Аннотация: Она смугла, с темным пушком над губой, в шелковых ресницах, изящна, но без выраженной талии, что не редкость среди евреек; он — с гипертрофированными семитскими чертами умного подвижного лица.
Она смугла, с темным пушком над губой, в шелковых ресницах, изящна, но без выраженной талии, что не редкость среди евреек; он -- с гипертрофированными семитскими чертами умного подвижного лица. Они прошли совсем рядом, о чем-то оживленно разговаривая.
"Боже мой! Он еще и картавит, -- болезненно скривил рот сидящий на лавочке молодой человек, -- представляю, как он себя чувствовал в школе, если такие, как он, были в меньшинстве, какие издевательства ему пришлось вынести. Вот невезение!"
Студенту медицинского факультета Илье, а именно он, сидя в зале ожидания железнодорожного вокзала, обратил внимание на проходящую мимо парочку, тоже крупно не повезло в детстве.
Единственная (кроме его матери) еврейка в городе Губаха была редкой грязнулей и носила смешную фамилию -- Шильдкрот. Впоследствии Илья узнает причины ее патологической нерасторопности: Шильдкротэ по-немецки -- черепаха, следовательно, она просто оправдывала свою фамилию. И хотя рядом в бараках проживали тоже не бог весть какие аккуратистки: мурки вокзальные, воровки и пьяницы -- только Шильдкротиха была всеми дружно презираема и имя ее стало нарицательным. Скажем, сплетничают про какую-нибудь неряху и обязательно скажут: "Ой! Она такая Шильдкротиха!" Даже вечно хмельная Полина -- лахудра и простигосподи, кормившая золотушного недоноска пережеванным черным хлебом, сплюнутым в специально сшитый членовидный мешочек из старого чулка, даже она осуждала Шильдкротиху. Наплюет, бывало, полную самодельную соску, сунет ребеночку в рот: "Соси давай!", и пошла Шильдкротихе косточки перемывать.
И выстрадал в ту пору Илюшка убеждение: "Еврейка не имеет морального права быть грязнее окружающих, а еврей не должен быть жаднее и трусливее других, а если таковые встречаются, так это провокаторы, вредители и первейшие враги еврейского народа. Иудей всем своим поведением, манерами и обличьем не должен быть похожим на карикатурный образ Абрама и его жены Сары из антисемитских анекдотов. Не надо козлам давать повод для сочинительства".
Тщательно скрывал Илюшка свою половинчатую евреистость, а зря! Все равно ведь догадывались. Пришел как-то Ваня Марченко от Илюшкиной сестры поздновато: "Мамо, я исты хочу", а мать ему на всю улицу: "Иды жрать до цых жидив".
Тот же Ваня притворно и гадко картавил в присутствии Ильи, хотя с произношением у Ильи было все нормально, называл кукурузу кукухузой, хохотал и спрашивал: "А правда, что евреи отвечают вопросом на вопрос?" или "А твои родители в Ташкенте во время войны от жары не мучились?"
Не мучились. Не успели -- всех расстреляли немцы по маминой линии, а мама в концентрационном лагере в Даугавпилсе скорее мерзла, чем потела.
Приливала кровь к лицу и стучало в висках от мучительного стыда за всех иудеев, когда Ваня, изображая молящегося еврея, комично раскачивался с книгой в руках под громкий хохот всего класса. Смешно, конечно, но с тех пор любая фамилия, оканчивающаяся на букву "о", тут же ассоциативно связывалась в голове с фамилией Марченко и вызывала у Ильи стойкое отторжение. Даже восхитившись евтушенковским: "для всех антисемитов я -- еврей", он подсознательно принижал кумира тайным определением: "хохол, но хороший", ничем, в сущности, не отличаясь от тех, кто, восхищаясь тем же Райкиным, говаривал: "еврей, но хороший"
Лет через десять наступит переосмысление. В городе Благовещенске, что под Уфой, он познакомится и подружится с человеком такой безукоризненной честности, такой невероятной доброты, такой непоколебимой безоглядной храбрости, такой безоговорочной порядочности, что раз и навсегда будут реабилитированы все, которые на "о". Фамилия этого капитана речного флота, этого лучшего из землян будет Фисенко Вячеслав. А еще лет эдак через, да это неважно когда, важно, что случилось, он прочтет у умнички Дины Рубиной: "Евреи не нуждаются в посторонних антисемитах. Они сами по себе отличные антисемиты. Ницше увял бы на заседании Кнессета".
