  Сенешаль так и сделал, а потом поднес к губам свой знаменитый рог сенешаля Франции. Но он не успел еще подуть в него, как вдруг на поляну высыпала вся пропавшая свита, а во главе ее - кто бы вы думали? - мадам Помпадур!
  
  Помните о крике, который испустил клюнутый дятлом король? Этот вопль достиг аж Версаля, и мадам Помпадур своим чутким женским сердцем поняла, что с ее милым произошло чтото неладное. Она тут же поскакала в Булонский лес, разыскала заблудившуюся свиту, возглавила поиски пропавшего короля - и, как видите, ее женская интуиция безошибочно вывела ее к месту пленения несчастного короля Луи.
  
  Усилиями множества слуг король был выпилен из злополучного дерева, причем главное королевское сокровище, к счастью, ничуть не пострадало. Порученное заботам мадам Помпадур оно уже через неделю могло радовать всех подданых подвигами во славу Франции и любви. Но, увы, всегда найдется какая-нибудь мелкая неприятность, - как раз через эту неделю мадам Помпадур устроила ни в чем не повинному королю разнос, допытываясь, от какой это дряни он принес ей гадких насекомых. А это были дятловошки, они прямо-таки кишели в пухе дятла, том самом, что верный сенешаль достал для короля из дупла. Когда же им стало тесно на новом месте, то все дятловошки дружно перебрались на королевский кустик, а уж оттуда и к мадам Помпадур, так что всему виной была нечистоплотность дятла, а никакая не дрянь, да только мадам Помпадур не желала ничего слушать. И тогда наш справедливый король, разгневавшись, приказал вырубить повсеместно во Франции все вязы до единого, и вот почему на месте бескрайних вязовых рощ нынче во Франции одни пеньки.
  
  - Ах, какой сумасброд этот король Луи! - крутя головой и посмеиваясь, произнес император Некитая, выслушав рассказ. - Подставить член под клюв дятлу! Ну и ну!.. Хоть бы наперсток сначала одел на конец! Экий он...
  
  - Незадачливый, - подсказал аббат.
  
  - Да какое там незадачливый... Не король, а... прямо додик какой-то, получается!
  
  - Совершенная истина, ваше величество, - немедленно согласился аббат Крюшон, - додик, каких поискать, да и только.
  
  - А этот хмырь сенешаль - он ведь тоже додик? - спросил император.
  
  - А как же, ваше величество! Наш король таких себе и подбирает - сплошь додики, - подтвердил аббат.
  
  - Ну, если так, то не удивительно, что в вашей Франции все с ума посходили, - резонно заметил владыка Некитая. - Немцам все войны проиграли, туркам зад готовы лизать, тебя вон в аббаты поставили, рецензента Мишо - в педирасы... то есть наоборот, - педираса Мишо - в рецензенты...
  
  - Совершенная правда, ваша величество, - сокрушенно согласился аббат, - у нас во Франции куда ни плюнь всюду додики. Но, - сделал паузу аббат Крюшон, - зато граф Артуа - он святой, истинно святой, ваше величество!
  
  - Ну, граф Артуа, - протянул император и развел руками - тут уж ему крыть было нечем. - Да, если бы не граф Артуа... я бы давно всыпал вашей Франции и всей Европе... святой человек, что говорить!..
  
  И получалось так, что, несмотря на плачевное состояние дел во Франции и Европе, тот факт, что там мог родиться и явиться миру такой светоч святости как граф Артуа, сводил на-нет всю эту европейскую ущербность и безделоватость. Недаром говорится, что один святой весь мир перетянет! (вот только куда?)
  
  А на следующий день аббат пустился в воспоминания о святом отце Жане, игумне его монастыря, и вдруг икнул, всхлипнул - и снова замолчал с лицом, печатлеющем скорбную задумчивость.
  
  - Что такое, аббат? - забеспокоился император. - Опять брат Изабелла?
  
  - Ах, нет, ваше величество. Я тоскую о судьбе моей милой Франции - что-то станется с ней и ее лесами из-за бесчинств нашего сумасбродного короля!
  
  - А что такое? - удивился владыка Некитая.- Ты же сказал, что там уже вырубили все вязы до единого, на том и конец?
  
  - Вот вы говорите, что на том и делу конец, а дело этим вовсе не кончилось, - жарко возразил аббат.
  
  - А что еще произошло? Неужели Луи снова поехал на охоту?
  
  - Проницательность вашего величества бесподобна, - воздал должное аббат Крюшон. - Именно так и поступил наш незадачливый король, едва только вывел этих мерзких дятловошек.
  
  - Но куда же он мог податься? Не к дереву же любви? - недоумевал император.
  
  - Нет, его срубили вместе со всеми вязами Франции.
  
  - Ага!
  
  - Но, - добавил аббат, - наш король направился вместо этого в дубовую рощу. И там он со своим верным сенешалем остановился возле большого дуба.
  
  - Зачем?
  
  - Наш обожаемый король Луи захотел познать его дупло как мужчина познает дупло... ну, вы поняли...
  
  - Не может быть! - изумился весь двор вместе с императором Некитая. - Разве Луи забыл про пакостного дятла, что клюнул его так неудачно в прошлый раз?
  
  - Нет, он не забыл, поэтому заранее послал сенешаля проверить, все ли в порядке, и подготовить своему королю рабочее место. Сенешаль же предусмотрительно захватил с собой длинный шест и с его помощью лихо махнул на ветку дуба.
  
  - Вот как!
  
  - Да, а потом он своей рукой повышвыривал из дупла всякий мусор вроде ненужных белок и дятлов и постарался, чтобы все было в идеальном порядке, включая увлажнение и отсутствие древесной стружки. Затем наш добрый король был поднят вверх с помощью системы блоков и тросов.
  
  - Что, они тоже оказались с собой у преданного сенешаля?
  
  - Да, он учел упрек короля в недальновидности и стал с тех пор ужасно запаслив, сопровождая короля на охоту. Даже лошадь брал с собой непременно обученную, хотя этого королю уже не требовалось.
  
  - Но зачем же Луи все же понадобилось чпокать дупло дуба?
  
  - Он не мог вынести прошлой неудачи и решил взять реванш за фиаско у вяза. А впрочем, - добавил аббат, - не исключено, что король стал с тех пор древосексуалистом и изнывал от страсти повторить божественные ощущения единства с природой.
  
  - Так, и что же было дальше?
  
  - Увы, - вздохнул аббат, - нашему королю вновь не повезло. Веревочная система была не отработана, и несчастный король Луи с первого раза не попал в дупло.
  
  - Но куда же он попал, в таком случае?
  
  - Сначала он с размаха треснулся о ствол своим телом и... - соболезнующе вздохнул аббат, - немного ушибся. Затем, когда король слегка попенял сенешалю за неточность прицела, сенешаль отрегулировал высоту блоков и с помощью осевого троса направил обожаемого короля точно к дуплу. На этот раз Луи попал в него...
  
  - Ну, слава Богу! Все-таки сумел! С какого же расстояния?
  
  - С четырех метров. Он висел на ветке соседнего дуба, - пояснил Крюшон, - а сенешаль качнул его к дуплу с помощью осевого троса. И король запросто залимонил точно в дупло, правда, - тяжело вздохнул аббат, - не тем, чем хотел.
  
  - Не тем, чем хотел? - переспросил в недоумении император. - А чем же? Чем он хотел и чем он попал?
  
  - Наш король, - охотно разъяснил аббат Крюшон, - всегда хочет одним и тем же местом. Однако в дупло он попал головой.
  
  - О!
  
  - Да, но худшим было не то, что он туда попал головой, а то, что он не мог оттуда головой выпасть.
  
  - То есть он опять застрял?
  
  - Именно, ваше величество!
  
  - Какой ужас! Что же было потом?
  
  - Потом прибежал медведь-говноед и стал требовать своей доли.
  
  - Вероятно, он сидел с раскрытой пастью под дубом и громко ревел? - предположил валдыка.
  
  - Сначала да, но заминка была в том, что наш обожаемый король забыл загодя снять штаны, и все лакомство настырного медведя попало в них, не достигая вожделеющей пасти хищника.
  
  - Так, так!
  
  - Ну и, - продолжал аббат, - медведь полез вверх и принялся лапой стаскивать вниз угощение, которое он уже считал принадлежащим себе - стаскивать, разумеется, вместе с тем, где они находились.
  
  - А что же сенешаль?
  
  - Сенешаль упал в обморок на соседнем дереве и ничем не мог воспрепятствовать не в меру сластолюбивому медведю. И медведь буквально выгрыз в штанах короля огромную дыру. К счастью, наш находчивый король Луи, для которого нет безвыходных положений, догадался, вися головой в дупле, руками приспустить свои штаны. А то бы этот навязчивый хищник выгрыз бы и ту промежность, что они облегали.
  
  - А что же дятловошки, дятел? - расспрашивал чрезвычайно заинтересованный император. - Или в этот раз их не было?
  
  - Не было, - признал аббат. - В этот раз были муравьи. Они ползали туда-сюда по дубу и мимоходом покусывали зад несчастного короля. А проклятые дрозды, охотясь за муравьями, так и норовили склюнуть муравьев с нежного королевского тела.
  
  - Ай, ай! - сочувствуя собрату по королевскому ремеслу, стал сокрушаться император. - Но что же свита?
  
  - Свита подоспела как раз вовремя, чтобы отогнать зарвавшегося медведя-говноеда. Потом, конечно же, они вынули нашего страдальца-короля из дупла, потом распутали сенешаля, хотя король Луи и велел его оставить болтаться на канате под соседним дубом.
  
  - Почему же не было исполнено высочайшее повеление? - нахмурился император.
  
  - О, это вышло совершенно непроизвольно, - заверил аббат Крюшон. - Просто когда стали перерубать веревки, опутавшие короля, то сенешаль сам полетел вниз и рухнул на землю.
  
  - Рухнул? А что же - он так и не очнулся от обморока?
  
  - Очнулся, ваше величество! В полете сенешаль вскрикнул, хотя и несколько истошно, что выдало полную ясность его сознания. Правда, соприкоснувшись с землей, он вновь его несколько затуманил.
  
  - Ну, а мадам Помпадур?
  
  Аббат только развел руками.
  
  - Она, увы, была вне себя. Нашему доброму королю едва удалось ее умиротворить - он был вынужден подарить ей манто из пингвиньих лапок и половину Тюильри.
  
  - Ну, славу Богу, все окончилось благополучно! - вздохнул император Некитая. - Отчего же вы плачете, аббат?
  
