Аннотация: Смерть вообще -- это благо или наказание?
-- Пархатый" -- от слова "перхоть" или от слова "порхать"? -- спросил командира Сашка, и, не дожидаясь ответа, -- в Сибири воробьев жидами дразнят, а они же порхают.
-- Я, думаю, что от слова "перхоть".
-- А что? Получается, что у ваших перхоти больше?
-- Да нет. Просто ортодоксальные евреи носят черные сюртуки, а на черном заметнее.
-- Тогда и я -- пархатый, -- оглядел Сашка плечи старенькой своей тюремной робы, густо посыпанные перхотью.
-- Ты только не обижайся, что я такое спрашиваю, просто я всегда смотрю в корень.
-- Как Козьма Прутков? А я и не обижаюсь.
-- А если нет то, почему? -- не отставал Сашка.
-- Настоящему, махровому, генетическому антисемиту не хватает в первую очередь логики. Он ненавидит нутром на подсознательном уровне, так что для юдофоба ты слишком логичен.
-- Да уж, -- вздохнул Сашка, и непонятно было, это "да уж" -- отрицание или подтверждение диагноза.
* * *
Познакомились мужчины следующим образом. Находящийся в состоянии вынужденной ремиссии из-за отсутствия денег на водку, больной хроническим алкоголизмом в форме запойного пьянства, Косарев Александр Михайлович компенсировал недостаток любезного организму нейротропного яда чефиром. Но и тут возникла проблема. В леспромхозном магазинчике закончился чай. Предприимчивый в плане добывания средств для кайфа, Косарев насобирал мешок ядреных рыжиков, принес их на кухню студенческого отряда "Эскулап", командиром которого был студент последнего курса медицинского института Семен Шапиро, и предложил поставлять дары леса ежедневно, из расчета: мешок грибов -- пачка чая.
-- Идет, -- сказал Шапиро, и сделка состоялась. В результате студенты смогли хоть как-то разнообразить меню, составленное из различных вариаций основных двух продуктов: макарон и свиной тушенки, а будущий доктор получил интересного собеседника.
История деградации Косарева поучительна. Сын заслуженной учительницы Коми АССР, спортсмен и хорошист, читавший запоем приключенческую литературу, на фоне полного благополучия стал как-то не по-хорошему выпивать. Сначала пил тайком брагу, воруя ее у дядьки в сарае, потом перешел на более крепкие напитки, позднее украл малокалиберное ружье в школе у военрука, продал, пропил вырученные деньги с приятелем, за что и сел в первый раз. Замяли бы, конечно, это дело из уважения к матери, если бы купивший мелкашку мужик не пальнул из нее в соседа по пьянке.
Количество следующих отсидок никто не считал, знали только, что всегда попадал за решетку по мелочевке, украв что-нибудь на пропой. Последний раз, освободившись два года назад, Сашка устроился работать на пилораму, все собирался съездить к матери в соседний район, но каждый раз, получив зарплату, пропивал все до копейки, визит откладывал до лучших времен, потом жил в долг, но больше не воровал. В одну из командировок, а именно так назвал Сашка отсидку, упорно не желая употреблять принятое среди уголовников слово "ходка", он захватил с собой Библию. Обладая прекрасной памятью, выучил ее чуть ли не наизусть и из человека сомневающегося, а к таковым, по мнению Сашки, относится большая часть человечества, превратился в индивидуума, истинно неверующего. И неверие это было глубоко осознанным, ибо зиждилось на массе нелепостей, коими, как известно, изобилует Библия.
Безукоризненное знание священного писания Сашка проявил тотчас же, при первом посещении отряда. В то время, когда он дожидался на кухне, обещанную пачку чая, студенты обсуждали статью в "Комсомолке" о том, что три недоноска съели любимца москвичей черного лебедя Борьку.
-- В том, что убили птицу, большого преступления, нет, -- врезался в разговор Косарев -- что такое лебедь? Гусь, в сущности, только с еще более длинной шеей, он и шипит-то, как гусь, когда нервничает, потому его и называют "шипун". Короче говоря, птица глупая, чванливая и часто агрессивная. Ты ей булочку, а она тебя за палец схватить норовит. Конечно, безнравственно это, уж больно элегантна птица на вид, а разве глухарь на токовище менее красив, а бьют тысячами, и ничего. Тут главное преступление не в том, что убили, а в том, что съели, ибо это -- грех!
-- Это почему? -- недоверчиво оглядели студенты говорящего.
Студентов можно было понять. Атеизм по учебнику Токарева они проходили, не читая Библии, а кроме того, уж больно незначителен был облик Косарева. Но бритый наголо, похожий на бомжа мужик в арестантской робе с белой полоской на груди на месте отпоротого номера заключенного продолжил, не обращая внимания на производимое им впечатление.
-- Грех потому, что в третьей книге Моисеевой, под названием "Левит", вы, конечно, знаете это лучше меня, вы же люди образованные, -- тут Сашка остановился: "да уж" -- сказал он сам себе и продолжил, -- Левит, глава одиннадцатая:
"Из птиц же гнушайтесь сих: орла, коршуна, сокола с породою его, всякого ворона с породою его, грифа, страуса, совы, чайки, ястреба с породою его, филина, ибиса, рыболова, лебедя, пеликана и сина". Вот почему грех!
Он взял пачку чая и повернулся к Шапиро:
-- А вы заходите, я через дорогу живу, -- он показал на домик с облезлой штукатуркой, -- поболтаем, продолжим тему.
Уже стемнело, когда командир, захватив с собой, в качестве презента пачку чаю, постучался к Косареву. Дверь открылась, смазливая бабенка прошмыгнула мимо, а Шапиро вошел внутрь помещения. Сашка жил в заброшенном доме. Когда-то там располагалась ветлечебница, затем, во времена хрущевских преобразований, должность ветврача упразднили, окна в домике выбили, полы в одной комнате содрали, а в более или менее сохранившейся комнате поселился выпущенный на свободу зэк.
