Аннотация: Последняя из рукописей, найденных на чердаке, но самая ранняя по датировке.
Дом Счастливого Камня
1.
В разгаре был вечер, один из тех летних вечеров конца августа, которые не утратили еще присущего лету очарования, но в сумеречной холодности которых уже ощущается приближение осени. Глеб, студент третьекурсник, сидел у окна в купе скорого поезда, который через несколько минут должен был унести его в город К***, в котором, он знал, его уже заждались товарищи, институт, учеба... Кончились каникулы, прощай, лето!
Сидя у окна, он с интересом наблюдал, как на перроне суетился, кричал, куда-то бежал разношерстный люд. Ему занятно было по виду людей угадывать, кто из них провожал, кто уезжал, а кто, наоборот, только что прибыл из неведомого далека. Занятие это развлекало его в некоторой степени, но, тем не менее, в душе его властвовала грусть. Ему жаль было прошедшего лета, которое хоть и не выделялось ничем особенным из ряда предыдущих, но было и не хуже других, и оно уже было, уже прошло, уже отправилось обычной тропой в страну воспоминаний. Но одной ногой лето оставалось еще здесь, еще воздействовало на чувства непосредственно и прямо, и заслоняло его, по мере сил, от тех забот, что ждали его в К***. И, конечно же, грустно было ему еще и от того, что снова приходилось оставлять одну дома его старенькую мать, единственного на всем белом свете родного ему человека.
Мать Глеба не провожала - так у них было заведено, прощаться дома. На этом настоял сам Глеб, потому что не мог выносить, когда плачет мать. Ее слезы жгли ему душу и, видя их, он просто не в состоянии был уехать. Но и дома Глеб хитрил, вел себя так, будто ему только что, невзначай, пришла мысль пойти прогуляться, и он скоро вернется обратно. Он вскакивал, хватал вещи, приготовленные заранее и оставленные в уголке у двери, наспех чмокал мать в щеку и мчался на вокзал, зная, что мать стоит у окна и машет ему в след рукой. Так было и в этот раз.
До отправления оставалось всего две минуты, а в купе кроме него находился еще лишь один пассажир. Это был молодой мужчина, достаточно странный, как показалось Глебу. Мужчина занял свое место раньше, и когда Глеб вошел в купе, он уже спал, привалившись спиной к стене и надвинув на глаза козырек белой полотняной кепки. Кепка казалась слишком маленькой и непонятно как держалась на его голове, из которой во все стороны торчали непокорные рыжие кудри. Бросились в глаза плотная, мощная фигура с короткой бычьей шеей и вдавленный в грудь солидный квадрат подбородка. Тяжелые сильные его руки были спокойно сложены на груди. Никаких его вещей в купе заметно не было, быть может, он убрал их под полку, по одежде тоже нельзя было предположить ничего о роде его занятий, а дурацкая кепка просто сбивала с толку. Мужчина ни разу не пошевелился, ни вздохнул, ни охнул, порой казалось, что он неживой вовсе, вроде манекена, так, дополнение к интерьеру. И вскоре Глеб привык к его присутствию, как привыкают к наличию в комнате шкафа, но изредка все же продолжал бросать на попутчика тревожные взгляды.
Наконец, где-то впереди тяжело и протяжно вздохнул тепловоз. Поезд дернулся раз, другой и словно в нерешительности стронулся с места. Обретая уверенность в себе по мере движения, продираясь сквозь железную паутину выходящих стрелок, он начал набирать скорость. Колеса завели свой нехитрый мотивчик.
Впереди Глеба ждала ночь пути, и он уже было решил, что провести ее ему придется в обществе рыжего в кепке попутчика, как клацнула защелкой и откатилась в сторону дверь. Глеб отвлекся от стремительного бега пейзажа за окном и оглянулся.
На пороге стояла девушка.
Одного взгляда Глебу было достаточно, чтобы увидеть, понять и почувствовать, как она хороша. И почему-то вдруг сразу тоскливо заныло его сердце. Отчего? Почему? Он не знал ответа.
- Здравствуйте! - сказала девушка. И, окинув взглядом купе, сообщила: - Кажется, здесь мое место.
Девушка улыбнулась в ответ, что означало, что она согласна принять его помощь.
Глеб вскочил, зная, что навсегда запомнит этот лучистый взгляд и этот бархатный голос. Торопливо и несколько неловко он выбрался из-за стола, взял большой кожаный чемодан и, запрокинув голову, стал примеряться, выискивая для него место на третьей полке, но девушка его остановила.
- Нет, нет, - сказала она. - Положите его, пожалуйста, вниз, под полку.
Глеб с готовностью поднял крышку дивана и убрал туда чемодан. Кожаное тело кофра заняло все свободное пространство, отведенное для багажа.
- Как вы с ним управляетесь? - полюбопытствовал Глеб.
- С трудом, - вздохнув, ответила девушка. - Спасибо вам.
Ее слова, словно капли, сорвавшиеся со свода чудесной пещеры, раздробились на тысячи осколков и отозвались в душе Глеба звоном тысячи колокольчиков. Его лицо полыхнуло жаром, он смущенно хмыкнул, зачем-то потер руки и вернулся на свое место у окна.
Девушка поставила на полку в угол цветной пакет, доверху набитый грушами и какими-то свертками, и присела к окну. Положила руки с сомкнутыми пальцами на стол.
- Едем... - сказала только для себя самой она.
Лицо девушки поразило Глеба своим печальным выражением и грустью, которой были полны ее глаза. Грусть, казалось, таилась в каждой черточке ее лица - в изгибе тонких бровей, в намеке опущенных уголков чуть полных губ, в резком контрасте между белизной кожи лица и угольным блеском обрамлявших его волос. Но печаль совсем не портила ее лица, а лишь добавляла ему какую-то странную трагическую прелесть. И, все-таки, печаль не была главным качеством ее облика. Глеб показалось, он сразу почувствовал, что следом за девушкой в купе вошла тайна. Они были неразлучны, девушка и тайна, которая укутывала ее своим дымчатым покрывалом, скрывая от чужих любопытствующих взглядов, вырастая стеной между ней и остальным внешним миром. Стена казалась непрочной, стеклянной, тайна манила кажущейся простотой отгадки, но ошибочное представление быстро опрокидывалось и рассеивалось, ибо первая же попытка преодолеть препятствия заканчивалась убедительной неудачей. Глебу почему-то казалось, что он-то, он имеет полное право эту тайну разгадывать. Более того, он считал это своим долгом. Почему? Кто уверил его в том, что он имеет право, что должен, просто обязан разгадать загадку этой, впервые встреченной им и совершенно незнакомой ему девушки? Для него это был не вопрос. Он просто знал, что вот с этого момента - он должен.
Девушка смотрела в окно, но глаза ее, похоже, видели совсем не то, что проносилось перед ними. Глебу показалось, что она забыла о попутчиках, вообще не помнит о том, что находится в поезде, который несет ее в ночь. Мысли ее были далеко, по ту сторону тайны, укрывшей отблесками печали ее лицо.
А за ставшей зеркальной гладью окна темными отлетала назад погрузившаяся в ночную быль земля. На фоне иссиня-черного, проломленного наискосок Млечным путем и потому все-таки светлого неба, определялись бесконечной синусоидой контуры крон деревьев, сплошной стеной возвышавшихся вдоль дороги. В просветах между деревьями изредка выстреливали далекие огоньки. Маленькими островками света посреди черного океана ночи возникали из ничего полустанки и переезды, загодя оповещая о своем приближении нарастающим звоном и гудом, наплывали, раскрывались на мгновение яркими видениями и, словно сорванные ветром листья или обрывки афиш, уносились прочь, в никуда стремительным бегом поезда.
Состав проламывался сквозь темень ночи, несся напролом к назначенной далекой цели, вспарывая пространство огненной лентой. Он летел, словно в другом измерении времени - для тех, кто смотрел на него со стороны. И неясными желаниями, необъяснимой тоской вспыхивали души таких наблюдателей. Им казалось, что это сама жизнь проносится мимо и без них, оставляя их прозябать на обочине. В самом же поезде все воспринималось, и все было совершенно по-другому. Уютный, льнувший к стенам свет неоновых светильников, едва воспринимаемый слухом монотонный перестук колес, похожий на забытую мелодию, которая живет свое жизнью, покачивания и неожиданные броски вагонов в стороны - все это, как обычно, создавало замкнутый, переходной мир иной реальности и настраивало мысли на философский лад. Мысли обращались к темам, кажущимся ужасно важными именно в этот момент времени, а сознание убаюкивалось и завораживалось неясностью и неопределенностью того, что могло ждать уже за следующим поворотом дороги.
Глеб сидел, прижавшись затылком к теплому и гладкому пластику перегородки купе, и не сводил глаз с попутчицы. Ему не было страшно или неловко оттого, что она могла перехватить его взгляд, и такое достаточно назойливое поведение вовсе не казалось ему бестактностью. Наоборот, с удивлением и радостью чувствовал он, как поднимается в нем волна щемящей нежности к этой, как ему казалось, одинокой и беззащитной девушке, и он не пытался той волне препятствовать. Внезапное чувство вызывало никогда ранее не испытываемую им радость, от которой так сладко замирало сердце, и кружилась голова. Ему страстно захотелось каким-либо образом помочь ей, да хоть испариться и выпасть каплями дождя, но прогнать печаль из ее глаз. И он смог бы это сделать, не испугался бы, вот только кто-нибудь научил бы его, как. Никогда не робевший ранее в присутствии девушек, Глеб не смел теперь прервать затянувшееся молчание. Не зная, как помочь девушке, он все больше ощущал свою вину перед ней и страдал. Радость и страдание поселились и жили в его сердце одновременно, парень был удивлен и не знал, как к этому относиться. И не относился никак, просто переживал новое для себя состояние.
Время шло, тянулись минуты томительного для Глеба молчания, лишь поскрипывание вагона да стук колес нарушали его. Попутчик, про которого он позабыл уже, темной глыбой безмолвствовал в углу купе. Глеб ничего не замечал.
Вдруг девушка подняла голову и взглянула на Глеба, прямо, так, что не избежать. Его поразили ее глаза. Они были цвета ночи, и, как и в настоящей ночи, где-то в бесконечной их глубине вспыхивали огоньки. Длинные ресницы бросали густую тень на глаза и превращали их глубину в бездну. Сейчас ее взгляд бросал вызов, а глаза таили угрозу. Или это ему показалось?
С запозданием, Глеб отвел взгляд в сторону. Он вспыхнул, покраснел. Смущение, словно маска, чужая и потому неудобная, легло на его лицо.
- Почему вы так смотрите на меня? - спросила девушка. Голос ее трепетал еле сдерживаемой внезапной яростью. - Кто вам дал право вот так нагло на меня пялиться?
"Ничего себе, влип..." - подумал Глеб.
- Что вы... - пролепетал он. - Просто я...
Но девушка не слушала его объяснений, ее несло.
- Просто! - выкрикивала она. - У вас все просто! Просто посмотрели, просто пожалели, так, для себя, чтобы почувствовать свое великодушие, свое сострадание. Чтобы после так же просто отвернуться и позабыть навсегда. Не нужно, вы слышите, не нужно никого жалеть просто так. Вы же унижаете этой простотой и этой жалостью! Понимаете? Ведь это легко понять. Просто можно пожалеть дрожащую от холода под забором собачонку, а человека - нельзя!
Глеб вспыхнул еще сильней от этого потока несправедливых слов. Он не был согласен. Он имел что возразить.
- Постойте! - загорячился он. - Что вы такое говорите? И зачем все это? Я действительно смотрел на вас, но совсем не из жалости. У меня и в мыслях не было вас жалеть, мне вообще кажется, что никакая жалость вам не нужна. Хотя лично я не вижу в ней ничего постыдного. Напротив, мне показалось, что вы чем-то глубоко опечалены, и вот вашу печаль я хотел понять. И...
- И вы подумали, что очень хорошо и удобно пожалеть человека вот так, со стороны, ничем себя не утруждая. Потешиться своим великодушием. Это не великодушие, не обольщайтесь.
- Ради Бога, успокойтесь? - миролюбиво увещевал девушку Глеб. - Я же не хотел вас обидеть, поверьте. Он мучительно подбирал слова. Ему в страшном сне не могло бы привидеться, что начинать разговор с по-настоящему потрясшей его девушкой ему придется на таких высоких тонах, поэтому он старался сказать то, что поможет все уладить. - Вы очень красивая, я просто не мог отвести взгляд. Ну, простите меня. Пожалуйста!
Девушка махнула рукой. Вспышка гнева улеглась так же быстро, как и наступила, в глазах ее появилось виноватое выражение. Она прикрыла глаза и помассировала лоб, успокаиваясь.
- Да ладно вам, не сочиняйте, - сказала. - И простите, простите, не обращайте на меня внимания.
Она хотела сказать что-то еще, но не сказала, умолкла на полуслове, затихла, опять ушла в себя, в свои нелегкие, видно по всему, думы. Глебу даже стало страшно, показалось, что он не услышит от нее больше ни единого слова, и что промолчит она вот так до самого конца поездки. А когда, кстати, ей выходить? Какая станция ее? Когда она будет, через час, два, три?
В это время прогромыхала, открываясь, дверь, и в купе заглянуло сердитое лицо проводницы над кипой прижатого к груди постельного белья.
"Ну, вот почему двери всегда так грохочут, а проводницы такие сердитые?" - успело пронестись в голове Глеба до того, как хозяйка вагона осипшим от неизвестной причины голосом спросила:
- Постель брать будем?
Глеб посмотрел на девушку. Та поневоле и с видимой неохотой отмахнулась от своих мыслей и вновь обратилась к реальности.
- Постель? - спросила она. - Да, мне, пожалуйста, дайте.
- Будем, будем, - поддержал ее Глеб, внезапно радуясь ставшему очевидным факту, что попутчица, по крайней мере, скоро сходить с поезда не собирается.
Глеб поднялся, отобрал у проводницы два комплекта белья и сразу за них расплатился. Женщина напоследок бросила на него хмурый взгляд из-под бровей и сердито захлопнула дверь. Один комплект Глеб положил на диван рядом с девушкой, другой закинул на свою верхнюю полку напротив. Третий их попутчик, мужчина в белой кепке, все так же монументально спал. "Наверное, ему скоро", - подумал Глеб мимолетом и перестал о нем думать.
Когда он вернулся за стол, девушка протянула ему рубль - за постель: - Возьмите.
Глеб неожиданно сконфузился от неудобстваи ненужности этого рубля. Не зная, что с ним делать, чувствуя на себе взгляд девушки, он не смог от рубля отмахнуться. Взял деньги, едва взглянув на них, и положил на край стола. Вдруг почувствовал колкое беспокойство, и быстро спрятал бежево-зеленую банкноту под книгу на столе. И после всех этих манипуляций с рублем неожиданно покраснел. Разозлился на себя и, чтобы скрыть все свои переживания, напустился на девушку с вопросами.
- Можно вас спросить? Возвращаюсь к нашему разговору... А почему вы так настроены против жалости? Мне кажется, это не самое плохое чувство.
Глеб говорил быстро, словно боясь, как бы попутчица вновь не спряталась, не отгородилась от него своей тайной.
- Вы простите, что я снова на эту неприятную, наверное, для вас тему, но меня искренне удивляет ваше отношение к жалости. И не только ваше - если брать шире. Сейчас многие высказываются подобным образом. Модно, наверное. Они повторяют чужие слова, совсем не понимая и не помня, по какому случаю те были сказаны. К вам это, конечно, не относится. Вы, я вижу, искренни. Я так думаю, что жалостью нельзя обидеть. Обидно, и даже стыдно, быть жалким, но тот, кто жалок жалости как раз не вызывает, тут другое. И чем, кстати, вы предлагаете заменить жалость? Равнодушием?
- Только вот этого не надо, я не подхватываю ничьих слов! - категорическим жестом открытой ладони отмела она от себя обвинения. - Но я действительно не люблю жалости и не хочу ее по отношению к себе. Вот, кстати, а вам разве никогда не хотелось, чтобы окружающие были к вам равнодушны? Или, иными словами, чтобы оставили вас в покое? Нет? Значит, вам не понять меня, потому что у меня как раз такое состояние. Нет, что угодно, но жалости я не хочу!
- На Руси говорят, что если жалеет - значит любит. Разве это не верно? - возразил Глеб.
- Ах, оставьте! - устало махнула рукой девушка. Ей явно не хотелось разговаривать. Она замолчала и, отвернувшись к окну, словно впала в оцепенение, будто разглядев в ночной тьме то, что лишь ей одной там было дано разглядеть. Медленно тянулись, вязко текли, не растекаясь, минуты молчания. Глеб был раздосадован тем, как сложился разговор и ругал себя за то, что не так и не то говорил, и лишь зря расстроил человека. Мысли его были путанными, непричесанными, как говорила порой его мама, да оно и понятно: что-то с ним происходило необычное, неспокойно было на душе - откуда тут взяться гладким мыслям?
" Плохо все, не так, как хотелось, - ругал себя Глеб. - Резкая она девчонка, словно вихрь. Опомниться не успеешь, а она тебе уже шею намылила и отшила. И все же кажется, что не всегда она такая. Такие глаза могут быть только у доброго человека. Глаза - зеркало души, а они у нее добрые, только грустные. Значит, она и сама добрая, просто сейчас тяжесть у нее на душе. Что-то нехорошее, видно, произошло, может, горе какое случилось. А в горе оно так, в горе человек одиночества ищет, если он сильный и гордый, чтобы переболело, чтобы выкипело. Гордый со своим горем один на один. Поэтому она и жалости не любит. Гордая. Только жалость-то все равно нужна, всем нужна, без нее никуда. Но вот почему мне кажется, что она может быть и доброй, и ласковой, и голос ее, и руки? Что это я на нее, строго говоря, запал? Что за волнения? Отчего я волнуюсь за нее, что мне за дело? Может... потому что в горе человек проявляется лучше, плохой он или хороший? В горе оно так..."
На этом месте разбег мыслей Глеба остановился, потому что настоящего горя он в своей сознательной жизни еще не знавал, по крайней мере - не помнил. Единственное в его жизни, горе было очень уже давно, когда Глебу было совсем мало лет, и с тех пор оно присутствовало в нем как смутное воспоминание о чем-то грохочущем и страшном, чей ужас отмыт и отмолен горькими слезами матери. Благодаря этому воспоминанию он, как ему казалось, хорошо понимал девушку. Почему-то он все больше думал о ней. Он все представлял ее себе, какой она может быть, он так задумался, что совсем забыл о ней реальной, так что даже удивился, когда она сама напомнила о себе.
- Я опять на вас накричала, - снова стала извиняться она. - Вы простите. Видите ли, у меня свои проблемы, и из-за них я постоянно срываюсь. Не обращайте внимания, если можно.
- Да я и не заметил ничего такого, - ответил Глеб, а про себя подумал: "Ну и ну! То жар, то холод!"
- Я знаю, что это неприятно, - продолжала девушка. - Обидно, когда на тебя срываются ни за что, ни про что. Поэтому...
- Нет, правда, все нормально. Я и не думал обижаться.
- Вот и хорошо.
