Аннотация: Повесть-биография автора, жизнь которого тесно связана с созданием отечественной атомной энергетики
ВЛАДИСЛАВ ГИРНИС
ЗАПИСКИ
АТОМЩИКА
третье издание
Палея-Мишин
ISBN5-86020-237-7
Москва
2002
Автор выражает признательность своей жене Татьяне Николаевне за участие в работе над книгой.
ЧАСТЬ I . ВРЕМЯ ВОЙНЫ
ПРЕДКИ
Деды
В начале первой мировой войны мой дед Викентий Антонович Гирнис, паровозный машинист, не стал дожидаться немцев, а посадил жену и троих детей на паровоз и угнал его в русский город Брянск, навсегда оставив красавицу Ригу. В Брянске сдал паровоз начальству, поселился у знакомого машиниста и стал строить дом из самых дешевых подручных материалов.
Водил составы с солдатами, потом - с красноармейцами на фронты, близкие и далекие. В тифозном 1920 году умер. Вслед за ним отправилась и бабушка Аделаида Петровна. Дети подросли к тому времени и разбрелись кто куда. Недостроенный дом надолго осиротел.
В семидесятых годах, путешествуя по Прибалтике со своими детьми, побывали мы в Риге и зашли в Музей латышских стрелков. Осмотрев музей, разговорились с директором и я попросил его объяснить поступок деда.
- Не знаю, не могу объяснить. Массового бегства от немцев не наблюдалось, даже многие русские остались, а почему литовец бросил все нажитое и променял Ригу на Брянск, понять затруднительно.
Сколько раз я спрашивал о том самого деда, глядя на его старинную фотографию, - молчит дед, такой серьезный, спокойный и уверенный...
Летом 1921 года в степях под Ростовом-на-Дону погиб мой другой дед - Александр Иванович Кудряшов, коммунист, комиссар продовольственного отряда. Происходил он из зажиточной крестьянской семьи из Торопецкого уезда, Тверской губернии. Женившись, дед не- долго оставался в деревне. В 1905 году он сражался на баррикадах столицы, а после поражения стал профессиональным революционером и долгие годы скрывался от полиции. В 1918 году вернулся в Торопец начальником земельного отдела. Делил помещичьи земли в пользу крестьян. Спал с наганом под подушкой. Потом гражданская, военный коммунизм, продотряды. Торопецкий крестьянин спасал от голодной смерти питерского рабочего....
Кони шли резво, карабины давили на спины привычной тяжестью Не успели снять они карабины, залп хлестнул внезапно, как с неба, и заметались кони, и попадали красноармейцы на теплую милую землю. И смешалась их кровь с прахом земным, чтобы восстать песней:
Он упал возле ног
Вороного коня
И закрыл свои карие очи.
" Ты, конек вороной,
Передай , дорогой,
Что я честно погиб за рабочих !"
Отец
-Умер, - сказала бабушка.
Я заплакал, а потом заснул.
У гроба отца в почетном карауле стояли его ученики, время от времени сменяя друг друга, передавая при этом винтовки. Народ толпился на улице, в дом входили по очереди попрощаться. Уложили так много цветов, что за ними ничего не было видно. Разговаривали шепотом. Стояли теплые дни осени, в прозрачном спокойном воздухе плыли паутинки.
Когда гроб опускали в могилу, густо и бархатно завыл прощальный заводской гудок, отразился в высоком небе и поплыл над бескрайними брянскими лесами. Сухо щелкнули залпы ружейного салюта, глухо застучали комья земли.
Вот полный перечень вещей оставшихся от отца: две скрипки в футлярах со множеством смычков, цейссовский бинокль, широкая сванская шляпа, большая техническая энциклопедия, детекторный радиоприемник с наушниками, прекрасный набор минералов в красивом деревянном ящике, готовальня в черном футляре, часы в железном корпусе и бритва.
В Жуковке, недалеко от Брянска, отец заведовал учебной частью фабрично-заводского училища при военном обозном заводе. Проработал он там всего около двух лет, но сумел запомниться. Вокруг него всегда были люди: прогулки, самодеятельный театр, вечеринки. Но больше всего он любил свои скрипки. Хорошо помню, как брал он в руки скрипку, как выбирал смычок, натирал его и пробовал. Потом настраивал струны. Перед игрой замирал и в комнате все затихали.
В память об отце его ученики подарили мне вручную изготовленный набор слесарных инструментов и этажерку для книг. Его любимый ученик Тихон проводил со мною много времени, даже водил меня в пионерский лагерь, где жили пионеры летом. В лесу на поляне стояли палатки и висел на шесте красный флаг. В землю врыты столы, где обедали пионеры. Было место для костра. Пионеры все делали сами: готовили, стирали, заготовляли дрова, а по вечерам пели песни.
Как-то отец отвел меня на заводскую электростанцию. Через глазок можно посмотреть в топку на яркий огонь и черные печные своды. От напряжения дрожит все здание, пахнет копотью и машинным маслом. Рука отца крепкая, теплая, сам он довольный, смеющийся. Не робей, сынок !
Он был инженером, статистом балета Марийнского театра, любил искусство, технику, своих учеников, жизнь любил. Ему бы жить да жить, но сложилось иначе, в 34 года он оставил молодую вдову с шестилетним сыном
Отчий дом
Дом был не достроен. Он стоял глубоко во дворе за глухим деревянным забором. Доски стен почернели, слепо глядели окна без наличников, протекала крыша и вода ползла по стенам, оклеенным старыми газетами. Большой сарай глядел на дом покосившимися воротами, такой же серый и угрюмый.
По нашей улице проходила железная дорога, и маневровый паровоз двигал по ней в основном порожние вагоны. Называлась улица Железнодорожной. Жили на ней машинисты, стрелочники, слесари и другой рабочий люд в замасленных спецовках.
Густая трава покрывала всю улицу, но не трава, а речка Змейка была первейшим источником нашей ребячьей радости. Бежала она студеная, чистая, прямо из леса. Вдоль железнодорожного полотна ее спрямили, но рядом с нашим домом она сворачивала в огороды и там петляла сообразно своему названию. Водилась в ней рыбка вьюн. Ловили ее ребятишки старыми корзинами, промышляли здесь и гуси. В теплые летние ливни вздувалась и бурлила Змейка, тащила на себе лесной мусор, мутнела и пенилась. Для детворы не было лучше времени, то-то шуму и радости. Взрослым не до смеха, надо защищать заборы, спасать огороды, но и они, бывало, скажут ласковое слово о разбушевавшейся речушке, как о своем подгулявшем, но милом сердцу родиче.
Бабушка
После смерти отца бабушка решила жить с нами. Оставаться в Жуковке было нельзя, у отца была там казенная квартира. Единственное место, где мы могли теперь поселиться, был дедов дом в Брянске.
К дому примыкал большой огород, на котором бабушка выращивала овощи, в основном картофель, сажали его "под плуг", а выкапывали вручную. Копали все: я, мама, но больше всех выкапывала бабушка. В хороший урожай радовались, в плохой горевали. В среднем накапывали по 30-40 мешков и никогда не продавали, часть съедали сами, кормили домашних животных, остальная шла на посев.
В начале лета покупали поросенка и кормили до осени, забивали по хорошим морозам, чтобы легче сохранить мясо. В такой день бабушка бывала грустной. Смерть своих животных переживала очень тяжело. Половину туши, около 30 килограмм, продавала на рынке, это был ее главный доход в году. Стоило мясо 30 рублей килограмм. Бабушкина месячная пенсия в связи с недостаточным стажем была очень маленькая - 51 рубль, килограмм черного хлеба стоил 85 копеек, а сахара - 4 рубля 10 копеек.
Проводя целые дни при доме, в огороде, она любила беседовать со своими животными: курами, козами, поросенком. Часто их ласкала, особенно когда кормила, и все они были у нее гладкие, ухоженные и ласковые. Раньше, чем у соседей, созревала у бабушки картошка и другие овощи. Землю она понимала и любила. Со скотом, с огородом у нее всегда была масса дел. Иногда скажет:
- Ох, устала, сил больше нет.
- Так иди, полежи.
- Что ты, сынок, если я лягу, так тут же и помру.
Отношения с Богом были у нее сложные: икон не вешала, в церковь ходила только на самые большие праздники. В войну, оставшись в оккупации, потянулась к церкви - трудные были годы, потом снова равнодушие. Всегда праздновала Пасху. Готовилась тщательно. В большом блюде заранее высевала овес, и крашеные яйца лежали в изумрудной зелени сказочными драгоценностями. Пекла куличи, резала окорок, доставала варенье, покупалась водка, приглашались гости. Бывала праздничная, ласковая, полная света и достоинства, конечно, очень усталая.
Вечерами при керосиновой лампе под тихое пение самовара любила послушать мое чтение. Особенно понравились "Отверженные" Виктора Гюго. Обсуждала каждый отрывок, прерывая чтение, при этом разговаривала за героев в лицах, развивала события, восхищалась, осуждала, сомневалась, нередко выказывая несомненный артистический талант и глубокое истинно человеческое сопереживание.
Думаю, что ни у нас, ни во Франции, ни в другом месте произведение великого француза не нашло себе такого благодарного неграмотного почитателя и критика.
Когда в 1936 году в стране прошли выборы в Верховный Совет СССР и другие органы народной власти, бабушку выбрали народным заседателем в суд. Эту должность она исправно исполняла до самой войны.
