Аннотация: Значит, позирование перед камерой и дальнейшую демонстрацию порноснимков Вы не сможете отрицать при всем желании.
"Дурак, я, дурак, -- корил себя, шедший под конвоем Вадим, -- как это я сразу не догадался: искали снимки -- нашли письма у брата. Как глупо залетел. Но все равно я -- молодец, догадался этому скоту про перстень соврать, а то бы спалился из-за меня Соломон. Напишу ему потом, нет, хватит с меня писем, лучше расскажу ему все подробно". Он был абсолютно уверен, что все обойдется, и до суда дело не дойдет.
"А что там еще в письмах было? Убей не помню, но что бы ни было, -- утешал он себя, -- без доказательств дела не сошьют. Скажу, что врал все в письме, городил, так сказать, для красного словца, брата повеселить хотел".
Какая наивность! Да кто ж тебе, доктор, поверит? Забыл, что ли, русскую пословицу:
"Что написано пером, не вырубишь топором".
Два письма будут аккуратно подшиты к делу, только одного послания не окажется на столе у прокурора, того, в котором на Соломона компромат содержится, что несказанно удивит и обрадует Вадима на суде. Обрадует тем, что учитель не пострадает по его вине, удивит неразрешимостью вопроса на весь срок тюремного заключения: "Откуда, в таком случае, следователь узнал про факт изготовления перстня-печатки?"
А прокурор охотно поверит всему, что написано было в письмах, так и скажет на суде: "Каждая строка пошлых откровений доктора Гриднева -- это настоящее вещественное доказательство его вины".
Такой вот доверчивый государственный обвинитель оказался. Странно только, что, инкриминируя доктору статью о нанесении тяжких телесных повреждений скотнику Глухову, он ни за что не поверит, что скотник первый доктора в живот пнул и что глаза ему выколоть вилкой пытался. Вот все в письме -- чистая правда, а то, что про Глухова с дружками написано -- наглая ложь, навет, лжесвидетельство этого оборотня. Прокурор так и скажет, изобличая доктора: "Этот оборотень в медицинском халате".
Он вообще, этот борец с преступностью, велеречивым окажется.
"Удивляет, -- будет говорить он на суде, -- неприкрытый цинизм человека, принявшего клятву Гиппократа, -- и зачитает место из письма: "Будь моя воля, я бы издал приказ, строжайше запрещающий прием пищи умирающим больным".
А еще процитирует прокурор про Тину: "интереснейшая смерть".
"Родственникам горе, -- возопит обвинитель, -- государству урон, а ему садистский, животный интерес". А больше всего возмутит обвинителя вопиющая безнравственность доктора Гриднева, которую и расценить-то иначе нельзя, кроме как половую распущенность, как наглый вызов нашему обществу.
"Ну, представьте себе, -- будет взывать прокурор, -- главный врач больницы, целует, истекая похотью, красавицу доярку Глухову на глазах у мужа, а потом пытается отравить супруга аминазином с целью физического устранения соперника".
На алчности и моральной нечистоплотности подсудимого прокурор заострит внимание суда особо.
"Воровать химические препараты для изготовления мазков с целью использования их в дальнейшем в корыстных интересах, продавать наркотики за бутылку коньяка, -- тут прокурор почему-то сглотнет слюну и прокашляется, -- лечить подпольно больных венерическими заболеваниями украденными медикаментами из участковой больницы; медикаментами, бесплатно отпускаемыми нашим гуманным государством для оздоровления честных граждан: скотников, механизаторов, ветеранов войны и труда, и все это для личного обогащения, для получения возможности прожигания жизни в ресторанах за счет больных?! Такие деяния заслуживают самого сурового наказания!"
И запросит обвинитель шесть лет за получение взятки как вознаграждения за незаконное лечение инженера Сычева с любовницей, четыре года за нанесение тяжких телесных повреждений скотнику Глухову, три года за торговлю наркотиками, два года за изготовление и распространение порнографических снимков.
Суд применит по отношению к обвиняемому статью 40 УК РСФСР, предусматривающую поглощение менее строгого наказания более строгим и приговорит Гриднева к пяти годам лишения свободы с условием отбывания наказания в исправительно-трудовой колонии усиленного режима.