Нет, его никто не бил, да он бы и не позволил, но эти, которые на букву "о", создавали в школе мерзкий и унизительный образ жида, к которому он, имеющий еврейскую кровь, имел прямое отношение. Человек многое срисовал от животных. Ездовая лайка рвется с цепи и заболевает, когда ее по каким-то причинам не ставят в упряжку. Все собачки бегут, высунув от усталости языки, а она одна нет. А хочется, как все! Казалось бы, сиди себе в теплой клетке, пока другие бегут из последних сил, стирают себе лапы в кровь шершавым от лютого мороза снегом. Так нет же! Хочу, как все! И ребенку хочется быть, как все, но ему недвусмысленно дают понять, что он не такой, что он не из их обоймы.
"Ну и ... вам в дышло!" -- скажет взрослый, а ребенок так не скажет и никогда не подумает. И ощущение его ущербности поймет только тот, кто побывает в его шкуре.
Не был исключением из правил и Илья. Даже в стихах пытался свое гадкое самочувствие выразить.
Хлыстом свистящим слово "жид" Не обо мне, но я взбешен. И вот мой враг в крови лежит, Свинцом смертельным поражен. Я слал им мысленно картель, Но не являлись на дуэль.
Откуда у евреев такая страсть и способность к стихоплетству? Напрашивается следующее объяснение сего феномена: антисемиты загнали евреев в скорлупу неофициального гетто, и тем самым стимулировали у последних позыв к поэтическому самовыражению. Другими словами: склонные к бунтарству евреи, практично не преминули воспользоваться единственной легитимной формой протеста. Вполне вероятно. Во всяком случае, об этом же и Марина Цветаева пишет:
В сем христианнейшем из миров Поэты -- жиды.
И в армии скрывал принадлежность к Шильдкротихе, как вдруг прочитал в солдатской настольной книге "На страже Родины" статью о Героях Советского Союза среди различных национальностей. Разделил количество оставшихся евреев на количество героев, ныне здравствующих и награжденных посмертно, и обалдел: "А в процентном-то отношении евреи не только не трусливее других, но даже превосходят многих по числу смельчаков на душу населения". А как узнал, что дева Мария, Христос, все апостолы, Карлы Марксы, Чарли Чаплины, Барухи Спинозы всякие тоже евреи, так совсем загордился и стал проституировать. Фамилия у Ильи белорусская -- Тимахович, ну раньше, бывало, на подозрения дураков объяснял с жаром, что Тимахович -- это вам не Рабинович, а теперь, если видит, что человек имеет понятие о Христе да об его матери, даже намекать стал, что, мол, и во мне кровь имеется, да-с .... А вот если Полина про Шильдкротиху п....т -- он молчит как воды в рот набрал, вроде: "А я тут при чем?" Но чувствует с удивлением, что и Полина раздражать стала, так бы и взял у ребеночка хуевидный мешочек с наплеванным туда хлебушком и по морде ей, по морде, по морде!
А как школу вспомнит, так обидно станет, что и учителям некоторым этим изделием не мешало бы. Математичка отравляла существование утонченно и с наслаждением. Выучит Илюшка матерьял, тянет руку, тянет -- ноль внимания. Надоест ему, задумается, в окно посмотрит, на какое-то время утратит бдительность, а она его бац! Ну-ка, отвечай! А он и вопрос-то не услышал. Получи двоечку, пархатик!
И литераторша-онанистка, вечно лобком о край стола елозит, читает Лермонтова:
Не то, что нынешнее племя, Богатыри, не вы,
прервется, на Илюшку пальцем укажет: "Не то, что ты! Худосочный!" и дальше читает, как ни в чем ни бывало. Ну, а как про покушение на вождя мирового пролетариата рассказывает, так увлажнит колючий глаз притворной печалью и обязательно подметит: "Эта еврейка Каплан" и на Илюшку взглянет, как выстрелит. На мазилу эту Илюшка тоже зуб имел. С трех шагов попасть не смогла, а теперь пятно на всю нацию. Потом, когда ненависть к недостреленной падле, сведет на нет неприязнь к близорукой эсерке, он напишет:
Когда б Господь возможность дал Стоять с Каплан, от счастья тая, Я б обязательно сказал: "Прицелься лучше, дорогая".
Стал задумываться: "Ну, хорошо, Шильдкротиха -- редкая засранка, но ведь не потаскуха, не воровка, не пьяница, а если бы и так, то моя мама тут при чем?"
