Герасименко Анатолий : другие произведения.

Огонь сильнее мрака

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:

    Мир, где магия под запретом. Мир, в котором на смену волшебным жезлам и энергетическим кристаллам пришли револьверы и паровые машины. Мир, где боги истребили друг друга, а люди строят новую жизнь на обломках цивилизации. Здесь водятся чудовища и творятся чудеса - обычно противозаконные. В общем, хороший сыщик всегда найдет здесь работу. И кое-что сверх того.

    Роман участвует в конкурсе "Технология чудес" на портале Author.Today. По правилам конкурса, размещение полного текста на сторонних ресурсах запрещено. Всех, кто хочет следить за приключениями Джона Репейника, приглашаю на свою страничку Author.Today. Заходите, читайте, ставьте лайки и подписывайтесь :)

  История первая. Погибель
  
  Война оставила много следов на этой земле. Склоны холмов были покрыты круглыми ямами, заросшими можжевельником, а в низинах такие ямы превратились в маленькие болотца, затянутые ряской и воняющие мертвечиной. Тощие осины задирали к небу сучья, усеянные чахлыми листьями. Стоял жаркий Мейтам, цвели травы, но их аромат не мог перебить запаха гари, что шел от земли. Этот запах был очень слабым, за годы он выветрился, стал тенью запаха, эхом от запаха, но проникал в поры на коже, пропитывал одежду, заползал в волосы, и от него некуда было деваться. Когда-то здесь устроили большое сражение, бились насмерть, так что земля дымилась от магии, словно подожженный торф. Деревья, что стояли здесь прежде, сгорели в сражении, и теперь на пепелище осмеливались расти лишь тонкие, уродливые осины да неприхотливый можжевельник. Звери погибли или разбежались, а те, кто вернулся и остался здесь жить, мутировали. Мутации были диковинными: в траве мелькали создания, похожие на помесь мыши с пауком. Пушистые и хвостатые, они резво бегали на длинных лапах, тонких, как тростинки. Впрочем, мышь с паучьими ногами - не самое страшное, что может появиться в таком месте.
  Джон Репейник бродил по холмам уже два часа. Один-единственный раз ему встретился человек, бездомный оборванец, который, вроде бы, знал, куда идти. "Отсель четыре лида на север, добрый человек, а там и зарядная башня будет. Она высокая, башня-то, далече видать. Реку перейдете, на какой башня, да по старой дороге к западу пару лидов пройдете - вот и Дуббинг". Репейник прошел, если считать "отсель", уже не четыре лида, а все шесть или семь, причем взбирался на каждый встречный холм и глядел по сторонам, но никакой башни не увидел. Не было видно и реки: вокруг стояли одинаковые холмы, невысокие, изрытые воронками и утыканные редкими деревьями. Джон успел сотню раз проклясть собственное решение вернуться с задания пешком. Тогда, утром, это казалось прекрасной мыслью. Глуповатый деревенский шериф вызвал столичного сыщика из-за пустяковой кражи, вора Джон вычислил ровно за три часа. Поскольку занятий до вечера не предвиделось, Репейник счел, что вернуться в Дуббинг сможет на своих двоих. У него был путеводитель, купленный утром на причале для дирижаблей. Час назад Джон решил свериться с картой и впервые раскрыл путеводитель - увесистую книжку, отпечатанную на хорошей бумаге, с отличными гравюрами и подробными описаниями таверн. Пролистав до конца, Джон выяснил, что карта прилагалась отдельно. Джону её забыли продать.
  Солнце клонилось к западу. Репейник поправил заплечный мешок и зашагал быстрее. "Если дотемна не дойду, - подумал он, - придется ночевать под открытым небом. Нехорошо". Ему как-то довелось спать посреди большого поля, хранившего следы войны, и опыт повторять не хотелось. Джон на всю жизнь запомнил сны, что ему тогда снились. В этих снах его звали не Джон Репейник, а как-то иначе, потому что был он не человеком, а богом. Одним из тех, кто пришли три тысячи лет назад, поделили землю меж собой, а потом однажды стали врагами и развязали войну. Всю ночь Джон бился с противниками - тремя другими богами и их войском. Обрушивал на вражьи головы ледяной шторм, поливал воинов кипящим дождем, метал в них молнии, но врагов было слишком много, и они схватили его - бога, которым был Джон. Они вырыли яму посреди поля, бросили в яму бога, которым был Джон, и зарыли его живьем. Бог, которым был Джон, кричал, пока не умер, и только тогда Джон смог, наконец, проснуться...
  Репейник заметил, что осины вокруг стали попадаться выше и крепче, а кусты можжевельника росли всё гуще, образуя порой маленькие рощицы. Неуловимо изменился воздух, наполнился влажным, горьковато-сладким благоуханием, как всегда бывает, когда подходишь к реке или озеру. Джон, оскальзываясь и распугивая паучьих мышей, взобрался на очередной холм и увидел в низине по правую руку от себя серебряную полоску воды. "Ага", - удовлетворенно пробурчал он и взял курс на реку. Вскоре он стоял на пологом берегу, глядя на воду и гадая, куда ему идти: вверх по течению или вниз? Оборванец говорил, что от башни нужно идти к западу. Но никакой башни поблизости не наблюдалось. "Была не была", - пробормотал Джон и достал из кармана медяк. Медяк был старый, зеленый от времени, но профиль Прекрасной Хальдер, выбитый на лицевой стороне, блестел, отполированный тысячами прикосновений. Особенно ярко сиял нос богини. Джон порылся в заплечном мешке и извлек на белый свет краюху хлеба, завернутую в тряпицу. От краюхи он оторвал корочку, спрятал оставшийся хлеб обратно в мешок и немного повозился, вдавливая в корку монету. При этом он бубнил под нос стихи, которым его в детстве учила мать. Когда монета нагрелась и стала едва уловимо дрожать, Джон присел на корточки и осторожно положил хлебную корку на поверхность воды.
  Корка проплыла немного по течению, замедлила ход и, на миг остановившись, тронулась обратно, сначала медленно, словно бы нехотя, а затем все больше и больше набирая скорость. Джон удовлетворённо хмыкнул и почесал отросшую щетину. Сделав несколько шагов, он выловил корку, вынул монету, которая уже не дрожала, но все еще была теплой, и бросил хлеб обратно в воду. Для еды тот все равно уже не годился, слишком уж фонил, да и размок основательно. Монета на первый взгляд была обычным старым медяком, но её можно было сделать компасом, который притягивался к источникам волшебной энергии. Вообще-то, говоря языком закона, монета была "устройством, приводимым в действие природной магией", а, следовательно, за пользование таким устройством Джон рисковал угодить в тюрьму на пару лет, если, конечно, его бы за этим застали. Но, пока его никто не застукал, монета оставалась всего лишь нумизматической редкостью, ценной безделушкой. Теперь медяк вернулся в карман, краюху доедали рыбы, а у Джона появился надежный ориентир. Репейник сделал ставку на то, что сильней всего должна излучать старая зарядная башня, обычное место концентрации чар. Так оно и вышло: не пройдя и четверть лида, он увидел на другом берегу обломок хрустального шпиля.
  Глядя на башню, верней, на то, что от неё осталось, Джон понял, почему не смог заметить её раньше. Башня когда-то и вправду была высокой, но война и время сделали свое дело. Покрытый резьбой прозрачный шпиль, некогда росший до самых облаков, теперь был обломан почти у самого основания: из земли торчал лишь закопченный пень чуть выше двух ре. Хрустальное тело башни лежало в густой траве, изломившись, тускло блестя в лучах заходящего солнца. Округлая, похожая на луковицу вершина чудом уцелела, и от неё во все стороны вились обрывки проводов - будто всклокоченные волосы. Возле подножия навсегда застыли две древние машины, ржавые, причудливых форм. Видно, местные жители приволокли их сюда в последней, тщетной надежде зарядить, да так и бросили. Джон не спеша прошелся кругом в поисках старой дороги, которая когда-то, до войны лежала тут, ведя от одной деревни к другой. Башни, тогда ещё высокие и крепкие, гудящие от магии, стояли по сторонам этой дороги, чтобы путник мог в любой момент подзарядить кристаллы мобиля и продолжить поездку. После войны зарядные станции осиротели: боги погибли, и некому стало наполнять башни волшебной энергией. Хрустальные шпили валялись, разбитые, на земле, деревни вымирали, дороги приходили в запустение. Так случилось и здесь. Трава повсюду была густой, высокой, и цепкие метелки лепились к штанам Джона, но он упорно ходил, глядя под ноги, пока не заметил в траве заросшую колею. "К западу пару лидов пройдете - вот и Дуббинг", - вспомнил он и потянулся, разминая затекшую спину. Вот странно: если город так близко, то отчего не слышно пыхтенья двигателей и грохота фабричных машин? Должно быть, рядом - сонный пригород, где живут клерки со своими семьями. Ездят на работу утренним поездом, собственные мобили им не по карману... Да, но железной дороги тоже не слыхать. И дыма не видно.
  На солнце наползла темная вечерняя туча. Сразу похолодало. Репейник поёжился и решительно зашагал на закат.
  