По поводу изготовления оригинального успокоительного коктейля из водки с аминазином судья и народные заседатели не придут, к общему мнению и ограничатся вынесением частного определения: "Запретить доктору Гридневу занятия врачебной деятельностью сроком на пять лет".
Но все это будет потом, а пока Вадима завели в "предбанник", раздели догола, заставили пройти в другую половину комнаты, приказали наклониться, раздвинуть ягодицы, осмотрели рот, конфисковали шнурки от ботинок, забрали брючный ремень, снова одели и запихнули в камеру. А за стеной томилась Вера Злотникова и ни сном, ни духом не подозревала, что один из лучших ее любовников пребывает по соседству.
Всю ночь просидела красавица в камере предварительного заключения. Просидела, арестованная накануне вечером, не шелохнувшись, боясь дотронуться нечаянно до храпевшей рядом, грязной уличной проститутки. И если бы сказали Вере в тот момент: "Мы тебя отпустим тотчас же, но ты за свое освобождение заплатишь тем, что проживешь на пять лет меньше отпущенного тебе судьбой срока", -- она бы не задумываясь, согласилась, потому что век укоротят еще неизвестно когда, а выйти из камеры нужно было сейчас же, сию минуту, незамедлительно. У нее лопался мочевой пузырь, но она стеснялась сесть при всех на парашу. Да что там стеснялась? Она просто физически не могла сделать это под пристальными взглядами обитателей камеры. Вот так сидела и молилась, чтобы они уснули, наконец.
На допрос ее вызвали только после обеда. Паша был в игривом настроении и можно сказать, что пребывал он в состоянии куража. Еще бы! Сейчас введут предмет его вожделения, и начнется психологический поединок, который должен будет закончиться полным поражением арестованной. Да и как красавица может не проиграть, если на кон поставлена свобода, а Паша в настоящий момент облачен властью, позволяющей ему самолично распоряжаться этой самой главной ценностью на земле.
Паша усадил Веру на привинченный к полу стул, задал вопросы, необходимые для заполнения анкетных данных протокола допроса, взял в руки фотографию и как бы задумался. Выдержал мхатовскую паузу и изобразил улыбочку:
-- Что же Вы, Вера Сергеевна, ножки так высоко подняли?
-- Я вообще не знала, что меня фотографируют.
-- А что? У будущих врачей принято совокупляться при аудитории?
-- Я пьяная была. Новый год все-таки.
-- А состояние опьянения, как и незнание закона, -- погасил улыбку Паша, -- не освобождают от уголовной ответственности за совершенные преступления. Это, во-первых, а во-вторых, почему Вы не потребовали объяснений у фотографа на другой день, вы же были трезвые уже или Вы, вообще, не просыхаете? Почему не потребовали негатив, почему не уничтожили фотографии, а держали их дома? Показывали знакомым, вероятней всего? Это мы можем выяснить без труда. Значит, позирование перед камерой и дальнейшую демонстрацию порноснимков Вы не сможете отрицать при всем желании.
-- А разве это порноснимок? Может быть, мы просто целовались, и все. Как можно доказать, что это был половой акт? -- спросила Вера, прекрасно зная, какой контраргумент выдвинет следователь.
-- А вот поэтому, дорогая моя Вера, я и спросил тебя вначале, -- перешел на "ты" Паша, -- зачем нужно было так высоко ноги задирать? Вот держала бы их в горизонтальном положении, тогда можно было бы и подискутировать, а вот в такой позиции, как у Вас на снимке, открываются детали, исключающие всякие сомнения в сущности совершаемого действия. Поэтому, как это ни печально констатировать, но попадаете Вы под действие статьи 228 уголовного кодекса. Вам зачитать? Ну, так слушайте: изготовление и распространение фотографий с изображением полового акта в особо циничной форме карается лишением свободы на срок от одного года до трех лет. Следователь умышленно не сказал про существование наказания в виде денежного штрафа, чтобы напугать студентку посильнее. Он зачем-то встал, обошел сидящую Веру сзади и продолжил:
-- Сколько лет проучились?