Шапиро осмотрелся: железная кровать, матрац без простыни, свернутый колбаской ватник вместо подушки в головах, электроплитка на чурбаке, скамейка, на ней "Бесы" Достоевского.
-- Проходи, командир, садись, -- Косарев показал на скамейку.
Факт посещения его только что сбежавшей дамочкой, он оставил без комментариев, без обычных в таких случаях знаков понимания между мужчинами, как-то: подмигивания, покрякивания, довольного потирания рук, причмокивания языком, как выражение восхищения от только, что полученного удовольствия, словом, вел себя хозяин, как в песне у Новикова: "Только Колька мне про похоть ничего не говорил".
"Сейчас мы его заварим", -- говорил Сашка, высыпая треть пачки чаю в банку из-под тушенки. Перед этим он уже успел спросить о происхождении слова "пархатый" и теперь говорил без умолку, то ли пытаясь замять возникшую неловкость, то ли просто потому, что соскучился по собеседнику. Говорил, перескакивая с одной темы на другую, его страшно возбуждало черное пойло, и это обстоятельство удивляло будущего доктора безмерно.
"Ну, что там есть, в чефире этом? -- размышлял Шапиро. -- Какой-то теин, танин, кофеин как главное действующее начало, но фармакодинамика кофеина хорошо известна: кнут для сердца, и не более того, а ведь у него не только глаза заблестели, но и явно ускорились ассоциации. Подобное действие кофеин, как правило, не оказывает".
Семен слукавил, когда сказал, что не обижается на вопрос о пархатости. На самом деле, его всегда выводили из себя подобные изыскания. И на такие выпады он всегда отвечал ответным уколом, нанесенным пусть даже с некоторым опозданием. Даже гостям, а Шапиро жил по принципу: гость всегда прав, он не прощал бестактности в национальном вопросе. Однажды дальнему родственнику жены, тщательно скрывавшему свою половинчатую татаристость, что было противней всего, на вопрос за рюмочкой водки: "А почему это евреев так не любят?" Семен ответил, умышленно употребив местоимение "мы":
-- А кого мы любим? Может быть, татар, если даже пословицу придумали: "Незваный гость хуже татарина".
Любопытный позеленел и в гости больше не приходил. В данном случае Шапиро тоже знал, с какой стороны можно уесть Сашку, но не хотел делать этого, опасаясь обидеть хозяина.
Косарев поднял банку с чефиром, изобразил чоканье с воображаемым собутыльником, сказал: "Богу Богово, а Косареву косарево" и сделал большой глоток.
Шапиро оценил каламбур по достоинству, а Сашка говорил:
-- Самый вкусный чефир получается почему-то в консервных банках. Может быть, привкус жести дополняет букет? -- и продолжил, резко дернув головой, как будто вспомнив что-то:
"Я ведь и Есенина разлюбил, только тогда, когда его внимательно, как Библию, прочитал.
Вот слушал песни -- любил, а купил полное собрание сочинений и разочаровался. Конечно, меня и раньше настораживало его вольное обращение с родами".
Шапиро не понял, и Сашка разъяснил:
-- Ну, всякие там "голубень" или "тягостная бредь". Насколько я понимаю, слово бред -- мужского рода, но оно не рифмуется с глаголом "умереть", вот Есенин и переделал его в женский род. В некоторых районах Тамбовской и Орловской областей тоже говорят: "красивая платья", но ему-то подобная небрежность непозволительна. А вот, угадай, студент, о ком это Есенин сказал: "застенчивый, простой и милый".
-- О Ленине.
-- Молодец доктор! Это Володенька-то милый? По милости своей первые лагеря смерти на Соловках организовавший. На двадцать лет раньше фашистов управился, миленький. А помнишь, там дальше еще какой перл имеется?
Он нам сказал: чтоб кончить муки, Берите все в рабочьи руки!
-- Рабочьи, -- хохотал Сашка, -- прелесть какая! С ума можно сойти. Даже в известном письме к женщине, ну в этом: "Вы помните, Вы все, конечно, помните..." обнаруживаю: "хвала и слава рулевому". Я сначала подумал, что он это о боге говорит, но в таком случае он глуп, если хвалит того, кто позволил десятки миллионов в гражданскую укокошить и еще столько же на Украине и в Поволжье голодом уморить, пальцем не шевельнув для их спасения, а потом читаю дальше: "теперь советской стороне я самый яростный попутчик". Ах, вон оно что! Это он о вожде, оказывается, не знаю точно, о ком, но надо полагать -- о Сталине. Так вот, если в первом случае он глуп, то во втором случае он -- подл. Впрочем, и подлец может неплохие стихи написать. Я вот почему-то как вспомню его:
Задымился вечер, дремлет кот на брусе, Кто-то помолился: господи Исусе.
так комок в горле -- нервы, наверное.
Он закурил. Шапиро взял в руки том Достоевского.
"Братья Карамазовы, братья Карамазовы! -- притворно изобразил Сашка всеобщее восхищение. -- А вот по моему мнению, "Бесы" не слабей. Конечно, талантливо изображена семейка, ничего не скажешь, но "Бесы" -- это еще и гениальное пророчество. Дело даже не в том, что Федор Михайлович грядущую смуту предугадал, а в том, что он суть мерзопакостную революционеров этих обнажил".
Косарев сделал большой глоток, закрыл глаза, как бы прислушиваясь к действию чефира на организм, видимо, остался доволен и продолжил:
-- Я ведь почему в правдивости священного писания разуверился? -- опять сменил он тему, и этот переход совершенно не обескуражил Шапиро. Он умел слушать, а Косарев уже почувствовал это, и ощущение присутствия внимательного собеседника еще больше усиливало кураж.
