Ты видела ветер. Ты видела брызги волн, разлетающиеся тысячами осколков прозрачной воды. Ты видела шум прибоя. Ты видела горизонт. Ты видела смех. Ты видела слезы, мои слезы, и гладь прозрачную соленой воды.
Нет, ты ничего не видела, София. Ты была слепа.
Время от времени, по возможности, наш писательский кружок, или, что звучит более респектабельно, наше писательское общество, выбиралось летом на морское побережье, что было не так уж близко, а значит, не так уж и дешево. Один писатель, вроде бы состоящий при этом обществе, сказал однажды, что мы кучка извечных неудачников, и, кто знает, может, он был прав, однако в последнее лето этот человек ехал с нами, снизойдя, что ли, до уровня посредственностей. Не так он и отличался от всех нас по уровню мастерства, хотя его книги продавались лучше книг других членов нашего общества. Однако он был другим, здесь ничего не попишешь, он отличался от всех. Его имя было Оскар.
Прошлым летом наша глава, или как мне еще ее назвать, Елена Ивановна Хаммер, редактор совсем не популярного издательства с ограниченной ответственностью, как почти все в нашем городе, предложила, собрав всех своих протеже в кучку, "этим знойным летом махнуть на моря", за общие деньги, разумеется. Все вытаращили глаза и промолчали. Потом начали что-то бормотать о нехватке средств, о долгах, о работе, семьях, отнекиваясь, почему-то вдруг испугавшись подобной перспективе - поехать на море. Елена Ивановна, не знаю, может ее кто-то накануне хорошенько трахнул, продолжала бодро и с энтузиазмом настаивать, но, я думаю, все ее старания разбились бы на мелкие кусочки об скупость наших забитых гениев, если бы в это время не изволил посетить собрание выше упомянутый Оскар.
Высокий, красивый и статный жгучий брюнет, талантливый, успешный и богатый, он был предметом для завистливого презрения. Замкнутый, чуть странный, иной, он держался особняком в нашем обществе, его все считали чужим, а мужчины особенно сильно недолюбливали, потому что женщины особенно сильно его хотели. И тот факт, что он у нас редкий гость, всех устраивал. Кроме, быть может, Елены Ивановной. Даже девушки радовались тому, что он к нам редко приходил, ведь тогда им приходилось беспокоиться о своей, казалось бы, незыблемой, верности. Насколько я помню, ни с кем из наших писательниц романов он не заводил. Да и не было особо с кем, хотя с парочкой литераторш я переспал, так, чтобы держать марку.
Так вот, наш Хаммер вовсю жужжал о поездке к лазурному Черному морю, вошел Оскар и сказал:
- Едем.
Мы все в удивлении уставились на него.
Елена Ивановна, обрадовавшись и, я думаю, изрядно увлажнившись, вскочила навстречу, обняла писателя за могучие плечи и что-то проговорила на счет того, как он во время.
- Я слышал, вы говорили о поездке на море.
- Да, ты прав. Я как раз уговаривала наших членов отправиться в небольшой отпуск за общий счет.
У нас не было никогда своего фонда, никто никуда деньги не откладывал, и никто ни на что не скидывался. Все рассчитывали только на себя, и на известные знакомства. Так что фраза "за общий счет" была несколько притянутой за уши. Просто каждый покупал себе путевку, оплачивал сам проезд, но ехали мы все вместе, дружною толпою. Мало кому эта идея тогда пришлась по вкусу, однако именно Оскар, парень с глазами, в которых, казалось, постоянно блестели слезы, всегда такой молчаливый и скрытный, первым поддержал инициативу Елены Ивановной
В тот вечер было проведено что-то вроде голосования, большинство оказалось все-таки за, и вскорости путевки были куплены. Жребий пал на золотую середину - нашей землей обетованной на ближайшие десять дней стал курортный городок, носящий название Железный Порт, хотя, хоть убейте, ни порта, ни железа в больших количествах я там не видел. И все же это лучше, чем Гола Пристань.
Поселившись в отеле средней паршивости, наша литературная забегаловка стала веселым кружком ходить на пляжи, купаться в теплом море, а по вечерам скромно отдыхать в не слишком дорогих ночных клубах. Я разделял двухместный номер с Катей - очкастой поэтессой, которая в постели, впрочем, проявила весь свой скрытый темперамент. Стишки она катала не очень, никто не хотел ее публиковать, да оно и не странно. Большинство наших членов были поэтами, или, скорее, имели претензию именоваться таковыми, и стихи у них были либо никудышней подражаловкой на великих классиков, либо шаблонными рифмованными историями про любовь. Я входил в меньшинство прозаиков. Елена Ивановна поселилась вместе с Ростиком - шекспирщиком, как мы его у себя называли - за что ему приходилось платить не только девяносто гривен в сутки, но так же еще и известную дань нашему "патрону", за, так сказать, честь разделять с ней номер, а значит, и ложе.
Насколько я знаю, Белый - так мы прозвали Оскара за его беловороность - снял себе двухместный номер и жил там один, оплачивая двойной тариф, избегая вступать с кем-либо в контакт.
