Красная бандитская рожа с белыми кустистыми бровями просунулась в дверь, и мой кабинет огласился мощным хриплым басом:
-- Звал, Николаич?
Ага, явился!
-- Заходи, заходи, Петрович! -- я встал из-за стола и пошел к двери с заранее протянутой рукой: гость требовал особенного уважения. Дверь распахнулась во всю ширь, и я с удовольствием воззрился на ветерана милиции, подполковника в отставке Анатолия Петровича Новикова, бывшего начальника нашего уголовного розыска.
Петрович был хорош. Седые густая шевелюра украшала крупную лобастую голову, русская косоворотка была лихо распахнута на широкой волосатой груди. Огромная лапа Петровича сжала мою кисть, крупные белые зубы обнажились в широкой улыбке, и на секунду то ли от боли в руке, то ли от блеска зубов я чуть не потерял сознание.
-- Ну-у, Николаич, что форму-то не блюдешь? Выговор тебе, начальник районного отделения милиции! Если так пойдет -- смотри! -- выкраду тебя к едрене фене, и на пасеку к себе отвезу, лечиться, значит. А обратно только за выкуп отдам, только за выкуп!
Я еще потирал занемевшую кисть, а Петрович уже по-хозяйски расположился в моем кресле и ворошил бумаги на столе:
-- Чего звал-то, пацан? Дело какое глухое? Сам не справляешься?
Я сел через стол напротив и постарался быстро придти в себя от напора жизнеобильного ветерана. На "пацана" я, 45-летний полковник милиции, не обиделся: перед Петровичем я, на самом деле, был пацан. А вот дело, с которым я собирался к нему обратиться, было не пацаньим и... деликатным. Я не знал, как Петрович -- старый опытный опер и сыскарь, когда-то волкодав спецназа, один из лучших ментов в нашем Ханты-Мансийском округе -- как он отреагирует на мою просьбу. Мог ведь и отказать. А кроме него кого-то другого посылать на это дело мне было уже страшно.
-- Слушай, -- заерзал я на жестком стуле. -- Просьба у меня к тебе необычная...
-- Ладно резину-то тянуть! Раз вызвал -- выкладывай напрямую, проглочу как-нибудь!
Я быстро посмотрел на него и уперся взглядом в свои сцепленные на столе руки:
-- В общем, дело серьезное, Анатолий Петрович... Не уголовное, вроде... И вроде, не твоего масштаба, а на самом деле -- мутное, непонятно ничего, только ты, наверно, и справишься... -- Я снова посмотрел на него и встретил насмешливый взгляд выпуклых серых глаз. -- Бабу здесь одну пощупать надо...
Я не договорил.
-- Ах-ха-ха-ха! И это твое дело?! Ну, это мы завсегда пожалуйста! Бобылями, как-никак, живем! -- Петрович хохотал, откинувшись на спинку кресла, и его красная лапа громко прихлопывала по бумагам на столе. -- Ах-ха-ха! Пощупать! Я так думаю, Николаич, здесь осторожничать не след, в любом деле до конца идти надо, а?! Ты мне план оперативных мероприятий сам напишешь или на мой опыт положишься? Ах-ха! Ты ведь знаешь, опыт у меня большой, ветеран я как-никак, старая гвардия!
Петрович ржал, как мерин, а я почему-то как-то сразу успокоился и смотрел на него теперь твердо, потому что точно знал, что если он сейчас не сменит тон, то вылетит из моего кабинета. Для своего же блага. Легкомыслие в том, о чем я его хотел просить, было смерти подобно.
Подполковник Новиков всегда обладал хорошим оперативным чутьем. Он кинул на меня беглый взгляд, захлопнул белозубую пасть, мгновенно отяжелел лицом и встал из кресла.
-- Прости, Владимир Николаич. -- Он обошел стол и сел рядом со мной на стул. -- Оборзел я на гражданских хлебах маненько, забывать кое-что стал. Ты давай, не серчай и расскажи подробно, что это за баба такая и зачем ее щупать надо...
-- Все ты, -- укоризненно заговорил я, -- Анатолий Петрович, буквально понимаешь, как был кобель, так и остался. Не об этом я говорил. Прояснить надо обстановку. Слушай. -- Я взял со стола листок со справочной информацией и протянул ему. -- Знакомься, пока я тебе рассказываю... Живет в поселке Таежный-3 -- ну ты его знаешь, в двадцати километрах от твоей пасеки -- одна женщина...
Петрович уже водрузил на нос огромные роговые очки и внимательно читал документ:
-- Ага, Нина Ивановна Смердина! -- перебил он меня. -- Ну и фамилия!
-- Это она по мужу -- Смердина, а так -- Коновалова, -- сказал я.
