Аннотация: Новый сборник рассказов, в котором, надеюсь, будут истории, написанные в разных жанрах. Обновляется по мере написания очередного рассказа. С вас - комментарии, дорогие читатели, уж расстарайтесь...
Лои будет недовольна.
Когда Жос сказал ей, что устроился на работу охранником в пансионате "Резвая лошадка", Лои поначалу была недовольна.
- Хотелось бы знать, как на самом деле зовут ту резвую лошадку, которую ты нанялся охранять, - заявила она.
Владела пансионатом Люсьена Нефедовна, если Лои эту лошадку имела в виду, и услуги Жоса в качестве личного телохранителя ей не требовались, поскольку по жизни ее тщательно и плотно объезжал и оберегал такой породистый жеребец, что Жосу на него и посмотреть было страшно. А вот на саму Люсьену он смотрел с плохо скрываемым удовольствием, это верно. Еще бы! Кроме пансионата, хозяйка заведения обладала таким роскошным, точно у танцовщицы самбы, телом, что Жос, даже глядя на нее издали, временами впадал в ступор. Закатывая глаза, он представлял, как было бы здорово, однажды... А то и не единожды... Вот не следовало бы ему смотреть картинки подобного содержания хоть с открытыми, а хоть и с закрытыми глазами, потому что, если Лои про то дознается, она будет очень, очень недовольна.
Вообще же Жосу повезло с этой работой, так он считал. Не пыльная, не нервная, предполагавшая длительное пребывание в одиночестве и, самое главное, на которой в его расположении имелся целый письменный стол. Отдельный. И раз так, неважно уже было, сколько ему за нее платили. Нет, размер, конечно, имел значение, но во вторую очередь. Главное же заключалось в том, что на этот стол он мог поставить свой ноутбук, и в долгие ночные часы дежурства, когда другие охранники дремали с открытыми глазами или считали оставшиеся до смены минуты, писать, писать свой шедевр. Да, мало кто знал об этой его страсти, даже Лои представляла не в полной мере, но страсть имелась, и с годами не утихала, наоборот, становилась все навязчивей и забористей. В будущем Жос собирался работать по призванию, писателем, и на этом поприще завоевать признание, стать знаменитым и топовым. Закрывая глаза, он уже видел себя на палубе малого морского судна типа яхты, рука на леере, в белом костюме, смотрящего вдаль. А рядом в мечтах почему-то всегда оказывалась Люсьена Нефедовна в чем-то обтягивающем и подчеркивающем. Он обнимал ее - ах! - за талию, она же в его видениях всегда смотрела на Жоса с обожанием и вожделением, не так, как в реальности, сквозь. Видимо, его всеобщее, мировое признание начнется с ее, Люсьены Нефедовны, признания. Так ему представлялось. Конечно, узнай Лои о его мечтах, она, весьма и весьма была бы недовольна. Что ты!
Мечты сами по себе безвредны, даже и полезны, однако для их реализации нужна была малость, - закончить то его произведение, тот роман из внеземной жизни, который, он был уверен, явившись на свет, взорвет целевую аудиторию. Однако реальность была такова, что от творчества приходилось отрывать время на другие занятия. Все потому что, даже при наличии грандиозных планов на будущее, деньги для содержания семьи нужны были уже сейчас. Приходилось работать, выполнять действия и исполнять обязанности, за которые платили реальную копейку. Обычно он подбирал себе такую работенку, как теперь, охранником на воротах, где можно было еще и творить какое-то количество времени в относительном спокойствии. Проблема в том, что его спокойствие чаще всего входило в противоречие с должностными обязанностями и не поощрялось начальством, именно поэтому последние два года Жос пребывал в перманентных поисках работы.
Лои, конечно, знала об этой его слабости, безусловно, знала, тем более что в те дни, а то и недели, когда он в очередной раз бывал занят трудоустройством, ей одной приходилось наполнять их скудный семейный бюджет. Однако она ничего не могла с ним поделать. В общем, его тайной страстью Лои тоже была недовольна.
Ничего, мечтал Жос, вот стану знаменитым, куплю тебе все, что пожелаешь. Ты еще будешь мной гордиться, Лои, думал он. Хотя, конечно, предпочтительней, чтобы в минуту славы рядом находилась такая женщина, как Люсьена Нефедовна. Ах, Люсьена Нефедовна, богиня, недоступный идеал...
Однако все эти мысли и мечты, которыми Жос согревал себя и подбадривал, и, к слову, отвлекал от работы, рассыпались горсткой песка на ветру и отлетели прочь, когда от сильного пинка распахнулась входная дверь, и в дежурное помещение ворвались двое. Рыжий кот, до того мирно дремавший на подоконнике, вытаращил глаза от удивления. Да что кот, Жос и сам был застигнут врасплох. Ну, не ожидал он, не предвидел нападения. Потому что, откуда? Входные ворота находились буквально перед глазами, за окном, вот же они. По случаю межсезонья и, вдобавок, рабочего дня, первого после выходных, ворота надежно закрыты, а попасть на территорию пансионата каким-то иным путем, минуя их, невозможно. Во всяком случае, Жос других путей не знал. Однако незнание, как видим, не гарантирует спокойствия.
Едва успев оглянуться, он лишь заметил, что один из пришельцев росточку вроде совсем небольшого, а другой как раз большого, на две-три головы выше первого. Больше он ничего не заметил, не успел, и даже со стула, на котором сидел перед своим ноутбуком, подняться не смог, как незнакомцы оказались у него за спиной, и тут же принялись отвешивать ему полноценные, настоящие тумаки и затрещины. Так что голову Жос автоматически втянул в плечи, а глаза зажмурил. Руки у внезапных посетителей были тяжелые, ладони широкие и жесткие, как палки для игры в лапту. И если большой лупил его по затылку одной левой, то низкорослый, работая на первом этаже, а то и в полуподвале, то есть под локтями у первого, с двух рук метелил его по ушам, как заведенный. При таком подходе Жос имел возможность получать - и получал! - полновесные подзатыльники и оплеухи.
Жос почти сразу оказался совершенно оглушен, и единственная мысль, которая пробилась в его сознание сквозь бронзовый звон в голове, была, что этому обстоятельству Лои была бы как раз рада.
- Вот пусть они тебе мозги-то и вправят, - как бы слышал он ее голос. - Пусть вправят! Ума не прибавится, но за то, что есть возьмешься. Может, и жизнь тогда наладится.
- Эй, эй, эй! - закричал, наконец, Жос и поднял руки, защищаясь. - Довольно!
Уперевшись на стол рукой, ему удалось подняться и повернуться к нападавшим лицом. Те на шаг отступили, допустив снижение напряженности. Но по задору в глазах, по румянцу на лицах, по тому, как вздымались их груди, как двигались в поисках спарринга руки, было очевидно, что они совсем не прочь экзекуцию продолжить. Если что.
Кстати о лицах. Они у незнакомцев, конечно, имелись, и весьма примечательные. То есть такие, на которые раз только глянуть, и больше не захочется. У великана, Жосу сразу бросилось в глаза, волосяной покров на голове имелся, причем начинался он прямо от бровей, без промежутка для обозначения лба. Брови и волосы выше них, рыжевато соломенные, были пострижены в едином стиле, коротким тугим бобриком. Темные глаза смотрели не то чтобы зло, но со значением, познать которое желания не возникало, скорей наоборот. Остальные его индивидуальные признаки так же выглядели вполне интеллектуально - маленький, аккуратно подвинутый к левой щеке нос, раздвоенный увесистый подбородок и слегка оттопыренные, свернутые трубочками борцовские уши, возлежавшие розовеющими мочками на невероятных трапециях и выдающихся дельтах.
Что до меньшего, то он до чертиков напоминал одного известного писателя. За писателями Жос приглядывал, так сказать, с пристрастием тайного любовника, заочно знакомился, так что сразу уловил сходство. Ну, это было легко: лысый, небритый, голубоглазый, с пухлыми щечками. Никого не напоминает? Вот еще: весьма брутальный вид при довольно объемных ляжках. Бросались так же в глаза натренированные костяшки пальцев в темных наростах мозолей, которые тот то и дело мял и растирал. При всем том - почти ласково глядел и улыбался. Оба гостя одеты в гражданские костюмчики и светлые сорочки с галстучками, хотя милитари им подошло бы больше, особенно мелкому. Да, еще у каждого в правом ухе торчал наушник и свисал спиралью закрученный розовый провод. В общем, нерукопожатные господа, оба. Лои они наверняка бы не понравились. Хотя здесь Жос мог и ошибаться.
Жосу сразу показалось, словно парочку эту он раньше где-то уже встречал, но вот где? Предположения в голове вертелись разные, но полного узнавания не происходило. Для озарения не хватало импульса.
Помня, что главное сохранить ноутбук в целости и сохранности, как залог будущей жизни, да просто будущего, он на ощупь за спиной опустил его крышку.
- Вы кто такие? - совершенно естественно, потому что имел полное право, поинтересовался Жос. Голос дрогнул в начале фразы, но потом ничего, выправился. Он бросил тревожный взгляд в угол комнаты, где в узком голубеньком шкафу в полной боевой готовности ждали, когда их возьмут в руки и используют по назначению, резиновые дубинки и другие специальные средства. Добраться до них пока не представлялось возможным, так что, пусть еще подождут. Жос поморщился и компенсировал огорчение дополнительным вопросом: - Что вам здесь надо, в конце концов?
В ответ большой человек повел плечом. Неизвестно, с какой целью он это сделал. Жосу его движение не понравилось, и он сразу принял бойцовскую стойку, как он себе ее представлял. То есть сжал кулаки и выставил их перед собой.
- Ух, ты! - обрадовался громила и, наклонившись вперед, поуклонялся влево-вправо, изображая из себя тень.
- Брэк! Брэк! - провозгласил мелкий. Крупный немного расслабился, нехотя, и натянуто улыбнулся. Жос, испытав облегчение, сглотнул.
- Это ты, писака, что ли? - задал прямой и провокационный вопрос лысый бес.
Жос почувствовал озноб, поскольку никто еще никогда вот так нагло не выводил его на чистую воду.
- В каком смысле, писака? - решил он схитрить и вильнуть на встречных курсах.
- Отвечать по существу! - приказал низкорослый, очевидно, что в этой парочке он был за старшего. Для осознания противной стороной всей, так сказать, серьезности ситуации, он поднял руку и шевельнул пальцами в сторону громилы, который тут же сделал пол шага вперед.
- Федул, разреши, я ему объясню? - попросил громила.
- Не торопись, Бодун! - остудил его пыл Федул. - Всегда успеется. Парень и так уже все понял. Правда же?
- Так точно! - поспешил прояснить состояние собственной осознанности Жос. - Писака! Но, прошу заметить, не бумагомарака!
- Не бумагомарака? - переспросил удивленно Федул. И, отметая преграду второстепенной шелухи, накинулся: - Что же ты там, сволочь такая, понаписывал?!
- Где? Что? - опешил Жос.
- Не увиливай! - закричал Федул, а Бодун придвинулся еще на пол шага и растопырил пальцы правой руки, явно собираясь схватить писателя, так сказать, за горло. А за что еще хватать писателя при случае? За горло!
- Но я действительно ничего не понимаю, господа! - в свою очередь возопил Жос. - Где и что я понаписывал? У меня и публикаций-то ни одной! Если не считать пяти строк в школьной рукописной газете "Верьте нам, люди!"
- Не важно, где! - продолжал нагнетать Федул. - Да хоть в записной книжке! Но все, что ты написал, это полный отстой! Тебе ясно?
- Нет, не ясно, - честно признался Жос. - Я сейчас пишу роман из внеземной жизни, но еще никому его не показывал, даже Лои. Поэтому, не понимаю, где, когда и чье неудовольствие роман мог вызвать. Тем более что это антиутопия. Объясните, пожалуйста.
- Вот именно, антиутопия, - согласно закивал клон известного писателя, теперь известный Жосу как Федул. - Вот именно, из внеземной жизни. Из нашей жизни!
- Причем здесь, извините, вы? Это же всего лишь фантазия...
- Фантазия? А ты никогда не думал, что всякая фантазия где-то обретает реальность? Ты пишешь здесь, а мы - там - живем по тобой писанному.
- Вы хотите сказать?..
- Да! Все, что написано в Ворде, транслируется в вечность!
- Ух ты!
- Не знал, что ли?
- Откуда?!
- Теперь, значит, будешь знать.
- Да... Но я все же не понимаю...
- Что, никак не дойдет? Может, тогда Бодуна попросить, чтобы объяснил по-своему и зафиксировал? Знания? Или лучше так запомнишь?
- Нет, нет, нет! Не надо Бодуна! Но чем я могу помочь? Вопрос в этом.
- Тем, как складывается ситуация в державе, и как она развивается. Точней, как ты ее формулируешь.
- А как же я ее формулирую? - впал в грех окончательного непонимания Жос. - Я ее никак, блин, не формулирую.
- Откуда же ты про все узнаешь?
- Ниоткуда! Из головы беру.
- То есть, придумываешь?
- Нет, придумывают, как бы сказать, бесталанные. А у кого талант, как у меня, тем самим все в голову приходит. Как поветрие. Просто берешь ручку в руки, ловишь волну и пишешь начисто. Потом ошибки убрал, стиль поправил и все, можно в печать.
- Но тогда, наверное, кто-то тебе эти мысли специально навевает? То есть внушает? Кто-то заинтересованный? Тогда кто и с какой целью? Дело государевой важности, разбора требует.
- Ну, вы вообще! Это что же, в моей голове заговор зреет? Против меня же? Я вам говорю, само все приходит, с потолка! Поначалу. А дальше как уж ситуация развивается, так я ее и пишу. Не формулирую. От меня не зависит!
- Да это понятно! - очевидно стал терять терпение Федул. - А должен формулировать! Причем так, чтобы Тятьке нашему приятно было.
- А как ему приятно? - оторопел Жос. - Мне-то откуда знать? Я не по тем делам.
- По тем, по тем. Именно ты, и именно по тем делам. Ладно, слушай сюда, я тебе сейчас все на пальцах объясню. Как тебе известно, а известно тебе лучше, чем кому бы то ни было, в государстве нашем властвует демократия.
- Правда что ли?
- Правда, и нечего здесь злонамеренным своим скепсисом воздух отравлять. Как Капитана нашего избрали всеобщим голосованием, так он с тех пор выбор народный от посягательств посторонних чужеродных элементов и блюдет. Ибо, не для того ему народ доверил, чтобы потом взять и кому-то другому передоверить. Нет, Тятька наш ответственности не боится, не избегает. Он умрет на посту, но народ без присмотра не оставит. И народ, сам знаешь, отвечает ему взаимностью. В общем и целом, хотя и не всегда явно. Абы кого любым тятькой не назовут! Вот в этом она вся и проявляется, демократия. Смекаешь?
- Не-а, я, честно говоря, в демократии не очень.
- А как же ты про нее писать взялся? Надо, чтобы очень. Или хотя бы кое-как.
- Я же говорю: само собой пишется. По наитию.
- По наитию! Щепетильней быть следует. Ну, хотя бы самую малость. Тем более, что все, в сущности, просто. Если на человеческий язык демократию перевести, получается - народовластие. Проникнись этим смыслом, пусть он войдет в твою душу. А так же в сердце и печень. А если нет, скажу Бодуну, и он просто вырвет у тебя и то, и другое, и третье. И будет ему полный обед, понял?
Жос часто-часто закивал, тем более что Бодун после слов Федула хищно ухмыльнулся и со скрипом задвигал челюстями.
- Уже, - доложил Жос о проникновении. - Уже проникся. Так что же вы от меня-то хотите?
- Вот, главное - настрой правильный наладить. А теперь по существу, слушай сюда внимательно. От имени и по поручению известно кого, ставлю тебе задачу. Можешь считать ее темником. Но лучше не считать, у нас же демократия, верно?
- У вас? Да, наверное. Не уверен.
- Это потому, что ты скрытый оппортунист! И, прости господи, либерал.
- Я и слов-то таких не знаю!
- А надо бы знать! Короче, проблема состоит в следующем. Сколь ни растягивай период между выборами, рано или поздно он все равно кончается. Даже, скорей рано, чем поздно. И при этом получается, что народ все равно недоволен. Что ему ни дай, что для него ни сделай - недоволен. Не весь народ, а только часть его. Незначительная часть, но самая реакционная и потому громкая. Самое обидное, что на пустом же месте протест, на ровном! Но мы-то знаем, что эти настроения подхлестываются из-за рубежа! А то и из-за более дальних пределов. Мы подумали, проанализировали имеющуюся информацию, и пришли к выводу, что так оно и есть. И точно тебя, писаку, вычислили.
- Вот только меня не надо сюда приплетать! Я к протестам отношения не имею. Я вообще государственник, я за сильную власть! Слабой, вон, потенция может быть, иногда, а власть всегда должна быть о-го-го! Чтобы, как ее применили, если, у народа глаза на лоб лезли. От глубокого внутреннего удовлетворения. Хотя, и потенция тоже должна быть. По первому, так сказать, требованию. Лои всегда об этом говорит, даже когда ей лучше бы помолчать.
- Лои? Кто такая Лои?
- Лои, это... Да, не важно. Кое-кто. Так что же вы хотите? От меня-то? Ведь и срок между выборами вы растянули так, что дети школу успевают закончить под одним портретом на стене. И даже ограничение по количеству сроков избрания отменили...
- Исключительно по просьбе трудящихся!
- Да, конечно! Что еще? Парламент у вас однопалатный и одно фракционный. Однопартийная система в стране ко всему. То есть политическая жизнь бурлит.
- Правильно, чего силы-то народные отвлекать от народно-хозяйственных задач? А политикой должны заниматься не кто попало, а правильно обученные люди.
- Недовольных пересажали.
- Баламуты потому что. Людей баламутят. Пусть теперь поработают на народное благо. Заодно подумают, если есть чем, глядишь, и перевоспитаются.
- Чего же еще вам не хватает?
- Дело в том, что недовольные не переводятся.
- Так что, тюрем не хватает? Постройте!
- Не можем же мы всех на нары определить!
- А вы спальные районы колючкой обнесите, и пусть все там живут. Очень удобно, тюрьма по месту проживания.
- Не говори глупостей, и вообще, умерь свое писательское болтало. Обуздай. У нас, как-никак, свободная страна.
- Тогда я не понимаю! Вы хотите, чтобы и свобода была, и чтобы несвобода в то же время...
- Нет, нет, конечно - свобода! Но по правилам. И не для всех. А только для тех, кто правила соблюдает.
- Что ж, это разумно.
- Речь сейчас не об этом! Речь о ом, что ты же у нас писатель, ты наш мир сочиняешь, и, стало быть, можешь придумать и написать его каким угодно. Так?
- Ну, в принципе... Все должно соотноситься с художественной правдой.
- Само собой! О правде и разговор! Короче, твоя задача писать наш мир циклическим. То есть, Любого избирают президентом, все ликуют, счастливы, жизнью радуются. И так весь президентский срок. А потом...
- Новые выборы? Ну, так ведь и есть...
- Не выборы, а как бы выборы. Просто цикл замыкается - щелк! - и все перескакивает в начальную точку. Опять день после выборов, все молодые, красивые, ликуют, радуются, живут. И так далее, до следующего щелчка.
- Так это что-то типа Дня сурка получается, что ли?
- Типа. Только не день, а пятилетка. Год Тятьки, так это можно назвать. Кстати, при таких условиях каденцию можно и до трех лет сократить. А что, народ же любит, чтобы выборность была власти, и сменяемость. Пусть считают, что власть у нас самая демократичная и быстро сменяемая.
- Но ведь это обман! Прямой обман избирателей!
- Ой, ой, обман! А что не обман? Может, твоя писанина? Все - обман. Но здесь мы просто желаем установить свои правила. Понятно? И твоя задача правила эти прописать.
- А если я не соглашусь?
- Куда ты нахер денешься? - дружелюбно улыбнулся Федул. - Мы ведь убеждать умеем. Веришь? Зато если все сделаешь, как надо, если Любому понравится, будешь награжден.
- Как это, интересно?
- Станешь у нас официально первым писателем. Возглавишь пул. Будешь самым прославленным и всенародно любимым. Со всеми вытекающими - тиражи, гонорары, премии. Дача, машина, женщины три раза в день. Полное государственное обеспечение. Портреты в хрестоматиях. Торжественные публичные похороны, некрологи на первых полосах, могила на центральной аллее мемориального кладбища.
- Думаю, без последнего предложения, ритуального, можно обойтись. Уж лучше, как птица Феникс, по тому же щелчку возрождаться.
- Как скажешь. Хотя должен тебя предупредить, что Капитан не любит, когда кто-то рядом с ним на мостике надолго задерживается.
- С ума сойти! - Жос почувствовал, что голова его пошла кругом. - Мне кажется, что я сплю, или давно спятил. Как странно! Являетесь вы ко мне, и не откуда-нибудь, а из романа, который я сам и сочинил, и требуете, чтобы я все в нем переиначил. И за это обещаете награду, не где-нибудь, а там же, в моем романе...
- Все правильно. Что не так?
- А что так? Я же говорю - свихнуться можно.
- Слушай, писака неоформившийся, давай ты перестанешь думать вообще, обо всем сразу, а станешь думать только о том, как выполнить то, что тебе велено? А обо всем сразу мы сами подумаем, ладно? У нас головы для этого лучше приспособлены. И если что надумаем, тогда сразу тебе скажем. Хорошо?
- Пф-ф! - неопределенно фыркнул Жос и развел руками.
- Вот и хорошо, - резюмировал беседу Федул. - Тогда за работу, товарищи, времени у нас не так много. Верховод, тятька, ждать не любит. - Тут он пожевал тонкими губами, как бы прикидывая, не забыл ли чего? Решил, что забыл, ведь беседа, чтобы запомнилась, чтобы запала в душу, должно быть с пристрастием и закончиться эффективным жестом. - Закрепи! - послал он вперед Бодуна.
Бодун не привык ждать, чтобы ему повторяли дважды, шагнул вперед и влепил, наконец, Жосу увесистую, так долго созревавшую оплеуху. Супер затрещину, мастером отгрузки которых он, несомненно, являлся.
Дежурное помещение наполнилось все очищающим звоном.
Жос рухнул на стул. Он закрыл глаза, поскольку в них все равно потемнело, и обхватил руками голову. Когда медный гул в ушах стих, и он рискнул выйти из темноту на свет, в комнате уже никого не было. А, может, ничего и не было, вообще, подумалось ему? Может, правда, заснул, и приснилось такое? Но отчего же тогда в голове звон?
Кот спрыгнул с подоконника и принялся тереться о ноги. Он слишком долго ждал, когда закончится этот непривычный бедлам, и вот, наконец, - по его, кота, расчетам - настало время подкрепиться.
Нет, ни черта не приснилось, определился с реальностью Жос. Но как? Ерунда какая-то. Вот так пишешь книгу, ни о чем не думаешь, а потом - бац! Являются. Заплечных дел мастера. С затрещинами. М-м-м-м!
Замычав, он сдавил зубы, он зарычал и подскочил от воспламенившейся в нем внезапной, но вполне закономерной злости. Точней - злобы. И - неожиданно, чего никогда прежде не делал - вдруг схватил со стола недопитую бутылку минералки и с разворота, не глядя, швырнул ее в дверь за спиной. Дверь в тот же миг, или даже на мгновение раньше, раскрылась, и на пороге нарисовался Бодун. Сунулся, понимаешь, зачем-то обратно. Может, вторая рука зачесалась, или решил что от себя добавить. Закрыл весь проем телом - при желании не промажешь. Не стоило ему возвращаться.
Бутылка, вращаясь в воздухе, как в замедленной съемке, выбрасывая из булькающего нутра попутно серебряные шарики жидкости, угодила горлышком аккурат в левый глаз громилы. И вошла туда клином, с громким чавкающим звуком, вплоть до самого расширения, по этикетку. Тот даже не пикнул. Второй глаз Бодуна раскрылся широко от безграничного удивления, и, что называется, вылез из орбиты. А потом тятькин посланник как-то изогнулся в необычном месте, в области солнечного сплетения, надломился, точно полуспущенный аэростат, и, раскинув руки, упал лицом на пол. Правда, до пола он не долетел, истаяв еще в воздухе с легким шипением, перезвоном и танцем голубых звездочек.
Жос оторопело смотрел на дело рук своих. Ему было безмерно удивительно, насколько скор он оказался на расправу. Впрочем, осознать до конца сей свершившийся факт не успел, поскольку едва лишь Бодун растаял полностью, его место на пороге занял Федул. Играя желваками, - небритое лицо пошло пятнами.
- Ловко ты его, - проскрипел мелкий бес. - Что ж, поздравляю, справился. Но больше так поступать не советую. Чревато. Понял?
И, не дожидаясь от Жоса доказательств понятливости, или других проявлений лояльности, Федул покинул помещение, а заодно и реальный мир, тем же путем, что и его напарник за пару минут до того. Он расстаял в воздухе на глазах все еще пребывавшего в ступоре изумления Жоса, с легким шипением, позвякиванием и хороводом звездочек. Только звездочки в этот раз были зеленые, странно.
Лои будет недовольна, обретя способность думать, подумал Жос. Скажет обязательно, что попал в историю из-за дурацкого бумагомарания. Скажет, никто не попадает, а он таки умудрился. Потому что он такой олух - единственный на всем свете. Скажет, как пить дать.
Надо выкручиваться, подумал Жос решительно.
Но подумать решительно, не то же самое, что обладать решимостью. Хотя Жос, отдадим ему должное, ей обладал и ей следовал. И решительность его, что вполне понятно, была снабжена вектором приложения.
Повернувшись к столу, он открыл ноутбук, отпихнул совершенно заплетшего ему ноги кота и яростно застучал пор клавиатуре. Кот, вместо законного обеда получивший пинок, хрипло, в протестной форме, прокричал о своем недовольстве и, подчеркивая негодование, задергал хвостом. К такому обращению он не привык, и терпеть его был не намерен. Подняв лапу, он замер, обдумывая свои дальнейшие шаги. Вообще, у него был выбор, мстить немедленно, или еще потерпеть, дождаться-таки кормежки, и уже потом отыграться по полной программе. Натура его взывала к безотлагательному возмездию, но жизненный опыт склонял кота ко второму варианту. Переступив буквально через себя, кот сделал шаг к окну и запрыгнул на подоконник. Я-то подожду, говорили его желтые глаза. Но и ты ужо погоди.
Наконец, Жос поставил последнюю точку в тексте. Сохранив файл, он встал из-за стола и, закинув руки за голову, принялся разминать затекшую спину. За окном уже начинало вечереть, значит, времени на доработку текста он потратил немало. Но ничто и никто его не отвлекал от этого неслужебного занятия, следовательно, на вверенном ему объекте все было спокойно. Неспокойно было у него на душе. Что-то гнело его, какое-то предчувствие. Предчувствие чего - он пока не разобрал, но точно знал, что, вне зависимости от направления развития событий, Лои будет недовольна.
Однако едва он так подумал, как ощущение внутреннего беспокойства оправдалось взрывом внешнего спокойствия форменным безобразием. Дверь с грохотом, видимо - от ноги, распахнулась, и в комнату стремительно внедрилась все та же парочка, Федул с Бодуном. Наученный предыдущим опытом, Жос не стал ждать ни мгновения, чтобы на голову его вновь посыпались оплеухи и затрещины. Он рывком, опрокинув стул, поднялся на ноги и молнией переместился на другую сторону стола. Там схватил с подоконника слесарный молоток с округлой головкой и стал решительно им потрясать и размахивать. Еще он выпятил челюсть и изобразил свирепый взгляд, что должно было свидетельствовать: он готов прибить и порвать зубами любого, кто только попробует приблизиться.
Тех, кто мог попробовать, наличествовало двое, и они таки попробовали, поскольку всегда действовали по заранее продуманному плану, а в плане их было записано, что им надлежит сразу сблизиться с объектом обработки и надавать ему тумаков. Не получилось. Жос так решительно орудовал молотком, и так угрожающе выглядел, что план десанту пришлось менять на ходу.
- Ты только посмотри на него! - воскликнул с задором и воодушевлением в голосе Федул. - Прямо боец спец подразделения "Альфа". Смертельно опасен!
Щетина на щеках его, к слову, отросла еще больше и местами уже закурчавилась, отчего стала походить на седой каракуль.
- Я сам "Альфа", - доверительно сообщил в ответ Бодун. - Меня молотком не пробьешь, не остановишь. - И он сделал рывок вперед, на поражение, но первый товарищ прервал его порыв, схватив за рукав.
- Тихо, тихо, погоди, - предложил он облегченный вариант общения. - Послушаем, что писака говорить будет.
- Вы чего это? - получив разрешение, спросил писака тревожно. - В смысле, чего притащились?
- А ты что там снова понаписывал? - сразил его контр выпадом Федул. - Что понаписывал, гад?
Жос в растерянности почесал затылок молотком. Пришельцы выглядели слишком возбужденными и агрессивными, что на данном этапе развития сюжета его обескураживало.
- А что такое? Ничего такого! Все как просили, - сказал он раздумчиво. - Постойте, но ведь я только что закончил писать! Еще чернила не просохли! Это что же получается, внедрение происходит прямо из-под пера? Прямо сразу же, написал - и в жизнь?
- Так и есть! А ты что, думал, худсовет еще одобрить должен твою писанину?
- Я думал, что это... "Вечером в газете, утром в куплете". Хотя бы. Нет?
- Нет, дорогуша, все сразу. Полное и немедленное воплощение.
- Хорошо, так, значит, так, не надо нервничать. Но я же написал все, как вы просили! В точности придерживаясь указанной парадигмы!
- Так, да не так!
- А в чем тогда проблема? Я опять не понимаю. Вы что, хотите, чтобы я Указчика вашего еще и бессмертным сделал?
- Было бы неплохо, кстати. Чтобы Капитан, значит, уж наверняка всех на мостике перестоял.
- Не пойдет. Потому что против всех правил и, тем более, естества. Надо же, чтобы повествование с логикой дружило. Вот это все. Хоть оно и фантастика по всем признакам.
- А ты не торопись. Не все сразу. Постепенно расширяй горизонт, шаг за шагом. Сдвигай границы разрешенного. Выглядывай дальше в окно, забыл, как то окно кличут. Не важно. Ты же знаешь, что такое демократия? Должен ведь уже знать.
- При чем здесь демократия? Что вы ее вообще приплетаете при всяком удобном случае? Забыли бы уже, не мусолили слово всуе. А еще лучше забили бы, вот!
- Но, но, но! Что значит, забыть? Тем более - забить? Это же наш символ! Наше знамя!
- Да, да, знамя. Рядом с вашим знаменем никого уже не осталось, кто бы мог, в случае чего, его подхватить.
- Вот в этом и проблема. Одна из проблем, но, наверное, самая важная. Нет, ты все правильно написал, как и договаривались, тут, как говорится, базара нет. Но, блин, тятька не бессмертный, выходит, как ему хочется, а лишь возобновляемый в соответствии с новой концепцией повторяющихся циклов. Как и все мы.
- Ну, и что тут такого? Тятькино колесо. Так же, как все, как все, как все.
- В том-то и дело, что как все. Он теперь пуще всего боится, что его грохнут между выборами, и все продолжится, но уже без него. Подозрительный стал, у-у-у-у! Маньяк форменный.
- Что же вы от меня хотите?
- Выбор вариантов, прямо сказать, у нас невелик. Либо сделать Верховода действительно бессмертным, чтобы уже успокоился навечно, либо тогда уже в самом деле грохнуть.
- А вы сами там у себя разобраться не можете? Не привлекая специалистов со стороны?
- Что ты! По бессмертию у нас специалистов нет, хотя три института над проблемой работают. А другой вариант... Никто же не хочет грех на душу брать, понимаешь? Дело-то серьезное, горячее. Придется, писатель, тебе напрягать фантазию, решать, как все обустроить.
- А я, по-вашему, хочу? Грех на душу? Писать, знаете ли, тоже ответственность великая.
- Ну, ты роман заварил, тебе его и расхлебывать. Но с этим вопросом, ладно, еще можно немного погодить. Сейчас надо бы другой решить спешно. Чтобы ситуацию успокоить.
- Господи, что еще?
- Народ у нас какой-то оказался. Как сказать? Не то бракованный, не то некондиционный. Ущербный, вот. Сколько ни дай - все ему мало. Куда ни лизни - всем недоволен. Вот, например, недавно, приютил Любый компьютерщиков. Ведь углы до того снимали, по подвалам маялись. Тятька их приютил, обогрел, центры понастроил, где работать можно, как в коммуне, господдержку обеспечил...
- И что? Не сработало?
- Сработало, в том-то и дело. Но не так, как мнилось. Эти ребята отогрелись, отъелись, а теперь зубами щелкают, и первые на тятьку волну разгоняют. Песню поют. Знаешь, какую? "Уходи, тятька, уходи, тятька, уходи-и!" Представляешь? Вот она, благодарность.
- Н-да! Ну и дела! Только я к этому отношения не имею. А, с другой стороны, что бы вы хотели? Химера, она и есть химера. Она гладкой быть не может, у нее то рог торчит из жопы, то хвост изо рта, то жало из уха. То что-то вовсе неведомое и неописуемое.
- Но ты же у нас за творца выступаешь? За этого, демиурга нашего городка? Вот и думай, как нашу химеру сгладить, чтобы ничто нигде не торчало, не кололо и не раздражало.
- Легко сказать.
- Надо было сразу думать, что пишешь, а не так, по воле фантазийных волн перемещаться. Ломай теперь голову, соображай, напрягай мозги, раскидывай умом, углубляйся, мни, как к нужному берегу вывернуть и причалить. Перво-наперво, надо с народом разобраться, чтобы, значит, понимал, кому и чем обязан, и благодарности своей не стыдился демонстрировать. Ну, а потом плотненько начнешь вечность осваивать. Мало-помалу, ползком, мытьем или катаньем - все равно, как. Усек? Понял?
Жос в ответ только развел руками. А что тут скажешь? Виноват - не виноват, а отвечать придется.
- Может, закрепить? Для надежности? - заметив отсутствие просветленности в лице и уловив неопределенность в движениях Жоса, поинтересовался у первого напарника Бодун. И продемонстрировал свой увесистый, поросший рыжеватой щетиной аргумент. - Улучшить усвояемость, повысить выполняемость? Проверенным способом, а?
Федул пожал плечами и, отдавая процесс на волю провидению, простодушно приподнял брови. Тоже, в сущности, неопределенность, мол попробуй, на свой страх и риск, может, что и получится. Уловив в реакции товарища созвучность своим намерениям, Бодун просиял, и дернулся было вперед, но Жос тут же поднял молоток навстречу и выпятил челюсть.
- Ладно, - остановил второго Федул. - Будем считать, что информация усвоена в должной мере, задание понято и принято к исполнению.
- Напрасно ты ему все спускаешь, - с укоризной молвил Бодун, отступаясь. - Хорошая затрещина в любом деле только в подспорье станется. Залог, так сказать, и задаток.
- Ладно уж. В другой раз не избежит вдвойне.
Когда парочка непонятно кого, выйдя, к слову, по-людски, через дверь, освободила помещение, Жос бросил молоток обратно на подоконник и задумался.
А вот с какой стороны ни смотри, ни разглядывай, не нравилась ему ситуация, в которой он оказался. Ситуация, прямо сказать, хреновая. Это не ситуация, а полная, прямо говоря, жопа. Как есть ловушка. То есть, попал он к этим ребятам, грубо говоря, на крючок. Это что же получается, теперь они по всякому поводу будут сюда являться, вышибать ногой дверь и поучать его тумаками? Наставлять на путь истинный? Вместо всенародной любви и славы - оплеухи и затрещины? Эти, как их! Лещи! Этого ли он желал, к этому ли стремился?
"Даже не знаю, как из этой петли выбраться, - пробормотал он задумчиво. - Зато знаю точно, что Лои это бы не понравилось. Не-а".
Жос крепко задумался по поводу писательского своего неблагополучия, так глубоко, что не заметил, как в задумчивости отобрал у кота муху, которой тот забавлялся на подоконнике. Машинально бросил в рот, машинально пожевал. По вкусу муха напоминала сырую креветку без соли. Хотя, если обжарить на подсолнечном, может быть, может быть... Он выплюнул муху на пол и поморщился. Без пива - как есть, гадость. Тьфу, тьфу! Что же делать, думал он, что же делать?
Кот, лишившись законного трофея, некоторое время оторопело смотрел на Жоса оловянными глазами. Потом, выражая недовольство и презрение, дернул хвостом - дважды! - и перемахнул с подоконника на стол, где стоял с открытой крышкой ноутбук Жоса. Не останавливаясь, кот взошел на клавиатуру и принялся по ней топтаться. Компьютер от непривычного случайного сочетания горячих клавиш заголосил на все лады, предупреждая, и требуя, и умоляя. "Эй! Эй! Эй! - закричал Жос на кота и, генерируя шум, захлопал в ладоши. - Пошел вон! - закричал он. - Прочь, животное!"
Крики и хлопки Жоса возымели действие, но не совсем то, на которое тот рассчитывал. То ли от страха внезапного, то ли от подлости вероломной, но присел вдруг кот на клаву, вытянув хвост и расставив лапы, и сделал то, что обычно они делают в детскую песочницу или в любую другую кучу песка.
- Ты куда ссышь, скотина! - заорал Жос и бросился спасать ноут. С ним лично прежде ничего подобного еще не случалось, но он читал где-то, как спасать компьютер, ежели прольешь кофе на клавиатуру. Ага, кофе...
Перевернув лэптоп, он, ломая ногти, принялся вытаскивать из него аккумулятор. Конечно, так просто это не сделать. А вот если бы тренировался, как по сборке-разборке автомата, то и смог бы, и успел. В общем, дым из всех щелей черного пластмассового корпуса повалил еще до того, как аккумулятор оказался у Жоса в руках.
"Вот хрень какая, - подумал Жос, угрюмо глядя на плоды мокрой кошачьей мести. - Лои это не понравится. Совсем не понравится".
А, с другой стороны, вот и выход, просиял он. Оттуда, куда их кот отправил, Федул с Бодуном уже не вернутся. Хотя, есть вариант, что в облаке что-то осталось. Где то облако, только? Но это ладно, что с компом делать? Может, его еще можно восстановить? Эх, Лои будет недовольна...
- А что это тут у вас происходит! Почему дымом пахнет? - услышал он голос, который и узнал сразу, и отказывался узнавать. Жос, со всеми этими делами, совсем забыл, что хозяйка на территории.
В дежурку сквозь открытую настежь дверь заглядывала Люсьена Нефедовна. Но прежде, обгоняя хозяйку, туда вошел запах - сладких восточных духов и, Жос готов был поклясться, ее, женщины. В трикотажном платье, облегающем и обволакивающем, в накинутом на плечи пальто, полы которого придерживала руками. Эти формы, как никогда прежде, оказались в пределах досягаемости. Не удовлетворившись осмотром из-за порога, Люсьена Нефедовна вступила, практически вплыла в комнату - в легких серебряных лодочках. Лицо несколько удивленное, внимательное, на губах чуть мелькающая дружелюбная улыбка. Вот не было еще такого на памяти Жоса, чтобы хозяйка заходила в дежурку! Но, может, просто память его на этот счет коротка?
- Да вот тут, - отвечая на прямой вопрос, произнес Жос и указал на окутанный голубоватым дымком ноутбук.
- О, вы, я вижу, разбираетесь в компьютерах, - сделала свой вывод женщина. - Очень кстати. У меня там, - она колыхнулась плечом в сторону двери, - тоже что-то подобное происходит. Не так серьезно, но все же. Не могли бы вы посмотреть? Выходной, понимаете, во всем пансионате никого больше нет... Короче, мне нужна ваша помощь. Немедленно.
И что-то было в ее взгляде... В ее взгляде всегда что-то было, зовущее, манящее. Обещающее. Как можно отказать? Как можно не поддаться?