После бурных первых трех дней, за которые мы успели все, от чего потом отходили остальные семь - три грандиозные пьянки с "травкой" и беспорядочными половыми связями, экскурсия на остров Джарылгач, и много-много танцев - наше общество распалось на небольшие кучки тех, кто кого предпочел, и я, в принципе, стал таким же одиноким, как и Белый Оскар. Не то, чтобы меня никто не хотел принимать в свою компанию, но я не находил подходящую для себя. Три девчонки-поэтессы - моя сожительница по отелю Катя, еще Мария и Анна - подозреваемые мною в лесбийских связях - везде ходили вместе, одетые только в купальники да полотенца, тараторя о чем-то своем, мне не интересном. Мужчины, кто были со своими женами, или девушками, или любовницами, предпочитали их же общество. Бедный Ростик не мог отделаться от Елены Ивановной (поговаривали, что у него огромный член), а сама Елена Хаммер, как древняя матрона, выгуливала свои массивные ляжки по песчаным пляжам Железного Порта, все зычно смеясь да не отпуская руку Ростислава, держа ее в своей могучей лапе. Так уж получилось, что я остался сам. Была еще Оксана, девушка в принципе привлекательная и остроумная, но ее вдруг вдохновило море, и она принялась строчить гениальный роман, закрывшись у себя в номере. В принципе я не был против небольшой порции горько-сладкого одиночества под акомпонимент шума прибоя с запахом морской соли.
Иногда я подсаживался к девушкам, разлегшимися на пляже и подставившими свои округлые попки лучам жадного южного солнца, перебрасывался с ними парой пошлых шуток. Бывало, они угощали меня самбукой, смотря при этом заговорщицкими взглядами. Но потом они возвращались к своим непонятным и неинтересным мне разговорам, и я шел дальше. С мужчинами дело обстояло еще хуже, так как они методично напивались водкой, потом, пьяные в дрезину, шли в море, грозившее их утащить своими могучими волнами-щупальцами в самую пучину, и выходили из него трезвехонькие, после чего начинали свою песню сначала. Ни с кем подолгу не задерживаясь, я бродил по стотысячилетнему песку, который уж сто тысяч лет ласкали, гладили и лизали столь же старые волны с седыми гребешками наверху. Сунув руки в карманы шортов, я позволял вольному морскому ветру трепать мои волосы, подставлял ему свое лицо, смотрел вдаль, где небо сливалось с морем, и где, поставленная на линию горизонта, мерно и степенно плыла баржа, везя в неведомом мне направлении своей неведомый груз. Я дышал дыханием моря, я бросался под напор его обезумевших штормовых волн. Я ощущал бескрайность мира. Я все больше и больше влюблялся в море. Но все еще не знал, насколько сильно его можно любить. Я не знал, как его можно увидеть. И поведал мне это именно Белый Оскар, в один особенно штормовой день.
Мне было интересно наблюдать за ним, так как, он был тем типом, которым всегда хотел быть я, чему, однако, препятствовала моя истинная натура раздолбая и мота во всех отношениях. Мой язык слишком легко развязывается, чего не наблюдается за героями моих повестей и романов. Они всегда сдержаны до замкнутости, мрачны до странности и красивы до невозможного. Именно Белого Оскара я описывал в каждом своем произведении, и поэтому мне было особенно неприятно его общество. Однако, благодаря тому, что во всем этом я отдавал себе отчет, он меня так же и интересовал, чем не могли похвастаться мои соремесленники, тихо ненавидевшие этого человека.
Я не искал с ним встречи, по крайней мере, до предпоследнего дня нашего пребывания в Железном Порту. Видя, что он держит дистанцию, я, как человек тактичный, не переходил проведенную черту и, сталкиваясь с ним в коридорах отеля, обходился сухим "привет", чем меня чествовал и Оскар. Не в силах понять, зачем ему понадобилась эта чертова поездка, если он всех нас видеть не может, я стал к нему приглядываться. Издалека. Выходил из номера он поздно, хотя, судя по его виду, нельзя было сказать, что он только что проснулся. Когда возвращался, я не мог наблюдать, но довольно поздно, так как, лишь придя после трех часов утра в свой номер, я видел в его окне свет. Как день он проводил, загадки для меня не составляло, по большей части благодаря тому, что я, подчиняясь голосу праздного любопытства, принялся за ним следить.
Если вдруг, сидя под зонтиком за столиком какого-то прибрежного кафе, я замечал его высокую фигуру, неспешной поступью шагающую вдоль кромки прибоя, то, допивая свое пиво, или доедая мороженное, я на приличном расстоянии следовал за ним. Понимаю, нехорошо, но мне было интересно, чем занимается герой, восставшей из моей повести. Должен признаться, что расписание его на день меня несколько разочаровало: после длительной и бесцельной прогулки по морской пене, он усаживался за столик ближайшего кафе, и пил там пиво, или коктейли, часы напролет смотря на море, или за него, или сквозь него, словно ожидая, что за ним приплывет какой-то корабль, или что из пены морской выйдет Афродита; после чего прогулка повторялась в обратном направлении, уже несколько шатающейся походкой. Так он мог ходить и напиваться до самого заката, затем, в сумерках, пропитанных солью и ветром, искупаться в теплом море и, сквозь пелену ночи пробраться до следующего бара, уже отрезвленный морской водой. Ночью он принимался завтракать, запивая все это непомерной дозой кофе. А затем Белый Оскар усаживался как можно ближе к шепчущим волнам и внимал их гласу, пока сон не одолевал его. Тогда его ноги плелись до отеля, неся своего неблагодарного хозяина к постели.
За ним постоянно пыталась увязаться наша патронша, предполагая, очевидно, что у него еще больше, чем у Ростика, но натыкалась на непроницаемую стену его погруженности в себя, на стену какого-то чуть ли не аскетического отречения. Другие девушки и женщины, ехавшие с нашей группой, да и совсем посторонние, не раз подсаживались за столик к нему, где он уничтожал бутылку за бутылкой, всегда с кокетливыми улыбками и флиртующими глазками, но затем улыбки их гасли, глазки переставали моргать, а ножки сползали друг с друга, так как объект их усиленного внимания либо никак не реагировал на них, либо реагировал, но достаточно грубо.
