Музыканты стояли на крыльце Дворца культуры, нетерпеливо переминаясь. В руках духовые инструменты и клубовский УАЗик урчит уже у входа заведенным двигателем. Увидев меня, активно замахали руками, зажестикулировали, показывая на часы: 'Давай, мол сюда, пулей! Опаздываем уже!' Выхожу к ним, гадая, куда это их черти понесли в будний-то день, да с музыкой? До праздников еще ой как далеко.
- Да похороны у нас. Вот ты тупой! А барабанщик заболел. Ты же хореограф? - клещом вцепился в меня Олежка.
- Ну - мычу невразумительно.
- Чего, 'ну'? Чувство ритма есть?
- Кажется, есть, - не вполне уверенно соглашаюсь я.
- Выручай! Жмурик там уже лежит, нас дожидается. Погнали быстрей, мать твою! Чего встал? По дороге объясним, чего делать, - энергично подхватили меня со всех сторон и занесли, не особенно церемонясь, в автобус.
- Так, я же ни единого разу барабан в руках не держал! - ору очумело. - Вы что, охренели совсем?
- Вот и подержишь, и поиграешь, - успокаивает Олежка, шеф этой шараш-компании, - там и делать-то особенно нечего... Ты же хореограф? - в очередной раз пытается он включить мою логику, все еще мне не подвластную. Но, должно быть, я и вправду тупой!
- Вы чего меня плясать туда тащите? - впадаю уже в тихую истерику, при этом пытаясь выскочить из автобуса.
Картинка в моем воображении, и впрямь, вырисовывается
сюрреалистическая: я, с барабаном в руках, да впереди всей процессии, выкаблучиваю камаринскую, или, там, гопака. Бог знает, какие у них обычаи, у восточных-то народов - три месяца всего в этих краях. Вдруг покойника в его последнем пути надо повеселить, позабавить! А тут - я. Профессиональный танцор. Какая находка!
- Сидеть! - вдавили меня в кресло автобуса с двух сторон Генка и Саня. Надо сказать, что я из всех - самый мелкий. Да и поздно уже было трепыхаться - автобус поехал.
- Похоронный марш знаешь? - обрывает Олежка мой полет фантазии в глубь народных обрядов.
- Ну - слышал. Мы его даже на танцах играли! - заявляю с оттенком гордости, так как в свои совсем еще юные годы я и вправду играл на танцах, на бас-гитаре, в том числе и Шопена - забавы ради или, точней, - мелкой пакости, если кто-то слишком тесно прижимался, танцуя с моей девушкой.
- Да не дрейфь ты так! Мы тебе сейчас все объясним, покажем! - и вся эта гоп-компания, наперебой начинает мне, убогому, втолковывать, что и как.
- Так, может сейчас хоть порепетируем, - робко заикаюсь я, в надежде претворить в практику только что полученные теоретические познания.
- Ты что - сдурел? Хочешь нас без зубов оставить, на этих то ухабах? - справедливо взъерепенился Володя, самый старший из них.
Автобус, и вправду, кидало из стороны в сторону. Только тут я заметил, что мы удаляемся из городка куда-то в степь. Вокруг ни кустика, ни деревца. Только рыжие холмы бугрятся на горизонте, да вьется среди них раздолбанная грунтовая дорога, по которой мы трясемся. Минут через сорок прибываем в какой-то затерянный в сопках аул, где во дворе дома собралась уже довольно многолюдная толпа. Ожидали, как оказалось, только нас.
'Наверное, уважаемого человека провожают, - мелькает в сознании, - раз столько народу, да еще с оркестром', - в состав которого я робко причислял уже и себя. А Саня и Генка смотрят на меня ободряюще. Пашка же, покровительственно похлопывает меня по плечу: не сучи, мол, коленками, плясун! Все будет путём.
Вываливаемся из автобуса, прихватив инструменты. Мужики мои взваливают на меня барабан, сунув в одну руку тарелку, в другую колотушку. И только тут я осознаю: под 'груз какой ответственности' я себя подставил - барабан оказался настолько тяжел, что я, словно Зигфрид из 'Лебединого озера', раскорячиваюсь, изогнувшись в третьем арабеске, удерживая его перед собой.
'О Господи! Мне же еще на этом играть!' - в тихой панике смотрю на своих подельников. Володя, у которого тоже какая-то огромная труба вокруг корпуса, говорит, что кивнет, когда мне вступать, что будет находиться рядом и что я все время должен смотреть на него.
