Портреты персонажей собирательные. Не стоит присматриваться к ним столь пристально. И если кто и обнаружит в них частичку себя, не пеняйте на автора - всему виной время, из которого мы пришли в день сегодняшний.
Хорошо помню свой первый урок классического танца. Я стою у станка в балетных лосинах, весь обтянутый и прилизанный, словно леденец на палочке. В классе нас, таких оболтусов, четверо, а также десяток девочек, уже старательно тянущих 'носок', втягивающих животики, 'подбирающих хвостики' и стреляющих при этом живенько глазками в нашу сторону. У моих ног присела Мая Николаевна, наш преподаватель по балету, вчерашняя выпускница Московского института Культуры. Эта красавица-блондинка оптимистично пытается привести мои ступни в пятую позицию, выворачивая бедра, поджимая ладошкою живот, шлепая по ягодицам и уговаривая меня за всем этим следить одновременно. Так как сие было выше моих скромных способностей, она, неугомонная, какое-то время еще управляет непослушными частями моего тела своими требовательными, но нежными ручками. 'Маечка ты наша Николаевна!' - восклицаю я мысленно, лихорадочно пытаясь обуздать свою эрекцию, предательски норовившую торжественно заявить о своем пришествии... 'Вот только не сейчас, только не здесь!..' - девственно вопит мой внутренний голос. Еще минуту назад, когда она возилась с ногами стоящего впереди меня Ваньки, я все недоумевал: отчего у того шея такая красная? Сзади меня - только девочки и они тоже видят сейчас мою шею. Хорошо, что только шею, а не ужас в моих глазах. Что бы хоть как-то сосредоточиться на восклицаниях Маи Николаевны у моих ног, обращаю свой взор вниз и утыкаюсь ей в декольте - туда, где нежится волшебство. 'Нет, ну какой же бес дернул меня поступать на хореографическое отделение?!' - вопит уже очумело все тот же голос.
Следующий ее урок мы с Ванькой прогуляли.
***
Лето выдалось аномально жарким для Германии и я был несказанно рад, что оно наконец-то закончилось. Новый учебный год уже начался и завтра у внука первый урок сексуальных отношений, где ему расскажут все то, о чем я в пятом классе еще не подозревал и даже в седьмом не догадывался, а, впрочем, и в десятом мало что знал. Этим летом я наблюдал, как он и две мои внучки без всякого стеснения переодевались не прячась друг от друга, что бы купаться в бассейне у меня на даче. От комментариев благоразумно воздержался - не нашел что сказать. Да они бы меня и не поняли. Никак не реагируя на сам процесс смены одежды, детки весело щебетали о своих делах, торопясь окунуться в прохладную воду. 'Пожалуй переживет он те 'многие знания', несмотря на 'многие мои печали'' - успокаиваю себя, но червь сомнения меня все же не оставляет. 'Уж, не напроситься-ли с ним на урок?' - вертится не вполне адекватная мысль в голове. От чего-то так хочется увидеть, как он отреагирует на свои первые открытия. Мои-то все еще стоят у меня перед глазами.
***
Мы прилипли к окну нашей комнаты в общаге, в ожидании еженощного аттракциона. Напротив - общежитие торгового техникума, где проживали исключительно девушки. Вот уже вторую неделю эти шалуньи устраивали нам представления с раздеванием при 'художественно' выставленном свете. Не знаю, из гуманитарных ли соображений, из любви ли к будущим деятелям искусства или просто озорства ради, но они собирали у окон всю мужскую братию нашего 'культ-заповедника'. В нашем окне нас уже шестеро. А вот Леше - якуту, поступившему в институт по разнарядке национальных кадров, места не хватило. Этот, неискушенный еще соблазнами цивилизации, 'кадр' отчаянно пытался протиснуть свое тщедушное тельце про меж наших, закаменевших в 'партере'.
- Пуститя, моя тоже хочет! - верещал он тоненько, но страстно. Наконец, расплющившись между мной и Серым, он, также как и мы, впал в транс ожидания. А там, напротив, в трех комнатах уже шла постановка света: выключался верхний и у дальней стены от окна включались настольные лампы. Девицы в обтягивающих свитерах, блузах и водолазках двигались непринужденно, зазывно покачивая бедрами (ног нам было не видно). Они замирали в оконных проемах в поэтических позах, как бы зависая вопросом: 'Хороша ли я в фас? А может лучше в профиль?'