И все это в себе, нервозен стал, вспыльчив, плаксив, и не тогда, когда его бьют, заплачет, а как-то непонятно -- поют песню Островского по радио "А у нас во дворе" -- и вдруг комок в горле. Досаждало беспричинное беспокойство, и вспыльчивость пугать стала. Но не тогда в бешенство приходил, когда его обижали, а когда других, которых он жалел. Глупость, конечно. Дважды рассудок терял из-за бешенства, и оба раза из-за собак. Идет как-то раз домой, а у водокачки два друга животных, значительно старше и крупнее его, щенка в луже топят. Что-то сделалось в голове, в глазах неприятно горячо стало. Славно их отвалдохал, а щенка домой унес. Через какое-то время, уже в классе девятом, возвращается раз из школы, а его Жульку прямо со двора собачники волокут.
"Не зарегистрированная", -- говорят, а у нее щенки в будке. Опять жар под бровями, мигом в сарай и за топор. Догнал одного, ударил, и искры из глаз. Сел в сугроб. Оказывается, прошелся удар по веревке для белья (на Урале высоко снегу наметает), топор сыграл назад и обухом по лбу. Вскочил, и к клетке. Открыл, собачек пленных выпустил и рубил в бешенстве уже пустую собачью кутузку, в мелкие щепки рубил, как будто бы он головы потенциальным погромщикам сносил по самые плечи, наивно полагая, что уж еврей-то уж ни за что бы в собачники не пошел. Все правильно: душить кошечек ли, собачек ли будет гражданин Шариков, но вот возглавит борьбу с незарегистрированными животными и поставит процесс уничтожения оных на индустриальные рельсы верноподданнейший еврей Швондер.
Донимал еврейский вопрос. Он же понимал, что будь он хоть Илья Муромец -- всех антисемитов не перебить, но стал получать моральное удовлетворение, когда появлялась возможность сказать им все, что он о них думал. А главное мучение получал оттого, что все пытался выяснить, кто кого лучше.
Едет в поезде хохмач, купе веселит, врет, что с цыганкой любовь крутил, на грузовике к ней в табор ездил.
-- Я вообще-то в университет поступал, но арифметику завалил".
-- А "чистописание" и "родную речь" сдал? -- поинтересовался Илья, но рассказчик иронию не просек.
-- Родня ейная на дыбы! Один раз еду от нее, еврея по пути прихватил, а цыгане дорогу деревом перегородили и ко мне с ружьями. Кое-как их уболтал. Еду, что такое? Воняет в кабине, и все! А это старый жид со страху обосрался!
Хохот в купе, веселье, радуются, что не они обделались, а еврей. Как тут поступить? Объявить, что тоже еврей, пожалуй, обнюхивать начнут, а вдруг тот в кабине на самом деле того, хотя в книге "На страже Родины" другое пишут.
Раздвоение, сомнение, комплексы, мрак!
Все стало на свои места, все прояснилось, когда в институт поступил.
Синагогой в середине семидесятых называли Пермский мединститут.
Русской женщине, ректору института Татьяне Владимировне Ивановской, под свое крыло евреев собравшей, в другие ВУЗы по причине пятой графы не принятых -- Алиллуйя!!! Потому что пришедший вслед за ней новый ректор весь этот кагал разогнал.
Как на марсиан, смотрел на единоверцев. Он, имеющий пятьдесят процентов их крови, видел живых соплеменников впервые. Недоверчиво, придирчиво их изучал, со страхом ожидая обнаружить в них признаки тех Абрамчиков из анекдотов. Отметил с удовлетворением, что говнюки среди них, конечно, имеются, но паскуд не больше, чем среди лиц других национальностей. Определенно не больше.
А главное -- с ними было весело, и юмор их казался Илье каким-то неожиданным, что ли, хотя, если глубже копнуть -- нет и не может быть ожиданного: ни юмора, ни счастья, ни веселья.
На третьем курсе приехал осенью Илья на занятия и застал друзей в большом унынии.
Сели в покер играть с какими-то шулерами и продулись в пух и прах. Очень кстати пришел Семен из Одессы с аппетитной абитуриенточкой и объявил, что есть шанс поправить хреновое финансовое положение.. Риск, конечно, но если все продумать -- можно заработать неплохо. И, перебивая друг друга, они рассказали следующее.
