Аннотация: Отчего это у всех без исключения прокуроров - лица инквизиторов?
Главный врач участковой больницы Вадим Гриднев ехал в город без особой тревоги. Он несколько раз перечитал повестку, но так и не смог придумать ни одной версии, с помощью которой можно было бы хоть приблизительно объяснить причину вызова к следователю областной прокуратуры. Утешала мысль, что вызывают не как обвиняемого, а как свидетеля, так ведь и было написано: для дачи свидетельских показаний. Думал, думал доктор и остановился на варианте, что, наверное, на Соломона наезжают, левую работу выискивают.
"Нашли дурака, ничего не знаю, и баста, а то, что помогал ему протезировать, так он при мне рыжее не вставлял. Так что на мне, где сядешь, там и слезешь", -- успокоил себя Вадим, выходя из вагона.
Город встретил весенней грязью, синим дымом из выхлопных труб автомобилей, суетой спешащих по своим делам пассажиров и целым табором цыган на привокзальной площади. Они сбежали на Урал после ташкентского землетрясения и больше в Узбекистан не вернулись, предпочтя холод перспективе быть погребенными заживо под обломками собственного дома у себя на родине. Любопытный, как и все провинциалы, Вадим остановился около двух цыган, ругающихся друг с другом на своем твердом языке согласных. Доктор постоял немного, увидел, что драки не будет и что дело идет к примирению, пересек площадь и сел на первый же трамвай, идущий в центр города. Он зашел в универмаг, но не за покупками, а потому, что на первом этаже располагался кабинетик ювелира. Перстень, изготовленный Соломоном, чуточку давил. Можно было, конечно, попросить самого мастера чуточку раскатать изделие, но не хотелось огорчать учителя. Он бы расстроился, узнав, что его работа имеет пусть незначительный, но дефект.
Ювелир похвалил работу, удивился, что не проставлена проба, определил на глазок достоинство металла, померял Вадиму палец и пообещал закончить работу через час. Доктор взглянул на циферблат. Через двадцать минут Соломон должен прийти на обед. Нужно обязательно переговорить с ним до беседы со следователем.
"Береженого бог бережет, -- подумал Вадим, -- а то брякнешь что-нибудь не в резьбу, и будут у шефа неприятности".
Соломона дома не оказалось, но, судя по выражению лица его жены Софьи Моисеевны, ничего экстраординарного не произошло.
"Калымит где-нибудь, паразит, -- сказала супруга известного дантиста, целуя Вадима, -- вовремя пришел, негодяй, -- продолжала она, подавая ему тапочки, -- у меня лагманчик -- язык проглотишь".
Софочка была родом из Бухары, готовила азиатские блюда изумительно и имела комплекс. Она стеснялась словесного выражения нежных чувств. Поэтому количество нарочито бранных слов по отношению к предмету обожания было прямо пропорционально степени влюбленности в объект.
Любимец семьи, толстый, как поросенок, и усатый, как маршал Буденный, котяра был мерзавец. "Я сняла вчера шкурку со щуки, хотела фаршированную рыбу сделать, а он съел ее, мерзавец!"
Попугай Ромка был сначала обласкан комплиментом, но тут же поставлен на место бранным определением. Он был подлец.
"Самые интеллектуальные птицы -- это вороны и попугаи, -- говорила Софочка, накрывая на стол, -- и не потому, что они имеют способность к звукоподражанию, это происходит у них автоматически, без осознания смысла. Меня удивляет не это, а то, что отношения между Ромкой и этой стервой, -- жест в сторону Ромкиной жены, -- очень напоминают человеческие. Она его дразнит, кусает, дергает за перья, а когда он, наконец, психанет и накостыляет ей, подлец, -- эта истеричка кричит на весь дом! Жалуется!"
Вадим ел молча, он знал, что Софочку нельзя перебивать. Она накормит, наговорится, закурит втихаря от Соломона "для похудания", как говорила она, а уж потом станет слушать, лишь изредка прерывая собеседника ироническими восклицаниями. Софочка была бесплодна, и когда три года назад Соломон привел на ужин лучшего своего ученика, всю свою нерастраченную в неосуществленном материнстве любовь она обратила на Вадима. Он ел у них, пил, частенько ночевал по настоянию Софочки: "Никуда не пойдешь на ночь в этом бандитском городе, не хватало мне этих цуресов1". Он даже оставался за хозяина, когда Соломон с женой уезжал в отпуск. Словом: родственник, и только.