- В профиль! Лучше в профиль! - взывали к ним нетерпеливые зрители.
- Подождите! Я еще фаса не посмотрел - пискнул Леша, близоруко прищурившись.
- Леша, твою дивизию! Закажи себе, наконец, очки! - рявкнул на него Серый.
- Ага! А где деньга взять? - Где взять, никто не знал.
Следующий номер программы, нами столь медитативно ожидаемый, - раздевание. Свет поменялся: лампы установили на полу у окон под разными углами проекции. Красавицы высвобождали из оков свои волосы, распуская хвосты, расплетая косы, разваливая всевозможные сооружения на макушках и рассыпая их по плечам. Мы терпеливо пережидали. Понятно. Обязательная часть композиции - развитие действия, называется. Не из кулинарного техникума, чай. Дышим еще ровно и пока в унисон. Но вот в левом нижнем началось: она развернулась к нам спиной, медленно потянула свитерок вверх. Оголилась полоска талии, затем, расходясь клинышком, часть спины, застежка, а там и бретельки лифчика, открылись плечики, за ними белым лебедем шейка и далее вверх за тканью свитера потянулись волосы... У нас тихо-тихо. Похоже не дышал уже даже подслеповатый Леша. Вместе с ее волосами вниз последовал наш хриплый общий выдох. В окнах справа и в центре это священнодействие подхватили и другие жрицы товарно-денежных отношений, стоящие к нам кто лицом, а кто боком. Сопим шумно, от комментариев воздерживаемся - не спугнуть бы... А тем временем в правом верхнем окне руки чаровницы упали к юбке, пальцы пробежались по поясу и замерли на застежке сбоку... 'Щелк' - прозвучало явственно в мозгу у каждого из нас и ткань заструилась куда-то вниз, открывая округлые бедра, верхнюю полоску трусиков и дальше... Нет, дальше нам не видно, и мы дружно потянулись синхронно вверх, на цыпочки, вытянув по гусиному шеи. Леша уцепился за мои и Серого плечи, пытаясь вскарабкаться по нам, как по бревнам, выше еще хотя бы на пару сантиметров.
- Куда ты прешь! Я что тебе - олень нанайский? - зашипел я на него ползучим гадом, не отрывая, впрочем, глаз от окон в мир вожделения.
- Вкручивай лампочку! - не выдержал кто-то в соседнем окне, должно быть из комнаты режиссеров.
- Да! Да, милая! На табуретку и... лампочку... - поддержали его гениальное решение еще несколько голосов. Но у завтрашних хозяек златоносного прилавка свой сценарий и наши творческие амбиции в нем, увы, не учитывались.
- Смотри, смотри, - зашептал лихорадочно Петюня, тыча пальцем в среднее окно прямо у нас перед носом. У торговой леди руки уже за спиной на застежке бюстгальтера, волосы переброшены вперед. Медлит - выдерживает паузу, зараза! Но, все же смилостивилась, повела плечиками, подхватила 'парашютики' двумя пальцами и, отведя театрально руку в сторону, сбросила их на пол.
- Ой, мамичка! - задохнулся Леша в трепетном экстазе.
- Смотри, смотри охлабысток! Мамка тебе такого не покажет. - разрешил 'сердобольный' Серега.
Нимфа поплыла в глубь комнаты, потянулась томно и, не повернувшись к нам лицом, выключила свет.
- У-у-у!.. - понеслось эхом вдоль всей общаги, а через минуту-другую - еще и еще... Свет гас во всех окнах.
- А секса будет? - заикнулся Леша.
- Тебе-то зачем?
- Моя хотела посмотреть, однако!
- У моржей посмотришь - вдруг, вызверился на него Серый.
Общага с болью отлипала от окон. Не сразу... Некоторые еще вглядывались в темень оконных проемов, большей частью оркестранты, у них своих девок в группах мало. По коридору бегал Леша. У него разыгралась псевдоастма.
- Д'ыхать нечем!.. - заглядывал он в глаза каждому в надежде, что помогут. Я отвел его в комнату, усадил на свою кровать и мы, держась за руки, дышали вместе - медленно, не глубоко, чтобы он смог успокоиться. 'Пересмотрел зрелищ, бедолага' - искренне сострадал я сыну оленевода. Спустя полтора десятка лет я еще увижу по телевидению, как Леша, уже маститый режиссер документального кино, на блестящем русском будет представлять свой фильм о жемчужинах якутского фольклора.