Приехала еврейская красавица Регина из Черновиц поступать в мединститут, подошел к ней представительный мужчина лет тридцати, представился членом приемной комиссии, узнал, что поступает сама, без знакомств, удивился до степени огорчения: "Вы с ума сошли, у вас же нет ни малейшего шанса для поступления" -- и отошел. А следом за ним две абитуриентки подбежали и раскрыли секрет, что они этому члену комиссии по четыре тысячи отстегнули, и теперь дело в шляпе. Член этот связи имеет громадные, с самим ректором дружит и устроил в институт уже не одну. Регина к нему. Согласился благодетель устроить ее в ВУЗ, исключительно благодаря возникшей у него к ней симпатии, и взял недорого, всего-то три тысячи запросил. А первая модель "Жигулей" стоила в те времена чуть больше пяти тысяч. Деньги немалые, но институт стоил того. Помчалась на почту, дала бабушке телеграмму, деньги получила и другу ректора отдала.
"Считайте, что ваш экзаменационный лист уже лежит на столе у ректора", -- так и сказал, но вот посмотрела Регина списки поступивших и своей фамилии там почему-то не нашла. Ходила к нему несколько раз домой -- в квартире никого нет.
"Стоп, стоп! Он что? Такой идиот, что свой адрес дал?" -- удивилась аудитория.
Смутилась обманутая мошенником, он, дескать, на меня глаз положил, потому и взял не четыре, а только три тысячи, и домой два раза приводил; она у него даже ванну принимала и в красном халате его жены после водной процедуры отдыхала.
"Он не гусар, -- решили студенты, -- гусары денег не берут!"
Итак! Эти две, что якобы по четыре куска отстегнули -- подсадные утки. Афера у представительного жулика, в сущности, беспроигрышная. Поступит сама -- прекрасно, не поступит -- деньги назад: извини, не получилось. Но почему он деньги-то не возвращает? Объяснение было только одно: думал, что девочка -- еврейка, значит усидчивая и неглупая -- поступит сама, поэтому деньги уже взлохматил, а теперь прячется. Глупость совершил, конечно, что дом показал, но "сердцу не прикажешь".
А кто он такой? Фамилия Янкович, бывший офицер пограничник, уволен из рядов по состоянию здоровья -- холецистит, что ли? Родом то ли венгерский поляк, толи польский венгр, в свободное от афер время подрабатывает переводами с венгерского. Мастер спорта по самбо.
Самое удручающее впечатление произвела информация о спортивной подготовке мошенника.
-- Тут ведь и горячие глазки не помогут, -- съехидничал Семен. Он уже имел удовольствие видеть, как Илья впадал в известное состояние.
-- Не подъебывай! А че мы бздим? Да будь он трижды чемпион мира, а в тесном помещении ничего не сделает с троими -- простора нет для проведения приема.
-- Вот если бы он был чемпионом мира по боксу....
-- И боксера задолбим, -- уверенно заявил Илья. Он вырос в Губахе, а шахтеры в деле долбежки -- специалисты признанные.
Был продуман сценарий. Дверь не открывают потому, что видят в глазок Регину. Значит, нужно ее спрятать, позвонить самим, наврать про необходимость перевода с венгерского. Бить сразу в прихожей, не дать выскочить в зал. Все остальное по ходу дела, или, как говорят партийные функционеры, "в рабочем порядке". Семен идти на дело отказался наотрез, поскольку тяжелее ложки в жизни своей ничего не поднимал, но как будущий хирург дал совет: первым должен ударить Илья, потому как он -- левша, а левой удобнее бить по холециститу. А еще посоветовал плохиш еще до начала операции обговорить с Региной сумму вознаграждения.
"Если, конечно, Янкович вам яйца не оторвет", -- добавил он весело.
От него отмахнулись: "Сама не понимает, что ли? Деньги фактически просраны. Если вернем, рассчитается по-царски".
"Только убийство, только ограбление", -- повторяли два добровольца Юра и Саша, в плечах широкие, в жопе -- узкие, а Илья им отвечал: "В рабочем порядке", и все нервно хохотали, пытаясь скрыть волнение.
Позвонили. Регина стала вне досягаемости глазка. Ответил детский голос:
-- Папы дома нет, а что вы хотели?
-- Мы студенты исторического факультета, имеем ценный документ на венгерском, необходимо перевести.
Дверь открыл мальчик лет восьми, предложил пройти в зал. Это был провал. Во-первых, как бить отца при сыне по больному желчному пузырю? Во-вторых: в зале много места для проведения приемов самообороны. Пройти отказались. Сказали, что торопятся, что времени в обрез. Сработало. Янкович вышел сам, облокотился спиной о косяк, закрыл дверь в зал. Спокоен, спортивен, на голову выше студентов.