Он искал одиночества, это ясно. Он желал быть один. Казалось, он общался с морем, что подступало к нему, но не могло его забрать, казалось, он пытался что-то ему сказать. Казалось, он носил в себе какую-то ношу, некое бремя, мучившее его. Неужели это бремя был он сам? Неужели Белый Оскар всегда был таким? Почему, меня интересовало, в состоянии заполучить любую девушку на этом пляже, он отвергал каждую, готовую лечь под него? Кто он был, герой моей повести, моего рассказа? Были ли у него близкие, родственники? Да? Тогда где они? Почему он здесь, с нами, людьми, которые ему вовсе не интересны? Была ли у него любовь? Почему глаза его постоянно наполнены слезами? Или это только так кажется?
Я читал то, что он писал. Мое честолюбие позволило отметить лишь небольшое превосходство его прозы над моей. И то, что он писал, казалось, не могло отразить того, что было у него внутри. Я не психоаналитик, и не могу по произведению писателя проанализировать состояние и состав его души. Он был не намного богаче нас всех, он был не намного умнее. Он не был иностранцем. Он говорил на том же языке, что и я. И все же он был другим. Кто ты, герой моей повести?
И вскоре он мне ответил.
А волны шептали нам, шептали, и Оскар сказал мне, что они шепчут ему - они говорили ему: София,... София,... София...
На седьмой день нашего пребывания в Железном Порту разыгрался шторм. Обрушился на бренную землю, прилетев из бескрайних морских просторов, словно гнев божий. Из-за горизонта поднялись черные, как сама ночь, громадные, подобные горам, тучи, и прилетели стремительно к берегам, где волны, достигшие невероятных размеров, обрушивались глыбами воды на некогда веселый пляж, даривший людям радость и покой, и негу, и сладкое томление. Помню, девки наши перетрусили здорово, а Елена Ивановна, как потом рассказывал Ростик, буквально с ума сошла во время грозы, и затрахала его до сердечного приступа. Моя Катя убежала к девочкам в номер, когда день обратился ночью, разрываемой вспышками слепящих молний. Гром вместе с волнами обрушился на курортный городок, разгоняя всех по своим конуркам. Я, помниться, хотел полюбоваться этим гневным и яростным явлением природы, но ветер был слишком сильным, что не позволяло близко подойти к морю. Четко запомнились прибрежные кафе, зонтики которых ломались и взлетали высоко в небо, помню дешевые лотерейки, которые у продавщиц украл шторм, помню клочки бумаг и воздушных змеев, одиноких и потерянных, что взлетали выше крыш отлей и пансионатов, уносясь куда-то ввысь, в сверкающую и бурлящую небесную бездну. Помню кипящее, клокочущее море, что вовсе не было похоже на то ласковое и нежное существо, которое приглашало нас слиться с ним под жарким южным солнцем. Море теперь казалось коварным и зловещим, оно внушало благоговейный ужас.
К утру шторм утих, однако море все еще волновалось, и гребни пены, расположенные на верхушках двухметровых волн, с диким отчаянием разбивались об мелкие песчинки бесконечной пляжной армии песка.
Ночку мне пришлось провести не веселую - я вынужден был разделять номер со вспышками молний и грохотом грома, воем ветра и ревом моря за окном, так что спать мне пришлось мало, и даже мастурбация не помогла. Жаль, не напился тогда. Утром отправился в кафе набраться кофе, чтобы предпоследний день морских каникул не проспать. В кафе был Оскар.
Он сидел, одет теплее, чем раньше - после шторма, разумеется, несколько похолодало. Джинсы плотно обегали его ноги, воротник белой рубашки дергал уставший ветер. Волосы развевались, глаза были устремлены вдаль, туда, откуда вылез шторм. Рука сжимала бутылку пива.
Я заказал себе два стаканчика крепкого кофе и сел, не спросив, возле объекта моего любопытства. Казалось, он этого совершенно не заметил. Черные зрачки, сливающиеся с черными глазами, вбирали в себя серый свет пасмурного дня. Я вдруг подумал, что впервые вижу его так близко, и у меня мелькнула мысль, что в нем течет арабская кровь. Кто знает - этого он мне так и не сказал.
Небо порвалось и сквозь бреши стали протекать лучи наглого солнца. Гидроциклы не беспокоили больше покатые волны, людей на пляже было мало. Ценителей истинной красоты оказалось не так уж много.
Я произнес, чтобы предложить хоть какую-то тему для разговора:
- Любителям моря с открытки не повезло.
Оскар сделал вид, что не слышал этой моей фразы. А может, действительно не слышал. Рука поднесла бутылку с пивом ко рту, глаза следили за эволюцией очередной волны, с рокотом накатывающей на берег.
- Я видел, к вам клеились девчата с нашего кружка - вы их отвергли.
Обжегся кофе, выругался. Ветер был холодным, я и пожалел о том, что не взял с собой теплых вещей.
- Читал одну вашу вещь - весьма оригинально.
Разменял последнюю сотню, чтобы купить кофе, а впереди еще два дня. Расточительность - вот моя основная черта.
- Вы смотрите на море не так, как другие.
Мне уже казалось, я говорю сам с собой, и даже стало как-то неудобно. Человек прямо-таки нагло игнорировал меня, а я...
Но тут он сказал, и его голос испугал меня, настолько он был неожиданным:
- Это потому что я воспринимаю его по-другому.
Взгляд моих глаз обратился к нему - Оскар не повернул головы, не повел бровей. Он все так же жадно всматривался в бескрайность, как и раньше. И все-таки он ответил мне. Все-таки я зацепил его.
В порванном небе появлялось все больше прорех, сквозь которое сочилось солнце, подкрашивая серые облака в зловещие темно-синие цвета. Море заискрилось синим и зеленым. Об волнорезы разбивались волны. Пирсы страдали под натиском воды.
- Вы смотрите на море по-другому? Интересно, что же вы видите в нем?
Я всматривался в Белого Оскара. Он был уже изрядно пьян. Может, мне повезло.