  - Я... - отвечал Крюшон голосом, прерывающимся из-за рыданий, - я... о-о-о... скорблю... о-о-о... дубовых... рощах... а-а-а... Франции! Они пали жертвой любострастия... а-а-а... нашего возлюбленного монарха-а-а!..
  
  - Так что же, - поразился император, его супруга и весь двор, - король Луи и теперь велел срубить все дубы до единого?!.
  
  - О да, - заливаясь слезами, отвечал аббат. - Все до единого!
  
  - Ну и древосек же ваш король Луи! - от души высказал император свое заключение.
  
  - Истинная правда, ваше величество, - тотчас признал аббат. - Абсолютный древосексуал, иначе и не скажешь.
  
  - А этот Версаль, придворные, свита, - они что - тоже древосеки?
  
  - Ну, конечно, ваше величество! - подтвердил аббат гениальную догадку некитайского властителя.
  
  - Ай, ай! - сокрушенно качал головой император.
  
  - Да у нас в Париже, почитай, все древосеки, - присовокупил аббат. - Древосеки да гомосеки. Додики, одним словом.
  
  - Ну и место же этот ваш Париж! - удивился государь. - Одни додики!
  
  - Зато граф Артуа... - напомнил аббат Крюшон. - Он святой!
  
  - Граф Артуа, - с благоговением повторил император. - Ну, граф Артуа...
  
  И опять этот козырь крыть было решительно нечем.
  
  На следующем приеме аббат опять заплакал среди разговора с императором.
  
  - Что, опять безумный король Луи? - догадался государь.
  
  - О да, ваше величество! - плача отвечал аббат.
  
  - Но что же на сей раз выкинул этот сумасброд Луи? - вскричал император в величайшем изумлении.
  
  На сей раз сумасброд Луи отправился в ореховую рощу. По повелению мадам Помпадур по всему пути следования короля заранее были вырублены все деревья выше человеческого роста. Про место охоты и говорить нечего - там деревьев не осталось вообще, одни пеньки да кустики. Разумеется, это не остановило удальца-короля - он оторвался от свиты и с гиканьем устремился в сексуальную атаку на зорко замеченный большой пень. Все придворные ловили своего монарха по всему полю между торчащих пней и остатков орешника, но неудержимый король, как заправский регбист-форвард, прорвался сквозь все заслоны и с сенешалем, висящим на пятах, попытался овладеть пнем. По несчастью, в пне оказалась большая щель, и туда-то и угодил невезучий Луи - угодил, естественно, тем, чем он всегда хотел. И тут как тут подлый крот, - впрочем, нет, это был коварный удод - своим твердым и наточенным как игла клювом долбанул несчастного короля Луи в то, чем король всегда хотел. Сделав это, удод улетел, король же остался на месте, несмотря на свое желание догнать удода и обсудить с ним кое-какие личные вопросы. Точнее, Луи был вынужден остаться, потому что в предательскую щель пня был изменнически воткнут топор, оставленный там каким-то ротозеем-древосеком. И вот этот-то топор и схватил так опрометчиво несчастный король, корчась от неприятных ощущений и желая отомстить за них удоду. После этого щель сжалась; то, чем король, всегда хотел, оказалось защемлено пнем; вопли короля резко услилились; медведь-говноед был тут как тут - бегал вокруг пня, отгоняемый алебардами подоспевших стражников, и недовольно ревел; вскоре из Тюильри прибыла мадам Помпадур; она была крайне разочарована произошедшим; орешник исчез с лица Франции. Ну и, разумеется, после этого в Некитае окончательно выяснилось, что король Луи - бесподобный, непревзойденный, неповторимый додик; его придворные - додики; все подданные - додики; мать короля - додик; отец короля - додик каких свет не видел; Париж - додик; мадам Помпадур - тоже додик; кардинал Ришелье - отпетый додик. Зато граф Артуа - святой: он ни разу не онанировал.
  
  Прошла неделя. Бескрайние леса Франции косила гигантская коса. В считанные дни французскую землю покинули бук, тис, граб, клен, сосна, береза, ива, акация, липа, тополь, каштан, самшит, осина, ольха, баобаб, эвкалипт и все остальные деревья. Гибельное дыхание смерти уже нависало и над кустарниками, так как в последний раз неудержимый король Луи в своем древосексуальном бесчинстве попытался овладеть кустом шиповника, но был вероломно поранен шипами. Хуже того, дело шло к тому, что аббат Крюшон вскоре начнет сокрушаться о судьбе не одной только Франции, но всей Европы.
  
  В последний раз, рыдая в конце своего рассказа о горькой доле прекрасных шиповников Франции, аббат был спрошен потрясенным императором Некитая:
  
  - А что же, этот додик Луи один такой у вас в Европе или другие есть такие же?
  
  - Что вы, ваше величество, - отвечал аббат, живо вытерев слезы. - Другие короли в Европе не то что такие, а гораздо того такие!
  
  - Неужели все додики? - поразился император.
  
  - Именно так, - заверил аббат Крюшон. - Поголовно все додики или хуже. Да они и сами не спорят: мы, говорят, додики. Бывало соберутся где на конференцию, поглядят друг на друга, да только рукой махнут - мол, чего с нас взять - головы понурят да и по домам. Их репортеры спрашивают: ваши величества, что вы решили на мирной конференции? А те им: какие еще решения? - мы додики! Что мы можем решить? Едут и сами слезами обливаются. Вот спросите хоть нашего барона или лорда Тапкина. Они про своих королей тако-ое знают!
  
  Оба названных от неожиданности коротко хрюкнули, но тотчас замолчали, опустив головы.
  
  - Взять, к примеру, германского императора Барбароссу, - продолжал аббат.
  
  Фон Пфлюген подскочил на месте, коротко взвыв, но тут же осел и опустил голову - он вспомнил, чья очередь завтра вечером везти во дворец аббата.
  
  - Или вот еще, - продолжил аббат, - есть Дания, там принц та-акой додик! Недаром Гамлетом зовут. Затеет, значит, театр. Сару Бернар там пригласит, этуалей всяких. Ну, съедутся короли чужие, пресса. А он, стервец этакий, могилы разроет, а потом на спектакле выскочит из-за кулис, череп достанет и давай им в гостей кидаться! Мать ему: страмина! Мы тут сидим тихо, культурно, а ты что? А он: сама виновата - тебе лучше знать в кого я такой додик уродился! И привидение-то свое с поводка спустит. Все визжат, а он череп целует: папа, папа! бедный папа! быть мне или не быть?
  
  - Ай, ай! - вздыхала императрица. - Это так с матерью разговаривать! Неужели в Европе не понимают строгого воспитания?
  
  - Ну, не то чтобы совсем, - отвечал аббат. - Вот, к примеру, взять эту англичанку королеву Елизавету, - добавил он, кинув взор в сторону подпрыгнувшего на скамье Тапкина. - Она на гвардию такого шороху может навести - куда наш Луи.
  
  - А что же - английская королева тоже древосек? - поинтересовалась императрица.
  
  - Ну, не то чтобы древосек, - отвечал аббат. - Она, ваше величество, скорее сучкоруб.
  
  - Нежели она лазит по деревьям и ищет сучки? - поразился император.
  
  - Не то чтобы лазит, - отвечал аббат. - Королева в поисках сучков ходит по земле, а именно - по своей любимой аллее, где растут молодые кленки. Она это делает, направляясь к купальне. При этом королева так спешит окунуться в воду, что обнажается еще в начале аллеи. Ну, а после купания она берет в руки садовые ножницы и возвращается к месту, где сбросила свои одеяния. И если по пути августейшая садовница замечает на кленках сучки, то собственноручно скусывает их ножницами, огромными и острыми как бритва.
  
  - Но, аббат, а вы не находите такую прогулку по аллее несколько опасной для ее величества? - поинтересовался Ли Фань. - А вдруг кто-нибудь кощунственно соблазнится наготой королевы и дерзнет напасть на беззащитную женщину?
  
  - Да, разумеется, опасность есть, - признал аббат, - но все предусмотрено - между кленками расставлена цепь гвардейцев, которые стоят на страже их августейшей и возлюбленой госпожи.
  
  - Погодите-ка, аббат, - спросил государь, - неужели же им не возбраняется созерцать августейшую обнаженность?
  
  - Конечно же, возбраняется, - заверил аббат Крюшон. - Гвардейцам дан строжайший приказ крепко зажмурить глаза и бдительно нести охрану. Королева лично взяла на себя воспитание гвардии и сама проверяет соблюдение этого приказа.
  
  - Каким же образом? Вероятно, королева, возвращаясь с купания, вглядывается им в лица?
  
  - Ну, не совсем в лица, - уточнил аббат. - Все гвардейцы, в целях проверки исполнения приказа, раздеты снизу до пояса. Королева же, проходя по аллее кленков, зорко вглядывается в стволы и, если замечает где строптивый сучок, то немедленно удаляет его ножницами.
  
  - Вот как! Но ведь членкам... то есть кленкам это же больно! - вскричала императрица. - Мне кажется, что английская королева излишне ревностный сучкоруб.
  
  - Возможно, - отвечал аббат, - зато как это служит для воспитания в гвардии выдержки и боевого духа! Недаром полк молодых членков... - то есть кленков, - поправился аббат, - их так и зовут в народе, "кленки" - недаром полк кленков так и просится на поле боя и готов рвать своего противника в клочья буквально голыми руками. Это с их помощью англичане дали шороху врагу при Гастингсе и под Дюнкерком!
  
  - Ой, ой, - запрыгала императрица на троне, - я тоже хочу воспитывать боевой дух у наших гвардейцев! Только я не буду рубить сучки, хорошо, милый? - обратилась она к супругу.
  
  - Неужели вы это стерпите, лорд Тапкин? - злобно прошипел фон Пфлю своему соседу. - Где ваше национальное самолюбие?
  
  - Вам легко говорить, вы-то уже свою смену отвели, а мне эту сволочь еще до дому везти вместе с этим боровом-итальянцем! - отвечал с неменьшей злостью британец - и вдруг побагровел как зад павиана, что-то замычал - и внезапно повалился на пол, потеряв сознание. "Вот симулянт, - возмущенно подумал Пфлюген, - это он нарочно, чтобы аббата из дворца не везти!"
  
  Впрочем, взаимное неудовольствие не помешало следующим утром состояться тайной встрече британца и немца. Долгих дебатов не было - обе стороны признали сложившееся положение крайне опасным и нетерпимым. Былые распри из-за распределения часов работы былы забыты, и оба сменщика согласились, что единственный выход - это держаться заодно. Двое послов скрепили возобновленный союз крепким рукопожатием.
  
