Внимание! Самое главное, это захватить их внимание! Сразу, сходу, не давая им расслабиться и подумать над словами оппонента! Они еще находятся в нерешительности. Они пытаются еще переварить его слова. Но я не должен дать им этого сделать! Они должны забыть, мысленно отмахнуться от чужих слов, как от назойливой мухи! И, когда я начинаю говорить, слова моего оппонента, словно не переваренная пища, исторгнется из них и будет забыта, как что-то постыдное. Пусть они негодуют:
- Как мы могли?! Как мы могли слушать это?! Как мы могли слушать это и пытаться поверить услышанному?!
Вина! Их вина довлеет над ними! Они со смущением смотрят на меня и отводят глаза друг от друга! Теперь они мои! Теперь процесс будет за мной! За мной, за самым молодым заместителем Королевского Прокурора!
Но главное не перегнуть палку. Ведь тогда, они начнут не доверять мне. Сразу, сходу, не думая над моими словами. Они будут чувствовать, а не думать! А когда говорит Закон, нет чувств, есть только холодный разум! И рупор этого разума - Я!
- Мальчик мой! - бывший Королевский Прокурор Кейн откидывается на спинку кожаного кресла и тыкает в меня обрубком потухшей сигары, - главное внимание! Они словно кролики, а ты удав. Они смотрят не на факты. О, нет! Кому нужны эти факты? Ты скажешь, что это черное, адвокат вывернет это на изнанку, и оно окажется белым! Нет! Никаких фактов! И не перебивай меня! Это мы, служители Закона должны смотреть на факты! А не присяжные! Они смотрят на тебя, на твои глаза, на твои руки, на твой рот! Они не слышат тебя, они слушают тебя! Главное внимание! И процесс твой!
Может для кого-то это и Бывший Королевский Прокурор, лорд Кейн, но лишь для непосвященных. Знающие люди, те, кто из верхов, из самых верхов (вы меня понимаете), до сих пор теряют стройность речи и виновато утыкают свой взор в пол, стоит старику чуть поднять голос на них. Даже не гневаться, нет! Просто покачать головой, окутанной в сигарном дыму. Просто цыкнуть недовольно языком, мол, как же это Вы, голубчик, так промахнулись то? И все! Человек раздавлен, он начинает елозить на стуле (правда, если ему разрешили сидеть в присутствие старика), неприлично потеть и издавать бессвязный звуки. Ведь этот человек знает, что сэр Кейн, бывший Королевский Прокурор, видит тонкие нити, почти невидимые нити. Он их не только видит, но и может подергать за них, так, совсем чуточку. И тогда власть имущие, от этих самых незаметных подергиваний, вдруг начинают биться в конвульсиях и говорить словами старика, словно читая их с листа. И кто же, скажите на милость, после этого будет называть прокурора, бывшим? Кто будет называть его дядя Дарел? Да, конечно же, я! Его племянник и любимец, Джером Кейн! Хотя, может я и являюсь его любимцем, как он говорит, единственным удавшимся Кейном за последнее два поколения, естественно не считая его! Но о взаимности тут говорить сложно. Я ненавижу старого тирана! Ненавижу за его упертость и величавость речи!
Но я уважаю его! Я уважаю его за его тиранический характер, за упертость и величавость речи!
О, как же он умеет говорить! Его речи до сих пор дают будущим юристам учить наизусть в университетах. Не зря же его за глаза называют «Удавом»! Он может заполучить это пресловутое Внимание! Получить любым образом и любой ценой!
Я не люблю своего дядю, как человека, но уважаю, как самого виртуозного юриста.
Уважение и любовь не всегда идут по этой жизни рука об руку! Напротив, чаще всего мы не уважаем того, кого любим! Ведь любовь это эгоизм, это чувство собственника, страстность владения другим! И где тут место уважению?
- Ты выиграешь завтрашний процесс! Не обязан, не должен, а выиграешь! - он раскуривает новую сигару. Медленно гасит спичку, лениво маша рукой. Он наклоняется вперед и впивается в меня холодным, словно лед, взглядом, - Иначе, я сделаю все, что бы ты навсегда потерял интерес к юриспруденции! Ибо, в семье Кейнов не может быть полу-людей! И если ты уж забрался почти на самый верх, будь добр, сделай последний шаг! Ты будешь Прокурором! Самым молодым и лучшим! Иначе не будешь никем! Я тебе это обещаю!