-- Дело же не только в том, что в Библии масса нелепостей, и начинаются они с первой главы. Это при том, что я делаю скидку и пытаюсь быть снисходительным, зная, что ошибки неизбежны при неоднократном переписывании первоисточника. Тут и ума большого не надо, только внимание необходимо и любознательность. Вот слушай:
"Тогда сыны Божьи увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал".
Это что же получается? Что у Бога отца еще до Христа сыночки были? А если это так, то кто была мать? -- Косарев назвал главу и номер стиха.
-- Это невероятно!
-- Что невероятно?
Ну, как это можно запомнить, это какую память нужно иметь?
-- Да нет, память у меня посредственная. Слуховая, -- уточнил Сашка, -- а вот зрительной не обделен. Представляешь! Недавно всплыло в голове глупейшее четверостишье:
Долог путь до Типперери, Долог путь -- четыре дня, Но зато красотка Мери В Типперери ждет меня.
Уж не знаю, точно ли это был Типперери, и то ли это из книжки "Питер Мориц -- юный бур из Трансвааля", то ли это из книжки "Капитан Сорвиголова", я уж и авторов позабыл, уверен, что одну из книг Луи Буссенар написал, а какую точно, не упомню, но точно знаю, вернее, вижу, что эти строчки написаны на правой половине, в верхней трети листа. Спрашивается зачем мне это нужно? Так что моей заслуги тут нет. Просто, фотографический эффект зрительной памяти. Вот кто меня восхищает, так это Иван Шмелев. Читал его "Лето Господне"? Описывает события полувековой давности, а какая точность в описании мельчайших подробностей подмосковного быта. Какой сочный язык!
Я все вспоминаю, как управляющий Василь Васильевич мужиков наставлял, ну помнишь, там, на пасху Богородицу носили, а мужики должны были на колени падать и поклоны бить. Так вот он им инструктаж давал: "А как падать на колени будете, так поосторожней, с хлебушка-то! Батюшка в прошлом году гневался: "Ну, чистые свиньи!" -- говорил".
-- Дак не по своей воле, -- бормотали мужики.
-- Не хватало ишо по своей!
Косарев захохотал, утирая слезы и повторяя сквозь приступы смеха: "ну чистые свиньи, дак не по своей воле".
-- Плохой человек так заразительно смеяться не может, -- думал Шапиро, -- плохие больше скалятся.
-- А что, правда, что у Шмелева сына расстреляли? -- резко оборвал смех Сашка.
-- Да, это факт известный, -- это в Феодосии произошло. Тогда чекисты сто пятьдесят тысяч военнопленных ликвидировали. Среди них и раненые были. Кого расстреляли, а кого просто в море утопили, чтобы патроны на деникинцев не тратить. Среди них и сын Шмелева Сергей был.
-- Вот это здорово, вот это по-нашему, по-большевистски, -- оживился Косарев, -- безоружных раненых без суда и следствия добивать. Это мы горазды, куда с добром! Да уж! Говорят, отец рядом с Буниным похоронен.
-- Рядом или нет, не знаю, но слышал, что оба на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа погребены, и знаю, что Шмелев завещание написал, чтобы прах его в России перезахоронили.
Сашка помолчал в знак уважения к невинно убиенным, сделал пару глотков, задумался о чем-то, потом поднялся с кровати, стал ходить взад-вперед, разговаривая уже, как бы не с Шапиро, а с воображаемым собеседником, знавшим, по всей видимости, нечто такое, что было недоступно пониманию командира. Он сыпал изречениями, называл главы и даже номера стихов, совершенно не рисуясь и не бравируя доскональным знанием источника. Видно было, что он много и мучительно размышлял о предмете раньше и теперь старался доказать кому-то, а может быть, и самому себе, что правда на его стороне.
-- Все рай ищем, -- говорил он, -- а чего его искать? Он же на земле был. Знаем даже где. В долине реки Ефрат. Вкусили запретный плод от древа познания, доперли, что голые, дак для этого большого ума не надо. А за это поганой метлой из рая. Все правильно -- дураками-то управлять легче. Вавилонскую башню построить хотели, чтобы себя прославить, а как еще можно понять фразу: "Построим себе башню высотой до неба и сделаем себе имя". А вот я вам языки-то и смешаю, чтобы не понимали друг друга! Каков Саваоф? Умен! Разделяй и властвуй. Он об этом деянии сам признался в писании: "Сотрем же и смешаем там язык, чтобы один не понимал другого". Славно! Славно! И ослушаться не смей! Не вздумай оборачиваться, даже когда отчий дом горит. Да какое это сердце надобно иметь, чтобы на дом не взглянуть, в котором выросла. Обернулась! Ну и стой теперь вечно соляным столбом, жительница города Содома, супруга Лотова. Смертная казнь за один поворот головы. Гуманно! А главное, логично. Мать за один взгляд жизни лишил, а дочерей, улегшихся под родного отца, кровосмешение допустивших, чуть ли не благословил. Цитирую: "И вошла старшая и спала с отцом своим", ну, а далее и младшая, ну и сделались беременными, и все такое. Инцест, одним словом. Лот, конечно, был не виноват, потому, как пьян был до бесчувствия. Они, праведники эти, вообще квасили безбожно. Цитирую: "И пошел Ной возделывать виноградник и, напившись, спал обнаженным в шатре своем". Я в этом плане, выходит тоже праведник.
