Аннотация: Самые большие глупости в своей жизни Толя Корсуков совершил, находясь в нетрезвом состоянии.
Самые большие глупости в своей жизни Толя Корсуков совершил, находясь в нетрезвом состоянии. Обычно, он не становился после рюмки агрессивен. Нельзя было также сказать, о нём, что, выпив, он становился вязким, вредным или сексуально распущенным. В большинстве случаев Толя вёл себя за столом совершенно упорядоченно, так как обычно и ведут себя крупные, сильные от рождения, уверенные в себе мужики. Он был весел, добродушен, и пил он не доупаду, а только лишь до красноты лица, но, если уж он перепивал, что случалось с ним крайне редко, то без эксцесса, или, как он сам говорил потом - "без подвига" вечер не заканчивался. Он никогда не задирался первым, но никогда и не прощал обиды. Вернее не так: не перепив, он мог смолчать, перебрав же - никогда. Если бы Толя был психиатром и смог бы внятно выставить себе диагноз, то он, наверное, остановился бы на следующем варианте: "Состояние алкогольного опьянения резко повышает душевную ранимость пациента до уровня бреда отношения, и провоцирует у него патологическую реакцию на любое проявление неуважения к собственной персоне". Иногда, он совершал подвиг не от обиды, а на спор. Так в молодости, перебрав, он сделал стойку на руках на самом верху водонапорной башни. Иногда он слишком рьяно вступался за несправедливо обиженных. Попёр быком на целый коллектив, защищая незнакомого на автовокзале, и попал в больницу со сломанными рёбрами и с разбитой головой. Правда он и их - своих противников, как утверждали потом очевидцы, уханькал - любо дорого смотреть. Он раскатал на брёвнышки сарай у главного экономиста совхоза и сел в тюрьму на два года. Бульдозером среди бела дня разнёс сарай, потому что этот гад занизил зарплату комбайнёрам за уборочную.
Свой главный подвиг Толя совершил на трезвую голову, но тоже в качестве протеста против несправедливого обвинения. Убили среди бела дня пьяного гаишника рядом с Толиным домом, ну, и, конечно, местный детектив заподозрил Толю. В камере предварительного заключения Толя решительно выплеснул баланду в парашу, отломал ручку от ложки и храбро пропихнул её в пищевод. Совершенно напрасно употребил металл Толя, потому что в тот же день был пойман настоящий экзекутор пьяного гаишника. Толю отпустили, обследовали, обнаружили на рентгенограмме ручку от ложки в желудке, и направили в районную больницу на операцию. По дороге в больницу Толя забежал в аптеку и выпил целый стакан касторки на глазах у обалдевшего провизора.
В хирургическом отделении медперсонал отмечал международный Женский День. Матёрый хирург бегло взглянул на рентгенограмму, приказал готовить больного к операции; пошутил по своему обыкновению: сказал, что надо "побрить ложкоглотателю санузел", а сам спустился к медсестрам остограмиться. Он выпил, крякнул, поддел солёный груздь на вилку, взглянул в окно и застыл с открытым ртом. В больничных кальсонах, босиком, обнажённый по пояс Толя с африканским темпераментом исполнял на снегу больничного дворика дикарский танец. Он кривлялся, гулко бил себя по заросшей первобытной растительностью груди, неприлично вилял бедрами, и махал, как кинжалом, блестящим куском ручки от ложки. "Х.. вам, а не операция! - кричал Толя, - Я её высрал!".
Обидевшись на сельскую власть за незаконный арест, Толя уехал в город. Каждый день, проходя, как сквозь строй мимо бабушек, на двух скамейках сидящих у подъезда, Толя лицемерно улыбался, вежливо здоровался и заходил в дом. "А вот деревенские то, пообходительней наших будут" - одобрительно кивали старушки ему вслед.
В один из дней, Толя, как обычно, тепло поздоровался, но не прошел в дом, а остановился у подъезда. Его отлично устроенный вестибулярный аппарат не позволил старым сплетницам определить истинную степень опьянения. Толя начал издалека:
- Вот, я не понимаю, Штирлиц, вроде умный человек и такую ахинею несет. Главное, танцует с Габи и толкует ей, что больше всего на свете он любит детей и стариков. Насчет стариков - не знаю, но вот насчёт этих трупоедов.
