Все началось с того, что в середине 1967 г. позвонила знакомая нашей семьи славистка из Голландии, и сказала:
- Сейчас в Москве находится переводчик с русского Марко Фондсе. У него есть просьба. Может зайти к вам?
Марко - высокий, нескладный, смешливый. Когда он садился в кресло и утопал в нем, его острые коленки выдвигались чуть ли не на середину нашей маленькой комнаты. С ним было легко. Он любил русские пословицы, нещадно и, конечно, нарочито перевирал их, и уже по одному этому было видно, как виртуозно он владеет русским языком. Позже я узнал, что он один из крупнейших специалистов по русской и советской литературе, в его переводах выходили Гоголь, Маяковский, Булгаков, Ходасевич, Алексей Толстой и многие другие. Просьба же его заключалась вот в чем: он через два дня уезжает, но ему так и не удалось застать Лилю Брик, он хотел передать ей собственный перевод 'Облака в штанах'. Не могли бы мы? Вот ее телефон...
Так всплыло это имя. Его звучание было неожиданным, странным, как будто в комнату то ли вошел, то ли просто показалось, персонаж из далекого и призрачного прошлого. Мы, конечно, знали, что она жива, находится в Москве, с кем-то встречается, кого-то принимает, но это ничуть не делало ее существование более реальным. О ее жизни ничего не было известно, ее слова не передавались, о ней ничего не писали. Не иначе ее гости обладали какой-то фантастической способностью проникать в неведомое и таинственное измерение, но, покидая его, теряли память, не помнили ничего из того, что с ними происходило. Печать молчала подавно. Между тем, 60-е годы как раз и остались в памяти тем, что вдруг стали всплывать какие-то легендарные имена, издавались книги незнакомых, но неизменно прекрасных авторов, которые вдруг оказывались нашими современниками, и теперь навсегда оставались в сознании и памяти людей.
К Лиле Брик это не относилось. Прошлое, казалось, навсегда поглотило ее. Эпоха возвращения имен ее не коснулась. Она так и оставалась 'далекой возлюбленной'.
Писать о ней начали позже, когда в 'Литературном наследии' вышел том неопубликованных писем к ней Владимира Маяковского - 'Новое о Маяковском', тогда она и возникла из небытия, о ней писали, говорили. Но вовсе не так, как должно быть. Поначалу, кстати, было длительное молчание, книгу не замечали, она стояла нераспроданной на полках магазинов. А потом, когда о ней заговорили, в ругательных тонах, книга вмиг исчезла, стала библиографической редкостью, На адресата писем - Лилю Брик - вылилось столько грязи и клеветы, сколько редко достается одному человеку. Достигли, понятно, обратного. До этого Лиля существовала только как факт биографии Маяковского, женщина, которая дала жизнь всем великим его произведениям то теперь она стала героиней сама по себе, женщиной, полной необыкновенных качеств и достоинств.
Мы стали глядеть на нее глазами поэта.
На мне ж
c ума сошла анатомия,
сплошное сердце -
гудит повсеместно.
.......................
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть -
как девочка мячиком.
Стихи ошеломляли. До Маяковского такой поэзии просто не было. Издатели не сразу привыкли к ней - не хотели печатать. Может, потому, что не знали самого автора, не предствляли, что такое бывает. Это был другой мир, Маяковский жил в нем. Все, что окружало его, виделось грандиозным, величавым. Но и все, к чему он сам прикасался, тоже становилось безмерным. При этом не обязательно было содержание, достаточно было просто интонации. Поэт космических явлений и катастроф. Чтобы вернуться в привычный мир, надо было на какое-то время закрыть глаза и привыкнуть к темноте, как бывает после слепящего света.
И такими же были его чувства.
Я часто перечитывал Маяковского, выискивая у него хрестоматийные и не очень строки, посвященные Лиле Брик. Их было много. Все лучшие произведения поэта после 1915 года, когда он познакомился с ней, так или иначе были ей посвящены или ею вдохновлены . С годами сила его чувство нисколько не ослабевала, оставаясь такой же глубокой, всепоглощающей. Он сказал Наталье Брюханенко: 'Хотите, я буду любить вас, но на втором месте?'.
И теперь с ней, навсегда первой, мне предстоит встреча. Преодолевая страх и недоверие: а вдруг на другом конце провода никого нет? - я позвонил Лиле Юрьевне и услышал:
- Завтра не могу, мою голову. Приходите послезавтра.