Из биографии бабушки Дарьи Ивановны Ивановой (по мужу - Кудряшовой.)
Года рождения своего точно не знала, считала себя ровесницей Сталина. Родилась в селе Пчелино, Торопецкого уезда, Тверской губернии, в семье бывшего крепостного, очень бедного крестьянина. Она осталась у отца дочерью от первого брака, а от второго народились еще сестры. Вторая жена попалась хворая, падчерицу не любила, на нее-то и падала вся работа в доме. Помещица, прослышав о сироте, попросила отдать ее к ней в услужение. Отец согласился. Помещица хотела хорошего, но плохо знала деревенские нравы. Вздумалось ей выучить смышленую девочку грамоте, но отец, узнав об этом, тут же ее у барыни забрал, сказав:
- Я вам, барыня, дал ее в услужение, а грамоте учить - это уж нет, я не согласный.
Так оказалась она снова в семье при умирающей мачехе.
Любила она парня из бедной семьи, но выдали за другого, из семьи зажиточной. Муж был подпольщиком-революционером и подолгу скрывался. Прожив несколько лет в чужой семье, уехала с дочерью в Москву искать место. Начав с кухарки, доросла до повара. Служила в богатых домах, в офицерском собрании, где участвовала однажды в приготовлении царского обеда, ставшим венцом ее кулинарной славы.
Довольно долго была экономкой в семье банкира Байера. Барыня выдавала ей деньги на месяц вперед, а потом требовала отчета за каждую истраченную копейку. Обладая завидной памятью, помнила все наизусть, но записать ничего не умела. Барыня держала ее с отчетом по несколько часов, делая записи со слов и сверяя сумму на бумажке. Однажды счет шел очень долго, не сходилось несколько копеек. Бабушка стояла за стулом барыни не первый час, силы ее иссякли.
- Да провались ты со своими копейками !- воскликнула измученная женщина.
В тот же день она забрала дочь, пожитки и уехала из Москвы в Питер искать нового места.
После революции работала в Андреаполе на Западной Двине. Была поваром в большой рабочей столовой лесосплава. Как-то решили перевести ее в другую столовую, но лесорубы так возмутились, что решение тут же отменили. Лесорубов бабушка высоко ценила за большое трудолюбие, силу и смелость.
Мать
" Автобиография.
Я, Кудряшова-Гирнис Александра Александровна, родилась в 1904 году в городе Торопец, росла и училась в Ленинграде. В 1922 году поступила в акушерский техникум, который окончила в 1925 году. Работала в Ленинградской области, в городе Гатчино акушеркой до 1927 года. С 1927 года семья переехала в город Торопец, где я работала акушеркой до 1932 года. В 1932 году с больным мужем и ребенком переселились в поселок Жуковку, Брянской области. После смерти мужа, переехали на станцию Брянск -1. С 1934 года работала в инфекционной больнице медсестрой.
Мой муж, Гирнис Викентий Викентьевич, 1899 года рождения, родился в городе Рига. После переезда из Риги в Брянск он окончил Брянский железнодорожный техникум, а затем Ленинградский технологический институт и работал инженером на заводе "Электросила." В 1931 году заболел туберкулезом легких и умер в Жуковке в 1933 году. Имею сына Владислава, 1927 года рождения".
Вдумываясь в эти скупые строки автобиографии, вспоминая прожитую жизнь, я все больше удивляюсь той высочайшей степени аккуратности, профессионализма, самодисциплины, которые позволили матери пройти многолетний путь грязной, заразной, вшивой дорогой, не брезгуя, не сторонясь, не прячась, а наоборот, вычищая, убирая, что надо было на этом пути, оставаясь при этом каждый день, каждый час чистой, да еще в скудные те времена, когда не только лишней смены белья , но и куска мыла не находилось.
ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
В голодном 1933 году соседские ребятишки, два брата и сестренка, воровали у матери хлеб. "Отрежем тоненько, чтобы на свет видно." И отрезали тоненький, как бумажный листок кусочек. Мать, уходя на работу, хлеб мерила бумажной полоской, а мерку прятала. Спрятать хлеб от голодных ребят было негде .
Несмотря на скудное питание, были мы подвижны и шаловливы. Зимою в школьном дворе лихо сражались в снежки. Ходили класс на класс и часто кончали схватку в классной комнате проигравших. Страдали при этом стекла в окнах и довольно часто. Любили по- драться на кулачках. Драки считались безобидными, хотя дрались порой до крови. Драки воспитывали бесстрашие, ловкость, терпимость к боли и способствовали физическому развитию.
Наш любимый учитель - Александр Александрович Крохин преподавал ботанику и учился заочно в сельскохозяйственном институте. Но настоящим его призванием была музыка и дети. Под его руководством наш хор пел так хорошо, что мы были частыми гостями в других школах и клубах города. Александр Александрович сочинял стихи, музыку, ставил пьесы своих учеников.
А какие хорошие, добрые кинофильмы выпускались в предвоенные годы. "Дети капитана Гранта" шагнули с экрана в нашу жизнь, давая силу, мужество, преданность, все лучшее, к чему стремятся дети. Как удачно это произведение поставило нам в пример героев далекого времени, другого народа, сделало их эталонами морали на многие наши годы.
Спой нам ветер про дикие горы,
Про глубокие тайны морей,
Про птичьи разговоры,
Про синие просторы,
Про смелых и больших людей.
Нас не только учили, нас воспитывали, прививая любовь к Родине, справедливости, честности. Мы все были пионерами и приходили в школу в красных галстуках. Если дал честное пионерское, то выполнять надо было обязательно, иначе как смотреть в глаза товарищам?
Торжественная пионерская линейка проводилась довольно часто. На этот раз все ученики в испанских голубых шапочках с красными кистями. Информация о тяжелых боях в Испании. Сообщение о прибытии испанских детей в Советский Союз. Посреди зала символический пионерский костер, серьезные лица, торжественная тишина.
- Пионеры, к борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы !
- Всегда готовы !
Повесть Аркадия Гайдара "Тимур и его команда" печаталась в "Пионерской правде". Газету читали в школе, обсуждали, подражали. Никто не оставался безучастным. Мы страстно любили Николая Островского, Аркадия Гайдара, Жюль Верна, Виктора Гюго, Джека Лондона, Лилиан Войнич. Романтика борьбы и труда - это у нас с детства.
Каждую шестидневку после уроков приходили в классы санинструкторы. Они учили нас переносить раненых, оказывать первую помощь. Но самое главное, что пригодилось на всю жизнь, - они терпеливо и настойчиво обучали искусству перевязок ранений всех частей тела. Это была большая премудрость перевязать так, чтобы повязка долго держалась , не жала, была бы впору. Сколько раз приходилось добрым словом вспоминать этих умелых и отважных людей, ставших в войне санитарами. Общество содействия авиации и химической защиты - ОСОАВИАХИМ - обучало нас основам защиты от химического оружия. Устраивались химические тревоги и в школе, и в поселке, отрабатывали приемы защиты в полубоевой обстановке. Мы хорошо знали противогаз и умели им пользоваться. Старшеклассники обучались стрельбе из оружия. Лучшим присуждалось звание "Ворошиловский стрелок" и выдавались красивые значки. Международная организация помощи рабочим - МОПР - собирала средства и у нас в школе, но главное, конечно, не в деньгах, а в международной солидарности, которая прививалась нам с детства. Международный юношеский день - МЮД - отмечался факельным шествием. Под вечер собирались в парке, устраивали митинг, а с наступлением темноты зажигали тысячи факелов, и колонны проходили по городу, распевая революционные песни.
Мы с интересом наблюдали за всем, что происходило на железной дороге, большинство из нас должны были стать железнодорожниками, продлить династии отцов и дедов. Новые марки паровозов, автоматические стрелки, светофоры не ускользали от нашего внимания. Знали мы и о вредительстве на транспорте, не раз слышали: то рельсы разберут, то бревно поперек дороги положат, случались и крушения поездов, но никто из нас таких случаев не видел, а к нам эта беда пришла прямо в дом.
Однажды бабушка принесла из столовой, где она временно работала, два ящика макарон. Они оказались с гвоздями. Бабушка не спала всю ночь, прочищая перышком каждую макаронину. Да и как иначе? Макароны были тогда редкостью, их прислали специально для слета передовиков леспромхоза, для лучших лесорубов, сплавщиков, лесников. Как она еще усмотрела эти гвоздики вовремя, а то был бы праздник! Такие были времена.
Нам, детям, хорошо была известна поговорка "делу - время, а потехе - час". И зимой, и летом доставалась уйма всякой домашней работы, а в некоторых семьях ей отводилось главное место. Принести воды, наколоть дров, присмотреть за младшими братьями и сестрами, сбегать в магазин за хлебом, керосином или в молочную кухню, убрать за скотиной, накормить кур, встретить с поля коз, иначе они залезут в чужой палисадник, прополоть грядки, полить огород, всего не перечислишь !
В редких семьях следили за успеваемостью детей, еще реже помогали в учебе: у родителей своих дел хватало. Мало кто слышал ненужный вопрос: "Сделал ли ты уроки?" За плохие отметки в четверти полагалась хорошая трепка , мера вполне достаточная. Учиться начинали с восьми лет, не умея ни читать, ни писать, этому обучали в школе.