- Ты такой мужественный, - неожиданно сказала Люсьена Нефедовна низким, бархатно шелестящим голосом. Жос почувствовал, как, откликаясь на ее голос, ее призыв забурлила, приливая, кровь. Он расправил плечи, выпятил грудь. И челюсть, само собой. Нет, он конечно понимал, что именно сейчас попадает из одного капкана в другой, но... Резвая лошадка...
"Лои будет недовольна, - подумал Жос. И подумал еще: - Лои по любому будет недовольна".
Судьба изгоя.
Имя ей было Хесса.
Странное, как ни посмотри, имя для этих мест. Еще говорят, что случаются в жизни встречи, про которые помнишь всю жизнь. Ее он не встречал никогда прежде, и это совершенно точно, потому что иначе запомнил бы, несомненно. Хотя, да, чувство такое возникало, словно где-то, когда-то они все же пересекались. Что, учитывая все обстоятельства, совершенно невозможно.
Он сидел в ресторане, за столиком у окна в глубокой нише, за которым в желто-оранжевом свете фонарей растворялся посреди захлестнувшей его ночи город. Осень давно взяла этот полис в плен, и хотя из окна явных и неоспоримых примет ее было не разглядеть, она ощущалась в непреднамеренной пустоте куска улицы, на которую он поглядывал куда чаще, чем смотрел в согретый дыханием жизни зал. И в этом тоже был он, казалось, что пустота улиц привлекала его куда больше ресторанного уюта.
Зал не был переполнен, вовсе нет, но и свободных мест в нем уже почти не оставалось. Тем не менее, несмотря на то, что за столом он сидел один одинешенек, его не беспокоили просьбами позволить присоединиться. Чему он не удивлялся.
Оркестр играл на небольшой эстраде в глубине зала, которая с его места была хорошо видна. Обычный бэнд, квартет - ударные, саксофон, контрабас и дребезжащее фортепиано. Пожилая певица пела городской романс, пела об осени, и тоске одиночества. В сценическом платье из потертого бархата, в этих потрепанных перьях, фальшивых драгоценностях и чрезмерном макияже исполнительница выглядела аляповато, казалась извлеченной из шкафа старой пронафталиненной куклой, и смотреть на нее ему было неприятно. Он и не смотрел, в этом не было необходимости, потому что прелесть и все достояние этой артистки заключались в ее голосе. Бархат его удивительно органично вплетался, врастал в ткань вечера. Низкий, с завораживающей хрипотцой, он брал его душу, при полном согласии, обволакивал ее теплой замшей обертонов, интонаций и отголосков чувств, и уносил туда, где все, способные мечтать, мечтают однажды оказаться. Он закрывал глаза, или смотрел сквозь окно вдоль улицы, и голос певицы увлекал за собой, уносил его на своих волнах. Он понимал, что туда, в конечную, высшую точку блаженства ему никогда не прибыть, но этого и не требовалось, потому что сам процесс передвижения и самообмана был немилосердно прекрасен. Дива заканчивала одну песню, следом, почти не делая перерыва, запевала другую, и музыка не прерывалась, поток ее не прекращался, и это тоже было одно из чудесных свойств и певицы, и вечера, и части вселенной. Джаз? Блюз? Все как обычно.
Вился дымок сигареты, поднимаясь в сумрачное небо зала, в бокале расплавленной живицей светился коньяк. Он увидел боковым зрением, как в изогнутом стекле рюмки проплыла тень. Вечность посылает знаки, подумал он. Он давно знал, что неизбывность проявляется в мелочах.
Она уселась на место напротив, перекинула ногу за ногу и с вызовом взглянула на него. Длинная шея, горделивая посадка головы.
Рыжие волосы, короткая стрижка под мальчика, зеленые глаза.
В изящных ушках такие же изящные серьги с изумрудами.
Она раскованно забросила левую руку через спинку стула, правую положила на стол, поиграла пальцами - зеленой искрой сверкнул изумруд на перстне. Рука красивая, ухоженная, каждый палец согрет поцелуем, светится.
Щуплые плечи оголены, трепетно и обманчиво беззащитны. Замыкая глубокое декольте, брошь - изумрудные листья в белом металле. Гарнитур.
Хороша, бесспорно, хороша. Ну и что?
В зале не жарко, но она не кутается, ее не беспокоит прохлада. Кожа розовая, дышит теплом, наполнена биением и трепетом крови. Светится, да.
Он поймал себя на том, что, описывая ее, второй раз употребил слово 'светится'. Что ж, а ведь верно, ей этот эпитет подходит. Женщину будто выхватывал, выделял из окружающей пляски жизни невидимый прожектор. Приподнимал, ставил на подиум - любуйтесь! Да, правильно, но ее красота не для каждого, для ценителей. То есть, для него, так что ли?
- Надеюсь, вы не против? - поинтересовалась она, наконец, немного ворчливо. Голос, говор, как у птицы. У сороки, да.
- Пожалуйста, - откликнулся он без особого энтузиазма, скорей равнодушно, чем приветливо. - Располагайтесь.
Жест, которым он сопроводил свои слова, выглядел скупым и не слишком приветливым, но на самом деле незнакомка его заинтересовала.
Порывшись в сумочке, женщина достала сигареты, взяла одну и выжидательно посмотрела на него. Он чиркнул зажигалкой, потянувшись, дал ей прикурить.
Длинные тонкие пальцы держали сигарету, точно китайские палочки для еды. Ноги, судя по всему, были такие же длинные. Очень молода, значительно моложе его.
Она курила мелкими редкими затяжками, едва втягивая дым и тут же его выталкивая. Создает образ, решил он. Дышит духами и туманами... Он потянул воздух, принюхиваясь, и, да, уловил ее запах. Запах духов - тонкий, пряный, ничуть не сладкий, однако... Не сразу и заметишь его, но, уловив раз, уже не можешь от него избавиться. Не преследует, только выступает на передний план. Интересно.
К столику подошел молодой мужчина.
- У вас свободно? - спросил он, имея виды на оставшееся незанятым место. Но больше, очевидно, на женщину.
- Простите, занято! - обломала она весьма решительно ретивого. Тот заулыбался, явно намереваясь вступить в спор, но не стал почему-то, пожал плечами и удалился. Пьяна? - показалось ему.
- Вы кого-то ждете? - спросил.
- Нет, - без тени смущения опровергла она собственные слова.
- Тогда, может быть, коньяку?
- Да, пожалуй.
Он сделал знак официанту.
- За вас!
Она пригубила. От коньяка губы ее заалели, приоткрылись. Блеснула эмаль зубов. Глаза и до коньяка блестели. Да, да, действительно, немного навеселе. С чего, интересно?
- Хесса, - сказала она, прошелестела незнакомым словом.
- Простите?
- Мое имя - Хесса.
- Удивительное имя, никогда не встречал такое.
- Но ведь и меня вы прежде не встречали. Верно?
- Думаю, да, раньше мы не встречались. Во всяком случае, я ничего такого не припоминаю. Меня зовут Сетос. Если вам интересно.
- Я догадалась.
- Правда? Забавно.
- Но это же очевидно! - Его вопрошающий взгляд она проигнорировала, мол, придет время, сам все поймешь. Зато спросила. Верней, ответила на собственный вопрос: - Вы ведь тоже никого не ждете.
- Возможно, жду... - уклонился он от ответа.
- Нет, нет, не ждете. И это правда. Послушайте, Сетос, я не собираюсь навязываться, но... Почему бы вам не сделать вид, что ждали меня, именно меня? Ждали и, наконец, дождались? Иначе нас не оставят в покое.
- Нас?
- И меня, и вас.
- Вы имеете в виду того кавалера, который просился за стол?
- Не его одного, поверьте.
- Ладно. Я не против вам подыграть. Почему бы нет?
- Тогда, больше жизни на лице! Радуйтесь! Улыбайтесь! Хотя бы.
- Это обязательно? Зачем?
- Пусть всем кажется, что так и было задумано.
- Мне все равно, что кто-то думает.
-То-то и оно. То-то и оно.
Сетос сделал глубокую затяжку и, не отводя руку ото рта, выпустил дым вверх. После чего нарочито улыбнулся.
- Как скажете... дорогая.
- Только не раскатывайте губы, - моментально отреагировала на его игривость Хесса. - Ничего такого вам не светит, имейте в виду. Не обломится.
- Да я ничего... Не рассчитываю. Послушайте! Но ведь вы сами напросились ко мне за стол! Я и без вас вполне себе хорошо отдыхал, музыку, вон, слушал.
- Вот и чудесно! Я просто сразу прояснила ситуацию, чтобы не было потом недопонимания. И, раз уж мы оказались на одном плоту, давайте развлекаться вместе.
Он пожал плечами: - Давайте развлекаться.
- Удивительно! - тут же вспыхнула она. - С ним рядом сидит молодая, красивая женщина, - красивая же? - а он равнодушно пожимает плечами! Вот скажите, почему вы, мужики, такие, такие...
Взгляд с прищуром, султан голубого дыма сорвался с губ, качнулся и уплыл.
- Ну, договаривайте, не стесняйтесь.
- Я вам что, совсем не нравлюсь?
- Вы очень красивая. И очень молодая.
- Тогда в чем же дело?
- Дело в том, что я уже далеко не молод.
- Это все отговорки. Я спрошу по-другому: вы правду меня не хотите? Совсем-совсем?
- Я ведь такого не говорил...
- Так в чем же тогда дело? Почему?..
- Послушайте, Хесса. Ведь вы сами две минуты назад говорили, чтобы я не раскатывал на вас губы.
- Подумаешь, говорила...
- А теперь сами стараетесь затащить меня в постель. Будто бы, конечно.
- Мы всего лишь те, кем кажемся. А кажемся, кем не являемся. Женщина, настоящая, имеется в виду, - всегда скрывается глубоко под оборками собственного платья, и за пеленой слов. Прячется, это такая вечная игра в прятки.
- Я бы сказал, что и обнаженная, находящаяся в твоих объятиях, женщина бывает так же далека, как незнакомка в трамвае. А то и много дальше.
- О! - на лице Хессы отразилось уважение. - Да вы настоящий философ! Впрочем, что-то такое я и предполагала.
- Читаете по лицам?
- Да, немного. По роду службы приходится.
- Что же у нас за служба?
- Не догадываетесь?
- Ах, да. Простите. Я не сразу сообразил, что вы на работе. Стало быть, вы все же меня клеите?
- И давно уже. Какой вы недогадливый.
- Надо сказать, вы ловко вводите в заблуждение. Вот что значит - нестандартный подход.
- Приходится стараться, чтоб хотя бы самой не заскучать.
- Что, не тот пошел клиент?
- Клиент всегда не тот. Только, давайте обойдемся без пошлости. Ладно?
- Простите.
- И все же, почему вы сегодня один?
- Вы хотите знать, почему я сегодня один?
- Именно. Что вас удивляет?
- Люди редко напрашиваются на то, чтобы выслушать чью-то историю. Обычно получается очень долго и скучно.
- Вы же сами сказали, что у меня нестандартный подход.
Сетос сделал глоток коньяку и закурил новую сигарету. Вечер, как ни странно, располагал к долгой беседе и неожиданным откровениям. Певица на эстраде запела очередной блюз, - будто откупорила еще одну бутылку виски, и, смакуя его отдельными глотками-словами, принялась выворачивать наизнанку душу. Собственную, а получалось, что и души слушателей. И ему подумалось, а почему бы нет? Вполне можно попробовать вплести ленту своей истории в струящиеся пряди чужой музыки, и что-то, глядишь, получится. Что-то приемлемое и удобоваримое. Пока звучит музыка. Тем более что даже на одном плоту они все равно на встречных курсах. Разнесет в разные стороны, никто и не будет искать другого в тумане.
- Хорошо, - покивал он головой, - слушайте. Но имейте в виду, вы сами напросились.
Она улыбнулась. Пушистые ресницы рассекли взгляд на мелкие зеленые лучики, которые запутались, заметались в граненом хрустале в ее руке. Глоток коньяку ей не повредил, нет, о чем засвидетельствовала ее улыбка. Какие свежие губы, подумал он. Что значит - молодость. Роза расцветает, только лишь расцветает, и бутоны распустились еще далеко не все. Но они прекрасны, бутоны, ими можно и нужно любоваться.
- Вообще-то, рассказывать особенно нечего. Потому что нет никакой захватывающей истории. А есть некое состояние, или положение, в которое я попал давным-давно, неизвестно для чего, непонятно, за какую провинность. Изматывающее состояние, которое длится и длится, тянется и тянется, точно неприятная резкая нота. Знаете, бывает иногда, звучит, и сводит с ума, и никак не кончается. Впрочем, с годами я привык. Видите ли, Хесса, я по жизни изгой.
- Изгой?
- Да, так. Я попробую объяснить. Это мое внутреннее ощущение и основанное на нем определение. На самом деле, я родился и вырос в нормальной семье, и детство мое было счастливым. Ну, относительно, конечно. У меня прекрасные родители, уважаемые люди. Отец был военным, в чинах, не слишком высоких, но все-таки. Мать занималась флористикой. То есть, обычные, нормальные члены общества. И в этом смысле никаких ограничений, никакого давления я не испытывал. Наоборот, семья была на хорошем счету, кое-кто даже умудрялся мне завидовать, что вот так повезло, с самого детства. И я был всецело согласен, что да, повезло. Поэтому совершенно не понимаю, откуда, почему возникло во мне это чувство - отдельности. Если точней - чужеродности.
Он замолчал, покурил задумчиво. Глаз прищурен, взгляд устремлен в даль, укутанную туманами памяти и табачным дымом, видимую лишь ему.
- Все-таки, мы с вами раньше не встречались? - он вдруг посмотрел на нее в упор, прищурив глаза. - Меня не оставляет чувство узнавания. Уверен, я видел вас раньше. Но вот где?
- Думайте, думайте, - рассмеялась Хесса, и по зеленым омутам ее глаз побежали волны лукавства.
- Правда, же? Было?
- Нет. Не помню. Но вы продолжайте свой рассказ. Про чувство отдельности.
- Да, такое ощущение. Не помню, в связи с чем осознал его впервые. Зато, хорошо помню, в какой период моей жизни это началось.
- Когда же?
- О, очень рано. В то время, когда я стал выходить из-под полной опеки родителей и пытался каким-то образом налаживать личные отношения с пространством и обществом. С пространством оказалось проще, а вот с обществом получалось не всегда. Очень скоро я узнал то чувство, о котором уже говорил - отдельности.
- Поясните.
- Как бы вам... Понимаете, вот мы играем с ребятами в одни игры, и я понимаю, есть что-то такое, что отделяет меня от них. Я это чувствую. Мы вместе, и в то же время они все составляют более тесную и недоступную мне общность, чем я плюс они. Я знал, что игры закончатся, и они пойдут в одну сторону, а я в другую. Так и происходило. Они уходили. Потом и другие стали понимать, а скорей ощущать, что я чем-то незаметным, чем-то крошечным отличаюсь и отделяюсь от них. Чем-то неуловимым, в том числе и для меня самого. Я был другим, и между мной и остальными людьми лежала... Не пропасть... Может, полынья? Не подберу подходящего слова. Мы рядом, как бы, близко, но чтобы подойти, надо сделать усилие. Перепрыгнуть через полынью. Это ощущение необходимости дополнительного усилия для общения, знаете, способствовало еще большему отдалению. Помню, куда-то мы шли с одним мальчиком, сыном знакомой моей матери. Куда шли - не помню, да и не важно. Идти, вроде, было недалеко, но возникла какая-то напряженность, разговор не клеился, мы молчали. Мальчик меня все спрашивал: 'Почему ты все время молчишь? Почему ты молчишь?' А я не знал, почему. И с удовольствием поддержал бы беседу, но ведь и он почему-то не находил темы для разговора. То есть подсознательно почувствовал, что общих тем у нас нет. Но при этом все же считал, что в нашем молчании виноват я. Он и пожаловался потом, и мать тоже терзала меня вопросом: 'Ну, почему ты такой?' Что я мог ей сказать? Вот такой. Уродился.
- То есть, вы с детства искали уединения?
- Нет. Ничего подобного я не искал. Это вынужденное положение. Наоборот, скажу я вам, от одиночества я страдал. Так страдал, что места себе не находил, когда оказывался оторванным от друзей.
- А они у вас все же были?
- Конечно! Видите ли, я ведь прилагал много, очень много усилий, чтобы преодолеть отделявшую меня от других пропасть. Я был заводилой, ввязывался во все рискованные предприятия. Первым из сверстников начал курить, первым попробовал алкоголь... Так что, друзья были.
- Что же потом?
- А потом я банально увлекся чтением. Начал читать, чтобы заполнить паузы и пустоты, и неожиданно увлекся. Читал книги, что называется, запоем. И как-то вдруг оказалось, что пропасть - та пропасть - перестала меня так пугать и так волновать. Она никуда не исчезла, не стала шире, но я больше не страдал, находясь на ее краю. Ну, есть и есть, что такого? Не дует же. Те миры, которые я встречал, которые узнавал в книгах, гораздо чаще бывали куда интересней того, что составлял мою реальность. И так я постепенно перестал тяготиться своим обществом. Я научился жить с самим собой, не стараясь заменить собственные мысли разговорами с другими. Я научился анализировать свои мысли, чувства и поступки. Смирился с собой, стал принимать себя таким, каков я есть. И мне уже не было с собой скучно, не было нужды бежать от себя.
- Книги читали? Конечно, поэтому вас выродком и считали. А что бы вы хотели? Нормальные пацаны книг не читают!
- Напрасно вы так думаете, вполне читают. И нет, друзья никуда не исчезли, не прекратились, но теперь мне всегда было, чем занять себя и без них.
- Чем же, если не секрет?
- О, у меня всегда много дел. Которые я предпочитаю делать в одиночестве.
- Мужчины все бирюки, и вы такой же. Вот и вся разгадка.
- Н-нет. Не могу в этом с вами согласиться. Разве что, отчасти.
- Что же ваша пропасть? Или полынья? Затянулась? Исчезла?
- Представьте, нет. Никуда она не делась. Наоборот, стала более оформленной, что ли, более ощутимой. Не мне - другим участникам процесса.
- Например?
- Например, в городском транспорте. Место рядом со мной никогда никто не занимает. Только в последнюю очередь, когда больше приткнуться некуда, а хочется или надо.
- Видимо, лицо ваше не внушает доверия.
- Возможно. Хотя, можете судить сами, вполне обычная физиономия. Кстати, вы спрашивали, почему я в ресторане один. Вот потому и один. Я ответил на ваш вопрос?
- А женщина? Жена?
- Жена... Была и жена. Так что, я изгой, милая Хесса. Не по статусу, а по тому ощущению, которое возникает у других людей при общении со мной. И, соответственно, у меня самого. Объяснить я этот феномен не могу, а оспорить его мне не у кого. Думаю, тут уж вряд ли что можно исправить. Думаю, и вы присели за мой столик только лишь потому, что других мест в зале нет.
- Но, может быть, вы все же ошибаетесь? Почему бы не предположить, что я такое же одиночество, как вы? Такой же изгой? А два минуса в сумме дают плюс. А? Почему бы не подумать хорошее?
Он покачал головой.
- Весь мой жизненный опыт убеждает меня в том, что это невозможно. Со мной - невозможно.
- Но разве вы не видите в этом подвоха? Ловушки?
- Подвоха? В чем подвох?
- В том, что когда судьба дарит, наконец, вам шанс, вы от него отказываетесь. Потому что больше ни во что не верите.
- Судьба слишком долго испытывает терпение некоторых людей, а их самих - на прочность. Так долго, что они, если не сломаются до того, теряют веру, застывают в своем безотрадном состоянии и оказываются уже неспособны порадоваться ее к ним перемене. Судьбе следовало бы быть более мягкой и женственной. Как вы, Хесса, например.
- Спасибо за комплимент. Вы что же, даете указания судьбе?
- Пожелания, только пожелания.
- Что ж, считайте, что судьба ваши пожелания приняла к исполнению. Дайте ей шанс все исправить!
- Ах, Хесса! К сожалению, вы не моя судьба.
- Почему вы так думаете?
- Вы такая юная, и такая прекрасная. А я по сравнению с вами старик. Что общего у нас может быть?
- Ха! Какие глупости! Вы же знаете народную мудрость: которая новая, та и юная.
- Боже, какая пошлость! Вы зачем это сказали? Прекратите немедленно. Мне не хочется вспоминать, и думать, что вы здесь на работе.
- На работе?
- Вы же сами говорили. Что здесь - по роду службы.
- Вы неправильно все поняли. И вообще ничего, как я посмотрю, не поняли. А я так старалась!
- Ну, как старались, так и получилось.
- Может, вам следует рискнуть? Круто все изменить? Прорваться? Не хотите?
- Риска я не боюсь. Но это не тот случай.
- Что вы делаете?
- Мне пора...
- Уходите? Останьтесь!
- Не вижу в этом смысла.
- Вы пожалеете, Сетос. Увидите, пожалеете. Захотите вернуться, захотите провести со мной хотя бы вечер, но будет поздно.
- Уже поздно, - сказал он устало.
Певица допела последний блюз, закуталась в меховую накидку и, тяжело опираясь на руку пианиста, покинула зал. Тотчас с очарованного мира будто сдернули волшебное покрывало, и он проявился, предстал холодным, неуютным, нелепым. Сразу проступили, нахлынули шумы и запахи, свет сделался резким, полез в глаза.
Расплатившись, Сетос встал.
- Уверен, вам не дадут скучать. Вы не останетесь в одиночестве и минуты, - сказал он ей на прощанье.
Она молча смотрела на него. Он взглянул еще раз в ее распахнутые настежь глаза и, кроме своего отражения, разглядел в их зеленой бездне совершенно непонятную ему тоску. Но, это чужая тоска, к нему не относящаяся. При чем здесь он?
Уходя, он улыбался. Он всегда уходил, и всегда улыбался.
Снаружи было зябко, казалось, вот-вот пойдет дождь. Он поднял воротник пальто, поежился. По пустынной улице, в желтом свете фонарей удалялась кампания, видимо, недавние посетители ресторана. Доносились вспышки смеха, цокали вразнобой женские каблучки. Потом кампания свернула в невидимый ему переулок, и все стихло. Ночь пожирает своих детей, подумал он. Вдруг тоска резанула по сердцу, стало одиноко так, как никогда до того. И тут он вспомнил, где видел эту вечно юную женщину со странным именем Хесса, которое странным может показаться только тому, кто не знает его значения. Ну, конечно! Как он мог забыть?
Когда Сетос вернулся в зал, Хесса, как он и пророчил ей, была не одна. Все тот же молодой мужчина, который уже делал попытку в начале вечера, сидел рядом с ней. Клеил, ага. Или это не тот молодой мужчина? Они все так похожи друг на друга. Молодостью и целеустремленностью. А вот она, похоже, ему не рада.
Он сел на свое прежнее, не успевшее еще остыть, место.
- Извини, - сказал он в ответ на ее вопрошающий взгляд, - я решил вернуться. Я тут подумал...
Она улыбнулась ему навстречу.
- Я рада, - сообщила она. - Наконец-то ты сделал правильный выбор.
- Я был не прав. Такой дурак! Я ведь подумал, что ты... А оказалось, что нет. Я понял, твоя основная работа - быть судьбой, все остальное - по совместительству, или для маскировки и вовсе не важно. И я не хочу, я не могу, едва встретив, терять тебя.
- Да, да, - поощряла она его горячие, торопливые излияния.
Мужчина, продолжавший сидеть за столом, которого они не замечали, перестали, почувствовал себя выброшенным за борт, в то время как эти двое, в лодке, проплывают мимо. Он не желал позволить им удалиться, и потому схватился за борт.
- Послушайте, папаша, - произнес он, поигрывая голосом, как бицепсом, - вам не кажется, что эта птичка уже села на ладонь к другому?
Сетос закурил. Соперник? Ну-ну.
- Нет, - сказал, - не кажется. Думаю, это не так. Уверен. Она птица свободная, сама решает, кого осчастливить.
- Но я настаиваю!
Сетос придвинулся и, глядя прямо в глаза, спросил:
- Настаиваете? Ваше право, настаивать. Но как далеко вы готовы в этом направлении зайти?
Глаза молодого человека были холодны, как стеклянные шарики. Он хмыкнул, взглянул на Хессу. Она покачала головой.
- Ладно, увидимся еще, - сказал он и резко встал, с грохотом отодвинув стул. И исчез в струящихся кулисах вечера.
- Это может быть опасно, - сказала задумчиво Хесса.
- Опасным может быть что угодно, - ответил он.
Потом они шли по улице, свет желтых фонарей устилал дорогу золотой фольгой. Дорога вела в неведомое, ему казалось, что это самое верное направление, куда следовало идти. Хесса, кутаясь в лисью шубку, прижималась к нему хрупким телом. Они молчали, в то время как души наполняло пение птиц неведомой страны, приоткрывшей им свои двери. Из проулка вырвался поток холодного ветра, ткнулся в лицо, закружил, полез за шиворот. Стараясь прикрыть ее, уберечь от ненастья, он обнял Хессу за плечи. И в этот момент почувствовал удар в левый бок.
Боли не было, только сильный толчок, и хруст, и шипящая тошнота, и остановка. Полная остановка.
Тело его сразу обмякло, ноги подогнулись, он сполз, цепляясь руками за изумленную, ничего не понимающую Хессу, вниз, опустился на колени, потом, отпустив ее, упал лицом вперед.
- Ты! - закричала тогда Хесса. - Зачем?
Молодой мужчина на границе освещенного круга переступил с ноги на ногу, задвигал плечами.
- Ну, так, - он шмыгнул носом и, завершая процесс, вытер его рукой. - А пусть не лезет! Сам напросился, ты же слышала. К тому же, мне показалось, ты тоже этого хотела.
- Идиот! Я тебе что-то говорила?
- Нет, но я подумал...
- Подумал?! Да разве твоя голова для этого предназначена, думать?!
Она странно изменилась, куда только исчезли ее хрупкость, беззащитность. Двигалась быстро, резко, в ней проявлялась, била вовне поразительная неизвестная сила. Хесса опустилась на колено и склонилась над распростертым Сетосом. Помедлив, усмирив дыхание, наложила ладонь в тонкой лайковой перчатке на наборную рукоятку ножа. Сосредоточилась и рывком выдернула финку из раны.
Сетос застонал и, с выдохом, обмяк. Кровь, какого-то необычного сливового цвета при таком освещении, тугими импульсами, как вода в роднике, забила из раны на боку. Перед глазами его в горячечном калейдоскопе понеслись образы. Собственно, один образ, повторенный многократно. Он видел его раньше, в своих снах, конечно. Как можно было забыть? Хесса, Хесса, стал повторять он, как заклинание. Но наружу слова прорывались лишь хрипами. Однако та, кому предназначался его посыл, услышала и поняла.
Быстро поднявшись, она резко, без замаха, снизу метнула нож в бандита. Тот едва успел поднять руку, защищаясь, и клинок проткнул его ладонь.
- Убирайся! Проваливай! - велела ему Хесса. - Без сопливых обойдемся! - И, когда тот уже исчез в темноте проулка, не сомневаясь, однако, что будет услышана, крикнула вдогонку: - Скорую вызови! Слышишь? Скорую!
Опустившись к Сетосу, она наложила ладонь на его рану, заперев выход крови. Кровь была горячей, она почувствовала ее биение. Сердце всколыхнулось в ответ, подстраиваясь под этот слабеющий ритм. Захотелось выть, как волк, как собака, но она не могла, не умела. 'Что он там бормотал? - подумала, вспоминая. - Судьба? Работа - быть судьбой? Нет, быть судьбой, это тоже судьба. Я в таком случае судьба-неудачница. В кои то веки решилась что-то исправить, сделать как надо, правильно, и вот, что из этого получилось. Ничего, миленький, держись, потерпи. Я тебя теперь не отпущу, не брошу...'
***
Сказание о порванной узде.
Валентин Цыльный не склонен к чрезмерной деликатности, он ради достижения дисциплины и порядка в подразделении мог голыми руками пришибить любого, нарушившего равнение в строю. Валентин имел воинское звание прапорщик и служил старшиной в батальоне связи. По службе от командования замечаний не имел, с бойцами ладил, а все потому, что шишку, как говорится, держал, но палку не перегибал никогда, знал меру. Что называется, суров, но справедлив. К тому же вне службы - свой в доску.
Проблемы у Валентина возникли дома, причем, когда он ничего такого совсем не ждал.
Имелась у Валентина Цыльного молодая жена, умница и красавица, которую он любил самозабвенно, просто до одури любил, до острой и настоятельной личной нужды утолить и ублажить все ее потребности и желания. Желание у нее, надо сказать, преимущественно было одно - ежедневно получать то, что женщина ее возраста, стати и миропонимания получать желает. А именно - огненный цветок любви. Ну, возможно, в этом вопросе она была немного требовательней других. Обязанность доставлять жене цветок лежала, естественно, на Валентине, он за выполнение ее с воодушевлением брался и неизменно доводил до феерического конца.
Прямо надо сказать, они не были одного поля ягодами. Скорей, наоборот, рядом они смотрелись, как прекрасная роза и лук-порей на одной грядке. Так бывает, бесспорно, иногда, чему они сами и были доказательством, но так не должно быть. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что в их облике было и нечто их объединяющее. Оба они были молодые, сильные, высокие, жилистые, требующие физической нагрузки и истомы организмы. Но на этом общие черты вроде и исчерпывались.
У Цыльного были покатые плечи и длинные, узловатые руки и ноги. Ноги с большими ступнями, руки с громадными, так ему необходимыми по работе, кулаками. На длинной шее гнездилась небольшая круглая голова с оттопыренными ушами и вечно смеющимся ртом. Прилипшая к бровям над карими глазами прямая челка, которую он по привычке часто оглаживал ладонью сверху вниз. Ни дать ни взять, кузнец из сельской кузницы. Да он и был до службы не кузнецом, так слесарем в авто гараже. То есть, все равно работал с металлом.
Валентина - совсем другое дело. Длинноногая, стройная, изящная, с маленькой, дерзко торчащей из-под светлой кофточки грудью. Короткая прическа с русыми кудряшками, голубые глаза и широкая открытая улыбка, особую прелесть которой придавали сияющие отличные белые зубы. Валентина закончила библиотечный институт, одевалась всегда стильно, носила блузки и короткие юбки, не имевшие цели скрыть от окружающих ее красивые ноги.
Неудивительно, что многие, да почти все, имевшие глаза, недоумевали, что могло связывать таких непохожих, таких разных людей. Пара, которая, по всему, не пара.
Ответ на этот вопрос не лежал на поверхности, был сокрыт от глаз посторонних. Но на самом деле был не так сложен, просто находился в чрезвычайно тонкой области интимных человеческих отношений. А кто же про такое откровенничает со всеми подряд? Только дураки. Но не о них речь.
Валентин и Валентина познакомились случайно, в городе, на свадьбе. В общем, свадебное веселье их свело, сблизило, закрутило в праздничном хороводе, подняло до высот, и неожиданно поместило в условия, располагавшие к дальнейшему сближению. Вся требуемая для этого обстановка сосредоточилась в небольшой комнатке под крышей частного дома, во дворе которого свадебка и игралась. Тут следует отметить, что господин Цыльный был, что называется, весельчак, особенно когда видел в том какой-то свой профит. В тот вечер он сыпал шуточками и прибаутками беспрестанно, чем значительно веселил не привыкшую к подобному обилию неправильных слов Валентину. Тем более что по ходу развития сюжета он умудрился каким-то образом влить в нее три бокала шампанского. А ведь до этого она никогда - никогда-никогда! - так много не пила. Она много чего до того дня никогда не делала. И не сделала бы, не сложись так обстоятельства, и не окажись Валя Цыльный рядом.
Надо честно признать, что в этот тонкий момент неустойчивого равновесия Валентина неожиданно захотела, чтобы ее оставили в покое. Дело в том, что девушкой она была достаточно взрослой, даже очень взрослой, и к этому времени у нее имелся довольно обширный опыт интимного общения с противоположным полом. А кто его, опыта не имеет? Мало кто. Так вот, опыт Валентины был однозначно отрицательный. То есть ни разу за все время не получила она того, чего хотела. Того, что ей остро было необходимо. О чем взахлеб, с придыханием и со счастливыми глазами рассказывали подруги. Того, чего, как она решила, на самом деле не существует, во всяком случае, для нее. Поэтому, дабы избежать очередного неизбежного разочарования, Валентина, ненадолго протрезвев, оттолкнула от себя уверенно теснившего ее корпусом в сторону лежанки кавалера, и сказала:
- Не наседай, ладно? И вообще, давай-ка, все это лучше прекратим.
- Что прекратим? - не понял Валентин. - Мы же еще ничего не начинали.
- Вот и хорошо. И начинать не надо. Вот эти все тыры-пыры и прекратим.
- Но почему? - искренне удивился Валентин.
- Потому что ничем хорошим это не закончится.
- Как это? Почему? - продолжал искренне тупить Цыльный. Он-то как раз никогда осечек не испытывал. Не испытывал, и сам не давал. - Ты погоди, погоди! Ты просто не знаешь, от чего отказываешься! Ты просто не видела!
- Чего это я такого не видела? - неосторожно поинтересовалась Валентина.
- А вот! - возопил Валентин и радостно спустил штаны.
Валентина замерла в оцепенении, будто узрев, наконец, чудо, в которое и хотелось верить, и не верилось. Надо полагать, редкая баба (да простят нас женщины) узрев счастье свое пред глазами, не ухватится за него обеими руками. Вот и Валентина - обеими руками. И потянула на себя осиянного идиотской улыбкой Валю Цыльного. Не забудем про три бокала шампанского. Тогда-то расцвел для нее впервые в жизни Огненный цветок любви. А потом и еще, и еще несколько раз расцветал цветочек в эту благодатную ночь.
После этой необычной встречи их столь неравнозначный союз, проще говоря, мезальянс, и сложился, и оформился. Валентин и Валентина, как бы со стороны оценила и оправдала она сочетание. Как романтично! Почему бы и нет?
Валентина, молодая, красивая женщина, с высшим образованием, с кругом общения и с запросами, конечно, была неизмеримо выше в культурном, духовном и эстетическом плане своего контрагента. Но, оргазм такая штука, он либо есть в твоей жизни, либо его нет, и лучше, когда он есть. Во всяком случае, в период острой необходимости - пусть будет. Она выбрала оргазм, и не жалела, и при чем здесь вообще духовность? Когда тебе к тридцати, а оргазма все нет, не самое лучшее время рассуждать о духовности, решила она. Валентина, честно говоря, думала, что прорыва уже не случится, но у автослесаря оказался такой удивительный инструмент, что он с первого раза сумел запустить ее организм. Перезапустить. Размер все-таки имеет значение. В особых случаях - исключительное. За размер она и ухватилась обеими руками, и уже не отпускала. А как отпустить, если теперь ей требовалось ЭТО каждый день. Я так много пропустила, говорила она себе. Надо наверстывать. И кто ее осудит? Только та, кто сама не понимает, о чем говорит, - либо другая, которой все далось даром.
Валентин... О, Валентин попросту без памяти влюбился. Ему даже не мечталось, даже во сне не представлялось, что когда-нибудь такая тонкая штучка может стать его, простого автослесаря, штучкой. Он ее величал: 'Моя царица!' - в ответ на что Валентина благосклонно и белозубо ему улыбалась. Несколько обескураживала ее некоторая избыточная горячность и ненасытность в постели, но ради любви своей он готов был снимать штаны столько раз, сколько нужно. А то и не надевать их вовсе. Тем более что самому в кайф. Самая мужская работа, бабу пахать, говорил он. Лишь бы плуг был настроен, как надо. Да смазка. Да коня покормить вовремя. К тому же нравилась ему одна мысль, что со временем все мало-помалу нормализуется. Так он себя и настраивал на трудовые будни. Мол, перетерпеть чуть-чуть, а там все само устаканится.
Однако для Валентины муж автослесарь все же не комильфо оказалось.
- Этот невыветривающийся запах солидола, - говорила она. - И руки такие черные все время, - говорила она. И все сильней и сильней морщила носик в легчайших, едва заметных конопушках.
- А как же иначе? - разводил он черными, да, руками. - Тормозная жидкость, она такая. Едкая. Но ведь нужны деньги, чтобы содержать тебя, моя царица, а я их зарабатываю таким образом. А как бы ты хотела?
- Ну, не знаю... - тянула она. - Как ты, к примеру, в театр с такими руками пойдешь?
- В театр! - пугался Валентин.
- Конечно! Как только на гастроли кто-нибудь приедет, так и пойдем.
Валентин выкатывал глаза. Нет, он готов хоть куда, хоть в огонь за своей царицей, но в театр? В театре он обычно засыпал к концу первой сцены, и если Валентина будет настаивать... Похоже, это тупик.
Однако выход вскоре нашелся.
К чести Вали Цылина можно отнести тот факт, что он никогда не сидел на месте, выжидая каких-нибудь благ свыше, а постоянно сам за все хватался, что-то пробовал, начинал, бросал, и снова пробовал. И в его биографии, когда-то, сразу после армии и во время краткого пребывания на сверхсрочной, случился такой факт, как школа прапорщиков. Школу-то он закончил, да вот служить не стал, подался в уже не раз упомянутые автослесари. А тут ему представился случай совершить обратный маневр. Рядом с городом, в получасе езды к югу, располагался гарнизон. Командир дислоцированного там батальонов связи, которому он не раз чинил машину и который потому его хорошо знал, неожиданно предложил ему занять вакантное место прапорщика. Мол, такие руки в армии всегда нужны. Правда, пока в штате свободна только клетка старшины, но, если подождать чуть-чуть, потом можно будет перебраться на техническую должность, которая вскоре непременно освободится.
- Ты как, согласна?
Валентина поджала губы и повела плечом.
- Думаю, запах казармы не такой едкий, как аромат этого твоего тавота, или как там его. Да и денег, ты говоришь, платят больше. Правильно? Так, почему бы нет?
Про деньги женщина верно уловила, но про казарму ничегошеньки не она знала. Что не удивительно. К тому же, была еще одна загвоздка.
- Только тут, понимаешь ли, заковыка имеется, - сообщил Валентин раздумчиво. - Ты ведь знаешь, я парень деревенский... Так вот, мы с комбатом земляки. Наши с ним деревни рядом, в трех километрах одна от другой.
- Так это же отлично! - не задумываясь, оценила Валентина.
- Боюсь, не в этом случае. Дело в том, что между нашими деревнями с давних пор вражда. Раньше, в прежние времена, мужики стенка на стенку ходили, а теперь драться перестали, но какую-нибудь пакость одни другим обязательно сделают. Так что, еще неизвестно, что за приглашением комбата на самом деле кроется.
- А чего ты боишься-то, не пойму? Времена теперь другие, пережитки прошлого - в прошлом, где им и надлежит быть.
- Думаешь?
- Уверена. Наплюй!
- Ладно, - со вздохом согласился Валентин. - Как скажешь.
- А если что не так пойдет, всегда сможешь вернуться обратно.
Как сказано - так и сделано.
Валентин оформился на службу, и стал ездить в часть, как на работу. И все бы оно ничего, но служба есть служба, тем более - старшинская. То задержаться до отбоя приходиться, то произвести подъем личного состава. А в промежутках между тем и другим обслужить по всем статьям супругу Валентину. Это всенепременно. В общем, начал Валя Цылин зашиваться. А тут, глядишь, уже и Валентина стала недовольство выражать. Мол, манкируешь обязанностями, не потерплю! Было от чего задуматься.
И тут ему, что называется, свезло.
В гарнизоне освободилась служебная жилплощадь, принадлежавшие батальону полдома, которые комбат прапорщику Цылину выделить тут же и приказал. Валентин сделал по-быстрому в квартире ремонт и, не мешкая, перевез в него молодую жену. И только тогда вздохнул с облегчением. Нет, работы он не боялся, любой. Но вот эти мотания бесконечные туда-сюда, и семижильного без сил оставят.