- Каких таких трупоедов? - старушки оживились, уселись поудобнее, и охотно ввязались в дискуссию с приятным молодым человеком из провинции, в результате которой, они намеревались без труда уложить своего оппонента на лопатки.
- Ну, вы же трупоеды! Вас же хлебом не корми, - дай на умершего поглазеть. Вы же, летите на погребение, как вороны на падаль. Не успел человек копыта откинуть, а вы уже тут как тут. И не на покойника взираете, а на обстановку в дом пялитесь, чтобы потом косточки усопшему перемыть. И на похоронах вы не скорбите, а секёте: достаточно ли плачет вдова. И тут вам старым проституткам не угодишь. Громко воет по усопшему - притворяется. Тихо печалится - хоть бы слезинку уронила, подлая! А ещё вы на поминки сбегаетесь, как шакалы. Халявщицы! Там трупом смердит, а вы жрать в три горла. А ну, встать! Бляди! - Толя повысил голос до крика, - Смирно!".
Толя отсидел пятнадцать суток, купил видик, фильм к нему "Калина красная" и вернулся в деревню.
Все село ходило по субботам в местный клуб на "кинокартину", Толя один принципиально смотрел дома, приобретённый в городе фильм. "Лучший фильм всех времён и народов" - говорил Толя, включая видик для приближенных. Он никогда не был вором, но, однажды отсидев, а потом, устроившись работать трактористом, он находил много общего в своей судьбе и судьбе главного героя. Бессчётное количество раз смотрел Толя шукшинский шедевр, и каждый раз не мог сдержать слёз, когда с экрана раздавался выстрел, с чёрной пашни взлетали испуганные голуби, и из-за деревьев выходил, держась за простреленный живот, его любимый Егор. Толя плакал даже тогда, когда, казалось бы, не было причин для кручины. Казалось бы, ну что тут печального, в том эпизоде, где Егор отказался от воровских денег? Толя помнил диалог наизусть и артистично изображал его в лицах: "Вот, Губошлеп деньги передал, - говорил Толя, стараясь максимально точно воспроизвести интонацию гонца. - Деньги, говоришь? - Толя делал надменно презрительное лицо. - А ты знаешь, сучонок, что их отдавать надо? Знаешь?". Толя настолько вжился в образ, что применял фрагменты диалога совсем ни к месту. Заканчивалось горючее в его тракторе, и Толя говорил: "А ты знаешь, сучонок, что тебе заправиться надо? Знаешь?". Пробуя борщ в деревенской столовой, он говорил, ни к кому не обращаясь: "А ты знаешь, сучонок, что борщец то недосоленный? Знаешь?".
Женившись, Толя угомонился, но, тем не менее, супруга, зная его прошлое, бдительно следила за ним во время застолья, и как только замечала предвестники подвига, она поворачивала на его мощном запястье часы циферблатом вниз. Это означало, что нужно немедленно прекратить приём алкоголя и успокоиться. Как условный рефлекс работал незаметный для других сигнал и Толя, уже начинавший было заводиться, обычно успокаивался, а, уходя из гостей, неизменно выдавал одно и тоже, обращаясь к хозяину: "Извини, что без скандала".
* * *
Кнутом прогнали Старый год со двора. Испокон века в Толиной деревне тридцать первого января торжественно вручали самому здоровому мужику кнут, и ровно в полночь он хлёсткими ударами пастушьего тяжёлого бича, прогонял постылый старый и встречал прилюдно Новый год. Уж не первую зиму эту почётную миссию поручали Корсукову. И он стоял, широко расставив ноги, по-доброму хмельной на крепком морозе в одной расстегнутой на груди рубахе, и со знанием дела, намертво зажав черенок кнута, двенадцать раз символически перепоясывал им уходящий со двора год. А потом, согревшись водочкой все пошли в сельский клуб и Толю пригласила на дамский танец местная красавица, и он кружил её с невероятной для его комплекции лёгкостью и на них смотрели сельчане, и он точно знал, что их пара была на балу вне конкуренции, и, войдя в кураж, он, шутя, приподнял барышню подмышки и кружил её на вытянутых руках без всякого напряга, так как кружат родители маленьких детишек.