Он сидит прямо. Глаза не моргают. Он возвышается на домной, словно скала. Он внимательно следит за мной. И вдруг резко встает, громко хохоча, и хлопает от всей души рукой меня по плечу:
- Старику ведь не испугать тебя, мальчик мой?! Ты настоящий Кейн! Я не ошибся в тебе! И ты станешь Прокурором! Но помни! Внимание! Завтра ты останешься один на один с присяжными! Все вокруг исчезнет. И судья, и адвокат, и зал суда, и подсудимый! Ты и они! Все остальное мрак! Всего остального не должно существовать для тебя и для них!
Ты удав! Они кролики! Ты и их молчание! Ты и тишина!
Я выхожу из клуба, оставляя старика в компании таких же, как и он старых лисов. Тех, кто хоть номинально и отошел от дел, но кто придумывает для других эти самые дела.
Я молча иду по улице. Я думаю. Я думаю о завтрашнем дне. О процессе, достаточно громком и скандальном. Достаточно, что бы мне и вправду, сделать большой рывок в моей карьере. Дело Кенета МакДугласа. Душителя и насильника. Младшего сыночка генерала Ральфа МакДугласа, командующего колониальным корпусом Рыжих Беретов. Поймали мерзавца над удушенной проституткой в дешевом борделе, со спущенными штанами. Поймали, не признали, увели...
Да и Кенет молчал, толи от страха быть узнанным, толи от шока, толи от извращенного удовольствия, убивать во время полового акта, что бы получить высшее наслаждение, страшное и черное...
Этого никто не узнает уже никогда. Пока привезли, признали и сказали ошарашенному начальнику полиции, кого поймали, было уже поздно что-либо скрывать перед публикой - журналисты успели растрезвонить на все королевство. Растрезвонили быстрее, чем, пришедший в себя в вонючей камере Кенет, успел сказать «Это не я!»
Отец его, бедный генерал МакДуглас, застрелился через неделю. Бедный, бедный честный вояка! Он, тот, кто всей своей жизнью и поведением, внушал послушание и честь элитным Рыжим Беретам, оказался отцом насильника и душегуба!
Именной армейский револьвер, дуло в висок, выстрел и смытый кровью позор...
Королевский Двор молчит...
Следствие нехотя начинает дело...и в ужасе замирает! А сыночек то, страшный человек! Да и какой он человек? Зверь, монстр, изверг! Потянули за ниточку, а она и развязала гнилой и кошмарный клубок из дюжины задушенных и изнасилованных женщин... И именно в такой последовательности!
Баловался Кенет не первый раз, далеко не первый!
И потонули его истеричные крики «Не я! Не я!», в бурном потоке следствия. Сломались его жалкие попытки откреститься от этого ужаса в жерновах полицейской машины...
Адвокаты, десятки адвокатов, зажужжали около этого животного со страшной силой! А как же! Единственный наследник огромного состояния!
Завертелись, нашли факты и фактики, что, мол, было делов-то! Одну проститутку, да и то случайно! Непреднамеренно! Одну и все! А остальное, наговоры следствия, выжатые из бедного юноши (лучшие характеристики из военной академии, детские фотографии), в состоянии шока! А остальное от лукавого!..
Деньги могут все, кроме одного!
Остановить меня!
Остановить или переубедить! Я знаю, что он виновен, и он будет наказан Законом!
А закон - это меч!
И не важно, покарает ли сам меч! Придет время, и покарают именем меча!
Я иду по улице. Я иду по улице молча. Теперь я уже не думаю. Я готовлю речь. Готовлю сказать ее уже сегодня. Попробовать привкус слов, услышать поступь возмездия. Услышать и научить услышать безмолвных присяжных! Открыть им глаза и души!
Ведь самые страшные слушатели, это не те, кто вечно перебивают, улюлюкают, смеются или со всем соглашаются! Нет! Самые страшные - это молчаливые! Когда не слышишь их эмоций, когда не слышишь их вопросов, когда не слышишь их...
И я иду говорить мою речь перед ними!
Время мне осталось мало, всего полдня и ночь! И я хочу сказать эту речь, последнюю речь последнего дня суда! Хочу сказать сегодня! Перед публикой! Перед моей молчаливой публикой, что сегодня будет моим экзаменатором для завтрашнего процесса. Сказать, чтобы убедить их не в моей правоте, а правоте их решения. Что будет моим решением!
Я иду и знаю, кто мне поможет!
Якобсон, мой старый знакомый по студенческому городку. Человек из породы вечных студентов. Из породы вечно сомневающихся в устройстве мира и стремящемся его, если не понять, то разрушить любой ценой!
Утренний звонок.
Мой короткий вопрос:
- Мне нужна публика. Сегодня вечером...