  Деревня была обнесена высоким частоколом. Джон долго шел вдоль плотно пригнанных друг к другу сосновых кольев, пока не набрел на ворота. Перед воротами стояли два здоровяка. Здоровяки были совершенно одинаковые, оба высокие, плечистые, одетые в черные робы. И оба держали в руках железные ломы. Тот, кто стоял слева, задумчиво водил концом лома в пыли, выводя абстрактные узоры. Его напарник развлекался, крутя ломом в воздухе, словно мастер палочного боя. Делал это он неправильно, но эффектно. Неправильно - оттого, что не вращал всей кистью, а старался вертеть тяжелую железяку, будто щеголь - тросточку, между пальцами. Эффектно - оттого, что это у него получалось. Увидев Джона, он радостно осклабился, воткнул лом в землю и шагнул вперед.
  - Покой вам, добрый человек, - произнес он басом. - Чего забыли в наших местах?
  - Покой, - ответил Джон, задирая голову. - А не скажете, ребята, в какой стороне Дуббинг?
  Здоровяк почесал в затылке.
  - Дуббинг-то вона где, - сказал он, взмахнув ручищей в направлении солнца, которое уже наполовину скрылось за холмами. - Да только топать вам до него у-у-у сколько... верно, Малк?
  Напарник с важностью засопел и кивнул.
   - Десять лидов, - произнес он авторитетно. - Не то все двенадцать. Полночи ходу. А вы кто будете-то, господин хороший?
  Первый сразу подобрался и выпрямился.
  - Во, и правда, - сказал он, хмурясь. - Кто таков, откуда?
  Джон вздохнул. Десять лидов. Не то двенадцать. Оборванец, похоже, был не в ладах с глазомером.
  - Я сыщик, - устало сказал он. - Островная Гильдия. Бумагу показать?
  Детина засмеялся. Глядя на него, заржал и второй.
  - Бумагу нам не надо, - сказал первый, - мы грамоте не обучены. Верно, Малк?
  Второй кивнул.
  - Грамота нам без надобности, - сказал он. - Читать у нас только это... вывеску на кабаке можно. Окромя неё, никаких документов в селе не имеется. А что на вывеске написано, мы и так знаем.
  Они опять заржали, из вежливости прикрывая рты. Репейник терпеливо ждал. Он знал, как выглядит - заросший щетиной мужик с револьвером на поясе, крепко сбитый и широкоплечий. Встречалось очень мало людей, которые хотели бы с ним ссориться. Здоровяки - это он понимал - ссориться тоже не хотели. Просто им было смертельно скучно на посту, а тут в кои-то веки появился собеседник, вот они и развлекались. Как умели. Поэтому Репейник ждал, сунув руки в карманы и заодно прикидывая, сколько он сможет прошагать в кромешной темноте по холмам, прежде чем попадет ногой в яму и сломает голень.
  - Это вот Малк, - отсмеявшись, сказал первый детина и показал на второго, - братец мой меньшой. Чуть попозже из мамки вылез. Ну, а я - Пер, старшой. Близнецы мы. А деревня наша Марволайн называется.
  - И деревня, и река местная, - вставил Малк. - Одинаково зовутся. Марволайн.
  - Я Джон, - сказал Джон. - Слушай, Пер, а трактир в вашей деревне имеется? Мне бы переночевать.
  Братья переглянулись.
  - Не, трактира нету, кабак только, - задумчиво протянул Малк. - Да вы заходите, может, и пустит кто на ночлег.
  - Э! - сказал вдруг Пер. - Слышь, Малк? Староста как раз искал кого-нить, чтобы... это самое...
  - Точно! - просиял Малк. - Вы, господин сыщик, заходите, - заговорил он, делая неуклюже приглашающие жесты, - Пер вас аккурат к старосте заведет. У него, у старосты, для вас дельце найдется.
  - Какое дельце? - без энтузиазма спросил Джон. Судя по всему, придется в качестве платы за ночлег распутывать сельский детектив. Коня у старосты увел кто-то, не иначе. Нити расследования ведут к конюху, но, похоже, ключница чего-то не договаривает...
  - Малк, - сказал Пер, - стукни-ка, чтоб открыли. Я гостю дорогу покажу, а ты постой тут один пока.
  Второй детина постучал ломом о створку ворот, украшенную резным изображением какого-то чудища с клешнями и змеиным хвостом. Изнутри отозвались:
  - Чего?
  - Отпирай, - велел Малк. - Свои.
  Заскрипев, створка ворот отошла, так, что получился зазор, в который можно было просунуть голову. Наружу выглянула бородатая физиономия со свернутым набок носом.
  - Кого нелегкая принесла? - спросила физиономия.
  - Сыщик, - буркнул Пер. - До старосты. Отворяй, сказано.
  Обладатель физиономии, крякнув, потянул на себя створку, зазор еще немного расширился, и Пер протиснулся внутрь. Репейник последовал за ним.
  Ему открылась улица, прямая и длинная. По сторонам улицы стояли неуклюжие, но на вид крепкие дома, почти все - двухэтажные, из серого грубого камня. Здесь и там, будто лоскутья грязной паутины, виднелись развешанные для просушки рыбачьи сети. Лаяли собаки. Где-то далеко мычал теленок. Словом, это была обыкновенная благополучная деревня. У самых ворот стоял уже знакомый мужик со свернутым набок носом. В руках у него был большой топор, зазубренный и безнадёжно ржавый.
  Ворота захлопнулись.
  - Запереть не забудь, - крикнул снаружи Малк.
  - Не учи учёного, - отозвался Пер и задвинул ворота здоровенным брусом. Обернувшись, он подмигнул Репейнику.
  - К старосте поведешь? - спросил Пера мужик с топором.
  - К нему, - нараспев отозвался детина. - Пойдемте, добрый человек.
  Они зашагали по дороге. Деревня была немаленькой. На лавочках перед домами сидели старики, взирая на окружающий мир с черепашьим спокойствием. Дважды Репейнику попались на глаза лавки, в одной торговали хозяйственной утварью и рыбачьей снастью, в другой - немудрёными лекарствами, равно пригодными, чтобы пользовать как домашнюю скотину, так и её хозяев. Вдалеке слышались звонкие удары железа о железо вперемешку с гулким уханьем парового молота - работала кузница. Навстречу пылило стадо коров, возвращавшихся с выпаса, их вел скрюченный от старости пастух в выгоревшей на солнце робе. Прошли мимо две женщины с мотыгами - они были заняты разговором и не ответили, когда Пер с ними поздоровался. Только одна из них, помоложе, скользнула по Джону быстрым и отчего-то недобрым взглядом.
  Пер шаркал ножищами, поднимая клубы пыли, то и дело кряхтел и постоянно сморкался в два пальца. Было ясно, что ему не терпелось начать разговор, но он держался: видно, староста запретил своим подопечным болтать с приезжими.
  - Частокол-то когда обновляли? - спросил Репейник.
  Пер радостно встрепенулся:
  - Два года тому. Опять скоро менять надо, ведь гниёт, падла, по низу гниёт. Уж как смолили, обжигали, даже химию сыпали какую-то в землю. А всё одно, пять годков минует, ну, много - шесть, и всё снова-здорово. Места здесь поганые, земля бешеная. Ну, оно понятно, после войны-то.
  Репейник покивал, соглашаясь.
  - Леса у вас немного в округе, - заметил он, - а на частокол его, поди, не напасёшься. Покупаете?
  Пер махнул рукой.
  - Куплять-то не купляем, - ответил он, - куплять - это дорого сильно... Не, у нас бор недалече. Там рубим, потом сюда возим.
  - В здешних краях крупный зверь не водится, - заметил Джон. - Неужели без частокола не обойтись? Или разбойников боитесь?
  Пер ухмыльнулся и крутанул ломом:
  - Разбойников никогда туточки не видал.
  - Ну и зачем тогда с частоколом возиться? - удивился Репейник. - Поставили бы обычный забор, можжевельник высадили - вот вам и готова изгородь.
  - Да толку-то с изгороди, она ж низкая, а это отродье как ломанётся... - с жаром начал Пер, но тут же осекся и покосился с испугом на Репейника. "Ух ты, - подумал Джон. - Похоже, интересные дела у них творятся. Отродье, против которого нужен частокол - это любопытно". Он остановился. Пер, шаркнув ножищами и подняв облако пыли, тоже притормозил, и тогда Джон коснулся руки Пера. Всего на секунду...
  ну всё теперь шериф с меня шкуру спустит как батя ремнем по жопе чашку разбил
  ...всего на мгновение...
  вот меня понесло дурака а этот хер городской тоже хорош привязался дурак а он хуже ярмарка по полю шуты скачут
  ...похлопал по плечу...
  частокол частокол ишь вырядился пушка напоказ вышел бы против меня я бы те показал частокол зачем нам частокол
  ...задержал руку...
  надо было сразу врать против волков и все тут а теперь как ему не расскажешь про эту тварь не расскажешь все равно узнает все равно про волков врать зубы острые
  ...отдернул, разрывая контакт...
  вот гад что делать-то задавлю порву ненавижу кровь на земле зубы
  ...но успел понять, что угадал.
  Сложно выудить что-то понятное из мутного потока, который несется в чужой голове. У каждого человека есть проторенные дорожки в собственном уме, своя, как говорят доктора в Дуббинге, ассоциативная матрица. Да еще эмоции, всегда эмоции, любая мысль окрашена в желание, ненависть, страх, надежду, восторг... От чужих эмоций у Репейника начиналась мигрень. Чем ярче были чувства у того, кого читал Джон, тем быстрей начинался приступ мигрени, и тем сильней была боль. Вот и сейчас - заломило в затылке, расперло виски, стукнуло в темя. Репейник поморщился. Пер мрачно косился на него. Ну да, конечно. Хер городской, вырядился, пушка напоказ, а теперь еще зачем-то пальцем тычет. Однако как он боится этого своего шерифа, похоже, суров у них шериф... А ведь не коня увели у старосты, все намного серьезней. Репейник остановился, быстро огляделся и, глядя прямо в мрачные глаза детины, сказал негромко:
  - Порядок, Пер. Я ведь всё знаю. Слухи уже до Дуббинга дошли.
  Пер недоверчиво повёл головой, а Джон прибавил:
  - Шерифу ни слова не скажу.
  - Не скажете? - буркнул Пер.
  - Чтоб мне сгореть, - сказал Джон и улыбнулся. Пер тоже заулыбался, сначала неуверенно, а потом расплылся в улыбке и от души хлопнул Репейника по плечу.
  да не нормально свой не выдаст зря я его так а как же он всё знает выходит кто-то сболтал
  Контакт на этот раз вышел совсем недолгим, но Репейнику хватило и мгновения, чтобы сообразить: он взял правильный тон. "Главное, не давать больше ко мне прикасаться, - подумал он сквозь волны мигрени, - а то свалюсь прямо здесь. До чего легко у деревенских настроение меняется, о боги мертвые... Так, надо разыгрывать осведомленность".
  - Давно это в последний раз было? - деловито спросил Джон. Полезно держать наготове такие вопросы, ничего не значащие, ни к чему не обязывающие, но исподволь побуждающие собеседника рассказывать всё, что он знает.
  - Месяц прошел, - хрипло, понизив голос, сказал Пер. - Как раз ночь темная случилась, безлунная. Она ж не любит свет-то, днем ни в жизнь не покажется. Ну, и луну тоже того... не очень.
  Репейник кивнул, подбадривая.
  - А мы все спали, - продолжал Пер уже громче, - тогда Клаут на воротах стоял, а все спали. Он стоял-то не один, с ним Люку положено было дежурить, да Люк принявши был с вечера, ну, это... разморило его. В канаве отдыхал. Клаут все зенки проглядел, а не заметил, как она подкралась. Во-от... А Люк-то принявши был, его и разморило... Она, значит, подкралась...
  - И конец Клауту? - подхватил Репейник. Пер удивленно на него глянул:
  - Да нет, Клаута она заворожила, а потом его отпустило, под утро уже, правда, но отпустило. Да вы ж его сам видали, он с топором у ворот щас был. Клаут теперича боится снаружи-то стоять. Говорит, у него, как это, фибия, вот. А Люку хуже пришлось, - Пер замолчал и сочувственно помотал головой.
  - А что с Люком стало? - спросил Репейник.
  - Выгнал его шериф со службы, - убитым голосом сказал Пер. - Сказал - за преступную халатность. За пьянку, то бишь.
  Повисло молчание. Правда, ненадолго.
  - Во-от, - протянул Пер, глядя куда-то вдаль. - Стало быть, пошла она тогда по деревне, и прямиком к старому Хьюгу. Порося в хлеву схватила, живого. Тот, конечно, визг поднял, тут-то все в деревне и проснулись. Вышли на улицу. Нашли её в хлеву. Она как зашипит, как зубищи выставит! А потом удрала, как пришла, прямо по улице, через ворота. С поросём подмышкой. И ни одна душа ей дорогу не заступила. Ну, это с ихних слов. Пока мы с Малком добежали, её уже и след простыл. Тут бы Люку с Клаутом подоспеть, да вишь ты, Люк-то принявши был с вечера, а Клаута она как раз заворожила...
  - Значит, деревенские её видели? Что ж не стреляли? - спросил Репейник, гадая, о каком существе Пер говорит "она", и каким образом после встречи с этим существом удалось выжить "завороженному" Клауту. - У них ведь ружья были, наверное? Или она заговоренная, пули отскакивают?
  Пер нахмурился, потоптался на месте и вздохнул.
  - Знаете чего, добрый человек, - сказал он мрачно, - я ведь не местный. Мы с Малком из другой деревни пришлые, из Сванси. Отсюда лидов двадцать будет на закат. Полгода назад с родителями сюда переехали. Как Сванси затопило, так все и разъехались кто куда. Марволайн-то знаете, что на местном наречии значит? Погибель. Ага. Самое верное название. Погибельная река. Разлилась с какого-то перепугу - и всё, пропало Сванси. Под воду ушло. Конечно, кто там жил, почти все в город подались, да. Ну, а батя наш так сказал: кто на земле вырос, тому в городе не место, среди дармоедов! Так и сказал, вот не сойти с места, ежели вру. Сказал, мол, недалече деревня есть - он про эту деревню-то, значит. Ну, и переехали.
  Репейник слушал, чувствуя, что понемногу глупеет.
  - Во-от, - продолжал Пер, - Так я вам скажу, народ здесь шибко себе на уме. Вроде и душевный, а как послушаешь - не разберешь, что у них в головах деется. Я их тогда ну вот точно вашими словами спросил: чего, мол, не стреляли? Она ж перед вами была, как на ладони. А они только глаза отводят. Не твоего ума дело, говорят. Рыбу, говорят, беречь надо. Но я так думаю: ну какая рыба? Они на голову больные, про рыбу твердят. Рыба тут ни при чем, а тварюгу эту - пристрелить, и вся недолга, верно?
  - Пожалуй, - задумчиво сказал Репейник. Вот незадача: Пер оказался никудышным информатором. Он был здесь таким же чужаком, как и Джон. Местные не считали его своим. Не доверяли. Да еще эта чушь про рыбу. Рыбу беречь... Вздор. Нет, решительно ни хрена не понимаю.
  - Какая хоть из себя она? - спросил Репейник. - Как выглядит? Ты её видел?
  Пер шмыгнул носом и почесал в затылке.
  - Видел, конечно, да только всё ночью, впотьмах, - признался он. - Так скажу: не особенно она страшная, если попривыкнешь. Помню, до того, как увидал впервые, боялся - страсть. Деревенские ведь наговорят разного, как послушать - волосы на заднице дыбом встают. Одни говорили, будто она здоровая, как медведь, и что лапы до земли, с когтями. Другие - что сама махонькая, с пол-ре ростом, и что прыгает, будто твой кузнечик. Всякое болтали. То она у них голая, как лягушка, то волосом поросла, то глазья светятся, то наоборот, глазьев нет, слепая... Ну, про одно точно не наврали.
  - Это про что? - безнадежно спросил Репейник.
  Пер ухмыльнулся.
  - Что сиськи у ней.
  
