- А в раю распускаются ветки, и синяя изморозь леденит окна. По низу - наст, потом - поземка, потом - кружение легких, редких снежинок, потом - сахарные рога снежных оленей. И ты спи, мой касатик, ты спи. Угомон тебя возьми, детка, спи.
Нянюшка рассказывала про далекую Морозию напевно, долго, тонким голосочком, и если закрыть глаза - под горками век начинали светиться сокровища: сказочные леса и пещеры, жезл Мороза-чародея, отмороженные носы, салазки и саночки и длинные палки под названием лыжи... Если открыть глаза - были видны беззубый нянюшкин рот, щеки, прорезанные морщинами, как холмы далекой Морозии по весне, когда стает снег, и бородавки, из которых торчали волосы - закрученные по спирали по часовой, против часовой и, наконец, прямые и толстые, как проволока.
Ал смотрел на нянюшку и думал - неужели когда-то ветер так же высушит мою кожу, и она станет грубой, как как свиной сапог, неужели ветер - унесет мои зубы, неужели он принесет - какого-нибудь мальчика, которому я буду рассказывать сказки про небывалые страны? ... Уже который век Алые Алы кочевали по земле - переходили из Морозии и Утопию, из Утопию - в Замирию, из Замирии - в Лестовию, из Лестовии- в Ластопурию...И ни чиновники, ни паспорта не были им помехой - у них достаточно было замотанных в тряпки женщин с замотанными в тряпки детьми, чтоб превратить любой иммиграционный офис в ад - и они сидели терпеливо, дожидаясь, пока очумелые чиновники не перевернут очередь задом наперед и не пустят племя Алов сначала - в контору, а потом - в страну. Нет, мы не преступники и не политические. Нет, мы не евреи и не арабы.. Нет, мы - Алые Алы, мы хотим - растить детей, лечить наших стариков, мы хотим - вскрывать сердце земли экскаваторами, мы хотим - вкладывать требуху и сердца маленьких птичек, выпекая наши национальные пироги и завертушки с мясом. Мы хотим - пройти по вашей земле и вырыть ненужные вам коренья и грибы, и радоваться - и прыгать, держа корень в руке - в нашей земле это называется Зубень, и выкапывается в первый день весны, и помогает от пучения живота и при коровьем бешенстве! И пугались чиновники, забывшие свои корни и свои праздники - кроме праздника Мертвого Тела, грустно висящего на тоненькой крестовине.
А Алые Алы не напирали - мягко улыбаясь, вынув трубочку изо рта, старейшина говорил: зачем вам эта земля - вы ее застроите дорогами и магазинами... мы - прижмем к ней ухо, послушаем, расцветим, вышьем по ней цветы и папоротники, пустим по ней лис и медведей, мы - услышим ее голос и населим ее. Наши женщины - рожают столько , сколько им скажет природа. Мы прислушиваемся к нашим женщинам... И бедные чиновники, не услышав ни одного слова неправды, к которым они так привыкли - испугавшись природы, земли, которая - вот она, под платками у бабок, над блузками матерей, в кисетах старцев - давали табору Алых вороха паспортов, называли их новыми именами, выдавали им пособие - словарь и кус хлеба - и посылали их, со всеми их шатрами и кибитками, по дорогам, слушать давно онемевшую землю.
Ал обхватил руками подушку, словно упал на снежный холм, натянул одеяло, как снегом укрывают посевы до весны - и сказал нянюшке:
- Завтра - первый раз пойду в поле?
- Пойдешь, моя ягодка. Отец тебя поведет - покажет коней, покажет и расскажет. И научит тебя, и наставит. На то он и отец, на то он и всем воронам ворон. И наставит и покажет, и станут тебе ведомы - древние ремесла и древние заговоры. Только ...
'Знаю-знаю', - сказал Ал, - 'Только - смотреть под землю, а не под кожу. Слушать землю, а не кровь. А то шаманом стану. Все знаю, нянюшка, все помню', - и Ал, вытянув правую ногу и подогнув левую - заснул сладким сном. Заснул, держа на ладошке - тонкое, как уголек - обещание завтрашнего счастья. Во сне приходили к нему железные кони приходили, распускали стальные гривы, склонялись покорно перед Алым Алом, ржали, испуганно перебирали гусеницами, а потом - брали хлеб с ладони добрыми железными губами. Заснул он счастливым.
Но назавтра - еще красивее, чем во сне, оказалось серое йоркширское утро, еще больше и сильнее, чем во сне - могучие кони-экскаваторы.
Отец стоял в стороне, и его вылинявшая рубаха казалась серебряной кольчугой в первых лучах солнца. Он посасывал трубочку и хитро усмехался в черные, с пепельным исподом усы, - 'Совсем стал взрослым сын, совсем мужчина, маленький мужичок! Скоро девки краснеть начнуть, на него глядя - краснеть, как наливные яблочки по осени - и закрываться платками, и смотреть из-под платков, заманивая, и петь зазывные песни!' Потом он сказал Алу: 'Ну, подойди, подойди к ним, не бойся!' Но Алый Ал и не боялся. Он нагнулся, зачерпнул землю - и протянул ладошку желтому экскаватору.
- Эска, эска, я буду звать тебя эска, - и экскаватор нежно прошелся по ладони стальными губами, подобрал до одной темные земляные крошки, сочившиеся железистой сукровицей.
