|
|
||
Сетования умирающего писателя.
Я не могу больше сочинять.
Причина вполне понятна. Мой дом саморазрушился, а это было единственное место, где я мог работать. (Грезит, скорее всего). Нет больше моего стола и окна, выходящего в Мир, а значит, нет и самого Мира, в который я мог заглядывать с тоской и вопрошением.
Мои книги выброшены на помойку...
Может быть, лучше было бы, чтобы их сожгли?
Да, свеча догорела, ночи кончились; я избавился от графомании. Опасная штука.
Сюртук мой, единственный, истлел от времени. А ведь выходить в свет я мог только в нём.
Очень хорошо помню всех, кого создал: эти лица, имена, души, тела, волосы и деревья без листьев...
Никак не могу понять, чем же была плоха классификация животных на: принадлежащих императору, издали похожих на мух, нарисованных верблюжьей кисточкой и не принадлежащих императору. Видимо, досточтимый профессор ошибался.
И теперь нет ничего. Говорят, я переехал в новый дом. Но здесь нет тишины. Мне не дают читать и отобрали бумагу с чернилами. Всё, что мне остаётся - воспоминания о моём доме и моих, как их все называют, произведениях.
Я отказываюсь есть и пить; спать не могу - тени преследуют мою душу - грёзы наполняют сознание, а выхода просто не существует.
Я всё чего-то жду. Что-то должно случиться...
Смерть, видимо...
О, мой дом. Как же я там жил! Как я был одинок и счастлив.
Иные проникают в моё тело, я перестаю принадлежать себе. Страницы кто-то читает. Любое моё слово превращается в образ, а он становится жизнью и длится в Бытии.
Надо прекратить это
/Он не может даже думать/
Огнецвет зацвёл на почве бездыханной.
|