  Дома у старосты было светло и уютно. Солнце зашло, на улице сгустилась непроглядная влажная ночь, как это всегда бывает здесь, в глуши - ночь, когда любое дерево у дороги кажется чудищем, когда не видно ни звезд, ни луны, и даже звуки гаснут в плотном туманном воздухе. А в доме уютно потрескивали свечи, тикали на стене часы да шипела бронзовая батарея: в подвале был устроен котёл для отопления. Ужин подали прямо сюда, в кабинет. Староста оказался радушным хозяином: увидев на пороге Джона, захлопотал, провел гостя в дом, крикнул обслугу. Толстая служанка, переваливаясь, как медведица, собрала на стол - суп, жаркое, какие-то диковинные пирожки, здоровенная бутылка. Теперь сытый и немного захмелевший Репейник сидел за столом, откинувшись на спинку кресла, и слушал. В руке Джон держал стакан с самогоном.
  - Местные вас будут ненавидеть, - сказал староста. - Местные почему-то не хотят её трогать.
  Староста Гатс был высоким и худым мужчиной лет пятидесяти. Длинные усы его, похожие на моржовые клыки, тронула седина.
  - От неё одни беды, - говорил Гатс, изучая дно своего стакана. - Калечит людей, дерет скотину. Ночью никто не ходит на реку. Днём - пожалуйста, днём она прячется. А ночь - её время.
  Он оказался на редкость сговорчивым, этот усатый дядька. Как только они покончили с супом и принялись за жаркое, Гатс стал рассказывать Джону о деле. Не спеша, подробно, без лишних эмоций. Мигрень шла на убыль, Джону всегда помогало спиртное. Староста говорил, Джон слушал.
  - Русалка, - говорил Гатс. - Проклятая русалка, молодая, злющая и на редкость умная. Обычно мутаморфы все придурковатые, как жрать захотят - так и лезут к людям. При этом не разбирают, на кого напали - на ребенка, на бабу или на мужика с обрезом, прут напролом, пока заряд картечи в брюхо не схватят... А наша монстра - не из таких, нет. Осторожная, стерва. Живет в реке, видели, как ныряла с берега в воду. Пару раз и мне на неё взглянуть довелось. Долговязая, ростом почти с меня. Волосы чёрные. Бегает вдвое быстрее любого из деревенских. Клыкастая. Овец режет влёгкую, сверху прыгает, обхватывает руками, зубами до горла дотягивается и раздирает. Приходит в деревню раз в два-три месяца. Всегда ночью. Забирает скотину мелкую, ну, пару раз людей не досчитались. Но обычно с людьми не связывается. Если кто встретится на пути - она что-то такое делает, что человека парализует. Вот Клаут - как её увидел, так и лежал бревном до утра. Да... Так-то похожа на обычную девку. Фигурка... в общем, всё при ней. Знаете, как в сказках говорится, что русалки, мол, молодых парней чарами к себе завлекают? Так вот, этой никаких чар не надо, любой парень за ней пойдет. Особенно если в потёмках. И если она рот зубастый раскрывать не будет.
  Репейник несколько раз медленно кивнул. Отпил из стакана. Крякнул и почесал щетину на шее.
  - Я одного в толк не возьму, - сказал он. - Вы её видели. Знаете её повадки. Она куролесит в вашей деревне, если поймаете - выйдет, пожалуй, награда от губернатора. Да и местные спасибо скажут. Зачем я вам сдался в этом деле?
  Староста открыл было рот, но Репейник деликатно поднял руку.
  - Я ведь не убивец, - сказал он. - Я - сыщик, знаете ли. Ну, может, слыхали, Гильдия Сыщиков - что-то вроде полицейских на вольных хлебах. По части, гм... сложных проблем.
  Староста кивнул.
  - Еду, куда начальство направит, - продолжал Репейник, - распутываю то, что не может распутать местная полиция. Здесь, гляжу, все уже распутано, осталось только выследить русалку да пристрелить. С этим и сами справитесь. У вас шериф есть, стражники вон - лбы здоровенные... Не понимаю, зачем нужен именно я.
  Булькнула вода в батарее. Часы угрожающе захрипели, но бить не стали - передумали.
  - Положение очень сложное, - сказал староста, помолчав. - Давайте-ка налью еще на два пальца, и расскажу подробно. Идёт?
  Репейник пожал плечами и подставил стакан. Плеснулся самогон, золотистый и пахучий; колыхнулись травяные стебли на дне бутылки. Гатс налил Репейнику, налил себе и посмотрел сквозь стакан на подсвечник. После гибели богов магические источники энергии оказались истощены, и яркие светильники, когда-то наполненные "светом божественным", теперь валялись на свалках, покрывались пылью на чердаках или попросту бесполезно висели под потолками, как украшения, которые забыли снять после шумного праздника. Им на смену пришли керосинки и свечи - так же, как паровозы и дирижабли заняли место изящных мобилей на магической тяге.
  - Дело тут вот в чем, - сказал Гатс. - Местные почему-то наотрез отказываются убивать монстру. Она для них - вроде божества, понимаете? Верят, что, пока жива русалка, в реке не переведётся рыба. А если с русалкой что-то случится, рыба пропадёт. Такой вот бред. Я вам запросто всё рассказываю, а сам это из них чуть не силой выуживал. Не хотели признаваться. Только глаза прятали да бубнили: нельзя, мол, да нельзя. Беда будет. А чтоб её поймать, нужно всего-то стать цепью, поставить бредень и прочесать реку. Как попадется - застрелить. И дело с концом. Так нет же, и слышать о том не хотят. "Рыба пропадет, рыба". Пробовал с шерифом поговорить -шериф с ними заодно. Он ведь местный, здесь родился. Эх... - староста залпом проглотил самогон, потянулся к бутылке, налил еще.
  - Нечисто здесь, - сказал он, - нюхом чую. Деревенские - народ грубый, в сказки не верит. Чтобы какую-то ублюдочную девку из-за дурного поверья не трогали? Не думаю. А думаю я другое. Есть в селе одна семейка, Гриднеры. Такие сволочи, хуже чирья на заднице. Каждый Гриднер - на свой лад засранец. Младший, Сэмиэм - здоровый бугай, драчун. Если началась драка в кабаке, то без младшего Гриднера дело не обошлось. И такой подлый: все мужики дерутся как дерутся - ну, фингал кому поставят или зуб выбьют - а этот норовит ухо отгрызть, рот разорвать, глаз выдавить. До смерти не бьёт, нет. А вот покалечить кого - всегда готов. Самое гнусное, что на говнюка никто сроду не жаловался. Слышно, бывало, крик в кабаке, прибегут разнимать - а там все уже кончилось, и виноватых не найти. Только на полу кто-нибудь валяется, и челюсть набок свернута. Кто его так, спрашиваю? Молчат. Не было ни разу случая, чтобы кто-то на Сэма Гриднера сказал. А самого Сэма и след простыл.
  Староста отпил из стакана, сморщился, выдохнул и продолжал:
  - Всё потому, что старший Гриднер, Майрон его имя - глава рыбацкой общины. Сети новые купить? Только если папаша Гриднер разрешит. Бот с паровым мотором? Папаша Майрон не одобряет, потому - не будем. У Дэвиса сын подрос, берем в дело? Берем, Гриднер сказал - хоть толку от него и мало, но пусть делу поучится пацан. Старый Дотерс пьяный в воду полез, утонул, вдове помочь надо, по сколько скидываемся? Ни по сколько, папаша Майрон не велел, сказал, мол, не хрен за пьяницу выходить было, сама виновата, пусть теперь и выкручивается...
  Репейник хмыкнул:
  - Прямо как гильдейский шеф.
  - То-то и оно! - с жаром сказал Гатс. - Только ведь деревенская община - не чета городской гильдии. Шеф вертит, как хочет, рабочими, да и мастерами-подмастерьями, потому что владеет всем, что ни есть в цеху. Машины, сырьё, уголь, даже вода в котлах - всё его! Вот и решает, кого наградить, кого наказать, за кого заступиться, или наоборот, кого выпороть прилюдно. Ну, он в своем праве, это и в законе прописано. А Гриднер - такой же рыбак, как и остальные деревенские, разве что чуть побогаче их. В толк не возьму, отчего все так его боятся. Даже шериф не трогает Гриднеров.
  Репейник поболтал остатки в стакане.
  - Я понял, - сказал он. - Вы думаете, Гриднер не разрешает деревенским убить русалку. И хотите знать, почему. Так?
  Староста закряхтел.
  - Вообще, я в любом случае изведу эту погань, - пообещал он. - На той неделе разослал письма окрестным егерям. Но, во-первых, они столько берут, что я без штанов останусь. А, во-вторых, меньше, чем втроём, идти не хотят. И тут как раз вы подвернулись. Сыщик. Очень прекрасно, потому что для меня важно не только прикончить монстру, но ещё - понять, отчего все за неё заступаются.
  Джон поднял брови:
  - Боитесь их?
  Староста сгорбился и кивнул.
  - И правильно делаете, - заключил Репейник. - И не станете её убивать, пока деревенские против. А убить её вам ой как надо. Потому что хищная дрянь в поднадзорной деревне - это, как ни крути, пятно на всю карьеру. Вас ведь не местные выбирали?
  Староста махнул рукой:
  - Какое там... Назначили из метрополии. Вот... уже пятый месяц сижу в провинции. А что, так заметно?
  Джон пожал плечами:
  - Мне - заметно.
  Они выпили.
  - Вы ведь и сам того... нездешний, верно? - с хитрецой спросил Гатс. - Репейник - очень уж редкая для наших мест фамилия.
  - В точку, - ответил Джон. - Фамилия от матери досталась. У меня мать родилась на Материке, под владычеством Ведлета. Там до сих пор принято брать материнскую фамилию. Меня даже не Джонован зовут, я, вообще-то, Ивван.
  - У вас мать была из Твердыни Ведлета? Как же вы здесь очутились? - поднял брови староста.
  - Известно как, - поморщился Джон. - Война, эмиграция... В общем, отец у меня местный, на свет я появился здесь, в Энландрии. А теперь и бога такого нет - Ведлета.
  - Да-а, - глубокомысленно произнес Гатс. - Ну, за мир!
  - За мир, - согласился Джон.
  Они выпили еще. Помолчали.
  - А больше всего, - сказал вдруг негромко Репейник, - вам хочется, чтобы приезжий сыщик пристрелил вашу "монстру". Сам. По-тихому. И так же по-тихому уехал. Верно?
  Староста молчал, грызя ус. Джон усмехнулся. Читать мысли легко. Но еще легче - угадывать.
  - И тогда вас, разумеется, простят, - сказал он. - Позлятся, поворчат, конечно. Но вы их сможете убедить, что и в мыслях не держали убить девчонку. Что я превысил полномочия, ослушался ваших указаний, в общем, сорвался. И вас простят. Народ в деревнях крутой, но отходчивый...
  Гатс покрутил стакан в больших костистых руках.
  - Всё верно, - буркнул он. - Была у меня такая мысль. Что скажете? Берётесь?
  Репейник задумался. Положение складывалось затруднительное. Он не любил, когда его принимали за наемного головореза. Сыщик - это тот, кто может поймать преступника, используя только свой мозг. Ну, может, еще немного руки, ноги и револьвер. Дело сыщика - ловить людей и отдавать их под суд. А сейчас ему предлагали выследить и убить несчастную девчонку-ублюдка. Проклятье, да и сам Репейник был ублюдком!
  Зачем нужны принципы?
  Чтобы выходить из затруднительных положений. Когда не можешь решить, что делать, посоветуйся с принципами. Это такие маленькие правила, которые ты сам для себя устанавливаешь и обещаешь никогда не нарушать. У Джона принципы были. Не причиняй добра без нужды. Не помогай, если не просят. Не лезь с советами. Не торопись поднять упавшего - может, ему хорошо там, внизу... Проще говоря: мир - сам по себе, ты - сам по себе. Но, если все же вступил с миром в сговор, если стал должен кому-то, или если тебе сделали добро, не дожидаясь добра от тебя - то долги надо платить.
  Джон осушил стакан и стукнул им по столу. Что сделал староста для Джона? Приютил на ночь, накрыл ужин, налил выпить. Если бы не Гатс, лежать бы сейчас сыщику под кустом на земле, фонящей от старой магии, и ждать, что из темноты полезет какая-нибудь мутировавшая пакость. Да хоть та же русалка.
  - Посмотрю, что можно сделать, - сказал Репейник.
  
  В книжках пишут, что хорошему следователю нужен острый ум, меткий глаз и исключительная наблюдательность. В действительности, хорошему следователю надобна прежде всего железная задница - чтобы сидеть в библиотечном архиве с рассвета до заката, или сидеть в кустах перед чужим домом с заката до рассвета, или сидеть в кабаке с заката до заката, ожидая, что подкупленный бармен мигнет: вот он, тот, кого ищешь, пришел, бери... Еще сыщику надо иметь крепкие кулаки. И, конечно, обаяние, море обаяния, иначе никто с тобой не станет разговаривать.
  - Утро доброе, госпожа!
  - Ага.
  - Не уделите минутку?
  - Некогда мне. Спешу.
  - Давайте тогда провожу. По дороге и поговорить можно.
  - Ишь чего удумал, провожаться. А люди что скажут? Что спуталась с городским?
  - Да отчего сразу спуталась? Неужто и пройтись рядом нельзя?
  - От вас одного только и жди. Раз пройдётеся, другой пройдётеся, а потом баба с пузом, а его поминай как звали.
  - Ну хоть вёдра дайте. Нести помогу.
  - А ну не трожь... Оставь, сказала!
   Ленни узнает вздует как тогда вздул кровь на полу кровь на столе трёшь трёшь не оттереть не увидал бы кто а этот тоже хорош все хороши валят подол задирают потом в живот ногами не скажу ни слова не скажу ни про стариков ни про что шериф страшный запретил
  - Прощайте, сударыня.
  В Гильдии Репейник стоял на хорошем счету. Чтобы узнать правду, ему не надо было часами допрашивать подозреваемых и свидетелей. Хватало легкого, секундного касания. С этим связывались всего три небольших трудности. Во-первых, на службе часто болела голова. Во-вторых, дикая мешанина в чужих мыслях позволяла узнать правду, но далеко не всегда ту, что нужно, и никогда - всю целиком. А, в-третьих, приходилось скрывать свои умения не только от тех, кого допрашивал, но и от начальства, и от коллег. Ублюдкам место в цирке или в виварии, а уж никак не в Островной Гильдии Сыщиков.
  - Покой тебе, дедуля! Утро-то погожее нынче, а?
  - Ступай, куда шёл...
  - Может, перекинемся словечком?
  - Ступай, говорят.
  - Вот у меня тоже дедуля был, всё, помню, со мной, мальцом побалакать любил.
  - Сту-пай! Кхе-кхе... Кха! Кххха!!
  - Вот и закашлялись уже. Дайте-ка по спине постучу.
  стоит тут солнышко загородил говнюк как раз спину разломило как танцевал молодой был теперь старый помирать скоро всем помирать все помрут и ты говнюк помрешь и старики те помрут как я может пораньше еще а я жить буду только шериф бы не пришел боюсь родители старики про стариков не говорить да пошли вы всех переживу
  - Ладно, дед, будь здоров. Не кашляй.
  После войны, которая едва не привела мир к гибели, собранные наспех правительства раз и навсегда постановили: "новая жизнь - без богов и волшебства". Потом, разумеется, издали сотню указов, закреплявших право на боевую магию за армиями, право на магию связи - за высшими чиновниками; стали выдавать лицензии на врачебную магию... Словом, власти поделили скудное наследие богов между самыми богатыми и сильными, а простому люду достались лишь законы да налоги. Пользоваться магией в любом виде было запрещено. За это полагалась тюрьма или рудники. Так что обычному сыщику не стоило признаваться, что с помощью собственных природных чар он вытягивает из людей сокровенные мысли.
  - День добрый, человече! Покой тебе.
  - И тебе, что ли.
  - Время найдётся для разговора?
  - Время - деньги.
  - Ишь ты. И сколько твоё время стоит?
  - Десять форинов.
  - Пять.
  - Десять.
  - Шесть.
  - Десять.
  - Семь. Да что ж такого расскажешь ценного?
  - Увижу форины - узнаешь. Десять.
  - Восемь. Ладно, девять. Девять! Больше нет с собой, веришь?
  - Не-а. Десять.
  - Да ты здоров торговаться, я гляжу. Ладно, на вот.
  - Давай. Эх!
  - Ох! Держи!
  - Уй-й!
  жмот гад жмот гад
  - Вот я неуклюжий. Лбами стукнулись, это надо же! Извиняй, братец. Не болит?
  жмот гад жмот что рассказать шериф предупреждал глаза вылупил не болтать с городским узнает убьёт наплету самый хитрый самый умный старики нет стариков не знаю из ума выжили наплету
  - Не болит, не болит. Пусти руку-то... Э! А деньги?
  - Да я, знаешь, передумал. Дорогое уж очень время твоё. Бывай.
  - Ну и пошел нахер.
  - Чего сказал-то?
  - Ничего, ничего...
  Люди всегда любили деньги, ведь деньги, в том виде, в котором они есть, людям дали сами боги. Каждый серебряный форин, что ходил до войны по рукам в Энландрии, когда-то родился в ладонях Владычицы Островов, Прекрасной Хальдер. Теперь Хальдер была мертва, но остались ею созданные монеты. Остался в тех монетах и слабый, но прочно державшийся магический фон - об этом помнили немногие, а умели таким фоном пользоваться и вовсе единицы. Сам Репейник знал всего пару приёмов, вроде трюка, который помог ему выбраться к башне вчерашним вечером. Увы, старинных монет оставалось все меньше и меньше. В голодные годы большую часть денег переплавили, добавив олова, цинка и свинца. Плавка и примеси вытравили божественную магию напрочь.
  - Покой, добрый человек! Ну и жара нынче, верно? Я говорю - жарко сегодня, сил нет. А? Нет? Оглох, что ли? Эй, дружище...
  - Руку нахрен убрал.
  всё оторву растерзаю не скажу про стариков не скажу пусть хоть трижды родители не скажу убью шериф не велел щас в клочья мясо мухи
  - РУКУ НАХРЕН УБРАЛ!!!
  - Ухожу-ухожу. Ушел. Всё.
  "Старики, - думал Джон, вышагивая под палящим солнцем. - Родители. Шериф не велел. Ну и суров же у них шериф. Но что это за родители такие? Чьи?" Боль, тягучая и липкая, ворочалась в затылке, мысли путались. За утро Репейник две дюжины раз затевал разговор с деревенскими, и никто не хотел ему отвечать. Не было толку и от касаний. Все, казалось, что-то знали, что-то важное, но запретное, причем настолько был силен запрет, что даже думали о нем с украдкой. "Родители, - думал Джон. - Старики". Не мог же, в самом деле, этот шериф так всех запугать. Нет, дело тут крылось не в страхе. Джон чувствовал эмоции деревенских, и страха в них не было, во всяком случае, не больше, чем в обычном человеке. Зато вдоволь было чего-то еще: не то стыда, не то сожаления. Словно вся деревня делила общий грех, и об этом грехе было мучительно вспоминать. Что ж, в таком случае стоило искать человека, лишенного стыда, глухого к сожалению и не помнившего своих грехов. Если верить словам старосты, такой человек в деревне имелся.
  