А тут уже и движение началось, и женщины голосят, воистину скорбя и оплакивая усопшего, и гроб уже показывается из дверей, и Олежка уже отсчитывает ритм нашего вступления.
Руки трясутся. Я затравленно вглядываюсь в лица этих уродов, которые втравили меня в эту аферу, в эти выпученные от напряжения глаза, вздутые пузырями щеки, и гадаю: 'Когда же я должен грянуть?' Они, мерзавцы, как будто забыли про меня! Нет, это разве люди!?
'Вот, кажется здесь...' - шарахаю я, отчаявшись, со всей дури тарелкой о тарелку сверху и колотушкой сбоку, одновременно. Подельники мои дернулись как-то конвульсивно, уставились на меня выпученными зенками! Дуют же... Сказать-то ничего не могут...
'Ага, попал!' - думаю, слегка взбодрившись. Да и Володя, гляжу, кивает все интенсивнее и интенсивнее. 'Должно быть, быстрее надо молотить', - догадываюсь проницательно и поддаю еще жару, ощущая уже творческий азарт в крови. Мужики, не прекращая дуть, как-то, боком-боком, окружают меня, беря в кольцо и гипнотизируя красными от напряжения буркалами. Начинаю скромно осознавать, что как раз я то и есть первая скрипка в этом оркестре. Потому и в центре! И уже смело, уверенной рукой задаю ритм: дзынь-бум, дзынь-бум, бум-м... Смотрю, и люди начинают уже как-то по особенному поглядывать в нашу сторону, выискивая, должно быть, истинного мастера! И уже барабан к земле не тянет, да и сам я принимаю уже более или менее вертикальное положение. Да все спрашиваю моих сопроводителей, рот ведь только у меня свободен:
- Ну что, пойдет? Если не успеваете - могу и помедленнее! - предлагаю им снисходительно.
Да вот только Володя смотрит на меня как-то не очень уж доброжелательно, как-то совсем уж люто... А тут еще такой пинок под зад прилетел, что я вместе с барабаном взвился в воздух словно хан Гирей в 'Бахчисарайском фонтане'. Это Олежка, гад! Глаза вот-вот уже из орбит выпрыгнут.
'Вот для чего в кольцо брали, сволочи!' - молниеносно соображаю я и, уже совсем в панике, что не так что-то делаю, резко обрываю мой 'марш энтузиастов', не достучав до конца музыкальную фразу. Музыканты тоже, скомкав финал, нетерпеливо поставили точку и, подступив ко мне вплотную, совсем уж закрывают меня от посторонних глаз. Повернувшись ко мне спиной, держат скорбную мину по усопшему. А мой наставник в это время, ритмично тыкая пролетарской десницею то в грудь, то под ребра, увещевает меня, выпуская из уст шипящую лаву 'великого' и 'могучего' и вставляя изредка что-нибудь наше, простонародное, типа: '... научу тебя на барабане играть!..' И так до тех пор, пока я уж действительно не проникся и по-настоящему не обогатился его лексиконом.
Далее все идет, как по нотам! Обуздав мою натуру врожденного импровизатора, указав мне на единственный свободный от клавишей палец и повелев ему повиноваться, Володя разрешает мне, изрядно помятому, выйти из круга. В глазах соратников сочувствия не вижу - больше не били, и слава Богу!
А когда мы уже снова заиграли, и отбивающий ритм палец 'учителя' уверенно сопровождает меня по скорбным мотивам Шопена, я, наконец-то понимаю, как далеко уносило меня вдохновение от нашего траурного предприятия. И это просто чудо, что к воспитательным мероприятиям Володи больше никто не присоединился.
До кладбища я дотаскиваюсь ни жив ни мертв, впору самого хоронить. Барабан чугунной гирей тянет меня к земле, напоминая, что все там будем, а лично я - так должен радоваться, что не сегодня! Вся моя братия все еще поглядывает на меня косо, невзирая на явно положительные результаты недавнего воспитательного процесса.
Домой уже едем слегка навеселе. Помянули ведь уже и закусили. Меня помиловали. Меня все любят... Делим гонорар - предлагаю им мою долю распределить между собой в счет морального ущерба. Не соглашаются: за такую клоунаду, мол, не грех еще и приплатить! На вопрос, пойду ли с ними снова, рычу в ответ:
- Никогда! Даже если вы будете хоронить своего барабанщика!!!