После окончания начальной четырехлетней школы, которая была обязательной, многие ученики уходили в школы фабрично-заводского обучения - ФЗО, или учениками на железную дорогу, остальные учились до 7-го класса (неполная средняя школа), после чего могли поступить в техникум, или стать счетоводом, лаборантом, но большинство становились рабочими. В среднюю школу - десятилетку принимали только с хорошими отметками, при отличном поведении. После десятилетки человек считался достаточно образованным. Студентов институтов в нашем поселке было немного.
Дружба между мальчишками завязывалась часто еще в дошкольные годы. Мой первый друг Алик Спятницкий был сыном соседей - рабочего дяди Сережи и его жены тети Симы. С первого до последнего школьного дня мы вместе учились, помогали друг другу сделать домашние задания, вместе работали по хозяйству то у него, то у нас. У Алика были еще два брата и сестра. Тетя Сима - домохозяйка, неграмотная, дядя Сережа ходил в школу четыре года, он умел читать и писать.
По вечерам у Спятницких взрослые рассказывают сказки. Не те сказки, что в книжках, а простые народные с соленым содержанием и крепким русским словом. Эти непечатные сказки каждый раз сказывают по-своему, по прихоти, по настроению рассказчика. Они полны юмора, поучительны и, конечно, наивны. Были сказки про Пушкина и Лермонтова, про генералов и солдат, царей и мужиков, они непременно обманывали друг друга, были и печальные истории. Эти незатейливые сказания слушали много раз, а все было интересно.
В доме Спятницких большая русская печь, хорошо на ней в стужу, только дров надо много. Ездили за дровами в лес. Большие сани даже пустые идут по заснеженной дороге нелегко. Везем мы их с Аликом вдвоем, жарко. В лесу ждем дядю Сережу, он работает на военном заводе в лесу, километрах в трех от поселка. Рубит сухие деревья дядя Сережа , воз все растет и растет. Втроем с трудом сдвигаем груженые сани. Первый и последний отдых на выезде из леса. Дядя Сережа садится, закуривает, посмеивается над нами, говорит назидательно:
- Работать, ребятки, всегда надо так, чтобы спина была мокрая.
Старший брат Алика Коля принес свои расчетные листки и вместе с нами подсчитывает свой месячный заработок. Мы складываем и множим копейки, копейки, копейки, счет идет долго. И вот итог - 270 рублей. Коля недоволен, в прошлом месяце было 300, для начинающего токаря, не так уж и плохо. У моей матери в больнице оклад был тоже 270 рублей.
Другой мой приятель Витька Кутко всегда одет не по росту. У него два старших брата, Витька донашивает за ними, что останется. Отец у него столяр, мать домохозяйка. Огород , сад, кролики, но достатка в доме не было. Шутка ли - трое сыновей ! Ни мне , ни Витьке карманных денег не давали, а деньги всегда нужны, соблазнов так много. Частенько на нашу улицу приезжал сборщик тряпья на лошадке, к его приезду мы собирали кости, лом цветных металлов, а получали в обмен рыболовные крючки, переводные картинки, краски. Много было шуму при копеечном этом товарообмене, но польза очевидная - с малых лет приучались мы к экономии, понимали, что ничего нельзя выбрасывать, все сгодится для дела.
С Толиком Бодровым я сидел на одной парте. Он хороший мальчишка, но очень непоседливый, не давал он покоя ни учителям, ни матери, ни своей сестре отличнице. Какой-то бешеный мотор работал в нем, и его никак нельзя было остановить. Высокий, красивый, остроумный, лучший танцор, солист хора, забияка и любимец всех девчонок. В сокровенной беседе сказал : "Я буду красным командиром".
Футбола, волейбола, хоккея у нас не было, мы играли в свои немудреные игры, были бы желающие. А играли помногу, особенно в лапту, даже взрослые парни играли с нами вместе. Если компания складывалась маленькая, играли в чижа, самую простую, но увлекательную игру. Коньки еще не приобрели спортивного значения. Катались в свое удовольствие, кто как умел. Коньки считались непременным спутником каждого мальчишки. Привязывали их к валенкам веревочными петлями. Катались на катке, что заливали пожарники на площади. Но это была обычная каждодневная езда, а вот иногда...
Бывают такие годы, когда снег выпадает поздно, а морозы ранние. Таким временем уходили мы с коньками далеко в лес, откуда начиналась Змейка. День морозный солнечный. Под ногами пожухлая заиндевелая трава. Далеко слышно, хорошо дышится, легко шагается. И вдруг, что это? Перевернутый лес смотрит вершинами вниз, куски неба упали между деревьями к самым нашим ногам, сухой камыш чутко сторожит чудное видение. Под ногами молодой ледок лесных болотин, он еще гнется и трещит, под ним зеленые травы, черные корни, серебряные пузыри, в нем отражаются и наши раскрасневшиеся лица. Счастливое сочетание чистой воды, лесной тишины и легкого мороза рождает это лесное зимнее чудо.
Ранней весной, когда снег не весь еще стаял, ходили на Снежку за бобриками. На прибрежных холмах, поросших редкими соснами, быстро прогревалась земля и расцветали эти первые в наших местах подснежники. Фиолетовые мохнатые венчики доставляли радость даже нам мальчишкам.
Снежка каждый год меняла берега. В половодье скрывались под водой песчаные откосы и заросли ивняка. Когда вода сходила , бежали знакомиться с новыми местами. Где был лужок, теперь кристальной чистоты ослепительно белый песок. Старая коряга, с которой так удобно было удить, пропала неизвестно куда, только глубокие места не покорялись весенним речным капризам.
Купаться начинали, как проклюнутся дубовые почки. К полудню переставала ловиться рыба, уходила в глубину, отдыхала, пережидая жару. Вот тут-то и бросал кто-либо удочку на берег, с шумом плюхаясь в воду. Через миг река кипела от голых мальчишеских тел. Купались долго, пока не покрывались пупырышками - гусиной кожей. Тогда в песок! Чистый , белый, дышащий печным жаром, он принимал в свои объятия дрожащие наши ребрышки, согревал, убаюкивал. И не было лучше и чище постели ни в какие времена !
После первой же рыбалки слезала с нас клочьями зимняя шкура. Не просто это - выстоять у реки с утренней до вечерней зорьки. Слепят глаза солнечные зайчики, плечи ноют от ожогов, колени подкашиваются, голодный желудок завязывается тугим вопящим узелком, но азарт, азарт... Наконец, плечи остывают, заходит солнце, вечерняя тишина мягко струится вместе с водами. Поплавки то и дело ныряют: вечерняя зорька самая прибыльная. Вот и лягушки стройным хором возвещают конец дня, начало ночи. Поплавков не видно. Сматываем удочки, считаем улов. Спокойной ночи, Снежка, до завтрашнего утра !
Если Змейка - ручей, Снежка - речка, то Десна - река настоящая. Течет она издалека . В половодье заливает Десна широкую луговину, заливает рельсы железной дороги и перестает тогда ходить рабочий поезд в город. Вот в такие времена по большой воде приходил к нам из Киева пароход. Красивый белый корабль с красными колесами, с капитаном в речной форме, с колоколом, шумной толпой, смехом, музыкой, пароход казался сказочным пришельцем из далекого счастливого мира. Старики говорили, что пароходы ходили к нам раньше все лето, но Десна обмелела еще до первой мировой войны, хотя и сохранила свои буйные многокилометровые разливы.
Выше по Десне километрах в тридцати был пионерский лагерь. Мне довелось побывать там единственный раз . Деревянные бараки стояли у самого берега, но купаться нас не пускали, вода еще не прогрелась. Вот тогда-то, в ожидании купального сезона, мальчишки стали хвастаться своим умением плавать. Я в то время плавать вовсе не умел, но тоже похвастался. Когда нас впервые повели на купание, была еще надежда, что мальчишки забудут, но они не забыли. Отступать было некуда, надо было плыть. И я поплыл... Страха не испытал, быть может сознание отключилось раньше, чем ринулся в воду. Невероятным образом очутился во дворе своего дома, по тропинке шла ко мне мама и улыбалась, было тепло и солнечно.
Вытащили меня не очень скоро - ребята были уверены, что я нырнул. Когда вернулось сознание, увидел десяток склоненных надо мною голов, на фоне черного-черного неба.
В то же лето я научился плавать, при этом тонул еще раз, сам выкарабкался, не помню как. Вскоре стал среди своих сверстников одним из лучших пловцов, а любовь к плаванию сохранил на всю жизнь.
Поздними летними вечерами ходили купаться на Десну. Дорога - заливными лугами. Сенокос: аромат свежего сена плавает над лугами, такими родными, такими ласковыми плотными волнами. Река крутит черные воронки водоворотов, плещет на плесе рыба. После теплой, как парное молоко, воды прохладный ночной воздух обжигает тело. Каждый мускул трепещет и радуется. Дневной усталости как не бывало. Отличное состояние, прекрасное настроение. Земные радости - как они просты !
Невелика наша улица, всего-то дворов двадцать, но это не просто дворы. У нас свой уличный комитет, который подчас и сложные дела решает, общественными работами руководит, а их на улице много. Жили дружно, делить нечего, все своим трудом, своими руками, а люди разные и по возрасту, и по нраву. Женя Бабарина веселая, общительная, оттого любит ее вся наша улица. Где, как не у Жени справить, в складчину Новый год, Первое Мая? Из горницы всю мебель вон, столы, стулья, скамьи, посуда со всей улицы. На столах соленые огурцы, квашеная капуста, картошка, хлеб, сало, моченые яблоки, в графинах водка, в кувшинах квас. Гуляй, народ! Вот взвизгнула гармошка, старый дед затренькал на балалайке, задорная соленая частушка полоснула по живому, взорвала застолье и пошел лихой перепляс, зазвенели окна, закачалась крыша, шарахнулись собаки во все стороны. Гуляй, народ!