-- Где документ?
-- Он у товарища в подъезде.
Юра открыл дверь, и вошла Регина.
-- Сколько? -- спросил Илья.
Янковский повернулся к Регине и стал к нему правым боком.
-- Три, -- ответила Регина, и в ту же секунду Илья пробил коротким, прямым ударом точно в область печени.
Янкович побледнел, медленно присел на корточки, и его вырвало желчью.
-- Боксер, что ли? -- спросил он Илью, тихо спросил, но без тени испуга.
-- А ты не понял?
-- Жиды меня еще не били, я тебе этот удар не прощу, скажи спасибо, что у меня обострение холецистита.
-- Деньги гони!
Прошли в зал. Янкович сел в кресло, держась за правый бок. Болезненная гримаса пробегала временами по его лицу, но внешне он не был похож на человека, попавшего в неприятное положение. Наоборот, казалось, что он точно знает, как из этой щекотливой ситуации выпутаться, не ущемляя собственных интересов. Денег дома, конечно, нет, он вообще не имеет понятия о финансовом положении дел в семье -- этими вопросами занимается жена, сейчас Гарик сходит, позвонит ей на работу (это рядом), и супруга принесет должок.
-- Гарик! Сходи, позвони маме, -- крикнул он в детскую.
-- Не надо, Гарик, тетя Регина сходит, -- отменил отцовский приказ Илья, тут же сообразив, что вместо мамы могут пожаловать папины друзья с пушками, и тогда, наверняка, сбудется прогноз веселого Сенечки.
Пришла, запыхавшись, встревоженная жена.
-- Лена! Они меня били, -- пожаловался Янкович.
-- Эти сопляки?
Тут только стал ясен продуманный опытным в подобных делах Янковичем, план спасения. Сейчас жена поднимет крик, соседи вызовут милицию, этих дураков повяжут за избиение и вымогательство -- это легко доказать, даже Гарик подтвердит, а вот факт получения денег Янковичем от такой же дурочки доказать будет трудновато.
"Похожа на истеричку, -- соображал Илья, -- сейчас взвоет от жалости к супругу. Чем нейтрализовать мадам? Есть только одно противоядие от сострадания к любимому и средство это испытанное, называется -- ревность!"
-- Симпатичная девушка, -- спросил Илья и, не дожидаясь ответа, -- вот он, -- кивок в сторону мужа, -- считает ее красавицей. У вас есть красный халатик? Вот, разлюбезный ваш халатик этот в ваше отсутствие на мою невесту примерял, не бесплатно, разумеется, -- он с нее за услуги три тысячи взял.
Договорились, что деньги Лена привезет через два часа к почтамту. Ребята сомневались, но Илья, почему-то был уверен, что их не обманут. Ровно через час, подъехала жена Янковича, извинилась за причиненное беспокойство, сунула Илье конверт и пошла прочь, явно торопясь куда-то. Ее догнали, предложили посчитать деньги, не отходя от кассы -- не хватало шестисот рублей.
-- У нас больше нет, -- сказала она с раздражением, -- я и так заняла.
-- А вот у ее бабушки тоже нет, -- печально констатировал Илья. -- Она эти рублики на смерть припасла. Ждем еще час, потом не обессудьте -- идем к ментам и учтите: захватываем с собой еще две жертвы вашего любвеобильного мужа. Вы, конечно, знаете, что три свидетеля -- это срок! А эти деньги заберите.
Илья шел ва-банк и правильно делал, потому что через час деньги были возвращены в полном объеме. Регина пересчитала содержимое конверта: "Ой! Те же купюры, что я ему отдавала!"
Она спрятала деньги в сумочку и странное дело: преданно собачье выражение ее лица совершенно отчетливо, ну прямо на глазах преобразовалось во враждебность.
-- Пойдем к оперному скверику, -- предложил Илья.
-- Ну, допустим, никуда я с вами не пойду, -- холодно и решительно заявила Регина, -- если я вам что-нибудь должна -- скажите здесь.
Она отошла к середине тротуара, так, что прохожие были вынуждены обходить ее с двух сторон, явно мешала движению, но, по-видимому, чувствовала себя на людях в безопасности.
Если бы материализовался смысл фразы "сгорел со стыда", то вспыхнул бы ярким пламенем Илья и испепелился бы на глазах своих русских друзей.
"Хорошенькое дело, -- думал он, -- мы рискуем собственными задницами, институтом, свободой, да я бы, лично, и бесплатно согласился, но ребята! Они же знают, что она -- еврейка! Позор, какой! Сука! Тварь! Гадина!"