Директор клуба попросила Толю утихомирить молодых людей - они выясняли отношения в красном уголке, и Толя разнял, и успокоил дерущихся, и хоть были среди них строптивые бычки, но послушались и не посмели перечить. Не посмели ему перечить, потому, как знали, что могут, конечно, осадить его превосходящими силами - тут и Мохаммед Али не устоит, - но знали также точно они и то, что Толян ни за что не простит, и не успокоится, пока всех их потом не переловит в одиночку, и уж тут их не защитит потом ни участковый, ни рабочком, ни председатель. Подвиг возмездия будет неотвратим, как восход солнца.
Первого января заехал шурин из соседней деревушки и увёз к себе опохмеляться. Сели за стол рано и к обеду уже накалились до красна на старые дрожжи. Обмывали первый день Нового года весело и многолюдно. Гудело, как улей хлебосольное деревенское застолье. Толя вышел во двор и увидел цепь с пустым ошейником, змеёй тонущую в снегу около собачьей будки. Следом вышел шурин, стряхнул снег с термометра на веранде.
- Сколько там?
- Тридцать восемь, к ночи ещё прижмёт, - шурин подул на озябшую руку.
- А где Жулька? К кавалерам отпустил?
- В Тюринском лесу загорает. Я бля поднял вчера косого по утрянке, послал её вдогон, а сам стал в кустах - жду. Ждал, ждал, пока она его на меня выгонит - ни хрена. Пошел по следу, а она лежит себе на снегу прохлаждается. На хрена мне эта тунеядка? Легаша себе куплю.
- Старенькая уже, устала, наверное, - заступился за Жульку Толя.
Он вернулся в дом и, проходя через кухню, взглянул на себя в зеркало. В зеркале отразился не пьяный ещё лик с зелёным мохеровым шарфом на шее - сестра жены подарила ему шарф, и он его не снимал за столом, зная, что шарф идёт ему под цвет глаз.
Он много пил, закусывал, слушал музыку, но не танцевал - не было настроения. Не выходила из головы Жулька. В деревне было не принято проявлять жалость к животным. Сами резали коров, кололи свиней, рубили головы гусям, уткам и курам, - какая уж тут жалость? И собак называли в деревне кабздохами, и шили из них унты и шапки, и это настолько органично вписывалось в обыкновенный сельский уклад жизни, что вроде, как и неудобно было проявлять жалость. Неудобно, потому что земляки могли расценить жалость, как слабодушие. И Толя, подчиняясь неписаному уставу, делал вид, что его не волнует судьба Жульки, но саднило в душе, и водка не давала облегчения. Если бы он знал, что Жулька бежит домой, собачьим чутьём, определяя себе дорогу, он бы так её не жалел: добежит кабздох - тринадцать километров для собаки не расстояние, но он представлял себе, что она сидит там, перебирает озябшими лапками и терпеливо ждёт, когда её хозяин приедет за ней на машине. Ведь он всегда так делал, посылал её по следу, а потом неизменно забирал её. "Я уйду, - думает собачка, а он приедет и меня не найдёт. Лучше уж подождать".
Врубили Сангареллу и все пошли танцевать, с пьяной раскованностью прижимаясь чреслами к партнёрам и подпевая Шифутинскому: "Сингарелла, Сингарелла, как глаза твои сверкают".
Толя вышел во двор, увидел через стекло "жигулёнка", торчащий ключ от зажигания, и сел в машину. Музыка в доме прекратилась. Он дождался, когда снова включат магнитофон, сказал себе: "А ты знаешь, сучонок, что она ждёт там тебя на морозе? Знаешь?" - и завёл под шумок машину.
На главной улице села в закутке за магазином, он увидел парочку, бесстрашно целующихся на морозе, подумал с одобрением: "Вот, гулёны - сибиряки! Их хоть на северный полюс отправь, а они и там влюбляться будут. Как они себе губы то не приморозят?"