  - Хотя я знаю, - угрюмо прибавил при этом Тапкин, - что вы в дороге наговаривали на меня аббату всякую гадость и подстрекали де Перастини поискать меня в моем доме вместе с моим слугой!
  
  - Я тоже знаю, - язвительно отвечал фон Пфлюген-Пфланцен, саркастически сверкнув моноклем, - что вы подряжали Гринблата шпионить за мной!
  
  - Ладно, барон, оставим это, - примирительно сказал Тапкин, отнимая руку, - не время!
  
  Они коротко посмотрели друг на друга и перешли к животрепещущему вопросу: что делать. Тапкин вовремя вспомнил:
  
  - Знаете что, барон, я слышал, - у аббата был кое-какой инцидент в местной харчевне.
  
  - Да, мне доносили. И что?
  
  - Помнится, один здоровяк хотел там одним пинком оторвать нашему попрыгунчику-аббату оба яйца.
  
  - Дас ист очень плохо, что это не произошло, - сказал с искренним сожалением фон Пфлю.
  
  - Верно, весьма жаль, - согласился британец, - но, может быть, еще не все потеряно. Если кто-то нам способен помочь, то, полагаю, это тот самый мужик.
  
  - Но тогда аббат не пользовался таким влиянием при дворе, - возразил пруссак. - Это очень скверно, что его спутник оказался святым. Согласится ли теперь этот самый здоровяк осуществить свой замысел?
  
  - Смотря как повести дело, - отвечал Тапкин.
  
  Разузнав, где разыскать того здоровяка, о котором они толковали меж собой, двое союзников устроили с ним встречу. Она состоялась в том самом трактире "Клешня", где аббат Крюшон читал проповедь этому некитайцу о вреде чревоугодия и пользе воздержания в пользу ближнего своего. Имя мужика было Синь Синь, и он, действительно, был тем самым, кто благоговейно внимал благой проповеди, а потом, не совсем точно уяснив себе ее суть, возжелал немедленно исполнить просьбу Божьего человека - так, как он ее понял, а именно - изо всей силы пнуть аббату по яйцам. Работал Синь Синь в этой самой харчевне - с утра водовозом, а вечером вышибалой. В этот ранний час он как раз имел обыкновение подкрепляться пищей у своего хозяина.
  
  Пфлюген и Тапкин подсели к нему с боков и предложили:
  
  - Как, парень, не против пары кружек пива с утра?
  
  Странное дело - когда с Синь Синем говорил другой иностранец, а был это наш славный аббат Крюшон, то водовоз почему-то слышал совсем не то, что ему говорили. Но в этот раз Синь Синь прекрасно все расслышал и в точности усвоил содержание высказывания двух послов - его тему, рему, предикат, коннотацию и прочее наполнение произведенного речевого акта.
  
  - Угостите ежели, дак пошто же против, - отвечал водовоз-вышибала, простецки улыбаясь.
  
  Он залпом выдул принесенную кружку и отхлебнул из другой.
  
  - Ну, дык чего? Воду, что ль, куда отвезти или отжать кого? - догадливо спросил здоровяк.
  
  Но лучший ученик Дизраэли лорд Тапкин знал дипломатию и не стал заходить в лоб. Он сделал огорченное лицо и сказал:
  
  - Хороший ты мужик, Синь Синь. Жалко нам - пропадешь ни за что.
  
  Синь Синь залпом допил остаток второй кружки и поднялся с места. Он обиженно произнес:
  
  - Ну, коли такие разговоры пошли, дык я тоже тогда пошел...
  
  - Еще две кружки! - скомандовал хозяину Пфлюген.
  
  - И еще две! - добавил Тапкин.
  
  Водовоз сел на место. Он выдул еще две кружки и принялся смаковать оставшееся пиво.
  
  - Ну, чего это вам меня жалко, говорите! - потребовал он.
  
  - Ты помнишь, как французский аббат за твой счет на шаромыжку отобедал? - спросил Тапкин.
  
  - Ты еще яйца хотел ему отпнуть, - подсказал Пфлюген.
  
  - Че не помнить, - отвечал, ухмыляясь, Синь Синь. - Хороший человек, а дурак - яйца-то пуще глаза надо беречь.
  
  - Этот хороший человек тебя тоже не забыл, - сообщил Тапкин зловещим шепотом.
  
  - Да? - отхлебнув пива, равнодушно переспросил водовоз.
  
  - Ага, - подтвердил Тапкин, - не забыл, как ты хотел пнуть ему, - ну и, хочет теперь поквитаться.
  
  - Это за что же? - изумился вышибала.
  
  - За яйца, за что же еще! - объяснил Тапкин.
  
  - Ну, вот и делай людям добро после этого, - обиделся Синь Синь. - Сам же меня уговаривал, а теперь - поквитаться.
  
  - Он такой, - пожаловался потомственнй барон фон Пфлюген-Пфланцен. - Этому аббату сколько добра ни делай, он в ответ одно говно. Ему все чужие секреты доносишь, всю подноготную, про друзей своих, а он после этого припрется да какого-то педика-итальяшку в дом запустит, чтобы тот все ошманал.
  
  - Верно, верно, - поддержал Тапкин, - иезуит, одно слово. У них всегда так: сначала пожрут на халяву, а потом подкараулят где-нибудь в темном закоулке...
  
  - ...и долбанут по башке кастетом! - бухнул Пфлюген.
  
  Водовоз-вышибала недоверчиво перевел взгляд с одного на другого.
  
  - Да меня не так-то легко долбануть, - ухмыльнулся амбал. - Тем более этому коротышке-аббату.
  
  - А ты видел, какая у него заточка? - спросил Тапкин.
  
  - А ты видел, какой у него кастет? - спросил Пфлюген.
  
  - А пусть придет и покажет, - лениво отвечал вышибала. - Я и не таких обламывал, хоть на дубинах, хоть на перьях.
  
  - Ха! ха! ха! - деревянно рассмеялся Пфлюген. - Ты думаешь, он с тобой в честную сойдется, перо против пера? Он тебя подкараулит где-нибудь в закоулке...
  
  - ...да долбанет из-за угла кастетом, - закончил Тапкин.
  
  Водовоз задумчиво поскреб голову.
  
  - А вы, мужики, сами-то кто будете? - спросил он.
  
  - Еще два пива! - крикнул Тапкин.
  
  - Мы есть послы Британии и Германии, о да, - отвечал Пфлюген.
  
  Синь Синь скривился.
  
  - Еще четыре пива нам сюда на стол! - крикнул Пфлюген.
  
  - И рыбки вяленой! - прибавил Тапкин.
  
  Синь Синь принялся задумчиво цедить кружку за кружкой. После пятой он сказал:
  
  - А это без булды, что аббат на меня злобится?
  
  - Бля буду! - поклялся Тапкин.
  
  Пфлюген поддержал:
  
  - Я сам явился свидетелем того факта, что прошлый раз во дворце аббат имел беседу, на которой убеждал августейшего государя, что подданые, пинающие проповедников ниже пояса, представляют собой угрозу для законопослушного общества и подлежат искоренению как подрывные элементы. Какого же, извините меня, члена тут еще сомневаться!
  
  Водовоз снова принялся скрести голову.
  
  - Ну, и что делать? - спросил он наконец. - Мне что - на дно теперь залечь?
  
  - Ха-ха-ха! - рассмеялся Тапкин. - От этого иезуита нигде не скроешься, у него руки длинные - везде найдет.
  
  Пфлюген дополнил:
  
  - Подкараулит ночью и...
  
  - Долбанет меня по башке кастетом, - закончил Синь Синь. - Да, хреново дело. Может, мне его первому долбануть?
  
  - Вот! - в голос воскликнули Тапкин и Пфлюген. - Сам теперь видишь, что другого выхода нет.
  
  - Только по-умному надо, - наставлял Тапкин. - Ты его на сходняк позови, мол, отступного дать ему хочешь. Ужин обещай, выпивку поставить, девочек - все как положено. Ну, он придет, а ты его попроси проповедь прочитать, - хочу, дескать знать, как мне надлежит почитать священника моего - этого аббата хлебом не корми, дай ему проповедь об этом прочесть.
  
  - Точно, забодал в корягу! - сверкнул моноклем барон.
  
  - В общем, он соловьем зальется, а ты знай кивай головой да винца ему подливай. А потом вскочи с места да ка-ак... - воодушевленный Тапкин сам вскочил при этом со скамьи и со зверским лицом показал это "ка-ак" ногой по пустой лавке напротив - ...ка-ак бац ему ногой по яйцам! Бац! И снова бац!
  
  - И по башке кастетом! - Пфлюген, заразившись энтузиазмом своего друга, тоже не удержался на месте и свирепо оскалившись принялся рубить рукой воздух: - Вот так ему! Бац!.. Бац!.. А-а!.. Козлина! Вот тебе! А-а!..
  
  - Эй, эй, господа! - закричал встревоженный хозяин. - У меня тут приличное заведение!
  
  Шумно дыша, оба посла сели за стол. Синь Синь перевел глаза с одного на другого и покачал головой,
  
  - Да, мужики, достал он вас... - протянул наконец водовоз. - А вы не думаете, что меня после такого бац-бац того... ну, вы поняли... Аббат-то, я слышал, нынче у нашего государя первый фраер, нет?
  
  - Еще четыре кружки пива! - крикнул Тапкин.
  
  - И закусить, - дополнил Пфлюген. - Жаркого сюда!
  
  - Раков!
  
  - Воблы вяленой!
  
  Синь Синь съел и выпил все поданное, выдохнул "уф-ф!", похлопал себя по животу и сказал:
  
  - Че-то, мужики, вы меня нынче напоили совсем, а? Я как воду-от буду возить? А?
  
  - Поможем, - обнадежил Тапкин. - Сами все развезем.
  
  - А вы сможете?
  
  - Не боись, - успокоил Пфлюген. - Поросенка-аббата возили с этим боровом-итальяшкой, а уж воду-то! Увезем!
  
  Так вот и получилось, что двое союзников, британец и германец, в этот день выдали две нормы извоза - одну водяную, другую - пассажирско-рикшную. Но душевный подъем и надежды двоих друзей на скорые перемены перевешивали эту нагрузку и делали их тяготы более выносимыми. В этот вечер рикша, подражающий Тапкину, даже дважды одолел весьма крутой склон, чем весьма поразил де Перастини и аббата. Они пришли к выводу, что некитайцы-рикши не такие уж задохлики, какими кажутся с виду, а с другой стороны, утверждал аббат, помогла пивная тренировка, устроенная ими рикше.
  