Сухой смешок Якобсона:
- Опять будешь тренироваться в ораторском искусстве?
Мой короткий ответ:
- Да!
Его хмыканье на другом конце провода:
- Хорошо. Подберу что-нибудь, приходи...
И я иду по улице. Я иду по улице и знаю, что у меня будет сегодня благодатная публика, которая готова меня слушать, а я заставлю ее меня услышать! Якобсон всегда подбирает достойную публику, каждый раз разную, но неизменно молчаливую и от этого, еще более враждебную! Я всегда рад этому!
Я говорю и знаю, что они в конце будут думать подобно мне - пришло время наказать именем меча! И они будут готовы сами поднять этот меч и дать его мне в руки! И я возьму и даже скажу им спасибо, хотя буду знать, что меч этот дал им в руки я, они лишь вернули мне его!
Звонок в железную дверь. Тихие шаги по ту сторону. Здесь всегда тихо и еле уловимо пахнет химикатами. Скрип петлиц. Вечная ухмылка на узком лице Якобсона.
- Входи Цезарь, идущие на смерть приветствую тебя!
Я молчу. Я знаю все его слова наперед. Он не придумал ничего нового за эти годы наших встреч в его офисе. Каждый раз, когда мне нужны слушатели, которые умеют молча слушать, я звоню в эту дверь, и каждый раз слышу про Цезаря и идущих мимо. Год за годом! Но я терпелив - терпение мое второе имя! Я прощаю вечному студенту его плоские шутки. Прощаю за то, что он словно чувствует, кого подобрать для моей очередной речи! Прощаю, зная, что великая доля моего искусства убеждать, того искусства, из-за которого мне и прочат пост Прокурора, из-за которого журналисты притихают в зале суда, молча, строча в свои блокноты каждое мое слово, это не только моя заслуга, но и заслуга Якобсона. Который может подобрать среди многих кандидатов именно нужных мне. Старого друга, кто может устроить мне молчаливую, отстраненную, незаинтересованную ни в чем, публику! Холодную и безразличную! Самую страшную - пронзительно молчащую!
Вот где куется это искусство! Говорить в молчание и тишину! Видеть только лица и глаза! И учиться по ним читать мысли слушающих! Читать и управлять этими мыслями! Управлять этими людьми! И тогда они твои! И тогда процесс за тобой! Ибо моя победа в этой тишине! В моем умении победить эту тишину!
Я захожу в мрачный и темный предбанник. Останавливаюсь, жду, когда Якобсон закроет дверь на улицу. Снимаю плащ, вешаю его на вешалку. Ставлю рядом трость. Якобсон молча следит за моими движениями.
- Где сегодня? - негромко спрашиваю я, перекладывая дипломат с документами из одной руки в другую
- Сегодня в третьем зале, - кивок головой в конец мрачного коридора.
Я пропускаю его вперед. Он идет, сильно сутулясь. Кашляет в кулак. Подходит к двери и вдруг останавливается. Смущенно смотрит на меня. Это что-то новое:
- Разреши мне сегодня поприсутствовать.
Я наклоняю голову на бок и внимательно смотрю на него. Большой с горбинкой нос Якобсона в полутьме делает его похожим на ворона. Я никогда не запрещал ему присутствовать. Просто он не проявлял интереса, или скрывал его, а я и не настаивал...
А теперь что-то изменилось.
- Тебе это действительно надо?
Он мнется. Смотрит куда-то в сторону. Грустный ворон. Облик дополняет всклоченные, словно перья, волосы.
- Я хочу послушать тебя... Я никогда не просил этого... Я...
Он теряется. Я молчу. Потом так же молча киваю головой. Стараюсь сделать это безразлично. Но во мне все ликует. До сегодняшнего дня Якобсон был единственным из моих знакомых, кто никогда не слушал меня. Он то говорил, что очень занят и пропадал где-то в глубине офисных помещений, то ссылался на болезнь, не приходя на открытые заседания...
А однажды и вообще сказал, что недолюбливает машину правосудия! Так и сказал - машину! И я замкнулся! Разве объяснишь ему, что это не грубая машина, а изящный меч? И вот он созрел! И я был рад, что скрывать рад. Хорошая примета! Значит, судьба улыбнется мне и на этот раз, на завтрашнем процессе... да и сегодня, сейчас, здесь, в этой мрачной обители.
Он открывает дверь и отстраняется в сторону, дав возможность мне войти в зал со слушателями первым. На этом всегда настаиваю я. Они, моя публика, должны увидеть меня сразу, а я должен оценить их мгновенно!