Значит, существовала. Мир Маяковского стремительно приблизился, и теперь краешком глаза я смогу заглянуть в него. Понимала ли Лиля Брик, какое действие она оказывает на собеседников? Возможно, понимала. А потому еще до встречи давала ему почувствовать, с кем придется иметь дело. В самом деле, кто мог так бесцеремонно, но естественно сказать незнакомому человеку: 'Мою голову'? В ее словах была еще и свойственная ей сила и властность. Давала понять: все ее слова должно пониматься как приказ и повеление.
- Да, Лиля Юрьевна,- ответил я, не слыша своего голоса, - благодарю, послезавтра мне удобно.
Я пришел в назначенное время, поднялся на этаж, забыл, какой, так был взволнован. Пользоваться лифтом не пришло даже в голову. Я должен был не подниматься в нем, а пройти ногами путь, как это делают паломники. С замиранием сердца позвонил в дверь.
Мне открыла худенькая, стройная горничная в скромном сером костюмчике. Не удивился. Такие горничные бывают в некоторых аристократических домах, ими часто становились молодые деревенские женщины, стремящиеся в города. Правда, та, что мне открыла, на деревенскую была не похожа. Назвался. Горничная провела меня в кухню, которая - сразу заметил - была обставлена, как комната, и, представив меня, бесшумно удалилась.
Я знал, конечно, кого я увижу, представлял возраст Лили Юрьевны. Это будет встреча со старым человеком, ничего от женщины-вамп, но все же сохранившей следы былой привлекательности и обаяния. С годами именно такие черты не исчезают, остаются. А,может, даже увижу следы былой красоты, стареют ведь люди по-разному. На пути к дому думал, что же скажу ей, имея ввиду первое впечатление, перебирал слова, одни, другие.
И вот я ее вижу. Передо мной стояла маленькая страшноватая старуха, почти высохшая, с впалыми щеками и обведенным чем-то синим веками. Крупная голова, на лице - нарисованные румяна, рот тонкий и растянутый - как у Щелкунчика. Первое, что бросалось в глаза, были редкие крашеные волосы какого-то ядовито- рыжего цвета, заплетенные в тонкую тугую косицу, которая - когда она чуть повернула голову - изгибалась легкомысленным крендельком к спине. Этот кренделек окончательно убил меня. Через несколько секунд я увидел над дверями комнаты, куда мы направились, подвешенный серебряный ёлочный шар, который не столько дополнял картину, сколько помогал ее осмыслить: мне явился странный персонаж, всем своим видом напоминающий елочную игрушку.
Лиля Юрьевна тем временем взяла принесенную книгу, начала листать ее. Я стал осматриваться. Кухня, где она встретила меня, была загромождена мебелью, гобеленами и вообще какими-то яркими декоративными предметами, несвойственными этой части квартиры. Так, я увидел застекленный шкаф, где на полках было расставлено множество больших и маленьких фарфоровых безделушек, как мне показалось, в высшей степени дешевых и безвкусных. Понятно, таким украшение кухни и должно быть.
Потом я разглядел на стене небольшую картину, почти догадываясь, кто ее автор. Яркие диссонансные краски, кубистическая манера. В сдвинутых, как в калейдоскопе, плоскостях угадывалась ночная улица, освещенная фонарями, стремящиеся машины. На первом плане - знакомый профиль, летящий в общем потоке.
- Это Володя, - сказала Лиля Юрьевна, и видя мой интерес, добавила: 'Он поздно начал заниматься маслом, это было после 'Облака' и 'Флейты'.
Пришли в комнату. Она неожиданно скромнее. Журнальный столик, кресла, письменный стол. На нем заметил исписанные листки. Увидев мой взгляд, Лиля Юрьевна как бы продолжила разговор в кухне, продолжая начатую тему.
-Маяковского ведь до конца не знают, например, что Достоевский был его любимым писателем. Он мог пересказывать его целыми сценами.
Помолчав, добавила:
- Почитайте его стихи. Там есть хоть и неявные отсылки к Достоевскому.
В самом деле, не знал этого. Вот только поэзия. Он мог без конца без конца цитировал стихи, восхищаясь ими, комментируя свои и чужие действия, и скрывая собственные чувства. Цитировал Блока, Хлебникова, Ахматову, Мандельштама, Сашу Черного, и даже Бальмонта с Северянином. У всех находил подходящие строки. А то, что я услышал от Лили Юрьевны, позже прочитал в ее же воспоминаниях, опубликованных, кажется, в 'Московском комсомольце'. В других своих мемуарных заметках Лиля Юрьевна писала, что Маяковский часами мог слушать Гоголя, Чехова. Тоже не очень известно.