  Но, увы, англо-немецкие надежды и чаяния едва не были похоронены уже на следующий день - при новой встрече Синь Синь решительно не мог вспомнить вчерашнего разговора, и лорду Тапкину и барону Пфлюгену все пришлось начинать сначала: пиво, задушевная беседа, франко-клерикальная угроза, "долбанет по башке кастетом" и все прочее, включая "че-то вы меня сегодня совсем напоили" и развоз воды двумя послами вместо отрубившегося вышибалы. Работа в две смены длилась целую неделю и порядком вымотала послов, а лечение водовозной амнезии что-то не продвигалось. В конце концов лорд и барон резко снизили количество пивных кружек при задушевной беседе, и Синь Синь как будто бы стал склоняться к плану двоих послов. Тапкин, меж тем, счел нелишним зайти и с другой стороны, а именно - вовлечь в игру уже и самого аббата. Здесь у британца был свой план, в котором важное место отводилось другу аббата де Перастини.
  
  Дело в том, что пока британец и немец пестовали свой заговор, у аббата возникли определенные сложности со своим неизменным утешителем-итальянцем. Что-то странное творилось в последнее время с де Перастини. Надежды на скорую встречу с Верди, очевидно, все более ослабевали в его душе, и теперь, когда аббат посылал де Перастини поискать барона Пфлю вместе с Гринблатом, итальянец стонал уже не так экзальтированно, как в былое время. Он покидал дом прусского посла со скучающим и как бы разочарованным выражением лица, а Гринблат-Шуберт выглядывал из окна как-то надувшись и уже не махал вслед ручкой. В последний раз он даже повернулся к ним спиной, как бы сердясь невесть на что.
  
  До аббата доходили какие-то нелепые слухи о каком-то якобы поясе верности, который одевал на Гринблата то ли какой-то загадочный немец, то ли какой-то неизвестный итальянец - и якобы, ключ от пояса выдавался Гринблату всего несколько раз в день по нужде. Но это, конечно, были самые несусветные домыслы. Аббат не сомневался, что нико из троих не стал бы терпеть ничего подобного, и уж де Перастини, во всяком случае, не задумался бы ошманать рикшу, похожего на Пфлюгена, чтобы изъять такой ключ.
  
  Нет, это были дурацкие сплетни, а вот явью было непонятное поведение де Перастини. Он все назойливее пытался исповедаться аббату. Ехал в коляске, садился близко, дышал жарко, прижимался тесно и, наконец, стонал:
  
  - Ах, аббат, я такой грешник...
  
  - Да, да, - рассеянно соглашался Крюшон, - все мы грешны, сын мой. Один только Бог благ да еще граф Артуа, ибо он свят...
  
  - Боже, какая верность, какая верность! - вздымал руку и болтал в воздухе итальянец и тут же принимался за свое: - Отче, я хочу открыть вам свое сердце...
  
  - Не нужно, чадо, - кротко останавливал аббат. - Для искушенного пастыря всякое сердце как открытая книга.
  
  - Значит, вы все знаете? - возопил де Перастини.
  
  - Конечно, чадо, - вы хотите меня утешить в моей скорби из-за разлуки с милым графом Артуа.
  
  - Боже, какая верность! - вновь стонал де Перастини. - Ах, аббат, ну, нельзя же так убиваться - он не стоит этого!
  
  - Вот вы говорите, что граф не стоит этого, а милый граф Артуа еще не этого стоит, - горячо возражал аббат.
  
  Но де Перастини не унимался. После одной из поездок во дворец он проводил аббата до самой двери его дома и бухнулся на колени прямо на крыльце, на виду у некитайца А Синя и рикши, косящего под Тапкина.
  
  - Ваше преподобие! Я хочу немедленно исповедаться вам!.. Ах, я такой грешник! Я...
  
  - Остановитесь, чадо! - вскричал аббат Крюшон. - Вы едва не совершили серьезного проступка. Неужели вы не знаете? - я не могу исповедать вас.
  
  - Да-а?.. - простонал в изумлении итальянец. - Но, отче, почему же?
  
  - Очень просто, - отвечал Крюшон, - эдикт предыдущего папы, его святейшества Пия, строжайше воспрещает французским аббатам, особенно иезуитам, исповедывать итальянцев.
  
  - Да-а-а?.. - протянул еще более изумленный де Перастини. Он поднялся с колен и недоверчиво вперил взгляд в лицо аббату. - Что-то я об этом не слыхивал раньше.
  
  - Ничего удивительного, вы - мирянин, сын мой. Меж тем это хорошо известный факт. Конклав кардиналов умолял папу принять этот эдикт, и непогрешимый наш пастырь внял их голосу.
  
  - Но как же так, - возразил ошеломленный де Перастини, - я хорошо помню, как епископ Турский исповедывал старейшину цеха ассенизаторов Джакомо Мальдини.
  
  - Епископ Турский? - живо переспросил аббат. - Ну, так он ведь бельгиец родом, а не француз. К тому же, эдикт не распространяется на ассенизаторов.
  
  - Но вот другой случай, - продолжал спорить итальянец. - Почти что у меня на глазах архиепископ Парижский принял исповедь от Чезаре Скилаччи, старейшины цеха живодеров.
  
  - О, тут вновь ничего странного, - разъяснил Крюшон. - Архиепископ Парижский - перекрещеный мавр. К тому же, на живодеров эдикт также не распространяется.
  
  - Хорошо, но кардинал Ришелье, будучи в Риме как-то раз исповедывал...
  
  - Сын мой, - решительно прервал аббат, - мать кардинала Ришелье изменяла мужу со шведами, к тому же кардинал Ришелье масон и вольтерьянец, и к тому же - не аббат, а кардинал!
  
  - А отец Жан из...
  
  - Его мать изменяла мужу с турком!
  
  - А...
  
  - Он тяжко согрешил и будет гореть в аду!
  
  - Но, святой отец, - продолжал кощунственно сомневаться в словах пастыря неугомонный итальянец, - пусть так, но ведь до эдикта папы Пия французские аббаты иногда исповедывали итальянцев?
  
  - Верно, такие случаи иногда имели место, - признал аббат, - но ввиду того, что они участились свыше всякой меры, его святейшество наш непогрешимый папа и был вынужден издать свой эдикт. Так что знайте вперед - если вы видите, что французский священник исповедует итальянца, то тут одно из двух: или исповедник не француз, или кающийся не итальянец.
  
  - А...
  
  - Спокойной ночи, сын мой, - быстро произнес аббат, не давая вякнуть уже открывшему рот де Перастини. - Поправьте-ка повязку - она сползла у вас с глаза.
  
  - Аббат! - простонал назойливый собеседник. - Моя мама изменяла мужу с армянами, а папа - перекрещеный румын. Это же не ита...
  
  Но аббат, вырвав руку, проворно шмыгнул за дверь и захлопнул ее перед носом у де Перастини. Он вздохнул - его все не оставлялал печаль разлуки с милым другом графом Артуа. "Ах, Артуа, зачем ты оставил меня одного!" - прошептал Крюшон. И вдруг будто молния сверкнула в его мозгу. Ну конечно! - сообразил аббат Крюшон - он два раза ложился на эти ступеньки, задрав сутану и громко стеная. И оба раза тотчас после этого появлялся святой граф Артуа. Значит, если аббат в третий раз ляжет на лестницу с голым задом и начнет стонать, то и граф появится в третий раз! Это же так очевидно! И как он раньше не догадался?
  
  Ошалевший от радости аббат уже хотел было исполнить свое намерение, как вдруг черная рука сомнения сжала его сердце. А не будет ли это - испугался благочестивый аббат - чернокнижным волхованием, вызыванием духов? Это же, как доказали Ньютон и Ноберт Винер, является тягчайшим согрешением против Бога! Но тут аббат сообразил, что он собирается вызвать не духа, а живого человека, и не грешного, а напротив, святого, так что это никак не может быть богопротивным колдовством. Опасения оставили аббата, и он с легким сердцем задрал сутану и исполнил желаемое.
  
  - О-о-о!.. А-а-а!.. - стонал аббат, подрыгивая, от нетерпения, ногами.
  
  Вверху послышался шепот:
  
  - Что это с ним?
  
  - Что-что, - равнодушно отвечал голос А Синя, - не видишь, что ли, - молится он.
  
  - А кому ж это он молится?
  
  - Кому-кому - другу своему, графу Артуа, конечно! У них так принято. Не мешай человеку.
  
  - Да кто ему мешает - он, вишь, как тетерев на току - все забыл.
  
  - О-хо-хо, - зевнул кто-то. - Суета сует и всяческая суета!..
  
  Аббат же, действительно, не обратил ни малейшего внимания на досужие рассуждения двух язычников. Он всего себя вложил в благочестивое призывание святого графа. И вот, не прошло и пяти минут, как совершилось чудо: из-за запертой двери послышался шум, будто кто-то пытался высадить дверь. Встревоженный голос позвал аббата:
  
  - Аббат! Аббат! Это вы?.. Что с вами? Откликнитесь!
  
  - О-о-о! - удвоил святое рвение аббат Крюшон.
  
  - Аббат! Возлюбленный аббат! Я сейчас! - неслось из-за двери.
  
  "Свершилось! Граф, милый граф! Он вернулся!" - ликовало все существо аббата - и вдруг перед его глазами возникло лицо с черной повязкой на левом глазу. Обеспокоенный де Перастини участливо спрашивал:
  
  - Что с вами, отче? Вы так стонали! Что случилось?.. Вы упали, ударились?
  
  - Да так, ничего особенного, - отвечал аббат, поднявшись и сев на ступеньки. - Я просто споткнулся, вот и все.
  
  - Да? Вы не очень ушиблись? Почему вы не встаете? На вас лица нет! - тараторил итальянец.
  
  - С лицом все в порядке, а вот исподнего у меня и правда нет, - сообщил аббат Крюшон.
  
  - Аббат! - взревел де Перастини. - Позвольте, я обнажу перед вами свою ду...
  
  - Сын мой, - решительно прервал аббат, - уже слишком поздно. Я собирался провести кое-какие моления, а вы мне помешали. Как вы попали в дом?
  
  - С черного хода, святой отец, - отвечал де Перастини. - Я...
  