- Вы любили когда-то по-настоящему, Генри?
Удивленный тем, что он знает мое имя, я удивился так же еще и тому, что он повернулся ко мне. Бездна черная глаз его начала всасывать меня.
Неуклюже подкуривая сигарету, я ответил, пожимая плечами:
- Ну, да.
Еще некоторое время его зрачки впитывали меня, потом и он закурил. Дым сигарет моментально уносил ветер, прилетевший, должно быть, с других берегов.
- Я тоже когда-то так говорил. Любил ли я? Да, конечно, много, много раз. А потом я понял, что не любил никогда, а только коллекционировал разные романчики и интрижки. Потом я узнал, что значит любить, и теперь со смелостью могу заявить, что любовь дается лишь раз в этой глупой и пустой жизни, и лишь единицы могут ее удержать.
Я, разумеется, навострил ушки, готовый выслушать исповедь моего пьяного героя. Тогда я не знал, что способствовало его разговорчивости, его открытости, не знал, почему именно меня он избрал, как слушателя, и я жадно приготовился внимать.
Оскар продолжал, сливаясь взглядом с морем, вдыхая дым сигарет и заливая его пивом. В глазах его мне вновь показались слезы. Тогда я еще не знал, что это предсмертная исповедь.
- Прожив четверть века, и считая, что познал все, что только можно было познать за это время, не считая старости и смерти, я пресытился жизнью, как коренной житель этого городка пресытился этим вот морем. Мне надоело все, мне осточертели все необходимости, я больше не хотел вынуждать себя дышать, есть и пить, спать и бодрствовать. Мне не помогало больше вино, беспомощными оказались и наркотики. От женщин меня тошнило, как и от света солнца, и тьмы ночи, как он шума дождя и звуков ветра. Пресыщенный всем, не желавший ничего, с остывшей кровью, я сновал по моему тесному миру из угла в угол, ища не прибежища, но выхода. Мое сердце не хотело больше стучать, мои глаза не могли больше смотреть, мои ноги исходили все, что могли. И только в писательстве я находил временное утешение. Оно было словно потайная комната, где жалкой блестящей горсткой лежали мои не исполненные желания, которые, словно спрятанные сокровища, побуждали меня к поискам, побуждали к жизни. И я знал - как только весь клад будет найден, я исчерпаю себя, и тогда, наконец, придет долгожданное вечное забвение. Но потом в мою жизнь вошла она.
София.
Вздох. Дрожащее отражение моря в его глазах. Судорожный рывок руки с бутылкой ко рту.
Сигареты истлели. Громоздкие каменные облака плыли над морем, словно фантомы невиданных исполинов. Я слушал.
Оскар продолжал:
- Она была слепа, эта девушка. Слепа, как летучая мышь, как безлунная ночь за окном. И столь же слепа была моя любовь. Моя любовь к ней.
Я встретился с Софией на очередной вечеринке, на которую пришел, чтобы скоротать несколько часов своей бездарной жизни, окунувшись в омут пьянства, эйфории и оргий. Меня представили ей, как модного современного писателя, ей кто-то читал мои книги. Она была маленькой светловолосой девушкой с короткой стрижкой, на ней было серое платьице, в которое ее облекла заботливая сестра. Она же ей сделала прическу, маникюр, и надушила ее. Я пожал нежную и горячую руку Софии, которая утонула в моей руке. Ее губы, алые и пухлые, улыбнулись, но не мне, а пространству, что было перед ее невидящим взором. И тогда я почувствовал, как во мне что-то шевельнулось, хотя я давно думал, что все во мне уже умерло, и нет шансов на воскресение.
Ее голос был, как у маленькой девочки и, вообще, она вся напоминала ребенка. Не имея желания ни с кем общаться, я сел возле нее. А может, играло любопытство, не знаю. Окунувшись в аромат ее дух, в ее аромат, я внутренне, где-то подсознательно, понял, что уже не вырвусь из него в тот вечер. А оказалось, и во всю жизнь. Мы разговорились.
Смотря куда-то вдаль, я услышал ее голос, похожий на чирикание птички:
- Мне очень нравится то, что вы пишите. Никогда не думала, что повстречаюсь с вами.
Она улыбалась, смотря мимо меня, и я чувствовал, как мое сердце сжимается от боли. Почему? Ведь я никогда, или почти никогда, не испытывал сострадания, видя инвалидов, обреченных, старух, глухих и слепых. А тут... почему? Мои поклонники обычно вызывали у меня чувство отвращения, раздражали меня и бесили. Кто им позволил восхищаться моими сокровищами, моими творениями? Но тут... Я был удивлен, что среди них есть слепцы... Ее глаза, они были чистого серого цвета, а в радужной оболочке правого глаза была милая черна точечка. Позволив себе рассмотреть ее лицо, глаза и кожу, думал, что она этого не увидит. Но София увидела. Она видела все, хоть и была слепа.
- Почему вы на меня смотрите так пристально?
Испугавшись такого неожиданного хода, я не нашелся, что ответить. А потом сказал то, что первое в голову пришло, тогда еще не зная, что говорю чистую правду:
- Потому что вы очень красивы.
Слепая девушка очень смутилась, и краска залила ее бледное лицо.
- Не нужно говорить со мною на "ты". Я ведь ваша поклонница, а вы...
- Не говори, что ты моя поклонница, и не говори мне "вы".
Снова улыбка, словно солнце после шторма, засияла на ее лице:
- Пока не знаю, София. Но хочу попросить тебя об одном одолжении.
- Я слушаю тебя, Оскар.
- Позволь смотреть на тебя весь этот вечер. Дело в том, что, отрекшись от всего святого, утонув в разврате и пороке, я забыл, что такое истинная красота. И, только увидев тебя, вспомнил, как она выглядит. Ты подарила мне еще несколько часов жизни.