Спали беспокойно. Слышались чьи-то невнятные возгласы, вздохи, Лешино щенячье поскуливание. Я всю ночь метался в плену одного бесконечного сновидения. Вернее, это был все время повторяющийся, один и тот же сон, в котором я ползу по веревочной лестнице, переброшенной горизонтально из нашего окна в одно из окон соседнего здания. Меня, вцепившегося клещом в деревянные перекладины, ветер швыряет из стороны в сторону, подкидывает вверх, крутит словно веретено, норовя сбросить в бездну. Я уже на полпути к заветному проему, в котором призывно машет мне рукой одна из тех обворожительных прелестниц, что колдовали нам наяву. Отчетливо вижу ее обнаженное тело, будто скопированное с полотен Ренуара. Благоговейно трепеща и задыхаясь от восторга, чувствую, что никакая сила уже не сможет сорвать меня с моей 'паутины'. В соседнем окне замечаю голого Лешу, сидящего верхом на украшенном ветвистыми рогами олене и он тоже призывно мне машет. 'А животное как он туда затащил?' - гадаю, зависнув между домами, а также попутно пытаюсь уразуметь: 'На кой же ляд я ему еще понадобился? Ведь только подержал его за руки...' Перекладина за перекладиной, словно влюбленный гиббон по лиане, ползу я к своей Данае. У нее в руках, будто у сказочной феи, из воздуха появляются счеты и она отщелкивает на них, косточка за косточкой, каждую клеточку лестницы, пройденную взалкавшим любви верхолазом. Откуда-то я знаю, что там в окне меня ждет небесное наслаждение. Там наконец окунусь я в негу моих эротических сновидений. Мне еще ни разу не удавалось досмотреть их до конца, до того вожделенного момента, который я предвкушаю уже всем своим естеством. Мое возбуждение столь велико, что за два-три лестничных квадрата до ее подоконника я всякий раз просыпаюсь с бешено колотящимся у самого горла сердцем и 'естеством' бодрствующим одиноко в ночи. И снова тяжелые вздохи, невнятные возгласы, Лешин скулеж... На утро опять не выспались!
***
На урок с внуком я, конечно, не пошел, но, чтобы утолить свое любопытство, в интернете все же покопался. В программе за пятый класс в разделе женской физиологии читаю: 'Пятнадцатилетняя Сюзи уже ведет свой дневник менструаций. Ее циклы еще пока не регулярны. В течении этого периода она вынуждена пользоваться прокладками или тампонами.' Ну вот, как моему внуку прожить без этого сегодня? Как он будет завтра с девочками общаться, не зная, что у них года эдак через четыре-пять 'критические дни' наступят?
Со школы он явился весь расхристанный, снова в дранных штанах на коленках, взмыленный, как будто за ним черти гонялись. Сбросив пудовый портфель тут же на пол (слава Богу, донес) и с порога учинив допрос бабушке: '... что у нас сегодня поесть?' - сунулся за стол.
- А руки мыть!.. Или после урока по сексу тебе уже все можно? - занудствую я, ненавязчиво подбираясь к заинтриговавшей меня теме. Ведь еле дождался, когда же он наконец явиться. - Ну что интересного вам там рассказывали?
- Да, фигню всякую! - отмахнулся он от меня и отправился в ванную. 'Ты смотри как много усвоил!' - хмыкаю про себя - 'Мне бы в свое время про эту 'фигню' послушать'.
***
Сразу после вступительных экзаменов нас определили в стройотряд - достраивать новый корпус нашего института. Каркас и крыша уже стояли, и мы выкладывали только внутренние перегородки в полкирпича, а девушки штукатурили. Контроль за качеством был незамысловатым: приходил Петрович - наш бригадир, мужик уже за тридцать - двигал плечом по стене и если она оставалась стоять, то хлопал тебя по плечу: 'Молодец, мол, валяй дальше...'. Со мной в паре трудился Валерик, единственный парень на всем библиотечном факультете.