-- Шесть почти, скоро госэкзамен.
-- Жалко, очень жалко выбрасывать из жизни эти шесть лет.
-- Почему же выбрасывать?
-- А потому, что институт вы теперь не закончите. В тюрьме ведь не предусмотрено заочное обучение в мединституте. Ты мне не поверишь, Вера, но чисто по-человечески мне тебя искренне жаль. Молодая, красивая, и вся жизнь покалечена. Я даже не знаю, как тебе помочь в такой ситуации.
Паша сел на стол напротив ее и поставил ногу на стул допрашиваемой, раздвинув ей бедра носком начищенного сапога. Это был тест: если промолчит, не возмутится -- значит, можно смело продолжать атаку.
-- Если будешь себя разумно вести, я постараюсь тебе помочь.
Он встал так близко от ее лица, что Вера почувствовала сундучный запах его брюк и все поняла.
"Ой, мамочка! Противный какой! На Берию похож", -- подумала она. Выслушала его вариант вызволения ее из-под стражи и "склонилась", приятно удивленная тем, что все закончилось, почти не начавшись.
Взопревший от стыда за очередную демонстрацию своей половой несостоятельности, Паша выписал Вере пропуск и, чтобы как-то замять возникшую неловкость, сказал первое, что пришло в голову:
-- А почему именно, с Гридневым, там что, лучшего не было?
-- Потому что я его любила, -- объяснила Вера, покидая кабинет.
"И эта туда же. Повариха его соблазняет, аптекарша в машине "скорой" отдается, -- в бессильной злобе шевелил губами Паша. Он уже пожалел, что освободил Злотникову. -- Кинуть сучку на нары, чтоб знала", -- бормотал он, понимая, что теперь он уже вынужден отмазывать ее. Долг чести! Проиграл -- плати! В чем, в чем, а в том, что он человек честный, Паша не сомневался ни на секунду и внутренне даже гордился этим качеством.
"Вот и с учителем у него просто трогательные отношения, -- разговаривал Паша сам с собой, перечитывая письма, -- а вот мы сейчас кое-что тут исправим и такую распердиху вам устроим, что до конца жизни не помиритесь, голуби вы мои".
Когда-то в школе Паша считался лучшим специалистом по подделыванию подписи классного руководителя в дневнике.
Он остановился на фразе: "Знаешь, откуда у Соломона деньги? Потому что он, как и все его единоверцы, любую работу выполняет мастерски".
Лихо, орудуя лезвием и резинкой, Паша переделал "знаешь" на "знаете", а Соломона превратил в Соломонов. Теперь нужно было стереть букву "у" и написать точно такую же, но очень близко к слову "откуда". Но и тогда никак не умещалось, столь необходимое для усиления достоверности, слово "этих". Тогда Паша уничтожил и "откуда". Затем, потренировавшись в написании слов: "откуда у этих" и добившись максимального сходства почерков, он втиснул подделку между "Знаете" и "Соломонов".
"Так, что мы имеем? -- спрашивал сам себя Паша, любуясь на проделанную работу, -- а имеем мы вот, что: "Знаете, откуда у этих Соломонов деньги?". Замечательно! Я закрою чистыми листочками всю эту писанину, оставлю только эту строчку и покажу ее дантисту. Не подох бы только от огорчения специалист пархатый прямо у меня в кабинете" -- подумал Паша, вызывая арестованного на допрос.
Ввели Соломона, Он сел, вопросительно глядя на следователя. Он был немолод и неглуп. Он точно знал, как нужно вести себя в подобных заведениях. Нужно экономить на словах. "Чем меньше скажешь, тем меньше запишут, чем меньше запишут, тем меньше накрутят. Кратко, односложно, очень продуманно и вежливо нужно отвечать на поставленные вопросы, и тогда сам мент разговорится, пытаясь выведать сведения. А ты тем временем сориентируешься, что и как", -- так думал Соломон, отвечая на ничего не значащие вопросы о месте и дате рождения, и вдруг как обухом по голове:
-- За что это вашу нацию Гриднев так не любит? Он -- антисемит, что ли?