  Ворота Гриднера были сделаны из листового железа и выкрашены в бледно-зеленый цвет. На воротах не виднелось ни заклепочных узоров, которыми так любят украшать свои поделки деревенские мастера, ни легкомысленных прорезных окошек в форме сердец, ромбиков или крестов. Только зеленая краска, чтобы не ржавело железо. Весьма практично.
  - Хозяин! - крикнул Джон в десятый раз. - Эй, хозяин!
  Из-за забора глухо и лениво гавкнула собака. Так продолжалось уже четверть часа: Джон звал хозяина, собака гавкала в ответ, и потревоженная тишина вновь утверждалась в своих правах. Солнце стояло высоко. Было жарко. Джон вытащил револьвер и постучал рукоятью по воротам, отчего получился громкий, звонкий и наглый звук. Но всё равно никто не отозвался. Только собака бухнула ещё пару раз, словно для порядка, и затихла.
  - Холера, - пробурчал Джон. Он спрятал револьвер и смерил взглядом забор. Забор был высокий, на пол-ре выше Джона, но при желании можно было ухватиться за край, подтянуться и перепрыгнуть на ту сторону. Однако такое действие однозначно стало бы нарушением закона. А закон тут, в глуши, каждый понимал, хоть и по-своему, но очень просто, и всегда в свою пользу. Особенно это касалось таких людей, как Гриднер.
  - Хозяин! - крикнул Джон уже без всякой надежды. В этот раз не отозвалась даже собака. Репейник вытер лоб. Он не особо надеялся, что Гриднер выйдет на зов и с разгона поведет доверительную беседу, но попробовать стоило. Впрочем, могло статься, что хозяин пошел на реку и сейчас, например, конопатит лодку. Или чинит сеть. Или просто ловит рыбу на удочку...
  Джон вдруг почувствовал, что сзади кто-то есть. Не близко, но и не далеко, шагах в семи. Когда подошел - неизвестно. Репейник проклял жару, собственную беспечность, вчерашний самогон и как можно спокойней повернулся. Он верно оценил расстояние: в семи-восьми ре от него стоял, расставив ноги и скрестив руки на груди, невысокий полноватый мужчина лет сорока с виду. На нем были сапоги с узкими мысками, штаны из воловьей кожи и черная рубашка, пропотевшая подмышками. Грудь мужчины украшал шерифский значок: скрещенные дубинки под весами. На поясе болталась кобура с тяжелым револьвером. Словом, незнакомец выглядел так, как положено выглядеть настоящему шерифу, сторожевому псу закона.
  Джон таких людей не любил.
  Судя по взгляду мужчины, это было взаимно.
  - Покой вам, господин шериф, - сказал Джон.
  Шериф кивнул. Седые волосы его топорщились ёжиком, над ремнём нависало солидного размера брюшко.
  - Островной Гильдии сыщик Джонован Репейник, - представился Джон.
  - Знаю, - сказал шериф. Голос у него оказался взгляду под стать, колючий и полный отвращения ко всему миру. - Доложили.
  Возникла пауза, которую ни один из собеседников не спешил прерывать. Джон испытывал знакомое многим чувство, похожее на зуд, когда затянувшееся молчание хочется нарушить фразой вроде "погода нынче хорошая", или "давеча видел на Главной площади лимузин с золотым котлом", или "наши-то вчера продули, паршивцы". Но он молчал, потому что не хотел выглядеть дураком. Что чувствовал в это время шериф, оставалось неизвестным, но он тоже не раскрывал рта.
  Так прошла минута или около того.
  "Ну и хрен с тобой", - решил Джон. Он нарочито медленно полез в карман, достал портсигар и извлек самокрутку. Шериф пристально следил за его руками, словно ждал, что портсигар может выстрелить. Чиркнув спичкой о ноготь пальца, Джон закурил, пыхнул дымом, и посмотрел шерифу в глаза.
  Цыкнув зубом, толстяк сплюнул на землю. Некоторое время он изучал плевок, затем растер сапогом и произнес, не поднимая взгляда:
  - Ты лучше уезжай. Сразу уезжай, пока живой. Никто с тобой разговаривать не будет, ничего не узнаешь. Полезешь к монстре - она тебя задерет, и поминай, как звали. Уезжай.
  - Простите, - сказал Репейник, - как вас зовут?
  - Бернард моя фамилия, - ответил толстяк. - Мэттел Бернард, понял? Теперь доволен? Всё, можешь валить.
  - Спасибо за совет, господин Бернард, - вежливо сказал Джон, - но я, пожалуй, останусь. Осмотрюсь, порыбачу.
  Бернард кивнул и опять сплюнул.
  - Порыбачь, - сказал он. - Мешать не буду.
  Он развернулся и пошел прочь.
  - Богам на том свете привет передавай, - бросил он через плечо, - после рыбалки-то.
  Репейник глубоко затянулся, так, что затрещал влажный табак в самокрутке. Вот как. Никто разговаривать, значит, не будет. Репейник затянулся еще раз (уже больше для куража, чем для удовольствия), выпустил дым и бросил сигарету.
  Он догнал шерифа в три прыжка. У того, несмотря на брюхо и возраст, оказалась неплохая реакция: успел крутануться вокруг оси и выставить левую руку, одновременно правой нашаривая у пояса рукоять оружия. Джон в последний миг изменил траекторию, уклонился влево и выбросил ладонь в сторону, загребая широким движением шерифское горло. Ногой он сделал подсечку. Бернард тяжело грохнулся оземь, стукнувшись при падении затылком. Репейник навалился, уперся коленом в грудь противника. Шериф замахал было кулаками, но стих, потому что Джон сунул ему револьвер под нижнюю челюсть.
  - Слушай сюда, мудила, - сказал Репейник. - Я уеду, когда надо будет, ясно? И тварюге вашей башку оторву. А если ты со мной еще раз так заговоришь, то я и твою голову прихвачу. И ни хрена мне за это не будет. Потому что я - гильдейский сыщик, а тут у вас - деревня сраная. Понял?
  Шериф судорожно заперхал: ствол револьвера намял ему кадык.
  - Говори, почему Гриднер русалку убить не дает, - велел Репейник. Бернард молчал, кривился и делал слабые попытки выбраться из-под Джона. Репейнику, в общем, не так важен был ответ: свободной от револьвера рукой он держал шерифа за волосы. Пальцы касались грязной кожи Бернарда, а под кожей, совсем рядом, были мысли.
  Обычно в человеческой голове уживаются одновременно несколько мыслей. Они перетекают друг в друга, сливаются, исчезают и возникают снова, уже неуловимо изменившись. Это похоже на реку, в которой нет раздельных потоков, а есть только одно, общее течение. Но так бывает, когда человек спокоен. От страха или другого сильного переживания мысли делятся на несколько слоев. Верхний, самый активный - сплошь эмоции вперемешку с инстинктами. Остальные слои гораздо полезней, потому что эмоций лишены напрочь и оттого являют собой очень логичные, подчас блестящие построения. Иногда приходится слышать что-то вроде: "Когда гребаную дверь заклинило, я от страха чуть в штаны не наложил, думал, всё, конец пришел, и тут словно озарило: да ведь сверху воздуховод есть, по нему проползти - минутное дело..." Все эти счастливые озарения - результат чистой работы мозга, освобожденной от эмоций. Нижние мыслительные слои. Главное - успеть их услышать до того, как будет поздно.
  У шерифа в голове было три слоя.
  плохо больно опасно плохо больно опасно убьет убьет
  сказать придется не скажу придется не скажу без штанов пустят обсмеют не скажу Сэмми убьет городской страшней а Сэмми убьет
  только бы к родителям не пошел только бы не к родителям всё из-за них всё они виноваты
  Джон потерял терпение и решил идти ва-банк.
  - Где родители? - рявкнул он. Шериф выпучил глаза, но ничего не сказал. Джон крепче вдавил револьвер ему в шею и повторил: - Родители где? Какой дом, какая улица? Сам ведь узнаю...
  - Восьмой номер, в начале Главной! - прохрипел Бернард, со страхом глядя на Джона. - Восьмой дом! Отпусти, ты!
  откуда узнал откуда неважно вот пусть сами и расскажут паскуды Сэмми вас придавит тварь в реке давно пора пусть сами расколются я скажу ничего не знал ничего не говорил ОТКУДА УЗНАЛ
  Репейник отпустил его волосы, убрал револьвер и встал. Шериф, кряхтя, поднялся и стал отряхиваться.
  - Премного благодарен за сотрудничество, - сказал Джон. - С вами приятно иметь дело.
  - Пошел ты, - буркнул шериф. Он похлопал по карману: там, где до драки был значок, теперь зияла прореха. Бернард подобрал с земли пыльную железку и, по-детски выпятив нижнюю губу, пристроил значок на место. Затем он потер грудь в том месте, куда упиралось Джоново колено, и пошел прочь. На ходу он прихрамывал.
  Репейник огляделся. Вокруг никого не было. Все-таки в этих провинциальных командировках есть свои плюсы. Вздумай Джон где-нибудь в Дуббинге напасть посреди улицы на констебля, валялся бы уже на нарах, закованный в наручники. А тут - тишь да гладь. Впрочем, в тихом омуте демоны водятся.
  - И русалки, - пробормотал Репейник. У него болела голова.
  
  До восьмого номера в начале Главной он дошел без приключений. Дом окружала живая изгородь - сплошная колючая стена дикой ежевики. В изгороди притаилась незаметная маленькая калитка меж двух давно не крашенных столбов. На обоих столбах было скупо вырезано какое-то древнее существо с клешнями и хвостом, такое же, как на главных деревенских воротах. Калитка была не заперта, и Джон, толкнув её, очутился в зеленом ежевичном коридоре. Сверху нависали шпалеры, и колючие плети заползали на них, образуя сводчатый потолок. Репейник прошел до конца этого коридора и вышел во двор. Первым делом он обнаружил подле себя покосившуюся будку, из которой, потягиваясь, вылез здоровенный лохматый пёс без цепи. Он подошел к Репейнику и со слабой надеждой на угощение вильнул хвостом. Репейник потрепал пса по лобастой башке, почесал за ухом, огладил свалявшуюся шерсть на боках. От непривычной ласки пёс разнежился было, замахал шибче хвостом, но вспомнил, что он при исполнении, и с деланным равнодушием отстранился. Джон пожалел, что в кармане не завалялось сухаря. Он любил животных. Их мысли и эмоции были закрыты для сыщика, он мог читать только в людских головах. Потому и не чувствовал боли, когда гладил обидчивых недотрог-кошек или валял по земле добродушных псов, разметавших по воздуху лапы. За любое же прикосновение к человеку приходилось расплачиваться мигренью. От этого могла немного помочь привычка носить, не снимая, перчатки. От этого неплохо спасала профессия сыщика - любой человек инстинктивно старается держаться от сыщика подальше. Но лучше всего от мигреней помогало одиночество...
  Кто-то зашаркал ногами, закашлял, сплюнул. Из-за кустов выдвинулся старик, сухопарый и долговязый; выше пояса он был гол, на впалой загорелой груди пробивался редкий сивый волос. Глаза, приобретшие от возраста чайный оттенок, неотрывно смотрели на Джона.
  - Покой, - сказал Репейник. Старик кивнул. Джон знал, что надо первому начать разговор, знал и то, с чего полагается начинать такие разговоры. Но он совершенно растерял все заготовленные фразы. К тому же, мешала сосредоточиться боль в голове. Старик смотрел на него, солнце жарило с безоблачного неба, и ужасно хотелось пить.
  - У вас воды не будет? - спросил вдруг Джон. - Жажда замучила.
  Старик опять кивнул. Шаркая ногами в раздрызганных ботинках, он развернулся и скрылся в доме. Репейник окинул взглядом двор. Здесь жили плохо. Не бедно - потому что сновали под ногами серенькие куры, висел над колодцем, тускло светя медью, паровой насос, да и дом был двухэтажный, каменный - а просто неустроенно, грязно. Наличники лет двадцать никто не красил, кладка вокруг колодца местами обвалилась, труба на крыше стояла косо и была чёрной от жирной копоти. Сорная трава подбиралась к самому дому, огород зарос бурьяном. Создавалось впечатление, что хозяева делали всё через силу, нехотя.
  Пёс утратил к Джону интерес, зевнул с прискуливанием, развернулся и побрел, не оглядываясь, прочь. Скрипнула на несмазанных петлях дверь. Репейник обернулся: старик шел к нему со стаканом воды. "Спасибо", - сказал Джон, принял стакан и залпом выпил, ощутив затхлый вкус. Вода, однако, была холодная, и от этого стало легче голове.
  - Пойдем уж, сыщик, - сказал хозяин. - Потолкуем, раз пришёл.
  Репейник вслед за стариком перешагнул порог дома. Внутри царил полумрак, было душно, воздух пах лекарствами и прелыми тряпками. Из тесной прихожей вышли в кухню, просторную, с большим столом и целым взводом узких высоких шкафчиков вдоль стены. Здесь было так же темно, как в прихожей: маленькое окно закрывала плотная занавеска, сквозь которую дневной свет проникал, словно испачкавшись и оттого потускнев. За столом, в углу кто-то сидел - привалившись к стене, почти не шевелясь, бледный, как призрак. "Покой вам", - сказал Репейник. Призрак не отреагировал.
  - Глухая она, - буркнул хозяин. Репейник разглядел, что это женщина, старуха в головном платке. - Давно оглохла. А может, что и слышит, да не отвечает никогда.
  Старик примостился за столом, кивнул Джону: садись, мол, рядом. По идее, Репейнику полагалось устроиться напротив хозяина, потому что предстояла не дружеская беседа, а какой-никакой, но допрос; однако сидеть на кухне больше было негде. Поколебавшись, Джон опустился на скамью подле старика, почти соприкоснувшись с ним локтями.
  - Мне таить нечего, - произнес старик и замолчал. Потом он положил руки на стол, и пальцы засуетились, совершая мелкую, бесполезную работу: подбирали и отбрасывали крошки, разравнивали скатерть, колупали засохшее пятно.
  Репейник сказал:
  - Меня зовут Джон.
  - Знаю, - откликнулся старик. - Рассказали уже.
  В который раз Репейник подивился скорости распространения деревенских слухов.
  - Корден, - вдруг сказал старик решительно и внятно. - Робарт Корден, так меня звать. Ну, а это Вилиан, - он махнул рукой в сторону женщины. Та не пошевельнулась, и Репейник заметил, что рука старика дрожит.
  - Рад знакомству, господин Корден, - сказал Джон.
  Старик кивнул, нахмурив брови.
   - Роб и Вили, - сказал он и ещё несколько раз кивнул. - Роб и Вили Кордены, тут нас все знают.
  Затем он с силой провел по коленям трясущимися ладонями, взглянул на Джона и произнес:
  - А дочку мы назвали Джилена. Джил...
  Он снова замолчал, отвернувшись от Джона и гладя колени. Репейник ждал. Корден встал, прошаркал в дальний угол, раскрыл с душераздирающим скрипом один из шкафчиков. Туго звякнуло стекло, послышались судорожные редкие глотки, потом шкаф еще раз скрипнул, закрываясь, и Корден вернулся за стол. Сев, он длинно выдохнул, и по кухне поплыл запах виски.
  Репейник ждал.
  Старик начал рассказывать. Поначалу он то и дело замолкал, но Джон не понукал его, и Корден, откашлявшись, продолжал рассказ, сбивчивый, нескладный, полный временной путаницы, смутных привязок к местным событиям и логических провалов. Примерно через час перед Джоном сложилась вся история.
  