-- Час от часу не легче... Так... -- перехватил у меня инициативу старый опер, -- 50 лет ей, значит... Ничего, в соку еще бабешка, как раз для меня! -- Петрович кинул на меня беглый взгляд поверх очков, кашлянул и снова уткнулся в бумагу. -- В собственности -- дом, 12 соток земли, 24 -- в аренде. Ого! Хозяйственная! О! Смотри-ка -- вдова! -- Он оторвался от документа. -- А почему? Муж-то молодым, сравнительно, мужиком должен был скончаться.
Я положил руку ему на колено и веско произнес:
-- Вот в этом, Петрович, все дело и заключается.
Петрович остро посмотрел на меня:
-- Отравила? И доказать не можете?
-- Да нет. Не то. Повесился у нее мужик. Два года назад. Но очень странно повесился. Нашла она его в платяном шкафу, висел он на ремне, перекинутом через перекладину, подогнув ноги. Экспертиза показала, что на момент смерти он был мертвецки пьян. Покойный страдал запоями, а пил самогон, который его супруга, Нина Ивановна, гонит и по сей день.
Старый опер Петрович сразу же отделил зерна от плевел:
-- Так, подожди. Все это никуда не годится. Во-первых, способ повешения чертовски неудобный, не вешается так никто из нормальных людей... А во-вторых, если он пьяный был, загулял то есть, то какого хрена ему вешаться? Следствие не выявило никаких обстоятельств, могущих быть причиной сознательного самоубийства? Ну, может, украл он чего, недостача на работе, в убийстве его подозревали... нет?
-- Нет этого ничего. Обычный запойный сельский мужик, механизатор. Выжрал бутыль самогона и... подогнул ножки.
-- А у этой, Нины Ивановны, есть алиби?
-- Есть.
-- А пил он один?
-- Опрос жилого сектора показал, что никто к нему в тот день не заходил. Один он употреблял.
Петрович недоуменно заскрипел стулом:
-- Тогда я не понимаю, что ты маешься. Дело двухгодичной давности, подозреваемых в убийстве нет, типичное самоубийство, странное, конечно, немного, но и хер с ним! У тебя что, другой работы мало?
Я помолчал, потом тяжело поднялся со стула, обошел Петровича, нагнулся к его седому уху и снова повторил:
-- Бабу эту, Петрович, пощупать надо...
Петрович вскинулся:
-- Да зачем, мать твою?!
Я проигнорировал матершину, а потом свинцово уронил ему на голову:
-- Потому что я после того самоубийства в течение двух лет на этой бабе двух человек из личного состава потерял.
В кабинете воцарилась мертвая тишина. Подполковник в отставке Новиков запрокинул лобастую голову и смотрел на меня теперь, открыв рот:
-- Как, то есть, потерял?
-- Как в бою теряют. В результате наступления смерти.
-- Да ты чего, бля, правда, что ли? -- Петрович вскочил со стула и развернулся ко мне. -- Да как же это? И что значит "на бабе"? Ты, Николаич, того... не этого... -- Очки соскочили с носа Петровича и уперлись в верхнюю губу, но он этого не замечал: он был растерян. -- Подожди-подожди, а кто это был? Наши ведь ребята... Я их знаю?
-- Знаешь.
Петрович грохнулся на стул, секунду посидел неподвижно, а потом повел себя, как в былые времена. Он снял с губы очки и вдарил огромным кулаком по столу:
-- В чем дело, едрена мать! Рассказывай давай!
Я прошел на свое начальническое место и уселся в кресло.
-- Значит так, по порядку. Первым был наш следователь, Ваня Косыхин...
Петрович крякнул:
-- Ваня, блин... Я же его, щенка, натаскивал перед своим уходом. Как же я не знал? И вы не оповестили... Давно?
-- Полтора года года уже... А не оповестили -- расстраивать тебя не хотели
-- Скромный был паренек, тихий... Сколько ему, чуть за тридцать перевалило?
-- Тридцать два ему было. И сгорел он, когда это дело про самоубийство копал.
-- Да как же можно сгореть на таком деле?
-- В этом-то и вопрос. Только факты -- вещь упрямая. Пока он дознание проводил, познакомился близко с этой Ниной Ивановной. А она... -- Я перевалился через стол ближе к Петровичу. -- Я не знаю, подполковник, может, у нее там... медом намазано, может, черт в ней сидит, полсотни лет ведь бабе.. Только охмурила она Ваню, сорок дней после смерти мужика ее еще не прошло, а Ваня уже с поволокой в глазах на работу стал приходить. И с идиотской улыбкой на лице... Симптомы знакомы?
-- Знакомы, -- пробормотал Петрович. -- Трахала она его, почем зря, Ваню моего.
-- Вот-вот. Да и хрен бы с ними. Но Ваня через три месяца с ней расписался, переехал к ней жить. В конце августа пошел на покос. Мужики соседские, что с ним были, рассказывают, что в обед принесла эта Нина Ивановна Ване пожрать. Пообедали. После этого уединились они в шалаше, сам понимаешь, чем занимались. А потом Ваня вышел из шалашика и побежал к речке. С разбегу нырнул и... не вынырнул. Только к вечеру выловили, ниже по течению. Медэкспертиза показала: разрыв сердца, инфаркт то есть. А ведь Ваня крепкий здоровьем был, а?