Голос девушки был тих и печален, а лицо в полумраке купе, освещенного дрожащим светом как-то незаметно зажегшейся лампы под потолком, казалось, горело внутренним огнем. Или, Глеб не мог понять, лицо ее было слишком бледным? Еще ему казалось, что девушка говорила - все, что говорила, - для самой себя. Задавала вопросы и сама на них отвечала. Видимо, и в горе бывает иногда такая потребность - выговориться. Все равно, кому, и лучше незнакомому человеку, как идеальный вариант - случайному попутчику. Высказаться, облегчить душу, не опасаясь, что рассказ твой может быть использован против тебя, потому что назавтра жизнь неминуемо разведет вас в разные стороны и оградит стеной несовпадения. По этой же причине мы не спрашиваем имен наших попутчиков без особой необходимости, и уж совершенно точно не помним их долго. Потому что зачем, если эта встреча последняя? А если по странному капризу судьбы с бывшим попутчиком все же доведется встретиться, так что с того? Что постыдного в ночных разговорах, если все они, до последнего словечка, остаются ровно там, где и были произнесены, в поезде, наматывая круги по заведенному маршруту, вплетаясь невнятным бормотанием в перестук колес, порождая волшебную звуковую вязь, которая, ложась на душу, пробуждает в ней прекрасное томление.
Таков рецепт истинной романтики, здесь все ингредиенты обязательны и включены.
Итак, отблеск душевной скорби горел на душе девушки, а она говорила...
- Хорошо, когда нет обид, когда не на кого сердиться. Счастье, когда не за что мстить и эта тяжесть не сжимает душу и сердце. С такой ношей душе тяжело, ох, тяжело. И, знаете, это удивительно, но от любви и от ненависти на душе одинаковая тяжесть. Вот, можете не верить, но это так. Странно, правда?
- От любви на душе легко, я так думаю, - осторожно возразил Глеб.
- Но от любви умирают! - воскликнула она.
- Даже если, то умирают с легкой душой.
- Почем вы знаете? - она заглянула в его глаза. - Хотя, конечно, любовь бывает разной, у каждого своя. Только... о чем я хотела?
Девушка задумалась, напряглась, вспоминая, но вскоре нашла прятавшиеся слова и вытянула их из глубины.
- Чтобы понять другого, нужно пережить самому что-то подобное. Чтобы понять до конца. Но, наверное, иногда лучше не знать, не понимать и не переживать. Нет, понимание, понимание все-таки необходимо...
- О чем это вы? - спросил Глеб, ежась от накатов волн ее путаной речи. - О чем вы говорите?
- О человеке, - пояснила она, удивляясь, что он не понимает очевидного. - Человек должен уметь понимать другого человека. Именно уметь, ведь этому искусству может научиться любой. Почти любой. Вот вы, например, мне кажется, меня совсем не понимаете. И это понятно, я столько чепухи успела наговорить. Скажите, у вас есть семья? Отец, мать?
- Только мама...
- Значит, и вы пережили свою потерю. Недаром я увидела в вас эту способность.
- Способность к чему?
- К пониманию. Значит, вы не безнадежны. Ну, это ладно, это оставим. Куда же вы едете? От матери? К ней?
- От нее. Я еду в К***, в институт. Мама осталась дома.
- Зачем вы ее оставляете? - тревога выплеснулась с ее словами. Тревога и беспокойство.
- Не навсегда же, - легкомысленно ответил Глеб.
- Кто знает, как оно может статься... - вздохнула девушка. - Я, кстати, тоже еду в К***, и тоже в институт. Но, в отличие от вас, у меня никого нет, ни там, ни здесь. В смысле, не здесь, а дома. Отца я не помню совсем, а мама... Мамы не стало совсем недавно.
Последние слова дались девушке с трудом, Глеб видел, каких мучений они ей стоили. Лицо ее сделалось неподвижным от боли, из широко распахнутых глаз по щекам катились крупные слезы.
Сердце Глеба защемило.
- Что вы, не нужно... - попытался он успокоить ее. Совершенно напрасно, потому что девушка его не слышала.
- Маму я не уберегла, - произнесла она медленно, словно оправдываясь перед Богом. Оправдываясь, но и воздвигая ему укор. - Я не смогла. И ничто не смогло бы ей помочь. Ничто и никто. Кроме Дарующего Жизнь.
- Дарующий Жизнь? - удивился Глеб, никогда ранее не встречавший такого имени. - Что это, имя? Имя врача? Или название лекарства?
- Он и врач, и лекарство, и нечто гораздо большее - он сама жизнь. Ее источник, вечный и неизбывный, - пояснила, ничего не пояснив, попутчица, но тут же спохватилась, словно сказала лишнее. - Однако, поздно уже, давайте спать.
Но со сном пришлось подождать еще. Внезапно все те слезы, которые попутчица изо всех сил сдерживала в себе, вырвались наружу. Она уронила голову на руки, сложенные на столе. Рыдания сотрясли ее худенькие плечи, и она, не противясь больше, бросилась в их сладкую, вязкую боль. Каждый ее всхлип, каждое судорожное сотрясение плеч новым ожогом падали на Глебово сердце. Он снова был, как часто в течение этого вечера, взволнован и смущен. Ему хотелось утешить ее, успокоить, хотелось сказать ей что-нибудь нежное, но нужных слов он никак не находил, а те, что были, казались ему неуместными или пошлыми. Он видел, как неприкаянно метались волосы по ее спине, и их вид вызывал в нем острую жалость. Ему хотелось обнять ее за эти плечи, прижать к себе, и быть может, это было бы лучшим, что он мог сделать, но он не решился. Если быть точным, он не посмел.
Разве он мог посметь, это сделать?
Он еще задавал себе такие вопросы. Он еще не осознал, что защищать и утешать не только его право, но и его обязанность.
А сейчас он ужаснулся своего желания. Что он мог поделать? Эта девушка только что, совершенно случайно и непрошено, появилась в его жизни, и сразу стала ему такой родной и близкой, а он не поспевал за ходом событий. Он не понимал, он верил и не верил, он сомневался. Но сердце его впервые забилось в такт с чужим - ее - сердцем, ощутило его боль и раскрылось навстречу, чтобы разделить ее.
Он не догадывался, что не бывает случайных совпадений, что все, если не предопределено, так имеет свой тайный смысл, поэтому не понимал, почему эта встреча, которая имела все шансы быть похожей на сотни других подобных встреч, неожиданно, он видел это совершенно ясно, изменила, переломила его жизнь. И из этого излома души, мыслей и чувств, словно родник из свежей трещины в скале, вырвалось на волю новое, неведомое ему раньше чувство. Оно росло в нем, по-молодецки расправляло плечи, распирало его грудь, и он не находил в себе равной силы, чтобы противостоять этому сердечному беспокойству. Он не знал, не понимал еще, что с ним творится, но диагноз мог предположить только один: любовь. Это чувство впервые пронзило его, и он, неожиданно для себя, познал всю глубину своего несчастья и своего счастья одновременно.
Наплакавшись, девушка подняла голову. Она выглядела опустошенной, но и умиротворенной, что ли. Она вытерла ладонями мокрое от слез лицо, всхлипнула еще несколько раз и, наконец, успокоилась.
- Простите, меня, простите, - сказала она Глебу. - Трудно к этому привыкнуть. Невозможно привыкнуть...
- Пожалуйста, успокойтесь, - только и нашелся, что сказать Глеб. И столько в этих двух словах было его вновь обретенного чувства, что девушка, будь она в обычном состоянии, не смогла бы его не заметить. Но сейчас она, конечно, даже не обратила на него внимания.
- Ничего, ничего, - уговаривала она себя, - как-нибудь... Совсем поздно уже, слушайте. Надо отдохнуть до приезда, вам от меня, а мне от самой себя. Вряд ли удастся, конечно, но попытаться стоит.
Ах, как же хотелось Глебу что-то немедленно сделать, что-то, соответствующее его новому состоянию, и немедленно облегчить ее страдания. Взять ее боль себе, принять и уничтожить. Но как, как это сделать?
2.
Глеб лежал на спине. Широко раскрыв глаза, он смотрел на близко нависавший потолок вагона, и не видел его. А виделись ему отблески урагана, только бывшего или будущего, он не знал. И еще наплывали видения, которых он не понимал, но которые явно были порождениями того урагана. С мерным грохотом, земля под ним, раскручиваясь, уносилась в тартарары. А, может, это как раз его увлекало туда с грохотом - он этого разобрать не мог. Да, впрочем, разобраться и не пытался, понимая, что, что бы куда ни проваливалось - он ли, земля ли - конечный результат будет тем же.
Сон все не шел. Только что пережитое не утихало в нем и не допускало покоя. Одна за другой перед ним всплывали картины ушедшего вечера. Он тщательно тонкими пальцами души перебирал призрачную ткань воспоминаний, вновь и вновь переживая то, что открылось ему сегодня. И эти упражнения с памятью дарили ему открытия. Ведь, казалось бы, он помнил каждый жест, каждое слово своей попутчицы, но, пропустив их через свое сердце еще раз, он опять находил для себя что-то новое. И это радовало его. Но не так, как могло бы. Потому что он искал способ, как помочь ей, и не находил. Он, вообще-то, даже не понимал, в чем могла бы состоять его помощь, но все равно корил себя за нерасторопность. Но даже эти угрызения были ему внове и были ему сладки. Девушка, наверное, непреднамеренно и даже не сознавая того, затронула, заставила звучать скрытые, до того молчавшие струны его души, и он бы благодарен ей за это.
Глеб слишком рано лишился отца и поэтому почти не помнил его. Когда он подрос, мать рассказала ему, что отец его погиб, спасая совершенно чужих детей на пожаре. По сути, он совершил подвиг, поэтому Глеб всегда гордился им и старался быть достойным него. Он не придумал, все так и было, и этот человек, каким он его помнил, с живыми, теплыми глазами стал для него советчиком, самым мудрым, и судьей - самым суровым.
Они жили вдвоем с матерью, жили, что называется, душа в душу , но когда пришло время мать скрепя сердце отпустила Глеба в К***, на учебу. С тех пор прошло уже два года, и вот лишь этим вечером Глеб впервые почувствовал, что в его жизни появился еще один дорогой ему человек.
Он на мгновение представил себе, что остался совершенно один на всем белом свете, и тоска, страх этого неотвратимого, как ему показалось, события железным кольцом сжали его сердце. Тугой комок возник в горле, и лишь с немалым трудом ему удалось перевести дух. С ошеломительной ясностью предстала перед ним мысль, что настанет такое время, быть может, уже скоро, когда матери не будет рядом, а он... А что он? Не слишком ли мало любил он ее до сих пор? И не предает ли он ее сейчас, когда в жизнь его вошла новая любовь?
- Прости меня, мама, - бормотал он, засыпая.
Пока Глеб спал, поезд, сквозь ночь и мрак, мчал его в будущее, в новую жизнь, которая непременно начнется завтра. Песню перемен пели колеса, твердя, как заклятие: завтра, завтра, завтра... Изредка, словно гости из будущего, в купе на полном ходу запрыгивали огоньки, осматривали все углы, ища что-то свое, и, не найдя, уносились дальше. Удивительным образом огоньки проникали и в сон Глеба, но не беспокоили его, напротив, дарили ему ощущение счастья, которое уже есть, которое наступило. Сквозь сон он ощущал ночь на земле, но и она не тревожила, лишь, улыбаясь, смотрела знакомыми черными глазами. Потом глаза приблизились и погасли, и Глеба унесло в странное место, где не было ничего, но было все.
Наутро Глеб проснулся поздно. Как оказалось, поезд уже подбирался к К***, за окном проносились знакомые пригороды. Быстро одевшись и убрав постель, Глеб вышел в коридор. Попутчика в белой кепке нигде видно не было, должно быть, сошел с поезда ночью, пока все спали, а девушка стояла у раскрытого окна, за которым уже разворачивалась панорама большого города. Набегающий ветер оглаживал ее лицо, теребил и развевал волосы. По обыкновению робея, но наплевав на робость, Глеб встал с попутчицей рядом.
- Доброе утро, - сказал он. - Глупо как-то получается, мы с вами вчера проговорили весь вечер, но так и не познакомились. Меня Глебом зовут.
- Я Ирэна, - бросив на него быстрый, приветливый взгляд, отозвалась она.
Ветер откинул прядь ее волос, открыв маленькое розовое ухо. Девушка, похоже, не спала всю ночь, во всяком случае, вид у нее был утомленный. Она провела по лицу рукой, словно стирая с него усталость. Не помогло, усталость осталась.
Поезд влетел под крышу вокзала, заскрежетал, завизжал тормозами и, протянув вдоль всего дебаркадера, остановился. Пассажиры, давно уже выстроившиеся с вещами в проходе, заторопились к выходу, подталкивая друг друга в спину. Почему-то люди всегда спешат покинуть вагон, даже на конечной станции, словно опасаясь, что поезд может унести их обратно. Как представлялось Глебу, эти их тревоги были напрасны. Подождав, когда толпа рассосется, он помог Ирине вынести чемодан на перрон. К его удивлению, девушку встречали, очевидно, подруги, совершенно одинаковые две хохотушки, плотные и розовощекие, и даже с косичками. Они налетели на нее, словно целая стая воробьев, защебетали, затормошили, зацеловали. Они неожиданно легко подхватили ее чемодан и увлекли, совершенно, видимо, ошеломленную, за собой в направлении выхода в город. Ирэна в отдалении уже оглянулась и виновато, как ему показалось, улыбнулась, но и она не могла противостоять подругам, и вскоре они смешались с толпой. Глеб не успел и слова сказать. Мало сказать, что он был ошеломлен, он был просто обескуражен.
Все-таки, вокзальная суета, особенно после прихода поезда, не лучшее место для объяснений. Особенно если у тебя не заготовлено для него подходящих слов. Если те слова, которые нужно произнести, в такой последовательности раньше ты не говорил никому и никогда.
Глеб смотрел Ирэне вслед, словно зачарованный, пока многотысячная толпа не поглотила ее в своем чреве. Лишь тогда он словно пришел в себя. Он бросился за ней следом, по подземному переходу выбежал на привокзальную площадь, но в разлитом по ней человеческом море разглядеть Ирэну было невозможно. Глеб метнулся к остановке троллейбусов, потом к стоянке такси, но его запоздалые усилия ни к чему не привели. В конце концов, остановившись в самом центре площади, с ужасом ощущая, как отрывается и проваливается в разверзшуюся в груди пустоту его сердце, Глеб прошептал онемевшими губами:
- Где же теперь тебя искать, а, Ириша? Кто подскажет?
3.
Прошел месяц.
В К***, как, впрочем, и повсюду властвовала осень. Расцвеченный ее красками, город погрустнел лицом, и легкая, воздушная его краса стала красой строгой, торжественной. В прозрачности воздуха ощущалась призрачность бытия. И в то же время воздух был пропитан ароматом тления. Дыхание запредельности приближало и обуславливало невидимый, подспудный переворот к иной жизни, которой незаметно для себя уже начали жить деревья и птицы, люди и дома.
Природа вступала в стадию своей высшей мудрости и требовала поклонения. Но за поклонением всегда наступает забвение. И однажды, одним ничем не примечательным утром, от лиц деревьев отхлынула земная кровь, щеки их покрылись лихорадочным румянцем, а то и вовсе смертельной желтизной. Они ждали чуда, они еще надеялись, что жизнь продлится, но налетевший ветер с севера все опрокинул. Он был неистов и неумолим, он рвал на части хрупкие лиственные капюшоны и, улюлюкая, уносил их прочь, мешая обрывки с другими обрывками, клочки - с клочками. И не понять было деревьям оцепеневшими умами, что чудо уже свершилось, уже произошло. Что наступила осень.
Ясные солнечные дни становились все реже, но когда они случались, небо уже не выглядело выгоревшим. Осень вернула небу пронзительность и чистоту, синь его сделалась холодной, почти стальной.
Частые теперь дожди умыли город небесной влагой. Мокрый асфальт - грустное зеркало осени, отражал, что видел: потоки машин и поредевшие ряды прохожих.
Город словно накинул на вечерний костюм дождевик.
Для Глеба этот месяц был наполнен напряженной учебой, потому и пролетел незаметно. Недаром же говорят, что третий институтский курс самый сложный. Лекции сменялись семинарами, семинары - лабораторными работами и коллоквиумами, а тут еще подошло время готовить и курсовую работу. Вечера он проводил в библиотеке, и очень часто далеко за полночь окно его комнаты светилось во мраке.
Нельзя сказать, чтобы он отличался чрезмерной усидчивостью в учебе, просто в его понимании иначе было нельзя. Он был обычным парнем и обыкновенным студентом, впрочем, довольно толковым, чтобы без чрезмерных усилий учиться на повышенную стипендию.
Учеба учебой, но в этот месяц друзья перестали узнавать его. Обычно веселый и общительный, он отчего-то ходил все печальный, полюбил одиночество, подолгу задумывался над чем-то и не слышал, что ему говорят. О чем он думал - не знал никто. Но однажды кого-то осенило, кто-то шепнул: влюблен! И этому сразу поверили, потому что такой диагноз сразу объяснил все его вновь приобретенные странности. Тем более что с кем не бывает! Почему бы и нет? Ведь жизнь на то и дана, чтобы любить. Ну, а если любишь, как же без грусти?
'Точно влюблен? - спрашивал себя Глеб. И соглашался: - Влюблен!'
Он и не скрывал этого. Что здесь такого? Друзья, конечно, посмеивались, но дружеское подтрунивание не задевало его, он его просто не замечал. К нему приставали с расспросами, но он все отшучивался, а больше отмалчивался, и, ничего не добившись от него толком, его, в конце концов, оставили в покое. Все осталось по-прежнему, и все изменилось. Глеб пребывал наедине с собой и со всем тем новым, что возникло в нем в последнее время. Но он сторонился не людей, он бежал от воспоминаний. И возвращался к ним снова и снова. Страдал и скал спасения в том, что мучил себя все сильней. В его душе было живо каждое мгновение прошлой летней встречи, каждый вздох. Ночи напролет он пытался заглянуть в ускользающие глаза той милой девушки и, проваливаясь под утро в забытье, шептал, как тогда на перроне: 'Где искать тебя теперь, любовь моя?'
В то время ему часто снился сон, все один и тот же сон. Ему виделся перрон, заполненный людьми, и Ирэна там. Она идет по перрону сквозь толпу, которая расступается перед ней и смыкается сразу, лишь только она пройдет мимо. Он рвется к ней, он хочет ее догнать, но людское море сходится перед ним валом и застывает непреодолимой преградой. Он видит вокруг злые, хохочущие и просто дикие лица с обезумевшими глазами. Он наугад, словно в вату, бьет в эти лица, тычет в них руками, отталкивая, и продирается, протискивается сквозь толпу следом за Ирэной. Он пытается докричаться до нее, но что-то словно закрывает ему рот, и жалкие звуки, издаваемые им, тонут в грохоте гогочущей толпы. В какой-то момент толпа вдруг раздается в стороны и рассасывается в пространстве с непостижимой быстротой, словно кто-то невидимый одним широким движением стирает рисунок мелом на доске. И вот уже вокруг никого, и даже перрон исчез. Он остается совершенно один. Он выбегает на центр огромной и пустой площади. На ней никого, Ирэны тоже нигде не видно. Она исчезла, вокруг пустота. И в этот момент он начинает ощущать одиночество как физическую величину. Одиночество обрушивается на него бетонной плитой, давит, лишает дыхания. И следом наступает мрак.
Этот кошмар приходил к нему из ночи в ночь, и с каждым разом все мучительней было переживать его вновь.
Он знал только ее имя - Ирэна. Имя, и больше ничего. И все-таки надеялся, верил, что рано или поздно он встретит ее.
В то утро Глеб проснулся как обычно рано, хотя был выходной, и можно было бы задержаться в постели чуть дольше. Кровать стояла у окна, и ему с нее хорошо был виден росший возле дома клен. Трепетно затихшее в рассветной дымке утро обещало солнечный погожий день, но ночью случился легкий морозец, очевидно, один из первых, и от его колдовства клен неузнаваемо изменился. Листва его, еще вчера радовавшая и обманывавшая глаз своей зеленью, в одночасье сделалась красной. Оттенки красного от листа к листу варьировали до бесконечности: от нежного, едва ощутимого розового, до темно бордового, почти коричневого. Они сводились во всевозможные сочетания и ни разу не повторялись. Сквозь этот огненный природный витраж в комнату пробрался первый солнечный луч. Он пролился на пол маленькой лужицей живой воды, и так все было ладно и соразмерно, что тело Глеба заныло от восторга и радости.