Я быстро вхожу. Движения мои отрывисты. Я останавливаюсь, не дойдя до них пару шагов. И с жадностью, внимательно впиваюсь взглядом в моих присяжных! И вижу их! Вижу их глаза! Слышу их молчания! Чувствую их безразличие! Да! Якобсон никогда не ошибается! Это моя публика! Моя публика для моей речи! Вот они! Все двенадцать! Сидят, замершие, в два ряда, рядом друг с другом. Глаза их устремлены вперед. Лица спокойны и отрешены. Они ждут. Они ждут меня. Они ждут меня и мой клинок. И он грядет!
Я не спеша обвожу их взглядом. Стараюсь запомнить каждое лицо. Вот они сидят за импровизированным барьером. Якобсон постарался и на этот раз. Сегодня барьер заменяет натянутая между двумя стульями ярко-желтая лента скотча. Ну и Якобсон, как всегда в своем репертуаре - на ленте висит лист бумаги с надписью на ней «это барьер».
Я не обращаю внимания, напротив, такие вещи стремятся вывести меня из состояния равновесия, отвлечь меня, маяча все время перед глазами. Но я тверд. Мне это даже помогает окончательно сосредоточиться. Я первый отвожу взгляд. Это не значит, что я проиграл первый раунд, просто трудно заставить сразу двенадцать человек потупиться первыми. Да и не к чему это, нельзя давать им повод подумать, что ты играешь. Это не игра - ни для них, ни для меня!
Я медленно поворачиваюсь к ним боком. Ставлю дипломат на стол. Звонкие щелчки открываемых замков. Матовый отблеск ламп дневного света на черной коже «дипломата». Я достаю листы бумаги. О нет, я не собираюсь читать по ним. Это чистые листы. Просто так я лучше настраиваю сегодняшнюю публику, да и меня на деловой лад. Ставлю рядом со стопкой бумаг на стол, который поставил Якобсон чуть в стороне от барьера, перьевую ручку, с изящным зажимом в виде золотого меча. Закрываю дипломат. Снимаю часы с руки и кладу их во внутренний карман пиджака - для нас закончилось понятие «время» как таковое. Теперь пришло безвремье. Пришла тишина. Теперь наступила окончательная тишина!
Я спокойно, уже совершенно спокойно, обвожу присяжных, оказавшихся в этом маленьком зале по воле судьбы и Якобсона, взглядом. Я приглашаю их в мой мир. Мир, где их молчание будет мне щитом, а мой меч, будет им орудием справедливости. Мы, находящие по разные стороны барьера, должны со временем стать одним общим. И мы им станем!
Я смотрю на них. Они смотрят сквозь меня. Для них меня здесь нет... Для них здесь нет никого...
Ну что же, начнем.
И прежде, чем окунуться в эту вязкую тишину, я даю последний раз волю своей интуиции. Пусть она, как всегда, быстро и коротко классифицирует публику и даст каждому мой девиз, мое видение происходящего, тот девиз и то видение происходящего, что будет скоро уже и их. Это очень важно, постараться сразу определить для себя, кто перед тобой сидит и потом, уже после процесса, с удовольствием узнать, что интуиция не ошиблась - классификация была проведена точно. И часто эта способность интуиции предвидеть, дает еще несколько очков форы своей коллеге - профессионализму, который докончит дело.
Итак, пятеро сидящие в первом ряду:
- Два джентльмена. Полная противоположность комплекций, но идентичность мировоззрений. Один толстый и важный, высокомерное выражение, так и замерло на его лице. Безвольный рот. Мешки под глазами. Он словно говорит, «Если у Земли есть пуп, то это Я! То это мое имя!»
Девиз: «И зачем меня отвлекли от дел? Казнить подлеца и точка!»
- Второй, не старый еще господин, следы дужек от очков на носу из-за постоянного ношения, рот плотно закрыт. Всегда строг. Педантичен.
Девиз: «Я делаю важное общественное дело. Долг превыше всего. И мой долг, наказать убийцу и насильника!»
Что их объединяет? Все просто, обоих изнутри просто распирает гордость за то, что они присяжные.
- Пожилая дама. Божий одуванчик. Покинутая детьми, давно вылетевшими из родного гнезда. Вот она то никуда не спешит. Умиленное выражение лица. Ей все интересно. Она согласна со всеми.
Девиз просто: «Этого мальчика дурно воспитали! Сюда бы мое вязание и чашечку чая»
- Рядом совсем молодая девушка. Длинные реснички и вздернутый носик, придают ее лицу вид вечно удивленный и чуть-чуть озорной. Тоненькая шейка с синими прожилками вен.