В середине тридцатых годов промышляли еще бродячие мастеровые. Вот стекольщик со своим ящиком обходит улицу за улицей. "Стекла стеклить, стекла стеклить!" Кому надо - услышит далеко. Работает тихо, берет недорого. Разбитое стекло старается использовать, если не в этом доме, так в следующем. За работой любит поговорить, войти в знакомство, помочь, если надо, в хозяйстве любым мужицким делом. Уважает чай с сахаром.
Жестянщик носит с собой тяжелый круглый штырь, на котором намотан рулон жести и, конечно, молоток с ножницами. "Тазы, ведра чинить, крыши править!" Жестяная работа шумная, жестянщик на ухо туговат. В разговоры не вступает, сразу берется за дело, работает быстро, качество проверяет водой: не течет вода, чего еще надо. Любит большие подряды, любит сорвать деньгу, выпить рюмочку. Такая уж у него работа.
В начале зимы приезжали из леса артели плотников. Ставили срубы, привозили свой лес. Ехали надолго, со своим сеном. Жили у заказчика.
Бревно размечали бечевой, натертой мелом, это дело минутное. Потом два плотника одними лишь топорами отесывали бревно на брус. Готовые брусья затаскивали на подмости и пилили из них доски. Пила широкая, длинная. Сверху на подмостях один пильщик, другой внизу на земле. Отпилив доску, менялись местами: вверху труднее. Чистые пахучие опилки застилали снег янтарной пылью. Пилили в рубахах, пар шел от мокрых спин: работали от темна до темна.
Колоть дрова и то дело не простое, каждое полено понять надо. Хорошо колоть сосну! С березой труднее. Дерево это неподатливое, упрямое. С суковатым березовым поленом так наплачешься, что и бросишь до следующего раза. От березы исходит тонкий еле уловимый аромат весны, тающего снега, березового сока. Осина, если не сырая, колется легко, пахнет горькой свежестью. Всего лучше управляться с елью. Ставишь бревнышко на кряж, одной рукой поворачиваешь, в другой топор. До, ре, ми, фа, соль - с музыкальным звоном разлетаются полешки. Ровненькие, желтенькие, как апельсиновые дольки. Стучит топорик, играют мускулы под мокрой рубахой, заигрывает мороз с мальчишеским телом. Красота!
Когда переходили с шестидневки на рабочую неделю, никак не могли привыкнуть к диковинным субботам, воскресеньям. Раньше как было просто, выходные через пять дней, на шестой, а теперь и учиться , и работать стали больше. Понимали, что не к добру это.
Зимой 1939 года потянулись на север воинские эшелоны, шла война с финнами. У мальчишек появились химические грелки (чего только мальчишки не достанут). В пакете из плотной бумаги серый порошок, если смешать его со снегом, грелка разогревается и долго не остывает. Морозы тогда стояли такие, что рельсы лопались.
В магазинах за хлебом выстраивались длинные хвосты очередей, появились заборные книжки - предшественницы продовольственных карточек. На железной дороге вводили строгие порядки, подтягивали дисциплину: за опоздания, прогулы, невыполнение распоряжений строго наказывали. Железнодорожники переходили к работе по законам военного времени. Одними из первых приняли они на свои плечи тяготы надвигавшегося лихолетья.
Однажды в поселке возник пожар. Потушили его только утром, когда сгорело все, что могло сгореть. Незнакомый еще едкий запах пожарища тревожно щекотал ноздри. Сгорели новый железнодорожный клуб и магазин. Говорили, что это был поджог. В огне погиб пожарник. Росла и ширилась тревога.
В такое вот время заканчивали мы седьмой класс. Сданы экзамены. Каждый выбирал себе дорогу. Вечерами собирались большими ватагами вместе с девочками, гуляли по поселку, по окрестностям до рассвета, пели много и хорошо. "Катюшу", "Синий платочек", "Вечер на рейде".
До войны оставалось несколько недель.
Мы с Толиком Бодровым заняты серьезным делом - помогаем дяде Силе ремонтировать старую леспромхозовскую полуторку. Автомобиль разобрали до болта, все перемыли, вычистили, что-то заменили. Дядя Сила перезалил и расточил подшипники, а мы в это время красили зеленой краской кузов. Обедали в гараже, хватая хлеб и сало масляными руками, отчего становилось еще вкуснее. Начали сборку, самое интересное. Новой кожей обтянут конус, перебранный и заряженный аккумулятор на месте. Ну, поехали!
- Нет, - говорит дядя Сила, - нужна обкатка, пойду за другой машиной.
И вот мы на буксире, дядя Сила садится за руль. Тронулись! Долгое время нас возят на привязи. Наконец, первые попытки включить мотор. Вначале оглушительные хлопки и клубы дыма, потом мотор наладился и вот мы уже катим сами, сначала медленно, потом побыстрее. Встречный ветер крепчает, мы пляшем в кузове от радости.
До начала войны оставалось несколько дней.
Летний вечер долог. Пришли со смены чумазые мужчины. Спала жара, прокаленный за день воздух быстро остывает. Хозяйки и ребятня, гремя ведрами и цепями колодцев, принялись поливать огороды. От домов и заборов легли длинные тени, вылетели не злые еще комары. Вот первые лягушки пробуют голоса, а вскоре тысячеголосый лягушачий хор славит вечернюю прохладу. Сначала далекое и вот уже близкое мычание стада, лай потревоженных, сморенных дневной жарой, уличных собак, крики хозяек за воротами: "Майка! Майка! Белянка!" Стук подойников, вечерняя мелодия молочных струй, ударяющих сначала о пустое звонкое ведро, а потом глухо по шапке молочной пены. Стакан парного молока, теплого, пряного, впитавшего ароматы трав , вод и ветров. Кусок хлеба, отрезанный широким кухонным ножом. Сумерки. Звон комаров за окном. Роса.
На соседнем крылечке всплакнул патефон:
"Как много девушек хороших,
Как много ласковых имен..."
Рано гаснут окошки, старшее поколение нуждается в отдыхе. Засыпают натруженные, наболевшие, намаявшиеся в жару. Спокойной ночи, спите, спите...
До начала войны еще несколько часов.
ЭШЕЛОН
Первые бомбы упали на самой окраине, рядом с лесом. Их было две. Вывороченный песок еще разил сгоревшей взрывчаткой, а ребятишки копали его, кто чем мог, в поисках драгоценных осколков. Черные зазубренные кусочки металла высоко ценились мальчишками в первые дни войны.
Воздушную тревогу объявляли по радио, но мы узнавали о ней по гудкам паровозов. Еще задолго до лая зениток врывались в тишину паровозные вопли. Три коротких и один длинный, три коротких и один длинный... Смолкают гудки под зенитки, разрывы бомб и вздохи земли. Паровозам хуже всего, им некуда деться, ни укрыться, ни спрятаться. Вот и плачут они , ожидая своей участи. Первой погибла паровозная бригада от взрыва котла: в паровой котел попал осколок бомбы, упавшей не так уж и близко. Их похоронили на кладбище с оркестром и прощальными речами. Это были последние похороны по нормам мирного времени, потом хоронили тихо.
Длинные шлейфы дыма тянулись над поселком и смешивались у горизонта. Сухарный завод горел желтым дымом, военная база - черным. Немцы давно улетели. Яркое солнце ласкало зелень, пахло гарью и взрывчаткой. Коровы ревели, от страха, от голода. Стада на выпас не гоняли. Многие хозяева уехали, приткнув свою животину к соседям. Кормить было нечем, сено не косили, в дальних колхозах начинали жечь хлеба.
Каждый вечер самолеты с крестами шли стройными рядами, тяжело груженые, шли по прямой, не отвлекаясь, не укрываясь, шли на Москву. В их строю то и дело вспыхивали облачка разрывов, но урон приносили незначительный. По ночам самолеты хозяйничали у нас почти безнаказанно: бомбили не торопясь, в основном железнодорожную станцию. Иногда самолет вдруг вспыхнет яркой звездочкой в лучах прожекторов, кажется, что никуда теперь не скрыться крылатому разбойнику, все зенитки бьют по одной цели, но он , сбросив бомбы куда попало, уходит от прожекторов и зениток. Вот этих шальных бомб мы боялись больше всего.
Несколько дней тишины. Не падают бомбы, не стучат зенитки, не захлебываются криками паровозы. Прогорели пожарища. Утренний воздух чист и ласков. Бездомная недоенная корова, что щиплет траву у забора, бросает свое занятие и устремляется навстречу случайному прохожему и мычит, и бежит за ним, стараясь не отстать, словно собака. На душе становится муторно, хуже чем при бомбежке. Страшное это дело - затишье среди погрома.