  Давным-давно, лет сто назад, в реке Марволайн пропала рыба, прежде ловившаяся в огромном изобилии. Пропала вся, напрочь: рыбаки день за днем выбирали из сетей только водоросли да ил, в руки им не попадалось ни пескарика, ни крошечной уклейки. Исчезли даже мальки, рыба словно растворилась в воде. Поначалу надеялись, что добыча вернется, думали на погоду, на жаркое лето, но жара кончилась, пошли дожди, а ничего не изменилось. Тогда решили, что дело в колдовстве (всё было еще до войны). Выписали для очищения вод монаха из монастыря Хальдер, монах целую неделю бродил по берегу и пел заклинания, обмахиваясь амулетами - не помогло. Под конец подумали на старенького бобыля-знахаря, дескать, наводит порчу, и прогнали его вон из деревни, со скандалом и побоями, но и это ничего не изменило. Неделя шла за неделей, лето перевалило за середину и катилось к Лунассу, а рыба все не возвращалась. Зимние припасы давно подъели, и люди потихоньку начали голодать. Но это было пустяком по сравнению с тем, что их ждало осенью. В первых числах Фомхайра в деревню приезжали сборщики подати - взимали дань, причитавшуюся богине. Обычно из деревни в метрополию уходил воз, доверху полный копченой рыбой, да не абы какой рыбой, а самой жирной и крупной, сборщики мелочь не брали. Теперь же по всем коптильням едва можно было наскрести на треть такого воза, да и то - всё прошлогоднее, с душком. Время тогда было суровым, законы - лютыми. Деревня, не выполнившая оброк, переходила в распоряжение Прекрасной Хальдер со всеми жителями. Людей могли согнать на работы, увести за тридевять земель, даже, по слухам, сдать на опыты в один из монастырей (куда, опять же, по слухам, частенько наведывалась сама Прекрасная). Нет, дань нужно было платить вовремя. Положение складывалось отчаянное.
  На исходе Лунасса один из рыбаков обронил: река на нас осерчала, видно, много у неё брали, а отдавать и не подумали ни разу. Надо её умилостивить, поднести что-нибудь в дар. Сказал он это в кругу рыбаков, но, как всегда, нашелся кто-то болтливый, разнес по всей деревне, и люди начали шептаться: что, если правда? Вдруг и впрямь реке нужна от нас жертва? Вдруг надо делиться самым дорогим? Слова витали в воздухе, то и дело заходил разговор о жертве, и чем дальше, тем больше об этом говорили. Говорили днем, копаясь в скудных огородиках, говорили ночью при свете лучины, говорили, вставая спозаранку, чтобы проверить закинутые с вечера сети - впустую, все впустую, как вчера, позавчера, как месяц назад. Говорили в кабаке, напиваясь плохим виски, говорили, постепенно стервенея и озлобляясь. И озлобились однажды до того, что высыпали спьяну на улицу, ночью, с фонарями. Сами не зная зачем, повалили на реку - девять мужиков, растрёпанные, страшные, с ножами в сапогах. Ходили, ломясь кустами, по берегу, орали неразборчиво, пока не наткнулись на Лиз Каттнер, деревенскую дурочку. Девчонка с младенчества была не в себе, не разговаривала, а только мычала да ухала, зимой и летом бегала в одной и той же рубашке и частенько гуляла по ночам. Вот и в ту ночь она расхаживала по берегу под луной, собирая плавник. Услышав пьяную компанию, Лиз, вместо того чтобы убежать подобру-поздорову, вышла к мужикам навстречу, что-то курлыча и протягивая им собранные ветви. Рыбаки отобрали у Лиз плавник и забросили сухие ветки обратно в реку, а когда девушка заплакала, повалили её наземь, сорвали одежду и по очереди изнасиловали. Натешившись, оставили на берегу, полумертвую, и засобирались обратно в деревню, но вдруг один из рыбаков - его фамилия была Гриднер - закричал: "В реку! В реку её! Жертва будет, давно ж хотели, братцы!" Потом взвалил девчонку на плечо и пошел с ношей в воду. Остальные стояли в пьяном оцепенении и глядели, как он заходит все дальше от берега. Не то думали, что Гриднер только куражится, не то просто ждали, что произойдет. А произошло вот что: пройдя с полсотни шагов, Гриднер оступился - вроде бы - и упал в воду. Вместе с девушкой. Он долго барахтался, взбивал пену, ревел и кашлял, но в итоге выбрался на берег. Один.
  После чего все разбежались по домам.
  Гриднер погиб первым. Спустя неделю - сумасшедшие, радостные семь дней, когда река кипела от рыбы, а сети не выдерживали, рвались под весом сотен бьющихся серебристых тел - спустя неделю Гриднера поутру нашли мертвым на Главной улице. Напали на него, видимо, когда он возвращался из кабака домой. У трупа не хватало гениталий и головы, и еще он был основательно выпотрошен. Подумали на волков (хотя волков в тех местах отродясь не водилось), стали запирать ставни на ночь, но страха еще не было: всех переполняло счастье от того, что рыба, наконец, вернулась. Через три дня нашли еще двоих - один лежал на пороге собственного дома, другой нашелся в собственном же хлеву. Частично. Волки тут были явно не при чем, и тогда люди испугались. Испугавшись, начали вспоминать и сопоставлять факты, делать выводы и строить догадки. Вспомнили, что десять дней тому назад была шумная пьянка. Вспомнили, что в ту же ночь утонула Лиз Каттнер. Пошли по домам, стали спрашивать тех, кто был с Гриднером. Парни вначале отмалчивались, но им набили морды, и они признались.
  Конечно, в наши дни их бы выдали шерифу, и дело с концом. Но при богине в деревнях шерифов не держали, люди обычно сами судили преступников. Так вышло и в тот раз: собрались перед домом старосты, поговорили, раскинули умом. Подумали - и не стали ничего делать. Все-таки главным было то, что рыба вернулась. Рыба означала жизнь, поэтому все остальное значило очень мало. Тем более что Лиз была сиротой, и после неё не осталось ни братьев, ни родителей. Никто не требовал отомстить за слабоумную. Кроме того, она сама теперь за себя мстила: до конца осени из оставшихся шестерых рыбаков не дожил никто. Пятерых нашли так же, как и Гриднера, безголовыми и с отгрызенным хозяйством, а шестой от страха повесился сам. Пожалуй, он поступил разумно, выбрав легкую смерть.
  Однако люди ошиблись, думая, что Лиз будет мстить только своим обидчикам. На реке начали пропадать рыбаки. Поначалу не часто, раз в полгода или того реже, и было похоже, что люди просто тонули. Вышел на рыбалку в одиночку, зазевался или просто выпил лишнего - и вот уже лодку прибивает к берегу без хозяина, а самого хозяина ищут-ищут, да так и не могут найти. Что ж, бывает, течение все-таки сильное. Но с годами русалка стала забывать об осторожности. То в иле находили обглоданную руку (неужели щуки постарались?), то на берегу валялась окровавленная одежда (разбойники, что ли, зарезали, а потом кинули в воду?), да и сами пропажи людей случались все чаще и чаще. Мужики перестали выходить на реку по одному, промышляли все вместе, одной командой. Тогда Лиз начала выслеживать одиноких припозднившихся путников, шедших вдоль реки. Не найдя себе человеческой жертвы, резала овец и коз. Не может быть, чтобы для пропитания ей не хватало рыбы, которой река кишела, так что убийства русалка совершала не из-за голода. Как бы то ни было, в один прекрасный день Лиз пробралась в деревню, подкралась к игравшим детям, схватила зазевавшегося мальчишку и, держа его в охапке, побежала обратно к реке, чтобы без помех сожрать добычу под водой. Навстречу ей совершенно случайно попался отец мальчика, который возвращался в деревню с охоты и нес за плечом заряженное ружье. Он выстрелил дуплетом и снес русалке пол-головы. Мальчик остался невредим, если не считать нескольких дробин, которые застряли у него в курточке.
  На следующий день рыбы снова не стало. Река опустела, словно за ночь кто-то увел из неё всех окуней, щук, сомов, угрей и сазанов. Люди собрались на совет. Много было споров и пересудов, много крику и ругани, но пришлось все же сойтись в одном: река требовала новой жертвы. "Кинем жребий, - выкрикнул кто-то, - жребий надо кинуть девкам!" Никто не решился возразить: как-то само собой все согласились, что, раз первой данью реке была девушка, и река приняла её благосклонно, то и вторую жертву следовало найти женского пола. Рыбака, который крикнул про жребий, звали Эрл Гриднер, и он приходился покойному Гриднеру племянником. Наломали лучинок - сотню коротеньких, одну сделали подлинней - смешали в шапке, и Гриднер-младший обнес этой шапкой каждый двор, где жила молодая девчонка. Длинная лучинка выпала юной Милли Неммет. Девочке не было и пятнадцати, она начала кричать, её схватили. Отец полез в драку, но получил дрыном по голове и упал без сознания. Визжащую Милли связали, на руках пронесли до реки и бросили в воду.
  Рыба опять появилась. Никакой радости это не принесло: жители Марволайна ждали мести. Но вышло всё не так, как в прошлый раз. Эрл Гриднер был осторожен, не выходил из дому после наступления темноты и старался не оставаться в одиночестве. Да и Милли оказалась гораздо спокойней своей предшественницы. Почти шестьдесят лет она прожила после того, как её предали реке, и за это время пропала всего дюжина человек, да и то неясно было - не то их вправду загрызла русалка, не то сами утонули. Вдобавок, шла война, люди гибли часто и запросто. Правда, на каждое полнолуние сам Гриднер с вечера приводил к реке овцу, привязывал к столбику и оставлял скотину на ночь. Наутро веревку находили аккуратно перегрызенной, а от овцы ничего не оставалось. Милли точно смирилась с долей, приняла участь, приготовленную ей деревенскими, и жила, будто настоящая хозяйка реки, принимая дань от Гриднера и не выказывая желания мести. Так продолжалось очень долго, пока однажды Милли не нашли на берегу - уже окончательно мертвую. Сразу было видно, что она умерла от старости: бледную кожу посекло морщинами, груди походили на вывернутые обвисшие карманы, на голове почти не осталось волос, а страшные зубы выпали. Век русалок не длинней обычного человеческого.
  Естественно, сети в тот день оказались пустыми. Люди собрались у старосты, обсудили положение. Обсудив, принесли труп Милли к дому Гриднеров. На порог выполз, опираясь на палку, старый Эрл, посмотрел на мертвую и, ни слова не говоря, скрылся в доме. Вскоре на улицу вышел его сын, Майрон. В руках у Гриднера-младшего была широкополая рыбацкая шляпа. На глазах у всех Майрон положил шляпу на землю, достал из кармана большой коробок спичек и высыпал в тулью. У последней спички он отломил головку и смешал, обезглавленную, с остальными. "Пойдемте", - сказал он, взял шляпу и, неся её перед собой, вышел за ворота. Потоптавшись, люди потянулись за ним.
  Спичка без головки досталась семье Корденов.
  - Я, когда они пришли, сразу почуял, что беде быть, - закончил старик. - Открыл, а снаружи - толпа, человек двадцать. И Майрон, сволочь, шапку мне протягивает. Хотел, стало быть, чтобы я сам жребий вытащил за Джил.
  - И вы её отдали, - утвердительно сказал Джон.
  - Отдал! - крикнул Корден, обжегши Репейника злым взглядом. - Отдал, - повторил он тише. - А что я поделать мог, нет, ты скажи, что я мог поделать? Против Майрона - что я мог? Да против него никто бы не пошел, перед ними, перед Гриднерами, еще с первой девки все на задних лапках ходят...
  Корден замолчал, уставившись под стол. Побелевшими руками он сжимал скамью - справа и слева от себя, и Джон чувствовал, как скамья мелко, чуть заметно дрожит вместе со стариком.
  - Вот бы Хальдер-матушка сейчас жива была, - сказал вдруг Корден. - Тогда, при ней, все легче обходилось. В храм, бывало, сходишь - и легче. Ты молодой, ты тех времен не застал.
  Репейник молчал. Он знал, как бывало. Мать рассказывала.
  - В храм придешь, - бубнил Корден, - к алтарю очередь выстоишь в воскресный день... А, как черед подойдет, то руку на алтарь ложишь. И каждый-то раз она, богинюшка, снисходила. И так хорошо было...
  За время рассказа старик раз десять ходил к заветному шкафчику и прикладывался к бутылке. Сейчас он был основательно пьян.
  - На колени встанешь, на алтарь положишь руку... - бормотал он. - И чуешь - вот, вот она, рядом с тобой, богинюшка! И хорошо тебе так, как - ну, словно знаешь, что вот, есть для тебя она, самая что ни на есть родная да близкая, и всегда была, и всегда будет. И никуда она не денется, Хальдер, и в душе - будто солнышко взойдет. Как медом всего внутри намазали. Бывало, идешь до дому с-храма, а ноги-то от счастья и не держат. Эх...
  - Ноги-то не держали оттого, - хмуро возразил Репейник, - что Хальдер из вас силы сосала. Оттого и мощь её происходила. Вы же знаете.
  Старик понурился, обмяк. Походы в храм к Хальдер Прекрасной были для людей сродни наркотику. Наслаждение, которое они получали, коснувшись алтаря богини, делало жизнь легкой и наполненной смыслом. Смыслом ждать очередного сеанса Благодати - еженедельного ритуала, во время которого Хальдер забирала у людей нечто незримое, возвращая долг сладкими грезами. Это незримое было как-то связано с жизненной силой человека, потому что прикосновение к алтарю делало взрослого мужчину слабей ребенка - на полдня. Но взамен люди получали блаженство. А слабость... что ж, можно и потерпеть. Или вовсе не замечать, как в случае с Корденом. Так было и с Ведлетом, и с любым из богов, разделивших власть над человечеством. В народе любили Хальдер. Еще бы. Родную дочь убийцам отдал, потом к алтарю сходил - грусть-печаль как рукой сняло бы. А нет богини - и совесть тут как тут, мучает.
  Джон решил вернуть разговор в прежнее русло.
  - Вы так слушаетесь Гриднера, - проговорил он. - Выходит, их семейка во всем виновата. Не было бы Гриднеров - не было бы русалок, ни одной.
  - Не было бы в реке рыбы, - поправил старик устало. - Люди, сам знаешь, как: хорошее помнят, о плохом забывают. Добрые они, люди-то, - он помедлил, махнул рукой, встал и ушел в угол. Снова звякнуло и забулькало.
  - Джил из всех самая сильная, - сообщил Корден, возвращаясь, и Джон отметил, что старик произнес эти слова почти с гордостью. - Джил зачаровывать умеет. Глянет на кого - тот падает, где стоял.
  Он тяжело опустился на скамью, задев Джона. Джон почесал в затылке.
  - Господин Корден, - сказал он, - я так понимаю, вы знали, что дочь станет ублюдком. Вы... нет, погодите, дайте я скажу. Вы отдали её Гриднеру и компании, потому что у вас не было выхода - допустим...
  - Я ведь не на смерть её отдавал! - вырвалось у старика. - Она ведь живая, ну... просто...
  - Просто претерпела магическую трансформацию, - терпеливо закончил Репейник. - Понимаю. До недавнего времени ей ничего не грозило, так?
  Старик кивнул.
  - Но из метрополии приехал новый староста, ему всё это не нравится, - продолжал Репейник, - и так вышло, что он попросил меня... разобраться со всей историей.
  Старик опять кивнул, но уже еле заметно. Джон поудобней устроился на жесткой скамье. Момент настал.
  - Мне вовсе не обязательно убивать Джилену, - сказал Репейник, и Корден, медленно повернув голову, уставился на него, а сыщик продолжал: - Мне достаточно её поймать и увезти в безопасное место.
  - В зверинец, стало быть - хрипло сказал Корден. Репейник прикрыл глаза, напряг память и процитировал:
  - "Мутаморф, чье изменение несет магическую природу, проходит обследование о сознательности". Это - обязательная процедура, - он помедлил, чтобы до старика дошел смысл сказанного, и прибавил: - Иными словами, если я увезу Джил в метрополию, там прежде всего определят, насколько она человек. Если она все еще разумна, значит, у неё есть шансы пройти лечение.
  - А если нет? - спросил Корден. - Тогда - в зверинец, на потеху господам?
  Репейник вздохнул. "Что ж, пряник я ему показал, - подумал он. - Теперь черед кнута".
  - Вам видней, - сказал он. - Вы лучше знаете, как она живет и на что способна. Но если сомневаетесь, то могу уехать. А вместо меня приедут егеря. Вы же понимаете, староста не успокоится.
  Корден молчал, молчал долго. Репейник решил уже, что не дождется ответа, но вдруг из того угла, где сидела старуха-призрак, послышался шорох. Старик поднял голову и посмотрел на жену. Вили Корден открыла рот, сипло выдохнула, зашамкала челюстями и, не в силах заговорить, принялась махать рукой, одновременно кивая и притопывая обутыми в драные шлепанцы ногами.
  Корден перевел взгляд на Репейника.
  - Мы согласны, - сказал он. - Что делать-то надо, сынок?
  