Девиз задорен: «Клево! А ведь быть совершеннолетней прикольно! Расскажу девчонкам - не поверят! Я наказала маньяка!»
Девиз такой же «квадратный»: «Дать бы ему по морде, пока еще не повесили!»
Первый ряд. Не так уж все и плохо. Пара из них будут моими спустя минут пять. С остальными придется чуток повозиться.
Семеро, что сидят во втором ряду. Для них Якобсон притащил из приемной своего офиса длинную скамейку, обитую потрепанным кожзаменителем:
- Мужик. Работяга. Что еще сказать? Мозолистые ладони рук. Красная линия на лбу. Наверное, от каски. Рабочий? Наверняка. Сидит ссутулившись. Либо скамейка попалась под ним некондиционная, либо издержки рабочей жизни.
Девиз суров: «Скотину на виселицу!...и в бар, попить с ребятами пивка»
- Три молодых человека, сидящие рядом с рабочим, похожи друг на друга, словно братья. Надо спросить Якобсона потом, не так ли это? Чернявые. Одинаковая небритость одинаковых заостренных книзу лиц. Орлиные носы. У двоих губы одинаково брезгливо поджаты, словно они наступили вдвоем в одну и туже вонючую кучу. Третий, чуть постарше остальных, более спокоен, но надменен. Если они братья (ставлю на это), последний точно старший и более рассудительный. Либо характер, либо опыт. Худые, поджарые, словно афганские борзые. Афганцы?! А что, это мысль!
Девиз по-восточному витиеват: «Страшно не само наказание, а ожидание его! Порезать бы маймуна, тонкими ломтиками! Даже если не виноват! Вот ведь, сколько у нас времени отнял!»
- Дальше сидит, откинувшись на спинку стула, старичок. Совершенно белые волосы. Не седина. Альбинос. Белые реснички. Гладко побрит. В меру откормлен. Этот, в отличие от старушки, что сидит в первом ряду прямо перед ним, дедушка в большом семействе. Общие обеды в большой столовой. Сказки внучкам, про удалую молодость. Умиротворенное выражение круглого лица. Наколка, в виде якоря на руке, выцвела. Бывший моряк? Может быть. Много видел в жизни. Его не удивишь всем этим цирком, как он это завет. Но у него есть внуки. Значит, будет радеть за их безопасное будущее.
Девиз по-старчески мудр: «Был бы ты у нас на корабле, утопили бы где-нибудь в открытом море! Женщин убивать - не хитрое дело! Ты возьми ножик, да пойдем на бак вечерком! Якорь тебе в задницу!»
- Эффектная дама, средних лет, просто само совершенство. Мой взгляд останавливается на ней чуть дольше остальных. Высокая грудь. Длинные ноги. Волосы ниспадают на плечи. На белые, хрупкие плечи. Большой, чувственный рот чуть приоткрыт. Тонкая талия. Эта дама знает цену себе. И цену того, что вокруг нее. Она чувственна, но в нужное время может трезво оценивать ситуацию. Бизнесвумен? Что же, может и так. Ухожена и величава. Знает, что красивая, и не стыдиться этим пользоваться, не только в постели, но и в бизнесе. Она холодна, но смерть другой женщины, даже падшей, страшная смерть, разбудит эмоции.
Девиз будет не совсем логичным, но вполне приемлемым: «Помощник прокурора хорош собой. Говорят, его ждет блестящее будущее. Когда эту скотину накажут, я подойду к нему. Надо завязать с ним знакомство. Будет полезно для меня... да и приятно. Надо внимательно следить за помощником Прокурора».
Теперь...
Я слышу тихое покашливание за спиной. Это Якобсон. Он притащил стул и сел за маленький стол. Мой друг смущенно улыбается, словно извиняясь за постороннее присутствие. Нам он не будет мешать. Более того, лучше места он не мог выбрать. Сидеть точно на месте подсудимого...
Что же, это добавит последний недостающий штрих в общей картине.
Я медленно массирую пальцами виски.
Снимаю очки и бережно кладу их на кипу чистых листов, лежащих на столе. На миг закрываю глаза.
- Господь Бог дал нам возможность слышать, - я сжимаю пальцами переносицу. Открываю глаза, смотрю на моих слушателей и скрещиваю руки на груди, - Господь Бог дал нам возможность видеть. Господь Бог дал нам возможность чувствовать...
Я обвожу их спокойным взглядом, будто извиняясь за такие банальные слова. Словно говоря, что мы все тут, конечно же, знаем это, но приходится повторить это для других, кто в зале...
