Бабье лето!.. Что может быть мягче и нежнее прикосновения к щекам его свежего дыхания? Будто запоздалая любовь на излете жизни, оно вдруг проявится целым букетом теплых, светящихся тихой радостью, красок посреди серой слякоти дряхлеющей осени. В этом году он ждал свидания с ним с грустной тревогой, не вполне уже веря, - а состоится ли оно?
Старик сидел на скамье у детской площадки, подставив худое лицо под ласковые лучи солнца, просеянные сквозь багряную листву старого тополя. Он зачарованно любовался совсем еще юной, не знакомой ему, мамочкой, в отдалении хлопотавшей над своим чадом. Ее малышка, вся в белых кружавчиках-рюшечках, схожая с неоперившимся птенцом-совенком, самостоятельно забралась на самый верх металлической горки, но при этом никак не могла решиться соскользнуть вниз.
- Ну, давай же, солнце мое, смелее, я ловлю тебя! - мамочка распахнула объятья, вытянувшись гибким телом к своему сокровищу. - Ну, скорей же, счастье мое!
- Счастье мое... - прошептал старик, вслушиваясь в звучание этих слов, как вслушивается скрипач, настраивая свою скрипку. Привычную тупую боль в груди робко потеснило, давно уже забытое им, ощущение того призрачного состояния, когда мир пестрится цветами радуги и хочется петь, пусть бы и хриплым свистящим полушепотом, отбивая такт старой тростью. До слуха его, как сквозь вату доносилась музыка этого позднего утра: какофония звуков беспокойного города, пение птиц, ласковое воркование молодой женщины, колокольчик детского голоса... Он боялся пошевелиться, дабы не спугнуть ее, мысленно умоляя Всевышнего позволить ему прикоснуться слабеющим взором к той красоте беспечной молодости, испить еще раз непослушными губами эту трепетную нежность бабьего лета.
- Ну же, лети ко мне, ласточка моя! Сюда - прямо в мамины рученьки, - все уговаривала мамочка свою "пташку". Та же, запрокинув головку, заразительно хохотала. Ее звонкий голосок рассыпался перезвоном бубенчиков по верхушкам деревьев.
Как же эта мамочка напоминала ему медсестричку, что выносила его на себе с поля боя в той страшной войне, случившейся целую вечность назад и до сего дня так и не освободившую из своего плена его покалеченную душу. Та сестричка точно с такой же любовью в голосе ворковала над ним под грохот неутихающей канонады, перебинтовывая его раны:
- Потерпи милый! Сейчас я тебя вытащу - я сильная, - уверяла она его. - Я тебя не брошу, ты только оставайся со мной! - и шлепала его по щекам, не давая провалиться в небытие. Она тащила его волоком между воронок по брошенному неубранным пшеничному полю, перепаханному вдоль и поперек гусеницами танков, и приговаривала:
- Мы еще поживем с тобой, родненький! Ты только держись! Мы еще пожив...- вдруг ее голос оборвался на полуслове и она, переломившись пополам, неуклюже привалилась к нему боком, растерянно глядя на него широко распахнутыми глазами. Сквозь губы пробивался ручеек алой крови и, стекая по подбородку, капал ему на грудь. И этот ее взгляд - беззащитный, удивленный... Он медленно-медленно угасал.
Старик тогда выжил. Его обнаружила похоронная команда, по счастью не закопав живого с погибшими и доставила в лазарет, а затем уже его переправили в госпиталь, в тыл. Он избегал вспоминать ту войну, не любил рассказывать о ней, не желая погружаться мыслями в этот клокочущий сгусток боли, который, словно кратер вулкана, никогда не остывал. Но сейчас старику казалось, что он снова видит ту сестричку - живую и по прежнему юную и возможно теперь его больше не будет преследовать бессонными ночами тот ее растерянный взгляд. Он любовался ею, ослепительно красивой в своем счастье и радовался, что впереди у нее целая вечность.
- Господи, останови этот миг! - Молил старик небеса. А в них уже зарождался и стремительно усиливался пронзительный свист несущегося к земле снаряда, поглотив в себе звуки города, гомон птиц, детский смех. Мир взорвался ошметками черной земли, взметнувшимися в воздух качелями, сорванной с веток листвой, разорванной плотью юной мамочки и летящим, словно белая птица, младенцем.
И только старик оставался неподвижно сидеть с широко открытыми глазами, слегка присыпанными землей, и с улыбкой на лице. Он умер счастливым одним мгновением раньше.
И сегодня, как и в тот день, целую вечность назад, отпевало их бабье лето:
"Со святыми упокой, Христе, души раб твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.*" - слышалось в шуршании листвы, оседавшей запоздало багряным саваном на заново израненную землю.
*Молитвослов - помянник по усопшим, кондак. Март 2016