Валера был также единственным ребенком в семье, которого воспитывали, лелеяли и нежили три одинокие женщины - бабушка, мама и старая дева-тетя. Все три дамы исключительно культурные и воспитанные. Филологи, одним словом. Мужчин в доме отродясь не водилось, Валерик не в счет, да и сам он был зачат по недоразумению, на стороне. Поэтому можно смело сказать, что нога мужика за порог их квартиры в буквальном смысле не ступала. В результате мальчик получился весьма утонченный и тоже исключительно культурно воспитанный. От каждого крепкого словца бригадира, да и, чего греха таить, из наших уст тоже нередко вылетало, он пламенел ланитами и утыкал глазки долу. Его непорочность забавляла и провоцировала окружающих немедленно подвергнуть его какому-нибудь искушению. Девицы на факультете во время поточных лекций просто не замечали его присутствия: задрав подолы подтягивали колготки, поправляли вкладыши в лифчиках, сокрушались о своем, о женском, а иные, так вовсе, делились еще и своим сексуальным опытом. И когда вдруг обнаруживали поблизости юношу, уже полыхающего заревом вечернего заката, тут же начинали его 'реанимировать', заботливо хлопотать над ним:
- Ну Валерик! Ну ты хотя бы отворачивался или затыкал ушки, когда распущенные тетки общаются - свихнешься ведь тут с нами.
Мужики таким тактом не обладали.
В тот день мы с библиотекарем выкладывали все ту же стенку уже по четвертому разу. По центральному пролету прогуливался Петрович, а с ним еще пара старшекурсников. Судя по всему, по стакану уже накатили и теперь явно скучали. Увидев нас, направились в нашу сторону. 'Ну все! Снова валить будет' - затосковал я обреченно.
- Ну-ка сынок - по отечески обратился Петрович к Валерику - схватил ведро и сгонял наверх к бабам. Скажи, чтоб нацедили менструации. Да смотри, что б полное было, и мухой обратно.
Этот книжный червь, должно быть, как и я, тоже обрадовался, что бригадир стенку валить все же не будет, ухватил ведро и, окрыленный таким счастливым поворотом событий, заспешил наверх.
Девицы на втором этаже тем временем дружно выравнивали откосы, затирали огрехи нашей кладки и штукатурили. И вот тут явился наш книголюб с сияющим лицом и с ведром в руках:
- Девчонки! Ведро менструации нацедите по быстрому! Шеф приказал.
На всем этаже воцарилась тишина, на нижнем тоже. Там уже ждали, собравшись у лестницы все горе-строители, готовые к приему непорочного тела.
- Пошел вон, придурок! - зашипела на него вполголоса Валюха, самая старшая из всех.
- Ну что вам, жалко - заканючил Валерочка - Ну, хотя бы полведра...
- Пошел вон!!! - потряс стены сейсмически неустойчивого строения дружный рев из полутора десятка девичьих глоток.
К нам вниз скатился сначала библиофил, за ним ведро, а затем и толпа перевозбужденных фурий. Они что-то орали, потрясая кулаками и швыряя в нас все, что у них было в руках. Отчетливо я разобрал только одно слово: '... уроды!!!'. Следующие полтора часа никто не работал, ни на первом, ни на втором этажах - 'переживали!'. А я, ко всему прочему, благодарил Всевышнего за то, что меня не послали. Я бы ведь тоже пошел. И еще гадал: у кого бы узнать, что же эта за фигня такая, за которой ходил Валерик?
***
Блуждание в интернете по темам сексуального воспитания оказалось довольно занимательным. Признаюсь, грешным делом, увлекся даже, инспектируя будущий диапазон знаний моего внука. Ему, моему родненькому, который все еще время от времени норовит забраться ко мне на колени, потребно уже знать, что: 'Девственная плерва - оказывается - складка слизистой оболочки, которая полностью или частично перекрывает вход во влагалище и бывает при этом в форме полумесяца или кольцевидной' - вот так! Это вам не 'Апрельские тезисы' Ильича тупо штудировать. Ему просто жизненно необходимо с малых лет уже во всем этом разбираться. А если не сейчас, то когда? А вот еще: '... сперматозоиды могут оставаться жизнеспособными в женском теле до семи дней'. Вот сижу и прямо бешусь - где вы были сволочи с этим сорок лет назад?! Нам в восемнадцать про это даже на заборах не карябали, хоть жизненно было уже очень даже необходимо, а ему в девять - пожалуйста! Еще и на дом, поди, что-нибудь задали? И что характерно - про любовь в той программе ни слова. Может и вправду это все химия в нас резвится?