За деревней мела позёмка и поначалу казалось, что дорога всё время уходит в сторону. Он быстро освоился, перестал дёргать руль и стал мечтать о том, как он найдёт на дороге у Тюринского леса продрогшую Жульку. Он живо представил себе, как она обрадуется, увидев хозяйскую машину, и лизнёт его в щёку, как он посадит собачку в тёплую кабину на переднее сиденье, погладит её по чёрной заиндевевшей спинке и повезет её обратно к предавшему её хозяину. "А, если будет шуряк возникать, - нетрезво разговаривал он сам с собой, - заберу животное к себе, небось не объест". Работала печь в подержанной машине, но комфортного тепла не было - все выдувал боковой ветер. Толя уже пожалел, что поехал в одном свитере, но не вернулся - задуманное должно было совершиться при любых обстоятельствах. Несколько раз он попадал в перемёт, буксовал, орудовал лопатой, включал первую скорость, выходил из машины, брался за задний буфер, приподнимал задок автомобиля чуть не до пояса, раскачивал, толкал и как только "Жигулёнок" начинал выползать из снега, он догонял его и прыгал в машину на ходу. Он точно знал, что дальше будет ещё хуже, но продолжал путь дальше.
Грунтовая дорога закончилась, дальше ехать было опасно, да и не нужно - через пару сотен метров начинался Тюринский лес. Толя вышел из автомобиля, протопал по глубокому снегу немного в сторону деревьев, посмотрел, прикрывшись ладонью, в начинающий сумеречно синеть лес, и никого там не увидел. Он посвистел, покричал в сторону леса: "Жулька, Жулька, Жулька", постоял, подождал немного, окоченел на колючем ветру и пошёл назад. Он отряхнул снег с брюк, постучал ногой об ногу, чтобы сбить снег с ботинок, сел в машину, стал, разворачиваясь сдавать назад, и почувствовал, как глубоко просели задние колёса. Ещё не выйдя из машины, он уже знал, что на этот раз ему легко вытолкнуть машину не удастся. Толя залез в снег по пояс, стал энергично откапывать машину, но чем больше он освобождал колеса, тем глубже оседал кузов. Когда машина окончательно села днищем на грунт - он отставил лопату в сторону, вопросительно посмотрел на небо цвета грязной простыни, сел в салон, оценивающе взглянул на уровень бензина, потом посмотрел на часы и задумался. Мелькнуло в трезвеющей голове запоздалым раскаянием: вот, успела бы сегодня жена повернуть на его запястье часы циферблатом вниз, и не попал бы он в переплёт. "А ты, знаешь, сучонок, что тебе кранты? - без видимого любопытства спросил себя Толя - Знаешь?".
Вспомнилось, что год назад, ровно на этом месте замерзли отец с сыном. Ехали на "Камазе" из Казахстана, забурились в снег; пока откапывали машину, прихватило крещенским морозом солярку в трубочке, завести движок не смогли, решили пересидеть ночь в кабине и к утру замерзли оба.
Расклад был такой: пока буксовал - сжег горючее. Бензина максимум на один час холостой работы двигателя, а потом, чем обогреваться? Впереди ночь. Кто поедет в лес на Новый год? Никто! Самому спасаться надо. Самому! Попробовать пешком добраться до дома? Без спичек, без шапки, без рукавиц, в одном свитере, с мокрыми уже носками и брюками на коленях от соприкосновения со снегом? Эту мысль Толя отмел сразу, потому, как знал не понаслышке: выдует ветер тепло из организма, (из пьяного особенно) появится ощущение внутреннего холода, и сразу же навалится непреодолимая, смертельная усталость - захочется присесть, ну, хоть на минуточку отдохнуть, и как только присядешь, тут тебе и каюк. Кони замерзают в поле на ветру при такой температуре, не то, что человек. Толя пробежал опытным взглядом по верхушкам деревьев - есть сушняк. Нет топора, но имеется ножовка и охотничий тесак. Первыми отмерзают уши и мизинцы - это он тоже знал, как отче наш. Прижатые к черепу уши не отмерзают никогда. Он вспорол обивку заднего сиденья, вырвал поролон, обмотал голову сначала поролоном, а потом кожей от сиденья - получилась шапка. Снял с себя свитер, потом майку, отрезал по самому низу майки тонкую полоску. Снова оделся. Разрезал шарф на две половины, обмотал руки, связал на запястьях шарф полоской от майки - получились рукавички.