'Осень, - думал он, - вот и осень. И прелесть какая... Как же долго я спал, не видя этого. Или, все еще сплю? Хорошо, я сплю. Здорово было бы, чтобы этот сон не кончался'.
Он переживал, как чудесный сон именно этот момент гармонии и своего единства с миром.
Он закрыл глаза и перевернулся в постели, ощутив всей кожей разлитую вокруг благодать мироздания, и восхитился своему в нем нахождению. Он замер, прислушиваясь к глубинным отголоскам сознания, но спать все-таки не хотелось, и он отбросил рывком одеяло и, испытывая легкую дрожь от обволакивающей теплое тело воздушной прохлады, подбежал к окну.
Там, во внешнем мире, за стеклами клен приветливо помахивал ему своими обветренными красными руками. Он подавал ему знаки, звал, выманивал из дому. И Глеб понял его жесты, и откликнулся на них. Ему захотелось тотчас же, не медля ни минуты идти в парк.
Там, в городском саду еще в первый год его пребывания в К***, полюбилась ему одна аллея, скрытая под сенью вековых кленов, лип и каштанов. В самом конце аллеи, в дальнем и довольно укромном углу парка над высоким речным обрывом и под мощной раскидистой липой вросла в землю старая, почерневшая от времени и частых ветров скамейка. Остатки краски и нанесенные неведомой рукой и не поддающиеся уже расшифровке письмена на спинке. Глубоко внизу блестит чешуей волн река, и накрывает невероятное чувство томления на распутье, когда выбор направления движения зависит не от тебя, а от реки. Вот повернет река вспять, и все, что было хорошего, что влечет, о чем тоскуешь, имеет шанс вернуться, а продолжит течь, как текла от века, и ты вместе с ней устремишься в неведомое.
Странные, странные вещи происходили, стоило только Глебу оказаться на той заветной скамейке. На ней он забывал о времени и не ощущал пространства. Он забывал обо всем будничном и мимолетном, погружаясь в восторг беспредельности и парение души над обрывом.
'Сигнал понят и принят! - сказал себе Глеб. - Решено, еду!'
Натягивая брюки, неожиданно для себя он запел низко, почти басом: Между нами решено, решено... Дальнейших слов он не помнил, поэтому в свитер забирался молча.
Едва он выскочил на улицу, как в лицо пахнуло осенней свежестью. Легкие наполнились пряным воздухом, настоянным на запахах опавших листьев, мелких лужиц и наложившихся на них запахов человеческой цивилизации. Ему показалось, что жилища и автомобили еще никогда не пахли так ярко и непосредственно, словно со всего вокруг впервые сняли упаковку. И это тоже был запах и примета осени.
Из-за поворота, притормаживая и дребезжа изо всех сил, выполз старинный трамвай в желто-красной ливрее, и Глеб легко запрыгнул на подножку. Зазвенев стекольным звоном, то ли приветствуя нового пассажира, то ли протестуя против дополнительной ноши, трамвай набрал резвую для своего возраста скорость и понесся дальше по маршруту, раскачиваясь и покряхтывая на стыках по-стариковски. За окнами, словно в ретроспективе, потянулось все, из чего состоит улица старинного города: посеревшие от вековой пыли дома и такого же цвета брусчатая мостовая, выщербленная еще колесами давно в прах рассыпавшихся экипажей. По улице совершали свой земной путь люди, рдели листвой деревья и на аккуратных клумбах цвели осенние цветы. Застигнутый осенью врасплох город выглядел ошеломленным и прижимал цветы к груди словно женщина, пережившая очередной юбилей - и цветы снова путали счет времени. Глеб смотрел в окно и тоже выглядел ошеломленным, потому что город за окном казался ему совершенно незнакомым, будто трамвай, впав в старческую несообразность, перепутал маршруты и увез его на другой конец земли.
В это утро все казалось Глебу необычным, в чем-то измененным и многозначительным. Он знал, что это от осени, от нахлынувших незнакомых чувств и мыслей, благодаря которым он словно впервые ее ощутил. Да так оно и было, по сути. Что-то изменилось в природе и в нем самом, но это еще не все. Случившиеся перемены предполагали перемены и в дальнейшем. Глеб ждал их давно, он был к ним готов и он насторожился, боясь пропустить их приход.
Напрасно Глеб переживал по поводу трамвая. Старый служака не сбился с пути и привез-таки пассажира туда, куда и должно было.
Глеб сошел у тяжелой чугунной ограды, сторожившей покой затаившегося за ней парка. Роскошные кованые ворота были закрыты, но через распахнутую узкую калитку рядом Глеб беспрепятственно вошел в парк - и словно попал в иной мир с совершенно другим, уникальным набором запахов, шорохов и красок. И замер, пораженный внезапно наступившей тишиной, словно все, что могло ее нарушить осталось с той, внешней стороны ограды. И только через несколько минут немоты звуки вернулись, приглушенные извне и негромкие внутренние.
Потом, в ослепительном полумраке, в котором бросается в глаза каждый камень, каждый лист под ногами, он долго бродил по пустынным в основном дорожкам. Он неспешно приближался к своей аллее, исподволь настраиваясь на встречу с ней. Вот, наконец, и она. Ступив под сень своих старых друзей деревьев, Глеб почувствовал непонятную тревогу, словно в груди встрепенулась дозорная птица, а пройдя по аллее еще несколько шагов вперед, он издали увидел, что его скамейка занята. И, не видя лица, лишь маленький силуэт, без каких либо оснований на то, но с непреложной уверенностью понял: это она.
Девушка сидела вполоборота к Глебу, нахохлившись, словно воробей на жердочке, поджав ноги и засунув руки глубоко в карманы темно синего плаща. Залетный ветер с реки теребил у виска локон ее черных волос, и ей, очевидно, было прохладно, она поеживалась плечами, и воротник плаща был поднят. На фоне светлой дали четко прорисовывался ее профиль: крутой лоб со взбитой волной волос над ним, вздернутый дерзко нос, довольно большой рот и маленький, напротив, словно детский подбородок.
Взгляд девушки был устремлен вдаль, но не в ту, видимо, даль, что распахивалась перед ее глазами. Она, похоже, не замечала ничего вокруг, и Глеба она заметила лишь тогда, когда он остановился рядом и поздоровался. От звука его голоса она вздрогнула и быстро обернулась. Глеб успел заметить, как в глазах ее встала во весь рост и потом медленно, не раньше, чем она узнала его, улеглась тревога.
- Вы! - удивилась и, быть может, немного, во всяком случае, Глебу хотелось, чтобы было так, обрадовалась Ирэна.
- Я, - не стал отказываться Глеб. - И я, честно говоря, ужасно рад, что вы меня узнали, и что мы снова встретились.
- Узнала, - согласилась Ирэна. - Конечно, узнала. У меня и так хорошая память на лица, а в последнее время она и вовсе... обострилась. Я помню, наверное, тысячи лиц. Столкнусь с человеком на улице или в магазине и уже не могу забыть его физиономии. Кошмар, да и только. Так что, вы не удивляйтесь.
- Я не удивляюсь, - пожал плечами Глеб. - В этом случае я скорей огорчен, потому что мне совсем не хочется быть вашим кошмаром. Тем более, одним из тысяч других. Но что же случилось с вашей памятью, что она не дает вам покоя?
- Ничего не случилось, - в свою очередь пожала плечами девушка. - Да и вообще, это не интересно. Вы присаживайтесь. Вас ведь Глеб зовут? Почему вы здесь, Глеб? Что привело вас в этот глухой угол парка?
- Как вам сказать... - Глеб присел на край скамейки. Странная дрожь волна за волной, заряд за зарядом пробивала его от макушки до пяток. Он никак не мог с ней совладать, и ему хотелось одного, чтобы эта его внезапная слабость не стала заметна Ирэне и не проявилась в его речи, поэтому он старался говорить медленней. - На самом деле, я люблю это место и часто здесь бываю.
- Вот как! - удивилась Ирэна. - Странно тогда, что мы раньше с вами здесь не встречались. Я ведь тоже часто бываю в этом парке, люблю гулять по этой аллее и сидеть на этой скамейке. Наверное, сегодня вы меня специально выслеживали? Признайтесь! - глаза девушки задорно блеснули из-под тычинок ресниц, но Глеб проигнорировал шутку.
- Да, странно, что мы не встретились раньше,- сказал он. - Если бы я знал, где вас найти... В тот раз вы так быстро исчезли. Куда вы пропали? Ваши подруги увлекли вас куда-то так ловко, что я не догнал вас.
- Да, - протянула Ирэна задумчиво, глядя прямо в лицо Глеба. - Подруги у меня такие... Они меня ограждают... От неожиданных встреч.
- Но мы снова встретились. Тем не менее, - сказал Глеб.
- Встретились, - согласилась Ирэна - И встреча эта в любом случае не случайна.
- Я ощущаю в ваших словах беспокойство. Возможно, тревогу. Поверьте, вам не стоит меня опасаться, - постарался успокоить девушку Глеб.
- Я знаю, - сказала она, - я знаю это. Но существуют и другие обстоятельства.
- Расскажете мне о них?
- Не сейчас.
Последнее слово сорвалось с ее губ, словно капля со свода пещеры и разбилось с хрустальным звоном, и заворожило все вокруг. Наступило удивительное состояние стеклянной чуткости и настороженности пространства, когда можно было расслышать, как с легким щелчком отрывались листья и, падая, с шорохом пробирались меж ветвей, как, выбравшись на полетный простор, они чертили в воздухе замысловатые линии, пытаясь продлить парение как можно дольше, чтобы насладиться им до конца. Все их уловки продлить себе жизнь помогали им незначительно, они спускались все ниже и, в конце концов, с последним вздохом опускались на толстый ковер упавших ранее. Ветер заботливо оглаживал листья, поправляя так, чтобы им было удобней лежать, а выше, словно отлетающие в иной мир их души, проносились паутинки, блестя серебром в лучах белесого солнца.
Осень. Чудесная, непостижимая, неповторимая пора, сила природы и ее беспомощность, время грусти и воспоминаний, время прозрений, озарений и постижения мира, рубеж единения перед лицом вечности всего сущего в нем.
Когда лучше, как не осенью вспоминаются теплые и ясные летние дни? Когда, как не осенью твердишь себе постоянно, что краше весны ничего нет, и в то же время точно завороженный не в силах оторвать глаз от осенних пейзажей? И когда, как не осенью вдруг с неизбывной тоской понимаешь, что прожит еще один год, что прожит он, наверное, не так, как хотелось бы, но ничего вернуть назад и переделать уже невозможно? И разве не достойна осень любви и почитания хотя бы за те мысли высокой тоски и печали, что думаются только в ее присутствии? Осень - холодное зеркало, в призрачной амальгаме которого навечно отражается все свершенное и не свершенное, и разве можно сердиться на зеркало за то, что видишь в нем?
Вот о чем говорили в тот день Глеб и Ирэна, и темы их разговоров навевала, несомненно, осень.
Время пролетело незаметно, и когда солнце стало совсем явно склоняться к горизонту, Ирэна спохватилась, что ей пора. Глеб лишь вздохнул с сожалением. Они оставили ставшую их общей скамейку и направились к выходу из парка. Пустые аллеи переплетались, словно каменные русла высохших ручьев, и никакой жизни на них не наблюдалось. И все же, в какой-то момент Глебу почудилось какое-то движение за спиной, тайное и резкое. Он оглянулся, и как раз вовремя, чтобы заметить, как в дальнем конце одного из проходов словно отпрянул, спрятавшись за деревьями, некий темный силуэт. 'Что за ерунда? - подумал Глеб. - Шпионские игры...' Он почувствовал неудобство всей кожей спины, словно сзади на одежду ему прикрепили яркую этикетку, маячок, по которому за ним следили и, возможно, прицеливались. Он нервно передернул плечами, мысленно освобождаясь от знака, и позже несколько раз оглянулся, но пространство вокруг казалось вполне пустынным, и он успокоился. 'Померещилось', - решил он.
Глеб проводил Ирэну домой, а после бродил допоздна по городу, просто так, без какой-то цели, улыбаясь каждому встречному так, как могут улыбаться лишь влюбленные. Неожиданно и быстро, как это случается осенью, небо заволокло тучами, и стал накрапывать холодный мелкий дождь, но и ему Глеб улыбнулся как старому знакомому.
Зажглись молочно-туманные плафоны фонарей, по мокрому асфальту зазмеились неоновые молнии - отблески рекламных огней. Где-то вдалеке, в полумраке улиц накатывал и умирал, словно прибой, шорох автомобильных шин, стучали каблуки редких прохожих. А когда в домах начали гаснуть окна, стало ясно, что наступила ночь. Город засыпал. На Глеба сие открытие не подействовало должным образом. Не зная устали, не думая о сне, он ходил по городу, опьяненный своей первой любовью, не желая отпускать в прошлое свой самый счастливый день.
Редко после этого случалось так, чтобы в какой-то день они с Ирэной не виделись. Но когда так все-таки бывало, Глеб не находил себе места, он грустил и старался пораньше лечь спать, чтобы этот не совсем удачный день поскорей закончился. И, конечно, наступал день следующий, и вновь они были вместе. Чувство Глеба расцвело и окрепло, и оно наполнило его такой непоколебимой уверенностью в своих силах, которую способна пробудить в парне лишь настоящая любовь.
По отношению к себе со стороны Ирэны Глеб ощущал радость, а иногда и нежность, так что порой ему казалось, что его чувство к ней не безответно. Но иногда он даже не успевал наградить себя таким предположением, потому что уже в следующее мгновение все менялось, Ирэна вдруг замыкалась в себе и начинала смотреть на него с испугом и отчужденно. В такие минуты Глеб ясно ощущал, что между ними лежит какая-то тень, некая тайна или, быть может, опасность, которую он ощутил еще во время первой их встречи, и которая сковывала страхом душу Ирэны и не позволяла им сблизиться. Через эту преграду он переступить не мог. Ему хотелось верить, что только пока не мог. Он мучился, не спал ночи напролет, пытаясь разгадать причину странности ее поведения - все напрасно.
В одну из таких бессонных и тревожных ночей ему вдруг вспомнилось, как во время самой первой их встречи в поезде она, неожиданно разрыдавшись, несколько раз повторила сквозь слезы: 'Ах, если бы у меня был он, Дарующий жизнь!'
Кто это? Или что? Как она тогда сказала: и врач, и лекарство... Надо непременно расспросить ее об этом, Дарующем жизнь.
Однако на следующий день едва при встрече Глеб попробовал завести разговор на эту тему, Ирэна сразу оборвала его. 'Ах, помолчи, Глеб! - воскликнула она. - Не спрашивай меня ни о чем! Ты совершенно не представляешь, о чем говоришь. Даже не вникай в эту тему. А лучше - просто забудь, выкинь из головы!'
Столько боли было в ее глазах, столько страдания в голосе, что Глеб испугался. 'Ладно, - подумал он. - Раз так, разберусь сам'. Но незадолго до Нового года Ирэна неожиданно сама вернулась к этой запретной теме.
4.
Глеб жил не в институтском общежитии. На пару со своим товарищем, Сашкой Пустельгой, он снимал комнату в старом, дореволюционной постройки, доме. Внешне этот дом был похож на башню. Красный кирпич стен казался черным под слоем копоти и пыли, неустанно, в течение многих лет наносимых на него самыми неутомимыми малярами: ветром, дождем и временем. Наличники окон и карниз под высокой треугольной крышей, тем не менее, совсем недавно - по историческим меркам - были выкрашены белой краской, что придавало дому торжественный и даже чопорный вид, такой же, какой сообщает платью горничной кружевной воротник. Высокие готические окна первого этажа сплошь были укреплены старинной ковки железными решетками, которые и до сей поры никто не рискнул снять. Окна второго этажа были такой же формы, но меньше размером и не имели решеток. Эти окна были сдвоенными и походили на бойницы, но разглядеть их можно было лишь зимой, поскольку в летний период густой плющ совершенно скрывал их от посторонних глаз. Там, на третьем этаже, под надежной охраной плюща и располагалась комната, которую снимали ребята. Поселились они здесь не случайно. Во-первых, отсюда до института было рукой подать, каких-то пару шагов, во-вторых, дом им сам по себе нравился, ну и, наконец, хозяин за комнату просил крайне, просто подозрительно мало.
Под стать дому, хозяин квартиры сам был странной и непонятной личностью. Высокий худой старик, он казался много выше своего роста благодаря необыкновенной телесной худобе. Груз прожитых лет давил на его широкие некогда плечи, и они оплывали к земле. Во всем его облике сквозило высокомерие. Гордо и презрительно взирал на мир его единственный глаз, место второго было закрыто бархатной черной повязкой. К этому следовало еще добавить маленькую головку с крючковатым носом на длинной тонкой шее и вечно всклокоченные седые волосы - и портрет можно считать законченным. 'Гриф стервятник!' - сразу отождествил старика с заморской птицей Глеб при первой встрече, когда вместе с Саней пришел к нему договариваться насчет комнаты. Говорил хозяин квартиры неожиданно высоким, резким и трескучим голосом, Глеб помнил, как резанула слух первая же сказанная им фраза: Лихарский, Антон Поликарпович. Вскоре, однако, Глеб вполне привык и к голосу старика, и к его старомодным манерам, тем более что не сталкивались они с ним в узком пространстве квартиры порой целыми днями.
Жил Лихарский замкнуто, нелюдимо, могло показаться, что в целом свете не было у него ни одного мало-мальски знакомого человека. Все дни напролет он просиживал в своей личной комнате, лишь изредка выбираясь в магазин за продуктами. При этом никогда ребята не видели, чтобы он готовил себе пищу, но по сопутствующим признакам догадывались, что делал он это регулярно. И трудно было сказать, для чего, из каких соображений сдавал он внаем комнату, поскольку очевидно, что ни в деньгах, ни в чем бы то ни было обществе, он не нуждался.
Комната ребят располагалась сразу слева у входа в квартиру, направо коридор вел в довольно приличную по размеру кухню, а прямо, за всегда закрытой тяжелой дверью были апартаменты Лихарского. Сколько там скрывалось комнат, что в них было сокрыто, чем занимался там хозяин, они не знали, потому что никогда не видели эту дверь открытой, а за нее старик их не приглашал. А знать хотелось очень, поскольку очень уж загадочным был Антон Поликарпович, а чужие тайны, как известно, манят к себе нестерпимо. И, конечно, ребята строили на счет старика разные предположения, и тут их фантазия не знала ограничений. То они воображали, что за дверью в комнате спрятаны сокровища, а старик на самом деле старый пират, сторожит их. То сходились на том, что Лихарский - отпрыск древнего рода, незаконный сын или что-то в этом роде, и в комнатах своих он хранит фамильные реликвии и тоскует о былом величии или несбывшихся надеждах.
- А может он военный преступник или международный шпион и скрывается от правосудия? Не нашего правосудия, а совсем других стран? Или он великий, но неизвестный писатель, и в тиши и уединении дописывает свой гениальный роман? - строил догадки Глеб.
- Не слышал я про такого писателя, - сомневался Сашка. - Чокнутый, вот кто он.
- Так писатель же пока неизвестный, - стоял на своем Глеб. - Вот допишет роман, опубликует, и все ахнут, и сразу заговорят о нем.