О справедливости да о милосердии Господа нашего я уже не говорю. "Ворожеи не оставляй в живых!" Замечательно! Погадала на картах и жить более права не имеешь. Да в своем ли он уме, не помутился ли разумом Творец? "Приносящий жертву богам, кроме одного Господа, да будет истреблен!" И тут же в той же главе "Исхода" он заявляет: "Я милосерд!" Хорош! От скромности не умрет Вечный наш. И в законотворчестве своем ужасно непоследователен Господь. Провозглашает: "Не убий!" -- эта заповедь два раза упоминается, первый раз в "Исходе", а второй раз во "Второзаконии". Очень хорошо, кто же против? Но я не поленился и посчитал, и оказалось, что после запрета сам же добрейший наш рекомендует убивать за всевозможные прегрешения, не много не мало, плюс к предыдущим мокрухам, еще ровно тридцать три раза. Даже за собирание дров в субботу приказал казнить бедолагу. Не веришь? Открой "Числа" главу пятнадцатую, причитай стих тридцать пятый: "И сказал Господь Моисею: должен умереть человек сей; пусть побьет его камнями все общество вне стана". Ты бы хотел, доктор, жить в таком обществе? Я лично -- нет! А вот еще один юридический ляпсус: "Отцы не должны быть наказываемы смертью за детей. А дети не должны быть наказываемы смертью за отцов". Об этом во "Второзаконии" в главе двадцать четвертой пишут. Очень хорошо! Сталин недаром в молодости духовную семинарию посещал, это он из святого писания почерпнул, когда изрек, что сын за отца не отвечает. Изрек-то он изрек, а сам детей врагов народа за колючей проволокой с голоду околевать оставил. А внучку идейного врага своего -- Троцкого, девочку лет пятнадцати, вообще расстрелять приказал без суда, без следствия и без сожаления. Так и Господь наш милосердный тезис о невиновности родственничков провозгласил, но он же в "Исходе" в главе двадцатой в стихе пятом заявляет: "Ибо Я господь ваш ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода". Чудовищная несправедливость! Изуверство, если хотите. Ты ребенка родил, любишь его, лелеешь, а его, невиновного, вдруг накажут жесточайшим образом только за то, что прабабушка его аморалку когда-то совершила. Хам папашку захмелевшего не почтил, кого наказать надо? По логике -- Хама, конечно, дак куда уж нам мысль Его предугадать. Нам ли, убогим? А Господь милосердный сообразил, что самое большое несчастье для человека не его личное страдание, а страдания его детей. Вот он и наказал Сына Хамова: "Будет раб рабов и братьев своих". Изощрен в мести, тут надо должное отдать. Доброта так и прет из боженьки: "Если же сказанное будет истинно и не найдется девства у отроковницы, то пусть приведут ее к дверям дома отца ее и жители города побьют ее камнями до смерти". Заметь, командир, что на глазах отца казнь предполагается. Не самосуд ли деяние сие? Не призыв ли это к свершению злодейства? А тщеславен-то как? "Три раза в год празднуй меня!" Так и говорит. Ну чем тебе не лозунг: "Слава КПСС!"
"Не сотвори себе кумира!" Это он к чему клонил? А чтоб только на него молились. Ревнитель! Так и изрекал: "Я Господь ваш ревнитель". Строг! Психолог замечательный! Знал, что толпа строгих более чтит, чем либеральных. Ирод младенцев в Вифлееме и во всех его пределах перебил и стал за то притчей во языцах, а Господь всех первенцев человеческих и скотских даже за одну ночь в Египте угрохал, и ничего, вроде так и положено невиновных карать, чтобы фараона побольнее уесть. Хорош! Ничего не скажешь. Террористы, между прочим, тоже невиновных убивают, чтобы врагов своих наказать. Смерть вообще -- это благо или наказание? И тут общего понимания нет. Умер хороший человек -- это его Господь к себе прибрал, умер подлец -- это его Господь наказал. Да что говорить? Чудом в Ноевом ковчеге всякой твари по паре спаслось, а ведь взял Ной всякого скота чистого и всякой птицы чистой и принес на всесожжение. Там и брать-то не из чего было, а припер потому, как знал, что Господу это приятно будет. Об этом в писании так и пишут: "Это всесожжение, благоухание приятно Господу". Прямо крематорий какой-то! Кстати о крематории, Это Он первый придумал, не только камнями забивать, но еще и на костре живьем провинившихся сжигать. Казнить огнем, побольней камушков, пожалуй, будет: "Если дочь священника осквернит себя блудодеянием, то огнем сжечь ее!"
И все хвальбы требовал: "Творящий милость до тысячи родов любящим Меня". Творящий милость -- это Он. Как тебе это нравится? "Любите, -- говорит, -- Меня, и я над вами и над вашим потомством смилуюсь". Нет! Такое лизоблюдство с точки зрения общечеловеческой морали не может быть приятно разумному существу, а Бог-то разумен, надо полагать? Да при чем, собственно, здесь Бог? Где он и кто его видел?
Это все люди! Это они, вернее, умнейшие из них, религию придумали. Это они, Библию написали, чтобы легче было управлять безмозглыми и жить за их счет, собирая оброк с прихожан. И это мое умозаключение легко доказать, если в "Левите" внимательно главу десятую проштудировать: "Жертва за грех должна быть съедаема священниками". Комментарии, как говорится, излишни. "Грешите себе на здоровье и тащите нам жирных баранов за грехи ваши, а мы вам за дармовые харчи любое преступление простим и даже справочку об отпущении грехов -- индульгенцию на руки выдадим. Вот так-то!
Но если тот, кто небо, землю и все, что на ней, якобы за шесть дней сотворивший, снизошел бы вдруг до нравоучений, так неужели бы он не смог наказать строптивых, не внявших его призывам и нарушивших его заповеди. Неужели не смог бы мощной дланью очистить шарик от скверны и избавить человечество от убийц, воров, насильников, растлителей, лжесвидетелей и предателей? Смог бы, если он такой всесильный. За пару дней порядок в этом вселенском бардаке навел бы. Ан нет!
Сашка подошел к окну, долго всматривался в темноту, словно пытаясь разглядеть там кого-то.