  - Я провожу вас, - сказал аббат и, выпроводив итальянца, запер и черный ход.
  
  Он снова хотел было лечь на ступеньки и немного постонать, но, увы, не ощутил уже прежнего воодушевления - негодный приставала, как всегда, все испортил.
  
  На следующий вечер аббат хотел повторить благочестивое призывание. Он опять захлопнул дверь перед носом де Перастини, сходил запер черный ход и легши с голым задом на лестницу повторил процедуру стенающего моления. Прошло минут десять, но никаких откликов не было. И вдруг - в тусклом свете ночника у самого носа аббата появилась лошадиная морда, один глаз которой был закрыт черной повязкой. Аббат Крюшон испустил невольный крик ужаса. "Неужели я по ошибке вызвал нечистого духа?" - испугался аббат.
  
  - Ваше преподобие, успокойтесь, это я, - заговорила лошадиная морда - и тут аббат заметил, что с испугу ему просто померещилось: лицо принадлежало не лошади, а де Перастини, а лошадиная морда свешивалась у него с плеча - это была ободраная кобылья шкура.
  
  - Отче, благословите меня! - торжественно обратился де Перастини. - Я вступил в цех живодеров.
  
  - Благословляю, - отвечал аббат Крюшон не поднимаясь со ступенек. - И что же?
  
  - Теперь вы можете меня исповедать. Вы сказали - на живодеров и ассенизаторов запрет не распространяется.
  
  - Это не касается иезуитов, сын мой, - возразил Крюшон. - Вы невнимательно меня слушали.
  
  Физиономия де Перастини вытянулась.
  
  - Но моя мама... она изменяла мужу с армянином ровно за девять месяцев до моего рождения!
  
  - Сын мой, как вы проникли в дом? - спросил аббат.
  
  - Через подвал... Святой отец, а почему вы снова стонете, лежа на лестнице?
  
  - Я прищемил между ступеньками яйцо, - находчиво отвечал аббат не желая открывать истинную причину своих молений.
  
  - О! - ужаснулся итальянец. - Уно моменто, отче - сейчас я освобожу вас.
  
  Он полез под лестницу. Над головой аббата на перилах сидел и любопытствовал происходящим хозяйский кот. Повинуясь озарению, аббат вскочил с места, схватил кота и сунул его лапу в просвет между ступеньками. В один миг раздался крик боли де Перастини и возмущенное кошачье шипение. Разгневанный кот с мяуканьем вырвался из рук аббата и стрелой метнулся прочь. А из-под лестницы показался ошеломленный итальянец. Он держался за щеку - из нее струей текла кровь.
  
  - Аббат, - по-детски жалобно спросил итальянец, плача от боли и обиды, - зачем вы сунули в щель кота? Он оцарапал мне весь рот и язык. Я только хотел... а вы...
  
  - Вот вы говорите, что я сунул в щель кота, а я не совал туда кота, - опроверг аббат Крюшон.
  
  - А что же оцарапало мне рот?
  
  - Это было мое яичко, конечно же, - кротко объяснил аббат, простодушно глядя на пострадавшего.
  
  - Что же, у вас на яйцах растут когти?!. - возопил в изумлении де Перастини.
  
  - Совершенная истина, растут, - убежденно отвечал аббат.
  
  - Вы - необыкновенная личность, святой отец! - восхитился итальянец, млеющим взглядом уставясь на аббта. - Недаром Господь решил вас так отличить среди прочих смертных. Ведь яйца с когтями - это, вероятно, ваше прирожденное свойство?
  
  - Вот вы говорите, что я отродясь ношу яйца с когтями, а я их отродясь не носил. Это благоприобретенное качество, сын мой.
  
  - И все равно вы необыкновенный человек!
  
  - О, нисколько, - скромно отвел Крюшон. - В этом нет никакой моей заслуги - у нас в монастыре все монахи имели яйца с когтями.
  
  - Такие пушистые, такие махонькие - и еще с коготочками? И у всех? - восхитился де Перастини. - Та-та-та-та... Но что же послужило причиной этого... э-э... телесного приобретения?
  
  ЯЙЦА С КОГТЯМИ
  
  - Все началось, - поведал аббат Крюшон, - с того, что наш игумен святой отец Жан изгнал из монастыря брата Николая, который в излишнем рвении чрезмерно докучал брату Изабелле своим лечением. Брат Николай был очень недоволен и поклялся отомстить. Вскоре после того, как нас покинул и брат Изабелла, мы прослышали, что из отдаленной обители, куда был переведен брат Николай, один из монахов устроил побег. Конечно, это он и был. Сначала мы ожидали, что он не сегодня-завтра объявится у нас, однако в монастыре мы брата Николая так и не увидели. Там ушедший брат так и не появился, но зато вскоре начались нападения на монахов нашей обители, когда они по одному или двое-трое отлучались по разным богоугодным делам. Нападавший был верзилой весьма крепкого телословжения, и братьям не удавалось противостоять ему. Более того, не удавалось даже установить личность этого злодея, так как он всегда носил маску.
  
  - А что же делал этот злодей? - спросил де Перастини.
  
  - Он сшибал монаха на землю ударом кулака, заходил сзади, закидывал рясу вверх, а потом вытворял что-то странное, что-то противоестественное, от чего у нашей братьи подолгу были боли в нижней части туловища. И что хуже того, этот негодяй обирал монахов, отнимая все деньги, что у них были после сбора подаяния и прочих богоугодных промыслов вроде продажи индульгенций. Это-то в особенности раздражало нашу братью. "Ну, трахает, - говорили они, - так хоть бы деньги за это не брал! Тоже мне, жиголо нашелся!"
  
  - Сшибить монаха ударом кулака да еще и деньги за это брать - просто мерзость! - возмутился и де Перастини. - Ай-ай...
  
  - Конечно же, мерзость, сыне, - согласился аббат. - И ко всем бедам, нашей обители ниоткуда не поступало никакой помощи, так что этот бесчинный разбой продолжался. И тогда наш святой игумен отец Жан вознес Богу пламенную молитву вместе со всей братией, включая послушников вроде меня. И Бог, по неизреченной милости своей снизойдя к святости нашего настоятеля отца Жана, не оставил без покровительства его малое стадо: у всех монахов в одночасье на яйцах появились когти.
  
  - А, вон оно как было! И что же потом?
  
  - Потом злодей в маске попытался напасть на самого отца Жана, когда тот совершал некую поездку. И когда негодяй зашел сзади, могучие когти нашего игумна в кровь разодрали нечестивцу всю мошонку вместе с его орудием нападения. После этого налеты на монахов совершенно прекратились.
  
  - А что же брат Николай? Он так и не обьявился? - полюбопытствовал итальянец.
  
  - Отчего же, напротив, вскорости прошел слух, что брат Николай вернулся в тот монастырь, откуда бежал, и стал там казночеем. Говорят, его поставили на эту должность потому, что он сдал в этот монастырь большой вклад.
  
  - Откуда же он взял деньги?
  
  Аббат Крюшон сделал неопределенный жест.
  
  - Кто знает? Вероятно, Господь послал их ему в награду за покаяние*.
  
  _____
  * неточность в рассказе аббата: как это следует из нескольких монастырских хроник, брат Николай, действительно, сперва вернулся в ту обитель, куда был выслан отцом Жаном. Но вскоре он снова бежал вместе со всей казной. После этого грешник сколотил так называемую "банду исцарапанных" и принялся грабить уже всех подряд, не обходя, разумеется, продавцов индульгенций и монахов. Правда, теперь уже на монахов не нападали сзади, но, как ни странно, монахи опять были недовольны. "Раньше деньги отбирал, зато трахал, а сейчас что!" - жаловались они. Вообще - логику клириков, как и женщин, решительно невозможно понять. Что и говорить - "верю, ибо абсурдно". (прим. ред.)
  
  
  - Ах, аббат, это поистине необыкновенная история! - выразил свое восхищение де Перастини. - Но вы так-таки все равно замечательный человек. Подумать только - яички с коготками!
  
  - Не у меня одного, - скромно напомнил аббат.
  
  - Все равно, все равно! А можно посмотреть, как вы втягиваете и выпускаете ваши коготки?
  
  - Нет, нельзя, - отклонил аббат. - Идите-как спать, чадо, уже поздно.
  
  И аббат поднялся к себе в комнату и крепко запер дверь и окно.
  
  Несколько дней после этого де Перастини не докучал аббату мольбами об исповеди. Похоже было, что итальянец за что-то дуется. Даже император заметил это охлаждение и поинтересовался у аббата:
  
  - А что это наш Педерастини какой-то скучный? Он случайно не обиделся, что вы изложили нам феерическую историю трагических бесчинств Гарибальди?
  
  - О, что вы, ваше величество, - успокоил аббат. - Наш де Перастини сам ненавидит этого свеклоборца*. Нет, просто мой друг никак не хочет растаться со своим гегельянством, а я его к этому мягко понуждаю. Ведь это учение серьезно грешит перед первоапостольской католической правой верой.
  
  ____
  * история про свеклоборчество Гарибальди Ли Фанем не приводится. Прочитайте сами в учебнике истории, а если ее нету, то впишите.
  
  
  - А разве де Перастини заделался гегельянцем? - удивился император. - Отчего бы это?
  
  - Ну, как же, ваше величество, разве вы не заметили? - вон у него какая повязка на глазу, - объяснил аббат Крюшон. - Все гегельянцы носят такие и нипочем не снимают. Впрочем, - поправился аббат, - за исключением адмирала Нельсона - он был не гегельянец, но орнитолог.**
  
  ____
  
  ** на первый взгляд, эти утверждения про гегельянцев и Нельсона выглядят фантазией аббата. Но не торопись, читатель, читай дальше - а если невтерпеж, то смотри сразу "Фридрих и Гегель" и "Орнитолог Нельсон" - там-то все обосновывается с железной логикой - неопровержимо, как теорема Ферма.
  
  При словах про орнитологию Нельсона лорд Тапкин скорчил гримасу недоумения, но тут же склонил лицо над тарелкой с остатками пудинга - после епитимьи аббата на ростбиф и прочее скоромное единственным пищевым утешением британца оставалось только это кушанье. Впрочем, английского посла согревала надежда на благополучное разрешение задуманной им операции, а попросту говоря, интриги, в которую они с Пфлюгеном сумели вовлечь уже и де Перастини. Правда, они не раскрывали перед ним истинной подоплеки дела, а использовали его в темную: ветреный Гринблат-Шуберт пичкал доверчивого итальянца хитроумной дезинформацией.
  