Петрович обескураженно разворошил седую шевелюру на голове:
-- Да чего там говорить! Он хоть и субтильный был, а мышцы -- как кремень. Стрелял отлично, из любого положения... Акробат!
Я задумчиво подвигал на столе бумагами, зачем-то переставил телефонный аппарат подальше от себя и продолжил:
-- Вот. Дело, конечно, чистое, к бабе никаких претензий. Но... душа моя уже была не на месте. Тогда я вызвал к себе участкового инспектора, на участке которого находится Таежный-3. После Ваниных похорон сразу же и вызвал...
-- А кто он? -- опасливо спросил Петрович, уже догадываясь, чем кончится дело, но не позволяя себе применить глагол "был".
Я ответил ничего не выражающим тоном:
-- Афанасий Иванович Годов. Его год назад на тот участок перевели, ты не знал.
-- О-о! -- застонал Петрович и согнулся на стуле крючком. -- Афоня! Пятнадцать лет в одном отделении! Какой мужик! Выпили мы с ним сколько, я его к себе на пасеку тянул -- не согласился. Ну да ведь он лет на десять меня младше б ы л!.. -- И вот когда Петрович употребил все-таки этот роковой глагол "был", он как будто очнулся и с надеждой поднял на меня глаза: -- Жив, а? Скажи, жив?
-- Нет, -- бесстрастно ответил я, -- умер.
-- Почему он умер?! -- вдруг громовым голосом закричал Петрович, выкатив глаза, и снова поднялся со стула.
-- Садись, Петрович, садись, -- устало сказал я, -- успеешь еще набегаться, для того тебя и позвал. Умер Афанасий Иванович потому, что не послушал моего совета. Указание мое выполнил, а совета не послушал. Я, когда его вызвал, сказал, чтобы присмотрелся он к бабенке этой подозрительной, Нине Ивановне. Чтобы повнимательнее присмотрелся и доложил мне. Он меня тогда правильно понял: Ваню он, как и ты, Петрович, знал и любил... Да. А посоветовал я ему при общении с Ниной Ивановной забыть, что он одинокий, холостой и охочий до баб мужик. И вот этого моего совета он понять не захотел.
-- Он что, тоже на ней женился? -- спросил Петрович.
-- Да, -- ответил я. -- Через полгода после Ваниной смерти.
-- Ясно, -- запечалился он и свесил тяжелые волосатые руки между колен. -- И как он умер? И когда?
-- Полгода назад, зимой, он пошел в тайгу на лыжах, поохотиться. Перед этим зачем-то здорово выпил. В десяти километрах от поселка решил добрать еще. Развел костер, обустроился, как полагается, и так нажрался, что заснул и замерз.
-- Ну, пил он, конечно, самогон?
-- Да. Кто гнал самогон -- неизвестно, но, я думаю, ты догадываешься. Экспертиза остатков в бутылке показала, что это была не отрава, нормальный напиток. Вот, собственно, и все.
Я замолчал. Петрович долго сидел, уперев тяжелый взгляд в пол. Потом хрипло спросил:
-- И что ты хочешь от меня?
Я снова подался к нему через стол:
-- На этой бабе, Анатолий Петрович, три трупа. Два из них -- работники нашего отделения. Мне кто угодно может говорить, что она не убийца -- хоть прокурор, хоть сам Господь Бог -- я этому не поверю. Режь меня -- не поверю, хотя и доказать ничего не могу, и объяснений у меня никаких нет. Я хочу, чтобы это доказал ты. А если я все-таки ошибаюсь, если нет там ни злого умысла, ни состава преступления, я хочу, чтобы ты доказал э т о, и чтобы душа моя успокоилась. Подпускать к ней я никого больше не могу. Боюсь. Здесь нужен профессионал. Матерый. Такого я знаю. Это ты, Петрович.
Я хлопнул по столу рукой и вопросительно уставился на подполковника милиции в отставке Новикова. Он непонятно оскалился и потер волосатой дланью свой покатый красный лоб:
-- Значит, ты хочешь, чтобы я был следующим...
-- Типун тебе на язык, Петрович! -- вскричал я. -- Если у тебя такие мысли, то лучше и не браться тебе за это дело! Давай тогда пять и проваливай отсюда!
Но Петрович уже не слушал меня. Глаза его, как когда-то давно, загорелись желтым волчьим азартным огнем.
-- Хорошо, Николаич, хорошо... Отлично! Ты мне больше ничего не говори, и советов никаких не давай, все, что мне надо, я услышал... Ваня, а?.. Афоня! Да и мужика этого, механизатора, тоже жалко, ни за что пропал мужик... Я знаешь чего сделаю, Николаич? -- Петрович встал и навис над моим столом своей мощной фигурой. -- Я до всего докопаюсь, гадом буду, докопаюсь. А когда пойму, в чем дело, я эту бабу, если она до мужиков такая охочая, обязательно вы..у! И в живых после этого останусь! Это -- дело мужской чести!