-- Вадим? -- удивился Соломон, -- Ну что вы! Это мой лучший ученик. Он мне как сын.
Паша вздохнул:
-- Вы меня извините. Я знаю, что неприятно разочаровываться в тех, кому доверял, но дело в том, что мы получили от Гриднева заявление. Вы знаете, я надеюсь, его почерк. Я, в интересах следствия, все заявление вам показать не смогу, но вот, взгляните на это.
Следователь накрыл сверху и снизу письмо, оставив свободной только строчку: "Знаете, откуда у этих Соломонов деньги?"
Соломон достал очки, подошел к столу, прочитал написанное и постарел на десять лет.
Он успел заметить, что в тексте что-то исправляли, но это не меняло сути произошедшего. Главное было очевидно и убивало своей ясностью, а также абсолютным отсутствием даже малейшей лазейки для оправдания ученика -- заявление писал Вадим.
-- А вот это местечко не желаете прочитать? -- предложил Паша и показал еще три строчки: "Соломон мне отлил перстень-печатку, кольцо золотое, печатка платиновая. Ему золотой песок в спичечном коробке при мне один гонец из Чусового передал. Он ему регулярно товар поставляет".
-- Показать еще что-нибудь?
-- Не надо больше, читайте вы, я вам верю, это его почерк, -- обреченно сказал старик, отходя от стола.
-- Ну, тут я пропущу кое-что, деловито водя ручкой по "заявлению", -- сопел от усердия Паша, -- вот только это местечко зачитаю, так сказать для ясности: "Я дал ему за перстень сто пятьдесят рублей".
"Подохнет счас учитель от разочарования в жизни, позеленел, как лягушка, от расстройства чувств", -- любовался Паша, произведенным эффектом.
Он налил Соломону воды и вздохнул участливо: "Вы знаете, я, конечно, по долгу службы, вынужден общаться со всяким отребьем, но такого, он хотел сказать "иуду", но вовремя спохватился: "еще обидится, жидок", но такое предательство я вижу впервые. Мы ваш перстень на анализ сдали, но я думаю, что вы и так согласитесь под тяжестью улик, что из песка его отлили, а подобное деяние квалифицируется как незаконная валютная операция. Статья тяжелая, не буду от вас скрывать. Срок за нее дают немалый потому, что вы не у частника из кармана украли, а из закромов государства".
Произнеся последнее слово, Паша сделал строгое лицо.
Соломон был похож на умирающего. Он не просто обмяк, он как-то расползся по сидению стула. Он понимал, что выглядит непрезентабельно. Но не было сил распрямиться. И не предательство Вадима, которого он любил, как родного, потрясло его, а вот эта фраза: "у этих Соломонов". Не хотелось жить, тем более не хотелось лгать и изворачиваться. Все бесполезно -- слишком много улик.
-- Сколько лет дают по этой статье? -- попытался взять себя в руки Соломон.
-- Ну, я, конечно, не судья, но по закону: от шести лет до расстрела. Все зависит от конечной формулировки статьи и от степени нанесенного вами ущерба государству. Главное значение имеет, какая Глава статьи будет вам инкриминирована. Если...
Соломон не слушал дальше, он прикинул, что если даже он получит минимальный срок, ну, скажем, шесть лет, то и тогда он, скорее всего, умрет в тюрьме, а если и выйдет на свободу, то дряхлым стариком. Жизнь, в сущности, окончилась, а как же Софочка?
Ее было жальче всего. Себя он не жалел, вообще.
"Дураки не должны жить долго, -- печально рассуждал Соломон, -- а я самый глупый человек на земле, если не смог распознать в этом мальчике своего убийцу".
-- А вот мне тоже нужно протезироваться, взгляните, сколько будет стоить работа, не стальная, разумеется, -- перегнулся Паша через стол, разевая рот. -- Интересно будет услышать настоящую цену от профессионала, а то попадешь на шарлатана, а он такое фуфло замастырит, что жевать не сможешь, да еще и обдерет, как липку.