Никаких повесток Соломон не получал, и вопрос об этом, вообще, был оставлен без внимания.
"Зачем же меня тогда вызывают?" -- гадал Вадим, ничего вразумительного не придумал и постарался прогнать прочь тревожные мысли.
"Как тебе это нравится? -- кричала из кухни хозяйка. -- Пересадили всех стоматологов, и куда теперь беззубым идти? К Соломону, конечно. А он кто? Он первый секретарь обкома партии? Он имеет депутатскую неприкосновенность? Да его завтра же пациент продаст, и возьмут его за штаны с конфискацией всего этого".
Вадим не видел, но знал наверняка, что, проговорив слова: "с конфискацией всего этого", Софочка обязательно обведет глазами окружающее ее великолепие.
"А я тогда куда? -- продолжала Софочка, вернувшись в комнату. -- Он обо мне подумал, этот гешефтмахер1?" Она закурила и успокоилась.
"Он сейчас живет, как Ленин в подполье. Конспиратор! Новых больных берет только по письменной рекомендации старых, проверенных клиентов. Работает только на дому у пациентов. Там же оставляет всю аппаратуру и инструмент. И ты думаешь, я хорошо сплю после этого? Я вообще не сплю. Ты же понимаешь. Слушай сюда. У моей подружки Женечки Гинзбург посадили племянника. Знаешь, какое страшное преступление совершил мальчик? Он -- венеролог. Пролечил на дому двух курсантов из летного училища от гонореи, сходил с ними за это в ресторан, ну и пару бутылок коньяку от них поимел. Знаешь, сколько ему дали? На Женечку страшно смотреть, как она переживает. Ты ее увидишь -- не узнаешь, скажешь: "это не она".
"Как я могу ее узнать, если я с ней не знаком? -- удивился Вадим, но из вежливости спросил: "Ну, и сколько ему дали?"
"Девять лет! -- закричала Софочка, -- это же красный террор! Я -- таки уеду от такого правосудия!"
Вадим пообещал зайти вечером, когда вернется Соломон, а сам поехал к брату. Брата на месте не оказалось, да и не мог он дома оказаться при всем желании потому, что Паша его уже посадил в отстойник, чтобы он с Вадимом не встретился и не договорился, как получше наврать следователю. А за стеной отстойника, в комнатке размером в один квадратный метр томился арестованный возле стомклиники Соломон. Вадим пришел в управление минут за пять до назначенного ему времени. Успел осмотреть доску почета областной прокуратуры и был вызван в кабинет. Он разволновался в самый последний момент от неопределенности положения, а главное оттого, что увидел, как из кабинета следователя вывели молодого человека в наручниках. "А, черт побери! Или "Х" пополам, или "П" вдребезги, -- подумал Вадим, -- лучшая защита -- это нападение".
Он уселся на предложенный ему стул и спросил, сам, удивляясь своей развязности:
"Я тут у вас доску почета просмотрел. Отчего это у всех без исключения прокуроров -- лица инквизиторов?"
Доктор ожидал негативной реакции следователя на его хамское замечание. Но ничего такого не произошло. Хозяин кабинета приветливо улыбнулся. Он неукоснительно следовал твердому правилу: чем большую неприязнь вызывает подследственный, тем больше нужно ему улыбаться. Позиция, с точки зрения Паши, беспроигрышная. Ласковому следователю больше доверяют и порой рассказывают то, что и лучшему другу знать не надобно. А главное преимущество улыбчивых -- в неограниченных возможностях вариабельности неотвратимого наказания болвана за доверчивость. Наказания запланированного на самый конец допроса. Только расслабится прикупленный доброй улыбкой следователя допрашиваемый дурачок, только поверит, идиот, что перед ним такой же, как он сидит и что с ним фамильярничать можно, только намылится домой к жене, к детишкам, к уральским пельменям, а следователь кнопочку нажмет, конвой вызовет, из карманчиков все выложить на стол прикажет, и любо-дорого смотреть, как преступничек масть меняет: вот и красочки с личика куда-то ушли -- побледнел, как покойник, вот и ротик со страху перекосился, вот и с язычком что-то неладное происходит -- высох весь аж небо как рашпилем царапает.