-- Ты докопайся сначала, -- резонно ответил я. -- Может, после этого ты от нее на своей пасеке спрячешься, а то и на баб вообще глядеть отучишься. Не горячись. -- Я встал из-за стола и, завершая разговор, протянул Петровичу руку. -- Ну, когда тебя ждать с известиями?
Петрович притушил в глазах волчьий огонь, стиснул мне руку и сказал:
-- Начну завтра же, поеду на своей колымаге в Таежный-3 медок продавать... Ну, а уж когда -- как Бог на душу положит, сам знаешь наши дела... Но не задержу. Жди.
Дверь за моим гостем захлопнулась, а я устало опустился в кресло и вдруг почувствовал, что стало мне как-то очень нехорошо от нашей беседы. И тогда я сильно засомневался в том, что поступил правильно, втянув Петровича во внеплановую, в общем-то, никому не нужную, и такую опасную работу.
* * *
Старый опер слов на ветер не бросал. Через неделю он сидел у меня с первым докладом о проведенной оперативной работе.
-- Знаешь, Николаич, -- говорил Петрович, протягивая мне письменный, составленный по всем правилам, отчет, -- странно тут все.
-- В каком смысле?
-- Ну, в таком, что все, что связано с этой Смердиной, смердит... -- Он встретил мой недоумевающий взгляд и сказал: -- Сейчас поясню, подожди. Значит, заехал я в поселок, с бидончиками медовыми по домам походил, два вечерка у пристани поторговал на ихнем базарчике местном, с бабульками поговорил -- все, как полагается. Так вот: как разговор о Смердиной зайдет, всякий-каждый губы поджимает. Слава о ней по поселку плохая идет. И доказать злого умысла никто не может. Вроде, и ласковая она со всеми, и хозяйка хорошая, и на разговор добрая -- и в то же время боятся с ней связываться.
Факт первый. Самогон у нее никто не берет: сказывают, что от ее самогона два мужика в поселке концы отдали. Точно свидетельствовать об этом, конечно, никто не может: кто знает, какой самогон те мужики пили. Но почему-то все уверены, что Смердина виновата.
Факт второй. Молоко из-под Смердинской коровы никто не покупает. Дети от этого молока животом маются.
Факты третий и четвертый. Однажды, пару лет назад, сосед Смердиной, нищий фермер Осокин -- 55 лет, женат, трое детей и жена в разваленной избе -- попросился у Смердиной в ее баньке попариться. Она: "Приходите, с превеликим удовольствием! Всегда рада!" Попарился мужик -- угорел так, что еле откачали. Жена же Осокина божится, что сколько бы раз за многие годы соседства не брала дрожжей у Смердиной на пироги (у самой-то по бедности никогда своих нет), столько раз у нее не всходило тесто, а пироги подгорали.
-- Да это прям ведьма какая-то получается! -- воскликнул я. -- Слушай, а может быть, она сознательно вредит? В продукты дрянь какую-нибудь подмешивает? Встречали же мы с тобой таких маньячек!
Петрович спросил:
-- А экспертиза тех трех трупов, что на ней, как ты выражаещься, висят, показала присутствие в крови отравляющих веществ?
-- Нет, во всех случаях отравления не было.
-- То-то и оно... -- задумчиво протянул он. -- Здесь дело темное. Я помню, когда в подмосковном РУВД еще работал, жила у нас в доме такая тетя Катя, пенсионерка. Книг она не читала, телевизор не смотрела, а была у нее "одна, но пламенная страсть": через день ходила на кладбище за похоронами наблюдать... И знаешь, бывало идет с кладбища домой -- вся так и цветет: посвежевшая, разрумянившаяся, как после бани. Подпитывалась она, значит, от свежих покойничков энергией. Так вот эта тетя Катя троих мужей схоронила. Правда, в семьдесят лет и себе приговор подписала -- повесилась.
-- Ты к чему это, Петрович?
-- Да к тому, Николаич, что здесь похожая история. Нет здесь криминала. Мистика одна, необъяснимая. Не докажем и не узнаем мы ничего об этих трех смертях, что у нас в головах.
-- А ты спрашивал людей об этом?
Петрович безнадежно махнул рукой:
-- Спрашивал, много спрашивал. Болтают об этом охотно, только больше всех ты да я знаем, остальное -- треп, домыслы досужие.
Я был разочарован. Только теперь я понял, как надеялся на то, что опыт и мастерство опера Петровича сорвут завесу с мрачной тайны гибели моих людей. А оказалось, что тайны-то никакой и не было, во всяком случае, криминальной тайны...
-- Ну ладно... -- вяло произнес я. -- А Смердину-то саму ты видел?
-- Вот это -- еще нет. Это в мои планы пока не входило. Это -- в следующий заход. Это -- завтра. -- Голос его зазвучал как-то странно суетливо.