- Слышать. Видеть. Чувствовать... Стоит злому року отнять что-нибудь из этого у нас и жизнь становится не цельной.
Я отталкиваюсь от стола и прохожу вдоль барьера. Останавливаюсь напротив старика во втором ряду.
- Не слышать веселого смеха своих внуков...
Медленно двигаюсь вперед. Пристально смотрю на крепыша в первом ряду:
- Не видеть буйную феерию радости людей, что пришли поболеть за свою команду...
Я дохожу до молодой девчушки:
- Не почувствовать сладость первого поцелуя...
Я делаю паузу. Пусть они подумают и представят. Они не понимают сейчас, к чему я это говорю. Но они уже переживают в своем воображении печальные картины. Пусть. Пока еще не пришло время разума. Пока еще последние попытки эмоций только приветствуются мною. Пока:
-...скажите Вы? И я с Вами соглашусь. В наше время, так мало осталось места для веры. Мы дети нашего века. Века, где в чудо, если оно доброе, верится с трудом. Где слово «вдруг» произносится с улыбкой. Мы не виноваты...
Они вспоминают. Вспоминают, когда последний раз произносили «чудо» с искренностью.
- ...да, мы с Вами забыли о чуде! Мы вспоминаем слово рок, только с приставкой злой. А почему? Почему нам легче верить в то, что зло может творить чудеса? А добро - так это только добродетель наша? Все, что хорошо, это наше, все, что плохо, это зло, и мы не можем ничего с этим поделать? Почему мы молим Господа нашего о помощи, а, получив эту помощь, забываем, кто ниспослал нам его? А зло вот оно, всегда рядом! Его не надо просить, его не надо искать! Оно придет тогда, когда сочтет нужным. И мы будем сетовать, ах, какой кошмар!
Я подхожу к трем чернявым братьям. Они сидят, нахмурив брови. Думают о своем, которое им навеяли мои слова. Я говорю теперь для них, пусть они выплывут из своих мыслей на том берегу, на котором их жду я:
-...кто-то увидел это по-другому и решил, что он и есть мститель! Девушка, которая вела образ жизни, которая расходилась с мировоззрением этого палача! Она слышала, видела и чувствовала! Она жила! И пусть жизнь эта не понята нами, не принята нами, но разве нами была она вообще придумана? Пусть она падшая, как ее сейчас называют другие. Но не нам ее судить, не мы дали ей жизнь и не нам дано право отнять у нее эту жизнь! Нам ли вершить?
Братья-афганцы, ревностные верующие. Они осудят ее. Но они осудят еще больше и того, кто возьмет на себя право казнить ее. И не за то, что ее накажут, а за то, что накажут те, кто не имеет право быть ее палачом, кому не дано было разрешения!
-...маленькая, хрупка женщина. А, по сути, совсем еще девочка. 18 лет... Что это? Даже не начало жизни. Это предтеча жизни. Может, у нее был бы шанс исправить все. Пойти наперекор этому злому року!
Я стою уже перед старой леди. Она укоризненно смотрит на место, где сидит Якобсон... то есть осужденный. Я не забыл о нем, просто еще не пришло время выпускать на сцену главное действующее лицо, ради которого мы и ведем эти беседы.
-.. верила в то, что все изменится. Вот ее дневник, - я показываю рукой на воображаемый стол с приобщенными к делу вещдоками, - я мог бы вам прочитать любую страничку, с любого места. Что же она пишет? Эта, как ее называют, грешница? На каждой страничке трогательное описание прошедшего дня. Радость того, что еще один день прошел и подарил ей жизнь. Тихие слезы, когда она пишет о своем отчем доме. Горесть того, что порезали соседку по комнате, вчера ночью. И ни одной, вы слышите, не одной записи о ее, так называемой, «работе», об ее, так называемых, клиентов! Этот человек не просто стыдился! Нет, он старался вычеркнуть этих мерзавцев из своей памяти. Бедная девушка! Может и не ее надо было наказывать, а тех, кто портил ее хрупкую жизнь, кто своими грязными, жирными лапами, заляпал ее чистую душу, кто свершил над ней насилие, назвав это «наказанием»?
Строгий джентльмен смотрит на меня. Но он видит сейчас этот дневник, исписанный мелким, еще детским почерком. Он думает, наверное, о таком же дневнике у своей малолетней дочери. Его мысли носятся по страницам чужой жизни, пытаясь понять жизнь собственной дочки...или сына. Своего ребенка.