  Реки и леса всегда считались местом обитания волшебных существ, не обладавших значительной силой: таргов и кунтаргов. Тарги отличались от людей на вид - могли иметь заросшие шерстью лапы или птичью голову на плечах - но все понимали человеческую речь. При этом свой замысловатый облик они переменить не могли, по какой причине им и нужно было прятаться в лесах. Кунтарги, напротив, умели перевоплощаться, так что всегда принимали людской облик перед встречей с человеком, но отчего-то при этом тоже хоронились по глухим чащобам или обитали на дне водоемов. Поговаривали, что им тяжело или даже отвратительно примерять на себя людскую форму; истинный же облик они имеют до такой степени чудовищный, что можно свихнуться, если встретить кунтарга как есть, настоящего... Тарг, встретив человека, всегда старался над ним подшутить, выкинуть какой-нибудь фокус и вообще нагадить. Кунтарги, напротив, были при встрече радушны, охотно вступали в беседу, и, обладая быстрым умом, можно было узнать у кунтарга что-нибудь полезное или даже вступить с ним в союз. Также в речных водах и в чащобе жили всякого рода мутаморфы - несчастные создания, перерожденные, изуродованные магией люди или животные. Мутаморфы почти никогда не обладали разумом, так что их нельзя было отнести к таргам, чьи дикие выходки все же объяснялись с точки зрения рассудка, хоть и весьма извращенного. Тем более такие существа не имели ничего общего с кунтаргами, мастерами игр и перевоплощений.
  Хоть это и было запрещено со времен Прекрасной Хальдер, кое-где таргам и кунтаргам молились и приносили жертвы (верней, кунтаргам молились, а таргам - приносили жертвы). Но даже самому темному крестьянину никогда не пришло бы в голову поклоняться мутаморфу, и в этом отношении население деревни Марволайн было, пожалуй, уникальным. Встреча с русалкой, как и с любым другим перевоплощённым существом, не сулила ничего хорошего, поэтому, будь ты в лесу или рядом с рекой, стоило держать ухо востро и удирать при малейшей опасности. Исключительно осторожным следовало быть, пробираясь через лесное болото. И - омуты, хуже всего были омуты. Рядом с омутом днем отваживались появляться только самые храбрые или самые глупые, а ночью подойти к омуту мог разве что самоубийца, решивший свести счеты с жизнью напоказ: эффектно и болезненно.
  Репейник не считал себя особо храбрым, о своих умственных способностях был мнения сдержанного, но высокого (кого попало не берут в Гильдию), а мыслей о самоубийстве у него не появлялось никогда. Кроме того, он знал, что случаи, когда мутаморфы сохраняли разум после превращения, были очень редки, и "обследование о сознательности" - не более чем формальность. Рычащее, привязанное к каталке существо привозили к фельдшеру. Тот, перекрикивая рев подопечного, задавал несколько вопросов ("помнишь ли свое имя, сколько пальцев показываю, кивни, если меня понял") и, качая головой, делал знак увезти чудовище обратно в клетку. Да и какой разум мог остаться у бедняги, вытерпевшего муки превращения и прожившего не один десяток лет в лесу?
  Впрочем, были еще ублюдки. Те, чья метаморфоза была скрытой, невеликой, вроде чтения мыслей или умения дышать водой, а в остальном - в обличье, в повседневной жизни, в чувствах и чаяниях - они оставались людьми. Людьми второго сорта, уродами, изгоями. Оттого они скрывали свою натуру и жили осторожной, чаще всего одинокой жизнью. Джон знал, каково это - родиться ублюдком. Именно поэтому он был здесь, на берегу омута, ночью, и собирался поймать русалку. Живьем.
  Сыщик лежал в кустах, выставив между веток духовую трубку. В трубке, совсем близко с губами, притаился маленький дротик, смазанный усыпляющим ядом. Если такой дротик попадал в человека, тот терял сознание через пять секунд. В среднем. Пять секунд - это очень, очень много, за это время можно успеть натворить кучу дел, например, убить того, кто стрелял дротиком. Поэтому из духовых трубок обычно "плевались", надежно спрятавшись в засаде. Репейник тщательно подготовил засаду: он выбрал самый большой и густой куст лещины на берегу, лег на заботливо расстеленную дерюжку, намазал лицо и шею какой-то дрянью от комаров. Ветка перед лицом Джона делала развилку, и он пристроил на эту развилку трубку, чтобы было удобней целиться. Необычное оружие Репейник приобрел по случаю, с месяц назад. Зашел в оружейную лавку прикупить револьверных патронов, засмотрелся на витрины - и вышел из лавки, крутя в руках желтую латунную трубку, похожую на флейту, только без дырочек. Собираясь вчерашним утром на задание, сложил диковину в заплечный мешок - словно по наитию. Теперь он гадал, к добру было это наитие, или к худу. На случай промаха Репейник положил рядом с собой еще два дротика, хотя они были, пожалуй, лишними. Если русалка поймет, откуда стреляли, и если то, что про неё говорили - правда, у Джона просто не будет времени на второй раз.
  На берегу сидели Кордены, Роб и Вили. Старик обнимал жену за плечи и вглядывался в темную воду. Пепельно-серая в лунном свете голова старухи упала на грудь - Вили спала. Ночь была светлая, порой веял легкий бриз, и тогда вода в реке мерцала, отражая и разбрызгивая лунное сияние. Орали сверчки. Репейник ждал. От куста, где он прятался, до четы Корденов было примерно десять ре. Дальше сажать их было нельзя - Джон бы промахнулся, ближе тоже не стоило - его могла почуять русалка. План был таков:
  1. Роб и Вили должны сидеть на берегу, дожидаясь, пока к ним выйдет из воды дочь.
  2. Как только она появится, Кордены встают и отходят к берегу, стараясь не заслонять Джону сектор обстрела.
  3. В этот момент Репейник стреляет, изо всех сил стараясь попасть.
  4. Если он все-таки не попадет,
  5. или если сонный яд не подействует на "монстру",
  6. Кордены должны попытаться заманить русалку в яму, которую Джон вырыл рядом с кустами. Яма не очень большая, где-то три ре в глубину - дальше копать Джон не стал, и так последние полчаса провозился по колено в воде. Сейчас яму прикрывают сломанные ветки, наспех засыпанные землей, а под ними спрятан кусок рыбацкой сети. Это плохая ловушка, особенно если учесть, что предназначается она для существа, которое силой и ловкостью превосходит любого атлета, но Джон приготовил её только для того, чтобы оглушить русалку падением, сбить с толку и замедлить движения сетью, а дальше он надеется
  7. подоспеть с очередным дротиком (см. пункт 3).
  8. Или, если всё пойдет плохо - с револьвером.
  Разумеется, русалка могла и не выйти к родителям, но Джон был уверен, что она выйдет. Рассказ старика убедил сыщика в том, что он подозревал с самого начала. Джил хотела мести. Но мстить она собиралась не Гриднеру - тот всего лишь возглавил деревенских жителей - и даже не самим деревенским, а тому, кто отдал её в жертву. Родителям. Отец сам открыл ворота убийцам Джил, вытащил за неё жребий и позволил совершиться жертвоприношению. Ясное дело, русалка винила во всем только Кордена. Его - и мать, оставшуюся безучастной.
  Ночь продолжалась.
  Луна стояла высоко, и на круглом её лице было написано усталое презрение.
  Сверчки верещали так, будто от этого зависела их жизнь.
  Джон соскучился и замерз. Трубка оставила во рту кислый привкус латуни, под ребром бугрилась кочка - намял бока, а ведь когда ложился, казалось, было ровно. Над ухом зудели комары. Джон заворочался, сунул под мышки озябшие ладони и увидел, как старик Корден клюнул носом. "Не придет, - подумал Репейник. - Вся ночь насмарку. Завтра буду спать до обеда. Не придет..."
  От безделья он снова принялся обдумывать рассказ Кордена. История, которую изложил старый Роб, выходила печальной, но уж больно логичной, складной. Так бывает со всеми преданиями, которые передаются из поколения в поколение, шлифуясь в устах рассказчиков, сперва теряя лишние детали, потом теряя то, что кажется лишним, а потом и вовсе меняясь до неузнаваемости. Легенда о злой реке и несчастных девчонках, принесенных ей в жертву, по мнению Джона, как раз начала терять весьма важные подробности. Допустим, Корден не врёт, думал Репейник, и Джил действительно может управлять рыбьими стаями, хотя раньше про таких способных к магии русалок Джон не слыхал - редкостью было найти мутаморфа, который сохранял хотя бы слабую искру рассудка, а уж занятия магией были явно не для русалок. Допустим также, что в этой богами проклятой деревеньке каждая девка, которую бросают в воду, становится Очень Могущественной Русалкой, этакой владычицей омута, повелительницей карасей. Но при этом остаётся странным вот какой момент. Почему уходит рыба? Неужели извилистая речушка Марволайн, она же - Погибель, обладает разумом и способна влиять на поведение живых существ, да ещё требует при этом кровавых жертв? Обычно реки так себя не ведут. Обычно реки занимаются простыми, мирными вещами: текут, впадают в моря, разливаются весной и мелеют летом. Правда, при этом они несут в себе сырую магию, очень много сырой магии в виде заряженных песчинок. Погибель-Марволайн была по этой части большой мастерицей - река так и дышала волшебной энергией. Но даже если собрать вместе очень много заряженных магией песчинок, получится всего лишь заряженная магией гора песку. Не обладающая разумом и не алчущая жертв...
  У самого берега раздался всплеск. Репейник встрепенулся и стал жадно вглядываться в темноту. Старый Корден встал во весь рост, его жена подалась вперед, приставив зачем-то ладонь к глазам. Джон изо всех сил напрягал слух, но слышал только, как колотится сердце - даже сверчки затихли, только один, самый настырный, выводил неподалеку переливчатую трель. Больше никаких звуков ночь не издавала, и ничто не спешило появиться из черной блестящей воды. Прошелестел ветерок, чуть взъерошил траву и стих. "Должно быть, рыба плеснула", - подумал Репейник, переводя дух. Роб Корден, упершись в колени, медленно опустился на землю, Вили все так же глядела в темноту. "А может, это она приходила, - размышлял Джон, - но поняла, что дело нечисто, и не стала вылезать. Да, так и было, пожалуй. Бриз-то с берега на воду тянет, она вполне могла меня учуять". Он машинально потянул носом, но уловил только запах реки: холодная вода, тина и аромат кувшинок. Запах был резким, свежим. "Странно, - подумал Джон, - Бриз-то с берега на воду... а так сильно пахнет". Запах тины стал ещё сильней, и тут Репейник понял, почему замолчали сверчки.
  Он рванулся влево, оттолкнувшись руками от земли. Туда, где он только что лежал, обрушилось нечто тёмное, перекатилось, ломая ветки, и бросилось на Джона. Репейник увернулся, вскочил, опять увернулся, потянулся за револьвером, но тут же получил сокрушительный удар по руке, и рука, онемев, повисла. Янтарём сверкнули в темноте горящие, как у кошки, глаза. Джон почувствовал головокружение, резкое до тошноты, по рукам и ногам разлилась мгновенная слабость, и все тело словно пронзили тысячи мелких иголок. Луна сделала кульбит, земля с хрустом ударила в затылок; Джон понял, что упал. Сверху его придавила живая быстрая плоть. Запах кувшинок ударил в нос, Репейник снова увидел горящие глаза и успел ощутить на горле дыхание русалки. "Конец?" - с недоверием подумал Джон. В следующее мгновение он удивился, потому что вместо боли почувствовал толчок и сразу - легкость: прижимавшая тяжесть исчезла. Сыщик с огромным трудом повернул голову и увидел, что русалка, распластавшись по земле, отползает к ближайшим кустам, а за ней идет Корден. Старик почти наступал на Джил и все время порывался её пнуть. Видимо, один раз это ему удалось - в тот самый момент, когда русалка собиралась перегрызть Джону горло. "Пошла, пошла", - выдыхал Корден. Джил мотала головой, сверкала кошачьими глазищами и тихонько скулила. Вдруг она замерла, съежившись и прикрывая голову руками. Корден от неожиданности пошатнулся и чуть не упал. Они больше не двигались: Джил лежала, свернувшись клубком, старик застыл над ней, словно манекен, облитый лунным светом. Джону казалось, что время течет медленно, как расплавленный воск. Он едва мог шевелить головой, так что приходилось косить глазами, отчего противно ныло в глазницах. Репейник видел, что Джил оставалась неподвижной, только ходуном ходили бока. Потом краем глаза Джон уловил движение - к русалке шла Вили Корден. Не в силах пошевелиться, он смотрел, как ковыляет старуха к Джил. Как опускается рядом. Как гладит русалку по мокрым спутанным волосам. Потом старик сел подле жены и сделал руками неловкое движение, словно хотел то ли отогнать Вили от Джил, то ли обнять их обеих. Он так и сидел, не решаясь опустить руки, когда русалка вскочила, в несколько прыжков подлетела к реке и с разбегу прыгнула в воду, подняв огромный фонтан.
  "А бегает все еще по-человечьи", - подумал Джон. На этом месте ему, по всем правилам, полагалось потерять сознание, но сознания он не потерял. Роб подхватил его подмышки, Вили взялась за ноги, и сразу же боль разломила изнутри череп.
  девонька моя девонька страшенная какая стала не совладать в коняшку играл куклу сшила лоскутки старые нянчил как мы теперь чуть не убила зубы холодно ей трава сырая за что наказание девонька моя
  Если бы Репейник мог, он бы закричал. Ну, или хотя бы застонал. Боль колотилась между висками, в ушах колыхался звон, к горлу подкатывало. Джон тихо сипел, чувствуя, как редкие слезы катятся из углов глаз по вискам. Кордены тащили парализованного сыщика прочь от реки, не зная, что повинны в его муке. Хуже всего была, однако, не сама мигрень, а несмолкаемый поток мыслей, дуэт сознаний Роба и Вили.
  в садик гуляла от осинки к осинке ходить училась молоком пахнет солнышко светит почему у всех как у людей одни мы так за что зубы кожа белая жаба глаза горят темно в омуте сом под корягой девонька моя
  Чтобы хоть как-то отвлечься, Джон пытался думать своё. "Ошибся, - думал он с трудом, - ошибся. Не хотела она мстить родителям. Наоборот. Очень давно простила, еще тогда, когда они её выдали толпе". Было еще что-то важное, какая-то ценная мысль вертелась на границе сознания, и Джон никак не мог ухватить её, словно назойливого, но верткого комара. "Бегает по-человечески... Нет, не то, это неважно, она и дышать может по-человечески, это совсем не признак того, что уцелел разум. Еще, дальше... Ну и силища у неё, а крадется совсем незаметно. Все-таки в ней больше от зверя, чем от человека... верней, от рыбы, да, от хищной рыбы. Этакая двуногая акула. Монстра... Боги мертвые, как больно. Не отвлекаться. Монстра - проворная, бесшумная. Хотя родителей - поди ж ты - помнит и, похоже, до сих пор любит. Что ж, брошенные дети из приютов редко ищут родителей, чтобы отомстить. Чаще они взамен начинают мстить всему остальному миру. Так и Джил..."
  ручки тянула поиграй поиграй где теперь не знали какие счастливые были вернуть нельзя веснушки да родинки как песня старая ждали ведь дождались косу заплетала на лавку лезла смеялась как сидит теперь ночью зверь рычит убьет девонька моя
  В этот момент старик Корден споткнулся, неловко загреб ногами, оступился и выпустил из рук воротник сыщика. Джон крепко приложился головой оземь - второй раз за ночь. "М!" - сказал он и порадовался, что наконец слушается голос. "Эх-ма, - закряхтел Корден, - виноват, господин сыщик..." Он поднял Джона с земли, и старики понесли Репейника дальше. Боль схватила голову с новой силой. Обидно, подумал Джон, ведь в первый раз так удачно грохнулся - ничего не болело, а тут на тебе... Ценная мысль, улетевшая было, вернулась и по-комариному запищала над ухом. Так, так, стоп. Первый раз... Не болело... А теперь - болит... Неважно, что теперь; важно, что первый раз не болело, вот, вот... почему не болело... вот.
  Поймал.
  Когда Джил атаковала Репейника, она навалилась на него всем телом. При таком тесном контакте он должен был прочесть её без остатка, влезть в чужой разум, пропитаться всем, что там было - яростью, страхом, жаждой горячего мяса. Но, когда он лежал, придавленный русалкой, то не почувствовал ничего. Ни единой мысли, ни единой эмоции. Как в случае с Корденовским псом, как в любом случае, когда он прикасался к животному.
  Потому что у Джил больше не было человеческих мыслей.
  В этот момент боль внезапно отступила, а звездное небо перестало раскачиваться: Кордены положили Репейника наземь. Они ушли, не простившись, не сказав ни слова. Спустя четверть часа паралич начал проходить, и сыщик смог повернуть голову. Выяснилось, что его принесли к дому старосты. Джон лежал у калитки, в полной темноте, облепленный комарьем, и у него болел ушибленный затылок, но это была обычная, почти приятная боль, поскольку она означала возвращение к жизни. Потом начала болеть спина, отбитая при падении, и рука, по которой ударила русалка. Когда у Репейника заболели ноги, он кое-как встал, отворил калитку и побрел к дому.
  Старосте он решил пока ничего не говорить.
  