Я удивленно посмотрел на него:
-- Так ты что, еще будешь копать это дело?
Петрович укоризнено воскликнул:
-- А как же, Николаич! Я всегда все довожу до конца!
Я внимательнее вгляделся в его хитрую красную бандитскую рожу и, когда он стыдливо отвел взгляд своих выпуклых, в один момент почему-то ставших блудливыми, глаз, я вдруг все понял. Он любопытствовал! Этому кобелю было очень любопытно, что же это за баба такая живет в поселке Таежный-3, о которой говорят, что у нее в одном месте медом намазано! А в мистику темную, о которой узнал от соседей Смердиной, он ни на грош не верил, и не боялся ничего, одно у него теперь в голове было!
-- До какого конца, Петрович? -- мрачно спросил я. -- Ты что, разве еще не понял, с кем знакомиться собираешься? До какого конца? Если ты имеешь в виду свой член, который собираешься засунуть в эту ведьму, то... У слова "конец" много значений! И одно из них -- "летальный исход"! Ты об этом не думал?
Петрович деланно-обиженно выкатил на меня глаза:
-- Да ты чего мелешь, Николаич! Я для дела стараюсь, сам же меня просил! Если не хочешь -- не буду тебе помогать, только мне теперь самому интересно... Уникальная же баба! А вдруг я у нее в доме все-таки какую-нибудь отраву найду!
Я больше не хотел с ним спорить. В конце концов, в его словах был резон, пускай доделает дело. До какого хочет конца, лишь бы не до смертельного. Я махнул рукой:
-- Ладно, Петрович, действуй. Только помни, о чем я тебе все время говорю: будь настороже. Жду тебя через неделю. Управишься?
-- Раньше управлюсь! -- удовлетворенно сверкнул крупными зубами Петрович и вышел из кабинета
* * *
Через неделю он не появился. Не появился и через две. А через месяц после работы я взял из нашего милицейского гаража "уазик" и отправился к Петровичу на пасеку. Его там не было. Правда, полянка вокруг сторожки была чисто выметена и, видно, совсем недавно; ульи -- в идеальном порядке; амбарный замок на двери -- в свежей смазке. Я заглянул в окна сторожки и увидел, что жилье Петровича убрано, но полированный стол посреди комнаты покрыт тонким слоем пыли. Очевидно, хозяин наведывался на пасеку, ухаживал за своим хозяйством, но долго в нем не задерживался и в домике своем не жил.
Теперь я точно знал, где его искать. Я сел за руль и поехал в поселок Таежный-3.
Бумажка с адресом Смердиной Нины Ивановны лежала у меня в кармане.
-- А, Николаич! -- Голый по пояс Петрович радостно махнул мне рукой, бросил колун на огромную кучу переколотых дров и широким шагом двинулся от дома Смердиной ко мне. Я снял фуражку, расстегнул китель и положил руки на низенькие фигурные колья ограды. Петрович подошел и встал напротив, и все широко улыбался. А я без улыбки смотрел на него и видел, что он здорово смущен, этот кобель, очень смущен, но изо всех сил старается не показать мне это.
-- Вот... -- он развел руками и, все так же глупо улыбаясь, кивнул головой в сторону большого и крепкого дома Смердиной. -- Видишь?
-- Вижу, -- сказал я. -- Вижу. Давно устроился?
Он, как деревенский дебил, высоко закинул локоть над головой и со скрежетом почесал затылок:
-- Да, знаешь, уж месяц будет скоро. Сразу, в общем, как познакомился я с Ниной Ивановной, так и...
-- А сама-то хозяйка где? -- Мне вдруг дико захотелось заглянуть в глаза этой бабе Смердиной. Может быть, если бы мне тогда это удалось, все вышло бы по-другому. Но не судьба.
-- А нет ее, за грибочками в лес пошла. Ну, скоро будет! -- Улыбка Петровича изменилась и из натянуто-глупой превратилась в ласково-идиотскую. Меня затошнило. Я отвернулся от него и спросил:
-- Петрович, ты мое задание выполнил?
Петрович почему-то обрадовался и шутовски отдал мне честь:
-- Так точно, гражданин начальник, выполнил! До конца!
Меня передернуло. "До конца!"
-- До конца? Докладывай!