***
За Мопассана я ухватился сразу же, как только получил абонемент в краевую библиотеку. По программе его проходят только в конце четвертого семестра, а это все равно, что ждать второго пришествия. Секса, как известно, в нашей стране не было. Нет, дети, конечно, рождались и то, что происходило между мужчиной и женщиной называли всяко, но никто почему-то не решался назвать этим словом. Про буржуазно-массовую культуру, где его было много, мы тоже слышали, а вот, что это за хрень такая, представляли себе смутно, но на всякий случай осуждали. Вожди наши нечто такое туманное талдычили о какой-то гармонично развитой личности, чего мой мозг, при гормонально бунтующем организме, уразуметь уже не мог. Выходило, что 'низам' протуберантного возраста, для полной гармонии, знаний на эту животрепещущую тему до зарезу недоставало, а 'верхам', весьма преклонного - уже и не надо было. Но, ведь 'свято место пусто' ж не бывает. Освоив информацию, в картинках расписанную на заборах и стенах общественных туалетов, я обратился к классикам. От того и мусолил теперь отдельные эпизоды у мастера эротического жанра по нескольку раз, бережно, по крупицам выстраивая базис своего сексуального образования, пылая при этом челом и непредсказуемо откликаясь телом. Некоторые ребусы эротических изысканий автора, в силу своего абсолютного невежества, раскусить мне так и не удалось, хоть и любопытно было до жути! Сказать, что меня охватывало неосознанное томление - значит ничего не сказать. Пугливо оглядываясь, уж не привлек ли я этим своим 'томлением' внимание посетителей всего читального зала, я наткнулся на ее иронично-загадочный взгляд - будто она все про меня знает: и про сейчас, и вообще...
На следующий день мы сидели уже за одним столом. Я богемно листал сборник стихов Гарсии Лорки, ненароком сболтнув, что и сам пописываю, но почитать ей про свою 'любовь-морковь' благоразумно отказался. Она перелистывала, в свою очередь, какую-то муру про театр, толковала что-то мудреное об Эфросе и Товстоногове. Я слушал, но шибко не вникал. Не зря же говорят, что у хореографов мозги в пятках.
Оленька мечтала стать артисткой! Ну если уж не кино, то, на худой конец, какого-нибудь заштатного театрика. Провалив вступительный экзамен на режиссерское отделение, пристроилась на рабфак*, поселившись в нашем же общежитии, чтобы через год поступать еще раз. После занятий мы гуляли, держась за руки. Долго гуляли, надо признаться, - три месяца. Затем ее терпение, судя по всему, лопнуло и мы стали целоваться. Целовались на всех углах, а на одном из них она даже показала мне, как целуются парижанки. 'Головокружительно, доложу я вам! Вот живешь, живешь, а про французов ни сном ни духом' - впал я окончательно в эйфорию от всего французского, и прочитанное ранее у Мопассана (недаром он тоже один из них) возымело для меня уже сакральное значение и взывало к немедленному воплощению в практику. Когда такой счастливый момент наконец наступил (вдруг образовался свободный закуток в общаге), я, как новообращенный месье, сразу же после 'парижского головокружительного' распустил руки. Но Оленька, стеснительно зардевшись, заявила, что она - '... ну, в общем, полу-девочка'. Мол, так тоже бывает. Прокрутив в голове все освоенные мною теоретические тезисы по сексу, понял, что как раз в вопросах женской физиологии-то я - ни ухом, ни рылом. Опечалился не очень, и даже, отчасти, возгордился: у всех либо так, либо эдак, а у меня - загадочная. Однако зов природы вкупе с природным же любопытством подстегивал меня уделить изучению феномена более пристальное внимание. Я бился с каждым лоскутком ткани на ней, с резинками, застежками и молниями, но ближе к предмету моего 'научного' интереса подобраться мне так и не удалось. Оленька оберегала свою тайну пуще глаза. Хотя, лишится глаза, мне казалось, все же на много трагичнее. 'Эх! Надо было лучше читать про Казанову', - сокрушался я запоздало - 'Да где ж про него взять-то?'
