Глубоко под водой солнца нет - но у самой поверхности оно играет на волнах, просвечивает бледно-золотым и бледно-зеленым, скользит по лицу тенями. Русалки вообще дети теней и течений, иногда их становится так много, что и не разобрать, одна русалка рядом с тобой, или десять, или никого вовсе, и только тени кружатся и вьются вокруг. У нас, в пустынях, прокаленных солнцем, этого не бывает - путники видны у самого горизонта, а их тени, длинные и черные, тянутся за ними так же, как и их следы.
В воде следов нет вовсе.
В воде все краски чуть приглушены, струи - прохладны, и она ничем не похожа на родные мне пески, хотя притворяется такой же: течет сквозь пальцы, окунись с головой - хлынет в горло, задушит.
Под воду опускаюсь не сразу. Опускаю в нее ладонь, глядя, как темнеет песок, и отдельные песчинки срываются с кончиков пальцев и уносятся в течении. Позже, может быть, водами их выбросит на южные берега, а ветер оттуда принесет их в мои пустыни - никогда нельзя знать точно.
Рука тяжелеет от воды, а я - шагаю дальше. Ступни-колени, бедра-грудь, под воду с головой.
Попасть под воду - почти как в песчаную бурю - нечем дышать (если бы мне было нужно дышать), трудно идти - и почти ничего не видно с непривычки - и еще - потому что мои песчинки мутят воду.
Что действительно прекрасно под водой - так это звуки. Перестук ракушек, на суровых нитях подвешенных у входа в дом моей русалки, разносится далеко и похож на раскаты грома за холмами. Плеск хвоста похож на звон монет, которые находит очередной счастливец (монеты у нас, в песках, чеканят из солнца и смеха, иногда - с примесью крови).
Ракушки на ощупь - как лепестки цветка шемз, раскрывающегося раз во многие годы, а порой - и сотни лет, бело-розовые, как ладони моей русалки.
Я раздвигаю их - и передо мной раскрывается подводный грот.