Петрович тоже оперся о забор, как и я, и сказал:
-- Вся информация, которую я добыл во время первых вылазок в поселок, оказалась ложной. -- Он уже увереннее посмотрел на меня и перестал улыбаться. -- Ерунда все это, о чем ты думал и что я узнал, Николаич. Мужики твои умерли естественной смертью, просто им не повезло. А то, что они вокруг Нины моей собирались -- совпадение просто, чего в жизни не бывает. -- Он перевел взгляд вдаль, на рыжий закатный огонь над тайгой, и глаза его ласково заискрились. -- А Нина... Она прекрасная женщина! Чудесная!.. Слушай! -- Он придвинулся ко мне, и на секунду я увидел прежнего Петровича -- сильного и скабрезного, циника, опера и кобеля. -- У нее такая... Если бы ты знал, что она делает! А тело -- как у молодухи двадцатилетней! -- Я хотел было произнести в ответ что-то саркастическое, но он уже не обращал на меня внимания. -- А то, что о ней в поселке говорят -- туфта, Николаич! Мужики здесь -- пьянь да дрань, и мрут они не от ее самогона, а от своего алкоголизма: пьют, что под руку попадется из того, что горит! Дети животом маются не от ее молока, а от того, что вода здесь плохая к домам подается, трубы ржавые... А уж об Осокиных и говорить нечего: эти нищеброды кого хочешь сами в гроб сведут!
Он говорил что-то еще, но я уже не слушал его. Я все понял. "Пропал мужик, -сказал я себе, -- пропал. Ни за понюшку табаку. И я ничего не могу сделать. И остается мне только ждать развития событий и молиться, чтобы Петрович оказался прав. Потому что если он ошибается, то, когда он умрет, получится, что это я -- и только я! -- виноват в его смерти. Я толкнул его к этой бабе, я его погубил!.."
Когда Петрович сделал небольшую паузу в своей долгой речи, я надел фуражку и поспешно пожал ему руку:
-- Извини, спешу!
И пошел к машине. Но на полпути остановился как вкопанный и развернулся на 180 градусов:
-- Петрович! -- крикнул я. -- Ты это... Ты расписываться-то не собираешься?
Петрович успел зайти в дровяной сарай, и оттуда раздался его веселый голос:
-- Да расписались уже, Николаич! Неделя, как расписались! Извини, что на свадьбу не пригласил, тихо справляли, вдвоем!
-- Тьфу! -- сплюнул я и, загребая ногами пыль, побрел к своему "уазику".
* * *
Хоронили Петровича через два месяца, в августе. Грибочками он отравился. Поехал однажды с утра на пасеку, обещал Нине Ивановне вернуться к обеду, да заработался там у себя, не заметил, как день пролетел. А Нина Ивановна, не дождавшись муженька своего, сковородку с грибочками свежезажаренными завернула в тряпицу, да на попутке и отмахала двадцать километров до пасеки. Там и покормила голодного Петровича, он весь день ничего не ел. А когда вернулись они через часик домой, Петровичу уже худо было. К середине ночи доставили его в больницу на "cкорой" с диагнозом "Острое отравление".. Не спасли. Сердце не выдержало, слишком уж сильно его рвало...
Я не поехал на похороны. Не поехал. Я тоже отравился, как Петрович. Его смертью отравился, и мне, наверно, было так же плохо, как и ему в последние минуты жизни под капельницей. Только не физически мне было плохо, а морально. Меры моей вине, раскаянию, досаде и чувству позорнейшего бессилия не было. И не было меры ненависти к этой жуткой женщине, которая отняла у меня Петровича, Ваню Косыхина, Годова -- трех моих людей, коллег, товарищей моих -- отняла! А, да что об этом говорить, сказано уже все!..
Немало времени прошло, пока я смог примириться с дикой необъяснимостью и трагизмом того, что произошло. Немало. Только ведь время все лечит. Время лечит, это правильно. И вот пришел день, когда я смог спокойно посмотреть на ситуацию. Спокойно, как бы со стороны. И хотя это в положении дел ничего не меняло, я был рад, потому что понял, что теперь смогу воплотить в жизнь свою давнюю мечту: посмотреть в глаза Смердиной Нине Ивановне.
Однажды, в один теплый осенний вечер, я запер дверь своего кабинета, влез в кабину "уазика" и поехал в Таежный-3. И пока ехал, понял, что сделаю там не один визит, как намечал, а два...
* * *
Я постучал в добротную, обитую дермантином дверь, -- "Петрович, наверно, делал..." -- и через некоторое время раздался скрежет отодвигаемого засова. Дверь распахнулась, и ко мне на крыльцо вышла невысокая полная женщина средних лет, в скромном платье, русоволосая, с простым лицом, бесцветными ресницами и рыжими глазами.
Смердина Нина Ивановна. Это была она: кроме Смердиной в этом доме никто не жил.
Я впился в нее взглядом. Но напрасно за те мгновения, которые приличием отпущены каждому человеку для беглого, но беззастенчивого изучения своего визави, пытался я обнаружить на ее лице демонические письмена. Обычная деревенская баба. Хоть и видно, что ей за пятьдесят, но... вполне ничего. Полнота ее даже красила. Фигуристая, моложавая, привлекательная, на вид приветливая. Я с плохо скрытым разочарованием опустил глаза.
-- Простите, вы Нина Ивановна?
-- Да-а, -- протянула она, удивленно изучая мой милицейский китель и фуражку в руках. -- А что?
-- Я друг Анатолия Петровича, мы вместе работали. Вот... Хотел зайти, посмотреть, как он жил, с вами поговорить, может быть. Не возражаете?