Однако на этом везение не прекратилось.
В батальоне имелась собственная библиотека, не бог весть какая, но все же. Фонд небольшой, тысяч десять, плюс периодика. Бойцы за книгами захаживали туда редко, офицеры еще реже, так что работа была, прямо сказать, не пыльная. Зато платили за нее не в пример больше, чем за аналогичную на гражданке. Штатного библиотекаря не было, но на это место в качестве Врио комбат пристроил свою жену, и она неплохо справлялась с обязанностями, во всяком случае, жалоб со стороны посетителей заведения культуры не поступало. С женой комбата Цыльный знаком лично не был, только так, вприглядку. Ему она показалась женщиной серьезной, исполненной достоинства и, что удивило, явно младше супруга своего годами. Невысокая жгучая брюнетка с гладко зачесанными, собранными на затылке в тяжелый узел волосами, черными глазами и тугим, как головка выдержанного сыра, телом. И тут, значит, комбат берет Валентину на ее место, и сразу в штат.
Валентина эта история, прямо скажем, насторожила.
- Чего это он вдруг? - размышлял старшина вслух. - Жену подвинул с насиженного места? Странно...
- Ничего странного! - беззаботно отвечала Валентина. - Ему же специалист на это место нужен? А у меня диплом.
- Думаешь? Да зачем ему! Когда своя рука - владыка? Никто ему указать не может, и не указывает. Жена при деле, денежки получает, стаж идет... А теперь еще жену куда-то пристраивать. Не понимаю...
- Ну, что ты себя накручиваешь? Есть же законы на бумаге, которые надо выполнять. Теперь я буду здесь стаж зарабатывать, и мне денежки пойдут. А между собой пусть они сами разбираются. Правда?
Валентин только вздохнул в ответ. Сомнения, пожиратели спокойствия, не оставляли его. Но, как говорится, переключились и поехали дальше.
На новом месте Цыльным жилось хорошо. Гарнизон располагался в отличном месте, в окружении сосновых лесов, на берегу озера, так что чувствовали они себя, точно на даче. Грибы, ягоды, рыбалка. А дурманящий с непривычки запах хвои, а необычайно густой и чистый воздух! Красота!
Конечно, кому-то могло показаться, что жить здесь скучновато, да и в доме кое-каких удобств не хватало, но тут уж все было в руках Валентина. А он оказался парнем хватким на любую домашнюю работу, так что с величайшим старанием и любовью устроил все так, чтобы в их гнездышке голубке его было удобно и приятно. Одна эпопея с установкой дровяного титана для нагрева воды чего стоила. Пришлось, как следует побегать и потратить два литра спирта, чтобы получить со склада новый, но зато теперь в любой день Валентина могла сиять и хрустеть чистой атласной кожей, как и подобает царице. Валентин же всегда находил время и возможность истопить титан, тем более что с дровами проблем не было, посреди леса ведь жили. Ему даже нравилось, сидя на корточках перед печуркой, выкурить сигаретку, глядя на огонь и думая понятно о ком. Он вообще курил мало, сигарету-другую в день, и Валентина не возражала. Говорила - пусть. Говорила, от мужика должно табаком и потом пахнуть, иначе он как бы и не мужик, а так, фалоимитатор.
- Ну, как тебе, жить удобно? - спрашивал Валентин. - Все хорошо?
- Да, милый, - белозубо и конопато улыбаясь, успокаивала его Валентина, - все замечательно. Не волнуйся. Если будет не так, я всегда могу уехать домой, ты же знаешь. Тут недалеко.
Не волнуйся, ага. Как же можно не беспокоиться-то, что именно так и случится? Призрак этого ужасного события - что она его бросает - постоянно маячил перед его глазами. Фантом конца света. Пока в отдалении. Но ему приходилось все время пошевеливаться, чтобы не дать ему себя настичь, ускоряться, гнаться наперегонки в страстном желании не подпустить, не допустить, не позволить.
Ну, и, как известно, самое лучшее средство профилактики, чтобы тебя не бросили, поддерживать огонь любви на сумасшедшем уровне. Валентин любил жену неистово, самозабвенно и, как у них было принято по умолчанию - ежедневно.
Так же самозабвенно отдавалась ему Валентина.
Это было что-то из райской жизни, как Валентин ее понимал. Он входил в нее, как меч в родные ножны, как будто был там всегда. Ему казалось, что какой-то своей частью, он попадает в совершенно иной, волшебный мир, полный неги, нежности и живого тепла. Гораздо большей своей частью, чем та, о которой вы, быть может, подумали. Собственно, он слов таких сложных и изысканных не знал, но на уровне чувств определял все безошибочно. Ему казалось, что он дотягивается до неба, до самого неба, где живут ангелы, и не желал, не торопился спускаться обратно. Ни с кем другим подобных чувств у него не возникало, никакого неба, тем более - ангелов. С другими он сразу бился головой о низкий потолок и падал вниз. Такие серьезные чувства.
Она же в моменты близости запрокидывала голову и дышала открытым ртом, полной грудью, и, казалось, не в силах была надышаться. Зубы ее сияли в полумраке, как драгоценные жемчужины, дыхание холодило трепетные губы. В эти мгновения он целовал их без всяких ограничений, снимая вместе с дыханием с губ капельки живой влаги, ловя легкие хрипы, всхлипывания, вскрики, полуобморочные слова на непонятном языке, которые, он знал, предназначались и ему тоже. Она не противилась, напротив, искала его губы губами сама, чувствуя, что на них одномоментно расцветают те цветы, которые кто-то должен успеть сорвать. Потому что такие это цветы, если их не сорвать сразу, другие могут не вырасти.
Вне процесса любви поцелуев, тем более, в губы, Валентина не терпела. И не допускала. Так что Цыльный, что называется, ловил момент удовольствия, пользовался им, и все лепестки и тычинки доставались ему.
Потом, после того, как неизменно вспыхивал и отгорал Огненный цветок любви, Валентина, отдав свое и получив свое, унимала трепет и содрогание и успокаивалась на плече у любовника. Засыпала, совершенно счастливая. До следующего раза, до завтра счастья ей хватало вполне. Хотя, ближе к вечеру уж ощущалось в крови томленье.
Валентин, обнимая прильнувшую к его плечу женщину, подолгу вслушивался в ее дыхание, вглядывался в темноту. И от того, что виделось ему там, страх дрожащей ладонью легонько холодил живот. Потому что он не знал, на сколько еще его хватит. Такого интенсивного служения. Нет, он готов был потягаться с вечностью, бесспорно. Но физика - субстанция непрочная, куда ей тягаться с духом. Одно его воодушевляло и поддерживало, - надежда, что вскоре, пусть через год, Валентина насытится, напитается недобранным, и перейдет к более экономному режиму любви. В этом спасение, думал посреди ночной тиши Валя Цыльный. Резервы, думал, палить никак нельзя. Чтоб убедиться, что резервы еще есть, он сдавил, сжал в кулаке и выгнул на сторону - до сладкого излома - свой волшебный безотказный жезл. Валентина зачмокала во сне губами и потянулась к его уху, шепча что-то бессвязно нежное. Скосив на нее глаза, Цыльный улыбнулся, потом осторожно повернул голову и унял ее беспокойство легким поцелуем. Ну, год-полтора еще, подумал, всяко-разно, продержусь. По любому. А там, глядишь, и устаканится.
Опасений, что вместе с желанием, со страстью поугаснет и ее любовь к нему, у Валентина почему-то не возникало. Ну, не было еще случая, чтобы от него баба уходила. Не было! Хотя, быть может, призадуматься на сей счет ему и следовало бы.
Вторую половину дома занимали старички-баптисты, Василий Андреевич и, как все ее величали - и сама она в том числе - матушка Нина. Про то, что они баптисты, было известно давно и всем. Валентину, когда он еще только осматривал квартиру, так сразу и сказали, указуя на перегородку, разделявшую дом пополам: там, на той стороне - баптисты.
- Ну и что? - спросил Валентин, не понимая, в чем смысл акцента. То есть, не уловил вектор возможного напряжения.
- Есть нюансы, - сообщил начальник штаба. - Потом сам поймешь.
Старички оказались тихими, и на жизнь соседей они никак не влияли, по крайней мере, поначалу. Но вот эта перегородка, разделявшая дом пополам... Если говорить конкретно, она делила не только дом, но и самую большую комнату, залу, как здесь называли, и оказалась довольно тонкой, будто из бумаги склеенной, а ведь в ней еще имелась дверь. Короче говоря, акустическая связь между разделенными помещениями не прерывалась, не пресекалась, напротив, была такой, точно никакой стены вовсе не существовало. Здесь кто-то чихнет, из-за стены говорят: Будь здоров! Словом, не расслабишься. А иной раз ведь хотелось именно этого.
Как в гарнизоне появились баптисты, история тоже интересная, но отдельная, мы отвлекаться на нее не будем. Достаточно сказать, что по воскресеньям на той половине дома проходили, как их сами баптисты называли - собрания. Со всей округи сюда приезжали опрятно и даже по-праздничному одетые люди. Они рассаживались вдоль стен в самой большой комнате, которой являлась как раз разделенная надвое зала, и читали писание. А что, отличное место. Тихо, спокойно, никто не мешает. Опять же - отдельный вход и свой палисадник, где под навесом в теплое время так славно устраивать общие чаепития.
Одно плохо - с точки зрения супругов Цыльных, конечно: когда у соседей читали свои тексты, им казалось, что они тоже там, на собрании присутствуют. Да так оно по факту было, стоило лишь прикрыть глаза, и ощущение присутствия возникало стопроцентное. Различить можно было не только каждое слово, но, казалось, даже шуршание бумаги и отдельное дыхание каждого из присутствующих. Валентина с Валентиной это, честно говоря, напрягало, и чем дальше, тем больше. Но если Валентин был склонен уходить куда подальше, чтобы не слышать, в другую комнату или вообще из дому, то совсем не такой была Валентина. Желала она, чтобы у нее дома все было так, как она самолично устанавливает. И вот однажды в воскресенье, в самый разгар собрания у соседей терпение ее, что называется, лопнуло.
- А ну-ка, дорогой, - сказала она, - давай! Это давай!
- Да ты что? - засомневался Валентин. - Здесь? Сейчас?
- Да! Хочу здесь и сейчас.
- Может, подождем немного? Или пойдем в спальню?
- Я у себя дома! - отрезала Валентина. - Здесь и сейчас!
- Но соседи? Они же все услышат.
- Плевать! Мы тоже все слышим. Но у них своя служба, а у нас своя. И мы в своем праве!
Валентин знал, что отказывать жене в таком деле нельзя. Он никогда и не отказывал, поэтому и тут согласился. Сомнения, конечно, оставались, но, думал, как-нибудь, как-нибудь...
Они принесли большое ватное одеяло и расстелили его на полу, прямо возле двери на ту половину. Валентина тут же скинула халатик и потянула супруга вниз. Да он и сам был уже готов. Потому что, уж сколько, казалось, они вместе, но никак не мог он привыкнуть к ее наготе. И чуть увидит это розовое великолепие, так сразу и заводится. Вот и теперь, напор и головокружение. Особую остроту чувствам придавало необычное расположение ложа и знание, что все звуки, ими произведенные, будут услышаны и восприняты на той стороне. Какая же она красивая, думал он. Бесстыжая, бесстыжая... Люблю, люблю...
Известно, что баптисты считают любовные утехи делом богоугодным, а детей, плоды этих утех, божьим благословением, поэтому, едва до них донесся первый, исторгнутый Валентиной стон, осознанный и опознанный ими как звук любовный, чтение свое они прекратили, и замерли, внимая, в благоговейном молчании.
Что такое нашло на Валентина? Он и сам понять не мог. Наверное, все же необычная обстановка повлияла. Он просто сгорал от возбуждения и так старался, будто все происходило в первый раз. Будто добивался благосклонности подруги бесконечно долго, и вот, наконец, совсем неожиданно и даже не к месту, та не устояла и допустила его к драгоценному телу. Он так притирался со скрипом, так прижимался к ногам ее гладким, оттягивая момент проникновения. Он проскальзывал по лону снизу вверх и обратно раз за разом, ощущая, как, трепеща, подается она ему на встречу, как растет, поднимаясь до высокого звона напряжение, как... И вдруг не сдержал растягивающего усилия, выгнулся резко в истоме и... В этот момент его и полоснуло по... Словно бритвой полоснуло. Боль была резкой и саднящей.
- Ох, ты! - вскричал Валя Цыльный немного громче, чем следовало, и отвалился на спину. Он сжался, подогнув ноги и ухватившись обеими руками за боль. Да, обеими руками.
- Что еще? - сквозь дрожь близкой, но вдруг подвисшей разрядки спросила Валентина.
- Уздечку порвал. Кажется...
- А это что такое?
- Вот, что это такое...
- Черт! И что теперь?
А что теперь? Неизвестно. В общем, беда. Когда теперь заживет? Неделя? Две? А она ждать не может, ей, блин, каждый день подавай. Нет, конечно, подождет, но будет страдать от неудовлетворения. Черт! Все плохо.
Валентина лежала рядом и тихо содрогалась.
- Ну, ты это, - почти жалобно, почти попросила она. - Доделай уж. Как-нибудь. А? Кончай!
Боль не прекратилась, только из острой фазы перешла в состояние тупой и саднящей. И хотя кровь почти не шла, лезть внутрь к ней в таком состоянии было нельзя. Так он, черт возьми, только хуже сделает, вообще все себе раздерет. Но и жену оставлять в таком состоянии тоже нельзя. Он повернулся к Валентине, притянул ее к себе. Осторожно прижался к ее животу поврежденным органом, припал к острому плечу губами. Потом просунул руку ей между ног, далеко, до лопаток, ощутив одновременно и холод спины ладонью, и скользкий, вибрирующий жар бицепсом. Он еще поиграл мышцами руки, после чего медленно, чувствуя, как ответно выгибается ее спина и раскрывается она сама, протянул ладонь вдоль позвоночника вниз, куда нужно. Пока шевелятся пальцы, я мужчина, подумал он. Пошло, боже, как это пошло...
Получилось так себе. Но, получилось. Огненный цветок, худо-бедно, все же расцвел. Неожиданно, подхваченный приливной волной супруги, Валентин разрядился и сам, куда-то ей под грудь, которую к тому же еще вдобавок перепачкал кровью.
- Эрзац-заменитель, а не оргазм, - высказалась Валентина скорей устало чем довольно, когда отдышалась и смогла говорить. - Прямо кровавая месса какая-то.
Вот что значит, высшее образование, со злой завистью подумал Валентин. Какие слова мудреные знает. Однако сколько слов ни знай, хоть все на свете, делу это не поможет. Вот этому конкретному делу.
- И на сколько ты выбыл из строя? - уточнила она тускло.
- Не знаю. Недели на полторы-две.
- Ну-ну. Дай глянуть. Фу, ерунда какая! Крови много, а ранка небольшая. Неделя, максимум, и будешь как огурчик. Платком перемотай!
Потом он сидел во дворе на лавке возле изгороди и, не ощущая горечи табака, курил. Рану саднило, несмотря на то, что, по совету жены, поврежденную конечность он старательно перемотал чистым платком. Никакое было настроение, прямо сказать, никакое. Чего-чего, а попасть в такой переплет он никак не ожидал. И так он ушел в свои переживания, что не заметил, как к забору с наружной стороны подошел сосед.
- Кхе-кхе, - сказал тот, чтобы обратить на себя внимание. И это ему удалось, Валентин очнулся от дум и оглянулся.
- А, Василий Андреевич! Здравствуйте! Как ваше здоровье?
- Мое-то как раз ничего, - сообщил сосед вкрадчиво, жмурясь по своему обыкновению в притворном смущении. Розовенький такой, ресницы рыжие, глаза голубые. А Валентина от его осторожных слов как молнией пронзило. "'Господи! - вскричал он внутренне. - Так я же... Так мы же! Они же все слышали!' С отчетливой ясностью он вспомнил, как резко прервалось чтение за стеной, едва они с Валентиной завозились. И что же, теперь они все знают? Лицо вспыхнуло, будто его крапивой огладили.
- Да ты не смущайся, - пролился Василий Андреевич елеем. - Дело-то молодое, с кем не бывает? Я тебе скажу, что с тем не бывает, кто над женой как следует не старается. Вот у меня сыновья старательные, а у меня их трое, так каждого по нескольку раз ремонтировать приходилось. Да я и сам, кхм, того. Бывало. Да. Короче, вот тебе лекарство. Это целебный бальзам, его по старинному, еще прадедовскому рецепту матушка Нина сама делала. Ну, мне теперь без надобности, а тебе пригодится. Ты это, значит, намажь, где следует, да так и ходи. И через неделю, как говорится, еще сильней станешь.
И Василий Андреевич протянул Валентину тяжелый стеклянный пузырек, до половины заполненный зеленоватой мазью. Не зная, что делать, взять или отказаться, Валентин автоматически протянул руку. Пузырек оказался теплый и тяжелый. Василий Андреевич улыбнулся и снова зажмурился.
- Вот и хорошо, - сказал он. - И дай Бог тебе здоровья. А мы за тебя помолимся.
- Спасибо! - опомнившись, прокричал удалявшемуся соседу в спину Валентин. 'Как стыдно-то, - думал он при этом. - Как стыдно'.
Однако, не сидеть же, сокрушаясь. Бросив окурок, он пошел в уединение и применил бальзам. Ему сразу же полегчало, резь прошла, унялась, и он подумал тогда, что в этом даже и не сомневался. Почему-то. Ему и раньше казалось, а теперь совсем отчетливо, что участвует он в реализации сценария, написанного кем-то другим. Но кому это может быть нужно? Кроме него-то? Вроде никому. Платок пропитался кровью, он заменил его другим, а испачканный застирал под холодной водой. Как ни ничтожны следы происшествия, а все-таки лучше, чтобы их не было вовсе.
Вечером Валентина была тиха и грустна, улыбалась как-то даже смущенно.
- Ты не думай, я вполне могу и потерпеть, - говорила она, то ли оправдываясь, то ли объясняя, и ему, и себе. - В принципе. Мне то что? Тем более что и сама в какой-то степени виновата. Просто, понимаешь, это как бы не от меня зависит. Про то и в книжках пишут. Ты, это, пробудил мою сексуальность, которая до тебя спала летаргическим сном, и она теперь бушует, засыпать обратно не желает. А, наоборот, желает наверстать упущенное. Это, если ты не в курсе, основной инстинкт, ему противиться почти невозможно. Но мы тебя вылечим быстро, правда же?
- Конечно, - Валентин подсел к жене и обнял ее за плечи. - Зарастет, как на собаке. Потерпим, правда? Только, я что хочу спросить. Вот это твое возбуждение, оно ведь когда-то успокоится? Хоть немного? Ты ведь больше меня знаешь...
- Не знаю я... Наверное, это временно, правда. Думаю, так. Просто период такой. Думаю, все пойдет на спад, когда я забеременею.
- А ты хочешь этого? Правда?
- Хочу, конечно. А ты?
Вместо ответа Валентин поцеловал жену в висок и прижал к себе. Все наладится, все наладится, думал он. Ему в тот момент так казалось, и он искренно на то надеялся. Потом они легли спать, и это было странное и чувство, и состояние, необычное, быть рядом, и ничего при этом не предпринимать. Валентина повздыхала и, прижавшись к нему спиной, затихла. Ночь выползла из близкого леса и пялилась в окна черными глазищами. Звенящую тишину комнаты, точно молотом, обрушали тиканьем часы. Что ж за грохот такой, думал Валентин. Хоть бери и останавливай. Или за дверь, вон, взяться выставить. Надо же, бальзам принес. Ну и сосед. Помогло бы...
Комбат и до того в библиотеку регулярно заглядывал, все с Валентиной какие-то разговоры вел непонятные, словно ни о чем, а тут, будто почуял что, зачастил. Цыльный за женой вообще-то приглядывал - мужики ведь одни вокруг неотесанные, мало ли что? - поэтому сразу заметил неладное. 'Что тут этому хохлу понадобилось?' - не сдерживая подозрительности, задумался он. Только что тут особенно было думать, ясно ведь что.
Подполковник Корнелюк не отягощался расчетами щепетильности еще в большей степени, чем старшина Цыльный, а по части хитрости мог дать фору и вовсе кому угодно. Так что определение 'хохол' комбату подходило как нельзя более удачно, без оглядки на факт биографии. Хотя, если смотреть непредвзято, Валентин и сам в этом плане был далеко не юниор, и даже не младший научный сотрудник. Просчитать все ходы, учесть риски и выбрать самое рациональное решение - все это он проделывал автоматически. Еще бы выдержки побольше, так и вовсе ему бы равных не было. Но вот с выдержкой, да, немного не хватало. Да тут кто угодно завелся бы.
Библиотека батальона располагалась в отдельно стоящем среди старых вязов и кустов сирени одноэтажном здании красного кирпича. Обычная каменная коробка, без ухищрений. Узкая бетонная дорожка вела от калитки прямо к крыльцу, но входная дверь мало того, что находилась с обратной стороны, еще была совершенно скрыта за разросшимися ветвями, так что, кто входит-выходит, не очень-то было и разглядеть. Валентин уже сколько раз ставил себе задачу - постричь заросли, но все руки никак не доходили. И не то, чтобы он ревновал сильно, но, опять же, мало ли что? У этих мужиков одно на уме, по себе знал.
Окна читального зала выходили на небольшой батальонный плац, и Валентина, когда посетителей в библиотеке не было, частенько прямо с рабочего места наблюдала за разводом караулов, или за тем, как военные выполняли строевые упражнения, с оружием и без оных. Валентин пытался запретить ей это.
- Ты это, - говорил он жене, - не маячь в окне, не отсвечивай понапрасну трикотажем. А то дисциплина строя нарушается. Бойцы команд не слушают.
- Нет, нет, нет! - возражал комбат. - Наоборот, они стараются. Посмотри, и ножку поднимают, и носок тянут. Так что польза от присутствия Валентины существенная и неоспоримая. Не беспокой супругу понапрасну.
Цыльному вмешательство в дела его епархии, надо сказать, не понравилось. Ну-ну, подумал он. Что дальше-то будет? Но командир есть командир, приказ есть приказ - отступил.
Комбат Корнелюк был невысокого росточка, с полным животиком человек, с круглым румяным лицом, смеющимися глазами и редкими, зачесанными набок, волосами. При этом он был, пожалуй, даже чрезмерно говорлив, живой и верткий, как вареник в сметане. Любил при этом к дамочкам подкатить со своими шуточками и пухлыми ручками. И Валентину, естественно, не мог не попытаться обаять. Однако Валентина четко знала, что ей конкретно нужно, поэтому отвечала на движения комбата вокруг себя ничего не значащими смешками. Прежде так отвечала.
А тут, после травмы, заходит старшина в библиотеку к жене - что-то его точно дернуло, не собирался же - и видит, значит, стоит Валентина у окна, а рядом с ней комбат, и руку свою у нее на талии держит. Да ладно бы только руку, так он еще что-то ей на ушко нашептывает. Не иначе, что-то фривольное, потому что и ушко ее пунцовеет вовсю, и взгляд уже такой, с поволокой, туманится. О, как он хорошо знал этот взгляд!
У Валентина при виде такой мизансцены естество просто-таки вскипело. А комбат оглядывается через плечо и, не снимая руки с талии Валентины, с ухмылочкой так говорит:
- О, старшина. А чего это ты в раскоряку ходишь?
От этих слов Корнелюка у Валентина из ушей просто пена брызнула.
- Да вы! Как вы смеете! - закричал он. - Ну-ка, руку свою поганую от жены моей уберите!
И резко так - насколько способен был - стал приближаться. К окну, у которого застигнутая парочка стояла.
Комбат тут уловил серьезность ситуации и довольно резво посторонился. От окна, и дальше по кругу, имея в виду к двери каким-то образом добраться. Прямой проход ему закрывал старшина, поэтому приходилось маневрировать.
- Ты чего это, старшина? Ополоумел? - попытался комбат Валентина приструнить. Он внезапно пошел пятнами и, похоже, стал чуть-чуть задыхаться. - Ты как с командиром разговариваешь? Смирно! Я сказал, смирно!
- Ага, смирно! Сейчас ты у меня совсем смирным станешь!
Тут комбату маневр его, наконец, удался, юркнул он к двери и оттуда Валентину:
- Ну, вот что, мы с тобой тут х-ми меряться не будем. Пока я командир, поэтому, слушай приказ: ты уволен! Без выходного пособия! В связи с утратой доверия. С понедельника можешь на службу не выходить.
- Тогда и библиотеку закрывайте! Жену я тоже забираю! - выставил свой ультиматум прапорщик.
- А вот к библиотекарю у командования претензий нет! - отмел его аргумент комбат. - У нас с Валентиной, если на то пошло, полное взаимопонимание. Пусть работает дальше, как работала. Работай, Валя, и ни на что не обращай внимания. Вот так, земляк, такие дела...
- Что?! - взревел Валентин и дернулся к двери. Комбата точно сквозняком из помещения вытянуло. Он еще покричал что-то снаружи, но было не разобрать, что.
Валентина оставалась стоять у окна, повернувшись, она с улыбкой взирала на разворачивавшуюся перед ней в читальном зале баталию. Только улыбка ее была какой-то пластмассовой, неестественной. На нее наткнулся Валентин, когда вернулся к жене обратно. На нее, да еще на глаза ее выстуженные. И все, что желал сказать, тут же позабыл, все слова заготовленные из головы вылетели.
- Дурак! - сказала, зато, ему Валентина выстраданное. - Дурак! Ты, вообще, зачем приперся? У тебя что, дел других нет? И, раз уж пришел, нельзя ли было перед тем, как что-то говорить, предварительно немного подумать? Что делать теперь будем? А, Отелло?
Что делать, что делать? Да кто ж его знает, что теперь делать? Вот, все же не зря опасался он своего землячка-комбата. Чего удумал, змей, к жене в трусы заползти! И выбрал же момент, как будто носом чует. А, может, и уже, того? Нет, нет. Нет! Хотя, кто знает... Вот, сволочь!
- Молчи! - посоветовал он жене своей Валентине. - Лучше молчи!
В общем, обычно улыбчивый, Валентин, улыбаться перестал. Как-то не складывались губы его в улыбку. И ни во что не складывались. Настроение вызрело в душе такое, что разговаривать ни с кем не хотелось. Он бы и не видел никого, да куда здесь податься? Время было уже обеденное, уволили его с понедельника, а теперь еще только суббота, вот он и повел бойцов в столовую. Заодно и сам, так сказать, причастился, снял пробу.
После обеда он, изображая озабоченность, бродил по территории части. Тянул время, подсознательно, боясь все испортить окончательно, оттягивал момент встречи с Валентиной. Ему казалось, что плоскость, по которой они все до сих пор ходили, наклонилась и замерла в неустойчивом положении. Один неверный шаг - и все полетит к чертям в преисподнюю. Поэтому лучше вообще не двигаться. Но ведь решаться на что-то все равно нужно. Не ты, так кто-то другой сделает этот роковой шаг, и все равно все перевернется. Делать нечего, выкурив еще одну, все же пошел домой. Валентина давно уже должна была вернуться, зная это, он лихорадочно, на ходу буквально, тщился придумать, как вернуть себе ее расположение. Не было бы этой дурацкой проблемы с уздечкой, и думать особенно не пришлось. Ничто так не рушит, не сметает все преграды и недопонимания, как хороший секс. Хотя, тоже не факт. Размер важен и имеет значение, только когда все остальное хорошо. А когда все остальное так себе, то и в целом все так себе. Тут он немного запутался, что за чем идет и от чего зависит, но четко держал в уме, что спасать положение, делать что-то надо, и прямо сразу. Ну, вот - дурак, да, дурак, думал он. А кто в таком дурацком положении мог бы еще и умным казаться? Да хоть бы и тот же Корнелюк! Что? Щеки надувает, а и сам дурак-дураком. Но он хоть отыграться на чем-то может, а тут... А что тут? И мы тоже что-нибудь придумаем. Придумаем! Дай только время!
Валентина встретила его на пороге спальни. Поза ее была величественна и совершенно неприступна. Голова гордо откинута, руки под грудью сложены, силуэт на фоне окна затемнен, только кудряшки, пронизанные светом, пламенеют. Еще и ножку в белой туфельке вперед выставила, будто права на территорию заявляет. И ведь да, заявляет, и имеет. У Валентина при виде ее сердце екнуло и дыхание перехватило. 'Разрази меня гром!' - от избытка чувств, что ли, пожелал он себе такого экзотического и скорого конца. Конечно, как говорят дети - понарошку.
- Ну, что, пришел? - бросила она свысока и смерила его холодным взглядом. Валентин замер, вообще дышать перестал, сердце бьется-трепещется, точно бабочка под стеклянным колпаком - то взбрыкивает, то замирает.
- Эх, знал бы ты, на какие я ради тебя жертвы иду, - говорит Валентина, и старшина не выдерживает, бросается к ней. На колени бросается.
- Царица! - кричит. - Ноги целовать буду!
И обнимает ее ноги, и целует. И так его напор страстен и неистов, что Валентина не может ему противостоять. Да она и не желает противостоять, сама тут же и вспыхивает, как щепка. Под натиском мужа, она пятится куда-то в глубину спальни, пока не упирается ногами в стоящую позади кровать, и тогда же заваливается на нее спиной.
- Ты мне всю юбку изорвал, - сказала Валентина полчаса спустя. Совсем другим голосом сказала. Голову старшины она прижимала к своему голому животу, перебирая пальцами его короткие густые волосы. И живот, и старшина уже перестали вздрагивать, успокоились.
Повернув голову, старшина освободил губы и ответил куда-то вбок:
- Она у тебя слишком узкая. Была.
- Придется теперь переодеваться...
- А куда это ты собралась?
- Как куда? Мне же на работу.
- Ах, да. Мне, кстати, тоже. Сегодня же суббота, банный день. Надо проследить, чтобы бойцов помыли, как следует.
- Пойдешь?
- Пойду, куда деваться. Не бросать же их. Баня в армии вообще - дело святое. Надо, чтобы все проходило без сучка и задоринки.
- Тоже мне, маленькие дети. Сами не могут помыться?
- Маленькие дети с большими... приборами. За ними глаз да глаз нужен.
- Правда, с большими?
- Правда. Но я все равно самый главный. Я же старшина.
- Ха-ха! Как там твоя уздечка, кстати? А то я даже боюсь посмотреть.
- Уже лучше, заживает. Но еще дня три-четыре надо бы потерпеть и поберечься.
- Эх, жаль, - вздохнула Валентина с грустью. - Нет, и так, конечно, здорово, но все же немного не то. Самого главного компонента недостает.
Подняв голову, Валентин посмотрел на супругу - вдоль распростертого на кровати тела.
- Ну, потерпи, - сказал он просительно. - Хотя бы два дня еще.
- Легко, - засмеялась Валентина. - Нет, правда - легко. Как оказалось, ты и так неплохо справляешься.
- Только ты это, побрейся, ладно? А то я себе все губы стер. Волосы жесткие, как медная проволока.
- Детским кремушком смажь.
- Кремушком, да. Не подмажешь, не поедешь.
- Не подлижешь...
Валентина высыпала горсть жемчуга, рассмеялась, ему показалось, с каким-то заговорщицким видом, и даже подмигнула ему. Черт его знает, Валентин почувствовал неловкость, неожиданно ощутил, как полыхнули и зачесались щеки. Отвлекая внимание от этого неконтролируемого проявления чувств, он запустил ладонь в ее интимную шевелюру. Рука, зависнув над пропастью, слегка подрагивала, как бы в раздумьях. Ничего не решив, он пропустил волосы между пальцами и, сжав их в горсть, слегка потрепал. Валентина вздрогнула и замерла от столь близкого контакта.
- Не начинай, - попросила она.
Валентин засмеялся. Отпустив волосы, он той же ладонью провел по ее бедру, от талии до колена, следуя изгибам. Голова его вновь пошла кругом, он снова засмеялся и поцеловал жену в живот.
- Так что, пострижешься? - спросил он. - У меня и машинка есть.
- Сам постриги, если хочешь, А что? Может, мне так больше понравится?
- Хорошо, хорошо, - он опять засмеялся и снова поцеловал ее в живот, на этот раз ниже, на самой границе линии волос. Валентина вздрогнула, и рядно вздохнула: - Ох, ох, ох!
- А что ты с комбатом делать думаешь? - спросила она позже.
- В смысле? Ничего не собираюсь делать.
- Я думаю, надо бы как-то с ним отношения наладить. Выправить.
- Думаешь?
- Ну, да. Ты ведь не собираешься на самом деле увольняться? Из-за этой ерунды? По мне, так нам здесь совсем неплохо живется.
- Да, пожалуй. Надо будет поговорить с ним. Если ты так хочешь.
- Хочу. Чтобы поговорил и извинился.
- И извиниться, да. Только ты мне тоже пообещай, что будешь с ним наперед построже.
- Не глупи, милый. Я держу себя в руках всегда. Почти всегда.
- Почти. Это же не то исключение?
- Нет-нет. Конечно, нет. Ты мое исключение.
Во всяком случае, никто не скажет, что я не сделал все, что мог, думал Валентин, идя вечером на службу. Чтобы удержать, чтобы ублажить, да. Когда женщину любишь, еще не то сделаешь. А что еще можно? Вот хрен его знает, что еще. Но, что его еще больше радовало, и даже как-то кружило, если на то пошло, голову, так это ощущение той невероятной близости, которая между ними возникла. Он никогда не думал, что когда-нибудь осмелится говорить с ней о таких вещах, о которых говорили, например, сегодня, не смущаясь, не оскорбляя, не обижая. Да он даже мысли такие из головы гнал, что ты! А оказалось, напрасно гнал, оказалось, у нее в голове мысли схожие. Другим, конечно, болтать об этом не стоит, а то позора не оберешься. Мужики, они такие, затопчут, загогочут. Тут он подумал, что если и дальше делать все правильно, то этот трудный период они как-нибудь переживут. Не как-нибудь, а нормально переживут, успешно. Осталось только с комбатом отношения наладить. До понедельника, правда, его теперь не увидеть. Отдыхают.
Обнаружив, что закончились сигареты, Валентин завернул в магазин. Возле отдела, в котором продавались табачные изделия, толпилось человек пять. Он подошел к витрине, посмотреть, что есть из курева, но лишь убедился, что выбора особого не было. Все как в жизни, подумал он, выбора, как правило, не бывает. Когда он перестал выискивать на витрине то, чего там не было, и поднял голову, заметил, что рядом стоит женщина, которую он, как ни странно, знал. Женщина смотрела на него в упор, явно имея что-то ему сказать.
- Мне нужно с вами поговорить. - сообщила женщина тихо, одними губами. - Мы можем отойти в сторонку? - Не дожидаясь ответа, она переместилась в небольшой закуток, место за отдельно стоящей в торговом зале четырехугольной колонной.
- Ведь вы меня узнали? - спросила она, когда он присоединился к ней там, - чтобы, очевидно, избежать недоразумения. Голос у нее был низкий, бархатный.
- Конечно. Вы супруга Владимира Андреевича, моего командира. Я, простите, не знаю, как вас зовут. Мы ведь лично не знакомы.
- Это не важно. Впрочем, зовите меня Евгенией.
Она нервно улыбнулась, отвела от правого виска выбившийся из прически, а скорей оставленный так сознательно, локон, и взглянула на старшину своими жгучими черными глазами. Такие выпущенные на свободу завитушки, Валентин знал, назывались 'завлекалочками', и, соответственно, у него возникал вопрос: что здесь происходит?
- Я вот что хочу вам сказать, - продолжала шептать Евгения. - Увозите отсюда свою жену. Не мешкая.
- Простите, я не понял...
- Что тут понимать? Если хотите сохранить семью, если вам дорога ваша жена, увозите ее отсюда как можно скорей. Без разговоров, без раздумий. Просто доверьтесь мне.
- А вам, собственно, какое дело до моей жены?
- До нее - никакого. У меня свой интерес. Если вам нужны объяснения, извольте: я хочу сохранить свою семью. Понятно вам? Вы думаете, вы оказались в батальоне потому, что просто так сложились обстоятельства? И жену вашу взяли на работу в библиотеку потому, что у нее есть диплом? Диплом и у меня есть. Нет, все совсем не так просто. Вы помните ту свадьбу, где вы с ней познакомились?
- Конечно. А как...
- Мы тоже на ней были. Я с Владимиром Андреевичем. Вы не помните, это понятно. Гостей было много, и внимание ваше было занято другим. Но Владимир Андреевич... Он тогда уже обратил внимание на вашу будущую жену. Мягко, очень мягко говоря - обратил внимание. А потом целенаправленно познакомился с вами в автомастерской, и все спланировал. Хочу предупредить, Корнелюк любит и умеет играть в долгую. О, он тот еще стратег. И интриган. Откуда я все знаю? Ну, я же не глупая. Вообще, никогда не стоит недооценивать женщин. Это всех касается. Короче говоря, повторюсь, если вам дорога ваша жена, увозите ее отсюда. Немедленно. И все, давайте прекратим разговор. Я не хочу, чтобы нас видели вместе. В гарнизоне все всем сразу становится известно.
- А вы сами? Почему сами..
- У меня два сына, которым нужен отец. Все ясно?
Выйдя из магазина, Валентин распечатал только что купленную пачку и закурил. Выпустил дым, поморщился. Тех сигарет, которые он обычно курил, не было, пришлось взять какую-то ерунду. И вот, дым кислый. Как и вся эта жизнь. Как-то все складывалось... Не так. Ну и дела, думал он. Во что это мы ввязались? И как из этого узла теперь выпутываться? И что вообще делать? Бежать отсюда без оглядки, или оставаться и, заручившись поддержкой Валентины, продолжать играть свою игру? Как бы не проиграть все нахрен. Черт...
Баня для батальона связи по расписанию в этот день была после ужина. Приведя бойцов на помывку, Валентин проследил, чтобы каждому достался комплект чистого белья. Но, собственно, здесь никаких проблем, все у него заведено и работает, как часы. Трусы, майки, портянки... Полотенца. Все, что положено, вынь да положь. Вынь да положь. Да. Из головы его никак не шли события минувшего дня. И стычка с комбатом, и любовное приключение с Валентиной, и неожиданный разговор с Евгенией. Мысли путались, роились, гудели, как потревоженные насекомые, и как их остановить, упорядочить, выстроить по ранжиру - он не знал. Не получалось. Но ведь что-то делать все равно нужно, на самотек такие вещи пускать нельзя. Если то, что сказала Евгения, правда, - а какие у него основания сомневаться, что это так? Никаких. Значит, меры принимать придется. А какие меры? А вот какие. Его ведь уволили? Так. Следовательно, забирать Валентину, и уезжать отсюда к чертовой матери. Жаль, конечно, все бросать. Столько трудов приложил, только все наладилось... Ну, а как иначе? Ишь, что удумал! Нет, господин подполковник, херами мы с тобой, все-таки, померяемся. И я даже знаю, у кого он больше окажется. Не у тебя, черт побери, не у тебя! Или все-таки остаться? Ведь не по-мужски это, бегать. Тем более что Валентина хочет остаться. Если ее отсюда сейчас забрать, она ему этого никогда не простит. И, значит, он ее потеряет все равно, что и будет означать его поражение. Херами меряться, значит, оставаться здесь. Как ни крути.
Старшина стоял и курил на крыльце бани, когда услышал в раздевалке всплеск шумного веселья, резко выбивающийся сверх обычного уровня. Громкие выкрики, смех. Что там еще такое, подумал он? Непорядок. Докурив сигарету в три затяжки, он бросил окурок и вошел внутрь.
Галдеж в раздевалке стоял невероятный. Какой-то искрящийся, бурлящий разлив истеричного веселья.