А самое большое удовольствие -- это наблюдать, как спесь с гонорового сходит, достоинство, куда-то улетучивается, и вместо уверенного в себе, самодовольного кретина, оказывается на привинченном стульчике жалкий, испуганный, потный от ужаса перед отличником прокуратуры слизняк.
Так вот, улыбнулся ласково так Паша и ответил без всякого раздражения:
"Эти заслуженные работники прокуратуры являются представителями закона, а у закона и должно быть суровое лицо".
Потом представился: Павел Георгиевич Бобков, потом заполнил анкетные данные Вадима и пошутить при этом не преминул, дескать, какая неосмотрительность со стороны дедушки вашего, сына своего, то есть папеньку вашего Славиком назвать. А теперь мучайся, выговаривая ваше отчество: Вадим Вячеславович! Язык сломать можно! Он и дальше шутил в том же роде, по поводу рождения Гриднева, в какой-то Енотаевке Енотаевского района, а Вадим, тем временем, мучительно вспоминал, где это он такую фамилию "Бобков" слышал? И даже когда следователь спросил, что сделал доктор с бутылкой коньяка, презентованной ему наркоманом Левоном за ампулу омнопона, он думал об этой ненавистной почему-то фамилии и ответил, не задумываясь, что сделал с коньяком то, что и следует делать со спиртным: "Выпил бутылку с приятелем, и все". А Паша после этого совсем развеселился и задал совсем уж глупый с точки зрения Вадима вопрос о том, как красятся мазки, взятые с половых органов. Услышав, что для этого требуется спирт, генцианвиолет, фуксин и другие препараты, спросил, где брал их доктор, когда красил контрольные мазки главному инженеру Сычеву и его любовнице. Вадим удивился информированности следователя и сообщил, что взял препараты у лаборантки.
-- Лаборантка видела факт использования вами препаратов?
-- Нет.
-- Очень хорошо, -- похвалил неизвестно кого и почему Паша и продолжил. -- А я вот тоже на доктора выучиться хотел, да не получилось, а жаль! Как врачам-то хорошо. Сам заболел, сам и вылечился, а то вот я, как приезжаю с курорта, так на свой карандаш заглядываю -- не поймал ли чего? Не монах ведь. Ха-ха!
Он подмигнул заговорщически, спросил, что подавали, когда Сычев с доктором за лечение расплачивался, нижайше попросил вспомнить очень подробно, что ели-пили, еще раз уточнил, кто счет оплатил, а главное, умолял вспомнить дату посещения ресторана. Расспрашивая про сражение в доме скотника Глухова, смеялся до слез над тем, в частности, как они там, отравленные аминазином, засыпали среди бела дня; сказал, что на месте доктора он поступил бы точно так же: "защищаться-то надо". Потом сделал внезапно серьезное лицо и спросил тревожно, зачем-то испуганно оглянувшись: а не опасно ли для жизни аминазин с водкой мешать? Услышав ответ, что все зависит от дозировки, успокоился сразу и объяснил причину его беспокойства: "А то, знаете, в Москве зафиксированы случаи дерзких ограблений. Угощают в такси пассажира пивом или минералкой, а потом тот просыпается на пустыре без денег, без документов, но зато с незапланированной беременностью, если пассажир был женского рода. Ужас просто! Я бы этих подонков расстреливал без суда и следствия, у нас же у всех жены и дочери есть. Так вот я все гадаю, что это за препарат эти негодяи в напитки подмешивают. Не аминазин ли?"
Потом следователь спросил про нормы расхода спирта на одного больного, удивился, как это доноры ухитрились в жару ведро спирта вылакать. Опять посмеялся, восхитившись здоровьем сельских мужиков.
"Откуда он про аминазин знает, -- ломал себе голову Вадим, -- ну, хорошо, предположим, что Сычев мог недолечиться, к другому доктору пошел, тот собрал анамнез1 и стукнул на меня в органы. Стали интересоваться моим моральным обликом, и вышли на Глухова -- там же дело было заведено. Про спирт могли проговориться сотрудники, при них же зелье черпаком донорам разливал, но откуда он про аминазин-то знает, и где это я фамилию эту собачью слышал? Убей, не помню, но что-то важное, а главное, мерзкое с этим бобиком связано.