-- А знаешь, -- говорил он так, словно беседовал с кем-то незримым на улице, -- мне пришла в голову парадоксальная мысль. Если бы я мог хоть на мгновение предположить, что есть некто, однажды действительно зажегший солнце, и что он принимает активное участие в нашей жизни, я сказал бы ему: "Слава тебе, Всевышний, и спасибо тебе за то, что ты оградил меня от неразумной веры в придуманного людьми библейского бога. -- Тут Сашка повернулся и громко повторил: "Да, я говорю ему спасибо, потому что будь иначе, и я бы сдох от возмущения, а если бы и выжил, то омрачал бы себе жизнь вечным сомнением, в правильности действий человекоподобного создания, существа необыкновенно злобного, мстительного, страдающего манией величия, бесконечно самовлюбленного и предельно деспотичного".
Но оставим Библию в покое. То, что я говорю, -- любой знает, об этом даже куклы в театре Образцова вещают. И все-таки я свое мнение высказать хочу. Он нас создал по образу и подобию своему, значит, он внешне на человека похож, а о человеке мы как судим? По деяниям его. Дак деяния-то две тысячи лет, как прекратились. В этом-то вся и соль. Тут уж не о деяниях, а о преступном бездействии кричать надо!
Рубит Колька Соловаров топором по кресту -- мать рассказывала. Рубит антихрист крест, на церковном куполе золоченом сидючи. Вся деревня молилась про себя: "Господи! Покарай его! Сверзи на землю, испепели!" Дак ведь нет. Крест обломал, картошку в храм на хранение внесли, и ведь до сих пор припеваючи живет, в персональных пенсионерах ходит, христопродавец! Как там у поэта:
В душе так пусто, как в соборе, Когда в нем овощи хранят.
На Рождество Христово верующие веночки в Дунай пускают, а мост возьми да обломись.
Ведь его же, Господа, славили, а не спас, длань свою не распростер. Человек шестьдесят ко дну пошли. В ледяной воде долго не поплаваешь. Вот пусть мне объяснят, почему он крики о помощи без внимания оставил, пусть мне уважительную причину такого бездушия найдут, и я завтра же в монахи уйду. Только ни объяснить, ни вразумительного ответа на поставленный вопрос дать невозможно. Вот так-то!
О Христе Косарев отзывался с теплотой, предал, правда, остракизму одно место из Нагорной проповеди: "Кто женится на разведенной, тот прелюбодействует".
-- Что ж ей, бедной, век теперь одной куковать? -- спрашивал Сашка, -- и почему мы вообще Иисусу молимся? Опять же темнота наша, невежество. Ведь он же сам сказал:
"Не всякий, говорящий мне "Господи", войдет в царство небесное, но выполняющий волю отца моего".
А где отец-то? С работы уволился? На пенсии, может быть? И почему он от людей прячется? Пару тысяч лет тому назад, вернее, еще раньше, он хоть знаки подавал: то терновый куст подожжет для общения с Моисеем, да как хитро: "И увидел он, что терновый куст горит огнем, но не сгорает", то десять заповедей с горы Синайской прокричит, а потом как отрезало. Ну, хорошо, Саваоф субординацию соблюдает, шеф все-таки. Христос на людях не показывается по причине врожденной скромности. Дьявол -- князь тьмы, ему вроде как положено во мраке пребывать, а то осенят, не приведи Господи, крестом при свете дневном, и каюк ему. Но ангелочки-то, попки как персики, этим-то какой резон скрываться? Ну, возникни, ну, соткись из воздуха над младенцем умершим, ну, помаши крылышками, душу его на небо транспортируя! Да и этого не надо! Просто пролети над городом, и миллионы уверуют. Так нет же!
Косарев присел на кровать, отхлебнул уже остывший чефир.
-- Что-то я теряю нить разговора, что-то хотел важное сказать и забыл, -- говорил он, мучительно пытаясь поймать ускользнувшую мысль, -- забыл и все, а ты говоришь "память". Ах, вот что! Пушкин-то свою хулиганскую Гаврилиаду писал, опираясь на показания Луки. -- Он помолчал, как бы сверяя в уме сказанное с Евангелием. -- Да, конечно, от Луки, -- убежденно продолжал он, -- Матфей же архангела Гавриила не упоминает, просто ангел Господень, и все. А надо было стих номер восемнадцать в первой главе у Матфея взять, а остальное от Луки, знаешь почему? Там интрига круче. У Луки дева Мария забеременеть не могла потому, что замужем за импотентом была, на ее бутон внимания не обращавшим. Ну, знаешь, конечно:
Ленивый муж своею старой лейкой В час утренний не орошал его; Он как отец с невинной жил еврейкой, Ее кормил и больше ничего.
А у Матфея она уже беременная замуж вышла. Не веришь? Ну, так слушай:
"Рождество Христово было так, по обручению матери его с Иосифом, прежде, нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от духа святого".
Представляешь? Ты женился, а жена уже с начинкой. Как? От кого?
-- От голубя! Непонятливый ты мой!
Сашка засмеялся, резко оборвал смех и продолжил: "Я всегда подозревал, что Христос -- замечательный оратор, целитель, маг, чародей, экстрасенс и гипнотизер, но человек, а не сын божий. И вот что я прочитал в одном популярном пособии по гипнозу: "Никогда не пытайтесь ввести в сомнамбулическое состояние близких знакомых, друзей или родственников. Ничего не получится, ибо вы для них кто угодно, только не гипнотизер. Не поверят, значит, и команду не выполнят".
И что я нахожу у трех апостолов? Почти одно и то же о том, как Христос вернулся в отечество и учил знакомых чему-то в синагоге, а те говорили:
"А не плотников ли это сын?" А теперь слушай дословно: "И не совершил там многих чудес по неверию их", -- это у Матфея.
"И не мог там совершить никакого чуда, только на немногих больных, возложив руки, исцелил их и дивился неверию их" -- это у Марка.