Вот в таких разговорах, в выдвижении новых версий, их опровержении и возврате к старым, но представленным под другим углом зрения, прошли первые полтора года на этом месте. И казалось, что установленный здесь порядок и положение вещей ничто не может поколебать. Но однажды весной, последней весной, когда Глеб еще не знал Ирэны, когда растительность за окном внезапно накрылась зеленоватым дымком, произошел случай, позволивший Глебу заглянуть за край тайны старика Лихарского.
В тот вечер он, готовясь к завтрашнему зачету, засиделся допоздна. В доме властвовала тишина, все давно уже спали, маяком в ночи светилось лишь его одинокое окно. Уставшие глаза слипались, и строчки в книге, словно сговорившись, вдруг начали разбегаться в разные стороны. 'Что за дела? - строго спросил у них Глеб. - Бунт на корабле? А вот я вас сейчас кофейком!'
Он вышел из комнаты на кухню, чтобы сделать себе чашку кофе, и тут заметил, что дверь в комнату старика приоткрыта, и через щель в темноту коридора выливается свет, необычный, словно нездешний, зразу поразивший Глеба своим цветом.
- Ух ты! - обрадованно произнес Глеб и потер руки в предвкушении чего-то небывалого, и осторожно, на цыпочках подкрался к двери. И не говорите ему, что это нехорошо и не прилично. Хоть одними глазком взглянуть на тайну! Да как же удержаться?
Насколько это позволяла ширина щели, взгляду его открылась довольно обширная комната. Справа, в дальнем углу перед потемневшим от времени зеркалом на стуле спиной к двери сидел старик. Его отражение смотрело прямо на Глеба из тусклой глубины зазеркалья, словно из проруби. Падавший сбоку колеблющийся свет свечи придавал лицу Лихарского зловещее выражение. Но не это повергло Глеба в шок и оцепенение.
Черная повязка была снята с лица старика, и, скрытый обычно под ней правый глаз, горел теперь злым кровавым светом. Пульсирующие лучи, словно потоки крови, лились из него во все стороны, окрашивая пространство в алый цвет. Лучи метались по комнате, словно пленники, словно ища выхода из темницы. Натыкаясь на глухие стены, они меркли, как от тоски и печали, но тут же, с новой пульсацией, вновь наливались жизнью и надеждой.
Глеба так захватило открывшееся ему зрелище, что он совсем забылся и, неосторожно потеряв равновесие, подался вперед. Дверь предательски скрипнула, старик резко обернулся. Увидев приникшего к неплотно закрытой двери парня, Антон Поликарпович вскочил, опрокинув стул, и с диким криком 'В-о-о-н!' захлопнул дверь у Глеба перед носом, едва не прищемив его.
Вид летящего на него старика с горящим во лбу огнем и с ощерившимся в крике ртом был ужасен. Глеб был просто потрясен. Он отпрянул от двери старика и, забыв про кофе, закрылся в своей комнате. 'Ну, все, - подумал он, подводя итоги ночного происшествия. - Похоже, завтра придется собирать вещички. Как, однако, некстати!'
Однако, на удивление, происшествие не имело серьезных последствий, и вещички собирать не пришлось. Старика Лихарского после того случая Глеб довольно долго не видел, а когда они все-таки встретились, Антон Поликарпович повел себя так, словно ничего не произошло. Ничего. Совсем. 'Вот и ладушки', - зафиксировал свое с ним согласие Глеб.
И все же, не шло никак у него из головы ночное видение. Тайна старика лишь слегка приоткрылась, но не прояснилась нисколько, и потому еще сильней распаляла любопытство и воображение. Не один вечер провел Глеб в тщетных попытках разгадать ее. Но тайна, не подпуская к себе ближе ни на шаг, все сильней захватывала его.
' Что это было? - думал Глеб. - Не может быть, чтобы это был его родной глаз. Что тогда? Стекло? Не похоже. Нет, какое там стекло! Глаз был словно живым, он светился изнутри. Но почему таким странным был этот свет? Почему так нежны и ласковы были его лучи? Почему, наконец, навевали они такую грусть, даже я издали ее ощутил? Если это не глаз и не стекло, то, что тогда? Камень? Камень-самоцвет? Но почему он хранится в таком странном месте? Быть может, старик так его прячет? Но от кого?'
Вопросы множились, и не было на них ответов. Не знал тогда Глеб, что разгадка будет найдена уже скоро, в результате целой цепи событий, в которых ему уготована главная роль.
5.
В свой срок, строго по календарю, в К*** рачительной хозяйкой вошла зима. И первое, что она сделала в городе - накрыла все огромным снежным покрывалом, чтобы скрыть от глаз людей беспорядок, так долго наводимый в нем осенью. Город сразу стал чище, светлей, просторней, но уют и очарование исчезли с его улиц. Замерзшие дома ледяными окнами отстраненно взирали сверху на то, как суетятся внизу, выполняя указания своей госпожи, ее верные слуги - мороз, снег и ветер. Снег и мороз творили чудеса, это было основной их профессией. Снег сглаживал неровности и скруглял острые углы и грани, а еще он дарил всем восторг и ощущение праздника, вспыхивая бессчетными искрами в ответ на скупые лучи низкого солнца. Мороз показывал сказки в картинках о далеких чудесных лесах. Картинки он рисовал на стеклах окон, поэтому видеть их мог каждый. А еще, шутя, он делал видимым невидимое - дыхание людей, не всем эти его шуточки приходились по нраву, но он старался не обращать внимания на недовольство. А ветер разбойничал за всех. Он гонял по улицам струйки сухого шершавого снега, он швырял его в лица подвернувшихся прохожих и хохотал, и завывал истошно, стараясь забраться под одежду и защекотать всех своими ледяными пальцами. От его шуточек Ирэна была не в восторге, она ежилась и плотней укутывалась в шубку. Но все попытки от него оградиться ветер только раззадоривали. Ему все было нипочем, и чувство меры не было ему свойственно. Не мог он, не способен был понять, что его присутствие уж не желательно, и не прекращал своих наскоков.
Глеб видел, что с приходом зимы настроение Ирэны изменилось, с ней что-то происходило, что-то не совсем обычное, и старался быть к ней особенно внимателен. Болью отзывалось его сердце, когда хмурились ее брови или бороздила гладь ее лба тревожная складка. Разговор не вязался, Ирэна отмалчивалась по своему обыкновению, а когда он приставал к ней с вопросами, отвечала невпопад, или не отвечала совсем, не слыша их. Мысли ее были так же далеки, как тогда в поезде, и это очень тревожило Глеба.
Однажды, это было в воскресенье, замерзнув на прогулке, они зашли погреться в небольшое кафе. Остановились у входа, ожидая, пока после внешней яркости глаза не привыкнут к царящему внутри полумраку. Крошечное помещение было полно народа. Гул голосов скапливался под сводами потолка и перекатывался там из угла в угол, словно угодившая в ловушку морская волна. В сизых клубах табачного дыма туманными пятнами плавали плафоны ламп. Как ни странно, недалеко от входа у стены их словно дожидался свободный столик, и уже несколько минут спустя их озябшие на морозе пальцы сжимали чашки с обжигающим ароматным кофе. Кругом было полно народа, но, как это и бывает, никто не обращал на них никакого внимания. 'Хочешь испытать настоящее одиночество? - гласит народная мудрость, - Ты найдешь его в людской толпе!' Наши влюбленные были в толпе, и были одни, но они не были одиноки, потому что они были рядом на расстоянии дыхания, и каждый ощущал другого, как себя самого, и никто другой в этот момент им не был нужен.
' Ах, какая же это несказанная радость, быть рядом с любимой, - думал, а может, не думал, а просто переживал момент Глеб. - Какое счастье, заглядеться в любимые глаза, утонуть, раствориться в их нежности, ощутить на лице теплоту ответного взгляда и припасть к чувству, которое светится в нем. И не видеть, не слышать ничего вокруг. Познать любовь, открыть ей свое сердце, найти себя в ее сердце - что значительней этого есть в мире?'
Сидели молча, смакуя любовь другого, и свою в переплетении с ней. И мысли их перетекали от одного к другому, и становились общими, и слова были уже не нужны. Только взгляд глаза в глаза, и улыбка одна на двоих, и горячий кофе маленькими глотками как квинтэссенция счастья.
- Хочешь, я расскажу тебе о Дарующем Жизнь? - неожиданно предложила Ирэна.
- О Дарующем Жизнь! - воскликнул Глеб. - Расскажи, конечно!
- Хорошо, слушай.
Выждав с минуту, словно собираясь с мыслями, девушка начала свой удивительный рассказ. Голос ее, хоть и тихий, был тверд и уверен, а глаза смотрели куда-то вдаль, словно видели, как где-то за стенами кафе, за пеленой разворачиваются те картины и те события, о которых она говорила.
Легенда о Дарующем Жизнь
Давно это было, очень давно.
В тот далекий год пал Киев, и всю Русь от края до края накрыла черная тень монгольского нашествия.
Год тысяча двести сороковой. Плач и стон стоял над всей землей. Ясное солнце заслонил дым пожарищ, и днем было темно, как ночью, так темно, что ночные птицы и звери выбрались из своих убежищ и бродили повсюду, довершая картину всеобщего бедствия. Монголы, обескровив разрозненные русские княжества, грабили, жгли, убивали, не останавливаясь ни перед стариком, ни перед женщиной, ни перед дитем малым. Насиловали, угоняли в рабство... Сильны были враги и страшны в своей жестокости.
Но в непроходимых для чужаков лесах, сквозь которые не могла пробиться монгольская конница, сила их убывала. Там, в лесах, жив и крепок был вольный, непокорный дух русский. Не давал он покоя захватчикам, не оставлявшим своих замыслов извести его весь, как есть.
В тех лесах на левом берегу Днепра, в трех переходах от Киева, схороненная болотами и непроходимыми чащами от зорких глаз вражеских, на ясной реке Трубеж, у самого ее слияния с Недрой, стояла деревенька. Беда обошла ее стороной, не зацепила, не опалила, и жизнь в ней внешне протекала так же спокойно и размеренно, как и раньше, до нашествия. Только хмурыми были лица и души людей, пропали улыбки, редок стал их веселый смех. Боль за поруганную Русскую землю жила в сердце каждого, и гневно сверкали их глаза, и крепко сжимали руки рукояти мечей, и души рвались в бой, а направляла их одна лишь мысль - отомстить! Но не пришло еще время для мести, далек был час расплаты. И люди, затаившись, жили, как могли. Добывали себе пропитание, влюблялись, рожали детей, умирали. Тогда-то встретились и полюбили друг друга пригожий богатырь Лука и красавица Яринка. Души их, ясные, как солнце, как день светлые цвели одна возле другой, расцветали, питая друг друга силами высшими, неземными. Знали они, что друг без друга не жить им.
Дни следовали за днями, вереницы их выстраивались в недели и месяцы, но ни на час, ни на миг не выпускали жители деревни из виду врага. Хоть и надежна защита леса, да береженого Бог бережет. И вот однажды принес гонец весть: монголы близко! Как волки, пробираются они лесными тропами, видно, указал им кто-то тайный лесной путь. Молчанием была встречена недобрая эта весть, не заплакали дети, не заголосили женщины. Что же, решили люди, чему быть, того не миновать. Взяли мужчины мечи свои булатные, оседлали коней добрых и умчались навстречу рати ордынской. И каждый готов был сложить голову, но защитить от беды родных и любимых, отстоять землю русскую.
С ясными глазами провожала на битву Яринка Луку, ни вздоха, ни крика не вырвалось из груди ее. Долгим был поцелуй ее прощальный, только и он не мог длиться вечно. Но лишь скрылись ратные люди и Лука с ними за первым поворотом, как оставили Яринку силы, упала она наземь и зарыдала, и, раскинув руки, стала молить Мать Сыру Землю защитить, уберечь любимого, отвести от него стрелы монгольские, изломать сабли их острые, не дать им попробовать тела молодецкого. Ну, а если нет, если ждет Луку погибель скорая, пусть уж и ее возьмет к себе Матушка Сыра Земля, пусть хоть в смерти соединит их навеки.
Совсем опустела деревня, остались в ней только дети малые, женщины мягкие и старики немощные, седые. Ушел каждый, кто мог держать в руках оружие, поэтому некому было защитить оставшихся, кроме леса дикого, но и на него, как сталось, надежда была напрасной.
Хитер был военачальник Субудай, злы и жестоки были его нойоны. Выведали они у кого-то слабого, то ли посулами, то ли пытками, дорогу в деревню прямую. Но узнали и ту, что вела кругом. И не улеглась еще пыль за конями русичей, как вылетела из леса, подобная ветру, конница монгольская, набросилась стаей голодных волков и, захлебываясь кровью, стала рвать на куски раздолье русское. Немного надо силы, чтобы справиться с беззащитными. Вмиг занялась, запылала деревня, упал, пронзенный кривой монгольской саблей и стар, и млад. Истребили все живое варвары, разграбили, спалили, поизмывались вволю, а когда, натешившись, вновь скрылись в лесу, на месте цветущего поселения остались лишь дымящиеся развалины.
Но не всех убили монгольские нукеры. Увели они с собой в неволю самых пригожих девушек и женщин, а с ними и Яринку.
А вечером вернулись обратно мужчины, с победой вернулись. Тяжела была их битва, большими оказались потери, но сдержали они свое слово, выполнили долг и не пропустили врага.
Вернулись мужчины с битвы, а домов их родных-то и нет.
Ясным соколом бился с вороньем залетным Лука. Тучами вились над его головой стрелы монгольские, кривыми молниями сверкали их сабли, но был русич, словно заговоренный: ни раны глубокой, ни малой царапины, лишь притомился до смертушки. Не выдерживали его натиска, дрожали и пятились перед ним враги, огрызаясь и щелкая бессильно зубами, и падали, падали под его ударами наземь. Но что не смогли сделать недруги прямо, то совершили обманом и хитростью.
От боли зашлось сердце Луки, когда увидел он на месте родных домов дымящиеся развалины. Белый свет померк для него, душа сжалась от расплавленного свинца горя и погребла в себе его крик, не пустила его на волю. И он, живой, словно мертвый, страшный, терзал, рвал свою душу на части, и только в затуманенном мозгу сквозь звон кипящей крови набатными ударами сердца выбивалось: Ярина... Ярина... Ярина... Словно безумный носился он по пожарищу, все искал любимую. Но нигде не звенел ее голос, и не было ее, ни среди живых, ни среди мертвых.
Стон вырвался из груди его, тот стон, с которым седеют юноши. Понял Лука, что нависла над Яриной беда еще более страшная, чем сама смерть. Беда эта - монгольская неволя, из которой одно лишь спасение - смерть.
Застыла над мертвой деревней тишина. Горе распласталось над пожарищем невидимым, но тяжким куполом, и не было никого из живых, кого не коснулось бы оно своим черным рукавом.
Выступил тут Лука вперед и молвил слово.
- Братья! Братья мои! Долго бродила беда вокруг, по соседству, но вот завернула она и к нам. И выходит, что от судьбы не убежишь, от беды за лесом не отсидишься. Судьбой ниспослано нам испытанье страшное. Горе в дома наши, смерть родным нашим принесли враги наши. Надеялись мы, что удастся переждать, отсидеться в лесу, и не вышло. Потому что, когда беда приходит на землю, она одна на всех. Враги сильны, коварны и изворотливы, но на нашей стороне правда и земля русская. Били мы врагов сегодня, и всегда бить будем эту нечисть, покуда есть силушка в руках, покуда не очистится от погани земля наша.
Люди добрые, посмотрите кругом! Еще поутру здесь стояли наши дома, теперь одни лишь развалины. И эта земля, пропитанная нашим потом, теперь полита кровью наших родных и близких. Невозможно, видно, сохранить свое счастье посреди всеобщего горя. Смотрите! Смотрите все и запоминайте горький запах этого дыма. Это не дым очага, но дым пожарищ, и так невыносимо горько пахнет смерть. Эти пожарища, это все, что осталось от домов наших. Запоминайте, и пусть память сохранится в крови потомков ваших.
Вот и остались мы без крова на своей земле. И тысячи таких, как мы по всей земле Русской взывают к отмщению. Смотрите, смотрите и запоминайте. Поруганные тела жен наших и мертвые глаза детей и отцов наших - вечный укор нам, оставшимся в живых. Кровь невинно убиенных взывает к мести! Так неужели, братья, мы и впредь будем отсиживаться в лесах дремучих?
- Нет! Нет! Не будем! - раздались крики.
- Отомстим, братья!
- Отомстим! Смерть извергам!
- Братья! - продолжал Лука. - Враги наши лютей самых лютых зверей, они кровожадней самых кровожадных из них. И в их острых когтях оказались и бьются сейчас, словно птицы в силках, наши жены, сестры и любимые. Быстрые, как ветер кони мчат их в неволю, и каждое мгновение увеличивает пропасть между нами. А они ждут нас, они верят, что мы спасем их. Да не знать нам ни покоя, ни отдыха, пока мы не сделаем этого! Сердце мое горит в груди, разрывается от боли, когда я думаю о том, как сейчас страдают наши близкие. Мы отрубим сжимающие их лапы! Мы освободим всех, или сложим в бою головы, потому что без жен наших, зачем нам жить? Выбор невелик, но и другого пути у нас нет. Кто из вас, братья, пойдет со мной?
Он мог бы и не спрашивать, ибо среди слушавших его не было равнодушных, и все, как один, сделали шаг вперед.
Солнца шар погружался в багровые тучи, золотые его лучи касались лиц, но не грели, а беспокоили, лезли в глаза, слепили. Лес мрачнел, словно от горя, наливался тьмой, как слезами, становился вдали сплошным черным фоном, и лишь поблизости распадался на отдельные деревья, стоящие, словно дозорные, над морем глубокой тени. Все казалось нереальным, пространство было изменчивым и быстро теряло свои очертания. По низинам заклубились туманы. В таком лесу просто сбиться с дороги и заблудиться, но для русичей лес был родным домом, и они медленно, но верно настигали монголов - детей степи, ставших робкими и пугливыми в ночном лесу. Помогало и знание местности, не раз погоня, предугадывая движение азиатов, выбирала более короткий путь и выигрывала расстояние. Наконец, настигли они врага, когда он, не думая о возможной погоне, остановился на привал у неглубокого ручья, струившегося по краю обширной удобной поляны.
С громкими криками бросились русичи на монголов, словно в заросли сорной травы. В отблесках костров засверкали мечи, завязался яростный бой.
За стеной вражеских воинов видел Лука пленниц. Их белые одежды четко вырисовывались в окружении черных фигур. Ему даже казалось, что он слышит их крики, он рвался к ним, но как же много было этих черных фигур! И он рубил и рубил их. Словно сухой тростник под ударами его богатырского меча ломались ряды иноземцев. Но на место каждого убитого вставал другой и, казалось, не было им конца и предела.
Лука видел, как один за другим гасли, словно огни, пропадали в колышущейся темной массе русичи. А он все бился, разил врага без устали, громкими криками подбадривая своих. А потом уже и некого было ободрять криками, потому что остался Лука один. Один против тысячи.
Много силушки было в руке молодецкой, но и она стала иссякать - так исчезают ручьи под жарким солнцем. И тут выступил против Луки монгол-великан, горой на огромном коне. И не смог молодец ослабевшей десницей отразить удар неприятеля. Скользнула сабля кривая по мечу молодецкому и ударила по шелому. Раскололся шлем от удара, как скорлупа, и упал Лука с коня замертво. Но не убит он был, а лишь оглушен, потому что шлем, хоть и разбит был, но принял на себя всю силу смертоносную и спас, послужил хозяину в последний раз. Но и Лука не смог уже подняться и продолжить бой. Сознание его полыхнуло, как зарница в ночи, и померкло, оставив тело без контроля и руководства.