- Ну-ка, тихо! - обозначил свое присутствие старшина зычно, как он умел. - Что тут происходит?
- А вы сами посмотрите! - подсказал кто-то рядом.
- Чего такого я тут еще не видел? - удивился Валентин.
В бане все голые мужики выглядят примерно одинаково, даже в части, обычно скрываемой штанами. Поэтому никто здесь ничему, как правило, не удивляется. Солдатская баня в этом плане отличается от гражданской, прежде всего контингентом. Бойцы находятся в том возрасте, когда изоляция от женского гладкого, волосатого, нежного, дрожащего, сладкого, умопомрачительного - особо противопоказана. Но поскольку она, тем не менее, есть, пацаны возбуждаются по любому, связанному с сексуальной темой, поводу. Просто в отсутствие женщин возбуждение чаще всего вырывается наружу, в виде такого, например, идиотского гогота.
- Что там такое? Пропустите! Дайте пройти, я сказал! - стал пробираться прапорщик Цыльный к источнику веселья.
В эпицентре, строго говоря, не все веселились. Тому бойцу, вокруг которого народ толпился, было не до смеха. Он стоял спиной к вешалке, совершенно голый, прикрывая пах схваченным в охапку бельем. Парень был крупным и довольно симпатичным, с приятным, вызывавшим доверие большегубым лицом, с кучерявыми русыми волосами. Крепкая фигура, а руки, сжимавшие тряпки, просто огромные. Такие если сжать в кулаки, оценил старшина, да махнуть туда-сюда пару раз, так все и разлетятся. Вот еще чего не хватало, драки в бане. Этого бойца старшина не знал, впервые видел, а парень был явно сбит с толку. Валентин понял, в чем дело.
Сегодня в батальоне остановилась на ночлег группа военных, из родственной, так сказать, части, перегонявшая к себе технику, полученную из ремонта. Чтобы не мучиться и не рисковать в поездке ночью, остановились на ночлег у них, а поскольку случилась в этот день баня, попросились заодно помыться со всеми вместе. Парень был из этой группы, и на него почему-то наехали. Странно, обычно народ в батальоне более терпим.
- Ну, ты, чего засмущался? - кричал чужаку один. - Покажи петушка!
- Это у тебя петушок. А у него страус!
- Такой, если клюнет в зад, не обрадуешься!
- Может, как раз и обрадуешься!
- Ну, ты, может, и обрадуешься!
- Что ты сказал? Сам ты петух!
- Я петух?! А ну, повтори!
- Тихо! - зычно крикнул Валентин. - Разошлись все! Быстро! Петухи, тоже. Пернатые. Каждый на свой насест!
Когда толпа, насколько это было возможно, рассосалась, он подошел к бойцу, ставшему причиной волнений.
- Ты чего? - спросил он его.
- Ничего! - с вызовом.
- Понятно. Ну-ка, пойдем со мной. Потом оденешься! Пошли!
Валентин завел парня в каптерку, выгнал оттуда других бойцов, пересчитывавших собранное грязное белье - на минуту! - и закрыл дверь. Потом подступился к новенькому.
- Давай, показывай.
- Что вам показывать?
- Показывай, чем ты там публику возбудил. - И указал на тряпье, которое тот продолжал прижимать к себе. - Давай-давай, не стесняйся.
Чуть посомневавшись, парень с неким ожесточением все-таки отвел руки в стороны.
- Ах ты, мать честная! - не удержавшись, вскричал Валентин. А думал, что его-то уж точно ничем не удивить. Оказалось, очень даже можно, удивить, - такого и он увидеть не ожидал. Откликнувшись на всплеск эмоций, засаднила порванная уздечка.
Парень тут же покрылся пятнами, еще больше, чем был до того. И щеки, и белые плечи, и даже руки.
- И давно это у тебя? - спросил старшина.
- Что значит, давно? Всегда.
- И, это, не мешает?
- Мне нет.
- А когда встанет?
- Тогда да, бывает неудобно.
- А девки как?
Парень поморщился.
- Понятно, проблема, - подытожил старшина. - Тебя как звать?
- Сержант Маленький! Егор.
- Маленький, да? Ладно, Егор Маленький. Ты уже помылся? Нет? Ну, так иди, мойся. И не бойся ничего. Чего тебе бояться с такой кувалдой?
После бани, в казарме, Валентин позвал к себе в каптерку сержанта Маленького.
- Слушай, - сказал он ему. - Есть одно дело для тебя, как раз на твой размер. Не знаю, справишься ли. Но если все получится, внакладе не останешься. Помочь надо...
- Да я готов помочь, - Маленький повел плечом. - А че надо-то? Я ведь не местный. И завтра рано с утра мы едем дальше.
- Это как раз хорошо, что не местный. Болтать меньше будешь. Короче, есть одна женщина, - хорошая женщина, понял? Повторяю, хорошая женщина, порядочная. Но с особыми потребностями. Надо ее обслужить. Ну, этим твоим, агрегатом. Понимаешь? Как мужчина женщину. Как бабу мужик. Ну, как тебе еще объяснять? Со всем старанием и прилежанием. Но и аккуратно, понял? Осторожно. Доставить полное удовольствие и не навредить. Сможешь?
- Смогу, наверное, чего уж там. Конечно. А что я?
- Размером подходишь.
- А почему вы сами не это? Не тудыть?
- Сам я сейчас не могу. Мог бы, тебя бы не подряжал. Ну, что, готов?
- Готов, че...
- Только не болтай лишнего, понял? Будут спрашивать, скажешь, родственники тут объявились, у них ночевал. И я тебя сразу предупреждаю, если вдруг что услышу не то, что надо, я лично твоего дружка автогеном сдую. Нахрен. Это быстро, раз - и все.
- Да понял я, че! Я вообще не из болтливых.
- Вот и хорошо. Собирайся.
Предупредив дежурного по роте, что сержант будет ночевать у него, чтобы не искали, Валя Цыльный повел Маленького домой. Он и сам не знал, зачем все это затеял. Верней, знал зачем, но сомневался, правильно ли поступает. Правильно ли это, надо ли оно ему? А ей? Как она отнесется? Ведь она его ни о чем таком не просила. Не обиделась бы. Ну, да ладно, как бы не отнеслась, зато он точно будет знать, что сделал все, от него зависящее, чтобы ей было хорошо. Чтобы доставить. Да, именно, доставить, с оказией, так сказать.
Валентина была дома, накрывала на стол, чай пить. В легком светлом платье с цветочками она на его пристрастный взгляд выглядела просто восхитительно. Старшина и слов-то таких никогда не употреблял, а тут посмотрел, и сразу - восхитительно, и никак иначе. Свет низкой лампы в желтом абажуре над столом запутывался в кудрях жены, заставляя их вспыхивать и светиться, точно ангельский нимб. Она подняла голову от стола и вопросительно посмотрела на вошедших. У Валентина перехватило горло. Кашлянув, он поправился.
- Ты это, - сказал он, - посмотри. Тут для тебя кое-что есть. Подарок, пусть он покажет. А я пока снаружи покурю.
И он быстро выскочил за дверь, потому что знал, еще мгновение, и он не выдержит, положит всему край. Закурив, присел на деревянную ступеньку крыльца, привалился плечом к перилам. Сердце бешено колотилось в груди, стук его грохотом отдавался в ушах, заглушая все другие звуки. Хуже всего было то, что он до сих пор не знал, правильно ли сделал, что привел того парня, Егора Маленького, совсем на самом деле не маленького, домой. Не знал, конечно, как к этому отнесется, как отреагирует Валентина. Должна же она понять, что все только ради нее? Что ему самому вот это, как острый нож в сердце. Но ведь сам виноват, если разобраться, должен быть следить за собой, что и как делает, чтобы не травмироваться. А так, виноват - получи. То тесть, восполни. Вот комбата бы он никогда, ни за что к ней не подпустил, а пацана... Ну, черт с ним, один-то разок. Парень молодой, чистый, причем во всех смыслах, вон, даже из бани только что.
Валентин прислушался. В доме было тихо, ни разговоров, ни каких других звуков. Ну, значит это, подумал Валентин обреченно, сошлись. И вот тут сердце его оборвалось и упало, куда-то вниз, вниз. В бездну, должно быть, потому что никакого удара от его падения он не услышал, не ощутил. Зато ощутил и понял, что все было большой ошибкой. Все, что он затеял и осуществил, одна большая ошибка. И ничего исправить уже нельзя, теперь ему с этим жить. И тут его накрыло и напрочь выбило из реальности чувство потери. Слезы выступили из глаз, и потекли по его круглому лицу ручьями, он растирал их по щекам кулаком, и хлюпал, и шмыгал носом. И улыбался сквозь слезы, кому-то назло, должно быть себе. Прежде всего - себе. Мыслей никаких больше не было, и все, что он мог делать, это бездумно курить одну сигарету за другой. Когда он, очнувшись, пришел в себя, на земле перед ним валялось не меньше пяти окурков. А сколько же времени прошло? Он посмотрел на часы - да, больше часа минуло. Ого! А там, за дверью, все так же тихо. Странно... Или так и должно быть? Ни хрена так не должно быть. Он вдруг озлился. Рывком поднялся, с рычанием, через силу разогнал кровь в затекших ногах, и вошел в дом.
Внутри господствовала тишина. Дверь стукнула за спиной, звук этот быстро растаял, погас, как случайный и ненужный. Зачем-то скрадывая шаги, Валентин прошел дальше. В зале на диване он увидел лежащего Егора Маленького. Парень спал, как младенец, разрумянившись, распустив губы. Косая тень от абажура пересекала его грудь. Был он одет, как пришел, даже в сапогах, только поясной ремень, свившись змеей, лежал на полу. На столе оставались следы прошлого чаепития, чашки, чайник, остатки приготовленного Валентиной пирога. А где же она сама?
Цыльный прошел по комнатам, но жены нигде не было. Вернувшись в зал, он остановился посередине. Что бы это могло значить, думал он, осматриваясь. Как? Куда? Мимо него она точно не могла пройти. Или могла? Неужели он заснул на крыльце? Да нет же, не спал. Он подошел к двери на другую половину дома и подергал ее. Дверь, как обычно, была заперта. Василий Андреевич с матушкой Ниной за ней безмолвствовали, должно быть, затаились. Вот те на, что же это такое?
Почесав затылок, что свидетельствовало о достаточно высокой степени его озадаченности, Валентин подошел к дивану и похлопал по щеке продолжавшего спать там бойца. Маленький дернулся и, опустив ноги на пол, быстро сел, будто только и ждал сигнала к побудке, но потом еще долго хлопал глазами, приходя в себя и соображая, где находится.
- Где хозяйка? - когда взгляд разбуженного сделался осмысленным, спросил его Цыльный.
- Была здесь, - боец стал вертеть головой, оглядываясь.
- Нет ее нигде.
- Не знаю. Я заснул...
- Ну-ка, давай рассказывай, что тут было. Вот как все было, так и рассказывай.
- А ничего не было. Хозяйка меня чаем угощала. Сказала, ну, что ж, давай хоть тебя чаем напою. Ешь пирог, сказала, пока теплый, не зря же я его готовила. Пирог, кстати, очень вкусный.
- Ну, а как это? О чем мы говорили?
- А ничего такого не было.
- Но ты ей показывал?
- Ничего не показывал. Она и не просила. Только спросила: что, это ты типа подарочек? Ну, да, говорю, я. Тут мне так неловко стало. А она говорит: ничего-то он не понял. И еще раз повторила то же самое: он так ничего и не понял. Не знаю, про кого это, может и про меня, потому что я точно ничего уже не понимал. А когда чаю напился, вдруг на меня зева напала.
- Что еще за зева?
- Ну, зевать я стал, просто нестерпимо. Хозяйка и говорит, мол, приляг на диван, отдохни пока. Я лег. Она мне подушку принесла, а потом по щеке рукой погладила, и я сразу отключился. Заснул. Классная женщина. Она мне, если честно, все время снилась. Пока спал. Но только вы не думайте, ничего такого стыдного, снилось, как мы с ней по лугу с ромашками гуляли. Теплынь, лето и мы, босые. Ну, такое.
- Понятно. И куда она ушла, ты не видел?
Боец покачал головой.
- Абсолютно. Не видел и не слышал ничего.
- Ладно, пошли, я тебя в казарму отведу. Там досыпать будешь.
Возвращаясь обратно, Валентин все думал, куда могла пропасть его женушка, но ничего разумного, ничего более-менее правдоподобного в голову не приходило. То, что с ней все в порядке, лично у него не вызывало сомнения, он был за дверью, но рядом, однако чего-либо тревожного не слышал. И не видел, никаких следов подозрительных. Все как обычно, нормально, естественно. Хотя, конечно, дурак он. Дурак, как и было сказано. Нельзя было, нельзя. Как только в голову такое пришло? И пусть ты сделал все, что посчитал нужным, но лучше бы не делал. Теперь надо думать, где Валентину искать. А где ее искать? Теперь, наверное, уже в городе. Он почему-то был уверен, что она каким-то непостижимым образом прошла мимо него, дремавшего на крыльце, хоть он вроде и не дремал, и вернулась домой. Или через окно выбралась. Да, тоже вариант. Хотя непонятно, зачем все это? Теперь надо просто съездить за ней. Просто съездить. Да, думается, не просто будет уговорить, чтобы вернулась. Без главного-то своего аргумента. Другие аргументы придется выкладывать, а они у него есть? Вопрос.
Потом он подумал, а что, если и дома ее не будет? Вот не окажется там, и все. Что тогда делать, где искать? Ему будто ведро ледяной воды за шиворот вылили, он практически оцепенел от горя и ужаса, и до самого дома шел, ничего не соображая и механически переставляя ноги, как манекен. Тук-тук, тук-тук, постукивали каблуки форменных туфель, и он держался за этот стук, как за натянутый сквозь темноту леер.
Однако во дворе он сразу пришел в себя. Едва вошел в калитку, увидел, что на крыльце его ожидает гость, - блестит в свете лампы высокий лоб комбата. Кумпол, как сам называл он его.
- Садись, старшина, - начальник похлопал по ступеньке рядом с собой. - Посидим, поокаем.
- Я уже не старшина, - заметил Валентин, присаживаясь.
- А кто же ты? - удивился комбат.
- Никто. Вы меня уволили.
- Кто уволил? Я? Когда?
- Днем, в библиотеке. Вы так и сказали: ты уволен.
- А, ну да, сказал. Было. Ну и что, что уволил? Сам уволил, сам взял обратно. Это, дорогой, всего лишь слова. Сгоряча, к тому же, сказанные. Так что, забудь. Чтобы прапорщика уволить, веские основания нужны. А ты у меня на хорошем счету, ни замечаний, ничего такого. Так что - служи дальше.
- А если я не хочу?
- Что значит, не хочу? А кем я тебя заменю? Заменить-то некем. Нет, земляк, так сразу уволиться по собственному желанию не получится. Да и вообще, при чем здесь хочу-не хочу? Контракт подписан - все, служи по контракту. Как уйти раньше, но по закону, в том же приказе сказано. Можешь написать рапорт, мы рассмотрим его и решим, давать ли ему ход. Однако сразу говорю: отклоним. Только зачем тебе это?
- Не знаю. Верней, знаю. Проблемы у меня появились, надо их порешать.
- Какие еще проблемы? А, ты имеешь в виду супругу? Так не волнуйся, я ее сам в город отвез. Я как раз на машине был, мимо остановки проезжал, смотрю, мой библиотекарь стоит, автобуса дожидается. А автобусы уже не ходят. Я ее и подвез, мне же самому туда надо было, забрать кое-что. Так что, все в порядке, не волнуйся, дома она. Ну, она мне по дороге рассказала, кое-что, про ваши проблемы. Не переживай, все будет нормально. Утрясется. Или притрется. Так или эдак, все устаканится.
- Что она вам рассказала? - насторожился Цыльный. Из общего, довольно сумбурного, массива слов начальника он еще пытался выуживать главное.
- Да ничего такого, - вильнул комбат. - Общие слова и положения. Сказала, что размолвка у вас случилась. Ну, понятно, дела семейные. У кого не бывает?
- Ясно, - напустил тумана Валя, ясно, на самом деле, ему не стало. - Тогда, мне завтра нужен отгул.
- Не понял, какой отгул? Зачем это?
- Поеду в город, за женой.
- А завтра у нас что? Воскресенье? Старшинский день - ты не забыл?
- Мне надо.
- Ну, что - надо? Мне тоже надо. А кем я тебя заменю? Тот же вопрос, ответа на который нет. Так что, никуда ты завтра не едешь, ясно? Выходишь на службу, как ни в чем не бывало.
- Но, товарищ подполковник!
- Все, вопрос закрыт. А Валентину твою я сам завтра привезу. Тем более, что я обещал ей, что заеду. Она за ночь успокоится, я ей все доходчиво объясню, что есть воинская служба, и... Словом, все нормально будет, не переживай.
- А если не будет?
- Ну, что ж, в жизни всякое случается. Не получится с Валентиной, найдем тебе здесь другую женщину, беременную но честную.
- Вы серьезно? - у Цыльного отвисла челюсть. Он и так пребывал точно в каком-то странном сне, где ему отведена роль простака, но таких слов от комбата все же не ожидал.
- Да шучу я, шучу! - хохотнул тот. - Это шутка такая, старая армейская шутка. Я думал, ты знаешь. Но вот, теперь уже и знаешь. - Хлопнув себя по ляжкам, Корнелюк поднялся и, сойдя с крыльца и повернувшись к продолжавшему сидеть Валентину, закончил. - Короче, успокойся, старшина, понял? Выпей рюмку и ложись спать. К слову, спать тебе осталось не много, потому что на подъеме в роте ты должен быть. Все. А за Валентиной я, как сказал, сам заеду. Мне все равно в город нужно. Я же этот, комбат-батяня, да? Таким вот образом. Диспозиция ясна?
- Да конечно, Владимир Андреевич, все ясно, - в свой черед поднявшись на ноги, ответствовал старшина. И вдруг, как-то странно, подумал совсем не о Валентине, а о другой женщине с тугим, как головка сыра, телом. Ведь не зря, не случайно появилась у ее виска та завлекалочка? Ой, неспроста! Дыма без огня, как и огня без ветра, не бывает. - Вы. эта, своей жене привет передавайте, - сказал он, - Евгении.
- Не понял! - что-то в облике комбата переменилось. Шутливо-бесшабашный тон исчез, он резко посерьезнел. - Не понял, а при чем здесь моя жена?
- Да ни при чем. Я просто подумал, что жена начальника тоже начальник, а в отсутствие его самого исполняет его обязанности.
- Это, какие еще обязанности жена исполняет?
- Некоторые. В основном, почетные.
- А ты что, знаком с моей женой?
- Пока нет, - честно соврал Валентин. - Но к знакомству готов.
- Так... - комбат задумался. Ненадолго. - Ладно, - сказал вскоре слово, - бери завтра отгул. И решай свои проблемы сам, лично. Чего я буду навязываться? Не буду я навязываться. Это ваши дела, семейные, сами и разбирайтесь с ними. Но чтобы в понедельник был на службе! Кровь из носу! Ясно?
- Так точно!
- Вот так вот!
Дома Валентин, как и велел командир, налил рюмку и, не закусывая, хлопнул ее. Показалось мало, одну за другой он хлопнул еще две, лишь потом отломал кусок пирога и стал жевать. Пирог давно остыл, но все равно был вкусный. Вот чего у Валентины не отнять, пироги она печь умеет. Да. Однако с комбатом все только начинается. Не тот человек, чтобы просто отойти и успокоиться. Подумалось, надо придумать что-то посерьезнее, чтобы батяню нейтрализовать. Наверное, его же оружием. Клин клином. Еще ему подумалось, что день завтра будет трудный, придется много говорить, и много объяснять. Поэтому очень важно быть максимально убедительным. Нельзя упустить ни единой детали. Он быстро помылся, в титане еще оставалась теплая вода. Перед тем, как лечь спать, достал из буфета заветную баночку с бальзамом от Василия Андреевича и старательно обработал ранку. Дела явно шли на поправку, и это радовало и обнадеживало. Потому, засыпая, с улыбкой на губах наблюдал, как в невообразимо легком танце кружится перед ним, потряхивая кудрями, его Валентина. Груди ее, задоря и маня, рвались из-под скрывавшего их трикотажа, так что он будто явственно чувствовал руками эти упрямые твердые соски. Он даже пошевелил пальцами, удостоверяясь, что да, упрямые и твердые. Потом, вдруг, без приглашения откуда-то появилась Евгения, она тряхнула своим бесстыжим локоном и, поведя бедром, отодвинула им в сторону Валентину. И ему пришлось, именно пришлось, положить руку на это бедро, чтобы почувствовать, что, да, оно крутое. И горячее! Это было неожиданно и невозможно. Неожиданно - да, подумал он еще, но разве невозможно? Ах, странные мысли порой приходят во сне. Приходят и уходят, а некоторые - остаются. Стало жарко, он глубоко задышал, заворочался, откинул одеяло в сторону и, захваченный нисходящим потоком, стал погружаться в сон. Засыпая, чувствовал, как из неведомых чертогов вместе со сном входит в него сила, - та сила, которую никакой ум, и даже хитрость заменить не могут. Не начинай, сказала Валентина, и, наконец, он понял, что самое время, пора.
Худой мешок.
Кто и за какие заслуги отмеривает одному в жизни счастье, а другому тяготы и невзгоды? И почему рука, дающая блага, вдруг может оскудеть, а отвешивающая беды и лишения - никогда, продолжает и продолжает насыпать их полной мерой? Никто не знает ответа на эти вопросы, да и мало кто ими задается, во всяком случае, пока сам не попадет в ситуацию, которая описывается тремя словами: хуже не бывает. А если и бывает, то очень-очень редко. Вот, к примеру, в подобном аховом положении оказался однажды человек по имени Анатоль Дурыманов.
А ведь как все поначалу хорошо складывалось. Да не просто хорошо, а очень хорошо!
Анатоль Дурыманов, молодой человек лет тридцати, был инженером-строителем. Был, потому что по специальности проработал всего лет пять, пока не познакомился с девицей Ниной, на которой и женился три месяца спустя. Инженер-строитель в те времена зарабатывал не так чтобы много, только-только на жизнь хватало, поэтому молодые жили вполне себе скромно. Однако у Нины имелся родственник, служивший в военкомате в довольно больших чинах, который помог Анатолю устроиться на военную службу, где, ясное дело, заработки были ни в пример выше. Надо сказать, что Анатоль, обладая мягким и покладистым характером, с легкостью на перемену рода деятельности согласился. А чего не сделаешь ради любимой женщины, особенно когда ты молод, полон сил и все моря тебе по колено? Д а все сделаешь! Тем более, они были такой прекрасной парой, что все им завидовали. Так, что даже Нину стали называть Нинель. Анатоль и Нинель, ну, милота да и только! Разве нет?
Одно плохо: чтобы Анатолю поступить на службу, надо было переехать в другой город. Надо так надо! Молодые еще ведь, легкие на подъем, поехали! Сказано ибо, начинать жизнь семейную лучше вдалеке от родственников, по крайней мере, на первых порах. Притереться характерами, сжиться, узнать друг друга. И у Дурымановых это отлично получалось.
Приехав в другой город, они быстро сняли небольшой домишко, на тихой улочке и за приемлемую плату. Дело было весной, природа дышала полной грудью, обнажалась, расцветала. И наших молодых захлестывало ощущение счастья, жизнь только начиналась, и она лежала впереди радостная и удивительная. Рядом с домом имелся небольшой палисадник с огородом, и Нинель тут же посадила в нем столовую зелень и какие-то цветы.
Анатоль служил в крупном армейском штабе прапорщиком, на должности помощника начальника штаба. Надо сказать, что и здесь ему повезло, начальник штаба оказался из тех же мест родом, откуда приехал Анатоль, и у них даже нашлись кое-какие общие знакомые. Как инженер-строитель, Анатоль обладал отличными навыками чертежника и графика, и у него получалось на высоком уровне исполнительского мастерства оформлять различные карты и всевозможные наглядные пособия для разнообразных занятий, докладов и учений - плакаты, схемы, таблицы, - что составляло существенную часть штабной жизни, и за это начальник штаба особо ценил своего нового помощника. До того ценил, что обещал помочь в будущем получить офицерское звание. Это было не так просто, но возможно, и в таком случае для Анатоля, уже имевшего высшее образование, открывались неплохие служебные перспективы. Кстати, начальник штаба и сам выбился в люди точно по такой схеме, так что знал, о чем говорил.
В общем, все складывалось удачно, не жизнь, а приятная прогулка.
Нинель занималась домом, выращивала цветы, знакомилась с соседями и потихоньку готовилась стать мамой. Нет, она еще не ощущала в себе изменений, но была уверена, что они скоро произойдут, и когда ее об этом спрашивали напрямую, слегка краснела и отвечала:
- Еще нет, но мы над этим работаем.
И когда она так говорила, ей верили, что все именно так и будет, и все у них получится, потому что сам внешний вид Нинель говорил в пользу этого. Была она, что называется, кровь с молоком. Довольно высокая для женщины и статная, такая, что в будущем обещала стать дородной - как только поднаберет объема. Красивая, черты лица гармоничные, хотя несколько крупные, высокие скулы, миндалевидные карие глаза, в которых нет-нет, да и мелькнет озорная искорка. Густые вьющиеся волосы, которые она часто собирала в тяжелый узел на затылке.
Анатоль был ей под стать. Чуть выше ее ростом, такой же плотный, впрочем, в отличие от Нинель светлоглазый. На круглой голове, стриженные под бобрик жесткие курчавые волосы, в которых пробивалась ранняя седина, правильное лицо, волевая челюсть. Бритый затылок подчеркивал накаченную шею борца, кстати, об этой его давней страсти говорили и характерно оттопыренные уши.
В общем, отличная пара, совет да любовь в действии.
Часто теплыми летними вечерами они сидели в своем садике, утопавшем в зелени и ароматах благодарно расцветших цветов, и строили планы на будущее.
- Ты кого хочешь, девочку или мальчика? - спрашивала супруга Нинель.
- Сперва, конечно, дочь, - отвечал он. - А потом уже сына.
- Почему так? - как бы удивлялась она, хотя, конечно, не удивлялась, наоборот, радовалась такому серьезному настрою мужа.
- Ну, ведь недаром говорят, сначала няньку, потом ляльку, - объяснял Анатоль. - Хотя мне, конечно, все равно, кто у нас будет. И дочь я буду любить, и сына. Одинаково.
Нинель, счастливо улыбаясь, прижималась к плечу мужа. Он казался ей надежной скалой, посреди безбрежного моря жизни. Не скалой - райским островом, на котором они организуют свою жизнь. Как-то легко она себе это представляла. Что понятно, ведь все было просто чудесно. Небо источало свет и тепло, земля цвела, пели птицы, гудели пчелы, собирая нектар.
Заработки Анатоля на новом месте были на удивление хороши, с тем, что он зарабатывал инженером, конечно, никакого сравнения. Короче говоря, им хватало, настолько, что часть денег они стали откладывать впрок. И строили планы, на что их можно будет потратить. Например, купить машину, или такой вот домик, да хоть бы вот этот самый, в нем так здорово и приятно им будет растить детей. Впрочем, до домика, еще далеко, значит, машину.
- Погоди ты с машиной! - говорила Нинель. - Вот родится ребенок, посмотришь, как возрастут расходы. Знаешь, сколько денег надо, дитя вырастить?
- Сколько?
- Много?
- Ой-ой-ой! - подразнивал Анатоль и целовал жену в губы. Ну, чисто два голубка.
В начале мая, сразу после Дня Победы, Анатоль посадил картошку. В штабе это мероприятие, главным энтузиастом и поборником которого был сам начальник штаба, всегда организовывали и проводили централизованно. Составляли списки желающих, заключали договор с сельхозпредприятием на аренду и обработку земли, и в определенный день вывозили, опять же централизованно, участников вместе с посадочным материалом, на поля, для посадки. Как служащие, так и военные, из года в год с удовольствием пользовались такой возможностью, поскольку выгоду она давала немалую. Особенно тем, кто, как Анатоль, жил в своих домах и имел погреб, где урожай хранить. Дурымановы посовещались накоротке, семейно, и сразу решили: участвуем.
- Сажай! - озвучила общее решение Нинель.
- Да не вопрос! - взял под козырек Анатоль. Лопата в хозяйстве имелась, пара крепких рук тоже, а найти посадочный материал оказалось не сложно, у соседей всегда оставались излишки, поделились, так что в определенный день Анатоль вывез все необходимое на поле и осуществил посадку. Все. Дальнейшее зависело от сельхозпредприятия, полив и другие полезные манипуляции с посадками, включая обработку от вредителей и подкормку, производило оно, руками своих доблестных механизаторов.
Весна, а за ней и лето, пролетели незаметно, в радостном благодушии. Несколько огорчало и настораживало то обстоятельство, что, несмотря на все старания и интенсивные занятия сексом, естественно, опасным сексом, та самая радость, ради которой приходилось так раскорячиваться и до мозолей стараться, все не случалась. Забеременеть у Нинели не получалось. И лишь в конце августа, выждав положенную паузу в три недели, она сообщила Анатолю:
- Ну, кажется, все! Есть!
Результаты тестов, правда, были несколько невнятные, то они одно показывали, то другое, но по совокупности признаков, как внутренних, так и внешних, решили, что да, есть!
Так что копать картошку в первых числах сентября Анатоль собирался в приподнятом, если не сказать - праздничном, настроении. С вечера наделал бутербродов, налил воды во флягу, лопату наточил и приготовил мешки под ожидаемый урожай. Урожай по ощущениям старожилов и по всем известным им приметам, предполагался обильный, а вот мешков было в обрез, Анатоль даже опасался, что могло не хватить. Ну, могло, а что делать? Что есть, то есть, и больше взять неоткуда. Решил рискнуть.
Утром он проснулся рано, еще затемно. Лето-то закончилось, и как-то резко, можно сказать, стремительно стала удлиняться ночь. Зато жары уже не было, а дни стояли ласково-теплые, с легкой, налетавшей вслед за быстрыми облачками прохладцей, так что копать картошку, думал Анатоль, будет легко и приятно, одно удовольствие. Тихо и быстро, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Нинель, - ей с вечера что-то нездоровилось, что вполне объяснимо в ее положении, - он позавтракал и ступил за порог.
Утро было раннее, тихое. Едва-едва светлело небо на востоке, едва-едва стали истончаться сумерки. Сразу за воротами он наткнулся на нечто, лежавшее прямо посреди дороги. Какой-то сверток, непонятно. Анатоль хотел пройти мимо, но что-то его точно за руку дернуло. Поднял, развернул, посмотрел. Оказалось, старый, латаный-перелатанный мешок. Кто-то обронил, подумал Анатоль. Дедки на велосипедах ездят, и у них к багажнику, бывает, ящик прикручен, и в этом ящике чего только нет, и что только из такого ящика не сыпется на дорогу. Вздохнул Анатоль. Обычно он чужого не брал, но тут вспомнил, что места под будущий урожай у него маловато, что может не хватить, а мешок этот хоть и неказист, и дыряв, но вполне вероятно, что сгодится на разок, выручит. Вздохнул он еще раз, свернул мешок и сунул в рюкзак.
Удивительно, до места сбора было не больше получаса ходу, и ноша его была не тяжела, но он отчего-то так выбился из сил, что пришел просто весь мокрый. Да плюс чуть не опоздал, хотя вышел, насколько он помнил, загодя.
- Ну, что же ты, Анатоль! - закричали ему из тронувшейся уже машины. - А мы думали, ты уже не придешь! Сказано ведь, никого ждать не будем!
Но подобрали, протянули руки, помогли забраться в кузов - поехали!
Поле, на котором они выгрузились из машины, выглядело, как праздничная площадь, когда все в разноцветных одеждах разбрелись по нему, каждый на свой надел. Свою посадку, однако, Анатоль нашел с трудом, почему-то плашки, обозначавшие две его межи, пропали. С трудом, при помощи учетчика сельхозпредприятия, который ходил с планом в руках и тоже ничего не мог понять, все же определились.
- Копай отсюда и до обеда, - сказал тот. - А то и до ужина, до завтра. Но в понедельник с утра тут все перепашут, вместе с тем, что останется. Уже и трактор с трактористом назначен.
'Тю, до завтра! - подумал насмешливо Анатоль. - Сейчас я быстренько всех догоню и перегоню'.
Ан, не тут-то было. Что-то не задалась у Анатоля в этот день работа, не заспорилась. И спина болела, и в глазах непонятно от чего темнело. У привычного к работе крепкого парня лопата из рук выпадала. Ему даже показалось, почудилось, что страшней испытания еще не выпадало. И, что самое интересное, урожая-то не было. У других, он видел, был, как и предполагалось, а у него - нет. Будто кто-то его раньше собрал. От мыслей таких и видений апокалиптических испытывал Анатоль муки телесные и мыслительные. Но это были еще цветочки. Ягодки созрели позже, созрели и к ногам его упали. Когда ему оставалось еще пол межи, все остальные уже благополучно собрали урожай в мешки и погрузили его на машины. И сами сверху уселись.
- Никого не ждем! - закричали ему из кузова. - Кто не успел, тот опоздал!
- А как же войсковое товарищество? - вскинулся Анатоль. - Как же, сам уставай, а товарищу помогай?
- Ты это, давай, сам добирайся, - сказал, высунувшись в окно кабины, начальник штаба. - Как-нибудь.
И весело, с песнями и криками, уехали. Все уехали, кроме него, Анатоля.
Опустевшее поле показалось ему огромным. Еще показалось, что отсюда ему никогда уже не выбраться. Захотелось напиться и завалиться куда-нибудь в межу. Но он собрал волю в кулак и взялся за работу, копать-докапывать оставшиеся пол межи. Неожиданно быстро, кстати, закончил, так что, если бы подождали... А если бы еще помогли! Если бы, ага.
Урожая набралось целых два мешка, так что зря он переживал, что тары не хватит. Хватило, еще и осталось. На этих мешках он и просидел еще два часа, пока проезжавшие мимо веселые ребята на бордовом опеле с верхним багажником его не подобрали.
Уже вновь было темно, когда он со своими двумя мешками картошки оказался перед воротами дома. От денег в качестве платы ребята отказались, а вот бутылку водки в знак признательности за столь остро необходимую помощь, взяли. Последнюю, между прочим, бутылку. Желание напиться у Анатоля никуда не пропало, но вот возможности уже, увы, не было. Потому что поздно, и куда за другой бутылкой по темноте тащиться? Еще и не вернешься, прибьют за нее по дороге. А что, могут ведь!
Нинель, бледная, почти зеленая, как привидение с всклокоченными волосами, выглянула из спальни. Стала, держась за косяк, к нему прильнув виском.
- Это что, весь урожай? - спросила тусклым голосом.
- Да вот, - признал факт Анатоль. - Два мешка.
- А было сколько? На посадку?
- Да столько и было.
- Ну, хоть что-то.
Вот так. Нинель вернулась обратно в спальню, так же беззвучно, как и возникла из нее, но так презрительно перед уходом на супруга взглянула, что того точно холодной водой окатили. 'Ничего себе! - оценил воздействие Анатоль. - А выпить нечего! Вот как это назвать?'
Спать он в ту ночь устроился на диване. Спал плохо, зато к утру придумал, как назвать то, что с ним произошло, но озвучивать до поры не стал. Воздержался.
С того дня и началось. Тихо, незаметно, исподволь любовно и старательно возводимое ими здание, дворец даже, личного счастья, сначала вздрогнул, затем покосился, а потом и рухнул окончательно.
Началось с неожиданных и необъяснимых неприятностей на службе. В понедельник, после построения начальник штаба позвал его:
- Дурыманов, зайдите ко мне!
И это сразу насторожило его, потому что обычно НШ обращался к нему по имени - Анатоль. А когда он зашел к непосредственному начальнику в кабинет, то и вовсе произошла катастрофа.
- Что это вы мне за карту нарисовали? - спросил начальник.
- Какую? - удивился Анатоль. - Я никаких карт в последнее время не оформлял.
- Вот эту карту, - указал НШ на приткнутый в угол рулон.
Анатоль посмотрел на маркировку на изнанке карты.
- Так ее этот, Пинтюхов рисовал.
- Почему он?
- Не знаю, почему. Вы ему поручили.
- А ты почему его не проконтролировал? Самоустранился? Я, однако, на тебя рассчитывал, что ты, как старший товарищ, проконтролируешь этого, Пинтюхова.
Анатоль только развел руками. Теперь ему стало понятно, отчего Сергей Михайлович, начальник штаба, бросил своего любимого оформителя наглядной агитации погибать на картофельном поле. Он-то, положим, не погиб, выжил вопреки всему, но любовь, судя по всему, прошла. И точно, с этого дня начальник полностью к нему охладел, переменился, стал поручать всю работу тому самому Пинтюхову. Анатоль же в это время из нарядов не вылезал. О получении им офицерского звание никто уже не вспоминал. И он в том числе.
Через два месяца начальник штаба получил повышение, перебираясь в вышестоящий штаб, он забрал с собой Пинтюхова. А его сменщик окончательно перевел Анатоля во взвод обслуживания.
- Извини, сказал, - но репутация у тебя не очень.
Что не так с моей репутацией, думал Анатоль? Уж старательней и умелее писаря трудно найти. Неужто, Сергей Михайлович напоследок нашептал что?
Как бы там ни было, но основной его обязанностью отныне стало воспитывать бойцов да ходить в наряд. Солдатики во взводе подобрались на озорство креативные, скучать не давали, в связи с чем дома Анатоль стал бывать все реже и реже.
Кстати, о доме.
Тут тоже все резко изменилось. Хозяин, с которым они договаривались и который обещал им долгую и спокойную жизнь в доме, неожиданно потребовал от них освободить жилплощадь. Разговаривать с ним взялась Нинель, однако и она ничего толком не добилась.
- Послушай, он какую-то ерунду говорит, - возмущенно и удивленно одновременно передавала она Анатолю суть переговоров. - Несет пургу. Типа, я все знаю! Ничего у вас не получится! Ишь, что задумали! Я так поняла, что ему кто-то сказал, будто мы с тобой хотим завладеть его домом. Пытаемся каким-то образом переписать его на себя, оформляем какие-то бумаги. Как! Хоть бы научил кто, как это сделать. Господи, и что теперь? Что ты молчишь?
А что тут сказать? Квартиранты люди бесправные, почти как нелегальные эмигранты, их любой может обидеть.
Пришлось съезжать. И хоть новое пристанище они нашли довольно быстро и неподалеку, на соседней улице, семейную атмосферу это мероприятие отнюдь не улучшило. В это же время Нинель стала ходить по врачам, поскольку никакой беременности у нее не случилось, и тогда выяснилось, что со здоровьем у нее серьезные проблемы. В новом доме зазвучали такие слова, как придатки, трубы, спайки, и много других, которые Анатоль не мог запомнить в силу угнетенности своего сознания. Курсы лечения супруге назначали разные, все время новые, поскольку ни один из них не помогал. А тут ведь как? Хватаешься за соломинку. И денег на лечение уходило все больше, так что, в конце концов, положение их стало стесненным, чего раньше никогда не бывало.
Из-за домашних неурядиц стал Дурыманов более щепетильно относиться к службе, гайки закрутил, дисциплину во взводе подтянул. Однако отношение к нему начальства не изменилось, что уж поделаешь - репутация. Легко заработать, трудно изменить, тем более, в лучшую сторону.
За месяц до Нового года их снова попросили освободить жилплощадь. По той же причине - обвинили, что они, де, аферисты, живут с того, что завладевают чужим жильем. В этот раз было трудней, но все же Анатолю удалось вскоре найти новое пристанище. На другом конце города, куда слава их дурная еще не дошла. Правда, и жилье в этот раз попалось - так себе.
Хозяйка, странная женщина за сорок по имени Вера, пустила их во времянку. Времянка, если кто не знает, это, по сути, летняя кухня. Летняя, кухня, под Новый-то год. Но деваться некуда.