- Вижу, ты с ним подружился, сынок, - сказал отец, не вынимая трубочки изо рта. - А кто с ним подружится - тот может все ему приказать - хоть до луны долететь, хоть операцию на сердце сделать.
И Ал забрался в кабину, прямо в живот эски, уселся на пахнущее молоком и копытом мягкое складчатое сиденье. Погладил нежные, поросшие живым мхом - рычаги и циферблаты.
- Куда мне ехать, отец? - спросил он.
- В госпиталь. Сегодня - в госпиталь. - сказал отец. - там земля рожает новый больничный комплекс. Только не отвлекайся, не отвлекайся - а то сам знаешь, что бывает от лишних знаний.
Ал побледнел:
- Знаю, отец. Если я отвлекусь, если забудусь, если забуду заветы - услышу не землю, а кровь, я буду не строителем, а шаманом - и ни одна из племени не выйдет за меня, и чиновники будут смеяться надо мной, и я забуду мудрые слова, и уголек в моей трубочке погаснет и не разгорится. Будь спокоен, отец, я зачурался с вечера - теперь ничто меня не расчурает!
И Ал поехал в госпиталь, держась левой середины дороги - левой, там, где у дороги сердце... И ехал он долго ли, коротко - а ровно так, сколько дороге пркиказал виться - и приехал в Госпиталь. 'Что-то маловат ты для такой работы', - сказал бригадир. Но Ал не слушал его, а, как велено, достал ложку из-за пазухи, облизал - и как даст бригадиру по лбу: не задавай лишних вопросов, работу давай! Почесал бригадир лоб: 'Мое дело маленькое, хоть воробья присылайте - лишь бы работал!' - и указал Алу на холм. Земля ворочалась, стонала, белыми зубками из черного - виднелись уже верхушки нового комплекса. 'Копай здесь! А то она, бедняга, третий день рожает - сердце кровью обливается смотреть,' - сказал бригадир - и ушел, потирая шишку.
И сказал Ал:
- Ну что, эски, верный мой конек, железный мой друг - выроем мы яму, освободим мы землю? - и отозвался дрожью и ржанием желтый конек эски - но задумчив был его голос. Ведь рядом - было здание больницы, и лежали там в палатах тоненькие детишки с обритыми головами, и в их крови не было достаточно гемоглобина, и не могли они подцепить кислород и принести в сердце - пустые саночки катились в сердце, а кислород стоял у дороги и махал проезжим машинам: возьмите меня, возьмите - но никто его не подсаживал. И ходили вокруг желтые бессильные шаманы, и трясли копилками - но ничего у них не получалось. И капали в пробирки белые шаманы - но ничего у них не получалось. И только Алый шаман из племени Алов мог подцепить гемоглобин железным экскаватором - но древнее заклятие не позволяло людям из племени Алов ковыряться в человеческом организме.
И поднял Эски гордую голову, всхрапнул и - нацелился на земляной холм. Но тут в Госпитале заплакала девочка - тоненьким, тоненьким голосочком: 'Гемоглобин! Где мой гемоглобин! Принесите мне гемоглобин!' - и не выдержало Алое сердце, и повернул он эски, могучего коня - и эски вынул из воздуха гемоглобин и принес его в зубах девочке, как букет красных маков. Девочка задышала с сипением через трубочку, протянула ручку - и сказала: спасибо. И порозовели ее щеки, и заснула она, как птичка в руке у великана. И смотрел на нее Ал, зная, что сейчас разразится гроза - но не жалея ни о чем.
Тут как из-под земли появился отец,- и грозны были его очи, и борода его металась, как стаи ворон, и нос его пламенел, как горящая изба, и голос его гремел, как пожарная сигнализация среди ночи:
- Ага! ты стал шаманом, сын, ты нарушил заклятье!
И стукнул он посохом по земле один раз - и оделась земля асфальтом, и поникли трава и цветы. И стукнул он посохом второй раз - и выросли у женщин зобы, и стали их голоса крикливы. И стукнул он посохом третий раз - и разделилась страна на рати футбольные, и поселилась вражда в человеческом сердце, ибо никогда род Челси не породнится с родом Арсенала - таково страшное цыганское проклятие.
- Да, отец! - закричал Ал. - я слышу - теперь со мной говорит кровь, печенки селезенки, и клетки, и ногти, и бородавки - а не холмы, и поля, и рощи, и равнины. Как страшен этот голос! Как он могуч! Проклят я, проклят - но и благословен!
И повернулся он - и пошел в Госпиталь, лечить, и утешать, и хоронить.
А отец его пыхнул трубочкой, усмехнулся и сказал: что ж, значит судьба его такая. Значит - судьба - и повернул свой красный нос к красному закату, и почуял - как новая страна зовет его из-за морей, зовет - жаркая и песчаная Сувория - где бегают вараны по желтым холмам, пишут хвостами тайные письмена, и взлетают над барханами медленно, как во сне, скелеты древних погремушек - перекати-поле.
- Мы вернемся, сын. Мы еще за тобой вернемся! - сказал отец, оборотился вороном - и полетел в небо, прямо в красную яичницу заката, полетел - учить новых воронят и выклевывать глаза новым светилам.