  Джон спал. Ему снилась Имонна. Во сне она была юной и прекрасной, и он сам был юным и прекрасным, и весь мир вокруг был им под стать. Имонна убегала от него, смеясь, по бескрайнему зеленому лугу: до самого горизонта кругом - никого и ничего, кроме изумрудной травы и золотого солнца. Он бежал за Имонной вслед, тянул пальцы, но в последний момент она ускользала, а платье на ней колыхалось от встречного ветра. Так продолжалось очень долго, ведь во сне можно бегать, не уставая, но в конце концов Имонна остановилась и обернулась. Он встал перед ней, и тогда она протянула руку, и он взял её ладонь в свои ладони, а потом притянул к себе и обнял, а она вздохнула легко и сладко. И не было никакой боли, он гладил Имонну по обнаженной спине, она всегда любила платья, открытые сзади, он чуть отстранился, посмотрел Имонне в глаза и сказал: "Я люблю тебя, карамелька", а она засмеялась от счастья, ей всегда нравилось, когда он её так называл, и она сказала, "Я тоже тебя люблю, сыщик", тогда он тоже засмеялся, хотя ему не очень нравилось, когда она его так называла, потому что тогда он только еще собирался вступить в Гильдию и волновался, что не возьмут, но это все стало неважно, потому что они снова оказались вдвоем, а боли не было...
  Джон открыл глаза. Ему редко снился этот сон. Боль была всегда, все тридцать лет его жизни. Только в детстве получалось её терпеть и даже не замечать порой, особенно, когда обнимала мама - она редко его обнимала, говорила, что Репейники происходят из благородного сословия, а у дворян не принято давать волю чувствам... Отец - потомственный рабочий, трудяга, взявший в жены красавицу-беженку из Твердыни Ведлета - над всем этим открыто смеялся, но обнимал Джона еще реже матери. Чаще он Джона порол. Впрочем, порка была ерундой по сравнению с мигренями. Мигрени усилились, когда у Репейника начал ломаться голос и расти волосы в паху. Касание чужой плоти стало вызывать такую отдачу, что стоило огромных трудов не скрипеть зубами и не жмурить глаза, пока виски сдавливала тупая неумолимая сила. Джон стал нелюдимым, сторонился довольных жизнью сверстников, отчего получил обидное прозвище "барчук". Его стали поколачивать, и пришлось отвечать. Он научился драться по-взрослому, жестоко. Мальчишки облепляли его, наносили слабые, неумелые удары, они даже нос Джону расквасить как следует не могли, но голова раскалывалась от каждого их касания, и приходилось обрывать драку быстрыми, короткими ударами - одному в горло, другому по яйцам, третьему по глазам. Однажды он сломал однокласснику руку. Джона вызвали к директору, был скандал, и дома отец выпорол пряжкой от ремня, но зато потом на целых две недели Джона отстранили от занятий, и он наслаждался этим нежданным отдыхом: две недели взаперти, в одиночестве, когда ни одна живая душа тебя не коснется...
  А потом он встретил Имонну.
  Проблема, размышлял Репейник, глядя в низкий, серый от плохой известки потолок, проблема была вовсе не в сексе. Это тогда казалось: как же так, беда, я хочу женщину, она готова мне отдаться, но вместо наслаждения получается одна мука... Таблетки вполне спасали, да и к запрещенным средствам можно было прибегнуть, благо он тогда уже в венторский патруль хаживал и знал, где чем торгуют. Амулет-болеутолитель стоил четыре форина, и хватало его на десять-двенадцать раз. Отличная, испытанная вещь. Правда, удовольствие он тоже притушивал, но в итоге выходило вполне сносно. Проблема была в другом: как любой женщине, Имонне хотелось обычного женского счастья. Обычного - значит, надежного. И в то время как Джон носился с постельными трудностями, искал способы, как удовлетворить молодую жену и не сдохнуть при этом от боли - в это самое время молодая жена думала кое-что своё. Да что там: мало кто согласился бы жить с ублюдком. Имонна была девушкой просвещенной, из хорошей семьи и с образованием, так что в простонародные бредни, конечно не верила: мол, ублюдки богами прокляты, да от них зараза идет, да черный глаз у них... Нет, просто девчонка поняла, что её судьба - всю жизнь таиться от властей, от людей, ждать ночного стука в дверь. И ей такая судьба, по зрелом размышлении, не понравилась.
  ...Конечно, она меня любила. Иначе не вышла бы замуж, ведь с самого начала знала, кто я такой, и про мигрени тоже, и про чтение мыслей. Уж я-то читал Имонну каждый день по десятку раз. Точно могу вспомнить момент, когда она в меня влюбилась (от влюбленного человека отдача меньше всего), отчетливо помню, как она боялась потерять девственность (в ту ночь я сам чуть с ума не сошел, женский страх пробивает любой болеутолитель), легко вспоминаю, как мы впервые по-настоящему поссорились, и отлично помню день, когда она подумала: "Больше не могу". Правильно, что я не стал её держать, заключил Джон. Этой мыслью каждый раз заканчивались воспоминания об Имонне, и разу от этой правильности ему не стало легче. Не стало легче и теперь.
  Проклятый сон, подумал Репейник. Он заметил, что стискивает зубы, и разжал челюсти. Все, что есть в жизни хорошего, для меня плохо. Как там пословица? "Что одному хлеб, то другому погибель". Погибель... Марволайн. Ну и название. А пословица - точно про меня. То, что для вас хорошо, для меня плохо. Обнимайтесь, крепко жмите руки, любитесь. А мне - одна мигрень вместо дружбы и женской ласки. Зато и всё, что для вас хреново, для меня оборачивается пользой. Сыщик зарабатывает там, где кого-нибудь убили или ограбили. Что ж, всё верно. Всем погибель - мне хлеб. Вы топите девчонок в реке - я распутываю дело. И Хальдер мёртвая свидетель, распутаю до конца.
  Раздался стук в дверь.
  - Да, - сказал Джон.
  - Господин сыщик, - невнятно послышалось из-за двери, - староста велели сказать, что, ежели вы проснулись, то спускайтесь снедать, обед на столе уж.
  - Иду, - сказал Джон. Он встал, с удовлетворением отметил, что вчерашний паралич совершенно исчез, и только шишка на затылке напоминала о приключении. Умыться бы... Он хотел было крикнуть прислугу, чтобы подали таз с водой, но вовремя заметил два тускло блестевших крана, торчавших из стены. Ниже висела жестяная раковина. Репейник пустил из обоих кранов воду: левый давал холодную, из правого лился почти кипяток. Заткнув сливное отверстие заботливо приготовленной резиновой пробкой, Джон смешал в раковине холодную воду с горячей и, пофыркивая для бодрости, умылся. Рядом на стене висело полотенце, расшитое узорами, в которых угадывалось уже знакомое существо с клешнями - вероятно, местный фольклорный персонаж. Полотенчико-то домотканое, смекнул Джон, растирая заросшую физиономию. За такое в Дуббинге хорошие деньги бы дали... Он оделся, подпоясался и некоторое время гадал, надеть кобуру с револьвером или идти так. Поразмыслив, он пришел к выводу, что являться вооруженным к хозяйскому столу - дурной тон, оставил кобуру висеть в изголовье кровати, оглядел себя напоследок в мутное зеркало и спустился вниз.
  Внизу его ждал накрытый стол: три тарелки, три ложки, одна большая кастрюля. Два из трех стульев вокруг стола уже были заняты. Староста Гатс сидел, по обыкновению сгорбившись, и крошил хлеб в миску с дымящимся рагу. На Джона, вошедшего в комнату, он глянул мельком и тут же отвернулся. Напротив старосты, откинувшись назад, сидел грузный пожилой мужчина, напрочь заросший бородой. Борода у него была густого, курчавого волоса, пегая от проседей, и на голове волосы тоже были пегие, стриженные под горшок, так что вся голова походила на комок шерсти. Из этого комка пристально и неприветливо смотрели на Джона черные блестящие глаза.
  - Покой, - сказал Джон, занимая свободный стул. Грузный мужчина кивнул, все так же глядя на Джона. Репейник подвинул к себе кастрюлю и принялся накладывать рагу в тарелку. Пахло вкусно. Он был голоден. Староста, не поднимая головы, сказал:
  - Джонован Репейник, сыщик Островной Гильдии. Майрон Гриднер, старшина рыбацкой общины. Будьте знакомы.
  - Очень рад, - сказал Репейник, закрыл кастрюлю и начал есть.
  - Я тоже, - сказал Гриднер. У него оказался глубокий, низкий голос. Гриднер, не таясь, изучал Джона, пока тот жевал мясо с овощами. Было совершенно ясно, что старшина рыбацкой общины пришел на обед к Гатсу не для того, чтобы отведать изысканного рагу. Он пришел взглянуть на сыщика из Дуббинга, а, возможно, и поговорить. Что ж, пришёл - так говори. Жирноватое рагу они тут делают, ну да ничего, зато вот перца вдоволь, люблю такое... Репейник при всеобщем молчании опустошил миску и потянулся за добавкой.
  - Вчера рыбку ловить ходили, господин сыщик? - спросил Гриднер. Джон от неожиданности упустил ложку в кастрюлю и принялся её оттуда выуживать. - Ночью клёв хороший, - продолжал Гриднер, - особенно если на живца ловите.
  Джон достал, наконец, ложку, положил её в тарелку и облизал пальцы.
  - Не повезло, - сказал он. - С пустыми руками вернулся.
  Гриднер хмыкнул.
  - С пустыми руками - это как раз повезло, - заметил он. - Кому у нас на рыбалке не везёт, того в закрытом гробу хоронят...
  Болтун старик, подумал Джон. Ох, болтун... Или все-таки не он? А кто тогда? Не старуха же, она ведь немая. Или подглядели? Да нет, я бы заметил. Хотя много ли заметишь, когда тебя волокут, точно бревно, а сам и пальцем пошевелить не в состоянии. Однако неприятный тип этот Гриднер.
  - Господин Майрон, - сказал он, улыбаясь, - я, знаете ли, не рыбак. (Гриднер криво ухмыльнулся). У меня другая работа. Я всякий сброд ловлю да из револьвера стреляю. В моём деле главное - выяснить, в кого стрелять. (Ухмылка Гриднера начала таять). Потому я более к охоте привычен, не к рыбалке. И если вы со мной поохотиться решите, - продолжал он, вставая и глядя на старшину сверху вниз, - то, думаю, не повезет уже вам. Так-то.
  Гриднер смотрел на него с ненавистью. Джон улыбнулся еще шире.
  - Господин Гатс, - обратился он к старосте, - на пару слов.
  Староста покорно встал из-за стола; к своему рагу он так и не притронулся. Они поднялись на второй этаж и зашли в комнату, где ночевал Джон. Сыщик плотно закрыл дверь.
  - Вы извините, - сдавленным шепотом заговорил Гатс. - Он сам приперся, у меня не было выхода...
  - Ерунда, - махнул рукой Джон. - Это он пугает.
  Староста поднял скрюченный палец:
  - Вы его не знаете. А я знаю. Страшный человек.
  - Разве это страшный? - поднял брови Джон. - По-моему, обычный мужик. Толстый. Монстра ваша - вот та страшная.
  - Видели? - спросил Гатс.
  - Мельком, - признался Джон, - но достаточно. Послушайте, Гатс, мне нужен динамит.
  Староста округлил глаза.
  - Зачем?
  - Сами подумайте, - усмехнулся Репейник.
  Староста нахмурился.
  - Так мы не договаривались, - возразил он. - Я думал, вы тогда все поняли: по-тихому пристрелить, по-тихому уехать... Положение сложное, понимать же надо.
  - Ситуация изменилась, - терпеливо сказал Джон. - Я видел русалку. Её бесполезно выслеживать в одиночку. Был бы толк, если хоть кто-то из местных согласился бы мне помочь. А местные, как видите, обещают меня похоронить.
  - Положение... - начал Гатс, но Репейник перебил:
  - Она слишком быстрая, чтобы ходить на неё одному. Слишком быстрая и к тому же парализует взглядом. Что мне прикажете - с закрытыми глазами стрелять?
  Гатс прошелся по комнате, нервно потер ладони.
  - Ну, это ясно, - сказал он. - Но одно дело, если бы вы... Если бы она... Ну, словом - исчезла. Так, незаметно, без видимых причин... И совсем другое - взрывы, шум, грохот.
  - Послушайте, - сказал Репейник, теряя остатки терпения, - ну что вы такое говорите. Как это - без причин, если меня, считай, вся деревня видела? Все подряд знают, что у нас с вами сговор. Понятно будет, что русалку убил именно я, именно по вашему слову. Какая, к Хальдер, разница, как я это сделаю: пристрелю её или взорву? Она же как рыба. Рыбу глушат динамитом. Скажете, нет?
  Староста открыл было рот, намереваясь ответить, но тут с улицы донесся дикий вопль. Кричала женщина: "Ай, а-ай, держите, держи-ите!" Гатс и Репейник, переглянувшись, бросились вниз. Пробегая через гостиную, Джон заметил, что Гриднера там уже не было. Дверь оказалась нараспашку, Репейник успел выскочить раньше Гатса. На улице он первым делом увидел кричавшую женщину: растрепанная молодая крестьянка бежала по дороге, босая, с залитым слезами лицом. Увидев Репейника, она замахала рукой по направлению к реке и крикнула:
  - Туда! Туда потащила! Скорей, ой-ой, лишенько...
  Репейник припустил вниз по улице. Хлопали калитки, выбегали со дворов люди и присоединялись к погоне. Некоторые даже что-то кричали, вроде "ого-го-го" или "ату её, ребята!" Но бежали они как-то не слишком быстро, словно больше для порядка, и сильно от Джона отставали, так что получалось все равно, что Джон бежит в одиночку. Ему пришла в голову мысль, что единственный шанс обогнать русалку - срезать дорогу и подстеречь Джил у омута. Правда, она могла направляться вовсе не к омуту, и тогда догонять её было бесполезно, а если Репейник даже догонит Джил, то револьвер-то остался в доме старосты, и что, собственно, он собрался с нею делать без оружия? Но Джон все-таки повернул, перепрыгнул невысокий забор, пробежал, чиня разор капусте, по чьим-то грядкам, перемахнул еще пару заборов, спасся рывком от заходящейся лаем собаки, угодил ногой в корыто с помоями, форсировал перелаз - и оказался прямёхонько у частокола. Тут он растерялся, потому что про частокол успел забыть. "Пропало дело", - подумал Джон и вдруг увидел между брёвнами узкую брешь, через которую, очевидно, и проникла в деревню русалка, теперь или в прошлый раз. Джон, обдирая бока, протиснулся сквозь брешь. Перед ним между холмов был распадок, в распадке лежала дорога, а в конце дороги сверкал небесным зеркалом омут. Репейник побежал по дороге. Через несколько минут он, задыхаясь, вылетел на берег омута и здесь остановился, как вкопанный.
  Из-под земли у самых его ног летели куски дерна, вырванные с корнем пучки травы и обломки сучьев. Словно проснулся гейзер, фонтанирующий мусором. Откуда-то снизу доносился приглушенный детский писк и яростное рычание. "Она попала в мою ловушку", - подумал Репейник, и, несмотря на то, что ситуация была угрожающей, едва не расхохотался. Жалкая ловчая яма, которую он выкопал прошлой ночью и наспех забросал ветками, все-таки сослужила ему службу. Джил не заметила ловушку и сейчас тратила последние силы, чтобы выбраться из сети. Эге, смекнул Джон, да это мы на том самом месте... Он метнулся к знакомым кустам. Точно, вот она, дерюжка моя. А вот и пукалка. Он поднял оброненную в схватке духовую трубку и как раз успел обернуться, чтобы увидеть Джил.
  Русалка выбралась из ямы и, тяжело дыша, стояла в трех шагах напротив Репейника. На руках у неё заходился плачем младенец в грязных, наполовину размотавшихся пеленках. Сама Джил была совершенно голой, если не считать болтавшихся на плечах обрывков сетей. Выглядела она, как обычная девушка лет шестнадцати. Высокого роста, под бледной кожей при каждом движении перекатываются крепкие мускулы. На голове - короткие спутанные волосы, странного цвета, черные с прозеленью. Груди небольшие, аккуратные, с маленькими сосками, а бедра - узкие, как у мальчика. Все это Джон успел рассмотреть за один вздох, а потом Джил выставила вперед руку и зашипела, широко открывая рот. На верхней челюсти у неё росли клыки, острые, тонкие и загнутые назад, словно у хищной рыбы. От русалки сильно пахло тиной и кувшинками. Джону давно пора было упасть без движения, как в прошлый раз, но он отчего-то все не падал. Руки сами поднесли трубку к губам, и Джон плюнул, целясь Джил прямо в грудь, молясь всем мертвым богам разом, чтобы дротик был на месте, не вывалился из трубки той злополучной ночью...
  Дротик оказался на месте. В тот момент, когда Джон выстрелил, Джил уже начала уходить вправо, так что оперенная игла вонзилась ей в левое плечо (поздней Джон задавался вопросом: что, если заряд получил бы младенец?) Русалка взвизгнула, завертелась, пытаясь дотянуться до торчащего из плеча дротика. Ребенок шмякнулся на траву, отчаянно вопя. Джил потрясла головой, сверкнула глазами и, шатаясь, побежала к воде. Джон упал на колени, нашарил в траве еще один дротик, зарядил, плюнул русалке вслед, но та уже прыгнула в воду и, переламываясь в поясе, нырнула на глубину, так что Джон, разумеется, промахнулся.
  На этом все закончилось.
  По гладкой поверхности омута шли круги. Орал ребенок. Топоча, подбегали самые резвые из деревенских. С воем подлетела мать ребенка, подняла дитя, прижала, заплакала уже от облегчения. Остальные обступили её - хлопали по спине, гомонили. Кто-то грозил кулаком омуту. На Джона никто не глядел. Он встал, спрятал трубку в рукав и побрел прочь.
  У частокола его нагнал Гатс. Староста тяжело дышал, лицо его побагровело, глаза были по-рыбьи выпучены.
  - Ну? - буркнул Репейник. - Говорили, только ночью ходит...
  - Дам, - одними губами шепнул Гатс. - Воля ваша. Дам.
  - И капсюли, - попросил Репейник.
  - И капсюли, - согласился Гатс. - Само собой.
  