Эта ночь безрадостная была самой страшной и в жизни Яринки, затмила она даже ужас первых часов неволи. Сквозь весь ужас и страхи несла она в душе образ любимого, любовь давала ей мужество и силы, и крепкую веру в то, что он придет, ее Лука, и спасет ее. И вот, его не стало. Она видела, как упал он с коня, и она думала, что сражен он насмерть вражеской саблей. Надежда сменилась отчаянием, черным и страшным, как мрак могилы.
От горя Яринка едва не сошла с ума. Перед мысленным горячечным взором ее, как в ведьмином калейдоскопе, мелькали, меняя друг друга, страшные картины дня, лилась кровь, чудились ей крики раненых, плачь и стоны. Не сменяясь, стояла перед глазами ее одна лишь картина, как падает и исчезает ее Лука, ее любимый в черной, кипящей, словно смола, беспощадной толпе. Сердце ее бедное рвалось туда, к нему, поддержать, помочь хоть как-то, но не могло пробиться сквозь частокол копий, и от непомерной боли разрывалось на части.
Так прошла ночь. А когда выброшенные из-за горизонта лучи невидимого еще солнца потеснили глубже в лес ночную тьму и осветили поле минувшей битвы, увидела Яринка, что неподалеку, под старым разлапистым дубом, за плотным кольцом стражников лежит связанный по рукам и ногам ее Лука.
'Жив! Жив!' - закричала Яринка.
Омертвевшее от горя сердце ее воспрянуло, ожило, забилось со всей силой ее любви. Душа ее встрепенулась, рванулась ввысь, сбросив гнетущую тяжесть горя. И превратилась тут Яринка в голубку сизую, взмахнула она крыльями и полетела прямо к любимому.
Но отдан был стражника, охранявшим русского богатыря, приказ никого к нему не пропускать, ни человека, ни мышь, ни птицу. Не дремали они в этот ранний час. Зазвенела тетива тугая, просвистела в воздухе лихим посвистом стрела каленая и впилась в грудь голубки. Преломился, прервался полет птицы быстрой, сложились ее крылья, и упала она прямо на грудь Луки, окропив ее своей кровью алой.
Понял тогда Лука, кто это, бездыханный к груди припал его. Закричал он страшно, силы нечеловеческие взыграли в нем, и разорвал он путы свои, и поднялся во весь свой богатырский рост. Взял Лука меч свой, в землю воткнутый, и ну крушить нечисть направо и налево. Бросились враги врассыпную, но снова просвистела стрела в воздухе, и пронзила сердце молодца. Зашатался Лука, оглядел в последний раз землю родную и упал в ее объятия.
И смешалась тут в чаше земли кровь двух сердец пронзенных, двух сердец, горевших неистово огнем любви, но разлученных при жизни. И вспыхнул, запылал огонь этот вечный. Из слившейся воедино крови, во имя неугасимой памяти, как дань всем живущим и любящим беззаветно возник Дарующий Жизнь. Ярче дневного света вспыхнули лучи его, брызнули во все стороны и сожгли дотла нечисть ордынскую, потому что жизнь оправдана лишь во имя любви и достойны ее лишь любящие. И в сиянии том увидели немногие оставшиеся в живых русичи восставших от смерти Луку и Яринку. Улыбнулись они, живые, миру и свету дневному, обнялись крепко и никогда больше не расставались.
- С этого момента и начинается земная история Дарующего Жизнь, - заключила Ирэна. Она вздохнула и провела ладонью, сверху вниз, по лицу, словно снимая этим жестом с глаз разноцветное покрывало, сотканное из образов и мыслей о далеком прошлом. - Да, это самое начало истории, - продолжила она. - Ярина и Лука жили долго и счастливо. Дарующий Жизнь был с ними, он оберегал их от бед и напастей. Нажили они в любви много детей. Но самое главное и поразительное вот в чем: Дарующий Жизнь подарил им бессмертие. Настоящее, реальное бессмертие. Проходили годы, все вокруг них изменялось, старилось и умирало, следом зарождалась новая жизнь, а они оставались всегда такими же юными, какими были в первый год своей любви. И было бы так, наверное, вечно, но однажды на арену выступили их Величества Зависть и Подлость. Произошла какая-то грязная история, подробностей которой не сохранилось, в результате которой Дарующим Жизнь завладели другие люди. Они думали, что схватили руками само счастье, но вышло иначе, не так, как они рассчитывали. Дарующий Жизнь утратил свои чудесные свойства - руки-то, в которые он попал, были грязными. Сколько крови пролилось после этого, сколько судеб человеческих было сломано, сколько жизней угасло... Дарующий Жизнь переходил из рук в руки, как простой драгоценный камень, огромный рубин кровавого цвета, и слава его в известных кругах росла, словно снежный ком, слепленный из сплетен и слухов. Но доброе имя его все же не пострадало. Есть поверье, что свойства его могут возродиться, но проверить это на практике не удалось никому.
- Почему же? Что с ним стало? - спросил Глеб.
- Говорят, что, в конце концов, камень попал к графам Лихарским, был когда-то такой старинный род, но род угас, его представители все, один за другим, сошли в могилу, а с ними затерялись и следы Дарующего Жизнь.
- Лихарских? - переспросил Глеб удивленно. - Ты говоришь, их фамилия Лихарские?
- Лихарские, да, - подтвердила Ирэна. - Ты знаешь людей с такой фамилией? Может быть, однофамильцы графов встречаются. Но где теперь именно те Лихарские, а с ними, где Дарующий Жизнь, сказать никто не может. Род, как уже сказано, зачах, и есть ли еще его отпрыски, и где они - неизвестно. Вот так вот. А знаешь, Глеб, почему никто не желал расставаться с Дарующим Жизнь, хотя он стал приносить своему обладателю одни лишь несчастья? Есть легенда, которая гласит, что Дарующий Жизнь восстановит свои чудесные свойства, если его окропить кровью, взятой из сердца девушки по имени Ярина. Девушка должна быть потомком того Луки и той Ярины, тех самых, изначальных. Девушка должна быть девственна, и кровь ее должна быть взята, как я уже говорила, прямо из ее сердца. Но это еще не все. Превращение, омовение, не знаю, как назвать правильно... ритуал должен быть осуществлен в новогоднюю ночь, в эту новогоднюю ночь, ровно в полночь, когда бой часов возвестит, что прошли очередные пятьдесят лет с той поры, когда возник Дарующий жизнь. В этот год девушка должна стать совершеннолетней. Только один раз в пятьдесят лет, и только Яринка. Так вот, Глебушка, мое настоящее имя - Яринка. Ирэна - это вроде как для маскировки, на всякий случай. Да-да. И в этом месяце мне исполняется восемнадцать...
- Ты хочешь сказать, что ты?.. - задохнулся вдруг Глеб от догадки. Голос его дрожал от волнения и возникшей тревоги.
- Я, Глеб, я, - подтвердила его опасения Ирэна. - Лука и Ярина мои предки. Все женщины в нашем роду носят имя Ярина. А если посчитать как следует, год нынешний как раз подходящий.
За соседним столиком, которые в кафешке стояли совсем тесно, просто один возле другого, что-то стукнуло, потом с грохотом обрушилось на пол. Зазвенели осколки битого стекла, запрыгала на мраморном полу, но быстро успокоилась чайная ложечка. Вздрогнув от неожиданности, они оглянулись. Молодой рыжеволосый мужчина с белым, словно из прачечной белье, лицом смотрел на них остановившимися глазами. Лужица на столе, которую разрезали острые осколки разбитого бокала, тонкой струйкой стекала ему на брюки.
- Пьяный, что ли? - пожал плечами Глеб.
Ирэна с сомнением покачала головой: - Не знаю.
Подавшись вперед, к Глебу поближе и понизив голос, она продолжала.
- Все это, конечно, выдумки. Про кровь там, и про Новый год. Но мне все равно страшно. Я не могу отделаться от мысли, что со мной произойдет что-то ужасное. Есть у меня такое предчувствие, что непременно что-нибудь случится. Пусть даже не то, что пророчит легенда, но что-то обязательно будет. Я верю и не верю, потому что доказательств никаких, все на уровне семейного предания, но я все равно боюсь. И чем ближе будет Новый год, тем больше я буду сходить с ума. Видишь, какая я трусиха? Глеб, эти мысли отравляют мне жизнь, я не знаю, куда от них спрятаться. Вот, с тобой поделилась, наверное, зря, наверное, не нужно было этого делать. Но, с другой стороны, может быть, мне станет легче. Ах, я так устала. Для меня важно, чтобы ты был рядом со мной. Когда мы вместе, я ничего не боюсь, правда. Когда ты рядом, я уверена, почти, что все будет хорошо.
Ирэна подняла глаза, ища его глаза, и Глеб прочел в них и мольбу, и безграничное доверие к нему, и что-то еще, чего он сразу не определил, не нашел, как назвать, но от чего болезненно сжалось его сердце. Он потянулся к ней через стол и накрыл ее руки, обе сразу, своими ладонями.
- Ты ничего не бойся, - сказал он ей. - Ты... Я ведь... Я, знаешь, люблю тебя.
- Глеб! - задохнулась Ирэна. - Я...
- Я люблю тебя! Ты плачешь? Не смей!
- ... тоже... люблю тебя.
Их взгляды сомкнулись, их руки соединились, их счастье стало общим, одним на двоих. Их мир отъединился от окружающего и понесся сквозь пространство совершенно независимый от него, в сиянии любящих глаз, согреваемый теплом и трепетом сердец, направляемый ласковыми и заботливыми руками.
Мужчина за соседним столиком перестал вытирать платком изрядно-таки промокшие брюки. Он резко поднялся и направился к выходу. У дверей он остановился и, оглянувшись, бросил через плечо странный, огненный взгляд. Этот взгляд в том числе, как и многое другое, наши влюбленные не заметили. Губы мужчины скривила тонкая усмешка. Запахнув пальто, он поспешно вышел.
6.
После кафе они, упиваясь своим счастьем, вновь бродили по городу, и легкая метелица все заводила вокруг них свои праздничные хороводы.
- Да, Ириша, - вдруг вспомнил Глеб, - знаешь, а ведь фамилия человека, у которого я снимаю комнату, тоже Лихарский.
- Да ты что? Не может быть!
- Серьезно...
- Что же ты молчишь?
- Только сейчас вроде как осенило.
- Глеб, я должна его увидеть! Мне это необходимо, понимаешь? - Ирэна потянула его за рукав, вынудив остановиться и повернуться к ней лицом. - Отведи меня к нему. А вдруг это тот самый Лихарский? Вот было бы здорово! Возможно, что тогда и Дарующий жизнь у него.
- Да.
- Что да?
- Мне кажется, теперь кажется, когда я все сопоставил, что это так и есть. Думаю, однажды я видел... Дарующего Жизнь. Именно его.
И Глеб рассказал Ирэне все, что знал о старике Лихарском, о его облике и образе жизни, и о том, что он прятал под черной повязкой на лице. И постепенно, по мере изложения, известные ему и раньше разрозненные факты, прояснялись. А, сопоставленные со вновь узнанными из рассказа Ирэны, они легко выстраивались в стройную логическую цепь. Многое теперь казалось ясным совершенно, но были и сомнения, куда же без них.
- Это он! - воскликнула Ирэна, едва только Глеб завершил свой рассказ.
- Мне тоже так кажется, - согласился с ней Глеб. - Ну, а вдруг все-таки не он?
- Нет-нет, - загорячилась девушка, - никаких сомнений, это он!
- Лихарских ведь много, - продолжал сомневаться Глеб.
- Нет, не много, - возражала Ирэна. - Может так статься, что только он один и остался, кто знает. Но из твоих слов следует, что, сколько бы их ни было, Лихарских, Дарующий Жизнь у этого. Ты же сам все видел, своими глазами.
- Да, - согласился, в конце концов, Глеб, - похоже, так оно и есть.
- Пошли, Глеб, пошли... - потянула его Ирэна.
- Погоди, Ириша, не торопись. - Глеб задумался, что-то соображая. - Давай, пойдем к нему завтра.
- Почему завтра? - не поняла Ирэна. - Сегодня, сейчас!
- Послушай, Ира, - стоял на своем Глеб, - поздно уже, и мы его не увидим. Он в это время всегда запирается в своих комнатах и сидит тихо, как мышь. Не выманить! Да и придумать еще надо, как к нему подступиться. Давай завтра, а? Переждем еще эту ночь, ничего ведь за нее не случится.
- Ох, Глебушка, что-то мне тревожно, - прижалась к нему девушка. - Такое чувство, что ночью точно что-то произойдет. Что-то страшное...
- Ничего не случится, выбрось ты эти мысли из головы, - он ласково ей улыбнулся. - Столько лет ничего не случалось, а сейчас вот прямо и случится? Пустое! Ты не бойся, ведь мы с тобой вместе, и ничто нам, поэтому, не страшно.
Девушка в ответ грустно вздохнула. Взяла его руку и прижала ладонью к своему лицу.
- Ну, хорошо, - согласилась, - пусть будет завтра. Эх, ты, Глеб мой Глеб...
Расстались они поздно, и домой Глеб возвращался уже далеко за полночь. Промерзший город спал, с головой укрывшись звездным небом, которое, однако, совсем его не согревало. Ветер, разогнав тучи, давно успокоился, и на душе у Глеба цвела безмятежность. Ему хотелось петь, кричать и смеяться, хотелось, чтобы все узнали о его счастье, хотелось поделиться им, чтобы радостно стало всем. Он подумал о своем друге Саньке, который, должно быть, уже давно спал, по обыкновению причмокивая во сне губами, и засмеялся. 'Ты у меня сейчас поспишь!' - подумалось ему. Ему захотелось сотворить какую-нибудь шалость, какие устраивают дети в пионерских лагерях, и он задумался, решая, что бы такое придумать. В пионерлагерях он, однако, никогда не бывал, поэтому и о шалостях знал не много.
Он почти дошел до самого дома, оставалось еще метров сто, когда дверь его подъезда толчком распахнулась, и из него выбежал человек. Остановившись, словно запнувшись о невидимую преграду, он, покачиваясь, огляделся по сторонам и, увидев Глеба, бросился к нему. В человеке Глеб узнал Саньку, который, оказывается, вовсе и не спал. Более того, он был явно чем-то взволнован, чтоб не сказать, испуган, несся как угорелый, размахивая руками и что-то крича. Что он кричал, понять было невозможно.
- Деда убили! - разобрал Глеб слова друга, когда тот достаточно приблизился. - Лихарского! Убили!
- Не может быть! - задохнулся от налетевшего, словно сквозняк из подворотни, ужаса, Глеб.
Подбежав, Санька почти повис на руке Глеба, с трудом проглотил ком в горле и стал объяснять:
- Прихожу, двери - настежь, свет горит везде, и он... на полу... В крови весь, страшный...
Не дослушав до конца, Глеб оттолкнул друга в сторону и бросился в дом. То, что он увидел там, было ужасно.
Прямо у входа в свои покои, словно пытаясь кому-то преградить путь, навзничь, подогнув под себя ноги и неестественно запрокинув голову, лежал старик Лихарский. На полу рядом с головой растеклась большая лужа загустевшей уже и почерневшей крови, в которой сумрачным рубином отражалась горящая на потолке лампа. С правой стороны на голове, на месте виска, зияла рана, и кровь из нее уже не струилась и даже не капала. Рот старика был смят гримасой боли и ужаса. Черная бархатная повязка с головы была сорвана и лежала в двух шагах от тела у стены. В пустой глазнице тускло горел рубиновый огонек, но не тот, который однажды видел в ней Глеб. Глазница была изуродована, полна запекшейся крови и в ней бликовал свет все той же лампы под потолком.
Глеб понял все. По спине, сводя лопатки, заструился холодок. 'Все, - подумалось ему, - опоздали'.
Пошатываясь, он выбрался из квартиры на лестничную площадку и присел на ступеньку. Сжал ладонями пульсирующие виски. Вдруг остро - словно раскаленный гвоздь в мозг - осознал, почувствовал угрожающую Ирэне сейчас, в данный момент опасность. Что за опасность, откуда она исходила, он не знал, но чувствовал, что она была рядом, здесь же, дышала в затылок сыростью крови. Все в его глазах было окрашено красным, рубиновым. Это был цвет страха. Вот теперь он по-настоящему испугался за Ирэну. Нужно было срочно, немедленно что-то делать. Но что? Потребность в действии, в движении томительной судорогой пробежала по его телу, на возбужденных мышцах сыграла нервический аккорд. Он вскочил на ноги. Что же он медлит? Надо бежать! К ней! Он должен быть рядом. К ней, к Ирише, он должен быть рядом, рядом. Будь что, он должен быть рядом.
Он бросился вниз, но поднимавшийся вверх по лестнице плотной группой вызванный Санькой наряд милиции преградил ему путь.
- Вы куда это, молодой человек? - был вопрос.
- Мне надо! - пробовал объяснить Глеб. - Я спешу, срочно...
- Вы нужны нам здесь, - был ответ.
- Вернитесь в квартиру, - был приказ.
С болью в сердце, Глеб подчинился. Он не знал, но предчувствовал, что, опоздав раз, может опоздать и во второй.
7.
Одним летним, надушенным ароматом цветущей липы вечером, перед самым заходом солнца в маленькой больничной палате умирала женщина. Казалось, солнце медлило на небосклоне, понимая, что время больной истечет, едва только оно уступит этот мир ночи.
Совсем не старая еще, женщина лежала на широкой кровати, казавшейся непомерно большой для ее иссохшего тела. Тонкие бледные руки словно парили поверх одеяла и резко контрастировали с белоснежностью простыни. Никогда не знавшие устали и покоя добрые ласковые руки ее теперь были спокойны. Все силы, что остались в ее распоряжении, она тратила на короткие, поверхностные глотки воздуха. Так оптимизировал работу организма ее мозг, и она, волей неволей, подчинилась ему. И теперь, при ощутимой, непосредственной близости предельной черты, горизонта событий, за которым жизнь превращается в свою противоположность, унялась, наконец, боль физическая. Но продолжала терзать живую душу другая боль.
Рядом с постелью, онемевшая от страданий и страха, сидела дочь женщины. Глаза матери, прикованные к лицу дочери, были полны боли, беспредельной любви и тревоги.
Глаза ее молили о прощении.
За окном в полнеба пламенел закат, и весь объем палаты был заполнен его трепещущей плотью.
Мать и дочь прощались друг с другом, прощались навсегда. Молчание странным образом воздействовало на их сознание, заставляя усомниться в реальности происходящего, навевая им мысли о том, что, быть может, сейчас чары рассеются, и все станет, как прежде, как раньше, когда болезнь еще не изменила их жизнь. Только какими же словами можно остановить течение времени, повернуть его вспять, позволить ушедшим в небытие вернуться? Они не знали таких слов. Молчание было тягостным для обеих, для мамы и для дочери, воздух был наэлектризован им так, что даже не способный к восприятию тонких полей, почувствовал бы его звенящее напряжение и ужаснулся происходящему.
Но был в той палате, присутствовал, ненужный, не обязательный уже, и потому не замечаемый женщинами еще некто.
Это был врач по фамилии Залубченко, задержавшийся зачем-то в палате, хотя надобности в нем не было уже никакой. Он сидел в углу за столом, подперев голову рукой, неподвижный, как единица медицинского оборудования, и безучастно смотрел в окно, за которым угасал день, последний день жизни его больной, вылечить которую он не смог.