Ночь гибели была лунной и звездной. Паровозы завыли поздно и растеряно. Самолеты шли плотным строем, шли деловито и медленно. Бомбы падали равномерно и взрывались сплошным огненным валом. Вот он миновал станцию, прошел над центральными улицами и двинулся прямо на нас. В щели стало тесно и жарко. Земля глухо стонала и колыхалась под ногами. Посыпался песок между бревнами настила, истошно закричали дети и женщины. Рвануло где-то рядом, едкий дым смешался с диким страхом. Первое, что дошло до сознания, был свет, необыкновенный розовый колеблющийся свет проникал в нашу щель с улицы.
Все горело кругом. Под полной луной, под яркими звездами, под теплым бездонным небом торжествовал спокойный неторопливый огонь, пожиравший целый город. Остановившимися глазами смотрели люди на мощь и красоту огня, на гибель города. Молчали дети, молчали старики. Стояли безмолвною стеной, освещенные пожарищем.
От нашего квартала до самой станции сгорело все в эту ночь. Частоколом стояли опаленные печи с печальными высокими трубами. Вот здесь был магазин, тут пожарная команда, вот наша школа, от нее осталось несколько закопченных труб. Все было кончено. Только поезда шли, как и прежде.
Пришла пора и нам эвакуироваться. Мысль о том, что надо бросить дом, огород, коз, все то, что давало средства к жизни, лишила бабушку той прочной надежной основы, на которой держалось все ее существо. Тысячу раз она уверяла себя, что везде люди живут и мы проживем, и столько же раз жестокая реальность ломала слишком общие и туманные эти доводы. Где жить в чужих местах, чем питаться, к чему приложить руки, что делать с домом, с козами? Ни на один вопрос не находилось ответа. А тут еще сгорел почти весь поселок, очередь была за нами. Со всех сторон спешили, наваливались несчастья и не было от них никакого спасения.
Наконец, назначен был день отъезда. Забили досками окошки, отдали соседям коз и уже не отходили от эшелона, в котором уезжали работники городских и районных учреждений, рабочие мелких предприятий, учителя. Это был один из последних эшелонов. На нашем вагоне нарисовали красный крест на белом фоне. Перед самым отъездом бабушка отказалась ехать. Никакие уговоры уже не помогли. И она осталась на обочине, маленькая, серенькая, пришибленная старая женщина, со своей бедой, с нашей бедой, с бедой своего народа на годы немецкой оккупации. Эшелон уходил под вечер, одинокая фигурка растворилась в лучах заходящего солнца.
Бабушка, моя бабушка! Была ты моим милым другом, хранителем моим и хулителем, кормилицей и поилицей. Ты дала мне первые уроки труда и мужества, упорства и терпения, заменила мне отца и деда. Ты, простая неграмотная женщина, стала для меня воплощением мудрости, достоинства и правды. Какой же великий труд ты совершила!
Прощай, бабушка! Придется ли еще свидеться?
Поезд шел медленно. То и дело вагон кидало из стороны в сторону на чиненых перечиненых рельсах, гремели буфера, стонали рессоры. Постепенно налаживался быт на колесах. Приспособились сохранять воду в ведре, завернув его по верху клеенкой. Устроили туалет, завесив угол вагона простыней и пожертвовав для этого золотистый медный таз для варки варенья, отчего он тут же стал зеленым. Натаскали сена для логова. На стоянках обменивались сведениями. Ехали, жили.
На полустанках пропускали поезда. В эшелонной табели о рангах мы занимали последнее место. Везли танки, пушки, боеприпасы. На каждой платформе часовой - не подходи! Печальные санитарные поезда с красными крестами на зеленых пассажирских вагонах шли без задержки туда и обратно. Голодным ревом ревел эшелон со скотом, уходивший на восток. Дорогу, дорогу! А мы - потом. Мы не ехали на войну, не были ранены, не ревели от голода и жажды. Мы ехали в тыл, понимали и терпели, не зная , куда нас привезут.
Все мы покатились кувырком, когда вагоны с грохотом полезли друг на друга, паровоз завыл тревогу и тут же над нами пронесся с ревом самолет. Люди посыпались из вагонов, как картошка из прорванного мешка. Прыгали, падали. Хватали на руки детей и бежали, и кричали, кричали... Самолет сделал круг и вновь зашел в хвост эшелона, а люди прыгали, прыгали. Но самолет прошел над поездом, не сделав ни одного выстрела, и так же низко и медленно ушел за горизонт. Люди продолжали прыгать и бежать от вагонов. Не могли поверить, что опасность миновала, боялись, что ушедший самолет приведет новые и тогда...
Прошло какое-то время, прежде чем к людям вернулось сознание. Прежде всего стали искать детей. Если только что бежали в одну сторону - от поезда, то теперь все бежали в разные стороны. "Витя! Витя ! Маша ! Лиза!" Гигантская людская карусель, постепенно успокаиваясь, втягивалась в открытые двери вагонов. По полю бегали еще ошалевшие матери в поисках последних потерявшихся детей, а паровоз гудел отправление, стоять на месте было опасно. И ехать было опасно, и жить тоже.
По крышам вагонов загрохотали сапоги, остановились над моей дверью и с крыши свесилась курчавая веселая голова. "Ты врачихин сын? Ты не бойся, сейчас мы твою мать в другой вагон будем пересаживать, женщина рожать надумала. Этот немец - летчик думал, нас меньше будет, а нас больше становится!" И громко засмеявшись, курчавая голова скрылась, а сапоги прогрохотали дальше к паровозу. Поезд остановили и было видно, как от вагона к вагону побежали люди и с ними мать в белом халате, такая маленькая, если смотреть издали.
По ночам стало холодно, и мы зарывались в сено. В других вагонах теплее, там по 30-40 человек, а мы с матерью вдвоем. Санитарные носилки так и пролежали в углу без надобности, зато санитарная сумка худела с каждым днем. Болели старики и даже умирали, рождались дети. До всего матери было дело, но раненых не было. Не было больше и налетов, эшелон уходил в глубокий тыл.
Долго стоим на пустынном полустанке. Паровоз ушел по другим делам. Натаскали дров, задымили костры, потянуло забытым жильем, запахла печеная картошка. Хорошо у костра вечером! Утихают, смолкают дневные хлопоты, неторопливый разговор сменяет песня:
Глухой неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной,
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой...
Ранним сереньким утром остановились на маленькой станции. Вдоль вагонов побежали люди, что-то крича на ходу. Не сразу дошел смысл торопливых слов "разгружайся, вылезай, не задерживай состав, скорее, скорее!" Заспанные, привыкшие к колесной неторопливой жизни, люди с трудом продирали глаза. По одну сторону дороги тянулись мокрые черные поля, по другую - маленькие серенькие домики. Какие-то люди, подводы, лошади суетились поблизости. Выходили из вагонов, устраивали пожитки на подводах, прощались с соседями, разъезжались по окрестным колхозам. Через час стало пусто, только мать не сошла. Кивая на носилки и сумку с крестом, доказала-таки, что ей надо сдать имущество в ближайший госпиталь. Видя бесполезность уговоров, на нее махнули рукой, и мы разгрузились в городе Балашове.
Кончался третий месяц войны.
ТЕЛЕФОННАЯ СТАНЦИЯ
По краям парка каменной рамой выстроились двух- и трехэтажные здания городских учреждений, школ, магазинов. За ними во все стороны разбегались деревянные домики вдоль широких и большей частью не мощеных улиц. Одна из них упиралась в Японию - самый грязный район города, построенный на черноземе, другой конец - в мост через Хопер. Новый бетонный мост был гордостью города, так же, как театр, элеватор и электростанция. За мостом простиралась заречная слобода, ежегодно тонущая в весеннее половодье.
На краю Японии - базар, большущая площадь с рядами прилавков. По воскресным дням там шумит и колышется толкучка. Здесь продают с рук, стоя или медленно прохаживаясь в пыли или грязи, смотря по погоде. Тут можно все купить, продать, узнать, потрогать, примерить.
В семье, где нас поселили, две дочери. Старшая Надя, с ребенком двух лет, собиралась повторно выйти замуж. Ее жених - летчик. Он уже побывал на фронте, теперь осваивал новую технику на балашовском аэродроме. За несколько дней до свадьбы принесли Наде документы, обгорелую пачку денег, да фотографию - все, что осталось от молодого, красивого, очень застенчивого и доброго парня. В ночном полете самолет разбился недалеко от города , вот и все.
Занятия в школах не начинались. Школьные здания заняли госпитали. Мать работала в одном из них. Много, очень много нужно мягких проворных, выносливых женских рук: обмыть, перевязать, накормить, убрать за сотнями, тысячами беспомощных мужчин, вдохнуть в них веру в выздоровление, веру в жизнь. И вместо школы шли девочки в госпитали.
Выдали продовольственные карточки. Желтые, зеленые, красные, радужные бумажки с именами, фамилиями, печатями и маленькими талончиками дней, долгих дней войны и послевоенного времени. На каждый день 500 г хлеба, если ты рабочий, 400 - служащему, 300 - иждивенцу. На месяц 400 г сахара, 300 г масла, 800 г мяса, 1200 г крупы, соль, спички, мыло - все по карточкам. Но достать можно было только хлеб и то не каждый день.
Цены на рынке удваивались с каждым днем. Стакан пшена стоил 20 копеек, потом - 50, рубль, два, пять, десять, двадцать и, наконец, деньги брать перестали. Бесполезными лохматыми пачками лежали они у тех, у кого они были, у нас не было и денег. За стакан пшена, за кусок хлеба отдавали последние вещи: штаны, рубаху, часы, золотое обручальное кольцо.