-- А где ваш перстенек? Дома забыли? -- елейно улыбаясь, спросил Паша.
-- А откуда вы знаете, что он у меня есть?
-- Наблюдательность, мой дорогой доктор, и еще раз наблюдательность! Я даже точно могу сказать, что колечко вам жмет, только для кольца вмятина слишком широкая, значит, это не кольцо, а перстень должен быть. Ну, так почему вы его сегодня не одели? Забыли впопыхах?
Вадим уже открыл рот, чтобы сообщить следователю местонахождение перстня, как вдруг что-то связалось в мозгу с ненавистной фамилией.
"Тина! Вот от кого я слышал про этого шакала, -- вспомнил доктор. -- Ах ты сучонок мой ласковый!"
Примерно полгода тому назад, где-то осенью, подошла к нему Тина, сложила губы в виноватую улыбку и сказала дословно: "Доктор, я сегодня умру после обеда, отвезите меня домой, может, Ваню моего успею в последний раз увидеть".
Вадим хотел, было, ответить принятой в таких случаях дежурной ересью: "Ну, что Вы такое говорите, Вы еще на моих похоронах простуду схватите", но взглянул в синие Тинины глаза и понял, что любая подобная чушь прозвучала бы сейчас, как кощунство.
Тина никогда, никого, ни о чем не просила, умереть при ее болячках должна была лет десять назад, но все жила, и непонятно было, откуда только силы брались принимать в день десятки уколов, раз в неделю выдерживать откачку экссудата из живота по поводу водянки, а главное удивление вызывало ангельское терпение и кротость больной, встречающаяся в наше время тотального обозления крайне редко. Создавалось впечатление, что она принимает боль и страдание не как наказание, а как искупление какого-то тяжкого греха.
"Хорошо, -- Вадим взглянул украдкой на ноги больной. Ступни были, конечно, отечны, но не более, чем всегда. -- С чего она решила, что сегодня должна умереть? Ладно! Она -- святая, сейчас такие уже на встречаются. -- Садитесь в кабину. У меня шофер запил сегодня, я вас сам отвезу, мне все равно вакцину на фельдшерско-акушерский пункт отвезти надо".
-- А можно я в салон сяду, там воздух чище, -- попросила Тина. Потом спохватилась, что доктор может неправильно истолковать ее слова, и добавила поспешно: "Я хотела сказать, что в салоне воздуха больше".
Вадим подсадил больную в "скорую", предложил ей лечь на носилки, но Тина отказалась.
-- Поехали доктор, а то я не успею.
-- Успеем, Тина Яковлевна, на сто рядов успеем.
"Двадцать километров при нормальной дороге -- это минут пятнадцать-двадцать, правда, по проселочной сильно не разгонишься, но все равно ехать недолго, довезу, -- успокоил себя доктор, -- буду с ней разговаривать, от мыслей о смерти буду отвлекать". Он показал рукой на участок дороги, где он зимой забуксовал с роженицей и чуть было не заморозил новорожденного, потом взглянул в зеркало заднего вида у себя над головой и увидел, что Тины нет на сиденье. Она лежала на полу, не мигая, смотрела в потолок, и голова ее безвольно билась о днище при каждом толчке машины. Вадим остановился, заскочил в салон и услышал.
-- Не бойтесь, доктор, я не умерла, просто сил нет больше сидеть. Деревни еще не видно?
-- Сейчас за поворотом должна показаться, вот мы вам только укольчик сделаем и через пять минут прямо к дому вас подвезем, -- говорил доктор, открывая сумку с медикаментами.
-- Я ведь никогда раньше не болела, -- еле слышно сказала Тина, и когда Паша Бобков старшего брата арестовал, а я с младшеньким на руках осталась, тоже здоровая была, а вот после того... Ну, да ладно, Господь правильно меня наказывает за грехи мои тяжкие.
-- Что вы такое говорите, -- удивился доктор, делая ей укол, -- если вы -- грешница, то кто же я, в таком случае?
Тина, как будто не услышала вопрос и продолжала.