- ... может чья-то сестра, чья-то дочка? Что, тогда и родителей наказать? Или именно их и наказать? Как они воспитали свое чадо, как могли позволить, как могли не остановить?!
Да, дама эта, сидящая во втором ряду, действительно очень эффектна. Я чуть наклоняюсь в ее сторону, как бы показывая свою открытость. Что мне нечего скрывать, тем более от нее:
- ...адвокаты которого, уже подвели дело под психическую неустойчивость своего подопечного! Побойтесь Бога! Мужчина, полный сил, чуть ли не лучший курсант военной академии, вдруг стал в мгновение ока психический больным, считая себя вершителем судеб? Мужчина, который из года в год насильничает ночью, а днем готовится к защите своей Родины, конечно же, ненормальный! Завтра он бы стал на страже нашего королевства, на страже вас, ваших детей, вашей жизни! И опять не отдавал бы себе отчета в своих постыдных, страшных деяниях? Нет! Он отдает отчет себе в том, что делает! Сначала, на первом допросе, он жалко бубнит о том, что в порыве страсти чуть придушил девчонку, не рассчитал сил, ну и... Потом он думает, а вернее за него думаю профессионалы и вот перед вами уже не насильник! Простите покорно, это уже больной человек, который хотел во имя чистоты, женской чистоты, наказать падшее и грязное, в его «больном» воображении, существо! Увольте! Я не психиатр, но я умею различать то, что написано одним и тем же человеком до и после того, как ему дали подумать трезво и без страха, науськивая на ухо о его невиновности...
Я снова закрываю глаза и останавливаюсь прямо по середине барьера. Они смотрят теперь на меня:
- ...он пришел и отнял право жить. Он отнял надежду. Он сжег своим поступком эти странички, полные детской наивной и честной веры в чудо! Не в злой рок, а в доброе чудо! Не «вдруг»! Нет! Он растоптал не только ее веру! Он и ему подобные убивают не только физически! Они убивают в нас эту веру! Веру в чудо, в то, что придут хорошие времена!
Я устало вздыхаю и отхожу от барьера в сторону, пусть теперь они увидят его. Пусть увидят того, кто виновен! Краем глаза замечаю, как на своем колченогом стуле медленно выпрямляется Якобсон. Ему неуютно под этими взглядами... Пусть, мне не важно сейчас, что с ним происходит. Мне важно, что бы присяжные увидели...
- ...отнять. Не взять, не дать... Отнять! Убить! Он сделал то, ради чего жил, ради чего его лелеял этот злой рок! Он отнял у нас право верить в чудо! Право верить в завтра! Право жить! Он, который сам никогда не дарил жизни, кто даже не смог прожить свою жизнь достойно, хотя бы в благодарность тем, кто подарил ему эту жизнь!
Они смотрят на подсудимого, и они не видят уже его! Они начали видеть мои слова. Они начали чувствовать мои слова. Они заметили первые отблески клинка. Он еще не близок, но слышан его голос, слышна его поступь!
- ...мог ли поступить иначе? Вы имеете право задать этот вопрос не только ему, сколь вам самим! Я промолчу, но прислушайтесь к Вашему сердцу! Пусть его адвокаты попытались отвести от него остальные ужасы содеянного! Пусть он сидит теперь жалкий и покорный своей судьбе, Вашему решению! Теперь он хочет стать тем, кто верит и молит Господа о чуде! Он молит Его и просит отвести сию чашу от него. Теперь он готов откреститься оттого, что его вскормило! От злого рока! И раскаивается ли он? Чувствует, что украл самое дорогое, самое ценное - жизнь? Нет! Он надеется, что содеянное им, правильно и за это судить его не возможно. Либо судить его должны не Вы! Он думает... Думал ли он, когда ломал хрупкие шейные позвонки бедной девушки в своих ручищах, о том, что не ему дано право взвешивать наши поступки? Думал ли, когда стоял над другими убитыми женщинами?
Теперь я исчез как человек. Я стал частью моих слов. Я растворился в бывшей тишине, что полна теперь мною. Полна моим возмездием! Присяжные не дышат. Они замерли в неестественных позах. Их глаза застыли, уставившись в одну точку. В подсудимого.
Мой голос стал выше. Он рвет тонкие последние барьеры их сомнения во имя чего-то! Не важно чего именно. Он сминает их жалость.
- Пусть кому- то будет дано право насиловать и убивать! И тогда мы погибнем, мы уничтожим сами себя! Мы заменим закон, насилием! Мы поменяем добро на злой рок! Мы растворимся в черном мраке безразличия и ужаса! Мы станем зверем, который пожирает своих детей!