Она смеялась, она краснела, она смущалась, она говорила, она слушала, она позволяла мне на себя смотреть. Блеск кожи, блеск волос, бездну слепых глаз, нежность шеи и рук я впитывал в себя бесстыдно и нагло, но с ее позволения.
- О чем ты говоришь? Что значит: подарила несколько часов жизни?
- Ах, брось, забудь. Лучше расскажи что-нибудь о себе. Смерть, как охота знать, как живет девушка неземного происхождения.
- Ты мне льстишь. Ты просто играешь со мной со скуки.
- Нет, София, не играю. Мне осточертело все, даже скуку я уже не могу выносить. Я сыт по горло жизнью и вселенной, но ты... что-то даешь мне. Не знаю...
Разумеется, тогда мы не могли нормально общаться - нас все время прерывали, мы не могли остаться наедине. Сборище обезьян с бокалами шампанского в руке не видело ангельского отпечатка на ее челе.
Я просил еще о встрече, но наедине, тет-а-тет. И она обещала мне встречу, улыбкой поощряя к ожиданию, блеском глаз заставляя мое сердце биться быстрее.
Если бы вы только знали, как я был изумлен, поражен, убит наповал тем, что влюбился. Да, я был молод, но я был стар, и руки мои устало дрожали. А тут все возобновилось. Прелесть бессонных ночей, испарина влюбленного нетерпения на коже, стук сердца и этот пресловутый жар в груди, что сводит с ума, что изматывает, изводит, кажется, ведет к самой могиле, и без которого в то же время невозможно жить, которому внимаешь, который впитываешь, продолжения которого жаждешь. Я полюбил ее, я полюбил быть влюбленным, я влюбился в любовь, как в чувство. Софии образ неповторимый и нестираемый из мозга моего жег мне глаза, жег мне разум, и я все видел, видел ее серые блестящие глаза с черной точкой на радужной оболочке, ее слепые, невидящие глаза, в обрамлении черных ресниц. Движения рук, звук голоса и смеха, и аромат этот странный, что сводил меня с ума, я все вспоминал и вспоминал, пока жаждал встречи с ней, с Софией.
Но на первое свидания наше она не пришла. Ее сестра, наслышанная о моих похождениях, позвонила мне и сказала, чтобы я не трогал бедную девочку. Она говорила о том, что я разобью Софии сердце, если обойдусь с ней, как со всеми остальными, говорила, что не допустит этого, говорила, что знает, кто я такой и просила пощадить бедное дитя. Мои уговоры не помогли, она повесила трубку. Тогда я, стоя в лучах солнца, косыми столбами падавшими в мой захламленный кабинет, решил для себя, что, либо София, либо смерть, но одна из этих женщин будет моей.
У меня был пистолет, маленький револьвер, заряженный боевыми патронами - подарок коллеги, который, вручая его мне, сказал, что, если он от него не избавится, то застрелиться. Через два месяца он повесился. И все же пистолет, это вещь, которая особо опасна в руках писателя. Я много раз смотрел в черный ствол, в котором покоилось маленькое свинцовое чудовище. Много раз заряженное оружие холодным металлом прикасалось к коже моего виска, и курок взводился до упора. Я был на волосок от добровольной смерти неисчислимое количество раз, я любил играть в русскую рулетку, но теперь смерть сделала шаг ко мне, а я к ней. Привет, любимая, привет, родная. И все же отвернулся от лика ее черноглазого, и пошел к другой, сероглазой женщине, сердце которой заставляло биться быстрее мое.
Узнав, где моя София живет, я, как глупый мальчишка, пробрался ночью к ней в сад, и нашел окно ее комнаты. Луна освещала мне путь. На тихий стук слепая девушка в ночной сорочке с растрепанными волосами подошла окну, и рука ее легла на стекло - грань, столь тонкую, но разделяющую нас.
Я позвал:
- София.
И она открыла створку.
- Ты пришел.
Это был не вопрос. Ее руки тонкие протянулись ко мне, ее пальцы в прозрачном лунном свете коснулись моего лица, она нащупала мою улыбку.
- Я вижу тебя. - И тоже улыбнулась.
- София, прошу тебя, не верь всему тому, что говорят, - быстро, сам себя перебивая, заговорил я. - Не верь, я не причиню тебе вреда. Да, я подлый, низкий и коварный тип, но ты... ты меняешь меня с каждой секундой, с каждым мгновением ты делаешь меня лучше. Не верь слухам и сплетням, пусть злые языки говорят, что хотят, но знай, что я люблю тебя. Мне тяжело это говорить, потому что теперь, только теперь я понял, что еще никогда никого не любил, что только ты, и никто другой, вызвала в моем сердце спящее чувство, которое раньше притворялось, но теперь показалось в истинной своей красе. Прошу, молю, не отвергай меня. Знай, что я ничтожный человечек, что лишь для себя я жил все это время, и никто не был нужен мне, и только пользовался я людьми. И, да, я говорил красивые слова и другим, лишь бы использовать их и выбросить, но только тебе теперь, и больше никогда и никому, я говорю правду. Не отвергай меня, София, позволь всецело принадлежать тебе. Прошу, поверь мне. Вот, дай свою руку, почувствуй, как бьется мое сердце. А хочешь, хочешь, хоть завтра пойдем, поженимся? Мне все равно, что будут говорить другие, только для тебя я жить отныне готов.
Мой сбивчивый и лихорадочный монолог длился долго, луна успела преодолеть небольшое расстояние на небосводе, а вишни в саду тихо кивали в такт подкрадывающемуся ночному ветерку. И все это время София слушала меня, и я держал ее руки в своих, и чувствовал, как кровь бежит внутри них, чувствовал, что сойду с ума, как только выпущу эти пальцы тонкие. Заблестели слезы в серебряных невидящих глазах, улыбка печальная задрожала на бледных губах.