-- Я же с Ваней обручена была, когда Паша младшенького избил и в тюрьму забрал. Пошла я к нему за маленького просить. Я же нянчила его, когда родители в трудармии погибли, а кого нянчишь, того и любишь, как своего ребенка. Господи! Покарай его! Он же мне клялся, что отпустит братика, когда на грех меня склонял, а братик уже умер к тому времени. А когда я от него вернулась, меня Ваня в губы мои грязные поцеловал. Почему ты не убил меня тогда за скверну мою, Господи! А к вечеру я слегла и больше ни одного дня здоровой не была. Поделом мне. Поехали, доктор, а то я в машине умру.
Доктор въехал на широкий немецкий двор. Две овчарки ростом с теленка рвались на цепях, не давая возможности выйти из машины, а на дальнем конце огорода склонился над кучей картошки Иван. Вадим нажал на клаксон. Старенькая мембрана -- ровесница Октября издала еле слышный хрип. Доктор оглянулся на Тину. Она лежала на боку, шепча что-то посиневшими губами. Вадим врубил передний мост и, ломая забор между домом и сараем, погнал машину к Ивану. Затормозил на полном ходу, взрывая глубокую колею в мягком грунте огорода, извлек из машины легкую, как пушинку, Тину и понес ее к бегущему навстречу Ивану.
"Не успел я", -- сказал Вадим, передавая мужу безжизненное тело и ошибся, потому что, как только взял Ваня подругу на испачканные землей руки, как только прижал ее к себе, целуя и шепча что-то на ухо, вздрогнула Тина, как бы просыпаясь, и обвила в последний раз худыми руками загорелую шею Ивана. Так и понес ее в дом Иван, не оглядываясь на доктора, бережно так понес, как носят уснувших от усталости детишек.
-- Ну, так, где же мы перстенек забыли? -- тая от собственной доброжелательности, спросил Паша.
-- А я его не забыл, -- демонстративно имитируя сладкую интонацию следователя, ответил Вадим. -- Я его, уважаемый Павел Георгиевич, потерял. Вот убей не помню, где потерял.
Впервые в жизни хотелось не лечить, а калечить, но сейчас важней всего нужно было сунуть незаметно руку в карман брюк, смять квитанцию от ювелира в маленький комочек и, улучив момент, сунуть ее в рот. Что и сделал Вадим, когда Паша повернулся на мгновение к сейфу, чтобы достать оттуда фотографии.
И понял сразу чуткий Бобков, что пора кончать ломать комедию. Показал снимок, спросил сухо, нужна ли экспертиза, или без нее подтверждает Гриднев факт полового сношения в момент съемки.
-- Было дело, что уж тут темнить, давайте протокол подпишу.
-- А вот с этим торопиться не надо, -- сказал Паша, выключая аппарат. -- Я совсем забыл сказать Вам, доктор, что у меня магнитофончик был включен. Виноват, каюсь! Обязан был по инструкции предупредить, что каждое ваше слово на пленочке фиксируется, но забыл, вот беда-то, ну, прямо точно так мне память отшибло, как и вам. Вы же тоже не помните, где перстенек потеряли. Ничего! Сейчас мы вас в КПЗ перепроводим. Доставайте-ка, что там у вас в карманчиках имеется. Три дня отдохнете, у нас, правда, белые простыни не полагаются, но ничего, и на досках полежите, не велик барин. А мы с помощью магнитофончика, не торопясь, протокольчик на вас и заполним. Вы там много чего на себя наговорили, почитай, на четыре статейки потянет, а вот, если ваш фокус с аминазином как медицинское преступление расценят, так глядишь, и на все пять насбирается. А через три дня с протоколом ознакомитесь, прокурор санкцию на содержание под стражей продлит, в этом вы даже и не сомневайтесь, и прямиком в следственный изолятор, а там и в исправительно-трудовой лагерь. Преступлений вы совершили много, в письмах все подробно описали, так что будем вас потихонечку исправлять.
Он вызвал конвой, а когда дверь за Гридневым закрылась, забормотал мечтательно:
"Бросить бы тебя, сволочь, в пресс-хату, сразу бы вспомнил, где ты перстенек заныкал. Только нам это теперь без надобности -- ты и так раскололся до жопы, а Соломона я и так прикуплю, хватит с него письма, в котором на него компромат содержится".