Соломон осмотрел рот. Написал на листочке зубную формулу. Над недостающими зубами поставил нолики, над будущими опорными пунктами поставил буквочки "К", потом суммировал количество литых зубов и коронок, потом вычислил общий вес металла, потом прибавил стоимость бюгельного протеза на верхнюю челюсть и уже хотел назвать цену, но взглянул в насмешливое лицо следователя и смял листок: "Все! Мой разум не служит мне больше! Это же спасение. Ему же зубы нужны!"
Он откашлялся и сказал тихо, но очень отчетливо:
-- Это очень дорогая работа, но я сделаю ее вам бесплатно.
-- А я зубы обтачивать боюсь, вы знаете, я ужасный трус в кресле, -- сознался Паша.
-- Вам будет сделана очень хорошая проводниковая анестезия, уверяю вас -- вы ничего не почувствуете.
-- Когда начнем?
-- Завтра, -- ответил Соломон, -- у меня дома.
Он хотел спросить: "А что же будет с этим заявлением? Я вам поставлю зубы, а вы потом меня в любой момент загребете", но промолчал, боясь вспугнуть свое сГлавае.
И правильно сделал, что промолчал, потому что в следующую секунду услышал:
"Как только вы закончите протезирование, я сожгу это заявление в вашем присутствии".
Соломон вернулся домой. Софочка открыла дверь, стала рассказывать, как она кормила Вадима, но взглянула в лицо мужа и остановилась.
-- Что такое? Ты заболел? Пациент подавился твоей коронкой? Что ты молчишь? Давай уже говори!
-- Я не заболел, я умер. Он, оказывается, успел подкрепиться перед предательством.
-- Не морочь мне голову! Что он такое сказал?
-- Дай мне нитроглицерин, -- попросил Соломон, бессильно падая на диван, -- он сказал: "у этих Соломонов".
Соломон Израилевич Рувинский не умер в тот раз. Он еще успел сделать замечательную работу следователю областной прокуратуры Бобкову Павлу Георгиевичу, но чувствовал себя после случившегося плохо -- одолевала и раздражала непонятная слабость. Сделал электрокардиограмму, оказалось, что перенес на ногах микроинфаркт. Терапевты выписали сустак, настоятельно рекомендовали принимать лекарство ежедневно, а в целях предупреждения рецидива посоветовали уйти на пенсию. Работа, дескать, у стоматологов нервная, по статистике самая высокая смертность среди врачей от инфарктов -- у дантистов. Так что лучше поберечься, чем черт не шутит...
Соломон взял лекарство и укатил в деревню дураковТупицино, доделывать работу тем, кому он уже обточил зубы. Больше всего он боялся встретиться с Вадимом, но, как сами понимаете, не встретился, конечно, а узнав, что доктор Гриднев арестован, встревожился не на шутку, заподозрив Бобкова в каком-то пока неясном, но, по всей видимости, страшном злодеянии. Соломон пообещал больным вернуться через день, а сам поехал в город искать брата Вадима. Он слышал от него, что родственник поступил на стомфак и что живет он где-то в общежитии института.
"Это я виноват, -- сказал брат Вадима. -- Письма нужно уничтожать, а не хранить. У меня Бобков фотографии искал, а нашел письма. А Вадим -- молодец, успел все-таки ваш перстень выкинуть, чтобы не было против вас вещественных доказательств. Он мне про это, выходя от прокурора, сообщил. Он мне про вас много хорошего рассказывал, познакомить обещал".
"Только не волноваться, только не волноваться, -- пытался успокоить себя Соломон, -- я должен успеть сообщить Софочке, что Вадька не предатель. Хорошенькое дело, легко сказать: "не волнуйтесь", попробовали бы сами". Он вышел из общежития, пошел было к трамвайной остановке, но передумал и решил поймать такси. Увидел на противоположной стороне зеленый огонек, махнул рукой, пытаясь остановить машину. Что-то кольнуло в груди, как кинжалом.
"Нельзя мне бежать", -- подумал Соломон, шаря по карманам, пытаясь найти таблетку сустака. Он зашатался, сделал еще несколько неверных шагов и упал на спину, удивляясь тому, что лампочка такси вдруг резко увеличилась в размере, поплыла к нему, вспыхнула в глазах ослепительно зеленым светом и потухла. Потухла навсегда.