Зима накатилась суровая, ранняя. 7 ноября замела поземка. Жили мы уже на третьей по счету квартире, совсем рядом с Хопром. Железная печурка по вечерам освещала наше узкое, как коридор, темное жилище багровым светом. Очень скоро становилось холодно, к утру вода в ведре замерзала. Спали не раздеваясь.
Учеников в школе оставалось все меньше. Продолжать учебу было бессмысленно. Приходилось думать о работе. Мне исполнилось четырнадцать с половиной.
Начинался седьмой месяц войны.
"Ничего, выучим! Завтра приходи на работу. Телефонная станция в парке, найдешь. Спросишь старшего техника Боголюбова. Начало работы в 8, приходи пораньше, не опоздай, за опоздание знаешь, что бывает, или объяснить? Ну хорошо. Да, постой, пошлют тебя к Ильичу, старый он стал, помогай ему, не ленись. Ну, счастливо!"
Ильич, Ильич! Мой первый товарищ в рабочей упряжке, учитель, наставник, старый и мудрый друг. Не так уж и много суждено было прошагать с ним рядом, но как хорошо, что именно с ним. Пройдет не больше года, как он, совсем больной, придет ко мне домой, сядет и будет долго говорить о домашних своих делах, таких невеселых, потом попросит кусочек хлебца. У меня не окажется ни хлеба, ни чего-либо другого съестного, и я отдам ему всю соль. Он возьмет соль, завернет ее в серую тряпочку, заплачет и погладит меня по голове. Через несколько дней Ильича не станет.
"Ты, Владимир, не бойся! Я, когда на телефон пришел, женатый был, детей имел. Боялся, страшно подумать. Тока боялся, со столба свалиться - тоже, зимой в поле замерзнуть, так этого больше всего. А вот и работаю уж лет поди тридцать. И падал, и током сколь раз било, замерзал... А вот и цел. Ну, бери когти, пошли, пошли!"
"Вот , Владимир, смотри , сколь по городу столбов наставлено. А ить все разные, знать надоть. На кабельный столб без когтей забираются, ступеньки есть. Штоб кабельный ящик открыть, ключ надоть. Вот мы сейчас и откроем. Смотри. Теперь посидим. Мороз какой ноне, жмет да и жмет. Замерз, поди? Сапог-то у тебя нету валяных? И галоши драные. Как же ты когти-то одевать будешь, ить свалятся, поди? Во беда-то, теперь и обутки откуда достать? Эхе-хе. Ну, пошли, пошли!"
"Ты , Владимир, когти-то в руке не неси, руки поморозишь. Вот повесь на плечи. Это мы с тобою все по городу кружим, а то, бывает, на линию за город, верст за двадцать идти приходится. С волками не встречался? И не дай-то Бог. Ну, пошли, пошли!"
"Пойдем-ка теперь, Владимир, может, и перекусим чего. Столовая тут, тепло у них, да и покормить, небось, смогут. Во какая жара... Да мы к начальнице вашей телефон, значит, проверить, ну хорошо. Бери трубку, Владимир, вызывай техника. Очень просто: сними трубку, слушай, ответит телефонистка, спроси техника, дежурит сегодня как раз Малиновский Роман Романович, хороший, стало быть, мужик. Скажешь, что сто четвертый отремонтировали, пусть включает. А мороз-то, мороз, да с утра ить не емши совсем. Скажите, да? Ну хорошо, хорошо, спасибо. Пошли, Владимир, только чем есть-то будем, тут ить за ложку залог берут 30 рублей, где их взять-то. А ты через край, через край. Хлебушка без карточек не дадуть, а супчик ничего, жиденький, через край можно, вот так, вот так. Отогрелся? Смотри не засни. Ну, пошли, пошли!"
"Теперь, Владимир, проверим сто четвертый. В квартиру пойдем, стало быть. Работа у нас не токо на улице, по квартирам тоже. Находишься, насмотришься. Все увидишь: как вино пьют, свадьбы играют, покойников снаряжают. Женщин всяких увидишь, и одетых, и голых совсем. Будут рядом с тобой деньги лежать, часы золотые. Всего насмотришься, как поработаешь. В этом деле просто: смотреть смотри на все, не стесняйся, другой раз может не увидишь, давать что будут, тоже бери, не стесняйся, сам ничего не трогай - вот главное-то. Стало быть, себя уважай, не роняй себя-то, вот в чем дело. Если сам себя уронишь, тогда кто тебя подымет? Ну, пошли, пошли!"
"Вот, Владимир, и конец работы. Теперь только на телефонную станцию зайдем, технику расскажем, инструменты положим и по домам. До войны давно бы дома были. По восемь часов работали, теперь по 10. С восьми до семи - одиннадцать, час на обед, а что обедать-то? Вот и считай. Ну, пошли, пошли!"
Я буквально оторопел, когда впервые попал в коммутаторный зал балашовской телефонной станции. И было от чего. В большом, ярко освещенном зале за пятью коммутаторами сидели телефонистки в наушниках с микрофонами на груди. Перед каждой телефонисткой то и дело загорались желтые или красные лампочки. Несколько десятков шнуров перекрещивали коммутатор разноцветной паутиной. Телефонистки кого-то спрашивали, кому-то отвечали, меняли положение шнуров в паутине, соединяя тех или иных абонентов. Они не отвлекались ни на секунду. За стеклянной перегородкой, в зале размером поменьше, стоял междугородний коммутатор и специальный радиоэлектронный щит для усиления дальних разговоров - трансляция, со множеством приборов и рукояток-регуляторов.
- Нет, нет, - сказал Роман Романович, - сейчас мне некогда, если хочешь, приходи часа через полтора, я тебе все покажу, а пока сбегай домой перекуси.
С тех пор я все вечера проводил на телефонной станции и почти перестал видеться с матерью.
- Абонентов на коммутаторе 100, а шнуров всего двадцать пар, они все время находятся в работе и быстро изнашиваются. Часть из них приходится перезаделывать каждый вечер, когда у телефонисток меньше работы. Посмотри, как я это буду делать. Понятно? А теперь сам попробуй. Ну, ничего, в другой раз получится. На сегодня хватит, ступай домой, да завтра на работу не опоздай. Ну, беги, беги!
Старший техник Боголюбов моему вечернему приходу поначалу не обрадовался, но, узнав, что я научился перезаделывать шнуры на коммутаторах, удовлетворился, избавившись от этого кропотливого труда. Потом показал, как надо перезаряжать микрофонные капсулы, что у меня с первого раза тоже не пошло, всюду требовался навык, а значит время.
Не с одним Ильичом приходилось мне работать, были и другие монтеры. "Ты, Володь, будешь сумку таскать и когти тоже. Проволоку к сумке привяжи. Ничего, дотянешь, не мне же этим заниматься, сам понимаешь!" Иван был хром с детства, но бегал по городу быстрее здорового, особенно, когда было чем поживиться. Телефонное дело знал плохо, зато с ним было весело. Шутки да прибаутки сыпались с утра до вечера. Каждый второй прохожий был его друг-приятель. С каждым надо постоять, поговорить, а особенно много было женщин, если всех собрать, так и на поезде не увезешь.
Перед войной купили мне костюм, я его ни разу и не одевал. Пиджак сменял на десять стаканов пшена, из которого мать варила жиденький суп без соли и масла. Брюки приглянулись Ивану и он стал торговать их за деньги, но денег я не взял. Тогда он стал предлагать часы. Сердце мое дрогнуло и обмен состоялся. Часы были карманные на ремешке, но ремешок Иван отстегнул. "Ни хрена, поносишь на веревочке!" Это было не так обидно, худшее обнаружилось вечером, когда часы остановились и больше не шли.
- Што, Володь, жрать хочешь? Два кило хлеба зараз сожрешь? Нет, серьезно? А вот проверим. Поди попроси у техника микрофон на замену, Иван, мол, Кармаев сказал. Иди, иди - даст. Теперь пошли.
Пришли мы в пекарню. На ней и вывеску можно не вешать, хлебный дух за два квартала слышно. Охранник, узнав телефонных мастеров, пропустил, но сказал, чтобы хлебушка с собой не брали, за это теперь тюрьма, то-то. Телефон стоял в экспедиции, большом зале со сводчатом потолком. Горячий хлеб лежал на стеллажах, остывая, было жарко, с потолка капала роса. Иван заменил микрофон, вызвал телефонистку, проверил, как слышно, дал послушать экспедитору, тот остался доволен. "Теперь пойдем! Вот из этой корзины можешь жрать сколько хочешь, я разрешаю". Огромная плетеная корзина была заполнена бракованными буханками. Потом этот хлеб шел снова в тесто.
- Да ты не торопись, не бери хлеб квелый, а то брюхо заболит. Бери корки. Ну, что нажрался? Два кило будет, нет, то еще поешь. Так вот, два кило на рынке стоят 220 рублей, ну пусть - 200. За ремонт часов ты отдал тридцатку. Значит 170 за тобою долг. И он заржал нахально и весело.
В первую военную зиму стабилизировались цены на рынке. Хлеб стал главным и единственным мерилом всему остальному. Килограмм хлеба стоил 100 рублей, мясо - 300-400, масло - 600, литр молока - 30, стакан махры - 30, стакан соли - 100 рублей.