  По этой-то причине в один прекрасный день итальянский друг аббата Крюшона прибежал как настеганый в дом к аббату и взволнованно сообщил:
  
  - Дорогой аббат! Отче! Я только что выведал ужасные известия - против вас составился заговор. Это настоящее покушение!
  
  - Что вы говорите?
  
  - Да, да! - и итальянец рассказал оторопевшему аббату о громиле-водовозе и о том, что Пфлю и Тапкин усердно его подпаивают, чтобы он отпнул аббату яйца.
  
  - Подумать только - такие мяконькие, пушистенькие, с коготочками - и их отпнуть! - ужасался де Перастини. - У этих людей нет ничего святого, они готовы поднять ногу даже на вас, своего пастыря! Я не поленился и сходил на задний двор харчевни, где подвизается этот вышибала Синь Синь. Святой отец, я видел своими глазами - эти двое, Тапок и Пфлю, они вовсю упражняют этого громилу!
  
  - Почему же вы решили, что они тренируют его для покушения на меня? - спросил аббат, но внутри у него все так и похолодело: как искушенный пастырь и ловец душ человеческих, он чувстовал, что все это правда.
  
  - Ах, аббат, вы лучше сходите и посмотрите сами! - отвечал де Перастини.
  
  Аббат так и сделал - пешочком прогулялся до трактира "Клешня" и украдочкой пробрался на задний дворик. Там его глазику предстали деревянные воротца, перегороженные досочками, на который была нарисована человеческая фигурочка. Фигурка была лопоухой, невысокой и толстой. Красным мелком ниже пояса были начерчены два кружочка, а сама фигурочка была подписана "Крешон". Вдруг послышались голосочки, и появились Тапкин, Пфлюген и здоровенный мужичок - это был Синь Синь, и аббат опознал в нем того, кто, действительно, предлагал пнуть ему по яйцам в благодарность за проповедь. Аббат не слышал, о чем говорили эти трое, но этот головорез-водовоз вдруг заорал что-то и ринулся к забору с изображением фигурочки. Подбежав, громила с коротким зверским криком пнул воротца ножищей. Ошметья досочек полетели как брызги воды.
  
  - Так ему! - заорал Тапкин. - Бац!.. Бац!..
  
  - И по башке кастетом! - заорал Пфлюген.
  
  Мужик тотчас ударом кулака вышиб остатки досок в том месте, где была нарисована лопоухая головушка. Аббат Крюшон тихонечко отполз прочь. "Надо будет поговорить с императором", - решил он.
  
  Однако еще до этого к нему на дом заявились Пфлю и Тапк.
  
  - Чада мои! - с радостной улыбкой обратился к ним аббат. - Возликуйте! - срок вашей епитимьи истек. Кушайте свой ростбиф, дорогой лорд Тапкин, а вы, барон, можете исправлять свою нужду, как сочтете нужным - хоть лежа.
  
  - О, ваше преподобие, нас это совсем не беспокоит, - отвечал Тапкин. - Поститься очень полезно, и ваш долг пастыря в том и был, чтобы принудить меня поберечь свое здоровье.
  
  - Да, я тоже недавно имел читать систему физических упражений герра Мюллера, - поддержал Пфлюген. - Этот знаток физкультуры пишет, что практика йогов доказала: наиболее естественный вид отправлений - это снизу вверх, то есть стоя на голове. Как хорошо, что вы меня так вовремя наставили, дорогой аббат, - и Пфлюген рассмеялся коротким деревянным смехом.
  
  Улыбка сошла с лица аббата.
  
  - Дети мои, что вас привело ко мне? Может быть, вы хотите исповедаться?
  
  - Не совсем исповедаться, святой отец, - возразил Тапкин. - Мы хотим известить вас о нависшей над вами грозной опасности.
  
  - Водовоз-вышибала Синь Синь, которого вы наставляли как-то в харчевне, затеял пнуть вас по яйцам, - бухнул урожденный барон фон Пфлюген-Пфланцен и состроил мерзкую рожу, что должна была изображать сочувственную озабоченность.
  
  - Совершенно верно! - подхватил лорд Тапкин. - Мы с бароном которую неделю пытаемся отговорить этого головореза от столь опрометчивого поступка, указывая на возможные необратимые последствия, но он ничего не желает слушать.
  
  - А как вы пытаетесь отговорить этого громилу? - спросил аббат.
  
  - Мы взываем к его чести и нравственному чувству вкупе с разумом и прогностическим мышлением, - отвечал Пфлюген. - А потом...
  
  - ...а потом ведем его на задний двор, чтобы он выместил свою злость на безобидных кирпичиках или досочках, - сообщил Тапкин. - Мы говорим: представь, что это аббат Крюшон и сделай ему, что хочешь, любезный вышибала Синь Синь.
  
  - Мы надеялись, что он, наконец разрядится и откажется от кощунственного и пагубного намерения. Но, увы, - скривился Пфлюген, - этот молодчик только укрепляется в нем.
  
  - И знаете что, аббат? Если раньше, - сказал Тапкин, - этот амбал прошибал ударом ноги два слоя досок, то теперь три, а то и четыре.
  
  - А ударом кулака он в труху разносит стопку в семь кирпичей, - дополнил барон. - Да еще орет как бугай!
  
  - Аббат, - хором закончили двое послов, - мы отчаялись остановить этого потрошителя! Вам надо бежать, аббат! Немедленно!
  
  Крюшон переводил взгляд с одного на другого и, наконец: сказал:
  
  - Как это по-христиански, друзья мои... Знаете - моя душа сейчас пела от радости, что вы, мои дражайшие чада, так прониклись евангельским человеколюбием... Благодарю, что вы вовремя известили меня - я сегодня же доложу обо всем императору. Что же до вашей епитимьи, то, раз вы так с ней свыклись, ее надлежит соблюдать еще месяц. О, не благодарите меня, дети мои! - остановил Крюшон Тапкина, раскрывшего рот, чтобы что-то возразить. - Я только исполняю свой долг пастыря печься о своем стаде.
  
  Тапкин и Пфлюген посмотрели один на другого и закусили губы.
  
  Однако, увы, - вечерняя разборка с императором ничего не дала аббату. Во-первых, Синь Синь все отрицал:
  
  - Он меня сам уговаривал, чтобы я пнул, а мне и досок хватает, - знай отпирался вышибала на все расспросы и показания.
  
  А во-вторых, среди допроса императрица вспорхнула, как в мае мотылек, и со звонким смехом убежала в будуар. А вскоре к трону вышел Ахмед, положил руку на плечо Синь Синя и громко произнес:
  
  - Макрай.
  
  После этого он увел водовоза из залы, а император сказал:
  
  - Ну, мужики, вы сами теперь видите - вздор все это. Успокойтесь, аббат, нам твои яйца во как дороги - как свои. Ты как был у нас первый иезуит, так и всегда будешь. Хочешь, я тебе один адресок дам?
  
  - Дом Гу Жуя, направо, - рассеянно отвечал аббат. - Я помню, ваше величество... Ах, святой граф Артуа!..
  
  - Ну, граф Артуа! Он-то святой, - согласился император, а Тапкин и Пфлюген перемигнулись с гнусной ухмылкой.
  
  В этот вечер, возвращаясь на рикше из дворца - а рикша, как всегда, был вылитый лорд Тапкин - аббат сурово отверг легкомысленное предложение де Перастини.
  
  - А ну-ка, испытаем, - сказал де Перастини, - а сумеет ли этот рикша одолеть вон тот склон!
  
  Аббат просто вспылил:
  
  - Стыдитесь, сын мой! Рикша - человек, как и вы, разве можно так издеваться?!.
  
  Итальянец совершенно растерялся:
  
  - Но я, право... вы сами... э... прошу прощения... э...
  
  - Ничего не "э", - возразил аббат и, подавая пример любви к ближнему, вылез из шарабана. - Знаете что, голубчик, - сказал он, - я, пожалуй, прогуляюсь пешком - это очень полезно. А вы можете езжать куда хотите.
  
  Пристыженный де Перастини тоже слез с коляски и пошел рядом с аббатом.
  
  - Ах, отче, вы не так меня поняли... Конечно же, долг каждого христианина идти пешком рядом с рикшей твоим... Да, да, я понимаю...
  
  - А почему бы нам не отпустить этого доброго человека? - спросил аббат неизвестно кого. - Голубчик, - обратился он к рикше, похожему на Тапкина, - езжай куда хочешь к себе домой, мы с моим знакомым доберемся пешком.
  
  Радостно ощерив крупные зубы, рикша выпустил оглобли и бросил их на землю. Не говоря ни слова он побежал прочь, оставив шарабанку прямо на улице.
  
  - Де Перастини, - задумчиво сказал аббат, - а вам не приходилось слышать, что среди рикш есть тот, который во всем подражает внешностью мне?
  
  С этими словами аббат впрягся в коляску и, коротко заржав - как-то совсем по-некитайски, - ринулся прочь мимо остолбеневшего де Перастини. Итальянец попытался было припустить вдогонку, но куда! Ведь аббату Крюшону , как и графу Артуа, пребывание в роли рикши всегда сообщало необыкновенный прилив сил и ощущение божественного всемогущества и блаженства. Доковыляв до дому аббата, де Перастини обнаружил брошенную у крыльца шарабанку и крепко запертые двери. Стонов в этот раз ниоткуда не неслось. Тут де Перастини вспомнил, что он, как-никак, член цеха живодеров и в голове новоиспеченного шкурника созрел один план...
  
  Той же ночью в самый глухой час послы Тапкин и Пфлюген обрабатывали ошалевшего от будуарного макрайства водовоза Синь Синя.
  
  - Ну, мужик, - убеждал Тапкин, - ты видишь теперь? - этот иезуит до тебя точно докопается!
  
  - Ты что, не понял? - втолковывал в лад британцу барон Пфлюген. - Мы говорили - он императора на тебя натравит, и пожалуйста!
  
  - Ты думаешь, ты случайно к императрице в будуар угодил? - долдонил Тапкин. - Это аббат подстроил, можешь не сомневаться!
  
  - Ага, - подтвердил Пфлюген, - смотри, ты после первого-то раза еле на ногах держишься, а что дальше будет? А тебе еще воду возить днем да пьянчуг вечером вышибать из кабака!
  
  - Этот иезуит - он тебя насмерть укатает! У них с государыней все сговорено!
  
  Водовозу было так плохо, что он был уже на все готов. Он взвыл:
  
  - Ну, говорите, что делать, мужики! Я на все согласен!
  