  Если врага нельзя победить в открытом бою, человек чести должен этому врагу сдаться. Или же, напротив, презреть опасность, броситься в бой и, овеяв себя славой, погибнуть. Так учили людей боги. Много крови - алой людской и белой божественной - пролилось из-за таких речей. Репейник родился уже после войны, поэтому знал, к чему приводит честная, с позволения сказать, тактика боя. Он помнил историю последней битвы за Энландрию, когда Прекрасная Хальдер выступила с сорока тысячами людей против стотысячной армии Ведлета. Треть энландриийского войска погибла почти сразу от потоков кислоты, излившихся из насланных Ведлетом туч. Говорят, поганый ливень растворял металл с той же легкостью, что и плоть. Шлемы на мертвецах невозможно было отодрать от черепов - все спеклось в единую массу. Еще двадцать тысяч полегло, когда раненная, обожженная кислотой Хальдер метнула в строй противника заклятие огненного вихря. Это был мощный, поистине божественный торнадо диаметром в полсотни ре и высотой не меньше пяти сотен, но вся его сила обрушилась на самих островитян, когда Ведлет сотворил встречный шторм, отогнавший вихрь обратно на войска Хальдер. Там, где шел пламенный смерч, почва сгорала, а камень плавился и превращался в стекло, и навстречу вихрю поднимались волны расплавленного кварца. Поднявшись, они застывали навечно, словно памятники морским волнам. Когда торнадо стих, и с неба посыпался пепел, вонявший горелым мясом, Хальдер послала вперед последние батальоны, чтобы те отвлекли на себя войско Ведлета. Это могло дать ей передышку - полчаса или около того - чтобы сотворить новое заклинание. Впрочем, силы почти покинули богиню: для полного восстановления ей нужно было вернуться в свою обитель, лечь на ложе, связанное с рассыпанными по Островам храмовыми алтарями, и примерно сутки вытягивать энергию из приникших к алтарям людей.
  Но кое-что она еще могла. На своих последних воинов Хальдер накинула чары берсерков, и они вонзились в строй Ведлетовых бойцов, как нож в беззащитное тело. Островитяне полегли все до единого, унесши с собой втрое больше врагов. Тогда рассвирепевший Ведлет принял боевую форму и в облике крылатого змея полетел к Хальдер, чтобы прикончить её лично. Тут-то и вмешался в битву Каипора из Прикании. Слабый темнокожий бог вместе со своим немногочисленным войском - несколько сотен дикарей, вооруженных древними ружьями - укрылся в холмах неподалеку и выжидал, когда противники ослабеют настолько, что их можно будет победить обоих разом. Увидев, что Ведлет мчится на битву с Хальдер, Каипора пришпорил огромного верхового кабана и, улюлюкая, рванул к месту схватки. Что произошло дальше, никто не знает, но, когда три бога встретились, сверкнула вспышка, и ударная волна сровняла ближайшие холмы. После того как дым улегся, уцелевшие люди подобрались к эпицентру взрыва и нашли на дне глубокой воронки троих мертвецов. Хальдер перед кончиной, подобно Ведлету, приняла божественный облик, и теперь гигантская мертвая птица с опаленными перьями держала в когтях мертвого крылатого змея с обгоревшей чешуей. Кто-то - не то Хальдер, не то Ведлет - успел перекусить Каипору пополам, и верхняя его часть валялась в десятке ре поодаль, а нижнюю часть, похрюкивая, обгладывал Каипорин кабан, непостижимым образом уцелевший. Кабана добили мортирным залпом, богов похоронили, и войска Ведлета на пару с дикарями потянулись было грабить окрестные деревни, но из грабежа ничего не вышло, поскольку и те, и другие хватанули огромную дозу чар. К ночи все дикари перемерли в страшных мучениях, а ведлетовцы, носившие броню, выжили, но морфировали в мелких тварей.
  И, быть может, думал Репейник хмуро, те самые мыши, которых я видел третьего дня, приходятся ведлетовским бойцам внуками и правнуками. Поскольку я и сам происхожу с материка, некоторые из мышей, пожалуй, могут быть моими родичами. Уйти, что ли, в холмы. Стану вождем мышей по праву крови, дрессировать буду... А что? Они ребята спокойные, домовитые. Уж всяко получше некоторых людей. Мыши, к примеру, никогда не совершают жертвоприношений. Мыши, опять же, к примеру, не станут добровольно питать собственными жизнями воинственных богов. Мышам, тоже к примеру, не взбредет в головы собраться вдевятером, напиться и пойти искать, кого бы трахнуть и утопить... Вот это последнее, подумал Репейник, осторожно разворачивая сверток с динамитными шашками, вот это, пожалуй, слишком круто. Ну ладно - пьяные мужики взалкали приключений. Ладно - наткнулись на девку и пустили её по кругу. Такое сплошь и рядом бывает, печально, да никуда не денешься. Но бросить её в воду? Оставить тонуть в омуте? Зачем такие зверства? Она все равно была дурочка, да еще немая, и вряд ли кому рассказала бы о том, что случилось. Нет, народ у нас в деревнях, конечно, грубый, но не жестокий. Чтобы мужики утопили беззащитную девчонку, хоть и по пьяни - это перебор. Странно всё это. Может, Корден в своей легенде о злой реке чего-то недоговаривает? Или просто не знает?
   Джон заметил, что вот уже минуту изо всех сил стискивает зубы, сплюнул, взял первую шашку и осторожно наживил блестящий капсюль. Сыщик не собирался вступать с "монстрой" в честную битву и овеивать себя посмертной славой. Равно же в его планы не входило сдаваться русалке. И насчет злой реки у него были кое-какие соображения. Верней, не соображения даже, так - догадки, но эти догадки нуждались в проверке, и как раз для такой проверки он выпросил у старосты динамит. Капсюли были медными, очень дорогими. Водонепроницаемыми. Шнур староста тоже дал отменный: покрытый желтым лаком, он горел со скоростью полтора ре в секунду, и, подобно капсюлям, не боялся воды. Накануне Джон налил полный умывальник, погрузил в него шнур с капсюлем и, оставив над водой самый кончик, запалил. Через мгновение из раковины плеснуло водой, а с нижнего этажа донесся задушенный вопль. Оказалось, староста Гатс в это самое время сел по нужде на стульчак, а Джон напрочь забыл, что энергия распространяется по заполненным водой трубам почти без потерь...
  Динамит, в отличие от капсюлей, был полным дерьмом: опилки, пропитанные гремучим студнем, в оболочке из серого картона. Репейнику пришлось заворачивать каждую шашку в три слоя вощеной бумаги и накрепко перевязывать, чтобы внутрь не попала вода. Эту конструкцию он, понятное дело, испытать в раковине не мог, поэтому оставалось только надеяться, что взорвется хотя бы половина зарядов. Завернутые в бумагу шашки он выкладывал рядком на берег. Те лежали, как спеленатые младенцы в родильном доме, а запальные шнуры вились по песку, словно неимоверно длинные пуповины. Когда была готова последняя шашка, Репейник принялся забрасывать динамит в воду. Держа в левой руке свернутый кольцами шнур, Джон несильно размахивался, и шашка улетала в омут, а шнур, по-змеиному шелестя, разматывался ей вслед. Булькнув, шашка уходила на дно. Джон следил, чтобы не утянула за собой весь шнур: омут был глубоким, а берег - крутым. Солнце припекало, ветер утих, и Джон даже начал посвистывать сквозь зубы. Подводный взрыв убьет девчонку, какой бы ловкой и быстрой она ни была. Что ж, всё по старой пословице. Русалке - погибель, а мне, как ни крути - хлеб. Староста-то денег отвалит, и немало. Эх, успеть бы ноги унести от местных...
  Позади зашуршала листва, треснула ветка. Джон оглянулся и увидел, что из-за кустов лещины выходят люди. Они были хмурыми и молчаливыми, и каждый держал в руках что-нибудь опасное. Кто-то нёс топор, кто-то - вилы, но у большинства были остроги, выкованные из железных прутьев. Несколько человек пришли с ружьями, и, когда Джон вынул револьвер, все разом вскинули стволы к плечу. Револьвер пришлось спрятать. Джон огляделся в поисках пути к бегству, но деревенские окружили его полукольцом, и это полукольцо сжималось. Репейник сделал несколько шагов назад и почувствовал, как под пятками осыпается край обрывистого берега.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"