Краски дня смывались потоками сумеречных теней, стекали грязными струями за горизонт и где-то там, за ним, сгорали в неистовом пламени алхимического атанора. Это был вечный процесс уничтожения для последующего возрождения, который на людей, однако, не распространялся. Вечерняя нота становилась все пронзительней, небо делалось все прозрачней. Незаметно на нем появились первые звезды. Солнце вспыхнуло, выстрелило в зенит последним своим зеленым лучом, а когда и он сорвался в пропасть, больная вдруг приподнялась на постели.
Криком пронзил больничную тишину ее шепот:
- Яринка, доченька! Дарующий Жизнь! Помни, только ты...
Руки ее поднялись и упали, подсеченные последним усилием.
Жизнь расступилась, как цветы и листья на воде, и то, что было внизу, то, что всегда по другую сторону приняло женщину в свои объятья. А когда тьма сомкнулась над ней, все было как прежде, и все было по-другому, потому что уже без нее.
Последние слова умирающей странным образом подействовали на врача Залубченко. Равнодушие, которое казалось его вполне естественным состоянием, отлетело прочь, словно вуаль порывом ветра. Он всем телом повернулся к постели, весьма резко, едва не опрокинувшись при этом вместе со стулом. Глаза его вспыхнули, засветились странным светом, прожигая тьму и пространство. Он вслушивался, превозмогая пределы чувствительности своих ушей, пытаясь уловить все слова женщины, не пропустив ни звука, но даже шорохи прекратились, и тишину замершей вселенной сотрясали лишь безудержные рыдания девушки.
Залубченко был сорокалетним, невзрачным во всех отношениях врачом и человеком, рано облысевшим от тяжких дум и плохой наследственности. За стеклами больших очков, скрывавших половину лица и всю сущность этого господина, прятались маленькие колючие глазки-щелочки, постоянно зыркающие из стороны в сторону, что в свою очередь обнажало натуру скрытную, подозрительную и неустойчивую. Но по эту сторону, так сказать, витрины, глаза его, увеличенные стелами, казались большими, добрыми и внимательными, что особенно нравилось пациентам больницы, женщинам в возрасте, о котором не принято говорить, и старшей сестре Бабаевой, которая плохо слышала и потому выискивала смыслы в глазах собеседника. Знакомые, в особенности старые, в отношении него путались, справедливо ожидая с его стороны как хорошего, так и плохого. И, надо признаться, почти всегда ошибались.
Сердцем Залубченко ожесточился еще в детстве. Когда ему было лет десять от роду, он стащил у матери десять рублей, был пойман, изобличен, подвергнут короткому, но интенсивному моральному насилию, после чего был выпорот вожжами, жестоко и ракообразно. Предполагалось, что подобная прививка убережет молодого человека от аналогичных ошибок в будущем. И наука пошла ему впрок. Воровать он перестал, но завел себе другие милые его сердцу привычки, за которые по головке его не гладили.
- И в кого ты такой уродился? - изумлялся иной раз его отец.
В ответ Залубченко младший лишь зло вращал глазами.
- Тьфу ты, звереныш! - плевался отец и уходил прочь из дому, во двор, играть в шахматы с соседом Иполлитовым.
Рос Залубченко слабосильным, удивляясь даже больше других, как это его душе удается удерживаться в его теле, поскольку лучше кого бы то ни было знал, каких трудов ей это стоило. Но он рос, вопреки всему и практически без посторонней помощи, занимая все более определенное место под солнцем.
В школе его с первого дня стали звать Залупой. А как, скажите, еще вас будут звать, если у вас фамилия Залубченко? 'Залупа, иди сюда, Залупа, пойди туда...' На просьбу звать его по имени, одноклассники отвечали смехом, а драться у него сил не было, наоборот, это его пару раз поколотили, чтобы, как говориться, не залупался. Он залупаться перестал, но стал платить сверстникам другой монетой, которая у него никогда не переводилась. Он стал сообщать учителям, что, кто, где и когда делал, благо, что в доверие к строгим учителям в поскрипывающих от распиравшей их дородности доспехах благодаря своим волшебным очкам он втирался виртуозно. Кто-то звал его ябедой, а он говорил, что он борец за справедливость. Одноклассники не упускали случая, чтобы избить его за ябедничество.
- Смотри, Мишка, - говорила мать всякий раз. Ставя ему примочки, - убьют тебя когда-нибудь.
- Не убьют! - огрызался Мишка, отталкивая руки матери. - Не успеют, сами сдохнут!
Мать только горестно вздыхала, а Залубченко младший, пережив боли в разбитом теле, вновь шел ябедничать, чтобы отомстить. Месть для него становилась самым святым чувством. Ну, единственным святым, если честно, других чувств, сопоставимых с местью для него не существовало. И ведь он своего добился! Били его, били, а потом перестали, рассудив логично и познав на опыте, что с Залупой лучше не связываться. В покое его оставили, но с тех пор он рос, словно в пятне отчуждения. Его словно не замечали, ни о чем не просили, не спрашивали, не заговаривали никогда. А ему того только и надо было. Он успокоился, перестал бояться и сосредоточился на учебе.
С молодыми годами отошли в сферу воспоминаний и детские шалости. После школы Залубченко легко поступил в мединститут, как и мечтал. В институте наладить с кем-то контакт он даже не пробовал, и как-то само собой получилось так, что оказался он в стороне от студенческой жизни, от всего того, что ее составляет, если исключить учебу. Ни на какую общественную или личную жизнь не было даже намека.
Не испытав ни разу ни дружеских чувств, ни любви, он был зол на весь белый свет, на всех людей, которые, как он считал, никак не хотели принять его и, наконец, оценить по заслугам.
Надо сказать, что был Залубченко достаточно умен и способен к наукам. Но, преуспевая в науках, он в то же время по привычке, а, скорей, по душевной склонности своей продолжал совершенствоваться и в милых его сердцу привычках. Но люди, пересекавшиеся с ним по разным поводам, все равно ощущали исходящую от него угрозу - пусть всего лишь банальное недоброжелательство - и старались держаться от него подальше. А он при случае мстил им. Как всегда. Как обычно.
Однажды, впрочем, и Залубченко проняло. Он влюбился, еще в институте, в студентку из параллельной группы, совершенно неожиданно для себя.
В тот день, когда он осознал, что с ним происходит что-то не совсем обычное, и что он совершенно невероятным образом влюблен, он долго разглядывал себя в зеркало. Он снимал очки и снова их надевал, словно сомневаясь, а он ли это на самом деле, и имеет ли право, и хватит ли у него духу. И рядом с его бледной физиономией в зеркальном космосе возникал прелестный лик его избранницы, которая кивала ему оттуда , давая понять, что присоединяется ко всем его вопросам. И казалось Залубченко, что что-то плавилось в его мозгу. А в груди, в недрах ее, в самом центре его собственного самосознания, в пламени никогда не испытанного им пожара рождается тоска по чему-то светлому, что сродни желанию обрести свободу или родиться заново. Так ему казалось. Странные и непривычные мысли совершенно смяли, скомкали его душу. Ночь, от избытка чувств, он пробедствовал в пропотевшей насквозь постели так и не сомкнув глаз, а когда, дождавшись утра, он улучил момент и подошел к девушке, она неожиданно сказала ему:
- Послушай, Залубченко, что это ты все вертишься возле меня? Я прямо боюсь, так и жду от тебя какой-нибудь подлости. Ты давай, держись от меня подальше, не заставляй нервничать...
'Боже, что это? - пришибленно думал Залубченко. - Я же люблю ее, и вдруг - такие слова! Я люблю... а она? Неужели меня полюбить не за что? Неужели, это невозможно? Совсем?'
И новое пришествие злобы захлестнуло его, придушив и похоронив под своим натиском даже воспоминание о том таинственном и волшебном чувстве, зацветшим в его груди словно слабый цветок в тундре полярной весной. Весна, а вслед за ней и лето, не состоялись.
Но мы-то знаем, как настойчив был Залубченко в достижении своих целей, а вот бедная девушка не знала, кто оказался у нее на пути, и что уготовила ей судьба в его лице. Ничего не ответил Залубченко в тот раз девушке, лишь улыбнулся криво и ретировался, но себе дал клятву: добьюсь!
Как там все происходило в действительности, не знает никто, поговаривали разное, но факт остается фактом: девушка неожиданно порвала со своим женихом и перед самым окончанием учебы в институте стала женой Залубченко. Гостей на свадьбе было немного, гостей почти не было, невеста выглядела изумленной, а когда нареченный отвлекся по какой-то надобности, стремительно и бурно отдалась в соседней комнате свидетелю со стороны жениха. А еще через два года, когда рассеялось наваждение, которое было, и жизнь превратилась в сплошной кошмар для обоих, жена исчезла, ушла, оставив на попечение Залубченко годовалого сынишку, на него совершенно не похожего, но кого-то ему сильно напоминавшего своей рыжей шевелюрой.
Залубченко, конечно, постарался втоптать в грязь некогда любимую женщину, и, надо признаться, изрядно в том преуспел. Роль оскорбленного в лучших чувствах, благородного, вероломно брошенного с малолетним сыном на руках мужчины, он сыграл превосходно. К тому времени он уже работал в одной из лучших больниц города, перспективы карьерного роста были у него весьма неплохие, поэтому, не желая портить себе репутацию, он взялся за воспитание сына сам.
Время пролетело быстро, особенно для сторонних наблюдателей, чужие дети, как известно, растут стремительно. Вырос и сынок Залубченко, и даже перерос папу на голову. Повзрослевший, Залубченко младший был еще меньше похож на родителя. Залубченко старший дивился этому обстоятельству и всегда, сколько помнил, мучился подозрениями, поэтому называл сынка не иначе, как 'мой сукин сын'. Часто без 'мой'. Однажды сынок в сильном подпитии притащился домой под утро, часов около четырех. Распалившись, Залубченко долго и громко ругался, а заодно и вылил на голову юноши все свои предположения по поводу его происхождения. Сын слушал молча, медленно и тяжело трезвея, а когда папа кончил свои излияния, сын так же молча сунул отцу кулаком в зубы. Залубченко поднялся с пола самостоятельно, но с тех пор воспитывать сына бросил.
- Живи, как знаешь, змей! - сказал он сыну.
Сын так и жил.
Давным-давно, еще в студенчестве узнал Залубченко о Дарующем Жизнь, по обыкновению подслушал где-то обрывок чужого разговора. И этот чудесный камень, сулящий, как он понял, своему обладателю бессмертие, вечную молодость и даже власть над людьми, поразил его воображение. Он заболел, он просто бредил им. Он мечтал о Дарующем Жизнь вожделенно, он желал его так, как никогда ничего не желал. Залубченко не мог спать по причине этой новой страсти, но когда сон все же пересиливал его воспаленную нервную систему, и он таки засыпал, ему снился Дарующий жизнь и он, как обладатель и всемогущий его повелитель. Вот оно, думал Залубченко, его спасение, его триумф и его возмездие! Э-ге-ге, он еще возьмет свое.
Дело за малым, надо было разыскать камень и завладеть им.
И он взялся за это дело. Он прилагал все усилия, он весь обратился в слух и зрение, он собрал воедино все существовавшие слухи и сведения о камне, но в практической плоскости его старания не увенчались ни малейшим, даже самым незначительным успехом. Мечта его, так сказать, воплощаться не желала. Дарующий Жизнь продолжал сверкать в сумраке неизвестности на дрожащей ладони его фантазии - и не более того! И вот, когда он того совсем не ждал, удача сама шла к нему в руки!
Это все шутки и ужимки судьбы, обычные ее фокусы! Надо же, когда он совсем уже потерял всякую надежду, чуть не свихнулся втихую от бесплодных мечтаний, орбита неведомого и неуловимого Дарующего Жизнь неожиданно пересеклась с его скромной жизненной тропкой. А он-то готов! Сидит, как лев в засаде, и не спит!
Правда, и здесь поначалу все пошло не слишком гладко. После смерти матери Ирэна была в таком состоянии, что впору было опасаться за ее жизнь. 'Боже! - молился Залубченко. - Ты только вдохни в нее немного жизни, а все остальное я сделаю сам'.
Залубченко преобразился. Он взял над Ирэной неофициальное шефство, осторожно, чтобы, не дай Бог, она что-то не заподозрила. Он сделался добр и заботлив. Он был ласков, и, когда то было возможно, нежен. Он был предельно внимателен и старателен, он отмобилизовал все свое профессиональное мастерство, которым все-таки обладал, и сделал-таки для дочери то, чего не смог сделать для ее матери, он вернул ее к жизни.
В тот день, когда стало ясно, что девушке уже ничто не угрожает, он зашел в ближайшую церковь и поставил толстую свечу перед иконой, постеснявшись поинтересоваться, какой.
8.
Следующую ночь Залубченко провел в сладостном томлении, прерываемом пароксизмами неистовства фантазии, в которые он загромождал воображаемое пространство головокружительными проектами, один лучше другого. И у него, действительно, кружилась голова. Что не удивительно, ведь если бы судьбе было угодно воплотить в реальность любой из вариантов его мечтаний, до конца дней его ему была бы обеспечена удивительная жизнь. Но он хотел жить всегда, то есть бесконечно, поэтому мечте его не за что было запнуться, и фантазия разгонялась до невообразимой прыти.
- Ух! - вскрикивал Залубченко после каждого ее виража.
И тут одна простая, посторонняя при том, как ему показалось, мысль вмиг остудила весь пыл его фантазий.
- Стоп! - сказал себе Залубченко, и скривился от досады, так не мило было ему возвращаться назад, к земным заботам. - А как же мне расколоть девчонку, вынудить ее довериться мне и рассказать все? Не просто, ох, не просто, чую, будет этого добиться! Нельзя терять ни дня, ни минуты! Завтра же возьму ее в оборот.
Как он будет брать Ирэну в оборот, он не придумал, но решил действовать по обстоятельствам.
И реальность подтвердила его опасения. Назавтра он узнал, что девушка уезжает в К***. Залубченко воспринял это известие как первое предупреждение судьбы, которая, как ему было известно, не любит тех, кто упускает свой шанс. И он поклялся, что второго предупреждения не понадобится.
'Рановато ты, Мишаня, разомлел, - корил он себя, - рановато. Ишь, губы раскатал, размечтался! Слава Всевышнему, что не вздумалось ей уехать еще вчера, пойди, найди ее тогда'.
Бросив все, Залубченко всей семьей отправились за Ирэной. Верней даже не за ней, а вместе с ней.
Надо сказать, что к этому времени Залубченко-старший опять полностью подчинил сына своему влиянию. Как это ему удалось неизвестно, да и не столь уж важно. Вероятно, сын, перебесившись в подростковый период, повзрослев и успокоившись, сам почувствовал свою духовную близость с предком и прислонился к нему, как к опоре и авторитету. Как бы то ни было, когда отец сказал ему 'поехали!', он его ни о чем спрашивать не стал. Надо - значит надо.
И тут выпала им первая удача: Залубченко удалось подсадить Митяя в купе Ирэны.
- Смотри, не спи там, малый, - сказал он ему. - И винишком не балуй, не время. Потом все будет. Ты наблюдай, слушай и запоминай все.
Потом, уже слушая подробный доклад Митяя, Залубченко радовался: вот же, вот оно!
Но трудностей все еще было много. Им пришлось перебираться в К***, и надолго. Чтобы на что-то жить и оплачивать съемную квартиру, Залубченко устроился на работу, по специальности, в больницу, куда его взяли весьма охотно. Ну, а младшенький осуществлял функции наружного наблюдения.
Четыре месяца они следили за Ирэной. Четыре месяца ходили за ней след в след, стерегли каждое ее движение, ловили каждое слово.
- Что ищем-то, батя? - спрашивал Митяй. - Какого черта?
Залубченко хитро щурился, раскрывать все карты сынку он не собирался.
- Клад, Митенька, большой клад, зарытый. А у этой девчонки план, - врал он.
- А чего же она сама его не выкопает? - задавал вопрос с подковыркой Митяй.
- Так, глупа же, по молодости лет, все равно как ты, - выравнивал потенциал Залубченко.
- Ну... - обижался младший, и, не без намека, поводил плечами.
- Шучу же я, Господи! - торопился успокоить сына Залубченко и хихикал на сторону.
Когда в жизнь Ирэны, словно майский гром, вломился Глеб, Залубченко поначалу был встревожен и даже хотел как-то воспрепятствовать их сближению, но потом решил, что так даже пожалуй лучше, девчонка в своем роде под двойным присмотром будет. Со стороны Глеба никаких особых опасностей он не предполагал, но для страховки разузнал о парне все, что смог. И не прогадал. Тут ему очень сынок пригодился, значительно поднаторевший за последнее время на ниве сыска и добычи разнообразных сведений.
Однажды вечером Митяй ворвался в их убежище, страшный и стремительный, как тайфун, вышиб из рук отца газету и схватил его за горло.
- Ну, и гад же ты, папаша, - прошипел он и стал медленно сжимать пальцы, натренированные на кольцевом экспандере, который он вечно таскал с собой, до стальной жесткости и упругости.
Глаза Залубченко столь же медленно полезли из орбит, лицо приняло лазурный оттенок.
- Что случилось, сынок? - прохрипел он, чувствуя, что уже куда-то проваливается.
Когда Залубченко пришел в себя, Митяй сидел рядом, терпеливо дожидаясь этого момента.
- Ну? - немногословно сформулировал он вопрос, но наполнил его убедительным интонационным содержанием.
- Что ну? - хватаясь за горло, простонал Залубченко. - Ты чего это ошалел? В чем дело?
- В чем дело? - совсем уж грозно зарычал Митяй. - Да в том, что ты, гад, за дурака меня тут держишь!
И он в подробностях пересказал Залубченко все, что открыл для себя в кафе, подслушав там рассказ Ирэны.
- Так какой клад мы ищем? - вопросил он в конце.
- Как фамилия тех графов? Ну, у которых камень? - проигнорировав его вопрос выдвинул встречный Залубченко.
- Лихарские, кажется...
- Лихарские! - заорал вне себя предводитель семьи, возбужденный осенившей его догадкой и нахлынувшим ощущением долгожданной удачи. - Болван! - тут же выразил он порицание сыну. - Нашел, когда отношения выяснять. За мной!
Митяй только захлопал глазами, видя такой всплеск активной энергии в неактивной еще минуту назад протоплазме, но быстро мобилизовался и бросился за отцом.
С самого начала всей этой истории, Залубченко сопутствовали и подталкивали к цели порой невероятные, но счастливые для него стечения обстоятельств. Сначала он подслушал - совершенно случайно - посторонний разговор о Дарующем Жизнь, и не отмахнулся от него, а сохранил для чего-то пустую по виду информацию в своей памяти. Далее, опять же совершенно случайно происходит так, что мать Ирэны умирает в его присутствии, у него, можно сказать, на руках, и из ее последних слов он узнает, что Дарующий Жизнь вовсе не вымысел. Мало того, он еще и узнает человека, который может привести его дальше - Ирэну. И вот, наконец, судьбе было угодно устроить так, чтобы единственный возможный владелец драгоценности оказался хозяином квартиры, в которой снимал комнату друг Ирэны Глеб. Даже не зная этого наверняка, Залубченко звериным своим чутьем учуял, что человек этот именно тот, кто нужен. Потому что иначе быть не может! Ведь если судьба берется что-либо устраивать, она непременно доводит дело до логического завершения.
'Не зря, не зря я вас, голубчиков, обхаживал!' - твердил он себе, имея в виду тех голубков, о которых и мы все подумали. 'Они еще там, в кафе, - высчитывал Залубченко, - это в двух шагах отсюда. Но после он пойдет ее провожать, а это не близко, противоположный конец города. Плюс, замилуется и задержится... Итого, часа три чистого времени. Успеем! Лишь бы старик оказался на месте, а второго пацана, если что, придушим...'