До поздних сумерек крушил сушняк. Толстые стволы пилил, те, что потоньше ломал как медведь и таскал их к машине. Отсутствие спичек не пугало. Он точно знал, как нужно поступить в данном случае. Не такой он наивный, чтобы пытаться зажечь костерок от автомобильного прикуривателя. Пробовали уже. Будет тряпка дымить, чадить, а пламени не раздобудешь. И намоченная тряпка в бензине, тоже не вспыхнет потому, как температура недостаточная для воспламенения. Проводили мужики эксперимент: бросали горящие окурки в ведро с бензином - тухнут бычки в бензине зимой, как в воде. Нужно снять с карбюратора шланг бензопровода, качнуть вручную бензонасосом пару раз и намочить бензином тряпку; открутить свечу, накинуть на неё провод высокого напряжения, положить свечу на головку блока, накрыть тряпкой, провернуть движок стартером, и вспыхнет тряпка от искры, как миленькая.
Толя залез в машину, потянул на себя рычаг слева, пытаясь открыть капот. Рычаг не подался назад. Пока он заготавливал дрова, примёрз капот. Снег набился в щель, когда "Жигулёнок" врезался носом в перемёт, сначала он растаял, а теперь взялся льдом. Он рванул сильней и с ужасом почувствовал, что рычаг легко подался назад, а капот не открылся. Порвался тросик. Теперь его мог спасти только окурок. Обыкновенный бычок. Только им можно спастись. Бычок! Полцарства за бычок. Нужно обмотать бычок полоской от майки, как бинтом, толсто обмотать, до размера сардельки; прикурить, сделать пару затяжек, и как только догорит сигаретка до тряпки, нужно мгновенно повернуть бычок к себе тлеющим концом, приставить ко рту и дуть в этот кокон пока губы терпят. Раздуется огонь, куда он денется? Всё это апробировано на сто рядов.
С замиранием сердца он потянул на себя пепельницу, так проигравшиеся в пух и прах игроки тянут карту, надеясь сорвать, наконец, банк. Пепельница была пуста. Убирал шуряк перед праздником машину и выбросил окурки, чтоб не воняли. Толя посмотрел в окно. День догорал, ещё минут десять - двадцать и станет совсем темно. "А ты знаешь, сучонок, дедушка мороз, что меня ты, так просто за рубль двадцать не возьмешь, знаешь?" - сказал Толя и выскочил из машины. Он бежал в лес. Он знал, что почернеет завтра кожа на бедрах - через мокрую от снега ткань брюк, ветер легко холодит плоть до отморожения. Знал, и, тем не менее, бежал в студеную темень. Он бежал, пытаясь попадать ногами в старый след. Как спасаясь от погони, мчался он в лес потому, что он видел там дупло. Даже в заснеженном дупле, на самом верху, на потолке - всегда сухо. Нужно только успеть до темноты, найти его. Во что бы то ни стало, нужно найти. И он его нашёл. Сунул руку, с удовлетворением отметил отсутствие снега в дупле, нашел на дне сухие листья, ковырнул тесаком по стенке, отломил сухую гнилушку, взял добытое в горсть, сунул руку за пазуху и побежал назад к машине.
Он занес в кабину лопату, насухо протер её от снега, мелко измельчил ножом сухую гнилушку как махорку, смешал крошку с перетёртыми в прах листьями, вырвал страничку из тех паспорта, замастырил знатную самокрутку, обмотал её полоской от майки, прикурил, перевернул, приставил к губам, и раздул пламя. На той же лопате прямо в машине развёл огонь. Сначала схватилась береста, потом мелкие веточки и вот уже спасительно потрескивал костерок.
Толя расчистил снег возле машины до земли, поставил с безветренной стороны боковое сиденье, навалил снежком две вертикальные стенки по бокам для пущего тепла, разулся, вытянул ноги в мокрых ногах к костру и сказал: "А ты, знаешь, сучонок, дедушка маразм, что теперь ты можешь меня только в ж..у поцеловать, знаешь? И то только в том случае, если я тебе это позволю". Он страшно устал и насквозь промёрз именно тем внутренним холодом, который предшествует замерзанию одинокого путника. Он знал, что дров хватит с лихвой до следующего дня, но радости избавления от верной гибели не было. Как переохлаждённая водка радость плавно перетекла в непонятную тоску. Его знобило, и как-то странно болела голова - не так, как трещит черепная коробка с похмелья, нет, тут было что-то другое. Он ощущал чудовищную, едва переносимую боль в висках, казалось, что глаза выдавливаются мозгом из глазниц. Толя сжимал виски ладонями, боль не проходила, и когда страдание становилось совсем непереносимым, он вставал и отходил от костра в холод. Он, впервые в жизни заболевший, решил, что причиной его недомогания был едкий дым, попадающий ему в лицо с порывами ветра.