- Но зачем я тебе? Калека, обуза. Я надоем тебе в три дня.
- Нет, София, только твои глаза заставляют мое сердце биться чаще, только в твоих зрачках, пусть невидящих, я вижу свою жизнь. Прошу, молю, не отпускай...
- И ты клянешься, что всецело будешь принадлежать мне, а я тебе?
- Клянусь.
- И мы будем исполнять желания друг друга, каким бы они ни были?
- Самые фантастичные.
- И если я тебе надоем, ты сразу мне об этом скажем?
- Такого я никогда тебе не скажу.
- Но ты играешь со мной, Оскар. Может, и сам того не зная, ты играешь со мной. С собой, если хочешь, а я - лишь игрушка в твоих руках. Твой изощренный ум старается избавиться от скуки, и выдумывает изощренные игры.
- Клянусь тебе, что, если ты меня отвергнешь, я пойду к другой женщине, что ждет нас всех в конце, и уж она-то меня с радостью примет.
София смотрела на меня, видя и не видя, наши руки не пускали друг друга, ее слезы капали на мою кожу.
Она боялась, я понимаю, она боялась жестокого и коварного удара с моей стороны, и я ее не винил. Она боялась, и, быть может, думала, что игра не стоит свеч, но тут вдруг залаял дворовой пес, перепугав нас обоих. Мы услышали его быстрые шаги.
- Быстрее, полезай в окно, а то Багс тебя порвет.
Моя нога еле успела всунуться в окно, как за ним клацнули челюсти дога.
Я оказался близко к Софии. Свет луны заливал ее спальню. Пес лаял под окном. Ее глаза, в темноте такие же слепые, как и при свете, ощупывали пространство перед собой. Я почувствовал ее запах, почувствовал ее близость, жар жизни, что протекал под ночной сорочкой. Она тяжело дышала, я ловил ее дыхание, такое горячее и взволнованное.
- Твое сердце бьется быстро-быстро - ты испугалась, малышка.
- Нет, я не боюсь.
- Тогда почему ты так тяжело дышишь?
- Потому что,... потому что что-то сжимает мне грудь.
- Я знаю, что это. И, мне кажется, ты тоже знаешь.
Я сделал шаг к ней, мои пальцы коснулись ее локтей. Она схватила меня за руки и сжала крепко-крепко, словно желая предотвратить мое следующие движение, но затем хватка ослабла, ресницы, еще раз вспорхнув, упали на щеки, и губы открылись в ожидании.
Я, я не знаю, Генри, как тебе все это передать, у меня не хватает слов.
- Понимаю. Когда пишешь, все намного проще.
- Дело здесь не в том. Да, когда говорю не я, а мои руки, мне легче высказаться, но только когда речь идет о чем-то выдуманном, пусть реальная подоплека и кроется где-то под плотной вуалью вымысла. А здесь,... здесь ничего не помогает.
Я взял еще ему пива, а себе кофе. Закурили, помолчали. Некоторое время говорил только ветер, да рычали о чем-то взбунтованные волны. Грозное, взволнованное море дрожащими полумесяцами отражалось в глазах моего героя, живого, во плоти, реального, как никогда. Я писал о нем десятки раз, но вот он ожил, и рассказывал мне самые сокровенные тайны души своей, которые, готов поспорить, никто не знал.
Дым сигареты вырвался изо рта Оскара вместе со словами:
- Наш роман был кратким, как тот солнечный блик серою зимою, когда спустя месяцы солнце, наконец, выглянуло из-за туч, но лишь для того, чтобы скрыться еще на месяцы. По крайней мере, таковой наша любовь была для меня. Для Софии она же была последней. И София это знала. Первой и последней, как говорила потом она сама. Она все продумала, Генри, все было преднамеренно, и нею же предначертано, в тот день, в ту ночь, в саду, что купался в лунном свете. Тогда все решилось. И ее судьба. И моя. Все. Случай нас свел на той дрянной вечеринке, но потом решила все сама София.
Словно обреченные, в каком-то безумном экстазе мы предавались любви. Так, словно ничего не существовало до этого, а затем появилось все - земля, мир, вселенная, и только для того, чтобы мы могли упиваться друг другом, любить друг друга, внимать друг другу и понимать, что это и есть то столько лет искомое блаженство, которое теперь преступно потерять.
Я не верил в любовь с первого взгляда, с отвращением смотря на все эти романтические бредни, не верил в сердца жаркий стук от одного вида, запаха, или звука. Словно вор, укравший самую ценную вещь в мире, и боясь, почти зная, что ее могут в любой миг забрать у меня, я чувствовал себя, и старался удержать ее. Держа крепко за руку, и не отпуская ни днем, ни ночью, я ухаживал за ней, исполняя все ее невысказанные желания. Я помню, помню, как лежа ночью у меня в постели, даже слепая стесняясь своей наготы, она говорила, что ей чего-то хочется, и, я мчал на всех порах туда, куда нужно было, и брал то, чего она желала. Живя одним блеском ее глаз, теплом кожи, ароматом дыхания, сердца бесценного стуком, я терял рассудок, я готов был на все, лишь бы это блаженство продолжалось.
Голос ее звучал в ночи, когда моя голова лежала на ее груди, а пальцы женственные и гибкие зарывались мне в волосы:
- Ты играешь со мной, Оскар. От скуки обезумев, ты выдумываешь изощренные игры для своего сердца, для своего ума и тела.
- Почему ты не веришь мне, София? Почему не хочешь поверить тому, что дороже жизни собственной мне твой ноготок на левой ноге? Почему не веришь тому, что слаще всей музыки на свете, мне музыка твоей речи, твоего неслышного дыхания, твоего молчания? Почему не веришь, что из всех жидкостей всех ценнее для меня та кровь, что наполняет тебя жизнью, струясь по венам твоим? Почему не веришь, что настолько сильно люблю тебя, что хочу стать тобой? Проникнуть в тебя, не овладеть, но растворится, стать частичкой твоего существа.