- Я тут недавно ремонт сделала, - сообщила Вера. - Сама делала, между прочим. Так что, чтобы было чисто и аккуратно. И тихо.
Времяночка оказалась совсем небольшой, и на печном отоплении. Комната и еще одна комната, крошечная, с печкой буржуйкой, в которой и стол-то поставить некуда. Часть вещей, не распаковывая, пришлось сложить в дровяном сарае. Слава богу, запас дров у хозяйки имелся, но, конечно, за отдельную плату. Впрочем, Нинель это обстоятельство не слишком обрадовало. Посмотрев на предполагаемые условия жизни, она совсем скисла.
- Не знаю, Толя, как тут зимой жить можно? - сказала она. - Ни помыться, ни согреться, туалет и тот в огороде.... Я и так вся больная. Не знаю.
Хозяйка Вера на самом деле была не столько странной, сколько пьющей, причем на вполне серьезном уровне. В первый же вечер, когда Дурымановы перебрались во времянку, она в дровяном сарайчике придавила Анатоля бедром к поленнице, сообщила:
- А жена у тебя сыкуха еще. Я лучше. А? - И, плотоядно улыбнувшись, дыхнула на него синим туманом.
'Ничего себе, попал', - подумал Анатоль обреченно. Ответил он на заявление хозяйки дурацкой улыбкой и звуками 'гы-гы!' - просто ничего другого не придумал. Вообще, он тогда уже понял, или, если хотите, прочувствовал, что добром это не кончится. Но Нине ничего говорить пока не стал, потому что - а что он мог сказать? Ничего. Сам организовал ситуацию, самому ее и разруливать.
Несколько разъяснилось поведение хозяйки, когда от соседа-доброжелателя Анатоль узнал, что на самом деле Вера совсем не одинока, не бобылка, как было сказано, а что есть у нее законный муж, да еще двое детей. Муж с сыном постоянно были в разъездах, мотались туда-сюда через границы, здесь купят, там продадут, тем и зарабатывали. Ни тот, ни другой, похоже, возвращаться не собирались, а муж так и вовсе, по слухам, другой семьей обзавелся.
- И немудрено, от такой бабы сбежать, - заключил сосед, - она кому угодно мозг выест. Стерва, да.
В том, насколько хозяйка стерва, Анатоль вскоре и убедился.
До Нового года оставалась неделя. Несмотря на приближение праздника, настроение у Нинели было так себе. Никакого, собственно, настроения не было. Молчала, не ворчала, не высказывала недовольства, и то хорошо. Кое-как Анатолю удалось наладить быт, самое необходимое. Печку топить научились, верней, приспособились, она у них горела все время, надо было только периодически подкидывать в топку полено-другое. Так что во времянке было достаточно тепло, правда, приходилось серьезней одеваться, но ничего, терпимо. Нинель связала шерстяные носки себе и мужу, но раньше, теперь ей ничего делать не хотелось. Воду на плите Анатоль греть наловчился, посуду помыть, то-се, а то и самим помыться, хоть частично. Он бы и биотуалет организовал прямо там, во времянке, чтобы не бегать на холод, уже даже и договорился кое с кем на этот счет, да не успел. Судьба в лице хозяйки Веры не дремала.
Она встретила Анатоля, явно не случайно, на дорожке, опять возле дровяного сарая, когда он после помывки, в пуховике, накинутом практически на голое тело, бегал в огород к яме выливать 'отработанную' воду. Место встречи изменить нельзя, подумал Анатоль. Он еще надеялся проскользнуть вдоль стеночки, отбившись дежурным 'Добрый вечер', но не тут-то было. Покачнувшись, как бы ненароком, Вера затянутым в шерстяной костюм пухлым телом прижала его к стене. От нее сильно пахло чем-то вкусным и алкогольным.
- Стоять, - сказала она, и Анатоль почувствовал, как железные пальцы вцепились в куртку, а заодно и в то, что под нею. Женщине требовалась опора, да.
- Стою, - звякнув ведром, ответствовал Анатоль.
- Вот и стой! А, впрочем, пошли, ты мне нужен.
Дорожка стелилась мимо сарая, времянки и дальше, к хозяйскому блоку. Окна летнего домика были низкими, такие сооружения никогда не строили на высоком фундаменте. И хоть, освещенные, они были занавешены изнутри, хозяйка все равно нашла там какую-то щелку и, прильнув к ней мимоходом, кивнула Анатолю:
- Ишь ты, сучка твоя намылась, тебя ждет.
У Анатоля мелькнуло подозрение, что Вера частенько так за ними подглядывала. И то, ей для этого даже на цыпочки становиться не надобно.
- Да вы... - начал он возмущаться, но хозяйка не слушала, на ходу махнула рукой: - Пошли, пошли...
Приткнув пустое ведро у двери, он, кипя негодованием, последовал за ней. Вера вошла в дом, не оглядываясь, оставив дверь нараспашку, прошла сразу в спальню. Там остановилась перед широкой железной кроватью с панцирной, видать, сеткой и, повернувшись к следовавшему за ней Анатолю, подбоченилась с вызовом. В лучах льющегося с улицы света фонаря, раскиданная за ней на кровати постель выглядела, как заснеженная поляна.
- Ну, - сказала хозяйка, - давай.
- Что давать? - Анатоль искренне не понимал, что от него требуют. А то понимание, которое первое приходило на ум, просто гнал от себя.
- А что тут непонятного? - повысила голос хозяйка апартаментов. Она и раньше особо не сдерживалась, а тут просто в раж вошла. - Ишь, какой непонятливый! А то и давай, что своей даешь! Е...!
У Анатоля перехватило на миг дыхание. На таком возвышенном уровне - несмотря на вполне взрослый возраст - с дамами ему общаться еще не приходилось.
- Ну, что вы такое говорите! - вскричал он с истеричным подвизгом. - Как не стыдно! Спать вон, лучше ложитесь! А я пойду!
И он, действительно, быстро повернулся и пошел к выходу. Однако Вера так просто из схватки никогда не выходила, она бросилась за ним следом.
- Ах ты какой! - кричала она. - Щепетильный! Не хочет он! А я что, не человек? Мне что, не надо? Да от тебя не убудет! И от твоей козы тоже не убудет, хотя ей все одно не впрок! Эй, ты куда? Раскудрить твою налево! Стой!
Анатоль юркнул во времянку, но закрыться изнутри не успел, хозяйка рывком распахнула дверь и ворвалась следом. В большую комнату он ее все же не пустил, встал на пороге непреодолимой преградой, и руки на косяки возложил.
Нинель сидела на разобранной постели, укрыв ноги одеялом. В комнате горело лишь бра в изголовье кровати, его мягкий желтоватый свет заливал пространство, оставляя много тени по углам, где видны были тюки с так и не разобранными вещами. Нинель в задумчивости расчесывала широким гребнем свои густые волосы, мысли ее были далеко. Когда появилась незваная гостья, она очнулась, подняла глаза и спросила Анатоля:
- Что происходит?
- А то и происходит! - сходу ввязалась в разговор Вера. В комнату ее Анатоль не пускал, поэтому она говорила от входа, заглядывая поверх его плеча, подпрыгивая и взмахивая руками. - Я что, по-твоему, не человек?
- Человек... А кто с этим спорит?
- Вот он, мужик твой, спорит!
- Да не спорю я!
- Я не понимаю...
- А я тебе объясню, все как есть скажу. Я человек, и я баба. И мне тоже мужик нужен. Своего, как видишь, у меня сейчас нет, загулял где-то, падла, так что придется твоему отдуваться за двоих. Ничего, он крепкий, выдержит. Много я не прошу, раз в неделю будет достаточно. Для начала.
- Да я не...
- Ой, что ты не, что ты не? Да вон, ты уже готов! Вон, смотри, какой сухостой! Молчал бы!
Пуховик, который Анатоль на себя накинул, он не застегивал ввиду предполагавшегося быстрого возвращения, поэтому, когда расставил руки, перекрывая хозяйке проход, полы одежки разошлись. Покраснев, Анатоль поспешно запахнулся.
- Ничего такого нет! - заверил он пространство и всех, кто готов был к его словам прислушаться.
- Все есть, не волнуйся, - услышала, но не согласилась с ним Вера. - И не смущайся. Здоровая реакция здорового мужика. Предположим, на меня. Что приятно. Короче, вот вам мое условие: раз в неделю обслужить, и не кое-как, а по полной программе. А если нет, то и нет. Ищите себе другое жилье.
- Как я устала, - сказала Нинель, когда хозяйка ушла. Она уронила голову на подушку и закрыла глаза. - Как устала...
- Послушай, клянусь, я ей повода не давал. Не знаю, что на нее нашло.
Он забрался под одеяло, попытался обнять жену, но она лежала холодная и безучастная, как сугроб.
- Ты хороший человек, Толик, но у меня больше нет сил. Я поеду домой, к маме. Завтра же. А ты разбирайся тут со всем. Хочешь, обслуживай Веру, не хочешь, не обслуживай, мне все равно.
И она сдержала слово, уехала на следующий день. Хозяйка весь день на глаза ему не показывалась, лишь вечером уже постучала в дверь.
- Ты это, прости, - сказала, когда Анатоль выглянул наружу. - Я вчера пьяна была, не помню, что говорила. Не знаю, что на меня нашло... Хотя, конечно, знаю. Знаю. Все равно, прости, а?
- Да ладно, черт с ним. Чего уж теперь? Выпить хочешь?
- Не-не-не! Мне хватит! Со вчера еще не отошла. Прости, еще раз.
Закрыв дверь, Анатоль вернулся к столу. Он сел на стул, откинул голову на стену, а ноги протянул к самой печке. Жар лизнул подошвы, тепло пошло выше, к коленям. Зато холод стены остужал затылок. И жар, и холод были необходимы, оба знали свое место. В руке, лежавшей на столе, оказался стакан, в стакане коньяк. Он отхлебывал спиртное маленьким глотками, пил, не закусывая и не пьянея. Нужно было срочно разобраться, осознать, что случилось. Как вообще могло произойти то, что произошло? В чем его вина, что он в жизни сделал не так? Он ничего такого за собой не знал, вины не чувствовал, но ведь что-то было, не могло не быть.
Весь месяц Анатоль отбивался от почетного предложения возглавить новогодний караул, а после того, как Нинель уехала, он сопротивляться перестал. Чего ради? И какая разница? Ради кого стараться? И что, вообще, ему от этой жизни надо? Вот, кстати, да, что ему от жизни надо? Понять бы.
Новый год он встретил на ногах, ведя смену часовых на посты. Переход из старого в новое случился незаметно, он просто сделал шаг и оказался там, где еще не был. В пределах шага настоящее стало прошлым, будущее настоящим. Что-то изменилось? Не заметно. А что с новым будущим? Оно тоже должно появиться. Только из чего? Из чего формируется будущее, что в него превращается? Какие-то планы, мечты. У него есть мечты? Есть планы? Когда говорят, что будущее туманно, это про очень хорошее будущее говорят. Потому что его, например, беспроглядное. И потому оно пугало неизвестностью. Но ведь так не должно быть. Мечты не могут быть темными. Он смотрел на далекие всполохи и взрывы новогоднего салюта, и не мог решить, это все за здравие, или за упокой? Сказать жизни да, или ничего не сказать, промолчать?
Сменившись поутру с наряда, Анатоль отправился домой, отсыпаться. По дороге решил зайти в магазин, заправиться продуктами. И вот тут случилось странное событие, заставившее его по-новому взглянуть на ситуацию.
Улица, по которой он шел, отделяла здесь один район города от другого. Справа раскинулась частная застройка - одно-двух этажные дома, усадьбы, сады и огороды, заборы и собаки в будках, печные трубы над крышами и сизые дымы из них. Слева город проявлял себя в многоэтажной застройке. Магазин располагался на первом этаже старой кирпичной пятиэтажки - прямо напротив автобусной остановки, - и был виден издалека. Сойдя с автобуса, Анатоль перебежал через дорогу, и, поднявшись на низкое, в одну ступеньку, крыльцо остановился перед дверью. Как вкопанный остановился.
Прямо у его ног на влажном мраморе крыльца лежала свернутая пополам голубенькая пятерка. Хороший, надо сказать, куш. Удача снова шла к нему в руки, подумал Анатоль, сама шла. Но что-то его смутно беспокоило, он тормозил, медлил. И напрасно медлил. В таких делах, либо хватай быстро, что само идет в руки, либо отойди в сторону, не мешай другим. Какая-то тетка, не церемонясь, оттолкнула его в сторону и схватила банкноту цепкой ручкой.
- Ну, чего уставился! - сопроводила она свою активность пояснением. - Это я обронила только что. Мои деньги!
Анатоль только покачал головой. Во дает, подумал почти восхищенно.
Спутница счастливицы подхватила ее под руку и потянула в магазин. Анатоль шел следом, поэтому слышал, как она говорила ей громким шепотом:
- Ты что! Нельзя с земли поднимать!
- Чего нельзя? А откуда можно?
- Ниоткуда и ничего нельзя! Меня этому бабушка в детстве учила, а она знала. Говорила, так легко вместе с наговором чужую беду на себя перевести. Или болезнь.
- Да ну!
- Вот те ну!
- А я сейчас всю пятерку и потрачу. Если сразу потратить, то можно, и ничего не будет.
И вот тут Анатоль стал что-то припоминать.
Вернувшись домой, он сразу полез в сарай, где во множестве коробок и ящиков находился их с Нинель домашний скарб. Где-то здесь, бормотал он, где-то здесь. Он ругал себя не последними, но все же крепкими словами, проклиная свою запасливость. Что да, так да, имелась у него такая черта, тащить все в дом, обрастать барахлом. Запасливый, ага. Барахольщик! Выкинуть все, к чертовой матери, все одно не нужно ведь. А, вот оно!
На дне большой коробки, забитой полезным хозяйственным хламом, мотками веревки, проволоки, какими-то жестянками, посудой, - и чего там только не было! - обнаружилось то, что он искал. Старый, залатанный мешок. Ни разу ему не пригодившийся, лежит, ждет своего часа. Забрав мешок, Анатоль вернулся во времянку. Бросив сверток в угол, принялся топить печку.
Потом, сидя на корточках перед открытой дверцей, курил, пуская дым по ходу тяги, смотрел на огонь и живо вспоминал, с чего началось его невезение. А с того и началось, со сбора урожая картошки в сентябре. Верней, с того, что подобрал он тогда лежавший посередь дороги мешок. Вот этот самый мешок. Он ведь еще засомневался тогда, потому как тоже слышал что-то такое, что нельзя с земли поднимать. Но, как всегда, подумал: авось пронесет! С его-то счастьем обязательно пронесет! Не пронесло. И где то счастье теперь? Ох-хо-хой!
Докурив. Анатоль бросил окурок в печку и прикрыл дверцу. Ладно, решил он, глядя пристально и тяжело на прикинувшийся сиротой казанской мешок, если это и есть причина, корень всех моих бед, следует от него избавиться. Выкорчевать корень к едрене фене.
Накинул пуховик, нахлобучил на голову шапку и, сунув мешок подмышку, вышел из дому. Пройдя в самый конец улицы, до следующего перекрестка, остановился там и огляделся. Убедившись, что никто на него не смотрит, уронил мешок на тротуар. Приподнял локоть и как бы не заметил, что что-то упало, переступил и вернулся домой. Облегченный и просветленный. С ощущением возрождающейся надежды в груди.
Дома он быстро поел и лег спать - отсыпаться, наряд выдался утомительный, и никаких сил уже не осталось. Проснулся часа через три от холода. Печка прогорела, надо было растапливать ее заново. А что еще оставалось? Нехотя выбравшись из-под теплого одеяла, кинулся в сарай за дровами. Быстро набрал охапку и на выходе из сарая мимоходом заглянул в оставленный там накануне ящик. От увиденного, от того, что не ожидал подвоха, просыпал дрова на пол, с грохотом и ущербом для ног.
- Твою мать! - возопил Анатоль.
В ящике, прямо сверху, как ни в чем ни бывало, лежал мешок, сволочь. Именно его родственницу поминал Анатоль.
Отдышавшись и придя в себя, Анатоль собрал дрова и вернулся во времянку, топить печку и думать. То, что мешок вернулся к нему обратно, казалось невероятным, колдовством. А что ты хотел, подумал Анатоль? Колдовство и есть. И еще подумал, что надо принимать правила игры. Не он их устанавливал, не ему менять.
Растопив печку, он собрался, забрал мешок и поехал на вокзал. Дождавшись прибытия поезда дальнего следования, он смешался с толпой встречающих-уезжающих, и незаметно забросил мешок в тамбур вагона. Потом спокойно курил в сторонке, следя, чтобы мешок не выкинули обратно. Не выкинули. Стоянка закончилась, двери закрылись, поезд ушел. Анатоль подошел к краю перрона, посмотрел там. Нет, мешка не было. 'Что ж, в добрый путь! - пожелал мешку Анатоль. - И чтобы никогда больше тебя не видеть!' Докурив, он бросил окурок на рельсы и вернулся домой.
Первым делом заглянул в сарай. В ящике мешка пока не было. 'Что и требовалось доказать!' - обрадовался Анатоль.
Еще более просветленный, с надеждой на обновление и светлые перемены в жизни, он отошел ко сну. И сны, надо сказать, в ту ночь снились ему цветные.
А утром мешок снова был на месте.
'Так', - сказал Анатоль и призадумался. Было ведь отчего. Очевидно, следовало менять подход. И кое-что он придумал.
Он растопил хорошенько печку, а когда дрова основательно прогорели, принес из сарая мешок и сунул его в топку. Испытание огнем, определил он происходящее. Сухая ткань быстро занялась, и хоть изрядно чадила, горела довольно бодро. Вот, пусть зло вместе с дымом улетает в трубу, по-своему колдовал Анатоль. Кочергой он ворошил мешок, помогая ему гореть, до тех пор, пока даже пепел его не потерял форму ткани, не рассыпался, превратившись в прах. Тогда он пошел на службу, а когда вернулся и заглянул в сарай, мешок уже поджидал его в ящике. Прямо, Феникс, едрить его, подумал Дурыманов образно. Радости от встречи, конечно, никакой, но у Анатоля была еще одна мысль в запасе. Точней, одно соображение.
Идя утром на службу, встретил он возле того же магазина бывшего своего соседа. Когда они с Нинель только поселились в городе, в том уютном домике с садом на тихой улочке, были у них там соседи, татары - буквально напротив, через два дома. И вот этого татарина, Энвера, насколько он помнил, Анатоль сегодня и повстречал. И не узнал, если бы тот сам его не окликнул, прошел бы мимо. Ну, а как в этом респектабельном господине можно было узнать вечно зачуханного водителя хлебовозки? Или что он там возил? А тут! Пыжиковая шапка на затылке, дубленка нараспашку, при галстуке! Анатоль спешил, но тот взахлеб успел-таки выдать самые радостные и важные свои новости. Он теперь помощник депутата городского собрания, да. Строит новый дом. Купил машину. И жена, снова беременна, будет у Энвера еще один сын.
У Анатоля встреча та целый день не шла из головы. Не то, чтобы он завидовал, нет, но вот все-таки как-то задевало, что одним везет, причем во всем, а другим, хоть разорвись, нет. А потом он вдруг подумал - тем более, что по времени события совпадали, - подумал: а не Энвер ли истинный хозяин мешка? Не его ли беды, не его худую удачу вместе с мешком подобрал Анатоль? Теперь, когда проклятый мешок восстал из пепла, настало время выяснить и это.
Забыв про ужин, хотя до того только о нем и думал, Анатоль Дурыманов прихватил в сарае новоиспеченного Феникса и отправился по известному адресу. Добираться пришлось на другой конец города, но в целом получилось не так уж долго. Когда добрался, уже совсем потемнело. Натянув на глаза шапку и подняв воротник бушлата, чтобы не узнал кто случайно, он вошел на знакомую улочку. Зря он, однако опасался, улочка и летом была не многолюдна, а теперь так и вовсе пустынна. Но - это ли не везение? - возле дома Энвера стояла машина, видимо, его, и сам он что-то выгружал из нее, доставал из багажника коробки и носил в дом.
Анатоль подошел насколько можно близко, а там спрятался за густым кустом сирени. Дождавшись, когда татарин с очередной коробкой уйдет в дом, он быстро, черной молнии подобный, добежал до машины, открыл заднюю левую дверцу и, пробормотав что-то вроде 'возвращайся к папочке!', сунул мешок под сиденье. Прикрыл дверцу и, как ни в чем ни бывало, продолжил путь вдоль улицы. Сердце колотилось так, будто готовилось выскочить из груди, но в целом его накрыла волна радости, шипящая, как шампанское в бокале. Да-да, с искрами и летящей пеной! Наше дело правое, вслух декламировал он, и победа будет за нами! Очень он надеялся на то, что уж теперь-то справедливость восторжествует.
И сны ему в эту ночь снились радостные, летние, зеленые и желтые. И солнце там было теплым, и ветерок ласковым, а сам он летал над ромашковым лугом, все кружил, как пушинка одуванчика. А потом забарабанила в окно Вера и закричала: 'К тебе пришли тут! Эй! Анатоль! Спишь, что ли?'
Когда он, накинув халат и лязгая зубами в выстуженном за ночь воздухе, открыл дверь, на пороге, широко улыбаясь, стоял он, Энвер. И подмышкой у него торчал, да, он, худой мешок.
- Я войду? - спросил Энвер.
- Садись тут, - согласился Дурыманов. - Подожди, я оденусь. Холодно.
'Что же делать, - думал он судорожно, натягивая штаны и куртку, - что делать?' И еще: 'Как он узнал?' - имея в виду и про мешок, и то, где живет.
- Сейчас, - сказал он, вернувшись в кухоньку, сунул в печку приготовленную растопку, подпалил ее, а когда занялась, подкинул пару поленьев. Гость, по восточному обычаю не переставая улыбаться, терпеливо ждал. Мешок он положил рядом с собой на стол.
- Зря ты, - кивнул на мешок головой Энвер, когда Анатоль, наконец, присел на другой стул.
- Почему?
- Это так не работает.
Анатоль вспылил.
- То есть, ты подкинул мне эту дрянь, разрушил, по сути, мою жизнь, а теперь приходишь и спокойно заявляешь, что это так не работает?!
- Ты успокойся. Я ведь мог и не приходить, правильно? И мешок сам бы к тебе спокойно вернулся. Ну, ты же знаешь? Но я пришел, чтобы объяснить тебе, что к чему и почему.
- И почему?
- Нравишься ты мне, наверное, потому.
- И поэтому ты мне его подкинул?
- Да не тебе! Я вообще не знал, кто его подберет! Ну, думал, бомж какой поднимет, ему все равно, хуже уже не будет. А тут... В общем, прости, это не я, это как бы высший жребий. Да не как бы, он и есть.
- Ты за этим пришел? Рассказать про высший жребий? Поиздеваться?
- Да погоди ты, издеваться! Что ты, как ребенок, ей-богу! Я хочу научить тебя, как от мешка избавиться. Потому, что, говорю, ты мне нравишься. Ну, и еще есть кое-какие соображения частного характера.
- Валяй, излагай, - вздохнул Дурыманов.
- Ты уже понял, что все это не так просто, да? Ну, не совсем обычно. Короче, есть человек, который может все эти штуки устроить.
- Колдун, что ли?
- Ну, вроде того. Только он называет себя кудесник.
- Где же он прячется?
- Да он вовсе и не скрывается. Все открыто. Просто никто ничего не знает, а знает лишь тот, кому очень нужно. Да он, собственно, сам видит, кто в чем нуждается.
- Ладно, рисуй карту.
- В смысле? Что рисуй?
- Рассказывай, говорю, где его найти, кудесника.
Через час Анатоль Дурыманов подходил к Центральному городскому рынку. День считался праздничным, выходным, и он сомневался, что рынок будет работать. Однако, уже на подходе, издалека, была слышна изливавшаяся из репродукторов музыка, да и было здесь заметно многолюдней, чем в округе, у входа толпился народ. А когда он, подойдя, заглянул в проход, ведущий к торговым рядам, сразу увидел того, кто был ему нужен. Да и ошибиться-то было невозможно.
В самом проходе, чуть в стороне, но все равно на 'движняке', как тут говорили, стоял небольшой человечек с тележкой. Человечек совсем невысокий, но руки и голова его казались непропорционально большими, не по росту. Одет он был в распахнутую дубленку, на шее яркий шерстяной шарф, заячья заношенная шапка сбита на затылок, все три предмета, по ощущениям, от разных хозяев. У него круглое лицо, клочкастые брови, совершенно бесцветные глаза, прозрачные, что два родника, но, что удивляло сразу, теплые.
Тележка его представляла собой большой синий, расписанный яркими разноцветными пятнами, ящик на колесах. К изогнутой ручке привязаны воздушные шары, тут же на шестке сидел, нахохлившись, зеленый попугай, видимо, мерз. На другом конце тележки стояла машина для производства сахарной ваты, чем человечек и занимался. Рядом толпилось человек пять детей, разглядывали выложенные на тележке богатства.
В общем, веселая тележка, и человек-праздник.
- Подходи, подходи, подходи! - скороговоркой громко вещал человек, причем слова звучали не совсем внятно, казалось, его языку во рту тесно.
Похоже, что он зазывал одних детей, они были его целевой аудиторией, потому что когда к нему совался кто-нибудь из взрослых, он тут же менял пластинку, поднимал руку с далеко торчавшей из короткого рукава крупной ладонью и, нетерпеливо двигая ей, точно лопатой, той же скороговоркой говорил:
- Проходи, проходи, проходи!
Поэтому Анатоль подходил к кудеснику с опаской, боялся, что тот его тоже погонит. Но нет, быстро глянув на нерешительного Дурыманова, человечек улыбнулся ему ободряюще и сказал, обращаясь к попугаю:
- Ты посмотри, Принцип, кто к нам пожаловал. Сам хозяин мешка.
Попугай встрепенулся, распустил и вновь собрал хохол и посмотрел на Анатоля печальным круглым глазом.
- Зачем пожаловал? - спросил кудесник, словно сам того не знал, не ведал.
- Так это, надо мне, - через силу, запинаясь произнес Анатоль. - Надо помочь.
Если разобраться, происходящее было странным, как на него ни посмотреть, но у Анатоля совсем не было ощущения, что он участвует в каком-то розыгрыше или в балаганном представлении. Нет, наоборот, ему казалось, что все очень и очень серьезно. Наверное, это было его ошибкой, в любой ситуации следует оставлять себе хоть небольшое пространство, куда можно отступить и перевести дух. А он слишком уж уперся в свое.
- Помочь? А как же я могу тебе помочь?
- Мне сказали, ты сам знаешь, кому что нужно.
- Хм. Кто сказал?
Анатоль в ответ пожал плечами. Выдавать Энвера ему не хотелось. Хотя, если подумать, почему? Чем он ему обязан? Только свалившимися на него несчастиями.
- А, можешь не говорить, и так все ясно, - кудесник махнул рукой и засмеялся трескучим смехом. - Кто сам от мешка избавился, тот тебя и направил. Только почему ты решил, что тебе кто-то возьмется помогать?
- Потому, что я ни в чем не виноват.
- Ах, вот как! Ты не виноват! А, знаешь ли, дорогой мой, что наказания без вины не бывает? Нет?
Анатоль только пожал плечами. Ему нечего было сказать, за собой он вины не чувствовал. Повисло тягостное молчание, и пауза, надо сказать, затянулась.
- Так, ты знаешь, как мне помочь? - решился на последний вопрос Анатоль.
- Я - нет, - признался человек в заячьей шапке. И, когда Анатоль почувствовал, что его готова уж проглотить внутренняя пустота, добавил: - Он знает.
- Попугай?!
- Он, Принцип. Что тебя удивляет?
- Ничего. Все.
- Понятно. Тогда гони червонец.
- В смысле? Деньги?
- Деньги, деньги. Ты же образованный человек, должен понимать, что бесплатно он работать не будет. Я, кстати, тоже.
- Да я ничего, - сказал Анатоль примирительно, достал из кармана десятку и бросил на блюдце с мелочью. Кудесник тут же подхватил банкноту и перенес ее в открытый с задней стороны ящик. Оттуда же достал невысокую красную коробку, плотно набитую поставленными стоймя небольшими рулончиками бумаги. Коробку он поднес попугаю и предложил ему: - Тяни.
Принцип повел крыльями и быстро, не задумываясь, вытащил клювом один рулончик из коробки.
- Твой билет счастья, - объявил кудесник. - Ну, читай.
Анатоль отобрал у попугая бумажку, развернул ее и прочитал вслух:
- Пущай проситель сам укажет на кого. Фигня какая-то, - оценил он ворожбу.
- Нет, не фигня! - возразил кудесник. Он отобрал у Анатоля бумажку и, откинув голову, сам внимательно перечел указание. - Вот, - сказал, - тут все ясно написано.
- Я не понимаю.
- А что ж тут понимать? Тут и понимать нечего: на кого ты сам укажешь, на того твои тяжести тут же и перелягут.
- Сам? - разочарованно переспросил Анатоль. Что-то у него в душе совсем потемнело. Сыграть в рулетку в темную он еще был готов. Ну, мало ли на кого оно попадет? Но вот так, указать на кого-то, а потом спокойно жить, смотреть, как этот кто-то мучается, зная при этом, что сам же являешься причиной его мучений. - Нет, - сказал он, - я так не могу. А по-другому нельзя? Нет?
- Нет, таково правило.
- Жаль.
- А что бы ты хотел? Наказания без вины не бывает, но и прощение надо заслужить.
- Да. Но я не готов определять виновных.
- Что ж, приходи, когда будешь готов. Твой шанс пока за тобой.
Анатоль кивнул, повернулся и, с трудом переставляя ноги, будто во сне, побрел прочь.
- Постой! - окликнул его кудесник, и когда он оглянулся, вручил ему розовый воздушный шар с нарисованной на нем большой клубникой. Дурыманов машинально зажал нитку в пальцах и побрел к выходу. Там, уже на улице, ему навстречу попалась парочка, мама с дочкой. Девочка тянула маму на рынок и тихо ныла: 'Шарик, хочу шарик, хочу шарик, хочу...' Мама, не слушая, тащила ее за собой.
- Возьми, детка, - Анатоль протянул девочке воздушный шар.
- Ой, скажи дяде спасибо, - обрадовалась мама.
- Спасибо.
- Держи крепко свое счастье, чтобы не улетело.
Девчонка широко улыбнулась, отчего на душе Анатоля не то чтобы полегчало, но как бы слегка посветлело. Вот так вот, подумал он. Таким вот образом.
Зайдя в магазин по дороге, он на оставшийся еще один червонец купил бутылку коньяка. Он решил сегодня напиться, собственно, не решил, мысль эта возникла сама собой. Стало быть, была в том необходимость и, если уж на то пошло, внутренняя потребность. Кроме того, надо было что-то решать, в общем, по ситуации, а он твердо знал, что на трезвую голову такие вопросы не решаются. Так что, когда хозяйка заглянула к нему во времянку, он успел уже ополовинить бутылку коньяка и был хорошо на взводе.
- Вера! - обрадовался он ей, как солнцу в хмурый день. - Заходи! Угощаю!
- Нет, что ты! Я уже три дня не пью. И тебе не советую.
- А что так?
- А вот так!
- Хорошо! Тогда, давай это!
- Что еще за это?
- Ну, что ты тогда хотела? Перепихнуться.
- Ты что, совсем дурак? Я тебя на десять лет старше.
- Ну, и что такого? Значит, ничего не потеряешь, только выиграешь.
- Перепихнуться, знаешь, оно никогда не лишнее, особенно бабе в моем возрасте, только как я потом Нинке твоей в глаза смотреть буду?
- Нинке? А где ты видишь Нинку? Нету ее! И, наверное, уже не будет!
- Почему не будет? Будет. Я зачем пришла - телеграмма тебе. Приезжает твоя благоверная.
Анатоль схватил сложенный пополам зеленоватый листок. Мелькнула мысль, а не многовато ли для одного дня записок с прогнозом на будущее? На наклеенных на бланке телеграфных лентах прочитал: 'Поздравляю, я беременна, приезжаю, встречай. Нина".
Дурыманов замотал головой. Он совершенно ничего не понимал. Совершенно.
- Что за телеграмма? Откуда? Уже сто лет никаких телеграмм не носят.
Вера пожала плечами.
- Принесли вот. Я расписалась. А что не надо было?
- Кто принес?
- Там!
Анатоль рывком, судорожно как-то, оглянулся, посмотрел в угол, где, как он помнил, брошенный лежал худой мешок. Мешка не было. Тогда он бросился к выходу. Он выскочил на улицу, но она в оба конца было пуста, только ветер завивал поземку. Шутники хреновы, процедил он зло и, сжав телеграмму в кулаке, плюнул перед собой. Постоял там еще, хмурясь, сунув руки в карманы и покачиваясь. А когда замерз и повернулся, идти в дом, заметил прицепленный к штакетнику рядом с калиткой розовый воздушный шар с большой красной клубникой на пузатом боку. Шар трепетал на ветру, как живой, рвался ввысь. Был он тут раньше, или только что появился, Анатоль не мог сообразить. Но едва лишь он шар заметил, как тот отвязался от забора и взмыл в небеса. Задрав голову, Анатоль проводил его взглядом, пока он не скрылся, не исчез в низких лохматых облаках. Это, конечно, могло что-то значить, а могло не значить ничего. Но Дурыманов почему-то подумал, что значит, причем, скорей в плюс, чем в минус. Отчего так? Необъяснимый с нашей точки зрения оптимизм.
Инициация Велеслава.
Говорила мама, не высовывайся, вспомнил Велеслав Степанович Громовень за мгновение до того, как вихрь, вызванный низким пролетом реактивного самолета, поднял в воздух пустое ведро и, закрутив, обрушил ему на голову, избавив от очумения, но и лишив тем сознания на неопределенный промежуток времени.
Воздушное хулиганство, конечно, а если учесть наличие на борту истребителя оружия, то и вооруженный бандитизм. И ведь не пожалуешься! Потому что, а кому жаловаться? Тому, кто сам беспредел и учиняет?
Велеслав Степанович, среди соседей чаще просто Степаныч, а также просто Велес и еще проще - Велик, но это для редких друзей, в прошлом инженер-теплотехник и начальник всех котельных района, а в настоящем оператор газовой котельной, одной единственной, расположенной на крыше девяти этажного дома, в котором сам и проживал. Очень, между прочим, удобно, из квартиры вышел, поднялся на лифте наверх, и ты уже на рабочем месте. Удобство - одна из причин, по которой Громовень Велеслав Степаныч, по факту пенсионер, пошел работать в котельную, но, к сожалению, не единственная. Да, ему здесь нравилось, тепло и все знакомо. И тихо, когда нет ветра, только пламя в котлах шумит. К ровному гудению форсунок слух давно привык, оно стало основой жизни в котельной, ушло в подсознание, которое и контролировало его неизменность. Малейшее отклонение, колебание, любой посторонний звук - и тотчас включался сигнал тревоги. Человек замирал, прислушивался, стараясь определить, что произошло, что означает новый даже не звук, а его вариация, обертон, и, если обстоятельства требовали, незамедлительно вмешивался. Потому как, производство повышенной опасности, шутки здесь шутить не следовало. За долгие годы работы у Степаныча накопилось немало тому примеров. Много - не много было любителей пошутить рядом с котлами, но встречались, и где они теперь? А нету. Вот и все. А он был, и продолжал работать, потому что никогда не манкировал обязанностями. Мама в детстве еще ему говорила: Велес, не будь шалопаем, вот он им и не был. И да, конечно, в таких маленьких котельных работать одно удовольствие. Это как специальный бонус на старости лет, особый приз за выслугу, выигрышный прикуп. Хлопот мало, прямо сказать, и даже двигаться особенно не приходилось, потому как - автоматика. Все рядом, только руку протяни, и даже с закрытыми глазами. Сидя на стуле перед телевизором ему отлично удавалось контролировать все процессы. И так удавалось, что порой Велеслав ощущал себя повелителем огня. Ну, типа такого. Мама, помнится, тоже говорила: на своей кухне и у своей плиты я - царица. Вот и он - царь, только посменный.
Сюда, на крышу, не было доступа посторонним, да, собственно, никто сюда особо и не стремился, и целые сутки - столько длилось дежурство - оператор был предоставлен самому себе. Степаныч любил одиночество, оно его не тяготило, не угнетало, напротив, он чувствовал - очищало и возвышало. Ему, между прочим, было о чем вспомнить и о чем поразмыслить наприконце жизни. Хотя бы о том, что он, конец, уже не за горами, и даже не за горизонтом. В любом случае, лучше здесь, в тишине и покое, да еще при деле, чем дома со старой крысой.
Велеслав Степанович Громовень был, как он сам себя называл, старым хреном, лет под семьдесят. Но еще вполне ничего, без явных, так сказать, признаков разрушения. Хотя походка у него была все же несколько деревянная, ходульная, ходил он быстро, но заметно раскачиваясь, будто земля под ногами не являлась твердью. На трудоспособность его это не влияло, поскольку в котельной, как уже было показано, на большие расстояния не ходить. Высокий, сухопарый, длинношеий, притом, живот для своего возраста имел соответствующий, что все вместе придавало ему несколько пернатый образ. А если прибавить сюда худое вытянутое лицо с длинным горбатым носом на шишкастой голове с залысинами и широкий, несколько бесформенный рот, то образ выйдет на редкость гусиный. Ну, такой, гусак, в пиджаке и кепке неизменно.
Под кепкой Велеслав скрывал жировик, который невесть отчего вырос у него в аккурат по центру головы. Степаныч полагал, что все от несбалансированности питания. Говорила же мама: не ешь много жирного. Но тут уж не отнять, поесть он любил, за что и приходилось расплачиваться таким нетривиальным способом.
Здесь надо пояснить, что котельная представляла собой модуль заводского исполнения и небольшую пристройку к нему для нахождения оператора. Два модуля, если точно, почти идентичных, один для отопления, второй для горячего водоснабжения. Конструктивно они были выполнены так, что приток воздуха для горения осуществлялся через решетку внизу входной двери, поэтому атмосфера в топочном зале была явно и резко разделенной примерно на уровне пояса: снизу фактически уличный воздух, а сверху под невысоким потолком скапливался весь жар от работающих котлов. Степаныч пользовался этими обстоятельством, как не пользовались другие операторы. Если у прочих головы лишь потели, как в сауне, у него еще растапливался жир в жировике, и он, периодически, по мере накопления, его выдавливал, приладив зеркальце на защитную арматуру светильника и кося глаз кверху, хотя реально ничего разглядеть не мог. Но все же с зеркалом ему было как-то спокойней.
Вот и в тот раз, обезжирив голову методом пальпирования, он протер ее одеколоном и защитил кепкой, вымыл руки с мылом и, накинув на плечи теплый бушлат, вышел на крышу, перекурить это дело. Эх, говорила мама, не кури, курить - деньги в дым превращать, да что уж. Всю жизнь курил, а теперь в том возрасте, когда бросить вредней, чем продолжать никотиновую подпитку. Да и должно же быть в этом меняющемся мире что-то незыблемое. Тем более, удовольствие, а ведь с этим вообще катастрофа.
Прикурив, он подошел к невысокому каменному парапету, огораживавшему край крыши, и заглянул в заполненный голубым вечерним сумраком колодец двора. Он сжал фильтр зубами и, сунув руки в карманы, покачался на носках. Хорошо! Самое начало марта, студено, наверное, около нуля. Но весна уже ощущается. В чем? Как? Наверное, все дело в знании, что она уже наступила. Пусть только по календарю. Но вот, она пришла, и все изменилось. Степаныч помнил, помнил, как закипала кровь в молодости, стоило лишь глотнуть этого пьяного воздуха. То ощущение ни с чем не сравнить. И не спутать, кстати. Велеслав помнил все, и даже теперь ловил в себе кое-какие отголоски прежнего сумасшествия. Кровь, конечно, не бурлила уже, но в голову слегка ударяла. Или это никотин? Наверное, и то, и другое.