Мы сели, Лиля Юрьевна что-то спросила обо мне, легко перешла к другим темам. Я не раз жалел, что не записал ее слова. Только и осталось в памяти, что разговор ее был не банальным, реплики тонкими. Сам голос ее был выразительным, звонким и очень приятным. Первое, поразившее меня негативное впечатление стало понемногу бледнеть и исчезать. Рядом со мной сидела интересная, умная женщина, живая и непосредственная. Улыбка, кажется, не сходила с моего лица, так все было просто и приятно. Наверно, я чего-то не понял, мало встречался с людьми ее круга. Правда, еще до встречи были какие-то сигналы, все будет непохоже, но я им не придал значения. Широкие мраморные лестницы, на которых был положены ковровые дорожки - это в подъезде-то, целые, не оборванные перила, не облупленная штукатурка. Заметил в лифте зеркало, скамеечку. Тоже странно. А еще какой-то особенный воздух, который я сразу назвал благородным. И, наконец, горничная, которая открыла мне дверь - много ли их я видел? Наверно, в том же ряду были тугая рыжая косичка, подведенные глаза и серебряный шар над дверь. Не понял этого. Не бывал в аристократических домах.
В комнату незаметно вошла та самая горничная, которую я уже видел, и, не спросившись разрешения, села в кресло. Тоже странно. Наверно, в таких домах принято домработницу считают членом семьи. И все же я непроизвольно кивнул головой: пожалуйста, мол, садитесь. Лиля Юрьевна продолжала разговор, но теперь она почему-то чаще обращалась не ко мне, а а к пришедшей женщине. С чего бы? В конце концов, это стало меня раздражать. Кто, в конце концов, пришел в гости - я или она? Свое недовольство я выражал единственно тем, что когда Лиля Юрьевна поворачивалась к ней, я делал безразличное выражение лица и смотрел в сторону.
Но что-то все-таки мне мешало не замечать эту самозванку. Мой взгляд вопреки желанию почему-то все время тянулся к ней. Чем-то она притягивала. Вдруг понял - поза! Никогда не видел такой. Она сидела в кресле, не поджав по обычаю ноги, а легко и вольно вытянув их, положив тоже как-то необычно стопы одна на другую - невесомо. Все вместе было как бы единой плавной линией, одним росчерком пера. Надо же. Дал бог такое изящество простой служанке.
Но вот Лиля Брик обратилась к ней по имени-отчеству:
- Майя Михайловна!
И я мгновенно обмер, окаменел, перестав что-либо видеть и понимать. Пришло, наконец, слово, которое я бессознательно отгонял от себя, но которое наиболее точно выражало и позу , и все поведение этой женщины. Она была божественна! Плисецкая! Вот, кто сидел рядом со мной.
Что делать, как вести себя? Но что делают подданные, не узнавшие королеву? Закалываются кинжалом? Или подносят к виску пистолет? На мою долю выпала участь ничтожного, жалкого создания: притворяться и лгать. Я сделал вид, что мое равнодушие - всего лишь подавленная почтительность, робкая и нижайшая, которую я даже не решался показать, И я был счастлив, что рядом не оказалось зеркала. Взглянув на себя, я бы увидел лицо с глупейшим и беспомощным выражением, которое могло бы вызвать только жалость и сочувствие.
Потом инициатива перешла к Майе Михайловне, и она начала по-видимому, просто продолжала разговор с Лилей Юрьевной, который я невольно прервал. Как я понял, Плисецкая недавно вернулась из Парижа, где была в гостях у великой Коко Шанель, и та, как рассказывала она, не уставала возмущаться, как низко пали женщины, растеряв свое влияние и властность, которые она еще застала. Вы только посмотрите, как они ходят по улицам: сгорбившись, съежившись, быстро-быстро, лишь бы раствориться в толпе, и невидимкой прошмыгнуть в дом. Серые мышки, а не прекрасные дамы, которые, должно быть, забыли свое предназначение - побеждать и царствовать. Она-то, Шанель, помнит другое время. Женщины тогда знали себе цену, умели подать себя. Прохожие останавливались и смотрели им в след. Улицы Парижа были как праздник.