У меня аж мурашки по спине побежали, когда я это прочитал. Да он же великий гипнотизер, и не более того. Ну, ладно, я тебя утомил, я вижу. В книгах Ветхого завета, если кто и заслуживает внимания, так это Экклезиаст, он же Проповедник, он же "Коэлет" -- по-древнееврейски. Слушай, командир, что о нем в первой главе произведения пишут: "Слова Экклезиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме". А кто после Давида царствовал в Иерусалиме? Правильно! Тот страной руководил, о ком в третьей Книге Царств написано. И сказал ему Бог: "Я даю тебе сердце мудрое, так что подобно тебе не было прежде тебя, и после тебя не восстанет подобный тебе". Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что это сам царь Соломон с вершины познания к человечеству обратился. Непонятно только, зачем ему в данном случае литературный псевдоним понадобился. Ведь "Притчи" и "Песнь песней" он же своим именем подписал. Ладно! Не нам судить о великих. Ну, мудрец, ну, умница. Две тысячи лет назад написал учебник жизни, а такое впечатление, что ничего с тех пор не изменилось во взаимоотношениях между человеками. Да о чем я говорю? Он актуален, как никогда. Вот попробуй что-нибудь дополнить к его размышлениям. Ничего не выйдет, все освещено. А я бы дополнил, пожалуй.
Косарев задумался, потом покачал головой: "Нет, это бессмысленно, я лучше для тебя одиннадцатую заповедь изобрету. Ну, скажем так:
"И не хвастайтесь вы успехами своими, -- говорю я вам, -- ибо хвастовство вредно в любом случае. Если поверят, то позавидуют и возненавидят. Если не поверят -- осмеют и презирать станут".
Не слышу криков одобрения. Ладно, я тебе смешное расскажу. Мы тут с мужиками калымили, одной дамочке крышу перекрывали. У нее книг до потолка, -- не вру, -- она в книжном магазине работала, ну и хапала все подряд. У нее в туалете во дворе том "Войны и мира" на гвоздь-двухсотку прибит. Она по нужде по листочку отрывает. Я когда в сортир заходил, как раз на совете в Филях листочек оборван был. Ну, так слушай. Я ей говорю: "Что это Вы, Мария Павловна, сегодня не в настроении?" А она мне: "А что-то у меня нынче никакой апатии нету". Чувствуешь уровень, командир? Так вот эта курица сподобилась Библию пролистать. Вот видишь, я опять на Библию сполз, но это в последний раз, обещаю. Так вот она мне и говорит: "А в писании-то про нашу гражданскую войну угадано, -- и цитирует: "И пойдет брат на брата".
Я ей говорю: "Голубушка, Мария Павловна, это ведь Исайя сын Амосов про Египет пророчество изрекал, а наши с вами предки в то время еще вниз головами на деревьях сидели, хвостами за ветви уцепившись".
Обиделась! Чем глупее, тем обидчивей. А что касается Исайи, то в точности исполнилось только одно его пророчество. Знаешь какое?
-- Нет.
-- А то, что народ твой, который был по всему миру рассеян, соберет Господь в Израиле снова. Так и сказано: "И вы, сыны Израилевы, будете собраны один к другому".
-- Все так и случилось, -- сказал Косарев. Он уже допил свой чефир и как-то угасал.
"А вот эта дамочка, что от него выскочила, очень даже ничего, -- думал Шапиро, -- я ее мужа знаю. Это как же нужно красавицу прелестями семейной жизни достать, чтобы она из уютного дома на грязный матрац к Сашке прибегала? Чем он ее привлек? Интеллектом? Но, чтобы оценить чужой ум, свой иметь надобно, а по ней этого не заметно".
Косарев, вдруг, пристально взглянул на собеседника:
-- А хочешь, я тебя с Капой из детского садика познакомлю. Зверь-девка!
-- Нет, не хочу. "Он что же, еще и мысли читать может?"
-- А если нет, то почему? -- Сашка смотрел на командира с нескрываемым интересом.
-- Потому, что я по протекции не ..., -- Шапиро хотел употребить, широко применяемый мужчинами глагол, обозначающий известное постельное действие, но не сделал этого. Он уже успел заметить интересную особенность: неоднократно судимый пропойца Саша Косарев бранных слов не употреблял.
-- Я тоже, если честно, по протекции с бабами не сплю, -- подавил зевок Косарев, -- а вот интересно было бы храм гроба Господня посетить. Я не смогу, а вот ты посетишь, обязательно посетишь, это я тебе прорицаю.
-- Ты почему к матери после тюрьмы не заехал?
-- Дак, командир, в чем ехать-то? Вот в этом? -- Сашка брезгливо оттянул двумя пальцами засаленный ворот робы.
-- А вот скажи мне, только честно. Ты можешь себе представить, чтобы еврей к матери после тюрьмы не заехал? Возможно ли вообще вот такое сочетание: "Абрам, не помнящий родства?"
-- Отомстил-таки за вопрос о пархатости -- а говорил, что не обиделся, -- горько улыбнулся Косарев, -- нет, я не "Иван, не помнящий родства", все я помню, я не матери, я соседей стесняюсь. Он помолчал немного и добавил еле слышно и презрительно, -- тварь я, тварь последняя, и больше никто.
-- Возьми спички, пойдем в отряд, -- поднялся командир, -- только тихо, ребят не разбуди.
Он открыл тихонько замок сарайчика, показал на стоящий в углу большой картонный ящик.
-- Неси его домой, -- прошептал он Сашке.
Молча вернулись к Косареву.
"Теперь слушай меня, -- заговорил Шапиро, приглушив голос, как заговорщик, -- здесь в ящике ровно двести штук новеньких простыней. Мы завтра уезжаем. Там в сарайчике еще бочка олифы, банок двадцать цинковых белил, топоры, лопаты и штук двести грязных простыней. У вас же прачечной нет, вот нам и выдали из расчета на два месяца, а мы, как видишь, управились за полтора и меняли белье не раз в неделю, а раз в десять дней, вот и сэкономили. Я звонил в районный штаб, просил, чтобы все забрали. Они приказали ключ от сарайчика с почтальоном передать, на днях, мол, заберем. Знаю я это "на днях". Как только мы уедем, тунеядцы сорвут замок и все пропьют".