Моя зарплата ученика монтера составляла 70 рублей. После всех вычетов от нее оставалось чуть больше половины. С такими деньгами на рынке делать было нечего. А есть хотелось. Что можно продать, уж продано, оставалось то, что на теле. Иногда выручал случай. Отслужившие свой век коммутаторные шнуры выбрасывали. Как-то попробовал расплести такой шнур на нитки, намотал концы на катушку. На рынке дали 30 рублей. Катушек больше не было, стал наматывать на палочки, купили и на палочках.
"Ну что, Владимир, соскучился? Приболел я маненько. Ну, как Иван, научил тебя чему хорошему? Ты не очень-то его слушай, свою голову имей. Мужик-то он проворный, да ить теперь за проворство по головке, поди, не погладят. Бери-ка когти, пойдем, пойдем. У Кузнецова, стало быть, на кузне телефон не работает, исправить надоть. Кузня-то была его собственная, и отец, и дед, и еще дальше все были кузнецы. В гражданскую воевал с казаками. Казаки Балашов взять хотели, да не смогли, рабочие отбили, не пустили в город. После гражданской стал Кузнецов в своей кузне заведующим, на жаловании, стало быть. Телефон ему сделаем, когти отдадим навострить, это он мигом справит, может и сам у огня постоит, когти штука не простая, от их другой раз жизнь зависит. Ну, пошли, пошли!"
Как в воду смотрел Ильич, случилась и у меня беда с когтями. Гололед был страшный, много проводов порвалось, иные замкнулись между собой. Залез на столб с трудом, он весь во льду, зацепился цепью, стал работать. Когда свалился первый коготь, было еще не так худо, на одном когте можно стоять долго. Внизу под обледеневшим столбом, двумя ржавыми клыками торчат куски рельс. Второй коготь свалился с замерзшей ноги и с жалобным звоном ударился о рельс. Не было больно, не было страшно. В пустынную улицу на самом краю города врывался ветер с заснеженных полей, дождь сменился снегом, провода гудели монотонно и торжественно. Холодно было только вначале, потом прошло и стало безразлично...
"Три, три еще, не жалей, вот здесь не терла! Теперь одеяло давай. Одежонку высушить надо, затопи печь да чаю нагрей! Значит, иду от Петровича, подхожу к дому, ветер так с ног и валит, снег по глазам хлещет. Слышу вдруг, кто-то зовет, кричит: "Дедушка, помоги!" Огляделся, за снегом не видно, а кричит уже громче, прямо с небес. Глянул вверх, Матерь Божия, на столбе висит, ветром его качает, кричит: "Дедушка помоги!" Перекрестился, подошел поближе. "Чего помочь-то, спрашиваю, ты кто такой, говорю?" " Монтер я" - отвечает. "Когти мне подай, под столбом валяются". "Да как же ты без когтей на столб залез?" Не отвечает, одно просит, подай когти. А как подать? Бросить, так я его зашибу. Только он сам догадался, спустил мне проволочку, на ней и поднял. Слезать стал, молча все делал. До рельсов еще не долез, падать начал, тут я его подхватил. На ноги стал ставить, не стоит, притащил волоком. Во какие дела. Слышишь заворочался, руки, ноги теплые, отойдет, поди. Доставай, старуха, варенье, знаю, что мало, доставай! Совсем еще мальчишка. Пойду, когти принесу. Пока не трогай, пусть спит. Эх война, война, и когда ты только кончишься!"
Бессонную ночь провел Боголюбов не случайно: он в первый раз рискнул оставить меня на телефонной станции за дежурного техника. А что было делать когда остались они вдвоем с Малиновским? Третий техник Шаталов был стар и часто болел, вот и пришла моя очередь его подменить. Старался. Все, что умел, отремонтировал, междугородние разговоры провел без замечаний, дежурство сдавал Малиновскому, он проверил, что надо, поговорил с телефонистками, остался доволен.
- На первый раз ничего, дуй теперь домой, отсыпайся! - и позвонил Боголюбову.
На телефонную станцию часто заходили военные связисты, мы им помогали, чем могли. Володя с бронепоезда принес сразу три полевых телефона. Бронепоезд стоял в ремонте в балашовском депо. На нем меняли броню, пушки, побитые в тяжелых боях. Бронепоезд отходил с боями от самых западных границ, а Володя служил на нем почти с начала войны. "Нам, связистам, хуже всего: порвется связь с наблюдательным пунктом - иди под огнем, а связь восстанавливай". Мы сдружились с Володей с первых слов. Бронепоезд стоял в Балашове еще дней 10. За это время я отремонтировал все его полевые телефоны. Перед отъездом Володя сфотографировался и подарил фотографии, обещал писать, но письма от него так и не пришли, а фотографии храню. Память!
"По воздуху, по воздуху! ! !" Ураганом проносился этот пароль по телефонной паутине проводов и коммутаторов. Судорожными движениями испуганные телефонистки разъединяли любые переговоры и давали связь "по воздуху". Все чаще приходилось это делать. Война шагала по проводам, война летела по воздуху, обгоняя пехоту и танки.
- Поворино бомбили, - сказала Клава телефонистка междугородней, - скоро до нас доберутся. И добрались. Как и всегда, первые удары пришлись по железнодорожному узлу. Связь там восстанавливали железнодорожные телефонисты, у нас повреждений было мало.
- Што, Владимир, еще раз побежишь, как немец-то подопрет? Это ж надо, как прет, во дела. Ну, что ж пошли, пошли!
Конечно, летом у телефонного монтера жизнь райская: ранним утром надел пояс с цепью, повесил сумку с инструментами , когти на грудь и шагай по прохладным пустынным улицам, поглядывай по сторонам, считай столбы, как говорится, все бы хорошо, да вот война...
Я открыл дверь монтерской комнаты и увидел Ильича. Он сидел, низко склонив голову, и был неподвижен. Хотел окликнуть его, но он, не поднимая головы, протянул руку с измятым листком.
- Вот, Владимир... Вчера... получили. Средний... Георгий. Ты иди, сынок... Я посижу.
Я тихонько отошел и грустен был целый день, а вечером долго сидел на берегу Хопра, скользя взглядом по мутной воде...
Стало светло, как днем. Немцы повесили над городом "фонари" - осветительные ракеты на парашютах. Мы стояли во дворе и смотрели. Резкие черные тени падали на землю, шипели ракеты, рвались бомбы, а мы стояли и смотрели, никто не прятался. Я присел под лестницей и заснул крепким здоровым сном. Разбудила меня мать, она долго искала меня и ругала за причиненное беспокойство. Было темно и прохладно. Немцы давно улетели, над станцией догорал пожар.
На дежурстве у меня много интересных работ, но самая любимая - заряжать аккумуляторы. Большая, почти в мой рост стеклянная колба, с растопыренными стеклянными пальцами фазных электродов, похожа на марсианского пришельца. На дне колбы ртуть. Надо включить ток и качнуть колбу. По серебристой поверхности ртути побежит яркий светящийся зайчик - анодное пятно. Ровный гул трансформатора, голубой, чуть мерцающий свет колбы.
Теперь мне надо взять провод, накинуть на губку рубильника, другой рукой подрегулировать силу тока реостатом... Все тело тряхнуло , как от взрыва, руки скрючило с нечеловеческой силой, пальцы сжали провод и ручку реостата. Конец - пронеслась последняя мысль, и сознание угасло. Очнулся сам. В комнате пусто, все так же светила колба, и монотонно гудел трансформатор. Падая разбил голову, но зато оторвал руку от ручки реостата, ток прервался. Пошевелился, присел на полу, поднялся на второй этаж в мастерскую. Здесь меня увидели телефонистки: "Володя, что случилось, на тебе лица нет?" Улыбнулся через силу, подмигнул девчонкам. "Все в порядке!" Будем жить дальше.
"Ничего не поделаешь, придется идти в Ильинку. Это далеко километров тридцать от города. Там переночуешь. С линии позвони. Да домой забеги, ботинки обуй, а то ноги стопчешь"...
Телефон в Ильинке работал. Просто все были в поле. Сморенный жарою, длительным переходом и голодом, я лег в правлении на председательский стол и погрузился в полуобморочное состояние. На мою беду пришли девчата. "Вставай, вставай, монтер! Да вставай же, давай танцевать!" Они стали танцевать сами, хохотать, очень зло надо мной шутили. Все было безрезультатно. Монтер не откликался.
Утро было задумчивое, небо серое, тихо, тепло. Шагалось легко и споро. "От вышки полями до большака и часу не пройдешь, а там до Балашова верст двадцать." Так сказал дед караульщик и дал на цигарку махорочки. Начался дождик, мелкий, еле заметный. Дорожки по полям шли в разных направлениях, встречаясь и расставаясь друг с другом довольно часто. Дождик усиливался, одежда промокла. Ровная серая пелена заволокла все небо. Жирный чернозем, напитанный дождем, стал налипать на ноги. Скоро стало ясно, что заблудился. Пошел наугад, стараясь сохранять одно направление. На мокрых ботинках по пуду грязи, ноги с трудом отрываются от липкой, мягкой дороги, холодные когти вцепились в плечи, а кругом ни души, хоть плачь, хоть кричи. Когда все же вышел на большак, даже радости не почувствовал, все как-то стало безразлично, давно перестал ощущать дождь, не пытался сбрасывать с ног комья грязи, осталась только потребность шагать и шагать, не останавливаясь.