Ее простое лицо изменилось такой же простой приветливой улыбкой:
-- Ну что вы, пожалуйста! Я сейчас чайник поставлю, все вам расскажу!
Она еще говорила, а уже повернулась ко мне спиной и почти убегала в комнату: спешила угодить гостю. Она, похоже, действительно, была проста, безыскусна и приветлива, как ее глаза и улыбка. Я не смотрел по сторонам и не слушал ее, а жадно провожал ее взглядом. Мне нужно было найти в ней то, что не нашли другие. Я прошел за ней в кухню, что-то говорил, она мне то оживленно, то со слезами в голосе отвечала, но я не отвлекался разговором: я смотрел, как она двигалась, как улыбалась, как смахивала слезы с глаз, как смотрела на меня. И, когда мы сели за стол, я понял, чем она подкупала моих одиноких мужиков.
Я понял.
Она была женственна. Сексуально женственна. Она была по-женски слаба, по-женски добра, по-женски глупа или проста. Она двигалась, как настоящая деревенская богиня -- покачивая округлыми бедрами, чуть колыша полной грудью под тонкой материей платья. Она была доступна, доступна в любой момент и всегда -- но только для тебя. Как ей удавалось создавать такое ощущение -- известно, видимо, одному Сатане.
Я сидел за столом напротив нее, прихлебывал горячий сладкий чай из блюдца, смотрел в ее рыжие глаза за белесыми ресницами и вдруг поймал себя на том, что мне хорошо. Мне было хорошо и просто с ней. И еще она мне нравилась, -- простая русская добрая теплая баба -- она нравилась мне. Я не позволил себе насторожиться и прогнать это ощущение, а только отметил его про себя, улыбнулся ей и еще глубже стал погружаться в омут ее необычных глаз. Внезапно оттенок их изменился -- или мне это показалось? -- они стали цвета спелой ржи, я сидел и смотрел на эту рожь, и вдруг как бы оказался на поле, и пошел в этом ласковом, теплом, обнимающем охряно-желто-рыжем пространстве, посреди колосьев. Я шел и шел, и мне было тепло и ласково, а когда вдруг я увидел, как рожь внезапно кончилась и перед моими ногами разверзлась пропасть, я почему-то нисколько не удивился. Это была бездонная пропасть. Бездонная. И там, в этой пропасти, я знал, ждала меня невидимая, притягательная, сладкая, неотвратимая и желанная...
Смерть.
Я так захотел туда! Неодолимое желание... Я так захотел туда, на дно, стоя над пропастью во ржи!
"Над пропастью во ржи... Что это за слова? Знакомые слова. Сэлинджер. Американец. Писатель. Это его образ. Проснись".
Я очнулся и мысленно остервенело дернул себя за ухо. И стряхнул наваждение, ушел с ржаного поля, отвел взгляд. Потом с усилием улыбнулся доброй хозяйке и поставил пустое блюдце на стол. Я не хотел больше чаю.
Я узнал то, что хотел.
Эта женщина -- знала она это или не знала -- несла в себе гибель для тех, кто попадал на ржаное поле ее любви. В это можно было не верить, над этим можно было смеяться, но мне было дано увидеть и прочувствовать то, что было закрыто для восприятия моих погибших коллег. И еще мне было дано в течение двух лет собирать ту страшную статистику, которая подтверждала истинность моего "сомнительного" эксперимента.
Я поблагодарил Смердину Нину Ивановну за гостеприимство и ушел из ее дома. И, оказавшись на улице, понял, что если в дороге еще сомневался в целесообразности другого намеченного мною визита, то теперь его нужно нанести обязательно.
* * *
Уже смеркалось, когда я остановил машину на краю поселка, около почерневшей от времени, покосившейся избы. Дверь в дом была не заперта, она тихо оповещающе скрипнула, когда я толкнул ее, я прошел в сени и немного постоял, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. В доме не раздавалось ни звука, пахло мышами и сушеными травами.
-- Акулина Нефедовна! Дома? -- Я громко постучал каблуками по полу и вошел в большую, единственную в избе комнату с четыремя окнами на все стороны света. На большой кровати в дальнем углу под тонким серым одеялом шевельнулась длинная костлявая фигура, я осторожно подошел ближе и в вечерней полутьме разглядел сухое морщинистое лицо хозяйки. Она молча и бесстрастно смотрела на меня, и мне стало не по себе от этого ничего не выражающего взгляда...
Мало кто из моего окружения знает, что поселок Таежный-3 был мне когда-то очень хорошо знаком. Более двадцати лет назад, сразу после окончания школы милиции, я три года отработал здесь участковым инспектором. Смердина Нина Ивановна в Таежном тогда не проживала, зато проживала 70-тилетняя Акулина Нефедовна Костина и являлась объектом моего пристального милицейского внимания. Дело в том, что Акулина Нефедовна, или бабка Акулина, как все ее называли, была настоящей деревенской колдуньей. Говорят, не стоит село без праведника. Насчет этого я не знаю, зато знаю точно, что не стоит село без собственной вещуньи и знахарки. Сколько я ездил по нашим таежным селам -- везде таких бабок встречал.