Командир знал, что говорил. Это было время, когда страна активно боролась с неработающими элементами. Даже будущий лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский был причислен к этим паразитам на здоровом теле социалистического общества и сослан был в какую-то тьмутаракань. В деревне, где работал отряд, тоже маялись человек десять "паразитов".
"Возьми эти простыни, -- продолжил Шапиро, -- в деревне не продавай -- сразу спалишся. Завтра суббота, поезжай в район, продай любому барыге на рынке оптом, простыни сейчас -- дефицит. Их у тебя с руками оторвут. Денег хватит, чтобы одеться с головы до ног. И никаких пивных! Через дорогу универмаг. Приоденешься и сразу к матери. Договорились? И последнее: я тебе ничего не давал, иначе мне институт не окончить".
-- Само собой!
Рано утром за студентами прислали катерок. Уже погрузились и отдали трап, когда на берегу возникла знакомая фигура. Косарев бежал, низко пригнувшись, держа руку на отлете, как бы боясь расплескать что-то. Он добежал, запыхавшись до самой воды, стал вынимать из мешка бутылки с портвейном "Агдам" и бросать их студентам, на начинающий уже отходить катерок. Студенты с хохотом поймали семь бутылок, восьмая упала в воду. Косарев производил впечатление совершенно трезвого человека, если бы не излишняя суетливость. Он бегал непрестанно взад-вперед по берегу и кричал громче, чем этого требовало расстояние:
"Ребята, -- хрипел он, севшим от быстрого бега голосом, -- приезжайте на следующий год. Я вам буду бесплатно грибы собирать. Командир! Ты -- человек!"
"Где он деньги взял? -- волновался Шапиро, -- неужели стал в деревне продавать? И где он портвейн купил? Магазин еще закрыт. Он что, ночью успел в район смотаться? Вот уж действительно: "благими намерениями выстлана дорога в ад".
Ребята с бутылками в руках вопросительно смотрели на командира. В отряде строжайше соблюдался сухой закон.
"Но работа, в сущности, уже закончилась", -- решил командир и махнул рукой, разрешая оприходовать портвейн.
* * *
Через год, уже работая врачом, был Шапиро в тех местах на охоте и, проезжая мимо деревни, решил забежать к Косареву. Уже издали было видно по выбитым окнам и сорванной двери, что в домике никто не живет. Шапиро зашел в магазин. Знакомая продавщица обрадовалась, как родному. Да и как было не породниться, когда командир, закупая у нее прошлым летом продукты для отряда, за полтора месяца сделал ей годовой план.
-- Сенечка! Какими судьбами? Заходи, я как раз на обед закрываюсь, у меня в подсобке картошечка варится.
-- А что, Косарев на другую квартиру переехал?
-- В тюрьму он переехал, -- кричала из подсобки продавщица. Он же у вас склад обворовал, и сам во всем сознался. Замок, -- говорит, -- гвоздиком открыл, простыни взял, а олифу с белилами якобы не брал. Да кто ему поверит? Все на него повесили. Два года дали. В Перми сидит.
-- Дай-ка мне бутылочку вот этого, с журавлем, -- показал Шапиро на молдавский коньяк.
Зашли в подсобку, продавщица подала стаканы.
-- За что пьем-то?
-- За хорошего человека, -- коротко выдохнул Шапиро и выпил залпом.
"Нужно будет ему обязательно передачку сварганить, -- думал доктор, слегка запьянев на обратном пути. -- Я знаю, что нужно передавать. Не пряники и не шоколадки, а нужно взять на разрешенные пять килограмм: шмат сала, сухой твердокопченой колбасы и обязательно несколько головок чеснока, там же мясной голод и авитаминоз. Вот только выберусь в город и сразу же передам. Или даже специально к нему съезжу".
Не съездил и ничего не передал. Текучка одолела.
* * *
А ровно через пятнадцать лет доктор Шапиро стоял перед входом в храм гроба Господня.
Стоял, не в силах скрыть постигшего его разочарования:
"А Голгофа-то и не гора вовсе, а малюсенький холмик, совершенно исчезнувший в недрах большого и несуразного храма, где грызутся за каждый отвоеванный метр полезной площади у проклятых конкурентов религиозные деятели армянской, греческой и, кажется, даже японской христианской общины. А может быть, это были и не японцы вовсе, но на самой вершине горы, там, где по преданию был закопан крест с распятым на нем Христом, сновали люди с желтыми лицами и узкими глазами".
Доктор вообще весь сегодняшний день провел в состоянии глухого раздражения. Не покидало ощущение, что он, сам того не желая, участвует в каком-то дурно поставленном спектакле, где все действующие лица говорят неправду, прекрасно знают об этом, но не только продолжают врать, но еще и ревниво подсматривают друг за другом: а не осквернил ли у кого-нибудь червь сомнения восторженное выражение лица.
"Вот дворик Понтия Пилата, -- говорила утром гидесса, -- только тут привратник глухонемой, строгий очень, женщин в коротких шортах не пропускает. Если у кого есть косынки, то прикройте бедра".
Стояла африканская жара, и косынок, конечно, не нашлось, но догадливые туристки нашли выход из положения. Сначала те, кто был в юбках и джинсах, посетили достопримечательность, затем зашли в кустики и поменялись одеждой с теми, кто был в шортах, а уж потом и те приобщились к древности.