Ее руки ложились мне на лицо, и она говорила:
- Дай я посмотрю на тебя, мой сладко лгущий парнишка.
- Это не ложь.
- Пусть бы даже была и ложь, я готова ее слушать все ночи вечности.
Она ловила мои поцелуи. Она видела меня насквозь.
- Твоя игра мне нравится, Оскар. Ты настолько хитер, что даже самого себя перехитрил. И не догадываешься об этом.
- Давай поженимся, София. Выходи за меня замуж.
Ее смех порвал плотную ткань предрассветных сумерек.
- Чего смешного, я сделал тебе предложение?
Но она все смеялась и называла меня глупышкой.
Проходили дни и недели, весна встретилась с летом и передала эстафету в его руки. Голодное солнце запустило свои щупальца в наш мир и принялось все поджаривать. Мы часто выбирались на прогулки. В парки. За город. Гуляли по аллеям рука об руку, тихо улыбаясь друг другу и друг другу тихо на ушко молча. Я смотрел, как ее глаза скользили по цветущему миру, не видя его.
- Ты слышишь, какие запахи наполняют воздух?
- Да.
- Нет, Оскар, ты не все слышишь. Я чувствую запахи цветущих деревьев и меда, ароматы цветов, что цветут по левую руку от нас. Вон там тюльпаны, а чуть дальше, хризантемы. Я чувствую аромат сладкой ваты и веселья, и старушки, что бредет за нами уже двести метров. Не жалей меня, Оскар, я не вижу тебя глазами, но это не значит, что я не вижу тебя вовсе. Я слышу ласточек, что сидят над нами на дубе, хотя они и не чирикают свою чирикающую песню. Слышу парочку голубей на другой стороне аллеи, как они воркуют друг другу про любовь, вытягивая свои перламутровые шейки. Я многое вижу, Оскар, иногда даже больше, чем ты. И, если бы у меня был выбор, я бы предпочла остаться слепой, нежели потерять слух, или возможность передвигаться. В мире столько прекрасной музыки, столько ароматов, что, лишись я их, я лишилась бы жизни.
Мы сидели у реки, в которой недавно купались веселые писклявые детишки и огромные, размерами с небольшой дом, женщины. Но теперь всех их смыло ливнем, а мы остались. Так захотела София:
- Я хочу посмотреть на дождь.
Мы слушали раскаты грома и звуки разбивающихся оземь капель дождя. София, по вздрагиванию моего тела, каждый раз угадывала, что сверкнула молния.
- Дождь теплый.
- Да.
- Слышишь, как дождь сливается с рекой?
- Да. Мне кажется, реке это нравится.
- Ну, что ж, дождь, твоя река ждет того же.
Нас укрывала плакучая ива и пелена серого дождя, разбавленного молниями и раскатами грома, что рокотали где-то в темно-синих тучах. В лицо Софии хлестали струи ливня, капли небесной воды стекали по нашим телам, ветер поднимал прошлогодние листья и уносил их в сторону забвения.
А потом она как-то сказала:
- Хочу на море. И...
Тут Оскар запнулся, я заметил, как скулы его сводит судорога. Лицо мужчины искривилось, мне показалось, что он вот-вот рассмеется безудержным смехом.
Море продолжало пытаться выбросится на берег, разорванные в клочья тучи неслись над ним, уходя в неведомые края за чертой горизонта. Волны в брызги разбивались об волнорезы. У края пирса стоял мужчина и снимал все это на камеру.
- Как она все рассчитала, как все четко распланировала. Она знала, что моя лихорадочная любовь с пылкими возлияниями и порывами, граничащими с безумием - всего лишь фарс, знала об этом раньше меня. Ведь даже я не догадывался об этом. И все же я ее любил. Но она сумела сделать так, чтобы я ее никогда не разлюбил, и моя игра превратилась в реальность. До того, как я понял, что это всего лишь игра, до того, как я понял, что и эти мои чувства остынут, и тогда разобьется еще одно сердце, и без того все в трещинах. Уподобившись богине, управляя временем и пространством, София сумела влюбить меня в себя на века, изо лжи и притворства она создала истину. Но какой ценой? Какой ценной?
Мы приехали сюда, в этот город, на это побережье, в этот месяц, в эти дни, с разницей лишь в год. Она сказала, что хочет увидеть море. Сказала, что хочет, чтобы это было лучшее лето в ее жизни.
Я взял ее за руку и отвел к Черному морю. Она вошла в него по колени и сказала, что видит воду.
- Я вижу воду, Оскар. Пучки моих пальцев гладят ее по поверхности. Я вижу как волны, разбиваясь об камни, тысячами мокрых осколков летят ко мне, и падают в океан, становясь неотделимой его частью. Я вижу ветер, Оскар. Седыми завитками он летит сквозь расстояния, сотрясая пространство. Я вижу солнце, вижу, как оно гладит меня по плечам и рукам, вижу, как оно касается меня. Я все это вижу, Оскар.
И она нырнула под воду, которая сомкнулась над ней, сжав в теплых объятиях.
Мы гуляли вечерами, долгими и звездными, слушая шепот прибоя, слушая шепот морской пены. Чайки проносились над нами, отчаянно крича, море исчезало, растворялось в ночи. А затем его выхватывала из тьмы серебряная луна, и мы видели волны, бегущие по лунной дорожке, спешащие к нам.
- Мы состаримся вместе? - спрашивала меня София, лежа на мне в номере отеля, отпивая красное вино из хрустального бокала.