И снова им повезло.
Дверь открыл сам старик Лихарский. Он, по обыкновению, свысока и несколько удивленно посмотрел на нежданных гостей. Пожевав, открыл рот, но спросить ничего не успел.
- Дави его! - крикнул Залубченко.
Митяй двинул плечом, дверь распахнулась, отбросив старика вглубь квартиры. Молодец вскочил следом за ним и, не давая опомниться и поднять тревогу, схватил Лихарского за горло, как совсем недавно отца. Железные пальцы клещами сдавили хилую, цыплячью шею старика. Тот захрипел, задохнулся, закатил глаза, беспомощно взмахнул руками. Почувствовав, что еще немного, и все, конец, он отчаянно замотал головой, единственным доступным ему методом протестуя против насилия. От резких движений головы повязка соскочила с лица Лихарского, и открывшийся Дарующий Жизнь бросил снопы света в близкие глаза силача. Митяй инстинктивно ударил старика кастетом в висок и с воплем отскочил в сторону.
- А-а-а! - заорал Залубченко. Не растерявшись, он зажмурил глаза и бросился к лишившемуся сознания старику. Не успело тело Лихарского опуститься на пол, как совсем обезумевший предводитель семейной ОПГ своими тонкими, интеллигентскими пальцами выцарапал пульсирующий камень из его глазницы.
Санькино счастье, что в это время его не оказалось дома.
9.
Всю ночь квартира была полна посторонних людей. Они ходили туда сюда, все что-то искали, высматривали, измеряли, фотографировали, спрашивали, записывали и вновь спрашивали, спрашивали... Ушли все под утро, поэтому поспать Глебу так и не удалось. Да он и не заснул бы, представься ему такая возможность, слишком уж он был возбужден и встревожен. Потрясение, вызванное виденной им кровавой картиной, не проходило.
Утром им и Санькой, по очереди, вновь занялся следователь. Вопросы его как-то не затрагивали сознания Глеба, порой он их просто не понимал, поэтому отвечал бестолково, а то и совсем невпопад. Увидев в глазах следователя недоверие, он начинал горячиться, пытался что-то торопливо объяснить и запутывался еще больше. А в результате допрос затягивался.
Глеб рассказывал обо всем, что знал, умалчивая лишь о Дарующем Жизнь и о его связи с Ирэной, инстинктивно понимая, что говорить об этом не следует. Слова его были правдивы, но то, что он о чем-то умалчивает, ощущалось и побуждало следователя генерировать все новые вопросы. Сознание Глеба словно раздвоилось, при этом одна его часть пыталась поддерживать связь с внешним миром, другая же, отвернувшись от него, жила совсем в другой реальности. Все, люди, события, разговоры, отдельные слова и даже звуки, смены для и ночи - все слилось в единый серый поток, проносящийся мимо и в своем движении его почти не затрагивающий. Поток находился в другом измерении, в другом времени, его же, Глеба, время остановилось в тот момент, когда он увидел пустую, безобразно изуродованную глазницу поверженного на пол Лихарского. Эта картина словно на моментальной фотографии оказалась зафиксированной в его мозгу, и порождала одну и вполне конкретную ассоциацию: Ирэна. Ирэна в опасности! Ее нужно спасать. Это была не мысль, не просто мысль, поскольку она жила гораздо глубже, на уровне чувств, в области подсознания. Это был страх, лежавший под сердцем, вскрик души, поразивший его первой же вспышкой.
- Молодой человек! С вами невозможно работать! - жаловался Глебу на него самого следователь. - С вами невозможно работать. Вы меня понимаете?
- Да, да... - кивал головой Глеб.
- А вот я вас, хоть убей, понять не могу! - вскидывался оперативный работник.
- Да, да... - снова, думая о своем, отсвечивал сознанием на этой стороне Глеб.
Рассказ Ирэны, его догадка о Лихарском и последовавшая затем смерть старика, и, конечно же, пропажа Дарующего Жизнь - все эти события не казались Глебу случайными. События выстраивались в четкую цепь, история требовала логической развязки и, очевидно, приближалась к ней. И казалось ему совершенно неизбежным, что маховик событий, раскрутившись, увлечет за собой Ирэну. И он очень боялся, что такой ход событий может грозить его любимой гибелью. Беда же была в том, что повлиять на ситуацию он, Глеб, никак не мог. По крайней мере, он пока не видел такой возможности. Зная многое, он не знал главного, а именно - где, у кого теперь находится Дарующий Жизнь. Противник оставался невидим, раскрывшись лишь однажды - убийством старика, а до того, по нынешним воспоминаниям, он лишь изредка оставлял ощущение присутствия чужой тени за спиной. Нить оборвалась неожиданно и сразу, но один конец ее все же оставался в руках у Глеба, правда, он уводил в прошлое.
- Сволочи! - вслепую выругался Глеб.
- Что? - всполошился следователь.
- Я не про вас, - спохватился Глеб. - Я вообще.
- Ладно, - сказал следователь. - Достаточно. Сделаем перерыв.
'Да, - думал Глеб, - будущее предугадать и предупредить невозможно. Выход один, не спускать глаз с Ирэны, не оставлять ее одну ни на минуту. Спрятать ее, наконец, хоть до Нового года, а там видно будет. Если только...'
'Если только уже не поздно', - едва не подумалось ему, но он сразу же пресек эту мысль. Думать о плохом не хотелось.
Ближе к обеду, едва освободившись, все с тем же тяжелым чувством, он позвонил Ирэне в общежитие. Трубку сняла хорошо его знавшая вахтерша тетя Маша.
- Кого позвать? - завела она свой обычный допрос. - Иринку?
- Да, тетя Маша, ее. Пожалуйста, побыстрей.
- Это ты, Глебушка, что ли? - продолжала допытываться тетя Маша. - Голос у тебя какой-то, не узнать...
- Тетя Маша! Все в порядке со мной. Вы Ирэну позовите.
- Так, как же ее позвать? - озадачилась вахтерша. - Нету ее.
- Как так нету? - не понял Глеб. - Совсем? Должна быть, вы внимательней посмотрите в комнате.
- Да что же смотреть, - обиделась тетя Маша, - я и так знаю. Нет ее, касатик, совсем нет. Как ушла утром в институт свой, так до сих пор еще не верталась. Вон, и ключ ее на вахте болтается.
В трубке тоскливо заныли гудки.
'...еще не верталась!' На душе делалось все тревожней. Глеб решил идти к общежитию, а оттуда уже начинать поиски. Он накинул полушубок, взял в руки шапку и выскочил на улицу. Всю дорогу он бежал, благо до общежития было не слишком далеко. Не оставлявшая его тревога вынуждала спешить. Ирэны на месте не оказалось, он решил подождать ее, и, чтобы не замерзнуть, ходил перед подъездом взад вперед. Думал, вспоминал... А что еще ему оставалось? Переживал, конечно. Они с Ирэной встречались почти каждый день, за редким исключением, но никогда еще вместо радости от предстоящей встречи душу его не грызла тревога, а будет ли она?
Часы на башне в центре города пробили три раза. Кажется, пора бы уже...
К остановке подкатил троллейбус, из которого, хохоча и перешучиваясь, высыпала стайка девчонок. Глеб узнал подружек Ирэны, две из них были знакомы ему еще по первой встрече на вокзале. 'Ну, вот, - обрадовался он, - они уж точно что-нибудь знают'.
Заметив Глеба, девушки издали замахали ему руками и стали кричать:
- Глеб, привет!
- Что, принц, пригорюнился?
- Подруга где твоя, кавалер!
Они обступили его, окружили облаком свежести и неощутимого, но явно существующего девчоночьего аромата. Они, не переставая, галдели, тормошили и щипали его. Настроение у них, судя по всему, было прекрасное, но это обстоятельство сейчас не очень радовало Глеба.
- Да тише вы! - прикрикнул он на девчонок. - Не все сразу! Где Ирэна?
Слова его девушек только подстегнули, раззадорили.
- А нет ее!
- Смотри ты, еще спрашивает!
- Сами у тебя узнать хотели!
- Так ее же увели!
- Увели? - Глеб почувствовал, как противный холодок прополз по спине. - Кто увел? Куда?
- Как куда? К тебе она пошла.
- Ко мне? - Глеб совершенно ничего не понимал. - Что значит, ко мне? Ну-ка, давайте по порядку. И по очереди, по одной!
- Вышли мы из института все вместе, - начала одна из девушек, - и тут к ней подходит какой-то молодой человек. Интересный такой, симпатичный. В драповом пальто, в коричневом.
- Да не в драповом вовсе! - заспорила другая.
- Господи! Мне ли не знать? - стояла на своем первая. - В драповом.
- Да нет же, не в драповом!
Не выдержав, Глеб сделал решительный жест рукой в сторону спорщицы:
- Все! Тихо! - и повернулся к рассказчице: - Продолжай!
- Я и говорю, - надулась девушка. - Подходит к ней парень, в драповом пальто, и спрашивает: Вы Ирэна? Она - да. Он говорит, что, мол, с Глебом, с тобой, то есть, плохо, и что ты просил ее прийти. Она побледнела вся и побежала за ним. Все, больше мы ее не видели.
- А ты вот он, собственной персоной. Живой, здоровый, целый и невредимый! - вновь вступила спорщица. - Хорошенькие же у тебя шутки!
Глеб опять нетерпеливо махнул на нее рукой, заставив замолчать.
- Как он выглядел, тот парень? - спросил он.
- Ой, он здоровенный, что твой шкаф двустворчатый. Плечи - во! Морда лица тоже вроде ящика бутылочного в ширину. Это я соврала, что он симпатичный.
- Ну, да, челюсть тяжелая, квадратная. Красавчик...
- Взгляд тяжелый такой, серьезный...
- Но зато кудрявенький такой, не то, что ты... Рыжий.
- А что это ты все выспрашиваешь, словно сам не знаешь?
- Снова проверка наблюдательности?
- Ой, а чего это ты побледнел? Глеб, ты что?
Не ответив, Глеб махнул рукой и, повернувшись, не помня себя, бросился прочь. В голове билась, шипела, словно бенгальский огонь, и разбрасывала искры одна назойливая мысль, но он никак не мог ее ухватить. Ноги его скользили и разъезжались по снежному насту на неочищенных тротуарах, которые не успевали приводить в порядок дворники, и прохожие испуганно шарахались от него в стороны, а постовой засвистел ему вслед, когда он перемахнул через улицу на красный свет - он ничего этого не замечал. Опомнился более-менее он уже около института, где, конечно же, не оказалось ни Ирэны, ни того парня с мордой ящиком. И только тогда он понял, что гнело его, про что была та мысль.
'Где же теперь мне искать ее?' - озвучил он, наконец, свою шипящую мысль и, поняв, что не знает ответа, застонал от отчаяния.
Где был он потом, в какие места попадал, в какие двери стучался - он не помнил. Но до дома он добрался лишь глубокой ночью. Не зажигая света, натыкаясь на мебель, ощупью он нашел свою кровать и без сил рухнул на нее замертво. Санька что-то пробормотал из своего угла - он не разобрал, что. Лишь теперь почувствовал, на сколько он измучен. Хотел сосредоточиться и обдумать все, как следует, но, словно подушка упала на лицо, опрокинулся в забытье.
Проснулся Глеб ранним утром, когда по пустынным улицам, пробуя рельсы, разгонялся первый трамвай, а заспанные дворники застучали своими скребками по тротуарам, пытаясь сбить-таки с них ледяной панцирь. Наспех умывшись, он помчался к общежитию. Можно было позвонить, но ему хотелось узнать все лично. На стук его долго никто не открывал, но вот где-то в глубине здания зажегся свет, послышались шаркающие, неимоверно медленные шаги, и в окно выглянуло помятое, заспанное лицо вахтерши. Проскрежетал ключ в замке, и дверь приоткрылась на ширину носа. Носа вахтерши.
- Ну, что тебе понадобилось в такую рань? - недовольно спросила она.
Эту дежурную Глеб не знал, поэтому, боясь, как бы она не захлопнула сразу дверь, он заторопился.
- Мне Ирэну, из сто тридцать первой комнаты, срочно! Будьте так добры!..
Но, видимо, ни о какой доброте не могло быть и речи. Не время было для доброты.
- Что? Да ты в своем уме, парень? - возмутилась вахтерша. - Голова у тебя вертится, так ты поверти ей, посмотри кругом-то, ночь на дворе! Люди спят еще, а ты утра дождаться не можешь! Ирэну ему, вишь, подавай! Иди себе, иди с Богом! Днем придешь, как все нормальные люди ходят.
Дверь с грохотом захлопнулась.
Глеб плюнул под ноги от отчаяния, и стал спускаться по ступенькам, когда дверь за его спиной открылась вновь.
- Слышь, парень, - послышался виноватый голос женщины, - ты говоришь, из сто тридцать первой? Так нет ее. Вчера весть вечер искали, так и не нашли. Нет ее.
Глеб на удивление равнодушно кивнул в ответ, словно услышал то, что и ожидал услышать. Да так оно, собственно, и было. 'Все кончено, - подумал он. - Так все и должно было случиться'. И сам ужаснулся своему спокойствию в этот миг. 'Все, что от меня зависело, я сделал, - зачем-то успокаивал он себя. - Или не сделал, не смог. Но что теперь об этом говорить? Надеяться больше не на что. Все'.
Он посмотрел вокруг себя, словно вняв совету старушки вахтерши, и вдруг ощутил, что этот шумный и тесный мир людей сделался пустым и ненужным. Ненужным ему. Да и на что, скажите, ему эти краски, эти звуки, если их больше не увидит и не услышит Ирэна? Если ее не будет рядом? О, эта мысль была невыносимой.
'Не будет? - встрепенулся вдруг он, ощутив опустошение, произведенное в душе его этой мыслью. - Ну, уж нет! До Нового года почти сутки, и за это время с ней ничего не случится, так что надежду терять рано. Есть время, а, значит, есть шанс все исправить. Буду искать!'
И, забыв о себе, словно в омут неизвестности, окунулся он в этот такой понятный и знакомый прежде город. Глеб просто доверился ему. И город принял его в свои объятия, людской поток подхватил его, закружил и, извиваясь в каменных берегах улиц, увлек за собой.
В этот день город К*** жил особенной, предпраздничной суетой. Горожане спешили, торопились закончить все дела до назначенного волшебного часа. Они несли домой елки, покупали, кто не сделал этого заранее, игрушки, украшения и подарки, не забывая про самое главное, про то, что будет украшать праздничный стол. Казалось, что сама природа трепещет в радостном предвкушении небывалого еще чуда, красивого и веселого. И это трепетное ощущение было всеобщим. И - странное дело! - люди словно позабыли о том, что существуют и другие чувства, другие заботы, которые никуда ведь не делись, а только отошли, отодвинулись на второй план. Глаза перестали замечать чужую боль, и если вдруг чей-то взгляд задерживался ненароком на печальном лице Глеба, это вызывало в ответ лишь легкую, как рябь на воде, тень недоумения, неуместного воспоминания, взгляд соскальзывал, как покрывало с памятника, и человек торопливо проходил мимо. В людской толпе Глеб оказался один на один со своей бедой. Что мешало ему обратиться за помощью и получить ее? Он и сам не знал. Да нет, знал, конечно. Он просто боялся, что ему никто не поверит.
Новый год! Ах, какие надежды, какие мечты были связаны у него с предстоящим событием - переходом через рубеж. Самый любимый, самый желанный, этот праздник приобрел для него особое значение, ведь этот Новый год он должен был встречать с Ирэной. 'Да, - подумал он, - как встретишь, так и проведешь. Но для меня не год, а всю жизнь. Если бы я только мог остановить время!'
Не зная устали, Глеб ходил по улицам города. Он заглядывал в окна домов, которые были для него словно зеркала надежды, а в лицо каждого встречного прохожего всматривался так, будто именно в нем он мог прочитать ответ на свой вопрос: где? Иногда он садился в трамвай или троллейбус и уезжал на окраину, где улицы были похожи на переулки центра, где дома были, как правило, в один этаж и прятались за заборами в глубине садов. Но и эти улицы были так же пусты для него. Он словно оцепенел и совершенно не ощущал холода и усталости.
Время от времени он звонил в общежитие.
- Нет, не появлялась, - узнав его голос, отвечали ему виновато, и не сердились.
Время шло, неумолимо приближалась полночь. Часам к восьми вечера суета улеглась, город успокоился, затих. Людской поток поредел, потом и вовсе иссяк, улицы сделались пустынны. Все стихло, ушло в паузу ожидания. Даже моторы машин, изредка еще проносящихся по улицам, стали звучать приглушенней и почти не достигали сознания Глеба. Последние часы уходящего года были строги и торжественны, словно великий портной отсек еще один отрезок жизни, и каждый живущий перед зеркалом вечности примерял его на себя.
Неожиданно повалил снег, густой, неестественно пушистый, почти декоративный. Мягкие его волны, натыкаясь на стены домов, оседали на улицах и тротуарах, тех самых, которые весь день так старательно очищали дворники. Снег укутывал плечи прохожих, тех редких счастливчиков, которым выпало такое счастье.
Тишина сделалось густой, словно взбитые сливки.
Мироздание явно готовилось к чему-то важному, и все эти приготовления не могли закончиться ничем.
10.
Незадолго до полуночи Глеб сидел у окна невесть куда мчавшегося троллейбуса. По ту сторону стекла возникали и уносились назад бесконечные вереницы домов, чередовались улицы и переулки, мелькали, словно фантомы, редкие прохожие. Широко распахнутые глаза Глеба ничего этого не видели. События последних дней и, в особенности, последних часов, бесплодные поиски Ирэны вконец измотали его. Теперь, когда времени оставалось так мало, совсем ничего, он сердцем чувствовал каждое движение стрелок, неумолимо приближавших его погибель. Да, в том, что жизнь его прекратится, если спасти Ирэну не удастся, он не сомневался. Время истекало неумолимо, а он ничего не мог поделать, и страшно было подумать, что именно вот этой минуты бездействия может не хватить в последний момент. Он вдруг ощутил свою беспомощность физически, до остановки сердца, и совсем отчаялся от того, что не может ничего изменить. Мысль эта была столь мучительна, что он застонал.
'Выходит, - изводил себя мыслями Глеб, - я взял на себя заботу уберечь Ирэну от беды и не смог этого сделать? Оказался слишком жидкого замеса? А что было делать? Просить помощи? У кого? Да и было бы так лучше? Возможно, да, теперь уже не выяснить. Можно, можно было, не раскрывая всего... Сказал бы, мол, пропал человек, помогите найти. Ее искали бы, и я искал бы, все больше было бы шансов найти. Ох, как глупо, как глупо все! Преступно глупо...'
И все же в глубине души он надеялся, он был уверен, что один, всего один шанс все исправить у него еще будет, не может не быть. Надо только вовремя узнать и не упустить его.
Почувствовав рядом с собой присутствие постороннего живого существа, Глеб отвлекся от своих переживаний и вернулся в реальный мир. Существо сидело, развалившись на сидении прямо напротив него, и сверлило его глазами. С первого взгляда Глеб понял, что перед ним бродяга, без роду, без племени, будто вырванный злым колдовством из прошлого времени, память о котором не сохранил никто на Земле. Глеб никогда не встречал бродяг, разъезжающих в троллейбусах, обычно они проходили своим путем пешком, но здесь, видимо, был особый случай.
'Какой странный человек, - подумал Глеб. - Кто он? Откуда пришел? Странно подумать, что до сих пор кто-то может жить так, без корней, без привязанностей, без тепла и приюта. Какая ужасная жизнь, какая нелегкая судьба... Как, однако, горят его глаза! Боже, так ведь он безумен!'