"Что-то не вяжется, -- раздражался Шапиро, -- у Понтия Пилата не может быть дворика, как не может быть у античного героя ни мечика, ни сабельки. У Геракла должен быть меч, а у пятого прокуратора Иудеи должны быть -- тут Шапиро начал вспоминать все, что он знал о древнем Риме и Греции тоже: у Понтия Пилата должны быть ротонды, колонны, тенистые террасы, обвитые диким виноградом, всякие там портики с кариатидами, что угодно, но только не "дворик"! Голые атлеты на стадионах, культ красоты обнаженного тела, прекрасные в своей наготе мраморные изваяния юных богинь, ну, что-то в этом роде, а тут этот идиот, предлагающий прикрыть самую привлекательную часть женского тела косынкой. А вот интересно, что сделал бы с этим женоненавистником, войди сейчас сюда шаркающей кавалерийской походкой тот, который в белом плаще с кровавым подбоем вышел в крытую колонаду дворца Ирода Великого две тысячи лет тому назад, чтобы прокричать сорванным голосом смертный приговор невиновному. Приказал бы, скорей всего, оскопить этого ханжу и то жалкое, что должно было остаться в руке у палача, выбросить голодным шакалам. И потом эти розы во дворике на фоне современного туалетного кафеля. Нет, что-то тут не то".
"А вот эта церковь построена как раз на том месте, где на Христа надели терновый венец, -- заливалась соловьем лучшая мадриха1 Израиля Марина Фельдман, знаменитая еще и тем, что однажды к ней в группу попал крупный партийный чинуша, по приказу которого ей, умнице, ставили препоны при поступлении в Киевский университет, из-за пятой графы в анкете, разумеется. Целый день бродил с Мариной по святым местам чинуша и остался доволен и наговорил кучу комплиментов и даже ручку на прощанье поцеловать изволил и просил простить его, старого подлеца, за причиненные ей по его вине некоторые неудобства в молодости.
-- А когда этот храм построен?
-- Ну этот где-то позже семнадцатого века, -- объяснила Марина, -- русские церкви в Иерусалиме, тоже, можно сказать, молодые, вот Крестовый монастырь -- этот подревнее будет, он ведь построен на месте того дерева, из которого крест для Христа вырубили для распятия. Его, между прочим, сам праведник Лот посадил, а вы знаете, что в Вифлееме и Назарете..."
"Интересно, кто это и каким образом определил через тысячу семьсот лет место, где хорошему человеку терновый венец надели?" -- молча разоблачал брехню дотошный Семен.
В том, что мучили, плевали в лицо, камнями забрасывали того, кто им же, дуракам, добра желал, в этом доктор не сомневался. "Им только позволь, им только намекни, что за эти издевательства им ничего не будет, дак потом и не утихомиришь олигофренов этих. Толпа! Глупая, суеверная, агрессивная, жадная до крови толпа!"
-- А где был дворец Ирода?
-- А вот через дорогу, -- показала рукой Марина, куда-то вверх.
"Дворец не сохранился, а дворик цел, -- совсем закручинился Фома неверующий-Семен, -- странно, очень странно".
Ему хотелось верить. Очень хотелось, но не получалось. Он же сам лично читал, что в 132 году новой эры Иерусалим был разрушен, а затем вспахан по приказу римского наместника. Что же получается? Дворец Ирода снесли с лица земли и распахали, а расположенный рядом дворик Понтия Пилата -- нет? Для будущего туристического бизнеса, что ли оставили? Неправда это, и оттого досадно! Досадно до слез! Да уж...
Он допускал, что именно здесь нес несправедливо осужденный на казнь человек свой крест, но все было не так, не так, не так. Сомнения начались уже в самом начале Виа Долороза -- Крестного пути на Голгофу, когда гидесса показала: " А вот здесь Христос пошатнулся и оперся на эту стену, чтобы не упасть, и с тех пор тысячи паломников со всего света со священным трепетом прилагают руку к тому месту, на которое легла ладонь сына Божьего, видите -- даже углубление в стене появилось".
-- Неужели это строение простояло около двух тысяч лет? -- поинтересовался, один из туристов.
-- Нет, это все было позже восстановлено.
Семен даже скривился от огорчения: "Как же Он мог тогда на эту стену облокотиться, если ее еще не было?" Скривился, но промолчал -- не хотелось ставить в неловкое положение симпатичную гидессу, и не было желания рассуждать об очевидном.
Доктор зашел, низко наклонившись, в грот, где стоял гроб Господень. Там хозяйничали англоговорящие служители культа. Семен смотрел на вместилище из розового мрамора с затейливой резьбой и не испытал ни подобающего моменту благоговения, ни душевного трепета, ибо в ушах его звучали в этот момент слова Сашки Косарева:
"Я, -- говорил он, -- читал, что в храме часовенка есть, а в ней гроб шикарный, из мрамора сделанный, стоит. Но это же профанация! Кто такой был Христос в то время? Глава запрещенной секты, реформатор веры, государственный преступник, в конце концов. Кто ж распятому на кресте дорогой гроб стал бы делать? Да об этом же и евангелисты: Матфей, и Марк, и Лука -- черным по белому пишут, что гроб был высечен в скале и был столь велик, что в него входить можно было. Неужели верующие, целующие крышку гроба, даже не читали про это?"
Доктор выбрался из грота. У входа шла бойкая торговля свечами, лампадками, крестиками. Болезненно разжиревший от физического безделья и неуемной дармовой жратвы, монах-грек продавал в бутылочках из-под пенициллина оливковое масло, якобы отжатое из плодов того дерева в Гефсиманском саду, под которым сидел Иисус Христос в окружении единомышленников в ночь ареста. Семен Аркадьевич Шапиро обратил почему-то внимание на желтый, трясущийся, как желе, тройной подбородок монаха, и в нем вдруг возникла стойкая неприязнь к торгующему.
Он резко повернулся и вышел из храма, опасаясь, как бы в неприязни этой не растворились последние островки его и без того стремительно убывающей веры в красивую сказку о Боге-отце, Боге-сыне и о святом Духе, об ангелах и архангелах, о непорочном зачатии и чудесном воскрешении Сына Человеческого, прочно прибитого железными гвоздями к кресту и на нем же одним точным ударом в грудь широким копьем убиенного.