Внизу у подъезда кто-то загорланил песню. 'Из-за острова на стержень...' Миша Дзекон, собственной персоной, неистовой и необузданной. Степаныч, осторожно облокотившись на парапет, заглянул глубже, на скамейку перед подъездом. Но можно было не смотреть, и так ясно: он. Больше некому. Другого столь разгульного мужика в округе просто нет. А уж с такой широтой натуры - точно не найти. Это ж за неделю почти женский день праздновать начал, что же будет, когда придет срок? Велеслав поморщился.
Миша был бывшим военным, говорили, танкистом. Попал под сокращение, на гражданке устроился практически по специальности -трактористом в Жилкомунхоз. Но тем, как складывалась его судьба, был удовлетворен не вполне, потому дополнял и приукрашал реальность самым доступным на Руси способом. При этом Миша был грузным, быкообразным мужиком, поэтому микстуры для лечения плохого настроения ему требовалось много. И часто. В общем, такая себе дополнительная нагрузка на жителей подъезда. Однажды Миша забыл, где оставил ключ от квартиры, но в силу своей упертости решил в нее попасть немедленно, перебравшись из окна подъезда к себе, на балкон пятого этажа. Полез, раз решил, но что-то там не срослось, рука не дотянулась, или не ухватилась, и Миша сорвался вниз. Рухнул на козырек над подъездом, как пятитонная бетонобойная бомба. Вместе со скорой приехала пожарка, снимали его с козырька вшестером, умаялись, но обошлось без травм. Соседи думали все, отлетался герой, деньги собрали, вспомоществование предполагаемой вдове, а Миша, оказывается, в больнице пришел в себя и тут же принялся опохмеляться. А что еще прикажете делать в таком состоянии? Тем более что про полет он все равно ничего не помнил. Так что его пришлось немедленно выписать, пока он больницу по миру не пустил, а деньги, собранные на похороны, пришлись кстати, их пустили на ремонт расколотого козырька.
'И за борт ее бросаит!' - взвыл с нутряным чувством Дзекон. Степаныч поморщился. Очарование вечера было безвозвратно разрушено, хотелось ради компенсации потери дать Мише чем-то по башке. Да вот хотя бы этим кирпичом, взять, и спустить его ему на голову. Степаныч зацепился взглядом за лежавшую на парапете половинку, но лишь вздохнул и покачал головой. Нельзя. Говорила мама, не бери тяжелого в руки, а грех на душу. Ведь живой человек, что ж теперь делать, раз таким уродился? Терпеть нужно.
Мишу Дзекона после того падения на козырек прозвали вертолетчиком.
- Почему вертолетчик, едрена? - обижался Миша. - Тогда уж просто, летчик.
- Так ты же горизонтально не умеешь, - объяснили ему, - только вертикально, причем преимущественно вниз. По факту получаешься - пикирующий вертолетчик.
'Из-за острова на стержень! На простор морской волны!'
Эх, говорила мама, нет ума, не купишь, зато и удачу не пропьешь. Еще раз вздохнув, а также и плюнув, Степаныч перешел на другую сторону крыши. Здесь и вид, и обстановка были совсем другими.
Надо сказать, что дом стоял на берегу озера, длинного и извилистого, как кишка змеи. На той стороне водоема раскинулась деревня, растянулась практически на всю его длину. Сейчас огни в домах и на улицах поселка уже горели, отражаясь в зеркале воды, они создавали совершенно фантастическую картину. Казалось, что никакого озера нет, а есть провал в земле, в глубине которого располагается и живет своей отдельной и недоступной жизнью неведомый город. Дальше за деревней, сразу за огородами, располагался военный аэродром. И огни на взлетной полосе тоже горели, видимо, авиаторы готовились к ночным полетам, в подтверждение этой гипотезы в той стороне периодически взревывали реактивные двигатели. Слабый южный ветер, пропитанный запахом авиационного керосина, проскользив над водой, упирался в стену дома, полз по ней вверх, копил силы, а добравшись до самого верха, срывался со среза крыши, завывая, как маленький ураган. Большого неудобства он, конечно, не доставлял, зато совсем заглушал пение Миши Дзекона на той стороне, так что в этом смысле была от него неоспоримая польза.
Вобрав в себя ширь и восторг распахнувшегося перед глазами пространства, Степаныч облокотился на парапет, отставив далеко назад длинные ноги, и, чувствуя перед лицом вертикальный ток воздуха и едва касаясь его кончиком носа, принялся разглядывать территорию непосредственно за домом, ближнюю, так сказать, зону. Увидел мелькавший между деревьев свет фонарика, и сразу сообразил, что то его старая крыса выгуливает перед сном собачку.
Странная история связана с этой собачкой, Велеслав сразу ее вспомнил.
Это было пару лет назад. Младший сын Степаныча, Истома, такой же худой и длинный, как отец, и тоже инженер-теплотехник, в очередной раз женился и перебрался жить отдельно. Внуков у Степаныча, несмотря на предыдущие заходы сына, не было, а старший жил и вовсе в столице, поэтому, оставшись в трехкомнатной квартире вдвоем со старой крысой, он почувствовал себя даже не одиноким, а брошенным. Что удивительно, ведь одиночество на смене в котельной он почитал за благо. Это было в сентябре, а в октябре, как раз тринадцатого, подарил ему Истома на день рождения металлодетектор, причем довольно крутой.
- Это ты на что намекаешь? - спросил его Велеслав. - Что надо больше копать?
- На то, что надо меньше дома сидеть, да на гармошке играть, а больше гулять на свежем воздухе. Может, хоть этот интерес тебя из дома вытянет. Да ты, вроде, и сам хотел? Разве нет?
Верно, хотел, и давно. Имелась у Велеслава такая скрытая страсть к кладоискательству. Поэтому, несмотря на напускную сдержанность и даже некоторое брюзжание по поводу, подарком он был очень доволен, до дрожи рук. А уже на следующий день, благо был выходной, отправился на полевые испытания прибора. С тех пор почитай каждый свободный день, когда, естественно, погода благоприятствовала, проводил Велеслав в поисках артефактов, с миноискателем в одной руке, лопатой в другой и рюкзаком за плечами. А, находясь на дежурстве, изучал карты округи, вырабатывал маршруты будущих экспедиций, намечал места поисков. И, странное дело, открылось у него некое внутреннее чутье, он четко знал, куда можно не соваться, потому что зря и только время потеряешь, а куда следует обязательно заглянуть, и никогда с пустыми руками не возвращался. Хотя, конечно, настоящие сокровища - пока - ему не давались. Но мама, помнится, говорила, упорство - последнее, что ты можешь потерять в этой жизни, сынок. Упорства, во всех сферах, Степанычу было не занимать, поэтому насчет будущих находок он не сомневался, был уверен: воспоследуют.
Однажды, в конце октября, или уже запустился по кругу ноябрь, Степаныч точно не помнил, когда он уже возвращался домой из недальнего разведочного похода, увязалась за ним собачка. Маленькая черно-белая дворняжка, хвост крендельком, ушки торчком и глаза-бусины, умные-преумные. Про таких мама говорила - все понимает, только сказать не может. Да, умненькая собачка, Степаныч про то сразу понял, потому что в собаках тоже толк знал.
- Ты чья будешь? - спросил ее Велес. Собачка, конечно, не ответила, только как-то нервно оглянулась назад, в ту сторону, откуда прибежала, махнула хвостом и преданно Степанычу в глаза заглянула.
- Ничья, - понял ее старатель по-своему.
Тогда же и подумал, а пусть идет, если хочет. Бутерброды свои он уже доел, дать собаке было нечего, поэтому решил, что дома покормит. К тому же, дома кроме старой крысы никого, хоть волком вой, а с собачкой будет веселей.
Так собачка оказалась у них дома. Старая крыса поначалу воспротивилась, запричитала, мол, 'на кой черт!', да 'грязь в дом!', да 'кто за ней ходить будет!', но, к удивлению Велеслава, вскоре перестала. Видимо, и ей погода в доме не нравилась, требовался громоотвод, и собачка в качестве него вполне подходила. Поэтому, продолжая тихо урчать, подхватила она грязную животину под тушку и потащила в ванную, мыть.
И вот тут случилось странное. Когда собачку намылили шампунем, а потом под душем основательно промыли, оказалось, что вместе с пеной с нее сошли все белые пятна, и осталась собачка абсолютно черной. Крыса удивилась и бросилась перемывать собаку снова, но другой раз уже ничего не изменилось, осталась собака черной, как кусок антрацита. Да, шерсть ее так же масляно блестела, даже когда ее вытерли.
- Так тоже неплохо, - согласился Степаныч с предложенным вариантом, и тут же нарек питомицу Елсой. Собачка посмотрела на него благодарно, даже прослезилось, будто этого имени ей давно хотелось.
С тех пор старая крыса ходила с Елсой гулять. Ворчала, не без этого, но ходила. Степанычу порой казалось, что и любила она ее, может, не отдавая себе в том отчет. Вообще, эти две сучки вполне поладили между собой. Елса оказалась дамой с характером, но, как и показалась сразу, умной, никогда черту не переступала, оставляла хозяйке пространство для маневра. А когда со старой крысой случался приступ неприятия мира как такового, она и вовсе держалась от нее подальше, зорко глядя своими бусинками, когда же ту попустит.
Так и жили. Конечно, Елса была фактором стабилизирующим, но имелся и встречный, так сказать, поток. Фактор значительно серьезней и длительней, и чтобы его объять, следует применить более глубокую ретроспективу. То есть, вернуться к временам, когда все были молоды и строили на жизнь невероятные планы. Ибо, как говорила мама, все, что теперь заканчивается, в свое время началось.
Теперь это нелегко представить, но когда-то старая крыса не была старой, и даже не была крысой. А была она высокой девицей с густыми волосами, которые заплетала в косу. Улыбка ее была лучезарной, и в ней присутствовали все тридцать два зуба, а не только шесть передних. Также имелись у девицы в наличии все остальные, присущие возрасту, стати и полу прелести.
Степаныч тоже был тогда о-го-го, и даже очень о-го-го. Хотя звали его в ту пору отнюдь не Степаныч, а именно Велес, и еще чаще Велик. Был он красавцем, студентом и разыгрывающим в сборной института по баскетболу, а жили они тогда, конечно, совсем в другом городе.
Эстрель, так звали тогда старую крысу, согласитесь, чудное, завораживающее, будоражащее фантазию имя. Она тоже была студенткой, собиралась стать учителем и, кстати, стала. Но в то время она все-таки больше интересовалась баскетболом. Верней, баскетболистами, девица, мы помним, она была высокая, и кавалер ей требовался под стать. И у нее уже был такой на примете, причем из военных. Баскетбол свел всех троих.
В том городе базировалось военное летное училище, и, как ни странно, летчики тоже играли в баскетбол. Баскетбольный чемпионат в городе был сильный, баталии на площадках разыгрывались нешуточные, а финальный матч стал едва ли не самым громким событием года. Конечно, в борьбе за кубок схлестнулись летчики, с одной стороны, и команда Велеса, с другой. Разыгрывающим у военных играл кавалер девицы на выданье Эстрель. Но Велик был в тот вечер в ударе, и в том, что они победили летчиков с трехзначным счетом, во многом его заслуга. Эта победа и заставила Эстрель обратить внимание на Велеса.
Короче говоря, если предельно упростить ситуацию, Степаныч сначала увел у летчиков кубок по баскетболу, а потом у отдельно взятого летчика - невесту.
Летчик поклялся отомстить. Во всяком случае, кулак напоследок показал.
Как говорила мама, месть, что холодец, варится быстро, а застывать может годами. Но его и подают холодным.
Велеслав с Эстрель поженились и вскоре по распределению уехали в другой город, в тот, в котором прожили всю жизнь и, как казалось, были счастливы. Вырастили двоих сыновей, при этом каждый сделал какую-никакую личную карьеру. Эстрель стала директором школы, Степаныч - начальником котельных района. И вот тут Эстрель поняла, что когда-то, в молодости она, похоже, ошиблась. Поставила не на того. Ведь для директора школы куда как престижней иметь мужем лутчика-истребителя. А когда Степаныч вышел на пенсию и стал встречать ее дома в трико и шлепанцах на босу ногу, она в своем новом понимании жизни утвердилась и, обливая мужа презрением, почти перестала с ним разговаривать. Короче говоря, они друг к другу охладели. Это возрастное, думал Велеслав, пройдет, или привыкнем.
Но это, как говорится, только пол беды. Велеслав Степанович был вполне самодостаточным мужчиной и человеком, вполне мог сам себя занять и развлечь. Кроме того, он с полным правом полагал, что имеет целый набор оснований для самоуважения, поэтому на притязания жены смотрел с юмором и пониманием, как и должно смотреть на причуды той, с кем прожил всю жизнь. Однако, когда летчика - того самого - назначили командиром авиационного полка, базировавшегося на аэродроме за озером, и перевели в их город, ситуация усугубилась. И однажды они, летчик и старая крыса, снова пересеклись. Как говорила мама, что должно произойти, считай, уже произошло. Столкнулись, и старые дрожжи забродили.
Они встречались в городе, о чем-то разговаривали, вспоминали, очевидно, прошлое, очень часто летчик подвозил ее домой - Степаныч сам это видел. Собственно, в это время Эстрель Леонидовна и превратилась окончательно в старую крысу. Возможно, у нее было желание уйти от Велеслава, возможно, летчик предлагал ей перспективы, она не говорила. Даже, наверное, так и было, но, как всегда, имелось одно но: жилплощадь. Квартира, в которой они жили, все-таки была за старым теплотехником, и он ее уступать не намеревался.
- А куда мне деваться? - вопрошал он вполне резонно. - В землянку я не пойду, а других вариантов нет.
Впрочем, и Эстрель не готова была рисковать до такой степени, чтобы сжечь за собой все мосты. Не тот, однако, возраст.
- Ты определись уж поскорей, чего ты хочешь, - сказал жене Велеслав, а пока она определялась, устроился в котельную, как раз подвернулась такая возможность. Так он имел повод, по крайней мере, реже с ней встречаться. А там, может, все как-то изменится. Может, даже и наладится.
Летчик к этому времени, сообразив, что большего ему не добиться, ослабил натиск. Месть, как он ее понимал, была осуществлена - в пределах возможного. Жизнь обидчику он хоть и не разрушил полностью, но испоганил основательно. Можно пока и удовлетвориться.
Летчик перестал появляться, пропал. Старая крыса вытянулась вся и замерла в трепетном ожидании чего-то. Казалось, коснись ее, и она рассыплется на тысячу кусочков, как ледяная скульптура, и собрать будет уже невозможно. Степаныч старался не дышать на нее - жалел. Старая ты дура, думал, следя, как бродит с фонариком заблудшая душа меж деревьев, на что повелась? На фантом.
- Елса! Елса! - кричала старая крыса внизу. - Домой!
За озером, на аэродроме взревел двигателями самолет и пошел на взлет. Так, подумал Велеслав, ночные полеты, хорошего мало. Казалось бы, где он, и где полеты, но! В последнее время у Степаныча не случалось ни одного дежурства, чтобы над котельной, едва не сшибая труб, не пронесся реактивный истребитель. А иногда он еще делал над крышей горку. Все сотрясалось внутри, и грохот стоял такой, что казалось, будто с тебя живого сдирают кожу. Велеславу казалось, другим нет. Он специально выяснил у остальных операторов, не случалось ли с ними чего-нибудь подобного - нет, не случалось. Тогда Степаныч понял, что небесные приветы передаются ему лично. Узнать график дежурств в котельной летчику, видимо, труда не составило. Громовень даже знал, кто ему в том помог.
Едва проследив взглядом, как старая крыса следом за Елсой скрылась за углом дома, Степаныч перевел взгляд на озеро, как и увидел нечто. Собственно, он сразу понял, что это самолет, летит низко, ниже уровня дома. Мгновение, и он уже здесь. Переход в набор высоты и горка над котельной. Однако в этот раз - то ли пилот не рассчитал, толи так было задумано - маневр вышел совсем уж опасным. Если бы трубы на котельной были на пару метров выше - снес бы их к едрене фене.
Велеслав завалился за парапет на крышу и, лежа на спине, смотрел, как прямо над ним, балансируя на конусах пламени из сопел, ввинчивался в небо самолет. 'Хулиган воздушный, - подумал оглушенный рокотом Велеслав. - Террорист!' И вот тут он точно очумел бы вконец от происходящего, ибо мощный поток воздуха и отработанных газов, ударив по крыше, поднял и закрутил там облако пыли, мусора и разных нелетучих предметов. Настоящее торнадо, каким представлял его себе оператор. Все почему-то происходило, как в замедленной съемке. Степаныч увидел, как вихрь поднял вверх оставленное им днем на крыше рабочего модуля ведро с остатками гудрона, коим он промазывал щели в кровле. Ведро сделало в воздухе три сальто-мортале, он посчитал, а потом рухнуло ему на голову. Велеслав хотел прикрыться, но успел лишь дернуть рукой. Как странно все. Говорила же мама, не стой под грузом. Или кто это говорил? Кто-то говорил, надо было послушаться.
Свет погас. Звук выключился. Степаныч вырубился
Когда Велеслав открыл глаза, перед ними была чернота. Он потому и не осознал сразу, что уже открыл их, лишь потом, через несколько минут уловил, что по периферии зрения картинка, или, верней, ее обрезки наличествуют, но всю центральную область занимало большое черное пятно, что-то вроде кляксы в слегка серебрящейся, поблескивающей рамке. И эта клякса с ним разговаривала. Ой, Степаныч даже ни разу не удивился, когда раздался глас.
- Ну, что? - спросила клякса. - Как?
- Что как? - уточнил Велеслав.
- Пришел в себя?
- Трудно сказать, - оценил свое состояние котельщик. - Частично, должно быть. Перед глазами все равно по большей части мрак. И голова гудит, как колокол.
- Мрак и колокол, как раз то, что нужно. Слушай сюда, будет тебе откровение!
- Ой!
- Вот тебе и ой! Слушай! Тебе за меня стояти!
- Где стояти? Куда стояти? Почему мне стояти?
- А кому еще? Не зря же тебя Велеславом нарекли.
- Да, это... Просто родитель мой слишком увлекался стариной.
- Ничего просто так не бывает! Что знаешь ты про отца своего? Ничего! Как ему велено было, так он и учинил.
- Мне-то что? Я, вон, бог труб, печей, контуров и нагревательных приборов.
- Да ты и себя не знаешь. Но время твое пришло! Встань и иди! Не корысти, а добра ради.
- Слушай, мне отсюда плохо видно, и вообще, я ничего не понимаю. Ты кто?
- Главное запомни, твоя основная задача - ограничивать Громовержца, во всех его проявлениях. Остальные инструкции воспоследуют. Настороже тебе бысть!
- Что еще за бысть? Кто ты?!
- Ты правда не узнал? Ха-ха-ха! А во славу кого тебя назвали? Сообразил? Вот то-то.
- Ух ты? А сам-то ты что? Почему сам не займешься этим, Громовержцем?
- Мне дел хватает, за меня не считайся. Кроме того, богу колдуном бысть не пристало. Время бога еще не пришло.
- А разве я колдун?
- Считай, что теперь колдун. Все, что в тебя заложено было, возбудилось, так сказать, путем приложения цебарки к голове. Только еще потренироваться надо.
- Я что-то совсем запутался.
- Распутаешься, дай только время. И, я слышал, ты на гармошке играешь? Вот тебе другой инструмент. Осваивай.
И, появившись невесть откуда, а точней, из самого центра чернильной кляксы, продолжавшей разрывать пространство, на грудь Велислава упало что-то продолговатое и деревянное. Он собрал, согнув в коленях, свои длинные ноги, с грохотом, как волочат по полу брошенные костыли, и торопливо сел, откинувшись спиной на парапет. Тогда взял в руки подарок. Тяжеленький.
- Что это?
- Дудка, не видишь разве? Кленовая, хорошая.
- Но я никогда не играл на дуде. Даже в руках не держал.
- Я на ней играл. Нормальная. Уверен, и ты справишься. Только имей в виду, дудка эта не простая. Не форсируй.
- И что мне это даст?
- Все.
- Даже так. Значит, придется повозиться.
- Чего тебе возиться? На гармошке играешь, и на дудке сможешь. Плевое дело! Ты, главное, улови мелодию, и сыграй ее, ну и под нее думай, о чем надобно.
- А как я пойму, что получилось, что уже освоил дуду? Экзамен будет, что ли?
- Никакого экзамена. Сам поймешь, уверяю. И тогда мы с тобой еще потолкуем.
- Потолкуем? Это еще разве не конец?
- Что ты! Только начало.
- Дьявол! Эх, говорила мама, не связывайся неведомо с кем!
- Не приплетай сюда маму. Тем более что ничего такого она не говорила.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю.
- Вот, бляха, влип, - сказал, точней, взвыл с тоской Степаныч. - Дудка какая-то! Что еще за дудка?
Никто ему не ответил, клякса затянулась, как затягивается полынья, или растаяла, как тают облака в небе, даже черные, и на месте ее стали видны три звездочки, одна поярче и две совсем слабенькие. Звездочки это нормально. И то, что сидит он на крыше рядом с котельной, в общем, нормально. Никогда не сидел, а теперь вот вздумалось. Ничего, бывает. Тем более что голова, и ведро. Или как его, цебарка. Никогда не знал слова, и вдруг вспомнил. Тоже бывает. Через минуту Велеслав Степанович почти уговорил себя, что никакой кляксы в небе не было, а все, что ему привиделось и послышалось, есть следствие ведра. И он без сомнения уговорил бы себя окончательно, если бы не дудка. Дудка это серьезно. Это артефакт. От него не отмахнуться, тем более, когда держишь его в руках.
Голова кружилась Не болела, а точно онемела, и страшно было ей пошевелить, почему-то казалось, что голова непременно отвалится. Он ощупал ее осторожно, но лишь убедился, что наружных повреждений нет. Что ж так гудит-то? Помимо котельной?
Он прижал затылок к холодному парапету и решил, что еще посидит немного. Ничего ведь не случится, если он просто посидит, тем более что работу котлов и отсюда отлично слышно. Просто посидит. Он поднес дудку к глазам и стал ее разглядывать. Дудка как дудка, обыкновенная, насколько он мог судить. С небольшим раструбом. Одна палочка и, сколько? Здесь пять дырочек - если он посчитал все, что нужно.
Степаныч прикрыл глаза и, как ему показалось, поставил себя на паузу, то есть затаил дыхание и замер, постаравшись усмирить даже стук сердца. Он попытался уловить мелодию, которая, слышал, пробивалась сквозь гуд в голове. И когда ему удалось, он поднес дудочку к губам и, будто делал это тысячу раз прежде, заиграл. Мелодия поплыла над крышей, чудно, но ему показалось, что он видел ее воочию. Голубая полупрозрачная змейка. Следом за ней подался и лишний звон, и гудение в голове, он вдруг ощутил, что мысли его ясны и конкретны, как кристаллы, как давно уже, если честно, не бывало. Так вот, что ты делаешь, дудочка, подумал он об инструменте ласково, как о ком-то живом.
'Три танкиста, три железных друга!' - ворвался на плато крыши, разметав гармонию, как колонну игрушечных машинок, рев Миши Дзекона.
'Да чтоб тебя пришибло!" - от всей души пожелал певцу нехорошего Степаныч. В довершение он открыл глаза и метнул яростный взгляд в сторону, где Миша находился. Взгляд наткнулся на кирпич, мирно лежавший на парапете, и того оттуда точно ветром сдуло. Ффу!
- Е-пэ-рэ-сэ-тэ! - скороговоркой выдохнул Велеслав, спохватившись. Он вскочил на ноги и, как молодой, не чувствуя затруднения в коленях, в мгновение ока перемахнул на ту сторону крыши. Вовремя, чтобы увидеть, как отправленная в полет половина кирпича падает на торчащий из стены на уровне второго этажа железный кронштейн и с металлическим лязгом и звоном разбивается на куски. Один из осколков, величиной, наверное, с кулак, трудно судить точно, быстро вращаясь, по дуге отлетел в сторону и ударил Мишу по буйной голове. Клюнул, что называется, в маковку.
- Ух ты! - удивился Миша, впрочем, довольно тихо, а потом заорал во всю глотку: - Ну, вы там! Совсем озверели!
Он запрокинул голову, чтобы высмотреть в вышине обидчика, но от слишком резкого движения не удержал равновесия и завалился на скамейку навзничь. Раскинув руки, ноги на земле, затих.
- Убил, - подумал Степаныч с оторопью и сожалением. Дзекон его достал, это правда, но убивать за это явный перебор. Не в силах оторваться от зрелища, он взирал с крыши на распростертого внизу соседа.
В это время громыхнула дверь подъезда, и на авансцену выступило новое действующее лицо. Степаныч узнал Татьяну, Мишкину жену. В цветастом, по обыкновению, халате и тапках на босу ногу. Видимо, ждала, когда муженек упоется всласть. Склонившись над мужем, она, удерживая ворот халата одной рукой, другой ухватила Мишу за губы и помотала из стороны в сторону.
- Ну ты, алкаш, чего тут разлегся? Пошли домой.
- У-у-у! - возмутился бесцеремонностью, а потом и резко воспротивился Миша. - Ты кто такая! Иди на...
Степаныч зажмурился, когда раздался звон затрещины. Ну, слава богу, жив, выдохнул он, наконец.
- Ну, Танечка, что ты на самом деле? Я просто прилег отдохнуть. Имею право. Я устал. На работе, между прочим. Был.
- Там и нажрался, да? А башку тебе где проломили? Вставай, не зли меня!
Эх, говорила мама, пьяницами не становятся, пьяницами рождаются! А жить с пьяницей - судьба. Степаныч встал, намереваясь вернуться в котельную, но что-то заставило его помедлить. И почти сразу он уловил посвист быстро приближающегося самолета. Глаза его сузились и холодно блеснули. Но в следующий миг он улыбнулся, и улыбка его не понравилась бы одному знакомому летчику. В голове невесть откуда взявшись, зазвучала мелодия. 'Баталии Бысть!' - подумал Велеслав Громовень. Он поднес к губам кленовую дудку и заиграл.
Дьявольский попутчик
Это не история, это черт знает что такое. Чертовщина какая-то, форменная. Судите сами.
Проводница отомкнула дверь купе ключом и откатила ее в сторону.
- Ничего не могу поделать, - сказала она с показным раздражением, не столько извиняясь, сколько объясняя ситуацию единственному пассажиру в купе, - у гражданина здесь билет. А других свободных мест нет.
И, обернувшись к стоявшему за ее спиной высокому молодому мужчине, указала, похлопав рукой по верхней полке:
- Вот ваше место. И тут же ретировалась.
- Не помешаю? - спросил припозднившийся пассажир, входя в купе и закрывая за собой дверь.
- Посмотрим, - ответил сидевший на нижней полке справа, спиной к ходу поезда, благообразный сухонький старичок. - Может, как раз наоборот. Хотя сегодня я ничего такого не планировал. Слова его прозвучали довольно странно.
- Что, вдвоем едем? - продолжил прояснять ситуацию вошедший. - Больше никого?
- Насколько я знаю, и вас не должно здесь быть.
- Я билет в кассе купил! - в ответе прозвучал вызов.
- Конечно, конечно! Где же еще покупают билеты?
Вошедший был, очевидно, музыкантом, о чем говорил кофр с гитарой в его руке. Не сильно потянувшись, поскольку рост позволял, он положил инструмент на третью полку. Сумку с вещами, явно немногочисленными, снял с плеча и кинул на свое место, в ноги. Освободившись от ноши, он присел к столу напротив старика, хлопнул раскрытыми ладонями по обтянутым джинсой ляжками и провел ими туда-сюда. Это действие он повторил несколько раз.
Поезд загрохотал колесами на выходных стрелках станции, вагон закачало, мужчина выглянул в окно, чтобы отследить стоявшую на переезде под дождем длинную вереницу машин. Налетевший звук зуммера резко возрос до максимума и в таком же темпе пропал позади, затих, - как и возникшие и отлетевшие фонарные огни. Продолжая глядеть в окно, мужчина пригладил руками длинные, до плеч, русые волосы, очень красивые, вьющиеся и густые. Пробивавшаяся в обволосении ранняя седина вида не портила, наоборот, вносила свой шарм, добавляла нотку солидности, как лишняя звезда коньяку. У него и борода была соответствующего качества, не большая и не благообразная, а как раз такая, какая приличествует рок-музыканту. Поверх клетчатой рубахи на нем красовалась кожаная жилетка, вся в заклепках, как доспех; шею отягощали штук пять тяжелых цепей с медальонами, на пальцах - перстни с черепами и каменьями. Весь металл - черненое серебро, кроме маленькой круглой серьги в левом ухе, та, само собой, была золотая. Крупный прямой нос выдавался и нависал, как утес над морем, глубоко посаженные светлые глаза глядели с вызовом. В общем, вид он имел скорей свирепый, выглядел броско, довольно харизматично и, судя по всему, был весьма уверен в себе. Но конфликта не искал. Поэтому, обращаясь к старику, сообщил нейтрально-миролюбиво:
- Поехали...
Тот оторвался от пухлой книги в кожаном переплете, как показалось, рукописной, которую читал, держа на коленях, и тоже посмотрел в окно.
- Спасибо начальнику станции, - сказал он.
- А хоть бы и так! Билет есть билет, - опять занял оборону музыкант.
- Ну, раз так, давайте знакомиться. Можете звать меня Зиновий.
- А отчество? А то как-то неудобно, без отчества.
- Просто Зиновий. При моем роде деятельности отчество на репутацию не влияет.
- А какой у вас род деятельности?
- Скажем так: изыскания. Информационно-энергетические. Так что, не стесняйтесь, смело зовите меня Зиновий.
- Гы, - неожиданно уронил смешок мужчина. - В группе вас сразу бы Зиной окрестили.
- Можно и Зина, я не обидчивый. А вы что же, в группе играете?
- Разве не видно? Трэш-металл группа. Я на басу страдаю, вон же гитара лежит.
- Что, простите за гитара? Какой фирмы?
- Фендер Джаз Бас. А вы что, соображаете? В смысле, рубите?
- Наслышан, несколько. Джако Пасториуса любил слушать вживую... В свое время.
- Да ну?! Не может быть!
- Я вас уверяю...
- Завидую! Джако - величина. Звезда. Но вы не думайте, я не только на басу лабаю, я и пою, и аранжировки делаю. И музыку пишу, правда, пока еще никому не показывал.
- В таком случае, вас в группе должны называть Гловер?
- Совершенно точно, это мое погонялово. А откуда вы знаете?
- Ну, кое-что я все-таки знаю. Энерго-информационные опыты, помните? Пространство пронизано информацией, надо только уметь ее взять.
- Что же вы еще про меня узнали?
- Чуть больше, чем все.
- Например?
- Например, что в этом городе у вас женщина, поклонница и фанатка, вы подцепили ее после одного из концертов. Нечем было вечер занять - да и просто хотелось. Теперь она беременная, и аборт делать поздно. Вас эта ситуация не устраивает и удручает, поскольку давно имеется семья, законная супруга и двое сыновей погодков при ней. Группа ваша называется Ритуал, вы играете трэш-металл и изо всех сил пугаете слушателей, в основном малолетних, мистическим антуражем и придуманными ужасами. Завтра у вас концерт, на который надо во что бы то ни стало успеть. Но погода нелетная, самолеты не летают, поэтому вы решили добираться поездом. Но и на поезд, оказалось, билетов не взять, нет билетов, и пришлось вам обращаться к начальнику станции, который является другом вашего безвременно почившего от алкоголизма отца... О чем я забыл упомянуть?
Гловер, пребывая в замешательстве, минуты полторы молча взирал на попутчика. Потом таки нашелся, как ответить:
- Ерунда все это. И вообще, идите к черту, Зиновий. А я, если не возражаете, пошел спать. Перед туром хотелось бы как следует выспаться. Потом некогда будет.
- Валяйте...
Упираясь носками в задники, Гловер сбросил с ног остроносые кожаные полуботинки и ловко закинул свое сильное тело на верхнюю полку. Находясь к попутчику спиной, не видел, как тот поморщил нос, реагируя на резкий дух его несвежих носков. Ну, дорожные обстоятельства, что поделать, бывает. Зато, улегшись на спину и поправляя под головой подушку, перехватил открытый и, как показалось, заинтересованный взгляд улыбающегося Зиновия. Подумал, что тот очень, почти один в один, похож на Шефа из Бриллиантовой руки. Любимый, кстати, фильм. Лицо такое же открытое, загорелое и с бородавками. Только во взгляде Зиновия и в его улыбке было что-то странное. Что-то как минимум настораживающее, чему подходящего слова он сходу подобрать не мог. Странный тип, подумал Гловер. И откуда столько всего про него вызнал? Черт! Из головы все не шел взгляд Зиновия. Прямо сказать, он внушал беспокойство, этот взгляд. Вдруг припомнился слышанная недавно страшилка, пьяная байка о том, как в такой же ситуации, в купе поезда некий старикашка насиловал попутчиков, вполне взрослых и крепких мужиков, то ли гипнозом заставляя подчиняться, то ли применяя некую колдовскую силу. Ну, это вряд ли, подумал он и покрутил на пальцах тяжелые перстни. Если что, бить буду аккуратно, но сильно. Да даже и не обязательно аккуратно. Вот в чем в чем, а в драке он за себя был спокоен. С теми мыслями и заснул.
Проснулся он резко, будто от толчка.
Он лежал на спине, почти не дыша и не слыша собственного сердца. В таком промежуточном, подвешенном состоянии он пребывал несколько долгих минут, пока тени сна, в сумбуре которых он барахтался только что, не рассеялись окончательно. Тогда он разглядел над собой пластиковый, в мелкую дырочку, потолок вагона и торчавшую из него никелированным крестом ручку управления вентиляцией. По плотному сумраку, заполнившему все выемки и углы купе, сообразил, что уже глубокая ночь. Вагон наполняла гудящая и стучащая тишина - так бывает только на железной дороге, особенно ночью, когда грохот состава и перестук колес не воспринимается, как звук, а как некий нулевой уровень, особое свойство пространства, сквозь которое несется поезд. Любой другой звук на этом фоне слышится отчетливо и ясно, но сейчас не было ни единого, только это грохочущее безмолвие. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, пели колеса бесконечную песню дорог, полка раскачивалась, убаюкивая.
Гловер глубоко вдохнул и выдохнул протяжно, до дна, унимая поднявшееся от восторга жизни сердцебиение, и снова закрыл глаза, намереваясь-таки досмотреть прерванный сон. А если нет, можно любой другой посмотреть - все равно, все равно, все равно... И тут совершенно явственно ощутил, как-будто его снова толкнули в плечо. Что за черт, удивился он, и, перекатив голову по подушке, осмотрел закорки. Никакого черта он за плечом, конечно, не увидал, зато наткнулся на устремленный навстречь ему взгляд и улыбку Зиновия. Очевидно, то и был искомый фактор беспокойства.
Старик сидел на нижней полке в том же точно виде, в котором оставил его гитарист, отправляясь ко сну, только на коленях теперь держал раскрытую книгу, которую, должно быть, читал при свете ночника. Да на застеленном фирменной салфеткой столе появились початая бутылка водки и блюдо с какой-то закуской.
- Не спится? - спросил Гловер. Чтобы произнести эти два слова, ему пришлось откашляться и сглотнуть облепивший связки комок слизи. Поморщился, припомнив ту дрянь, которой питался последние сутки.
- Я мало сплю, - ответил Зиновий. - Пустая трата времени.
- Да, - подхватил музыкант, - чем спать, лучше водки выпить.
- Водочку я люблю, - ухмыльнулся старик. - Но не всякую. Не позволяет крови загустеть, и давление поддерживает в норме. Присоединяйтесь!
Гловер хотел отказаться, даже рот раскрыл для этого, но вдруг шальная мысль мелькнула в голове, мол, а почему бы и нет? Рюмочка для сна совсем не помеха. И вообще, пить водку ночью в поезде с незнакомым попутчиком - самое рок-н-рольное времяпрепровождение. Короче, круто это. Поэтому он сказал:
- Не откажусь, - и, спустившись вниз, присел к столу. - По чуть-чуть, - зачем-то определил меру потребления и смутился, сообразив, что вот это как раз совсем не круто.
- Как скажете, - не стал настаивать на другом подходе Зиновий, но намекнул на его возможность: - Но, может, вам понравится, и вы передумаете. Я почему-то думаю, что да, понравится.
Он закрыл книгу и отложил ее на постель справа от себя. Потом взял бутылку, свинтил с нее пробку и наполнил до краев стоявшие на столе рядом две серебряные чарки. Надо же, сияет, как хрусталь, подумал про бутылку музыкант, однако разглядеть надпись на этикетке не сумел. А и какая разница - пожал он плечами. Как бы пожал. Понятно же, что ЭТОТ паленую водку употреблять не будет.
- Прошу! - предложил Зиновий, дополнив слово широким жестом угощающего. И первым взял свою рюмку. - Только не чокаясь!
- Почему?
- Не люблю! Да вы не бойтесь, не отравлено! Давайте! За встречу! - и первым пригубил напиток. Облизнул губы, смакуя, и, не выпуская стопку из пальцев, прижал ее к животу.
- Пейте, пейте! - напомнил он увлекшемуся наблюдением за ним Гловеру.
Тот и махнул рюмашку, лихо, до дна.
- Ну, как? - поинтересовался Зиновий. - Разве это не здорово?
- Здорово, - кивнул головой Гловер. Хотя было никак не здорово, а гораздо, гораздо лучше. Это было прелесть что такое! Нектар! Никогда прежде, несмотря на свой огромный опыт и приличный список питейных заслуг, не пивал он ничего, хоть отдаленно напоминавшее употребленный напиток. Ничего похожего!
- А теперь закусите балычком, - продолжал наставлять Зиновий. - Вот, вот. Берите прямо руками, не стесняйтесь.
Гловер послушно подцепил двумя пальцами кусок янтарно просвечивающегося мясца с оказавшегося тоже серебряным блюда и закинул его в рот. Медленно, один за другим, облизал пальцы. Закрыв глаза, опрокинулся в невероятный, небывалый фестиваль вкуса. Наслаждение. Впрочем, это слово казалось грубоватым и неточным для описания того, что он испытывал. Некоторое время он, замерев, ловил ощущения, пытался подобрать или даже сочинить подобающее слово, но не подобрал и не смог сочинить.
Когда он раскрыл, наконец, глаза и с блаженной улыбкой посмотрел на визави, в надежде, что тот уж точно должен знать, как это все называть, то наткнулся на знакомый взгляд Зиновия. Пристальный, холодный, недобрый. И уже не беспокойство вызывал тот взгляд, а транслировал прямую угрозу.
Гловер хотел возмутиться, и что-то сделать, быть может, сказать резкость, однако ничего подобного ему не удалось. Он уже плыл куда-то по волнам опьянения, в которых тонули все его опасения и страхи, - как и он сам, впрочем. Хотя, кое-какие собственные трезвые мысли в сознании еще продолжали возникать и звучать, но сил и, главное, воли, за ними следовать уже не было.
Зиновий внимательно следил за происходившей с басистом трансформацией. Когда ему показалось, что клиент дошел до кондиции, он приказал:
- Ну-ка, дружок, приоткрой окно. Не люблю, знаешь ли, когда воздух не свежий.
Гловер послушно поднялся и двумя руками потянул оконный блок книзу. Тот легко поддался, в образовавшийся просвет ворвался внешний мир, упругой ладонью толкнул музыканта в лицо, так что тот откинул голову и отшатнулся.
- Не так сильно! - вмешался в ситуацию Зиновий. - Немного, для вентиляции.