-- Нам никто ничего не должен, -- сухо сказал он, -- кстати, у вас в родне нет фамилии Шильдкрот? Ах, нет? Странно, странно, поверить не могу.
-- Как это никто ничего не должен, -- закричали в унисон широкоплечие, -- а пару бутылок коньяку для снятия напряжометра?
-- И шоколадку, -- великодушно предложила Регина.
* * *
В конце октября Илья получил телеграмму: "Встречай московским вагон двенадцать -- Володя".
Из существующих на земле Володей такую телеграмму мог послать только один -- знакомый студент из Винницы. Почему он ехал в гости посреди учебного года -- было непонятно, но встретить его в любом случае было необходимо. Илья приехал загодя, перекусил в привокзальном буфете, купил томик Решетова, пробежал глазами знаменитое на Урале его:
Вообразите пасмурный подвал, где женщина, протягивая руки, Развешивает мокрое белье, как будто к справедливости взывая.
сунул книжечку во внутренний карман куртки и теперь сидел в зале ожидания, с любопытством наблюдая за пассажирами из-под полуприкрытых век. На мгновение ему показалось, что в дальнем конце помещения среди толпы снующих пассажиров промелькнуло лицо человека, поразительно похожего на Янковича. Надо было бы сходить, удостовериться, но было лень. Илья встал, посмотрел на часы, понял, что пора, и направился к выходу. Стояла поздняя осень, моросил холодный дождь, перрон был пуст, поезд приходил за полночь.
Двенадцатый вагон останавливался далеко от вокзала. Там не было ни души. Впрочем, это было не совсем так. У ларька стояли двое с букетами, они были без зонтиков. Этот участок перрона освещался плохо, и лиц не было видно, но бросалась в глаза некоторая странность: молодые люди держали букеты цветами вниз и сжимали стебли, как рукоятки кинжалов. Все это отметил наблюдательный Илья и хотя не придал внимания этим странностям большого значения, тем не менее эти двое прокручивались в уме как бы сами по себе. Зашипели тормоза и уже на ходу, чуть проехавшего вперед вагона, Илья заметил, что площадка пуста -- никто и не собирался выходить. И вспышкой мысль: "Эти двое ждут меня!"
Он резко повернулся, и это спасло ему жизнь. Удар букетом прошелся по касательной, вспороло лезвие кожу, побежало теплое по животу, упали на асфальт бутоны георгинов, и стал хорошо виден спрятанный в цветах клинок. Второй удар он принял согнутой в локте рукой, и прокол плеча тоже показался безболезненным -- ожгло, как будто. Третий укол был бы смертельным, не попади он в томик Решетова. Нападающие занервничали, стали наносить беспорядочные удары, один, торопясь, махал букетом, как саблей, другой пытался уколоть. Еще в четырех местах разрубили предплечье. Илья убегал в сторону горнозаводской линии, зная, что поступает неправильно. Бежать надо было к вокзалу -- там свет, люди.
Ни в жизнь не догнали бы Илью два закуренных уголовника, но хлестала кровь из разрубленных сосудов на руках, он споткнулся на ровном месте, и что-то тупо ткнуло в спину. Закричали из вагонов проводники, бежали к месту происшествия сотрудники железнодорожной милиции.
Теперь уже эти двое убегали в темноту, бросив ненужные букеты.
Илья сплюнул кровью и попросил первого подбежавшего: "Возьмите в ларьке целлофановый мешок и прижмите к ране, иначе разовьется..."
Он не успел сказать, разовьется ли пневмоторакс или гемоторакс, а может быть то и другое, поплыл куда-то в сторону перрон, тошнотворная слабость сделала ватными ноги, он упал на спину, как на подушку, ощущал, что куда-то его несут, но не было сил ни двинуться, ни заговорить.
Открыл глаза, понял, что уже прооперировали, боли почти не ощущал.
"Наверное, промедол в капельнице, -- сообразил вяло, -- поэтому такая дремотность приятная"
"Кто это вас? За что? -- спрашивал одетый в халат "на вырост" молоденький следователь прокуратуры, -- есть ли у вас враги? Угрожал ли вам кто-нибудь раньше? И кто такая Шильдкрот? Вы в постнаркозном состоянии несколько раз эту фамилию упоминали".
"Да, это из-за нее, конечно" -- подумал Илья и сказал тихо: "Врагов не имею, нападавших не знаю, спать хочу".