Второго января его обнаружил тракторист, расчищающий дорогу на "Кировце". Он отбуксировал "Жигулёнок" до деревни, а Толю доставил в участковую больницу. Ему дали градусник - температура зашкаливала за сорок. Никаких жалоб, кроме головной боли и легкого покашливания пациент не предъявлял. Молодой доктор, осмотрел больного и написал в амбулаторной карте мудрёный диагноз, за который его преподаватели в институте поставили бы ему жирную двойку: "Острое респираторное заболевание, вызванное резким переохлаждением организма, осложнённое бронхитом". Больному прописали аспирин, таблетки от кашля, и отправили домой. Весь день Толя горел огнём, а к вечеру у него начался бред. Он стал беспокоен, у него резко усилился кашель, он всё порывался идти к шурину, нёс что-то невразумительное, и казалось - он не всегда узнавал близких. Сбегали за стареньким фельдшером. Он давно уже был на пенсии, носил смешную фамилию Цибуля, и был известен тем, что не признавал фонендоскоп - выслушивал больного ухом, за что пользовался громадным уважением у сельчан. Фельдшер, внимательно приложился мшистым от старости ухом к густым зарослям Толиной груди, и попросил жену принести ему чистый стакан воды. Пока она ходила на кухню, старик уложил ладонь вдоль рёбер больного и ударил несколько раз согнутым в крючок средним пальцем правой руки по среднему пальцу левой руки, плотно прижатой к груди. Потом он уговорил плохо соображающего больного откашляться и сплюнуть в стакан. Когда, наконец, Толя выполнил его просьбу, фельдшер подошел к зимнему окну, поднял стакан и долго крутил его на свету. Окончив исследование, он сокрушенно покачал головой и чётко, как приговор произнёс одно лишь слово: "Бурая".
Он снял очки, по стариковски аккуратно вложил их в старинный массивный футляр и сухо сообщил, совсем не пытаясь изобразить сострадание: "Последний случай двухстороннего крупозного воспаления легких я наблюдал лет тридцать назад. Сейчас так уже не болеют. Везите его в районную больницу, тут его не спасут".
Толя умер через три дня. Поговаривали, что умер он, оттого что в больнице не оказалось нужного антибиотика. В стране начинался дефицит лекарств. А ещё говорили злые языки, что его последними словами были следующие: "А ты знаешь, сучонок?".
Хоронили Толю всей деревней. Жену вели под руки односельчане. Она не плакала, но время от времени резко закидывалась корпусом назад, как будто бы она хотела упасть в обморок. Её поддерживали, она выпрямлялась и снова молча шла за гробом. Она молчала и тогда, когда стали опускать гроб и за это упорное её безмолвие, её осуждали старухи, отрепетировано причитая у могилы:
Ой, на кого же ты нас покинул?
Ой, да открой свои глазоньки!
И потом они завыли гнусным хором совсем уж для похорон неподходящее:
Ой, да как же лягу без тебя в холодную постелюшку?
Ой, да кто же меня теперь прижмет, обнимет, приласкает?
Мужики курили на злом ветру и не могли дождаться, когда же можно будет уже закопать покойника, чтобы потом зайти в тепло и врезать с морозца за упокой его души свои законные три рюмашки. Поминали Толю в деревенской столовой. Кружила метель, раскачивала ржавый фонарь на столбе, наметала сугробы. Местные кабздохи, с нищенским терпением стояли у заднего крыльца, с видом просителей ожидая, когда вынесут помои. Умные псы точно знали, что сегодня будет много объедков. На днях к ним прибилась чёрная собачонка. Её не обижали, но по законам собачьей стаи, она, как и все новенькие, должна была стоять позади всех.