Гловер безропотно прикрыл окно, оставив сверху лишь щель сантиметров в пять, через которую забортный ночной воздух продолжал проникать в купе, но уже не так буйно.
"А ведь это он и есть, - стоя у окна вдруг сообразил басист. - Тот, который мужиков насилует..." Ой, как нехорошо ему стало! Живот подвело то ли от страха, то ли от предчувствия. Тело, даром, что было уже расслабленным, обмякло еще больше. Подумал, что от гипноза лучшее средство - пальцем в глаз гипнотизеру. Сжимая и разжимая кулаки, он медленно повернул голову и через плечо взглянул на старика попутчика. Как ему казалось, украдкой. Но напоролся на его неотступный взгляд и все ту же кривую улыбку.
Зиновий контролировал ситуацию. Он контролировал его.
Басист медленно, с разворотом, сел обратно на полку, положил свои большие, с мозолями на кончиках пальцев, руки на широко расставленные колени. Вымученно улыбнулся.
- Что, думаешь, кто предупрежден, тот вооружен? - спросил Зиновий почти ласково. И, цыкая, дернул крупной, с горошину, родинкой на правой щеке. - Не-а. Ничего тебе не поможет.
Гловер сжал кулаки. Почувствовал, что руки совсем слабые, но все равно сказал:
- Только попробуй.
Угроза получилась так себе. Не прозвучала. Зиновий улыбнулся еще шире, покивал.
- Именно это я и собираюсь сделать. Попробовать. А что ты можешь возразить?
- Не надо.
- Да не бойся, это не больно. Лучше сразу расслабься и получай удовольствие. Хоть какое.
- Не люблю я. Не хочу.
- Скажите, пожалуйста, он не хочет! А та девица, которую ты зарядил, которую обрюхатил, она что, хотела?
- Она сама пришла. К нам часто девки сами приходят. За этим, за тесным общением.
- Да, да, да. Но эта-то не за этим пришла, она еще маленькая была для этого. Но тебе как раз молоденького захотелось, тела, правда?
- Не сочиняйте! Что между нами было, про то никто знать не может, а, значит, ничего и не было! В записную книжечку занесите свои предположения, а книжечку спрячьте и никому не показывайте!
- Да все записано, не волнуйся. Все давно записано. Все и про всех. Я тебе просто выдержку зачитал, чтобы память твою освежить. Чтобы вспомнил, кто ты есть, и не ерепенился чрезмерно. Ну, хватит болтать. Как ни крути, а ты сегодня сам напросился, у меня и планов-то никаких не было. Думал, проедусь в одиночестве, поразмышляю о вечном. А тут ты со своими носками заявился. Ведь тебя в этом поезде быть не должно? Не должно. Однако же вот он ты, здесь. Проявил настойчивость и изобретательность, чтобы на этом месте оказаться.
- Я же на концерт опаздываю!
- Иногда лучше на концерт опоздать, чем успеть на что-то другое. Так что, не обессудь.
- Извращенец!
Зиновий усмехнулся в ответ и отхлебнул из чарки, которую все еще грел в руке. Потом облизнулся и отставил рюмку в сторону, на лежавшую рядом книгу в кожаном переплете - прямо сверху на нее и поставил. Освободив таким образом руки, он распустил пояс и расстегнул брюки. Гульфик на них, как заметил Гловер, был совсем старомодный, на пуговицах, которые, открывшись, заблестели округлостями, как бобы в стручке. По завершении подготовительного акта руки старик утвердил на постели, по бокам от себя, и, глядя исподлобья на музыканта, поманил механическим голосом:
- Иди-ка сюда.
Неодолимая сила потянула Гловера вперед. Ему показалось, что кто-то буквально схватил его за шкирки и поволок к старику. Не в силах противостоять, он сполз с полки и опустился перед Зиновием на колени. Единственное, что удалось ему противопоставить, так это изо всех сил упереться руками в край полки - экзекутору даже пришлось отдернуть свои.
Последний рубеж. Гнетущая сила его понуждала, сгибая, но он выкручивался, мычал сквозь стиснутые зубы и противостоял. Врывавшийся в открытое окно ветер холодил его спину, разгоряченную потную шею и затылок, и это обстоятельство было скорей в плюс, поскольку продолжало связывать гитариста с реальностью, не давало, уверовав, что это всего лишь дурной сон ему снится, опрокинуться в него окончательно.
Тут в области паха старика, до того прикрытой полами заправленной в штаны рубахи, что-то закопошилось, задвигалось. Найдя, наконец, щель, проход в складках ткани, на свет божий выползло нечто, при виде чего глаза у Гловера округлились от страха и удивления.
- Совсем не то, что ты ожидал увидеть, правда? - загоготал Зина.
Действительно, не то, хотя и на то тоже во многом походило.
Увиденное Гловером нечто было в локоть длиной и в руку толщиной, а цвет имело зеленовато-белесый, с разводами, в точности как брюхо у лягушки. Больше же всего музыканта озадачила головка этой штуки - или же то была голова, он не знал, что думать. Величиной с кулак ребенка и с толстенными, будто накаченными парафином, губами, которые постоянно двигались - таким макаром девицы разминают рот, чтобы сложить его в улыбку перед фотографированием. Глаз этой твари еще не хватало, мелькнуло у Гловера, однако и без них она, вихляя из стороны в сторону, безошибочно тянулась к его лицу.
- Сам, сам рот открой, лучше будет, - процедил уже явно возбудившийся старец.
Гловер, продолжая стискивать зубы и мыча, замотал головой.
- Ах, вот так! - удивился Зиновий. - Бунт! Придется прибегнуть к насилию. А хотелось бы, чтобы все свершилось по обоюдному согласию сторон.
Он возложил руку на затылок басиста и резко, с силой, не предполагавшейся в таком утлом теле, дернул его вниз. От неожиданности Гловер уступил и подался головой вперед, так что тварь уткнулась ему в лицо. Пахнуло тиной и еще какой-то нутряной мерзостью. И это были последние запахи, услышанные им этой ночью. Вся мокрая от слизи, головка стала елозить по его губам, пытаясь пробраться внутрь, но разжать зубы ей не удавалось.
Отыгрывая позицию, Гловер переместил правую руку. Как-то ему удалось, перекинуть ее поперек колен старика. Давя тварь рукой, он попытался отстраниться, и это ему в какой-то мере удалось. Но и тварь была не так проста. С неимоверной легкостью удлинившись, она впилась в нос музыканта, лишая его возможности дышать и перспективы выйти на сцену в ближайшее время. За губами у твари, как оказалось, прятались крепкие и острые зубы. Из прокушенного носа хлынула кровь, дышать стало невозможно, да и силы сопротивляться таяли. Короче говоря, надвигалась личная катастрофа. Тут либо без носа остаться, либо открыть рот и запустить змея внутрь. Что предпочесть? Вот то-то же. Гловер так и подумал: капец!
Шаря рукой по постели старика, он вдруг наткнулся на книгу, и тогда, повинуясь какому-то импульсу, схватил стоявшую на ней чарку и, не глядя, плеснул из нее водкой, стараясь попасть Зиновию в глаза. И, судя по реакции того, таки попал.
Старик отрывисто вскрикнул, глухо как-то, и схватился руками за лицо. При этом все, что у него торчало, угрожало и кусало, бросило кусать и тоже сжалось до первоначальных размеров.
Освободившись от челюстей твари и не ощущая более понуждающей силы, Гловер вскочил на ноги. С легкостью, надо сказать, он поднялся, разогнулся, как долго сдерживаемая пружина. Тут его слегка повело, видно, кровь в голову ударила, так что ему даже пришлось опереться на стол. Он несколько секунд оторопело смотрел на шевеляшегося в паху у Зины змея, и тут сообразил, что сейчас попутчик придет в себя, и тогда пощады ему не будет. Недолго думая, он схватил со стола бутылку, одним движением свинтил пробку и вылил не менее половины содержимого Зиновию на брюки. Прямо на голову и шлепающие губы твари.
Эффект был куда больший, чем он ожидал. Видели, что бывает, если посыпать слизня солью? Здесь то же самое, только в десять раз сильней.
Змей моментально съежился, сделался с кулачок величиной, зашипел и покрылся пеной. Пены было невероятно, до удивления много. Зиновий схватился за причинное место руками и забился в судорогах. Широко раскрыв рот, он дышал, конвульсивно дергаясь, словно задыхается, а потом упал ничком на полку, лицом вниз. Он буквально вжимался в подстилающую поверхность, будто пытался таким образом унять или отвести от себя боль.
Это Гловер так думал, глядя на мучения Зиновия. Что делать дальше, он не представлял. Подумал было, схватить гитару и спрыгнуть с поезда, потому что иначе ему по любому пощады не будет. Когда Зина в себя придет. Бред какой-то! Все, что случилось - бред. И прыгать с поезда тоже бред. Тем более, с гитарой.
Но все было еще хуже.
Вдруг он увидел, как брюки Зиновия, сзади, по центральному шву, то ли разорвались, то ли раздались, то ли черт его знает, что с ними произошло, только там, где ничего не было, вдруг появился хвост. Темно-зеленый, чешуйчатый, с острым треугольным жалом на конце. Хвост пока был маленьким, но активно извивался и рос прямо на глазах, и вот это уже было серьезно.
- Ни х... чего себе! - не смог сдержать басист удивления.
Решение пришло мгновенно, и далее Гловер действовал импульсивно, как уже не раз этой ночью. Он рывком опустил окно вниз до упора, потом схватил Зиновия одной рукой за воротник рубашки, а другой прямо за извивающийся хвост, у его основания, так же рывком поднял с полки тело, благо был значительно больше болезного, и головой вперед, пронзая встречный поток, выбросил в окно.
В окно Зиновий прошел легко и безропотно, как карандаш в стакан, размер выхода, как говорится, вполне ему соответствовал. Но вот с хвостом случилась проблема. С этими хвостами всегда проблемы! Едва Гловер выпустил его, как тот моментально удлинился, вырос до ошеломительных размеров, изогнулся и, ударив басиста жалом по руке, уцепился им за раму. Гловер схватился за ручку и с силой придавил окно вверх. Закрыть полностью, однако, не получилось, жало застряло в проеме, в самом углу, и не позволило этого сделать. При этом на удары, давление и ущемление не реагировало.
А тут еще откуда-то взялась лапа. Вылетела из темноты и наотмашь ударила по стеклу. Впрочем, несмотря на грохот и звон, стекло не разбила. Зато просунула в оставшуюся щель в окне пальцы и стала давить вниз, на открывание. Лапа, как хорошо видел Гловер, хоть и была пятипалая, но человеческого в ней узнавалось только это. Если говорить прямо - нечеловеческой была эта лапа, чешуйчатая и с громадными загнутыми когтями. И вот эти когти впивались в дерево в полуметре от его лица. Что ему оставалось думать? Да, то он и думал - очевидное. Точней даже не думал, а чувствовал, что долго противостоять змею не удастся, и что, соответственно, капец уже близко.
Впрочем, сдаваться он не собирался, упирался изо всех сил. На сколько их могло хватить - другой вопрос.
И тут в ход событий опять вмешался случай.
По нарастающему звону Гловер понял, что приближается переезд. И когда звон достиг максимума, и вспыхнули огни, после тьмы заоконной ослепительно яркие. Музыкант инстинктивно прикрыл глаза, и вдруг почувствовал, ощутил по содроганию вагона, и звук услышал соответствующий, что произошел какой-то удар. Они словно налетели на что-то невидимое, вагон тряхнуло, а дальше он с трудом, но протиснулся в некий узкий проход, благодаря чему и хвост неведомой твари, и лапа ее исчезли из реальности, и окно, на которое Гловер продолжал давить снизу, наконец, захлопнулось.
Он отвалился на полку и долго не мог отдышаться. Так же долго ему не верилось, что все миновалось, закончилось. И уж конечно, не понимал, что произошло, благодаря чему у него появился и реализовался этот шанс на жизнь. Лишь несколько дней спустя, и то из газет, он узнал, что спасся благодаря разгильдяйству.
Переезд, на котором завершилось его противостояние с Зиновием, был нерегулируемым. То есть, световая и звуковая сигнализация - да, а шлагбаум - нет. Чем и воспользовался крановщик Афанасий, максимально близко поставивший свой кран к железнодорожному пути. То есть автомобиль стоял вполне себе на дистанции, но вот где находился конец стрелы, он видел не очень ясно. Впрочем, чуйка ему говорила, что нормально, пронесет, а чуйке он доверял на сто процентов. Он вообще-то подзадержался кое-где по делам, и потому торопился домой. Он хотел было даже перемахнуть переезд по-тихому, все равно ведь никто не увидит, но все же решил соблюсти правила, остановился. И в принципе угадал с расстоянием, просто не учел, что нечто неопознанное будет выходить за пределы габарита вагона. А кто в здравом уме может такое предполагать? Наверное, неопознанное тоже не предполагало возможности наличия крана на своем пути, так что встреча для статической и динамической сторон происшествия оказалась в равной степени неожиданной.
От удара по концевому блоку стрелы, кран развернуло по ходу поезда и опрокинуло набок. Афанасий в хоте вынужденного маневра практически не пострадал, хотя и был оглушен и напуган. Когда он выбрался из кабины машины, огни последнего вагона уже растаяли вдали. И это тоже было странно и удивительно. Ведь удар такой силы не мог не сказаться на ударившей стороне. Однако никаких следов разрушений - помимо опрокинутого крана - не было. Это что же, выходит, в поезде даже не заметили, чего наворотили?
- Ни х... чего себе! - подхватил и повторил возглас удивления музыканта Афанасий, когда, выбравшись из кабины, увидел последствия скоростного контакта. В голове стоял звон, а над покореженной фермой стрелы клубились какие-то темные сгустки, посему крановщик решил, что после всего случившегося у него поехала крыша. Ноги у него подогнулись, и он в бессилии опустился прямо на дорогу, сел и обхватил голову руками. А когда вновь открыл глаза и глянул на кран в надежде, что все ему привиделось, тут же убедился, что нет, не привиделось. Все так и было, кран лежал на боку, хотя ничего подозрительного в желтом свете ламп уже не клубилось, никаких сгустков и мельтешения теней. Обычный пустынный полустанок, ночь, небо, звезды. Тишина и бескрайность, хоть вой - никто не услышит. Афанасий и завыл, поскольку понял, что домой ему сегодня не попасть. Оставалось ждать утра и помощи.
В вагоне, как ни странно, тоже царила обычная ночная тишина. Откинувшись на полку и привалившись спиной к стенке, Гловер некоторое время приходил в себя, отдувался и прислушивался, однако ничто необычное или подозрительное не привлекало его внимание. Вагон спал, и это было довольно странно, поскольку удар, оторвавший тварь от окна, был ужасно сильным, его невозможно было не заметить. Однако же - ничего подобного. Вагон продолжал спать, как ни в чем не бывало, и видеть сны. Что-то здесь не чисто, думал Гловер. Впрочем, обуявший весь вагон мертвецкий сон был ему только на руку. С каждым мгновением поезд уносил его все дальше, и это означало, что его шансы выпутаться из передряги так же стремительно повышались.
Хотя, вполне вероятно, что все еще далеко не закончилось. Даже скорей всего так. Не может быть, чтобы такая сила легко сдалась и отступила. Ну, не так легко, положим. И все же, стоит ждать возвращения монстра. А пока следовало бы убраться в купе, и вообще замести следы.
Тут он замычал, ощутив, как резко заболела рука в том месте, где по ней ударило жало. Он схватился за нее, накрыл рану ладонью, но стало только больней, и вообще, он почувствовал - что-то с раной не то.
Морщась и постанывая, благо никто не слышал, и можно было без ущерба для репутации себя жалеть, он скинул кожаную жилетку и следом осторожно стянул рубаху. Подняв кверху локоть, переместил руку к светильнику - чтобы, естественно, лучше видеть. От увиденного оторопел.
Плечевой трицепс наискосок пересекала большая, сантиметров семь-восемь, рана. Довольно глубокая, видимо, была рана, однако теперь сказать о том наверняка невозможно, поскольку прямо из нее, густо и плотно, рос дикий черный волос. Настоящая звериная шерсть, жесткая, как проволока. Волос копошился, точно живой, и продолжал расти - видимо, именно этот процесс вызывал ту невероятную боль, заставлявшую Гловера страдать и стонать. А еще, от вида этого безобразия и непотребства его замутило - он быстро схватился за рот, опасаясь, что может не сдержать позывы.
'Что же делать? Что же делать?' - забился в голове трассер мысли.
Тут взгляд зацепился за оставшуюся, как ни удивительно, несмотря на все бушевавшие над ней страсти, стоять на столе бутылку водки. Вот оно! - толкнула распоясавшаяся интуиция. Он схватил бутылку и вылил остатки содержимого себе на руку, прямо на дикую шерсть. Руку обожгло так, что он едва не потерял сознание, но когда боль прошла, и в глазах просветлело, оказалось, что снадобье подействовало благотворно, волосы в ране шевелиться и расти перестали, и даже преобразились, превратившись в мягкую шерстку, как у мышки на спинке. Теперь рана походила на большую, полумесяцем, волосатую родинку, с которой, должно быть, можно как-то жить. Черт, подумал Гловер, вот на хрена оно мне надо?
Взглянув на бутылку, которую продолжал держать в руке, он присвистнул. Водка, судя по этикетке, называлась "Слеза ребенка". Интересно, где такую разливают? Вопрос совсем не праздный, однако, дополнительной информации на этикетке не нашлось. Гловер крепко задумался, но так и не понял, как связано название напитка с его странными свойствами. А свойства, как ни крути, странные, употреблять водку внутрь - это нектар, а наружно - форменная кислота или щелочь. Поболтав бутылку и убедившись, что она пуста, он с сожалением вернул ее на стол. А было бы не плохо сейчас рюмашку-другую опрокинуть, да.
Но прежде следовало замести следы.
Перво-наперво он достал из сумки пластырь и залепил укус на носу. Рана саднила, но была не такой серьезной, как казалось. После надел чистую рубашку. Старую, с разодранным рукавом, подумав, скомкал и выбросил в окно. Туда же отправил бутылку, а также серебряное блюдо с оставшейся закуской и обе чарки. Собрал постель старика и тоже выкинул. На плечиках висел костюм Зиновия, карманы его оказались пусты, поэтому и пиджак последовал навстречу ночи, без сожаления. Под полкой еще обнаружился большой фибровый чемодан попутчика, в него Гловер даже не пытался заглянуть - сразу вышвырнул в окно. Они как раз с грохотом преодолевали мост через неведомую широкую реку, кофр пролетел между мелькавшими фермами и исчез в гулкой темноте. Удачно получилось, решил музыкант.
Закончив приборку, он придирчиво осмотрелся. Осмотром остался доволен, никаких следов старика, и вообще, ночного происшествия, не осталось. Запах еще, правда, присутствовал, от водки и какой-то кислятины. Ничего, подумал, запах быстро выветрится, окно все равно до конца не закрывается почему-то.
Выглянув в коридор и убедившись, что тот пуст, он сходил в туалет и там привел себя в порядок. Вымыл тщательно с мылом руки, умылся, и все такое. Вернувшись, осторожно, чтоб не стукнуть, закрыл за собой и запер дверь.
Конечно, ведь была еще книга. Книгу старика он оставил намеренно, сунул ее под матрац, чтобы не бросалась в глаза если кто сунется в купе. Ничего не поделать, до зуда в ладонях захотелось разобраться, кто он такой, Зиновий, и чем, собственно, занимается. Или занимался, не важно. Все это было крайне интересно.
Он присел на место старика и со смешанным чувством стыда и любопытства взял книгу. Тяжелая. Толстая. Сильно потертый кожаный переплет. Ага, старинная. Он и не сомневался. Задержав дыхание, открыл книгу и прочитал выведенное на титульном листе готической вязью название: 'Grimoire primi princeps'. Блин, так сразу и не разберешься, подумал Гловер. Похоже, что попутчиком его был подручный дьявола. Если не САМ. Ну, нет, нет, насчет того, что САМ - это он хватил, пожалуй. САМ не стал бы с ним столько возиться.
Он закрыл фолиант и погладил переплет. Хорошая книга, нужная. Похоже, что жизнь его теперь изменится. Он уже даже видел кое-какие перемены, существенные перемены. Хватит, как говорится, жить кое-как, пора жить регулярно. А начать следовало бы с латыни, осваивать придется этот мертвый язык. Вот что там понаписано? Неужели нельзя было сразу - по-русски?
Он снял с верхней полки кофр с гитарой, открыл и посмотрел на гитару, раздумывая, как лучше все устроить. Потом вынул инструмент, завернув гримуар в полотенце, спрятал его в углубление под декой, вернул гитару на место и снова закрыл чехол. Получилось просто идеально. Кофр у него, надо сказать, тоже был старый, кожаный и потертый, так что, книге в нем должно быть хорошо, куда лучше, чем в том фибровом чемодане. Отправив гитару на прежнее место, он сам расположился внизу. Закинув ноги на противоположную полку и скрестив руки на груди, принялся ждать утра, уже, кстати, занимавшегося за окном. Но прежде еще потрогал сквозь ткань новоприобретение на руке, прислушался к своим ощущениям. Ничто, вроде, не беспокоило - в физическом плане. Молодой организм быстро восстанавливался, этого у него не отнять. А вот душа была смущена... Все-таки не каждый день, и не каждую ночь приходится сбрасывать человека с поезда.
И пусть Зиновий не совсем человек, а то и вовсе не человек, что это меняет?
Расправляться он с ним не собирался. И ничего не собирался, кроме как спать до утра. Но ему не оставили выбора. Он просто вынужден был защищать свою жизнь. Вот уж его самого - тот, который, - ни разу бы не пощадил. Так что, успокойся и забудь. Забей!
Что и сделал, насколько было возможно.
Утром перед прибытием на станцию проводница принесла билеты.
- Что у вас с носом? - сразу спросила она. - Вроде, вчера все было в норме.
- Брился, порезался, - нашелся с ответом Гловер.
Проводница посмотрела на его бороду.
- Нос бреете?
- Регулярно. Приходится. Имидж обязывает.
- Куда подевался ваш попутчик?
Вот, начинается, екнуло у Гловера сердечко.
- Понятия не имею! - ответил с равнодушным видом.
- А что, вы говорите, у вас с носом? Где повредили?
- Бандитская пуля.
- На вас напали?
- Вампир. У вас тут проходной двор для вампиров. Шастают туда-сюда по коридору всю ночь.
- Вампир, говорите? Ну, разве что, сумасшедший был.
- Почему сумасшедший?
- Да кто же в здравом уме с вами свяжется? Вы себя в зеркале видели?
- Вообще-то, видел. А что такое?
- Все эти цепи, черепа... Борода. Ужас!
- Главное, чтобы человек хороший попался.
- Вот это правильно. Так я не поняла, где ваш попутчик подевался?
- Да откуда мне знать! Я спал наверху. Когда проснулся, никого в купе уже не было. Так что... Сошел где-то.
- А, ну да, он предупреждал, что, возможно... Хотя, я тоже не видела, чтобы кто-то сходил. Ладно, значит, купе свободно. Будем считать, что.
Проводница ушла, и вскоре колеса загрохотали на входных стрелках на станцию. Поезд подкатил к перрону и остановился, Гловер продолжал сидеть, тупо глядя в окно. Он все соображал, и никак не мог решить, правильно ли вел себя с проводницей, не вызвал ли своими глупыми речами ее ненужные подозрения? А, с другой стороны, ну, вызвал, и что? Что это изменило? Все равно придется заметать следы, по любому.
В окно снаружи неожиданно постучали. Очнувшись, Гловер сообразил, наконец, что они уже стоят на станции, а снаружи на перроне какой-то молодой человек о чем-то у него спрашивает. Глаза какие-то тревожные, почти безумные, слов не разобрать.
Поднявшись, Гловер открыл окно.
- Мария, вы Марии не встречали? - спрашивал без остановки человек с той стороны.
- Нет, никакой Марии здесь не было, извините.
Человек внимательно посмотрел прямо Гловеру в глаза, точно сомневался в его словах, потом кивнул, соглашаясь, и перешел к следующему окну.
Как все странно, подумал Гловер, вздыхая. Он машинально подал раму вверх, и тут увидел впившийся в дерево длинный изогнутый коготь, который, очевидно, и не позволял окну полностью закрыться. Пошатывая из стороны в сторону, музыкант выдернул артефакт из рамы и прикинул его на ладони. Тяжелый, солидный, страшный. Отличный амулет из него получится, подумалось. И, кстати, он знал, кто смог бы достойным образом оформить коготь в серебре.
Сунув трофей в карман, он схватил кофр с гитарой, сумку и бросился к выходу. Вагон был уже совершенно пуст, проводница опять не контролировала выход.
Стресс меньшинств
На тринадцатом этаже апарт-отеля Облака шумела вечеринка.
Вечеринка была закрытой, это означало, что радушия и гостеприимства на ней удостаивались только свои. И не удивительно, ведь пирушку организовало местное гей-сообщество, так что, по факту, это был типичный междусобойчик, и понятно, кого там считали своими. Не своих там не было, и быть не могло. Вообще-то, гулянки именно в этом баре, именно этим контингентом устраивались регулярно, поскольку персонал отличался радушием и толерантностью, место было довольно закрытым, но при этом считалось престижным и обладало лучшими видами на город. Собственно, бар так и назывался - 'Тринадцатое небо'.
Небо порока цвета ванили.
Интерьер в желтовато-бежевых и кремовых тонах, скругленные углы, мягкие диваны, потайные светильники, много никеля.
Около полуночи, прервав веселье, бар покинул влиятельный депутат Городского собрания Массимо Красовски, под руку с рослой, а с каблуками - так и вовсе одного с ним роста, девицей по имени Шер. Их сопровождал угрюмого вида человек, откликавшийся во внерабочее время на имя Даррен. А поскольку он всегда был на работе, то звали его по большей части - Эй, ты! Этот был на пол головы ниже, но в плечах значительно шире первых двух. Очевидно, что роль его в троице заключалась в физическом сопровождении и охране. Боди секьюрити. Ангел депутатского тела.
Все трое, несмотря на мрачный вид Даррена, пребывали в прекрасном расположении духа. Тем более что совсем прекращать веселье в планы депутата не входило, он намеревался спуститься в апартаменты на шестом этаже и там продолжить вечер. Словом, план мероприятий далеко еще не был исчерпан.
Лифт в конце коридора ждал их с распахнутыми дверями. Рядом, поджидая гостей, навытяжку стоял лифтер в отельной униформе оливкового цвета. Костюм его состоял из короткой куртки, обтягивающих брюк и высокого кепи с плоским верхом и маленьким козырьком. Кепи, как и обшлага рукавов, было малиновым, на узких брюках горели золотом широкие лампасы. Курточка сияла золотыми же пуговицами с гербом отеля. Она выглядела сильно приталенной и короткой, благодаря чему отлично подчеркивала линию бедер. Что в свою очередь сразу по достоинству оценил депутат Красовски. Проходя мимо лифтера в кабину, он прошелся взглядом по его ногам, заглянул ему за спину, на ягодицы, и поинтересовался:
- Новенький? Не узнаю что-то. Депутат, похоже, был настроен игриво.
Шер, следуя за кавалером, одарила обладателя красивой линии бедер улыбкой. Она тоже выглядела благожелательной.
Лифтер оставался невозмутим. Росту он был одного с господином депутатом, плюс высокое кепи добавляло ему преимущества, так что, в принципе, смотреть на всех он мог свысока. Мог, но возможностью такой не пользовался - знал свое место. Во всяком случае, до поры. На вид ему было лет тридцать - тридцать пять, при этом он обладал ярко выраженной семитской внешностью. Огромный нос соответствующего профиля, коротко стриженные усики и большие губы, из-за которых выглядывали крупные, как у депутата, но более ровные зубы. Чернявый, большеголовый, кепи на макушке держалось благодаря ремешку под подбородком, из-под козырька выбивался роскошный волнистый чуб.
Пропустив вперед Даррена, лифтер вошел в лифт последним, нажал на кнопку и закрыл двери.
- Шестой, - сообщил качок. Расставив ноги и сложив руки на животе, он встал между депутатом в дальнем углу кабины и парнем в ливрее, на которого смотрел невозмутимо, как на объект интересный, при иных обстоятельствах, но совсем не вызывавший опасений.
Персонал кивнул, сунул заготовленный заранее плоский ключ в гнездо на пульте, повернул его и нажал на кнопку. Лифт дрогнул и, набирая скорость, заскользил наверх.
- Что происходит?! - переполошился депутат Красовски. - Куда ты нас везешь, олух? Почему наверх? Нам нужен шестой этаж! Эй, ты, объясни ему!
Даррен дернулся было к лифтеру, но, предупреждая его движение, невесть откуда в руках у того появился большой плоский пистолет, по виду - Colt 1911.
- Не истерите, не вынуждайте меня стрелять, - сказал он бесцветным голосом. Даррен замер на месте, подняв согнутые в локтях руки. В глазах его заметались огни, сигнализируя о быстрой работе мысли. Очевидно, он просчитывал варианты действий, однако кабина оказалась слишком просторной, чтобы позволить ему одним броском дотянуться до террориста. Или грабителя? Что этому парню, черт его дери, нужно?
Натужная работа мысли телохранителя не осталась незамеченной, нападавший был начеку.
- Ну-ка, повернись кругом, - приказал он Даррену, когда лифт, вздрогнув, остановился в конечной точке траектории, и для убедительности повел стволом пистолета. Крепыш нехотя подчинился. Лифтер вытащил у него сзади из-за пояса брюк пистолет и сунул себе в карман, после чего вывел всех в коридор. Точней, это был не коридор, а небольшая площадка верхнего этажа, куда выходили двери технических помещений.
- По положению лифта нас сразу же найдут, - сообщил депутат.
- Плевать.
- На что вы надеетесь? И что вы хотите от нас?
Не ответив, человек с пистолетом открыл одну из дверей и приказал всем войти.
Это была большая ярко освещенная комната с огромными окнами, за которыми ночными огнями переливался город. Комната из-за размеров, наверное, казалась полупустой. По правую руку от двери вдоль стены располагался стеллаж со всякими необходимыми в гостиничном хозяйстве вещами, далее, у другой стены, стоял трехместный диван с металлическим каркасом, модели Ле Корбюзье. Напротив него, с противоположной стороны комнаты, находился большой стол, также заваленный всяким хламом и чайной посудой, а в углу у стены на треноге стояла видеокамера. Еще в помещении имелось несколько стульев - вот и весь реквизит.
- Садитесь, - приказал остальным тот, кто был в данный момент главным, и указал стволом на диван.
- На что вы рассчитываете? - с вызовом вновь спросил Красовски, усаживаясь по центру дивана. - Даже не представляю. Ничего у вас не получится, что бы вы ни задумали.
- Заткнитесь. Сейчас вам все станет понятно. Ну, садитесь все!
Даррен пристроился справа от шефа, Шер слева. Она перекинула ногу через ногу и сразу принялась нервно крутить на пальце розовый брелок в форме свиньи с пышными формами. На свинье была такая же кургузая курточка и такое же кепи, как на лифтере, однако штаны в ее костюме отсутствовали, поэтому вид свинка имела достаточно легкомысленный.
Похититель подошел к камере в углу, включил и настроил изображение. Потом он вернулся к столу и прислонился к нему, опираясь руками, так что оказался напротив замершей в ожидании на диване троицы. В правой руке он продолжал сжимать пистолет, причем, ствол как бы невзначай, был направлен на сидящих - весомый аргумент не совершать необдуманных поступков.
- Итак, - начал разговор хозяин положения, - как вы понимаете, я привел вас сюда не просто так.
- Да уж, это понятно!
- А, собственно, зачем?
- Как мило!
- И не для того, чтобы полюбоваться вашими физиономиями, или насладиться общением с вами.
- Ой, ой!
- А он душка, правда?
- Вы слишком много говорите, но это хорошо. Люблю, когда люди не зажаты и откровенны.
- Ну, так в чем же дело? Рассказывайте.
- В том, что будете говорить, когда я вам скажу. А то ведь мы можем тут с вами игровой фильм снять. В любимом вами жанре.
- Вы знаете наш любимый жанр?
- Как мило!
- Знаю. Желаете поучаствовать в съемках?
- Нет, не желаем.
- Но вы уже участвуете! Камера работает, вы заметили?
- Мы согласия не давали.
- Понятно, да оно и не требуется.
- Произвол.
- Ну, так что же вам нужно? Объясните, наконец!
- Да! Мы жде-ем...
- Именно это я и собираюсь сделать, но вы мне не даете. Вы постоянно болтаете, несете всякую чушь, так что я не могу и слова вставить. И я начинаю нервничать. А когда я нервничаю, я за себя не отвечаю, это понятно? А у меня в руках пистолет, видите? Он настоящий, не бутафорский, и это может быть опасно для всех. Поэтому, заткнитесь пока, ладно?
- Хорошо, хорошо! Заткнитесь все! Пусть джентльмен скажет все, что он имеет сказать. Я не хочу, чтобы в кого-то из нас попала шальная пуля. Пожалуйста, говорите. Ваш выход.
- Благодарю. Итак... - похититель на несколько секунд замолчал, собираясь с мыслями, потом повторил: - Итак. Для начала я хочу, чтобы вы представились. Назовите себя.
- Это обязательно?
- Абсолютно.
- Хорошо, как скажете. Я Массимо Красовски.
- А точней.
- Максим. Максим Красовски.
- И вы депутат...
- Да, я депутат городского собрания.
- Дальше.
- Я Шер. Девушка.
- В каких вы отношениях с господином депутатом?
- Я его... знакомая. Новая знакомая. Мы познакомились буквально сегодня.
- Так, и вы...
- Даррен. Сопровождающий.
- Телохранитель?
- Типа того.
- Итак...
- Вы забыли назвать себя.
- Это как раз роли не играет.
- Ну, почему же?
- Потому что в кадре меня не будет.
- Но...
Контролирующий ситуацию лифтер сделал резкий горизонтальный жест рукой с зажатым в ней пистолетом, подведя черту под едва начавшей набирать обороты дискуссией.
- Нет, я сказал! Итак. Вы депутат городского собрания Максим Красовски.
- Да. Вы повторяетесь. Кстати, в неофициальной обстановке друзья зовут меня Массимо. Вы тоже можете, разрешаю.
- Массимо, ага. И вы являетесь автором и главным лоббистом нового закона о правах сексуальных меньшинств.
- Все верно.
- Зачем вы это делаете?
- Зачем? Да все просто! Я считаю, что все мы люди, и все должны обладать равными правами. А вы что, гомофоб, прости Господи? То-то я смотрю!
- Не обо мне речь. Кстати, здорово, что вы Господа помянули. Забавно.
- Что тут забавного?
- Учитывая Его отношение к таким, как вы.
- К таким, как мы? Значит, вы все-таки гомофоб!
- Не обо мне речь, еще раз.
- Что касается нас, то и мы вполне нормальные, уверяю вас. Мы эти, традиционалы, уверяю вас. Во всяком случае, я. У меня, как вы знаете, обычная семья, жена, двое детей. Я семьянин! Хороший.
- Где же ваша семья теперь? Почему вы, хороший, не с ней?
- Семья... Где семья? Дома! Где же ей еще быть?
- А вы здесь?
- Здесь, Благодаря вам, кстати.
- Не обо мне речь!
- Простите.
- То есть, получается следующее. Вы, как депутат, проталкиваете закон, наделяющий геев даже большими правами и привилегиями, чем имеют обычные, нормальные граждане. Вы же, оставив жену с детьми без присмотра, веселитесь на закрытой вечеринке в обществе граждан нетрадиционной сексуальной ориентации, а после этого утверждаете, что не гей?
- Утверждаю. Уж себя-то я знаю, поверьте.
- Так почему же вы делаете то, что делаете?
- Я политик, любезный. Я завишу от своего электората. От избирателей. Ну, это мои избиратели, ничего тут не поделаешь. У кого-то избиратели домохозяйки, у кого-то военные, у кого-то латиносы, а у меня вот такие. И я должен выполнять то, что от они меня ждут, если хочу, чтобы за меня в следующий раз проголосовали. Поэтому, заинтересован, чтобы меня любили мои избиратели, чтобы их становилось больше. Скоро выборы, кстати, вы не забыли?
- Помню. То есть, вы заявляете, что геем не являетесь?
- Естественно! У меня, кстати, есть и другие избиратели, и не так уж мало. Я всем делаю много хорошего и всех люблю. Голосуйте за меня, мои дорогие!
- А вот тут ты прокололся, красавчик, - вмешалась девица Шер. - Никто из наших теперь за тебя голосовать не будет.
- Почему это? - удивился Массимо.
- Потому! Если ты свой, если по теме, должен знать, чего у нас говорить не принято.
- А что же я не так сказал?
- А то! Если не хочешь отвечать на вопрос, лучше промолчи. Но утверждать, что ты не такой, что ты натурал? Фи! Никто тебя не поймет, вот увидишь! И не поддержит.
- А кто узнает, что такого я сказал? Ты, что ль, растрезвонишь?
- Тебя снимают, очнись!
- Черт, действительно! Совсем забыл. Но я действительно не такой!
- Такой, такой! Забыл, как ты говорил: был бы лесби, спал бы с бабами! А? Забыл?
- Заткнись, дура!
- Ах, как это мило! Ты так теперь заговорил, да?
- Заткнись, я сказал!
- Вот как, скажите, эта женщина может изображать из себя мужчину?
- Заткнись же ты, шлюха! - не выдержав, закричал Красовски и замахнулся на Шер кулаком. Девица от страха зажмурилась и, сжав обеими руками брелок, напряглась в предощущении побоев. Ударов не последовало, но глаза свиньи все равно вспыхнули и заморгали рубиновыми звездочками.
- Ну-ка, кончайте свару! - повысил голос лифтер. - Господин депутат, держите себя в руках! Перед вами все-таки женщина.
- Потому что не надо меня провоцировать! Всем известно, что я отличный семьянин.
- Гомик несчастный! - выкрикнула, не раскрывая глаз, девица. Она, похоже, все больше заводилась. - Все знают, от кого у твоей жены дети.
- Что?! - взревел Красовски. - Что ты такое несешь?
- А то! Все знают, особенно некоторые. Эй, ты, скажи ему!
- Я-то тут при чем?
- Да! Он тут при чем?
- При том! Думаешь, почему твоя жена называет его Дарреном, и никак иначе? Этот красавчик не только тебе трубу полирует. Ой, смотри, ресницы какие! Можно Вия без грима играть!
Массимо медленно повернулся к ангелу своего тела и воззрился на него, причем в глазах светилось полнейшее непонимание. Недоумение. Он был протрясен, а если применить боксерский термин, находился в состоянии гроги.
- Эй, ты! Что такое она говорит? - нашел он, наконец, в себе силы задать вопрос.
Даррен был невозмутим.
- Не обращайте внимания, шеф, - сказал он. - Нашло на нее, видите? Накатило. Несет все подряд, без разбору.
- И еще мет, - продолжала, будто в трансе, перечислять заслуги депутата девица. - И прочая дурь. Все под ним.
- О, об этом подробней, пожалуйста, - оживился лифтер.
- Да что там, подробней! Все знают, на чем он деньги делает.
- Бред! Вы же видите, что она бредит!
- Метамфетамины. И, кстати, Гриндр тоже его. Всех опутал! Прямая связь с избирателями!
- Закрой коробочку, убогая! - неожиданно вступился за депутата Даррен. - А то я за себя не отвечаю!
- Ой, ой, убогая! Да мой педикюр дороже твоего образования! Пе-ди-кюр. Она так и протянула окончание: киюр... - А за себя ты никогда не отвечал. Не знаю, что - его, - она указала на Массимо, - в тебе нашла. Я с такими внешними данными, как у тебя, с моста бы бросилась. Вот просто взяла бы и бросилась. С косметичкой на шее.