А ходили они тогда совсем иначе, вот так. Майя Михайловна расправила плечи, выпрямилась, чуть откинулась, вздернула голову и прошлась по комнате церемонным неспешным шагом, выкидывая ноги впереди себя, как это делают цапли. Потом я прочитал в воспоминаниях Ромолы Нижинской, жены великого артиста, что такая походка - с выкидыванием ног- появилась у француженок со времен Людовика ХVI - как подражание дамам двора, а тем, понятно, было положено всегда быть надменными и неприступными. И что именно Нижинский преподал парижанкам уроки естественного, нормального шага с опорой на пятку. Но, видимо, большого успеха не добился.
Картина, была уморительно смешна. Плисецкая бесподобно представила старую, рассерженную женщину, которая не могла забыть другие времена, простить своим младшим современницам, во что они превратили прекрасную половину человечества. Лиля Юрьевна была бесконечно счастлива. Она обожала гостью, смотрела на нее влюбленными глазами. Французские впечатления были, по-видимому, особенно дороги ей. Приезжая к сестре, она подолгу оставалась в Париже, и потому была рада любому упоминанию о нем. Наверно. Париж тоже ее любил. Она одевалась у лучших модельеров, которые создавали наряды специально для нее.
- Как выглядит Шанель? - спросила Лиля Юрьевна, и по непосредственному ее тону было ясно, что речь идет о очень хорошей знакомой.
В комнату зашел молодой мужчина в водолазке, с лучезарным взглядом и конопушным лицом -муж Плисецкой Родион Щедрин. Позже я узнал, что он и познакомился с будущей женой в доме Лили Брик и Василия Катаняна. Ведь здесь был, пожалуй, единственный в Москве салон творческих людей, подобие прежних дворянских салонов.
- Пошли? - бросил он Майе Михайловне. Она встала и, подняв две ладони, попрощалась с нами.
Собираясь к Лиле Брик, я взял фотографию Маяковского, которая каким-то образом попала ко мне, и с тех пор стала для меня дорогой реликвией. Это было редкое его изображение, даже не фотография, а снимок со снимка, отчего тот был темным и не очень четким. Только и угадывалось, что сделан тот был на пляже. Маяковский лежит на песке, приподняв чуть голову и опираясь на сомкнутые руки. На втором плане видна была его задранная пятка. И хотя это был любительский снимок, но нем, в крупных, правильных чертах лица Маяковского сквозило что-то совершенное, античное. В бюсте Маяковского, который вылепила Лиля Юрьевна, возможно, это впечатление передавалось впервые. В общем, хороший снимок. Мешал только попавший в кадр чей-то локоть, заслонявший часть груди поэта.
Мне хотелось, чтобы Лиля Юрьевна подписала фотографию. Надо сказать, что я не любитель такого рода сувениров, к автографам знаменитостей равнодушен, но это был особый случай. Не простил себе, если бы ушел без ничего. Как если бы был приглашен к Пушкину, а потом всю жизнь мучился - не приснилась ли встреча? Короче, нужен был какой-то материальный знак встречи с Лилей Брик.
Лиля Юрьевна, взглянув на отпечаток, удивленно подняла брови. 'Это же я... Мой локоть'. Видимо, человек, переснимавший фотографию, уже уловил веяние времени, понимая, что в новой биографии поэта для Лили Брик нет места. Не нужна она и на снимке. И потому аккуратно отрезал ее. Уже потом я узнал, что это была целая серия фотографий, сделанных в 1923 году на немецком курорте. Там было много Маяковского, почему эти снимки малоизвестны. На том отпечатке, что у меня, были еще Шкловский и Эльза Триоле, люди, вполне приемлемые для власти. Но поскольку Лиля была ближе к Маяковскому, то и они попали под раздачу, отрезали и их.
Как отнесется Лиля Юрьевна к моей просьбе об автографе? Рассердится? Будет недовольна? Или просто вернет снимок, сказав несколько незначащих слов? Ничего этого не случилось. Она потянулась за ручкой.
'Жаль, что плохое фото и что я отрезана, - написала она, - может быть, когда-нибудь подарю вам хорошее. Большое спасибо за 'Облако в штанах'!' Поставила число - 24.8.67', и расписалась. Название поэмы она написала по-голландски: 'Een wolk in broek' - на языке страны, где и застало ее известие о смерти Маяковского. Ведь именно из Амстердама она послала ему последнее письмо, которое пришло уже после его выстрела. Ставя голландские слова, она даже не заглянула в оригинал, в книгу, которую я принес. Отпечаток до сих пор стоит на моих книжных полках. Время от времени я достаю его и смотрю на красивый почерк Лили Юрьевны, ее отчетливую, летящую подпись. И вижу такой, какой ее снял Родченко для обложки поэмы 'Про это', - женщиной неразгаданной притягательности и властности, женщиной судьбы.