На мгновение Глеб представил себя на месте бродяги, и ему сделалось жутко. 'Неужели нельзя ему как-нибудь помочь?' - вновь подумал он. Глеб вздохнул и отвернулся к окну, новый, еще более сильный приступ тоски и отчаяния овладел его сердцем. Ему было бесприютно, пусто и страшно на этой Земле.
Между тем, поскольку возвращение в реальность состоялось, Глеб определился на местности. Как он понял, троллейбус как раз въехал в один из самых старых и удаленных районов города. Это был уже пригород, больше похожий на забытую богом деревню.
Вот за окном промелькнул какой-то узкий темный переулок, въезд в который обозначали два одинаковых дома из красного кирпича.
- О-о-о-о! - взвыл вдруг бродяга и протянул обе руки, указывая куда-то в сторону переулка. То ли дома-близнецы чем-то ему приглянулись, то ли увидел что-то другое, ему одному доступное, не ясно.
'Что тебе, божий человек? - подумал Глеб про него. - Чего кричишь - волнуешься? Какое такое диво дивное увидал? Юродивый... Богом отмеченный. А может, и сейчас его руками кто-то высший, сама судьба подает мне знак? Может, это и есть тот знак, которого я жду? А что? Почему нет. К тому же, какая мне теперь разница? Если я еще куда-то успею, так только сюда. Что же, пойду, пройдусь переулком. Может, и в самом деле что...'
Троллейбус как по заказу остановился, двери открылись, приглашая сделать следующий шаг. Глеб не заставил себя ждать. Он резко поднялся и вышел на остановку. Еще через пару минут он уже стоял между домов из красного кирпича. Прямо от его ног убегал, теряясь во тьме новогодней ночи, длинный проезд. На доме слева была цела табличка, сообщающая своим присутствием, что переулок не безымянный какой-то, а вполне себе имеющий собственное название, которое все же из-за состояния таблички невозможно было прочесть. Глебу показалось, что из переулка тянет сыростью, как из склепа. Во всяком случае, тишина и темень там точно были могильные. 'Ну, да, - усмехнулся Глеб, - бродяга точно знал, что мне туда и надо'. Он оглянулся, проводил глазами прошелестевший мимо по главной дороге автомобиль, и шагнул в темноту проезда.
Отгороженные от улицы высокими заборами, с обеих сторон дороги потянулись сады. Ближние деревья перевешивали через изгороди заснеженные ветви и делали ими успокаивающие пасы, дальние лишь угадывались в глубине дворов концентрированной темной массой. Оттуда, из гущи деревьев и мешанины ветвей и сучьев, изредка пробивался свет горящих окон, который колол привыкшие к темноте глаза тонкими иглами. Глебу приходилось щуриться и отворачивать лицо в сторону. Было совсем тихо и очень мрачно. Когда Глеб привык к темноте, он смог заметить, что темноты как таковой не было вовсе. А был свет, неверный и фантастический, который искажал реальность и творил из нее фантасмагорию. Предметы и объекты теряли свои настоящие очертания, а, может, наоборот обретали истинные формы, сплетаясь в гротескные картины, которые расплывались в ночном воздухе, дрожали и таяли, так что Глебу все чаще казалось, что дороги под ногами уже нет. Тем не менее, он продолжал идти вперед.
- Мрак всему, - бубнил Глеб себе под нос. - Что в этой тьме можно увидеть?
Так он прошел довольно долго, как ему казалось, до конца переулка, и ощущение глупости и бесперспективности затеи с походом сюда совсем взяло в нем верх. Он даже хотел уже повернуть обратно, когда вдруг впереди него заскрипел снег под чьими-то тяжелыми шагами. Кто-то невидимый и потому грозный шел прямо на него. 'Ну, слава Богу, - обрадовался Глеб, - хоть одна живая душа во всем районе. Сейчас я у него спрошу...' О чем спрашивать, он не знал, да это было и не важно. Просто захотелось пообщаться.
- Простите, - начал Глеб, когда встречный прохожий поравнялся с ним, - не могли бы вы...
Он не успел закончить фразу, потому что сильный удар в лицо сбил его с ног.
Вопрос его повис в морозном воздухе, съежился, беспризорный, растворился и исчез за ненадобностью.
Придя в себя ввиду усталости позже, чем мог бы это сделать в нормальном своем состоянии, Глеб приподнялся на руках и попытался встать на ноги, но почва качнулась и ушла из-под них, обнаружив свою зыбкость и ненадежность. Гул в голове воспроизводил одну басовую ноту, как и положено колоколу, а сияние перед глазами было таким, что они благодаря ему проникали в микромир, но совершенно не замечали окружающие ландшафты.
'Что за ерунда такая? - подумал он. - За что такие почести?'
Он взялся руками за голову, и почувствовал, как растет, наливается и делается упругой шишка под глазом.
- Вот сволочь! - выругался он вполне от души. - Ах, какая сволочь!
Шаги той живой души, которая оказалась с такими тяжелыми кулаками, еще скрипели где-то в глубине переулка. Тяжелые, спокойные шаги человека, который не спешил, потому что не мог опоздать. Глебу никак не улыбалось еще раз встречаться с этим гражданином, ночью, один на один, тем не менее, уловив скрип его шагов, Глеб бросился за ним в погоню. Он чувствовал, как распирает его ярость, словно в нее, как в отдушину уходят напряжение и тревоги прошедшего дня. Возможно, эта встреча на узкой тропе и этот удар в лицо тоже были неким знаком, но он об этом не думал. Все мысли его сконцентрировались на одном, догнать и... Догнать, а там видно будет.
Глеб пробежал за обидчиком несколько десятков метров, но догнать его не смог. Остановившись и едва переведя дыхание, Глеб понял, что незнакомца нигде нет. Он просто исчез! Глеб прислушался, пытаясь уловить хоть что-то, скрип, стук, все равно, но кругом царило полное безмолвие. Все замерло, застыло, затаилось, и даже ветер стих. Снег тоже перестал, звезд над головой не было ни одной, так что Глебу показалось, что он опустился на самое дно, неважно чего, но где и дышать уже было невозможно. Тут же он почувствовал легкое удушье и поторопился отругать себя за мнительность.
Покой царил в пространстве, и, во что бы то ни стало, нужно было его нарушить.
- Эй! - закричал Глеб что было мочи. - Не спрячешься! Выходи!
Тишина после крика, как показалось Глебу, еще больше сгустилась. 'Ах, гад, - злился он. - Спрятался, сбежал!' Вдруг где-то, совсем рядом, едва слышно стукнула калитка. 'Ага! - сообразил Глеб. - Не иначе здесь!' Он бросился в обозначенном звуком направлении и уперся в высоченный забор. Забор был совершенно глухим, добротным, доски в нем одна к одной были подогнаны так плотно, что невозможно было найти ни одной щели, чтобы заглянуть внутрь двора. За забором, пружиня тишину и мрак, лежал сад. Магия выглянувшей в просвет между тучами Луны, осеребрила ветви деревьев. Как по команде вспыхнули самоцветы великолепного снежного покрывала, разостланного вокруг к новогоднему торжеству. Снег лежал повсюду ровным, без изъяна, слоем, и лишь к калитке в заборе подходил пунктир следов.
Подойдя вплотную, Глеб попробовал толкнуть калитку, но она не поддалась. Заперта! Тогда, недолго думая, Глеб перемахнул через забор и по тропинке, ведшей от калитки, бесшумно заскользил вглубь сада. Он не искал какой-либо рациональности в своих действиях, потому что, если бы стал размышлять, то остановился бы и не смог сдвинуться с места. Он просто доверился какому-то голосу внутри себя, который нашептывал, что он делает то, что нужно. И он не спрашивал себя в этот миг, как сможет узнать ударившего его типа, ведь в темноте он его все равно, что не видел. Но и этот вопрос, возникни он, не остановил бы его, теперь не остановил бы, потому что влекущая его вперед сила так окрепла, что он уже не мог ей противиться. Он только подгонял себя: скорей, скорей...
Тропинка привела его к дому. Глеб взбежал на крыльцо и подергал дверь - снова было заперто. 'Нет, что-то здесь не так', - засомневался он и громко постучал. Удары отозвались за дверью гулким эхом, словно там, по ту сторону была пустота. Никто не отозвался на его стук, не отреагировал никаким явным образом, однако Глеб был уверен, что в доме кто-то есть: с крыльца ему была хорошо видна на снегу тень колеблемого ветром дыма из трубы. Если топится печь, значит, есть тот, кто ее топит, все логично.
Глебу страстно захотелось заглянуть внутрь дома. Он спустился с крыльца и по тропинке обошел вокруг него, заметив, между прочим, что дом ничем не примечателен. Типичная для здешних мест постройка, таких домов в округе множество, перемешать все в одной куче и не разберешь потом, где какой.
На всех окнах оказались ставни, и все ставни были закрыты, что тоже не вызывало особых подозрений, потому что жители этого района всегда были склонны соблюдать меры безопасности, жизнь к тому вынуждала. Все ставни были закрыты плотно, словно люки подводной лодки, и только на одном окне под ставней оказалась небольшая щель, из которой выбивался узкий луч света. В это окно, как предположил Глеб, можно было заглянуть. Он посмотрел по сторонам и увидел неподалеку, возле кособокого сараюшки штабель ящиков. Он быстро метнулся к сараю и притащил оттуда пару ящиков, затем взгромоздил их один на другой под окном. 'Так, так', - поощрял он себя за работой. Проверив сооруженную конструкцию на устойчивость, он осторожно взобрался наверх и прильнул, наконец, к щели.
В комнате горел свет, но об этом Глеб знал и раньше, поэтому не удивился. Первыми на глаза ему попались ходики, неторопливо мотавшие маятником на стене как раз напротив окна. 'Без пяти', - отметил Глеб машинально. И тут словно запустился в его груди скрытый механизм, застучали внутренние часы глухими ударами сердца, забарабанили в висках молоточками пульса. Время стронулось с места и заспешило, заторопилось, заструилось неудержимо, приближая момент, после которого уже ничего не будет. 'Тик-так, тик-так', - начитывали ходики свою мантру, и с каждым слогом этой вечной молитвы все явственней и очевидней становилась для Глеба надвигавшаяся на него пустота.
Заставив себя сосредоточиться, он скосил глаза, насколько это было возможно, пытаясь заглянуть за ставню, и осмотреть комнату справа от ходиков.
'Ничего себе', - пробормотал он, слегка опешив от увиденного, и торопливо протер глаза. Заглянул снова, но видение не исчезло. Там, в дальнем углу комнаты на стуле, привязанная к нему по рукам и ногам, сидела девушка. Лицо ее до самых глаз было замотано толстым пестрым шарфом, и, наверное, поэтому девушка, судя по выражению ее глаз, была близка к обмороку. Свет яркой лампы рассыпался стальными искрами по разметавшимися в беспорядке черным волосам, а глаза... Глаза, Господи! Это же...
Сердце Глеба сжалось от догадки и узнавания, и рванулось вперед.
- Стой! - почему-то снова закричал Глеб и, в три рывка вырвав ставню, вышиб плечом раму. В облаке осколков, со звоном и грохотом ввалился он в комнату. Что-то теплое потекло по его лицу, он, не замечая боли, отерся ладонью, мельком заметив, что она стала красной. 'Кровь, порезался' - автоматически сработал мозговой регистратор событий и состояний.
В противоположном, скрытом до этого момента от Глеба углу комнаты застыли в нелепых позах двое мужчин. Тот, что помладше, но повыше и шире в плечах, показался Глебу знаком, но размышлять над этим, а, тем более, предаваться воспоминаниям, у него не было времени. От слова совсем. Потому что он знал, что эти двое не пошутить здесь собрались за праздничным столом, что они опасны и что надо немедленно действовать. Рывком поднявшись на ноги, Глеб подхватил тяжелый табурет, стоявший тут же у окна, и, не давая опомнится, запустил его в хозяев помещения. Регистратор событий и состояний привычно отметил, что бросок получился на славу. 'И откуда только сила взялась?' - оценил регистратор содеянное. Но если к приложенному усилию претензий не было, с точностью его как-то не задалось. Следовало попасть в Митяя, но снаряд угодил в Залубченко старшего. Как все уже догадались, это была именно наша парочка.
Стул под Залубченко развалился, словно конструкция из соломы, а он сам взвизгнул, как подвернувшийся под ноги щенок, завалился на спину и замер под накрывшим его табуретом. Падая, он резко всплеснул руками, будто пытаясь ухватиться за воздух, при этом что-то выскользнуло у него из кулака и, ударившись в потолок, рассыпалось на множество осколков. Осколки посыпались вниз. Глебу показалось, что пролился бриллиантовый дождь - весь пол засверкал безумными огнями.
- А-а-а! - закричал диким голосом опомнившийся Митяй. Оскалившись и сверкнув глазами, он изогнулся и метнул в Глеба тяжелый нож, который до сих пор держал в руке. Голубой молнией клинок пронесся по воздуху, прочертив мгновенную и зыбкую, как граница жизни, линию, чиркнул по плечу успевшего уклониться Глеба и с грохотом упал где-то за его спиной. Глеб ждал, что в следующий момент крепыш бросится на него, но, вместо этого, Митяй опрокинул стол, освобождая центр комнаты, и бросился собирать с пола рассыпанные по нему искры. Он распластался на полу и сгребал стекляшки двумя руками, как песок на пляже, стараясь ухватить побольше, и прятал все под себя. Получалось не так уж много, небольшая кучка красноватых зерен. Он постоянно что-то выкрикивал, совершенно нечленораздельное, так что Глеб вполне уверился в его безумии.
Не теряя времени, Глеб подобрал с пола нож и, разрезав им путы, освободил Ирэну.
- Милая, родная, - шептал он ей, - все позади, мы снова вместе. Девушка дрожала и, не в силах сказать хоть слово, прижималась к Глебу мокрым от слез лицом. Парень совсем размяк, убедив себя сам, что все действительно кончилось, и не следил за тем, что происходит у него за спиной. Ирэна же видела все. Вдруг она оттолкнула Глеба в сторону и бросилась вперед. Раздался выстрел, такой оглушительный и неуместный. Ирэна вздрогнула, вскинула руками, словно остановленная в полете птица, и, оглянувшись на Глеба, со счастливой улыбкой на губах стала оседать на пол.
- Эй, эй, что это ты? - не осознал происшедшего Глеб. Он кинулся поддержать ее, но что-то чужеродное и непреодолимое остановило его, грубо толкнув в грудь. Там, где прозвучал один выстрел, возможен и второй. Но того, который его убил, Глеб не слышал. Превозмогая силу, сбившую его влет, он, падая, дотянулся до Ирэны и обнял ее. А больше ему ничего и не было нужно.
Так они и застыли, обнявшись, навеки вместе.
Из угла, из-под кучи обломков выбрался Залубченко. Разбитое в кровь его лицо дрожало, но не выражало, тем не менее, никаких чувств, и было похоже на маску. Он постоял мгновение, глядя на распростертые на полу тела влюбленных, потом перевел взгляд на ходики на стене. Тут он оживился, отбросил прочь дымящийся еще наган, который сжимал в руке, бросился к сыну и стал отбирать у него то, что тот успел собрать на полу.
- У-у-х! У-у-х! - рычал он, вырывая из рук Митяя осколки Дарующего Жизнь.
Они стали бороться, они возились, кусали друг друга, рвали зубами, словно два хищника, делящих добычу. Черты их лиц менялись, становясь все меньше похожими на людские, зубы превратились в клыки, клыки окрасились кровью... Дарующий Жизнь , даже исчезнув, проявил их настоящую сущность.
А после, когда, заворочавшись на стене, заворчав механизмом, ходики ударили в гонг двенадцать раз, комната вдруг наполнилась огнями. Кровь из простреленных сердец влюбленных, смешавшись, возродила Дарующего Жизнь. Вновь воспылал этот факел любви, и в лучах его горячих сгинула навсегда нечисть.
- Мы проспали Новый год! - воскликнула Ирэна.
- У нас вся жизнь впереди! - улыбнулся в ответ Глеб.
Сжимая в объятьях любимую, трудно думать иначе.
11.
Трепетным майским вечером, когда прекрасную нашу землю окутывает влажная теплая темнота, когда жизнь затихает в волшебном сне под оглушительные трели вернувшихся из заморских странствий соловьев, а небо становится той прозрачной черноты, сквозь которую звезды видятся нестерпимо яркими и доступными, на самом краю высокого речного обрыва стояли, взявшись за руки, юноша и девушка.
Где-то внизу, в темноте терлась мокрым телом о берег и ворчливо вздыхала невидимая река. Оттуда, из-под обрыва, где обреталась вечность, веяло прохладой. Вечность не бывает теплой, ее пронизывают другие ветра. В тихом шепоте волн чуткому уху слышался их рассказ о том, что они видели и что узнали за время своего долгого пути. Под строгим секретом доверяли они друг другу ведомые только им тайны. Плеск волн манил, увлекал в края далекие.
Горящие за парком огни большого города казались звездной россыпью на темном небе, которое, приблизившись, растворило в себе землю.
Легкий ветерок едва касался молодых тел, и эта ночь, эти звезды, это ласковое обтекание воздуха создавали ощущение необыкновенной легкости бытия. Молодым казалось, что они одни в этом безбрежном мире, который принадлежит только им двоим. Они не испытывали одиночества, его для них не существовало. Они были одни, но вместе, друг с другом, они воспаряли ввысь, в небо, к звездам и не боялись ничего на свете.
Юноша и девушка стояли, обнявшись, на краю обрыва, и в высоко поднятой руке юноши горела звездочка.
Они пришли сюда, чтобы проститься с другом, одарившим их бессмертием и вечной молодостью. Они решились на это, зная, что весна не оставит их сердец, пока жива в них любовь. Они свято верили, что в любви их бессмертие.
- Грустно, - сказала девушка.
- Грустно, - согласился юноша. - Грустно и печально расставаться с тем, кто нам дорог. Но, все же, мы не вправе владеть единолично таким сокровищем.
- Я понимаю, - вздохнула девушка, - там, на небе, ему будет лучше. Быть может, ему не будет хватать нашей любви и нашей теплоты, зато небо убережет его от человеческой зависти, жестокости и вероломства. Может быть, позже, потом, когда-нибудь, когда все изменится, и люди, наконец, снова станут людьми, он вернется...
- Думаю, это станет возможно еще не скоро. Пора!
- Пора...
Юноша взмахнул рукой. Маленькая рубиновая звездочка прочертила в темноте дугу, но не упала вниз, как ожидалось. Зависнув над обрывом, звездочка мигнула влюбленным, словно прощаясь с ними навек, коснулась лучом их лиц, будто желая запомнить и сохранить их в своей памяти, и, разгораясь все ярче, взмыла ввысь. Звездочка поднялась в небо, заняв там место среди других звезд. В этот вечер она затмила своим сиянием другие звезды, про то есть многочисленные свидетельства очевидцев. Она и до сих пор на небе, и всякий, кто действительно того желает, найдет ее там и даже наладит с ней связь.
Дарующий Жизнь рассудил все по-своему. Он не покинул людей навсегда, но лишь равно удалился от всех. Счастливый и свободный, он обрел свой дом, и оттуда светит во тьме, чудесный маяк, указывая путь всем влюбленным. Рожденный в пламени любви, он стал ее вечным символом. Это ли не счастье?
Он и сейчас над нами. Каждую ночь он зажигает в небе свой факел и шлет на землю лучи добра и прощения. И каждую ночь глаза влюбленных всего света разыскивают этот волшебный огонь среди мириад других звезд.
Вы не видели его? Нет? Значит, просто вы не любили еще. Торопитесь же, торопитесь! Лишь в любви счастье земное.