Мы продолжали гулять, держась за ручки. Моя театралочка, то поправлялась телом, то худела и снова поправлялась. Между делом глотала какие-то таблетки, говорила, что французские, яко бы их используют парижские проститутки для поддержания формы. 'Ей-то зачем? - недоумевал я всякий раз - К чему это она себя готовит?' Но если уж французские, то конечно, смирялся я подобострастно. По выходным она обычно исчезала, чтобы навестить свою любимую бабушку, а я скучал. Так продолжалось еще несколько месяцев. Но вот наступил день, когда мир для меня перевернулся: эта поклонница французского сластолюбия и фармацевтики, обшарив шкафы и личные вещи своих подружек по комнате, прихватив относительно новые еще предметы верхней и нижней одежды, а также девяносто рублей образца семидесятых*, исчезла в никуда. То бишь, куда? Никто не знал. Я был первый, к кому, 'обнесенные' ею девицы, пристали с этим вопросом, как с ножом к горлу, нашинковав попутно в клочья и мою душу.
Я часами тупо пялился на унылый пейзаж за окном, на серое здание соседней общаги, где давно уже не появлялись обласканные светом настольных ламп будущие богини тотального дефицита и все пытал кого-то из ниоткуда: 'А что же Эфрос... Товстоногов... парижский поцелуй, а... а бабушка?' Бывшие подружки моей 'золотой ручки' по копеечке восстанавливали нанесенный ею ущерб. Меня они тоже не обходили своим вниманием:
- Скажи, ты спал с нею? - однажды приперли они меня решительно к стенке на лестничной площадке.
- Девчонки, вы чего? - норовил я увильнуть от ответа.
- Нет, ты скажи - да или нет! - не отступала Любаха, боевито подбоченившись.
- Ну, я, конечно, пытался - промямлил я - но у меня не получилось. - Они, отчего-то, глядя на меня как-то больно уж жалостливо, тут же и поверили.
- Ну так вот. Пока ты с нею гулял по коридорам, трепетно держась за ручку, она два раза аборт сделала! - рубанула Светка мне по ушам. От такого сообщения я похоже впал в ступор, пытался как-то еще артикулировать, но слова почему-то не рождались.
- Неужели ничего не замечал? - и видя, как я одурело мотаю головой из стороны в сторону, они усадили меня на ступеньки, сели рядом и тоже пригорюнились.
- Она... она ведь глотала какие-то пилюли, говорила, что для проституток... - обрел я, наконец-то дар речи.
- Какой еще такой бабушке? Красная шапочка, блин! - взбеленилась Светка - Ноги бы оторвать той 'ретивой старушке' вместе с 'прибором'! - скрежетала она кровожадно зубами.
Я страдал! Потерянно ходил по коридорам учебного корпуса и страдал! 'Жить или не жить?' - в сомнении разглядывал я из окна второго этажа еще не растаявший сугроб внизу на клумбе. 'Ну, может хотя бы испытать чувство полета?' - не унимался мой мятежный разум. Из болота депрессии да прямиком во взрослую жизнь меня вытащила одна из старшекурсниц, мимоходом и решительно прихватив в свою постель. Весьма немилосердно порушив мою невинность, она выставила меня за дверь. 'Надо же, какая гадость!' - обескураженно размышлял я, плетясь к себе в комнату, приводя в порядок свой потрепанный внешний вид и разворошенный внутренний мир. 'А я так долго готовил себя к таинству небесного наслаждения! И... и как же быть теперь с любовью?'
Стихов я больше не писал.
***
Но с любовью в ту пору у меня как-то утряслось и с небесным наслаждением тоже увязалось. Встретил я ее все же - ту единственную, которая - на всю жизнь. По сей день с ней живу, получая от нее подзатыльники за компанию с внуками и дай Бог нам еще два-три десятка лет той-то забавы. Вон она, родимая, покрикивает незлобиво на нас, умудренная жизнью и, в отличие от меня, не мечется между плитой и интернетом. Ей и без того ясно, что делать, чтобы им не навредить.
- Деда... Да очнись ты уже наконец! - выдергивает меня внук из истории сорокалетней давности. - Куда пойдем? Может в дельфинарий?
- В дельфинарий! Конечно же в дельфинарий... - суечусь вдруг отчего-то, а про себя добавляю: 'Бес с ними, с этими домашними заданиями. Успеет еще. Все у него еще будет'.
*рабфак - подготовительный рабочий факультет
*девяноста рублей образца семидесятых - месячный оклад библиотекаря