Бабка Акулина в Таежном-3 пользовалась огромным и опасливым уважением. Она излечивала травянысми настоями самые неизлечимые болезни, говорят, очень верно предсказывала судьбу, отводила от дома беду, а иногда помогала и деньгами. Плюнет на ладонь мужику, и -- глядь! -- в доме у него деньги заводятся! Ну, и так далее... Я, молодой тогда дурачок, все пытался уличить ее в получении нетрудовых доходов, получалось это у меня плохо, бабка Акулина только надо мной добродушно подсмеивалась, я злился... Если бы мне кто-нибудь сказал тогда, что через много лет я приду к ней за помощью, я рассмеялся бы этому человеку в лицо!
Я стоял около постели бабки Акулины и не знал, что сказать. Может быть, она, разменяв десятый десяток, уже выжила из ума? Но нет. Бабка Акулина разомкнула синие губы и прошелестела:
-- Пришел, надо же... Через столько лет. Узнала тебя. Садись... Володя.
Она помнила мое имя! Я тихо присел за стол на край табурета:
-- Как живете, баба Акулина? -- растеряно спросил я. -- Может, помощь нужна, врача?
-- Не нужно ничего. Ходит врач. Не за этим ты пришел. Знаю -- зачем. -- Она приподнялась на локтях и полуприсела, откинувшись на подушки. -- Спрашивай.
Наши глаза встретились, и я почему-то вдруг сказал совсем не то, что хотел сказать, не вопрос я задал, а выплеснулись из меня вина и горечь последних недель:
-- Людей своих я погубил, баба Акулина. Не понимаю -- как, ничего объяснить не могу, но знаю только -- погубил. Спать не могу...
Старуха пожевала губами, потом ответила:
-- Нет на тебе вины... Нет. А то, что не понимаешь -- лжешь. Себе лжешь -- мне не лги. Видел ее?
Я понял, о ком она говорит.
-- Видел...
Она пристально и молча смотрела на меня, и я вдруг осознал, что она знает, что я был на ржаном поле, над пропастью во ржи, и знает, что никому я не хочу об этом рассказывать, даже ей.
-- То, о чем поведаю я тебе сейчас -- об этом не болтай никогда. Проболтаешь -- горе бабе большое принесешь, а исправить ничего не сможешь, только хуже сделаешь... -- Баба Акулина помолчала. -- Снасиловали ее, Нину-то, в двадцать лет, молодухой еще, снасиловали. Жила она тогда с матерью в Кедровке, далеко отсюда, знаешь село такое?
Я кивнул.
-- Так вот кузнец один за ней там ухаживал. Долго ходил. Да не утерпел, кровь молодая, горячая... Как-то в лес завел и... Нина с матерью тогда очень скоро уехали, от молвы, от позора. Все по краю кочевали, то там поживут, то сям. Личной жизни у нее никакой не было, да и не желала она, боялась... Детей не хотела. И не имеет... Лет десять назад, когда мать умерла, Нина здесь осела. Вроде отогрелась душой, замуж вышла, муж дом поставил. Только видишь, чем старая обида-то в ней обернулась... Сама она не понимает, не видит, что творится. Баба добрая, не памятливая, для мужика любого -- слаще не сыщешь, а вот... Тогда в том лесочке, где кузнец над ней надругался, бес-мужененавистник в нее вселился. Тайно. От нее тайно. И теперь, когда появилась возможность -- берет свое.
Я изумленно спросил:
-- Откуда ты знаешь о ней столько, баба Акулина?
-- Мать ее, когда еще живая была, ко мне приходила. Потом уж сама я смотрела... Знаю! А что не помогла ей -- Нина-то ко мне не пришла. Через мать ее можно было бы помочь, да умерла она вскорости. А так... Слаба я стала. На покой готовлюсь уйти. -- Баба Акулина сползла с подушек и накрылась одеялом до подбородка. -- Так что нет на тебе никакой вины. Не терзай свою душу. Нет здесь человеческого греха. Ни с чьей стороны. А теперь ступай, ночь уже...
* * *
Я вышел на улицу в звездную темноту и горьковатую прохладу осенней ночи и немного постоял на околице. О чем я думал тогда? Не помню. Наверно, о том, что баба Акулина нисколько не добавила ясности во всю эту мрачную историю. Той ясности, которая требовалась не испуганному неведомым человеку Николаичу, а юристу и оперативному работнику, начальнику районного отделения милиции Владимиру Николаевичу Ходареву. И, наверно, я с облегчением думал еще о том, что завтра займусь знакомыми и понятными делами и больше не буду ломать голову над неразрешимыми вопросами, и очень скоро забуду о Нине Ивановне Смердиной.