Но я говорю Вам, что никто, слышите, никто и никогда не сможет убить или отобрать у нас жизнь! Не сможет, пока мы имеем веру! Веру в справедливость, в добро, в Человека, но не в зверя! Пока мы верим вместе! Все!
Не в того, кто будет стоять завтра над нашим бренным телом с опущенными штанами, с вонючей слюней, что будет стекать из его пасти на наши еще теплые руки! Не в того, кто насильничает не только над живыми, но и над мертвыми! Вы слышите? Не просто убить, но и совершить насилие и после смерти! Насилие над умершим Человеком! Держать в своих противных лапах, еще минутой назад живого Человека и надругаться над ним еще и еще раз!
Что еще может сделать с нами это животное, что украло у нас веру в будущее, украло веру в добро, украло нашу жизнь?!
Мой голос уже живет в них. Они полны моим голосом. Они видят меч, что лежит у их ног. Они готовы нагнуться и поднять его! И они сделают это, сейчас и здесь!
- Что еще? Может вырвать наше сердце из нашей груди и, пока оно еще теплое, съесть его, съесть и нашу душу?!...
- Хватит!!! Хватит!!!! Хватит!!! - жуткий крик раздается за моей спиной. Я вздрагиваю и резко поворачиваюсь. Якобсон стоит на четвереньках, одной рукой опираясь на стул, другой, схватившись за горло. Он страшно бледен, его рвет прямо на себя. Он дрожит крупной дрожью и кажется, что он подпрыгивает на месте, так его колотит. Он поднимает глаза полные ненависти и ужаса! Но он смотрит не на меня, он смотрит на присяжных, что молча сидят за моей спиной и не сводят с него странный, страшный, немигающий взгляд. На тех, кто протягивает мне меч! Он видит этот меч, видит, как остр клинок
- Я никогда не ел их! Никогда! И был с нею, только с нею, больше ни с кем! Она так прекрасна! Посмотри же, посмотри на нее! Больше ни с кем... Ни с кем... Не ел... Никогда... Только с ней...
Он протягивает дрожащую руку в сторону эффектной блондинки во втором ряду. Но та равнодушна к его воплям, она уже держит меч в руках...
Якобсон захлебывается в рыданиях и падает на пол в зловонную лужу. Лишь тело его поддергивается в такт его судорожному дыханию. И плачь переходит в кошмарный, унылый вой...
Я ослабляю узел галстука, молча сажусь на стул и долго смотрю на Якобсона. Потом поднимаюсь, выхожу в коридор, дохожу до телефона, что стоит в соседней комнатке. Звоню. В каком-то оцепенении говорю отстраненным голосом в трубку какие-то слова моему собеседнику на том конце провода. Роняю трубку на стол. Возвращаюсь в зал. Присяжные все так же молча сидят на своих местах, и я то же сажусь рядом с ними. Я так и сижу, до тех пор, пока по моему звонку не приезжает полиция. Якобсон так и лежит, пока наручники не защелкиваются на его запястьях. Полицейские так же молча уводят его. Один из них останавливается в дверях и, тихо кашлянув, говорит мне, стараясь не смотреть в сторону присяжных, что так же отрешенно сидят рядом со мной и все так же, не мигая, смотрят на место, где минутой назад, на полу, лежал Якобсон:
- Господин Помощник, извините, но Вам надо поехать с нами, это... это, ну, только формальность, - он смущен увиденным, услышанным и непонятым. Он теряется. В его голове пока не укладывается картина происшедшего. Они, конечно, поймут все, но это потом. Я же понимаю, что сейчас им нужны объяснения. Нужны слова успокоения, что бы, если не понять, то хотя бы поверить на слово... Мне на слово. Я киваю ему головой и начинаю собирать вещи. Выхожу за ними в коридор. Молча иду по мрачному помещению. Выхожу на улицу. Вдыхаю полной грудью свежий, вечерний воздух и сажусь в полицейскую машину. Какой-то сержант услужливо захлопывает дверцу за мной. Я вновь остаюсь один на один с тишиной...
Она вновь остается со мной... И мы, двое старых друзей, двое старых врагов, я и тишина, не спеша, отъезжаем от Первого Городского Морга, в котором, уже вряд ли, когда-нибудь будет работать патологоанатом Якобсон...мой друг Якобсон...
И в котором уже вряд ли когда-нибудь у меня будет такая внимательная публика... моя публика. Холодная, во всех отношениях и отрешенная...
Тишина и Я...
До следующего раза...
И не важно покарает ли сам меч! Придет время, и покарают именем меча!...