Настоящей книги о больнице и больном нет. Ее в принципе быть не может. Есть только взгляд со стороны, есть великие произведения на эту тему, но книгу должен написать сам больной, в момент немыслимых испытаний, а это невозможно по определению. Палата реанимации. Женщины плачут, мужчины рычат и матерятся, всем одинаково плохо. Сюда привозят больных после операции, опасность миновала, осталась только боль. Но именно она и становится опасностью. Набрасывается неожиданно, терзает человека, рвет измученное тело, а человек даже не может метаться, не может движениями обмануть ее, слабость отняла все силы. Он лежит на спине, неподвижен, видит над собой лишь белый квадрат потолка. От постоянства картинки та делается живой, агрессивной, давит на него. Появляется ложное чувство, что именно в этой агрессивности источник его несчастий. И тогда он срывает с себя все питающие трубки, освобождая, как ему кажется, тело от оков. За этим следят, а если случается, запястья больного привязывают бинтами к продольным балкам кровати. Это приводит на память античную позу, античный сюжет. Так распят был, наверно, Прометей. Невозможные мучения на этом фоне воспринимаются как нечто естественное и неизбежное
Конечно же, есть великие примеры передачи этого состояния. 'Смерть Ивана Ильича' кончается протяжным, заполняющим весь дом криком 'У! У! У!'. К концу жизни Иван Ильич прозревает, понимает, как измучил близких. У него появляется жалость уже не к себе, а к ним, но верить этому нельзя, это литература, выдумка Толстого-моралиста. Испытывать боль и думать, морализировать - это вещи несовместные. Крик нельзя наполнить смыслом, облечь в слова. Боль - беспощадный смерч, и если все же возникает крошечный островок рефлексий, он и его сметает темной волной невыносимых страданий, страшного несчастья.
...Короткий зимний свет в окне на мгновение появляется и исчезает. Несмотря на все включенные светильники, кажется, что в палате царит сумрак. Воздух представляется тяжелым и вязким, он тоже давит. Непонятно, какое время дня - утро ли, вечер. Нельзя понять, идет ли оно вообще. Кровати мужчины и женщины стоят рядом, но это даже не замечается, здесь теряет смысл разделения по полу, боль уравнивает всех.
Но иногда что-то происходит. В реанимационную палату входит медсестра (у Толстого - младший сын Ивана Ильича, гимназистик), иногда двое-трое сразу, и на какие-то мгновения наступает передышка. Эти сестры не сидят в палате, у них свое помещение, рядом с реанимацией, но каким-то образом они слышат за стенами даже шепот, и появляются сразу. Обращаясь к больному, они говорят ему 'ты', хотя втрое, а то и вчетверо младше его. А когда надо перевернуть больного, подтянуть его, что добавляет тому мучений, и сами помощницы понимают это, звучат ласковые утешительные слова, перемежаемые полунормативной лексикой. Воспринимается та естественно, щедрый нынешний язык сравнял ее с другими словами, и потому она не замечается. Все, что делают сестрички, они делают искренне, сочувственно, их даже не благодарят, на это нет сил, но по замолкшим стонам понятно, что люди дождались, наконец, спасительного облегчения.
Во всем мире борьба с болью - приоритетная задача медицины. Человек не должен мучиться, когда есть возможность избавить его от этого. Мы в этом отношении сильно отстали. Не в научном смысле - никаких тайн тут нет, а в каком, даже трудно определить - абсурд не делится на категории. Обезболивающие - наркотики. Но ведь они в руках врачей! Все равно опасны, не доверяют врачам. Инструкция победила! Боль и инструкция - поставить эти слова рядом мог только человеконенавистник. Объяснить иначе появление этой бумажки, которая приводила людей к самоубийству, просто нельзя.
А потому вся надежда на утешение, на сестричек. Сестры милосердия. Какие прекрасные - и забытые - слова. Они парят поверх всех правил и указаний. Получается - не совсем забытые.
Я - беспроблемный больной. Но девушка в халате подошла и ко мне, взглянула на повязку, осталась недовольна.
-Ну, что это за шов?
Видимо, она имела в виду не сам шов, а черную от зеленки широкую полосу, которая идет по всей длине живота. В нескольких местах ее пересекают белые стягивающие жгутики марли, которые крепятся к телу лейкопластырем.
-Это не шов, а порнография.
Так просто? Вся операция свелась к грубоватому виду шва? Мрачные мысли отлетают. В палате делается светлее.
-Я люблю эстетику во всем - что во флористике, что в хирургии, - деловито говорит она.
И накладывает клеящийся бинт, осторожно проводит по нему рукой, и тот плотно прилегает к телу. И вот уже нет черной, провальной, как лощина, метки с буграми ниток, только белая дорожка, скрывающая следы хирургического вмешательства. Соседи по палате прислушиваются к разговору. Забота, да еще не обязательная, не предписанная инструкцией, редкий, дефицитный товар. Здесь ее ценят, как нигде - это единственное обезболивающее средство. Сестры уходят, и скоро стоны возобновляются.