К тому времени, как я был у Лили Юрьевны, кампания травли и клеветы, направленной против нее, стала принимать гигантский масштаб. После специального постановления ЦК КПСС о книге 'Новое о Маяковском' музей в Гендриковом переулке, где Маяковский жил вместе с Бриками, закрыли и переместили в Лубянский проезд. Уволили всех старых сотрудников музея, которые давали материалы о книге. В новом музее не было ни одного стенда, посвященного Лиле Брик. Ни одного ее снимка не поместили и в самом полном 13-томном собрании сочинений поэта. Там же сняли посвящение ей на одной из поэм.
Что послужило причиной компании? Не жалоба же на книгу сестры поэта Людмилы, которой не понравилась подборка писем. Ведь том 'Новое о Маяковском', где были они опубликованы, появился десять лет назад, в 1958 году, в начале хрущевской оттепели. Но в новое время жизнь Маяковского стала подменяться мифом о нем. Потребовался не поэт, а трибун, агитатор, большевик, воплощением чего стал бездарный памятник на площади его имени. Лиля Брик смешала все карты. Слишком большое место она занимала в его жизни. Ее надо было устранить из биографии поэта. И вот в софроновском 'Огоньке' появилась большая статья с продолжением в трех номерах, где по-новому излагалась биография Маяковского, Лиля Брик в ней занимала ничтожное, случайное место. Стало вообще хорошим тоном обливать её грязью. Любовь, говорите? Всего лишь тоска, надрыв, одиночество. Сама же она просто грелась в лучах его славы. На место Лили подставлялись другие женщины. Называлась даже главная любовь поэта - Татьяна Яковлева. С ней он бы был счастлив, и, конечно, остался бы жив.
Самое страшное обвинение в адрес Лили Брик - она и была истинной, единственной виновницей его смерти. Не причиной, а именно исполнительницей, участницей. Можно сказать, направила пистолет в его сердце. Откуда у Маяковского появился тот? Подарили чекисты. Назывались даже конкретные имена. А за их спиной стояла именно эта жуткая женщина. Ведь она водила дружбу с чекистами, приглашала их в дом. А она знала о склонности поэта таким образом разрешать душевный кризис - 'точкой пули'. Все понятно? 'Как кто убил? Вы и убили-с'.
О том, чтобы при встрече с Лилей Юрьевной завести разговор о компании травли не могло быть и речи. Но познакомившись лично, увидев ее, я вдруг почувствовал, что не могу остаться в стороне, мне надо ее защитить! Наивное желание, но так было на самом деле. Я сел и написал ей письмо. Писал о том, как много ее имя значило не только для меня, но и для всех людей, которых я знал. Писал, что грубые обвинения в ее адрес - лучшая ее защита. Они настолько абсурдны, что поверить им невозможно. Вы, Лиля Юрьевна, великая и замечательная женщина, к вам грязь не пристанет. И я глубоко благодарен вам за встречу. Не переживайте, все минет.
Такое вот письмо. Но когда я написал его, стал сомневаться, посылать ли? Кто я такой, чтобы защищать ее? Да и вспомнит ли она меня? Еще один сумасшедший поклонник. И, не читая, бросит письмо в корзину. Нет, не надо отправлять, ни к сему это, не поможет. И не отправил.
Возможно, зря. Позже найдут ее предсмертную записку. Она пишет, чтобы не хоронили ее на кладбище, а развеяли прах - боялась осквернения могилы. Думала, что не все отнесутся к клевете критически, кто-то может и поверит ей, и тогда могут осквернить могилу.
Ее волю выполнили. Но памятный камень все же поставили - на опушке леса близ Звенигорода. На нем выгравированы три буквы: ЛЮБ. Точно такие, как на кольце, подаренном ей Маяковским. Если его вращать получится бесконечное: люблю, люблю, люблю. Волею судеб они встретились вновь, и теперь уже навсегда.
![[]](/img/g/glan_i_w/brik/majakovski_kl.jpg)
![[]](/img/g/glan_i_w/brik/nadpisj.jpg)