Серые, унылые балашовские окраины проступили за завесой дождя как-то неожиданно. День шел к концу, похолодало, начался ветер. Открыл дверь своего подвала, не раздеваясь повалился на постель. "Вставай, вставай на работу проспишь! Проснулся? Я тебя вчера раздевала, какой же ты грязный пришел! Ну, с праздничком тебя, с днем рождения, пятнадцать тебе вчера исполнилось! Вот подарочек!" И протянула большую краюху хлеба, на которой лежали пять кусочков сахару. Солнце заглянуло в оконце и осветило лицо матери...
Начинался седьмой день второго года войны.
- Мальчик, позови техника!
- А я и есть техник, что вы хотите?
- Извините, нам надо позвонить в Москву, телефонистка сказала, что нужно разрешение техника.
- Покажите ваши документы.
Женщина с тремя шпалами в петлицах открыла полевую сумку, два сопровождавших ее военных полезли в нагрудные карманы Буквы запрыгали перед моими глазами и с трудом выстроились в ряд в невероятном сочетании: Валентина Гризодубова.
- Та самая? - выпалил я первое попавшееся.
- Та самая! - ответили посетители хором.
Вид у меня, наверно, был ошарашенный. Этакое дело, передо мной стояла прославленная летчица страны, легендарный человек, почти как Чапаев. И вот в моих руках удостоверение, а вот она сама, стоит и смеется просто и хорошо.
После разговора с Москвой Гризодубова зашла в мастерскую, поблагодарила и спросила между прочим: "А что это вы, товарищ техник, босиком?" "Так жарко ведь!" - был ответ...
Наш старый линейный мастер Гаврилыч поплевал на пальцы, приложил их к трем фазам рубильника электросети и уверенно заявил : "Ток есть!" Другого могло бы убить наповал, а этому хоть бы что. С детских лет он работает с проволокой, на его пальцах толстые уродливые мозоли. А ведь никто кроме Гаврилыча не мог быстрее и лучше разделать и срастить многожильный телефонный кабель, а эта работа годится больше для женских ловких рук. Но он мог, в его корявых руках рождалась прекрасная, добротная кабельная муфта - само совершенство!
С началом войны все меньше и меньше присылали нам тоненьких угольных мембран для микрофонов. Один за другим замолкали в городе телефоны. Пробовали заменить мембраны пластинами из жести, алюминия - все бесполезно. Однажды вечером на дежурстве я долго ломал голову, как оживить очень нужный телефон. Пробовал и так, и этак и додумался, наконец. Взял несколько слоев тонкой алюминиевое фольги, склеил их между собою смесью канифоли и воска. Получилась очень легкая и тонкая пластина. Вырезал из нее мембрану, поставил в микрофон. Слышимость была отличной. Через несколько дней заговорили молчавшие телефоны. Мне выдали первую в жизни премию за рацпредложение - 100 рублей. Целый килограмм хлеба! Городская газета, упомянувшая об этом, долго хранилась у матери...
По соседству с телефонной станцией пересыльный пункт, на коммутаторе его номер снабжен красной лампочкой - особо важный. Здесь в двух просторных зданиях отдыхают и формируются команды, отправляемые на фронт и другие нужные места. Работают круглосуточно, им необходима надежная, непрерывная связь. "Скорее, скорее сюда, вот телефон! Готово? Спасибо! Можете идти." Серьезное учреждение, да и время такое.
Немцы отбомбились рано. Смолкли разрывы, погасли прожектора, стихли зенитки. Не смолкали только телефонные переговоры - "по воздуху." Трансляция пела на все голоса и не слушалась ручек управления. От Москвы до фронта таких трансляций более десятка, и за каждой из них телефонный техник крутит ручки управления, не всегда удачно. Телефонистка междугородней нервничала, сказывалась пережитая бомбежка. Наконец, с трансляцией было улажено. "Ты плохо сидишь, Клава, в случае чего на тебя упадет вся эта стеклянная перегородка". "И на тебя тоже". "На меня не упадет, я уйду в мастерскую". Больше я ничего не успел сказать. Все стекла, что были в окнах, и эта самая перегородка во всю ширину телефонного зала засыпали нас осколками стекла, ядовитый дым заполнил помещение, погас свет, взрыв тряхнул до самого нутра, мы бросились к выходу...
Я упал ничком в канаву у забора, ждал, что будет дальше. Несколько самолетов кружило над городом, было темно и жарко. А что стало с телефонной станцией? Я вскочил и побежал. Влетев в телефонный зал, увидел, что все лампочки коммутаторов горят желтыми и красными огнями не мигая. Высокий незнакомый капитан тычет мне в нос пистолет и орет во все горло: "Связь давай......твою мать!!!!" Разобрался в положении быстро. Все телефоны были повреждены, но телефонное оборудование не пострадало, не было серьезно раненных телефонисток. Выскочив на улицу, осмотрел кабели на ближайших столбах, они были перебиты во многих местах. Четыре бомбы угодило совсем рядом с нашей станцией. Прицельное бомбометание.
Тем временем стали подходить монтеры и техники. Всю ночь восстанавливали кабели, делали вставки, паяли муфты, прозванивали, соединяли, включали. К утру заработали телефоны с красными лампочками. Только тогда меня положили на телегу и отвезли в госпиталь. Женщина-врач, кончив вынимать из моих пяток последние стекла, спросила: "Зачем же ты, мальчик, по стеклам босиком бегал? Испугался, да?" Ее неожиданный вопрос был так далек от истины и, в то же время, так близок к ней, что я чуть не задохнулся от досады. "Ну, что ты, что ты, до свадьбы заживет! Сейчас тебя домой отвезут, ходить пока нельзя, полежать придется. Ну, будь здоров! Следующего!"
- К каждому балу я заказывал новые туфли и протанцовывал их до дыр, - говорит Малиновский о своем холостяцком времени. Теперь ему не до балов. Запас потертых туфель пригодился для работы.
В городском театре расставляли кресла вдоль стен. Будоражащая озорная "Рио-Рита" бросала девчонок в крепкие руки партнеров. Чужая горячая кровь, родившая эту требовательную музыку вливалась и в наши жилы. Разве можно устоять? Незабываемая музыка 30-х годов! Она была для нас, хорошо поработавших и плохо поевших, душевной отрадой, с которой легче жилось и дружилось.
"Проще всего танго. Вот смотри". Шура и Вера показывают, как это просто. "Ну, а теперь с тобой". Мгновенно лоб становится мокрым, ноги подкашиваются и наступают Шуре на носки, тело валится то в одну, то в другую сторону, и Шура прилагает усилия, чтобы я не упал. Сердце вот-вот лопнет от натуги, стыда и необычайной близости гибкого, сильного девичьего тела. Голова пустеет и отпускает ноги на произвол судьбы. Позор, катастрофа! Верка смеется. "Давай, Шур, его мне. Что устал? Это же танго, вот фокстрот побыстрее будет. Поди, кавалер, посиди, подсохни малость".
Мой самый близкий друг Володька Черяпкин годом старше меня. У него девчонка - Дуська, тоненькая, вертлявая, насмешливая, очень славная девчонка. Володька длиннее меня на целую голову, страшно худой, с огромными торчащими ушами. С Володькой и Дуськой хорошо, так хорошо, что лучше не бывает, но выразить это словами нельзя и не нужно. Мы провожаем домой Дуську вместе, не доходя до дома, я отстаю и жду Володьку в сторонке. Потом мы ходим по городу темными улицами, говорим, говорим и не можем разойтись. Если мать на дежурстве, придем ко мне, съедим кусок оставленного хлеба с солью и возьмемся переделывать радиолу, чтобы звучала погромче. А потом на работу: мне на телефонку, Володе на радиоузел. Такие короткие ночи...
Первые танцы под нашу радиолу были устроены в медицинском училище. С полсотни парней и девчонок млели под звуки, рожденные нашим самодельным чудищем. Чувство ответственности, какое известно разве что летчикам-испытателям, не давало нам покоя. Да сломайся мотор, сгори трансформатор, что сделают обманутые в своих надеждах мальчишки, что скажут девчонки, подумать страшно!
- Это твоя радиола? Ты сам ее сделал, а как ты сумел? Пойдем танцевать, пока пластинка не кончилась. Меня зовут Валя, а тебя? Я здесь учусь, скоро у нас выпуск. А ты учишься или работаешь? Иди, меняй пластинку...
"Я живой, хотя и раненый. Ранило меня в ногу, но нога цела. Вернусь из госпиталя в конце месяца. Остаюсь ваш сын Володя и до скорого свидания".
Такое письмо получила мать друга Володи Черяпкина. Теперь ждали раненого домой. Теплым вечером вся улица была в сборе. Сидели на завалинках, стояли группами, ходили парами. Мать в белом платочке не находила себе места, то и дело утирая глаза. Машина остановилась, не доезжая до дома. Из кабины, опираясь на палку, вылез невысокий плотный лейтенант. Рука его тоже была на перевязи. Лейтенант постоял немного, как бы оглядываясь. Шофер заглушил мотор. Все смотрели, не двигаясь и не произнося ни слова. Стало так тихо, что сделалось жутко. И тут, с каким-то грудным сдавленным звуком, метнулась к лейтенанту девчонка тоненькая, беленькая, стремительная. Еще через мгновение они слились в одно такое красивое, такое счастливое, такое нерасторжимое целое и застыли на мгновение, как изваяние величайшего из мастеров, имя которому - жизнь.