  Тапк и Пфлю торжествующе ухмыльнулись.
  
  - К аббату иди, заберись к нему в окошко - ну и - поговори как мужчина с мужчиной, - выдал наставление Тапкин.
  
  - Точно, точно, а если что, не бойся - мы рядом будем, подмогнем! - откликнулся барон.
  
  Тем временем аббат, терзаемый тревожными предчувствиями, ворочался с боку на бок, не в силах заснуть. Какие-то приглушенные возгласы на улице привлекли его внимание. Аббат прислушался:
  
  - ...бац!.. бац!.. И по башке кастетом!..
  
  - А как взобраться-то?
  
  - Лестницу надо!..
  
  Аббат тихонько отворил окно и осторожно выглянул. Ему показалось, что какие-то три тени мелькнули внизу и скрылись с другой стороны дома. Ужас обуял Крюшона. Не чуя под собой ног он метнулся к двери, открыл ее - и вдруг - у него едва не остановилось сердце: в дверях кто-то клацнул зубами у самого его носа. В тусклом свете луны аббату показалось, что перед ним вставший на задние лапы крокодил.
  
  - Нечистый! - с холодным ужасом сообразил аббат. Не помня себя, он треснул наглого беса промеж глаз и, не тратя ни мгновения, ринулся к окну и отважно выпрыгнул из него.
  
  У крыльца так и валялась шарабанка рикши. Сам не соображая, зачем он это делает, аббат Крюшон быстро впрягся в нее и помчался по улицам некитайской столицы, сверкая пятками.
  
  Меж тем Тапкин и Пфлюген вместе с Синь Синем, найдя черный ход запертым, вернулись к окну аббата с лестницей.
  
  - Ребя! - шепотом сказал Тапкин. - Нам повезло - окно не закрыто. Ну, Синь Синь!
  
  Водовоз полез по лестнице в комнату аббата. Он поднялся до подоконника и вдруг испустил крик, от которого у жителей столицы заледенела кровь в жилах:
  
  - Де-е-мо-оны-ы-ы!.. - из окна аббата в лицо пугливому вышибале сунулась крокодилья морда и вперилась в его глаза немигающим взором, причем, один глаз крокодила закрывала черная повязка - очевидно, и среди крокодилов (если, конечно, это был крокодил) тоже попадаются гегельянцы.
  
  Синь Синь вместе с лестницей повалился на землю и ругаясь понесся прочь. Он хромал и крыл обоих послов самыми черными словами и орал от ужаса. Тапкин и Пфлюген глянули вверх, на выступающую из окна крокодилью пасть, и ошеломленно уставились друг на друга - такого поворота друзья-европейцы никак не ожидали.
  
  - Опять он нас обошел! - произнес Тапк с чувством неизгладимой досады.
  
  - Надо рвать когти! - отвечал Пфлю, признавая полное фиаско их плана, - оба посла решили было, что аббат раскрыл их замысел и подготовил, так сказать, свой контрподкоп.
  
  В этот момент послышалось громыхание колес по булыжникам и мимо оторопевших послов промчался с невообразимой скоростью аббат Крюшон, запряженный в коляску. Он как сумасшедший вопил:
  
  - Пожар!.. Пожар!.. Насилуют!..
  
  Тапкин и Пфлюген уставились друг на друга в окончательном изумлении: они ничего не могли понять. А Крюшон меж тем совершенно ополоумел от страха и сам ничего не соображал. Он несся в одну сторону, в другую, орал благим матом, будя всю столицу - и наконец, к аббату вернулась столь свойственная ему выдержка, ясность ума и благоразумие. Надо срочно линять! - осознал аббат. - Немедленно! Но куда? Как куда? - тотчас сообразил он. - Конечно, к пруду во дворце, где намечалось торжество онанирующего перехода границы! Надо будет переплыть в лодке на ту сторону, а после исчезнуть подобно святому графу Артуа. - Конечно! - осенило аббата. - Ведь это же просто знамение - он просто обязан последовать по стопам своего великого соотечественника! "Графа хрен кто нашел - и меня хрен кто найдет!" - подумал аббат и припустил со всех ног ко дворцу.
  
  Меж тем крики его и Синь Синя, громыханье шарабанки, возгласы разбуженных жителей наделали большой переполох, и на ноги поднялась уже чуть ли не вся столица. Многие выбегали на улицу узнать причину суматохи и, встретив бегущего аббата Крюшона, устремлялись вслед за ним, повинуясь стадному чувству.
  
  Так что аббат прибежал к пруду отнюдь не в полном одиночестве - в отдалении за ним следовала все более увеличивающаяся толпа. А Крюшон меж тем вскочил в лодку и гребанул веслом. Лодка как-то боком подвинулась прочь от берега. Аббат не сделал и дюжины гребков, как вдруг обнаружил, что его ноги по щиколотку в воде - дно посудины почему-то оказалось дырявым как решето. Не отплыл аббат и пяти саженей от берега, как вода поднялась на высоту бортов, и лодка вместе с аббатом ушла на дно. Сгоряча Крюшон хотел было продолжать плаванье вплавь, но невдалеке от него что-то шумно плюхнулось в воду и с плеском устремилось к нему.
  
  "Акула-крокодил!" - вспомнил о завезенном чудище аббат. Обезумев от страха, он побрел к берегу, скользя ногами по топкому дну и крича на весь Некитай. У самого берега аббат поскользнулся, а когда встал на ноги, у его колен уже обнаружилась пасть хищника-убийцы. Сутана задралась на аббате, сковывая ему движения. Аббат взмахнул руками и попытался оттолкнуть водяное чудовище. Но то плотоядно клацнуло челюстями и попыталось схватить аббата. Что-то резко обожгло Крюшона где-то внизу, но он переборол свою боль и рванулся вперед. Акула-крокодил сделала новую попытку вцепиться в плоть аббата, на этот раз - более удачную: подлая тварь вонзила свои зубы в член аббата.
  
  - А-а! - закричал аббат и стукнул зверюгу по башке. Из воды на него глянул крокодилий глаз - он почему-то показался аббату знакомым, будто он уже где-то его видел. Второй же глаз был залеплен тиной. В этот момент голова акулы-крокодила вынырнула на поверхность, и аббат увидел, что глаз зверя закрывает не тина, а какая-то тряпка - как и почему ей сумела обмотаться мерзкая тварь, гадать о том у аббата не было времени.
  
  Подбежавшие к озеру горожане и обитатели дворца стали свидетелями титанической борьбы между аббатом Крюшоном и зубастым исчадием: чудовище, вцепившись в конец аббата, тянуло вглубь, а аббат, вцепившись рукой в прибрежный куст, тянул к берегу. Они будто перетягивали канат, только это был не канат - впрочем...
  
  Есть известная африканская сказка о том, как у слонов появился хобот - это произошло, когда один глупый слоненок дал крокодилу вцепиться в свой нос. В конце концов слонячье чадо вырвалось из захвата водного хищника, но нос его удлинился настолько, что превратился в хобот.
  
  Когда подоспевшие на выручку некитайцы криками и баграми отогнали зверюгу, то обнаружилось, что нечто подобное приключилось и с нашим аббатом. Акула-крокодил так-таки не откусила самое дорогое, не по зубам подлой твари оказался аббатский член. Но в результате сверхнатяжения этот орган удлинился до того, что свисал теперь у самой лодыжки аббата Крюшона.
  
  И подобно слоненку, разглядывающему свой хобот, аббат не веря своим глазам держал меж раздвинутых рук удлинившуюся часть своего тела и переводил взгляд с одной на другую ладонь.
  
  - Великолепное достижение, аббат! Молодчина! - хлопнул его по плечу Ли Фань. - Все восемьдесят сантиметров.
  
  - Больше, - отозвался Гу Жуй. - Я на глаз скажу, что все девяносто.
  
  Зазвучал хор поздравлений и похвал. Полгорода, и среди них все знакомцы и друзья аббата наперебой спешили изъявить святому аббату свое восхищение. Сыпались восклицания:
  
  - Да уж, с таким-то шлангом аббат теперь у нас первый фаворит!
  
  - Этак он и Ахмеда теперь за пояс заткнет!
  
  - Конечно! Куда теперь Ахмеду - девяносто сантиметров! - победоносно заявил Ван Мин, редактор "Вестника некитайской онанавтики" - он, сияя гордой улыбкой, озирался по сторонам так, будто не Крюшон, а он сам отрастил эти сантиметры.
  
  Из дворца прибыл разбуженный император и императрица с Ахмедом - ради девяноста сантиметров августейшие особы сочли возможным пожаловать к пруду лично. Они сами освидетельствовали достижение аббата и удостоили его высочайшей похвалы. Галдеж и хор восхищенных голосов усилился многократно. В этот момент к аббату каким-то чудом протолкался А Синь. Он зашел спереди, сзади, нагнулся - и вдруг показал рукой вниз и, мелко кивая и подло улыбаясь, заявил с ехидной улыбкой:
  
  - Суета сует и всяческая суета!
  
  На эти идиотские слова поначалу не обратили внимания. Но А Синь не убирал руку, показывая на что-то промеж ног аббата. Крюшон, отвлекшись от изумленного и любовного лицезрения удлинившейся части своего тела, наклонился и тоже посмотрел, куда показывал его домохозяин.
  
  КОШМАРЫ РОГФЕЙЕРА, РОДШИДА И БИДЕРМАЙЕРА*
  
  ____
  * Бидермайер - преподаватель сольфеджио в Лондонском финансовом техникуме. Сугубо вымышленное лицо.
  
  
  Бывало, провернет Рогфейер удачную сделку на бирже, - да мало сказать, удачную, а такую, что свалится на голову не что-нибудь, а самое главное капиталистское сокровище - ну, то самое, вокруг которого на цирлах ходят все акулы Уолл-Стрита - и Морган, и Родшид, козел старый, и Дюпон, и Вандербильт - ходят да облизываются да косятся друг на друга, - а ну как кто-нибудь нарушит баланс сил, опередит своих конкурентов-компаньонов? И вот - на-кося выкуси! - обломилось-таки Рогфейеру, выиграл он главный буружуйский приз. Ну, естественно, тут же сбегутся дружки, кореша-приятели финансовые, хлопают по спине, поздравляют, - ясно, завидуют, это уж само собой, но - что сделаешь? - лихо всех обул Рогфейер, остается только головой крутить да шляпу с почтением снять. И стоит в толпе поздравляющих весь бледный Родшид, козел старый, закусил губоньку, поздравить-то поздравил, а сам, поди, весь уж не может, глотает валерьянку - и слезы в глазах Родшида.
  