- Да, - отвечал я. - Будем и в старости лет бродить по песку этого пляжа, держась за руки, вот так, как сейчас.
- Неправда.
- А хочешь, я выколю себе глаза, София?
- Никогда больше не говори так.
- Не буду.
- Ты бы заботился обо мне?
- Почему ты спрашиваешь?
- А почему ты не отвечаешь?
- Заботился бы. И через сорок лет мы будем пить вино, как этим вечером. Будем лежать нагие, так близко друг к другу, как только можно, и шептать друг другу нежные обещания.
- И через сто лет?
- И через сто лет.
- Чудной ты, Оскар.
- Это почему?
- Потому что это все неправда.
Так мы провели восемь прекрасных дней. Сидели вот в этом кафе, за этим столиком, пили кофе с утра, пиво днем, вино вечером. Нас утро встречало солнцем и прохладой, день зноем и теплыми безбрежными солеными водами, вечер провожал нас в номер сумерками, ароматами и криками чаек.
На восьмой вечер, окутанные запахами шашлыков, моря и сумерек, мы сидели на лавочке, устремив взгляды в соленую бесконечность. Рука Софии лежала в моей, я зарывался лицом в ее волосы. Серебряные глаза, казалось, видели все то, что и я. И тогда она, набрав в грудь воздуха, произнесла:
- А помнишь, ты говорил, что исполнишь любое мое желание, даже самое безумное, самое фантастическое, самое безрассудное?
- Да, моя нимфа, я дал тебе клятву и клянусь теперь тебе ее не нарушать.
- Чем клянешься?
- Самое ценное, что у меня есть - это ты.
- Тогда поклянись своей любовью ко мне.
- Клянусь. - И я положил руку на сердце.
- Тогда позволь мне уйти.
- Что,... о чем ты?
- Отпусти меня.
Я пустил ее руку, и лишь тогда понял смысл ее слов.
- Нет, о чем ты говоришь! Не может быть и ре...
- Но ты только что поклялся. Поклялся своею любовью ко мне. Или она не настоящая? - Ее глаза посмотрели в меня невидящим взором. Этот взгляд пронзил меня насквозь, оставив вечный шрам в моей душе. - Твоя любовь - лишь иллюзия?
- Нет.
- Тогда пусти меня. - И обернулась к морю. Ветер развевал ее волосы.
- Но почему?
- Неужели ты не понимаешь? - звук ее голоса вливался в мои уши. В последний раз. - Я прожила сносную жизнь, и только ты сделал ее прекрасной. Ты заставил меня почувствовать, что я жива, что я живу. Ты научил меня любить и восторгаться, и вожделеть, и желать, и внимать, наслаждаться, упиваться.... С тобой жизнь мне стала интересна, она стала... красочна. Мое сердце забилось, словно живое, мое дыхание стало свободнее, я,... я была счастлива. Я и сейчас счастлива. Ты, и только ты, Оскар, позволил мне познать счастье. Так позволь же мне умереть счастливой. Я хочу, с быстро бьющимся сердцем, с грудью, полною воздуха, и с улыбкой на устах войти в эту ласковую, нежную и теплую соленую воду. Хочу ощутить объятья моря, и слиться с ним навсегда, как ты сливаешься со мной. Слиться с морем, стать его частицей, быть ним, навсегда. Как ты хотел быть мной. Растворится, уйти, стать волной, странствующей по бескрайним просторам, и время от времени набегать на берег, в тщетной надежде выбраться на землю. Услышать крик чайки, шум волны, увидеть ветер и сумерек последнее дыхание, улыбнутся и войти, погрузиться, и уйти...
- Но София, я,... я не разлюблю тебя. Жизнь будет такой же, как сейчас, обещаю, клянусь, клянусьтебе.
- Ты уже поклялся. Если ты не сдержишь этой своей клятвы, то, как я могу поверить другой? - печальная улыбка тенью мрачной прошлась по ее загоревшему лицу. По загару, который она никогда не увидит.
А я не слушал:
- Клянусь, что жизнь будет красочной всегда, вечно, до скончания веков, кля... я буду заботиться о тебе, София, я до самой смерти, дряхлым стариком, буду заботиться о тебе, ухаживать за тобой, делать твою жизнь подобной радуге.
- Но не забывай, что этой радуги я никогда не увижу. Оскар, я не хочу отчаянным криком чайки кричать всю оставшуюся жизнь, чувствуя, осязая, обоняя и слыша окружающий мир, но, не видя его.
- Ты увидишь, обещаю тебе, ты...
Покачала головой.
- Не увижу, Оскар. Хоть я и слепа, но вижу кое-что, чего не видишь ты. Кончится это лето, уйдет тепло, уйдет солнце, и я тебе надоем. Я знаю это, любимый. Так позволь же мне оберечь себя от страданий, как душевных, так и физических, позволь прожить жизнь-мечту, и не возвращаться больше на бренную землю. Потому что последние дни были для меня свершившейся мечтой. Прошу, Оскар, не мучь меня, не тяни, не обременяй себя. Прошу, отпусти, и я стану одной из брызг морских, одной из чаек, что реют в воздухе прозрачном. Ведь я хочу этого. Действительно хочу. Во имя нашей любви. Во имя моей любви. Во имя твоей. И, обещаю, через год я к тебе вернусь, здесь, в это время, чайкой обернувшись, или морской волной, или ровным горизонтом. Молю, родной, пусти, не держи, не надо...
И ее пальцы выскользнули из рук моих. Босыми ступнями стройная девушка крадущимся шагом спустилась к морю и ступила в него. Оно сразу уступило ей место. Солнце коснулось горизонта, чайка, пролетев, что-то прокричала. А моя любовь уходила в море, сливаясь с ним, растворяясь в нем, становясь ним. И, в самом конце, когда неумолимая вода уже добралась до ее шеи, София обернулась,