Депутат тем временем неотрывно смотрел на Даррена. Похоже, в его голове бродили очень тяжелые мысли. Мысли будили подозрения. Подозрения тянули за собой побуждения.
- Погоди, погоди, - остановил он его очередной выпад против Шер. - Я что-то в толк не возьму, на что это она все время намекает?
- Я не намекаю, душечка. А говорю. На чистом, между прочим, хабале.
- Кто ж ее поймет, что она там бормочет, шеф? А как все было на самом деле, вы и так знаете.
- О чем это ты?
- О ком. О Трэвисе. Ведь это он, а не я, с вашей...
- Все, все! Хватит болтать! - оборвал его Массимо. - Что-то вы сегодня разболтались. Заткнуться всем, понятно?
- Нет-нет, прошу вас, это очень интересно! - подхватил нить беседы парень в униформе. - Кто такой Трэвис?
- Ну, как же! Трэвис, это пропавший три месяца назад помощник нашего депутата. Ясно теперь, куда он пропал. Точней, кто его пропал, и где теперь его искать нужно.
- И где же?
- Где-нибудь под дубом, я так думаю. Под качелями.
- Послушайте, Шер, откуда вы все знаете? Ведь, по вашим словам, вы с господином Красовски только сегодня познакомились.
- С господином Красовски, да, сегодня. А вот с Максиком мы знаемся давно. Кто же Максика не знает! Тем более, Масяню.
- Но, но! Не позволю! Депутат снова замахнулся. Шер опять съежилась, глаза свиньи в ее руках заморгали часто-часто.
- Я выстрелю вам в колено, - пригрозил лифтер. - Если сейчас же не успокоитесь.
Девица посмотрела на него с благодарностью.
- Всякий норовит бедную девушку обидеть! - начала она жалобную трель, и вдруг прервалась на полуслове. - Постойте, постойте! Я вас узнаю! У меня очень хорошая память на лица. Не может быть!
- Что? - встрепенулся депутат Красовски. - Где?
- Помню! Лет пять назад! А то и все десять! В нашем старом клубе, в Лагуне. Боже мой! Как мило! То-то я смотрю, лицо знакомое, несмотря на шапочку. Тебя зовут... Тебя звали Йос. Или просто Йо. Мы неплохо проводили время - пока в один прекрасный день ты не исчез. Куда ты пропал, Йо? И что с тобой сталось? Я так волновалась о тебе...
- Йожеф. Теперь зови меня Йожеф.
- Как скажешь, Йо!
- Погоди, погоди! Ты хочешь сказать, что он - наш?
- В некотором роде, да. В том смысле, что мы тут все неопределенного рода. Приблизительного.
- Ни хрена себе! - осознал происходящее Даррен. Он сел ровно и расправил плечи. - Ну-ка, ну-ка!
- Так вы один из нас, - не верил открывшемуся обстоятельству заметно повеселевший Максик. - Что же вы тогда хотите? Денег? Есть более легкие способы их заработать. И более приятные, правда. Почему?
- Потому что я вас ненавижу! Вас всех! Ряженых! И себя такого ненавижу, с детства. Потому что не хочу быть таким, а хочу быть нормальным, как все. Но вы! Вы мое несчастье и мою боль превратили в нескончаемый фестиваль и способ легкой, веселой жизни. Сплошное кривляние, какой-то оживший комикс. А теперь еще, вместо того, чтобы искать - и найти! - реальный способ вылечить меня и других, таких же, решили объявить все нормой. Закон приняли соответствующий.
- Еще не приняли...
- Так примете, нет сомнений! И что, ты хочешь, чтобы твои сыновья тоже стали педиками? Ты желаешь им такой участи?
- Нет, но...
- Конечно, думаешь, что тебя не коснется? Тебя, твоей семьи? Надеешься избежать? Ну, да, на прочих разных тебе плевать. Всех коснется, понял? Никто не избежит. А тебя надо остановить - вот что я и собираюсь сделать.
- Ой, ой, ой! Ты уверен, Йо? Что у тебя получится?
- Не сомневаюсь! А ты? - он быстро, без паузы переключился на девицу. - Теперь ты Шер, но в те времена, про которые вспомнила, тебя звали Шрага, и ты был милым еврейским мальчиком. Помнишь?
- Я всегда выглядела феминно, согласись.
- И тебе всегда мешали твои яйца. Вот, наконец, ты их себе отрезал. Что, тебе стало легче жить? Ничто больше не трет? Не муляет?
- Да нет, напротив. Разве иногда. Но то другое. Зато не звенит при ходьбе. А где, скажи, ты пропадал все это время? Я, если честно, все ждала, что ты вернешься. Ты разбил мне сердце, ты знаешь об этом?
- Я пытался жить нормальной жизнью.
- И тебе это удалось?
- Более-менее. Иногда. Но разве может что-то толковое получиться, когда вы поднимаете столько шума? Постой, я не пойму. Что это у тебя там все мигает?
- Это сигнализация. Знаешь, можно поставить себя на охрану. В городе теперь стало так небезопасно. Ой, прости, Йос, я не хотела. Но Максик на меня замахнулся, и я от страха нажала кнопку. Само получилось. Скоро здесь будет группа быстрого реагирования. Спецназ такой страшный, ага.
- Ага! - воздев палец, подхватил восторженно-зловеще депутат Красовски. - Берегитесь!
- Выключи немедленно!
- Не могу! - замотала головой Шер. - Оно не отключается!
- Дай сюда! Дай, я сказал!
Йожеф перехватил кольт в левую руку и рывком приблизился к Шер.
- Давай! Быстро!
Девица упрямо замотала головой и спрятала руки за спиной.
- Нет-нет, я не могу! Нельзя!
Йос потянулся к ее рукам, и тут сообразил, что приблизился к противной стороне слишком близко. Недопустимо близко. Он дернулся назад, однако уже было поздно.
Депутат схватил его за руку и, не давая воспользоваться оружием, принялся ее заламывать. Они упали на пол, тут же сверху на них навалился Даррен и, зачем-то, Шер. Последовало всеобщее барахтанье, сопение, брыкание - борьба, из которой победителем вышел, конечно, депутат. Из общей кучи-малы он выбрался первым - с пистолетам в руках.
- Ага! - вскричал он теперь торжествующе.
В этот момент от сильнейшего удара распахнулась дверь, и в комнату, слепя фонарями и угрожая оружием, ворвался обещанный спецназ.
- Всем на пол! Бросить оружие! - звучал истошно приказ.
'Камера!' - мелькнуло в голове у депутата. Во что бы то ни стало уничтожить камеру! Навскидку, он выстрелил. Всего лишь раз.
Камера располагалась так, что бойцы спецназа оказались как раз на линии огня. Раздались выстрелы в ответ, одна пуля ударила господина Красовски в грудь, вторая ужалила в лоб. Раскинув руки, он опрокинулся на диван Ле Корбюзье, протестировал его в последний раз. Диван не подвел, подтверждая свое реноме, принял тело бережно, как в объятья. В глазах Максика светилось безграничное удивление происходящим, без оттенка боли, впрочем, недолго. Они быстро остекленели, наполнившись до краев стылыми водами вечности. Этот океан подступает изнутри и забирает все, что ему принадлежит - неумолимо.
Прозвучал еще один выстрел, который упокоенный Массимо скорей всего не слышал. Даррен, воспользовавшись профессиональными навыками и физическим превосходством над Йосом, завладел собственным пистолетом, выдрав его из кармана лифтера, и тут же всадил ему в грудь пулю. Преднамеренно он это сделал, или случайно, теперь никто не узнает. Да его и не спрашивали - в таких обстоятельствах вопросов не задают. Немедленно, как и его шеф перед тем, он получил два роковых послания - в грудь и в голову. Сколь ни был крепок его лоб, раскололся он легко, точно орех под молотком. Даррен завалился к ногам депутата, глаза его быстро помутнели. Подошедший спецназовец услышал, как, освобождаясь от тяжести, он выдохнул в последний раз: ох! Потом боец склонился над сжавшейся в комок Шер и, с трудом преодолевая судорогу ее пальцев, отобрал у нее брелок. Он нажал на кнопку двойным кликом - свинья сразу перестала мигать. Потом он носком ботинка поочередно откинул бесхозно лежавшее на полу оружие в зону недосягаемости.
Повернувшись к ощетинившейся на входе стволами опергруппе, резюмировал:
- Итак, у нас два трупа. А скорей всего три.
- Что здесь, к дьяволу, произошло?
- Это легко узнать. Камера!
- Черта с два! В дребезги!
- Классный выстрел!
- Всего один, надо же!
- Может, карта памяти цела?
- Ни хрена.
- Погоди-ка! А я ведь узнаю этого. Если не ошибаюсь, депутат городского собрания Красовски.
- Бывший депутат!
- Теперь уже бывший.
- Вот, блин, не хватало еще! Теперь хлопот не оберешься. Затаскают.
- А у нас свидетель есть. Свидетельница. Он наклонился к сидевшей на полу Шер: - Мисс, вы можете говорить? Что здесь произошло?
Шер едва заметно кивнула головой.
- Приревновал. Этот, Массимо.
- Так, так. Любовная драма. Стресс меньшинств. А второй кто?
- Даррен, его телохранитель.
- Ага, понятно. И к кому приревновал?
- К нему же, Господи! - девица указала глазами на лежавшего на полу раскинувшись, с развороченной выстрелом грудью, Йоса. Свалившаяся с его головы кепи плавала в образовавшейся под ним луже крови. Алые паруса. Вдруг, спохватившись, что может чего-то не успеть, Шер быстро, на коленях переползла к лифтеру и припала к его лицу щекой. Холодные ветры ужаса разгонялись в ее душе, подхватывая и унося остатки тепла. Неожиданно она уловила тихое, теплое, вопреки всему - дуновение.
- Жив... Он жив, - едва шевеля губами, боясь спугнуть намечающееся чудо, прошептала она.
- Что? - не понял спецназовец.
- Тс-с-с! Он дышит...
- Надо же! И, транслируя благую весть: - Слава Богу, ребята, трупов у нас только два. Скорую вызывайте.
- Скорая внизу.
- Ну, так, давайте медиков сюда. Быстро! Быстро! Пойдемте, мисс, - он протянул ей руку.
Шер замотала головой:
- Нет-нет, я останусь с ним. Его нельзя оставлять одного.
ЖирностьБаллада о Призрачном Велосипедисте
О некоторых дорогах ни за что не догадаешься, куда в итоге она тебя приведет.
На самом деле все просто.
Она не любила меня, и не любила готовить. А когда-то любила, по крайней мере, делала вид, и мне так казалось, а потом перестала. Тогда мне думалось, что я могу быть уверен в ее чувстве ко мне, в том, что оно не изменится. Оказалось, уверенным нельзя быть ни в чем. Кроме одного: пищу она готовила всегда с возмущением, мол, вот чем благородной донне приходится заниматься! Или, в лучшем случае, с равнодушием, и это было и остается неизменно. Остальное изменилось. И кого теперь она не любила больше, меня или готовку - вопрос.
Нет, на самом деле, я люблю, когда вкусно, но не слишком в этом вопросе требователен. Съедобно, и ладно. Кстати, напрасно, надо быть более требовательным - вообще, и в смысле гастрономии в частности. Но об этом, как и о многом другом, начинаешь задумываться, когда уже слишком поздно что-то изменить.
Только ведь недаром говорят: не важно, как приготовлено, а важно, как подано. Вот тут и кроется подвох. Любимого накормить почитаешь за счастье, последнее отдашь, и будешь рад, когда это тебе удалось. А когда говоришь: ешь молча и помни, кто тебя кормит, - с тобой все ясно.
В общем, она больше меня не любила. Когда, в какой момент это произошло, я не отследил, не заметил. Жизнь просто катилась по накатанной и, казалось, всех все устраивает, и так будет неизменно, а в какой-то день, будто вынырнув на поверхность реальности, я вдруг обнаружил, что изменилось все. Мы больше не совпадали, не попадали в резонанс, не звучали совместно, и чтобы не возникало диссонансов, кто-то должен был помалкивать. Мы взялись за выполнение этой задачи совместно. Да, как существо более чуткое, она почувствовала наше охлаждение раньше меня.
Молчаливые призраки поселились в нашем доме, тени теней бродили по углам, замирали у окон, все что-то выглядывая на пустынных улицах.
Вследствие всего происшедшего, на готовку у нее руки вовсе опустились. Да оно и понятно, зачем принуждать, ломать себя ради нелюбимого? Никакого резона нет.
Мы не расстались, нет. Да и куда было идти? Мне. Ей - тоже. Ведь другой страсти не возникло, не было ее, манящей и зовущей, за которой невозможно не следовать, - только тихо угасала прежняя. Так и остались мы, продолжали жить вместе, в одном доме, просто каждый теперь спал в своей кровати, и отводил взгляд в сторону прежде, чем встретит ответный, упирался им хоть в пустоту - куда угодно, только бы не наткнуться на то, что вызовет ненужную боль.
Мы боялись боли. Как и все, как и все.
К сожалению, сам я готовить не умел еще в большей степени, чем она. Хоть и пытался. Но нет, не получалось ничего - не мое это, хоть тресни. Поэтому, чтобы как-то выходить из ситуации, да и чтоб разрядить обстановку, я купит себе велосипед, и по выходным стал ездить на нем в один ресторанчик в соседней деревне. Вполне себе традиционная корчма, где каждый входящий в знак приветствия обществу стучал трижды по столу пальцем. Там подавали отличные отбивные, с пюре или с жаренным картофелем, которые очень мне пришлись по нраву. Очевидно, поэтому, узнав мой всегдашний аппетит, завсегдатаи, которые из местных, приняли меня благосклонно, можно сказать, приняли как своего. Ну и, конечно, кое-какое угощение обществу от меня лично тоже сыграло свою роль.
Чтобы жить мирно, нужно не так и много, всего лишь стараться избегать обострений. Но этот подход не слишком годился для нее. Вообще, когда она становилась на принцип - она стояла на нем намертво.
Так было с готовкой, так было и с тем окном.
- Не открывай! - сказал я ей. - Видишь, какой ветер поднялся?
В ответ она одарила меня одним из своих вымороженных стылых взглядов.
Хорошо, хорошо, ты знаешь сама... Делай, как знаешь.
Сильный порыв сквозняка, удар - зазвенело стекло, полетели осколки.
Я мужественно сдержал эмоции. Только подумал, а вот, если бы не сдержался, это считалось бы состоянием аффекта, или нет? Не определившись, я молча снял с крючка велосипед и вышел на улицу. Плевать. А со стеклом пусть сама разбирается.
Я вскочил в седло и, определив, откуда дует ветер, повернул в противоположную сторону. Ветер, видимо, чувствовал свою вину за разбитое стекло и, чтобы как-то ее загладить, нес и нес меня, точно крейсерскую яхту под всеми парусами. Давно я так не летал. Замечательное чувство легкости, скорости и подвластности пространства! Вскоре я и думать забыл о недавнем происшествии дома. Потому что, на самом деле, я ворвался на своем байке в какую-то иную реальность, и пребывал в эйфории.
И долго еще в ней пребывал, в том состоянии возвышенной неопределенности, в котором не важно, где, но важно, как.
А когда очнулся и стал более-менее трезво оценивать окружающее, обнаружил, что нахожусь на загородном шоссе, мне незнакомом. Несмотря на то, что в своих велосипедных бросках туда-сюда, я давно исколесил всю округу, именно эта дорога не попадалась мне ни разу. Странно, подумал я, и принялся с интересом осматриваться по сторонам.
Это было прямое, как натянутый канат, шоссе, обсаженное с двух сторон большими старыми деревьями, липами, каштанами и грецкими орехами. Странный ботанический набор, кстати. Между какими опорами был канат этот натянут, откуда и куда вела дорога, я понятия не имел. Потому что, как сказал, очнулся уже посреди нее, и никаких указателей поблизости не увидел, равно как и населенных пунктов, или каких-то других знаковых мест, что позволили бы мне сориентироваться - только поля, поля, и, в отдалении за ними, лес. В какую сторону ни посмотри, все одно и то же - ровная лента асфальта и неопределенность.
Подумав, впрочем, недолго, я решил продолжить путь в том направлении, в котором движению способствовал ветер, который все еще продолжал дуть ровно и с прежней силой. Я решил ехать по этой дороге до тех пор, пока хоть куда-нибудь, в любое поселение, деревню или город, не приеду. Слишком меня эта история заинтриговала, и очень захотелось узнать, куда я попал, и что это за трасса.
В общем, еду. Настроение отличное, бодрое, тревог - никаких. Усталости тоже не чувствую - спасибо ветру, старается. Про разбитое стекло забыл. С интересом глазею по сторонам, но везде все то же самое - серый асфальт стелется под колеса широкой лентой, деревья мелькают, поля и, в отдалении, лес.
В какой-то момент я обнаружил, что нахожусь в самом начале длинного пологого спуска. Дорога здесь словно бы провисала, как тот канат, с которым я ее прежде сравнивал. Знаете же, что канат, как его ни натягивай, все равно провиснет? И чем натяжение слабей, тем провис больше. Вот и здесь то же самое. Провисло.
Я еду, с горки - вообще прекрасно. Ветер в ушах шумит, душа поет - хорошо! И тут замечаю, что навстречу мне кто-то едет. Присмотревшись, понимаю, что это такой же велосипедист, как и я, только на его вело машине, невзирая на то, что белый день в разгаре, фонарь горит. Маленький и очень яркий такой, точно галогеновая искра, огонек. И если взять провисший участок дороги за целое, мы со встречным ездоком находились на разных его концах примерно в одном положении, и, по моим прикидкам, встретиться должны были где-то посередине, в самой нижней точке.
Надо будет остановиться и выяснить у человека, откуда и куда мы с ним едем, подумал я.
Еду. Фонарик впереди телепается, рыскает немного из стороны в сторону, как легавая собака в поиске, приближается. Тут я подумал, что коль мне ветер в спину дует, то для него он должен быть встречным, без вариантов, и, значит, с той же силой, с которой разгоняет меня, его он должен тормозить. По идее, так, но ничего такого заметно не было, навстречу друг другу мы неслись с одинаковой скоростью, и наше рандеву в назначенной точке стремительно приближалось.
Вскоре я уже мог встречного ездока кое-как рассмотреть. Быстро все схватывал, на лету. Это был мужчина, что характерно. В светлой клетчатой рубахе и синих джинсах. Белая бейсболка надвинута на глаза, да еще головы он не поднимал, не отрывал взгляда от переднего колеса и дороги под ним, так что лица его разглядеть не удалось. Зато бросилась в глаза его низкая посадка, седло у него было слишком опущено. Еще он как-то выворачивал наружу пятки на педалях, ремешки его сандалий торчали в стороны, а колени он прижимал к раме. Вид у мужчины был такой, будто ехать на велосипеде ему страшно, и он весь скован и зажат, потому что боится невзначай упасть. Велосипед его был самый обычный, дорожный, и довольно старый, не то, что мой - горный последней модели. И, несмотря на все препоны, на страх движения и на старую технику, даже на то, что ветер дул ему в лицо, педали он крутил легко и бодро, можно сказать, с азартом, и ехал необычайно быстро.
Потом я подумал, а почему этот тип едет прямо посередине дороги? Почему не по своей полосе? И при том его еще все время мотает из стороны в сторону. Боится в кювет свалиться, догадался я, и принял вправо.
Но не тут-то было! Встречный ездок, непонятно с какого рожна, следом за мной принял влево. И, слепя светом своего фонаря, стремительно приближался.
- Эй, эй! - закричал я, сильно обеспокоенный. - Куда тебя несет?!
Человек не отвечал, молча несся прямо на меня. Расстояние между нами сокращалось стремительно и неумолимо. И тут я понял, что столкновения не избежать. Справа, без всякой обочины, дорога срывалась в глубокий кювет, слева - он, опасный ездок, перекрыл мне пространство для маневра. Неожиданная такая случилась западня. Я ударил по тормозам, но с ними что-то случилось, что-то непонятное, не взялись почему-то. И охнуть не успел, как этот тип в меня врубился.
Да, перед тем еще, наплывая, мелькнули его глаза, его взгляд исподлобья, и улыбка, мне показалось, зловещая, как у того клоуна, которого все боятся.
Я почувствовал толчок, удар, меня всего потрясло и всколыхнуло. Я подумал, все, лететь мне наземь, на твердый асфальт, а то и дальше, глубже, в самый кювет. Но каким-то невероятным образом я не упал, остался в седле. И, кстати, сразу остановился. Я был ошеломлен, а чувство меня накрыло такое, будто сквозь меня промчался ураган. Продрался, как сквозь куст на своем пути, ломая ветки, срывая листву, оставляя частицы себя.
Опустив ноги на землю, я какое-то время стоял, потрясенный, раскрывая рот, как рыба, не в силах вдохнуть, набрать в грудь воздуха. Потом, когда первый шок прошел, воздуха я набрал побольше, и тогда оглянулся, в надежде высказать негодяю, дураку и идиоту все, что я о нем и его манере езды думаю.
Оглянулся, - и никого.
Дорога, насколько хватало глаз, была пуста. За деревьями тоже никто не прятался, по полю не ехал, в канаве не валялся. В общем, пропал мужичек встречный, будто его и не было. Призрачным каким-то тот велосипедист оказался. Аж мороз по коже, честное слово! Я, кстати, так и подумал: - Что за черт! Ничто ведь не указывало на то, что происшествие мне привиделось, пригрезилось, или что я сам себя при помощи собственного воображения разыграл.
Может, оно и так. И хорошо бы, чтоб так и было. Но что делать с левым моим локтем, который все-таки от удара распух и болел нещадно? Это как объяснить? Вот и я не знал, как.
В общем, психанул я. А ну его все к лешему! - помнится, сказал я тогда. И решил: никуда больше не поеду! Дотащился до ближайшего дерева, до старой липы, ноги меня почему-то едва держали, и сел на землю, буквально - свалился, прислонившись к нему спиной. Ноги к себе подтянул, больной локоть обнял, прижал к животу, а глаза закрыл и давай вспоминать, что оно и как было, да гадать, как докатился я до жизни такой. Ну, вполне обычный набор само копательных страдальческих мыслей.
Но, что характерно, вскоре все те мысли, и глупые, и умные, улетучились, и остался перед глазами у меня только взгляд исподлобья того клоуна без маски, да его страшная клоунская улыбка. И что оно все значило, и для чего произошло со мной, никакого понятия я так и не обрел. Ни бум-бум, как дети говорят.
Что ж, на перекрестках реальностей еще и не такие призраки встречаются, и не такие встречи бывают. Туман бытия, опять же, не способствует прозрачности сознания. А способствует одному лишь душевному смятению. Придумав определение своему состоянию, я вдруг почувствовал, что состояние это неустойчиво, и, более того, что смятение нарастает. И в тот же момент отключился.
Не знаю, какого качества была моя отключка, сон то был от усталости, или, может, обморок от чрезмерной волнительности события, да и сколько я в ней пребывал, тоже сказать не могу. Но каково же было мое удивление, когда, вновь включившись в реальность, обнаружил себя сидящим у дороги напротив своего любимого ресторанчика.
Вот как я сюда попал, кто бы мне объяснил?
Никто. Я и не ждал, что найдется кто-то умный с готовыми объяснениями. Однако почувствовал, что собственные мои мозги нуждаются в прочистке, причем, капитальной. Встряхнувшись, я кое-как поднялся на ноги и, подхватив лежавший рядом байк, отправился в заведение напротив. К счастью, никто не стал у меня допытываться, что я делал под деревом, а, может, и неспроста оставили меня в покое. Не знаю. Может, на лице у меня было написано, что лучше меня не трогать.
В тот раз промывание мозгов несколько затянулось, если честно, надрался я тогда, как никогда прежде. Так что даже пришлось заночевать в деревне, в местной гостинице, куда меня и мой велосипед отвел сын хозяина ресторана. Сам я позаботиться о своем байке был не в состоянии.
И это был первый, но далеко не единственный раз, когда я проводил ночь вне дома. Но с него все и началось.
Собственно, все ведь и так понятно... Прояснения в мозгах, не наступало, я по-прежнему не понимал, что со мной происходит, и, для поддержания достойного уровня умственной активности, мне требовалось все больше бодрящей жидкости. Как нельзя лучше для этой цели подходила чача местного производства. Всем она была хороша, и вкусом, и приличным градусом, и способностью, будучи подожженной, поддерживать почти невидимое голубоватое и призрачное пламя. Но был нюанс. В определенный момент чача отрубала сознание напрочь, выключала его враз, как свет в комнате, видимо, во избежание перегруза. И правда, наутро голова от нее совершенно не болела, блевать не тянуло, сознание оставалось ясным. Только вот до комнаты, прежде чем в ней погаснет свет, надо было успеть дойти, чтоб не шарахаться потом в потемках.
В гостинице к моим набегам по выходным скоро привыкли, и даже стали оставлять для меня всегда одну и ту же комнату. А что, вел я себя прилично, не буянил, платил исправно. Местные женщины дарили меня своей любовью - за те же достоинства. А еще, все они - все местные - любили слушать в моем исполнении Балладу о Призрачном Велосипедисте.
Все почему-то думали, что это такая малоизвестная местная легенда, а не то, что произошло лично со мной.
Как-то сам собой сложился у меня, можно сказать, выкристаллизовался определенный текст. Я бы назвал его каноническим. Конечно, от рассказа к рассказу менялись в нем какие-то детали, большей частью, несущественные. Именно этим и нравилась баллада в моем исполнении слушателям. Но кое-что в ней всегда оставалось неизменным, а именно, присутствие тайны, которую я тщился, но так и мог разгадать. К сожалению, никто, кроме меня, с Призрачным Велосипедистом не встречался, и не мог добавить к моему рассказу ни слова. Время шло, но разгадка не приближалась.
А я старался! Я все надеялся, что мне повезет, и однажды я снова повстречаю того типа в белой бейсболке. Я имею в виду, конечно же, его, Призрачного моего Велосипедиста.
Без устали носился я по окрестностям в поисках новой встречи. Я просто нарывался на нее, напрашивался, и уже выходных было мне мало, и в будние дни, после работы я брал свой велосипед и отправлялся на поиски того, с кем встреча казалась неизбежной и была для меня такой желанной. Жена только сумрачно смотрела мне вслед, но остановить не пыталась. Да и что могла она мне сказать? Чем могла удержать? Не знаю, тогда мне требовалось что-то совсем другое, чем она, как мне казалось, не обладала.
Потерял я, как говорится, покой. В этом деле одна интересная вещь была, я, кстати, сам не сразу ее осознал. Словом, мучила меня тогда постоянно какая-то неудовлетворенность. Будто потерял я, невесть где и при каких обстоятельствах, часть самого себя, понимаете? Прежде всего, это, а уже потом и оттого - покой. Пустота в душе образовалась, каверна, и этот вакуум нужно было срочно заполнить.
Не сразу, совсем не сразу я догадался, что в этой моей ущербности виновен Призрачный Велосипедист. Ведь это он во время нашего с ним странного столкновения и взаимопроникновения, выдрал из меня часть естества. Точно, он! Больше ведь некому. Что это была за часть, что в ней располагалось, я не знал, но ощущал настоятельную потребность вернуть пропажу на место. Восполнить недостающее, и стать вновь полноценным человеком.
Вот так, ни много, ни мало - стать полноценным человеком. Будто я знал, что это такое. Но он-то, Призрачный мой Велосипедист, несомненно, знать был должен. Ведь это он изъял из меня недостающую теперь часть, поэтому не мог не знать, что она из себя представляет. Тут ведь принцип простой: взял чужое без спросу - верни назад, положи на место. Видишь же, человеку плохо! Плохо, да. Потому столько сил и времени я потратил на поиски человека, которого кроме меня, похоже, никто больше не видел. И который, строго говоря, кроме меня никому особо нужен не был.
Однажды я подумал, что все это пустое, и жизнь моя просто улетает в трубу, как пламя из печки-буржуйки. Я сам придумал себе мороку, сам сочинил небылицу, а при таком раскладе что-либо прояснить невозможно. Кроме того, что пора со всем этим заканчивать.
Как-то раз, намотавшись по окрестным дорогам в поисках своего, скорей всего, как мне стало казаться, несуществующего Призрачного Велосипедиста, я сидел в ресторанчике. Передо мной на тарелке источал пары и запахи отбивной шницель, а в руке я держал рюмку с чачей. И тут я подумал, нет, почувствовал, что с меня хватит, что пора с этим кончать. Вдруг невыносимо захотелось домой, к жене. Да, я вспомнил, что у меня все еще есть жена.
Рюмку я отставил, даже не пригубив, и отбивную есть не стал. Сунув деньги под тарелку, я вышел на улицу и, вскочив на велосипед, помчался домой.
Ничто, как говорится, не предвещало, а, наоборот, чувство было такое, что все треволнения мои позади, все сомнения разрешились самым благоприятным образом, а невзгоды рассеялись. Это чувство окрыляло, так что я мчал домой, как болид формулы один, по прямой, максимально спрямляя повороты и срезая углы.
Жена, как ни странно, ждала меня. На ней было мое любимое платье, так выгодно подчеркивающее ее телесную индивидуальность - тонкую талию при крутых бедрах и трепетную тяжелую грудь. В столовой накрыт стол на двоих, горят свечи, на столе бутылка коньяка. Неужели, сама купила?
- Как мило, что ты ждешь меня! - начал я восторженно. - Я как раз подумал, что мы с тобой могли бы...
По тому, как растворилась в ушедшем мгновении ее улыбка, как следом погасли сиявшие радостью глаза, я понял, что все обстоит несколько иначе, что я принял желаемое за действительное. Стало ясно, что и ее возбуждение, и ее платье, и этот стол с коньяком - все это не для меня. Что я, как ни обидно, как ни пронзительно больно звучит, чужой на этом празднике жизни.
- Погоди, погоди! - начал прозревать я, как обычно, вслух, проговаривая открывшуюся истину. - Ты что же, изменяешь мне?
- Не ждать же еще десять лет, пока ты сам расчехлишься! - гордо вскинулась она.
- С другим мужчиной? - тупил я.
- Нет, с собакой! Хотя, все вы, мужики, кобели и есть.
- Но здесь? В нашем доме? - разгорался я возмущением.
- А чем тебе наш дом не по нраву? По-моему, очень уютное гнездышко! Тебя отсюда никто не гнал.
- Как ты могла! - пробовал наступать я.
- А ты? - охладила она меня ставшим вновь стылым взглядом. - Как мог ты? Или, ты думаешь, если развлекаешься где-то на стороне, в деревенской гостинице, никто об этом не узнает? И не сделает соответствующих выводов?
Да, конечно. Глупо было отпираться, еще глупей было устраивать сцену ревности. После всего, после нашего охлаждения, после того, как каждый стал жить своей, по сути, отдельной жизнью.
Почему же так горько-то?
Я понял, почему. Потому что, оказывается, несмотря на все сложности наших отношений, всегда оставалась во мне и была жива надежда, что однажды, в самый темный момент жизни, я смогу вернуться, и меня примут, утешат, спасут. Эх...
Только что эта надежда умерла, оттого-то и было так горько.
В дверь позвонили.
- О! Иди, встречай своего ха... К тебе пришли! - сказал я.
- А! - она махнула рукой. - Что уж теперь!
- А что теперь не то?
- Настроение пропало.
- Настроение пропало? А мы сейчас его тебе поправим!
Я схватился за велосипед, который не успел повесить на крюк, и он так и стоял в коридоре, прислоненный к вешалке. Я открыл дверь и, задним колесом вперед, вынес байк на площадку. Какой-то мужик шарахнулся в сторону, но я постарался его успокоить.
- Ничего-ничего, - сказал я. - Ничего!
Вот именно, ничего! Ничего у меня не осталось, ни дома, ни любимой жены. Кроме этого байка - ничего. Пустота. И холод. И тьма.
Выйдя из подъезда, я взобрался в седло, сел на него, как на кол, и помчал, куда глаза глядят. Собственно, был вечер уже, совсем стемнело, дорога освещалась редкими фонарями. Неожиданно я осознал, что уже наступила осень: деревья во мраке светились желтыми факелами. Листва беспрерывно падали на землю и, шурша, стелилась под колеса. С неба сыпалась мелкая влага, дождь - не дождь, какая-то морось. Я натянул на голову капюшон пайты, включил фару - конус света упал передо мной на дорогу. Порадовался еще, что буквально на этой неделе купил и установил ее, новую. И хоть машин на улицах было немного, и дорога хорошо различалась при свете фонарей, я подумал, что с фарой однозначно лучше. Пусть будет, подумал я, кто-то же должен освещать путь.
А потом меня накрыло. Все эти мысли, волнения налетели черной тучей, точно облако слепней, и ну жалить. Душа в крови - как ею не напиться, не нахлебаться вдоволь, пользуясь случаем?
В общем, потерялся я в своей кромешности на какое-то время совсем, а когда вновь всплыл на поверхность и стал замечать дорогу, обнаружил, что качу по какому-то корявому и совсем темному переулку. Кривоколенными такие еще называются. Что характерно, места этого я не узнавал. Ну, вот почему оно всегда так выходит, стоит выпустить из внимания какую-то часть пути, так потом ни за что невозможно понять, где в итоге оказался? Закон. Преодолеть разрыв можно, лишь применяя метод экстраполяции, но в него ведь не каждый умеет. Я вот тоже не умею, если честно. Поэтому, как ни старался, понять, где оказался, в каком таком проезде очутился так и не смог. Да и не успел.
Проулок, как я уже упоминал, был изрядно кривым, коленчатым, суставчатым, и не успел я выстроить свои соображения в ряд, как пришлось их оставить, позволить им вновь разбежаться, чтобы без помех войти в поворот дороги. Точней, в изгиб, и очень крутой. И едва я вынырнул на другом его конце, как увидел, что чуть в отдалении движется мне навстречу такой же конус света, как у меня. Фара! Велосипедная. Я сразу все и сообразил.
Ага! - вскричал я. Врешь, не уйдешь! Только не сегодня.
И я устремился прямиком на него, удостоенного отдельной баллады Призрачного Велосипедиста.
В руль я вцепился, как в штурвал линкора на боевом курсе. Глаз прищурил - видел цель. Вот сейчас мы все и выясним, думал я, почему-то - мстительно.
И, знаете, какая-то лихость мной овладела. Ну, думал я, сейчас я ему вломлю. Ведь было за что, правда?
Тут кое-какие мысли ко мне вернулись, и я опять начал думать. На тему, так сказать, происходящего в реальном времени. Осмысление какое-то началось. Что ж, вовремя.
Я вдруг подумал, что вот тот, встречный-поперечный призрачный призрак, он ничего у меня не забрал. Наоборот, передал. Передал он мне свое беспокойство, и неустроенность, и тоску. И, как ни странно, жажду любви. Хотя, почему странно? Из-за этой неутоленности все как раз и происходит. И, наверное, я мотался по дорогам в поисках него, или кого другого, не знаю, кому мог бы вернуть или передать чужое наследие. И мне было все равно, кому его сбагрить.
И вот теперь мне стало казаться, что все мои поиски, и все устремления были напрасными, потому что никакое это наследие не чужое, а самое мое. Этот дух беспокойства, бацилла неудовлетворенности, сидит глубоко во мне, как и в каждом ищущем. Ждет, когда кто-то ее пробудит, да пустит на волю. И я не успокоюсь, не обрету покой до тех пор, пока не встречу того, кому смогу передать свой импульс.
Собственно, уже встретил, теперь главное - не упустить.
Я сжал крепче руль в ладонях, я задрожал от нетерпения. Ветер шумел в ушах, а в горле так пересохло, что я с трудом мог дышать. Но все это мелочи, я видел лишь то, что цель моя приближалась, я сосредоточился на ней.
Расстояние между нами сокращалось стремительно. Но чем пристальней я вглядывался в Призрачного Велосипедиста, тем странней он мне казался. Во всяком случае, выглядел он совсем не так, как в прошлую нашу встречу. И силуэт у него был иной, и байк, похоже, он сменил на горный. Ишь, капюшон на голову натянул, чтоб не узнали.
И вот тут мне глянулось в нем что-то знакомое. Очень знакомое. С каждым мигом узнавание было сильней и сильней. Мне даже показалось, что я в зеркало посмотрелся, и увидел в нем себя. Нет, шалишь, думал я, шалишь! Не обманешь! Не уйдешь!
Встречный задергался, как я в прошлый раз, заметался, пытаясь отвернуть, увернуться, но меня неудержимо влекло к нему, позволить ему уйти, избежать контакта, я просто не мог. Ради себя самого.
Бац!
Мы сшиблись грудью, как два сокола в полете, проникли, пронеслись друг сквозь друга, как проникают друг в друга звездные потоки. И в этот момент наибольшей близости я окончательно узнал в нем - себя. А дальше сознание мое медленно, но неуклонно погасло - будто факел моего разума окунули в воду.
Потом где-то в темноте зазвонил телефон.
По голосу, телефон был похож на мой - только это и привлекло мое внимание. Логично было предположить, что он мой и есть. Тогда я открыл глаза, и сразу стало значительно светлей.
Телефон звонил и звонил. Настойчивый, прям как его хозяин. А кто его хозяин? Правильно. Я попробовал пошевелиться, но тело тут же пронзила и сковала жуткая боль. Ноги, спина, все. Я где-то лежал, на холодной брусчатке, весь вывернутый, изломанный. А телефон не прекращал попыток дозвониться. Хорошо, дозвонился... Але?
Так не пойдет. Я пошевелил рукой, оказалось, это возможно, и даже терпимо. Двумя пальцами вытащил устройство из заднего кармана, дотянулся второй рукой, ткнул пальцем в экран.
- Але!
- Але! Але! Але! - залепетала сразу жена где-то в гулкой тишине. - Ты? Жив?
Что такое, подумал я, что у нее стряслось? Никогда не звонила, и вот, на тебе.
- Жив, - сказал я, подумав. И, вроде, не солгал.
- Где ты? Где? - вновь посыпала она свои вопросы, так что я не мог выяснить, зачем ей понадобился.
- Не знаю, где, - сказал я. - Тут брусчатка.
- Я знала! - закричала она. - Чувствовала! Расшибся? Ты можешь идти?
- Кажется, нет, - я попробовал пошевелиться, и снова едва не потерял сознание от боли. - Нет, - сказал более уверенно. - Я тут упал...
- Где это? Где?
- Понятия не имею.
- Опиши, что видишь?
- Дома, заборы... А вот еще колонка водяная и, кажется, пожарное депо.
- Все! Я знаю это место! Жди меня, никуда не уходи. Я скоро!
- Да куда ж я...
Откуда-то в поле моего зрения появился кот, приблизился и, обернув лапки хвостом, сел рядом у самого моего лица и стал заглядывать мне в глаз, в скважину моей души. Черный кот, натуральное порождение ночи, из которой он явился.
Как все странно складывается, думал я, как все переплетается. Выходит, она почувствовала, что со мной случилась беда. Но это значит, хотя, может, я и ошибаюсь, что она чувствовала и все то другое, что происходило со мной раньше. А я и не знал!
И тут я понял, в чем был не прав, относительно супруги. Я думал, она перестала чувствовать, меня, вообще, а она - вона как. Все чувствовала, все понимала. Зато сам я был и глух, и слеп. И туп, конечно.
Дурак. Это я про себя, не про кота же. Кот хороший. Будет меня сторожить, пока не придет она. Или кто-то еще. Чтоб я не улизнул раньше времени. А то ведь я могу...
Еще я подумал, что все мы, в какой-то степени, Призрачные Велосипедисты, и, не понимая этого, ищем встречи с собой. Настоящей встречи, капитальной. Потому что каждый хочет, каждому нужно посмотреть в глаза себе, понять собственную душу.
Но встречи с собой небезопасны... И все же, мы рискуем.
Потому, каждый в душе своей - Призрачный Велосипедист.
Слышишь, пение спиц, звяканье цепей? Это мимо проносится пелотон человечества. Не отставай!