  А в центре мира приосанился, как на именинах, Рогфейер, сам еще не веря в свое нечаянное счастье, но уже прикидывая про себя, как он теперь будет заправлять вселенной, - казнить и миловать земные правительства, президентов по пять часов в углу приемной держать, - словом, определять ход планетарной истории на столетия вперед. И вот открываются двери праздничной залы, и под стрекотание телекамер, под овацию публики въезжает главный сейф с главным финансовым сокровищем, перекочевывает к новому владельцу из сверхсекретных недр главного капиталистического банка. И воют сирены, и от полицейских рыл рябит в глазах - а рыла-то сплошь полковничьи да генеральские! - и подкатывают они заветный сейф прямо под ноги царственному Рогфейеру. И произносит речь Президент, а потом главный банкир главного банка под овацию присутствующих вручает ключи от сейфа властительному Рогфейеру.
  
  И берет небрежно Рогфейер ключи, и отпирает заветный сейф, и гордо-ленивым движением владычной руки откидывает дверцу, обнажая девственное лоно сокровища для взора избранного общества. И сходят с ума операторы, пихая друг друга, стараясь хоть видоискателем забраться вглубь желанного лона. А в сейфе-то... И пошатнулся царственный Рогфейер, и отвисает его челюсть, и ропот удивления пробегает по устам родных-близких, заплечно стоящих дружков-корешков... В сейфе-то - полным-полно рваной туалетной бумаги, а никаких миллиардных чеков или там золота-бриллиантов чего-то и не видно! И лезет ослабевшей рукой Рогфейер в этот ворох, и шевелит одну за другой гадкие бумажки - нет ли там среди них какого алмаза? - но увы, нет алмазов, нет золота, нет миллиардных чеков - только туалетные бумажки лезут в миллионерские руки. И ладно бы, хоть были они новые, в рулонах, еще бы от них какая-то польза, а то ведь сплошь подтертые да мятые - ни себе оставить, ни на продажу пустить.
  
  И рушатся в одночасье вселенские планы Рогфейера, - уже ясно ему, что все погибло, что денежки-то его тю-тю, никто не вернет, а куда делось главное капиталистское сокровище - этого, как водится, никогда не доищутся, и уж не быть Рогфейеру королем Уолл-Стрита, и ухмылка уже раздвигает губы друга-врага Родшида, злорадствующего поодаль, и корешки Рогфейера отводят стыдливо глаза, хихикая в усики, а несчастный Рогфейер с говенной бумажкой в руке тоскливо озирается по сторонам: да не спит ли он? ужели все это наяву? - и слеза туманит монокль Рогфейера, и не может он проснуться... а кстати, и не Рогфейер это вовсе, а Бидермайер - и чего это ему померещилось, что он Рогфейер?..
  
  А то еще Родшиду приснится сон, будто он в первую брачную ночь раздевается перед зеркалом в спальне, а возлюбленная дева, цветок юности и чистоты, продавщица из галантерейного отдела, ожидает его в соседней комнате в пылании своей невинности, нетерпеливо елозя задиком по шелковой простыне. И еще более нетерпеливо стаскивает с себя нижнее исподнее благородный Родшид, и вдруг... вдруг с ужасом замечает, что его нижнее мужское естество полностью заменилось на женское!!! И не веря своим глазам благородный Родшид переводит взгляд в зеркало, и повторяет оно эту сверхъестественную картину. Сверху - по-прежнему Родшид Родшидом - усы, бородка, фрак, черная бабочка на белоснежной рубашке, а внизу, ниже пояса, - совсем, совсем не то, что так пылко ожидает в соседней комнате юная новобрачная - даже полностью противоположно тому! И лезет проверить рукой эту перемену потрясенный Родшид, и с содроганием ужаса нащупывает то, что он уже не раз осязал без ужаса - да только не у себя, а у лиц противоположного пола. И удостоверяется благородный Родшид в свалившейся на него перемене - да, так и есть, вот прорезь, вот - глубже лезет палец Родшида - вот и сладостная пещерка, а вот и... постойте-ка, что это там твердое и как будто металлическое? И выколупывает благородный Родшид из своего углубления... нипочем не угадаете! - золотую монету! "Откуда, откуда она там взялась?!." - недоумевает еще более потрясенный Родшид. "Может быть, это Небо послало ее мне в возмещение моего ущерба?" И машинально благородный Родшид кладет золотой соверен на зуб, пробуя надкусить - и на тебе! - монета-то фальшивая! - и в негодовании отбрасывает Родшид скверную монету на пушистый ковер.
  
  А меж тем юная дева в пылу любовного нетерпения взывает к мужу с ложа любви: "Где ты, о мой супруг? Почто ты медлишь придти ко мне?"
  
  И вздрагивает, будто пораженный ударом молнии, Родшид, понемногу осознавая щекотливость возникшей ситуации. И делает он шаг прочь из спальни, но внезапно ощущает, что там, откуда он так неожиданно извлек поддельное золото, есть нечто еще, требующее извлечения. И извлекает благородный Родшид - и вновь это золотая монета, испанский дублон, и вновь, увы, фальшивая, как свидетельствует надкус Родшида, - и на ковер летит фальшивый дублон. И вновь лезет рука Родшида к месту, столь неожиданно осчастливившему его тело, и вновь выколупывает фальшивую монету... "Да что это со мной сегодня такое?" - медленно, как во сне, тянется мысль в мозгу благородного Родшида.
  
  И наконец весь ужас его положения открывается несчастному Родшиду. Что же будет-то, а? Что будет-то теперь? Ну, перво-наперво, у него отберут капиталы, - есть кому отобрать - вон их сколько, наследничков-конкурентов! Скажут: "Папаня денежки мистеру Родшиду оставлял, а где же тут мистер, когда это миссис!" Сожрут, сожрут - звери же! Ну, ладно, он не пропадет, башка есть и связи старые, да что! - он еще миллионы на своем превращении заработает, пойдет в цирк, с детства мечтал, номер-то будет - полный фурор, - "Мистер и миссис Родшид!" - все ждут двоих, а он - вот он, миссис и мистер в одном лице, - и золотые монеты дождем... фальшивые, правда, но все равно эффектно, не пропадет, да он больше прежнего разбогатеет - вот только сейчас-то что делать?!.
  
  И привлеченная золотым звоном, ожидая какого-нибудь супружеского щедрого сюрприза, выходит к Родшиду юная дева, нареченная ему в жены самим кардиналом Перастини. И поворачивается к ней оцепеневший Родшид, и слова веселого упрека смолкают на устах прелестной новобрачной, потому что от взора ее не укрывается необычайная перемена в ее супруге. А совсем потерявшийся Родшид вновь лезет пальцем в известную прорезь и отработанным движением выковыривает монету - золотой луидор - и вновь пробует ее на зуб, и вновь отбрасывает на ковер. "Что, фальшивая?" - растерянно спрашивает ошеломленная леди Родшид столь же ошеломленного супруга. И машинально кивает ей Родшид, не в силах вымолвить слова, и только повторяет освоенную последовательность движений, и поддельный венецианский дукат присоединяется к своим собратьям на ковре - а юная дева только провожает взглядом движения руки благородного Родшида, - и не может, не может он очнуться от своего невероятного сна... и кстати, это опять-таки не Родшид, а Бидермайер, - и с чего только взбрело ему, что он - Родшид?!.
  
  И подобно спящему Родшиду, выколупывающему из своей промежности фальшивую золотую монету или Рогфейеру с говенной бумажкой в руке, аббат Крюшон застыл изваянием горестного потрясения посреди всеобщего хора веселых поздравлений.
  
  Стоящие близ аббата мало-помалу тоже разглядели то, на что показывал А Синь и что повергло неустрашимого аббата в такое остолбенение. Лица их вытянулись, выказывая разочарование, а рты закрылись - все начали, скривившись, похмыкивать и пятиться прочь.
  
  Еще сулили аббату первое место в книге рекордов Гиннеса, еще спорили, кто кого - аббат или буйвол, еще звучал гвалт восхищенных и завистливых голосов. Но уже смолкал он; уже хмурилось утро и веяло ледяное дыхание мирового трагизма. Мало-помалу шепот бежал по галдящим рядам, и стихали они, и скорбное молчание воцарялось в толпе, и сознание каждого достигала весть о непоправимом.
  
  Действительно, тело аббата в результате победоносной схватки украсил непостижимый член, действительно, превосходил он все мыслимое и вообразимое - ничего не скажешь, царь-член, всем членам член. Но вот вторая часть мужского отличия - яйца - напрочь отсутствовала между ног аббата. Откусила их подлая акула-крокодил. Как бритвой срезала!
  
  Яйца-яйца! Как несправедлива к вам жизнь, людская молва и женская ласка! Вот член - как его балуют, как любят, как нежат женские ручки! Сколько ласковых слов, сколько жарких поцелуев осыпает этот отличительный признак мужчины. И по заслугам, спору нет, ибо кто же, как не член, достоин всего этого? А яйца? Разве их умеют так ценить? Отнюдь - плохое отношение к яйцам, бранят их, "да зачем вы только взялись на нашу голову, окаянные? опять я подзалетела!" - выговаривает им слабый пол. Плохое, правду сказать, отношение у женщин к яйцам! А ведь яйца - это неотъемлемая часть мужчины, неразрывное единство образуют они со членом, надо же понимать это, голубушки вы мои! Вот аббат Крюшон - член хоть куда, царь член, о таком всякий мечтает/каждому бы такой/никто не откажется, - а нет яиц, так и члена все равно что нет. Считайте, пол-аббата осталось или того меньше. А эти девяносто сантиметров - с них ведь чай не пить, кому они нужны, без яиц-то, вокруг шеи их, что ли, обматывать вместо шарфа?
  
  Подобные мысли наконец овладели всей собравшейся у пруда толпой. Не глядя в глаза Крюшону удалилась прочь императрица под руку с Ахмедом, высоко подняв голову; ушел император; ушли друзья Крюшона, иностранные послы, горожане, А Синь - все миновали аббата как пустое место. Вскоре он в полном одиночестве остался на берегу пруда - один-на-один с другом своим последним, свисающим из откинутой руки. Но никому уже не был нужен ни этот друг, ни сгинувшие яйца, ни сам аббат. Вот что натворила подлая акула-крокодил!
  
  Берегитесь акул, мужики! Особенно с черной повязкой на глазу - страшный это хищник.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"