Аннотация: Вступление к одной из моих попыток написать длинную прозу, выполняющее, в основном, функциюввода персонажей, но само по себе могущее восприниматься как странноватый рассказец о четырех частях.
Не имеющий зеркала - гляди на небо.
1. Бледное солнце, серый вечер.
Бледное северное солнце на тусклом сентябрьском небе смотрелось дико на фоне окружающей тишины и безоблачности. Замерла, отработавшая свой долгий день деревенька. Замерли окружающие ее прозрачные сосновые леса, коими славен был север великой земли Херстимской. Замер прозрачный воздух, пахнущий ранней осенью да близкой бедой. В этот час не Правитель, но старая ведьма, окаянная колдунья, царила в стране, и никто не смел нарушить ее покой, покой бледного, словно выгоревшего, солнца на тусклом сентябрьском небе.
Пять дней прошло с той поры, как весть о проклятии, постигшем Херстиму, дошла до местных, оторванных от жизни, крестьян. Пять дней прошло с той поры, как вернулся из своей последний поездки в город Вайтан, здешний кузнец, чаще чинивший подковы своим лошадям, чем выполнявший чужие заказы. Пять дней уже немолодые матери рассказывали детям на ночь страшную сказку о том, что придет злая ведьма и проклянет всякого, кто не ляжет вовремя спать. Пять дней уже витала в чистом и здоровом деревенском воздухе нездоровая недоговоренность, заставляющая всякого настораживаться, когда сосед подходил к покосившейся калитке его дома, дома, в котором ничего более не изменилось с того момента, пять дней назад.
Поздний, но еще светлый, по оставшейся с лета привычке, вечер клонил солнце к низкому горизонту. Его бесцветный свет, шедший снизу вверх, с запада на восток, делал резкими контуры темных изб, косых, на здешний манер, изгородей, неровных верхушек столпившихся в некотором отдалении первых сосен большого леса. Особенно живописно смотрелась эта резкость с крыльца небольшого и еще не сроднившегося до конца с окружающим пейзажем домика в восточном окончании деревни, стоявшего в некотором отдалении и на некотором возвышении надо всем местечком. Отгородившись от проклятия ведьмы надежными щеколдами своих калиток, крестьяне доделывали еще какие-то каждодневные хозяйственные мелочи, кто-то ужинал. Однако юноша, сидящий в этот час на крыльце домика на отшибе и любовавшийся закатом, будто забыл о том, что за спиной у неровно поставленного корыта стынет недомытая посуда, а внутри, в комнатах уже не первый день творится непозволительный совершенно бардак. Легкий, почти не существующий, ветер шевелил кончики кудрявых, необычно-черных волос крестьянина, в целом же его фигура сохраняла неподвижность статуи, по замыслу неведомого скульптора вынужденной смотреть на запад, где за большим лесом да за несколькими куцыми, как эта, деревеньками, лежала невидимая глазом граница - граница Херстимы, граница ведьминой власти. Лицо юноши было молодо, но эта молодость в этот вечерний час, в сумеречном свете зашедшего уже за горизонт, но так и не порыжевшего, солнца, казалась ненастоящей, словно бы не год и не два - десятилетиями носил он эту молодость неизменной, и еще многие десятилетия будет носить. В светлых, непонятного цвета глазах закаменела тяжелая, волчья тоска. Тощий холстяной мешок неаккуратно, но доверчиво привалился к ногам человека. В этот час чужак, без малого пять лет назад пришедший сюда бездомным сиротой, должен был уйти отсюда - одному Богу ведомо, куда и зачем.
Там, внизу, в готовящихся к ночи уютных избах горели рыжие огни, создавая иллюзию защищенности - от осеннего ли холода ночи, от всесильной ли магии ведьмы. Там, внизу, теснясь на узком насесте, хохлились и квохтали немолодые куры. Там, внизу, перед тесными конурами, скучали, положив беспородные морды на натруженные лапы, невольные цепные псы. Там, внизу жизнь шла обычным чередом, каким будет идти и после, если только не придет враг, да не сожжет ни в чем не повинную деревеньку. Здесь, на возвышении, человек ждал, пока стихнут куры, пока угаснут приветливые рыжие огни. Этот человек не любил шумных проводов. Этот человек любил исчезать незамеченным и появляться нежданным.
2. Низкие тучи, темные дни.
Это случилось в начале июня, ровно три месяца назад. Весь Осоп был взволнован известием о приезде Его Величества Антуара по якобы срочному и очень личному делу. Только и разговоров было о том, что "сам Правитель почтит нас своим приездом". Матери с особой строгостью взялись за воспитание своих детей. Женщины с особым тщанием занялись шитьем костюмов себе да мужьям. Жена градоначальника, истинная управительница Осопа, отдала приказ украсить город к приезду Его Величества, да так, чтобы сам Антуар был шокирован пышностью встречи. Полицейские с азартом принялись очищать улицы от нищих, бродячих торговок да бездомных псов. И каждый день гоняли извечную толпу, собиравшуюся перед домом известной "на весь мир" ведуньи Русаны, слепой волшебницы, знавшей все обо всех, да никогда не отказывавшей в совете никому, у кого доставало золота пробиться сквозь верную стражу, "оберегавшую" ведунью от излишнего внимания, а карман городского главы от излишней нищеты. Ведь именно Русана была причиной, по которой Антуар решился посетить этот незначительный городок на западе Херстимы.
Как ярко светило солнце над Осопом в тот скандальный день! Как блестел чисто вымытый, тщательно прилизанный город, когда парадные его ворота распахнулись перед свитой Его Величества! Как старательно улыбались горожане, прижимаясь к стенам домов вдоль улицы, по которой проследовала карета Правителя! В каких цветистых речах рассыпалась градоначальница Эстра!..
Насколько зря все это оказалось потом!..
Потом, когда Антуар ступил в теплый полумрак Русанина дома. Когда толпа навалилась на торжественно разряженное оцепление, и чуть было не прорвала его и не ворвалась вслед за ставшим в тот момент таким доступным Правителем. Когда глубокий и мягкий голос ведуньи привычно вопросил о том, что привело его, человека, стоящего над людьми, в ее скромную обитель. Когда назвал Антуар свою цель, и когда услышал роковой ответ:
- Ты умрешь, Правитель, в конце этого месяца, не оставив за собой наследства. Ты умрешь, и смута сменит тебя на престоле. Потому будь мудр, Правитель, отдай свою корону сейчас, пока ты волен что-то изменить. Во избежание войны и разрухи, отдай ее... мне!
И тяжелые, низкие тучи закрыли солнце. И ветер налетел и растрепал праздничное убранство города, унес в небо шары и ленты, скрутил флаги, устремил чуткие носы флюгеров на запад. И расплакались уставшие от толпы и торжественности дети, и спутались простолюдины и полицейские, оцеплявшие Русанин двор. И ударил Антуар ведьму-калеку, своим ударом сбив ее тонкое тельце с ее колдовского трона:
- Как смеешь ты, презренная, говорить мне в лицо такие слова?! Отныне и впредь за твою дерзость объявляешься ты врагом Херстимского народа! Взять ее!
Двое воинов из Правителевой свиты, молодых и статных, рванулись навстречу скорчившейся на полу ведунье, но лишь один шаг сделали они, прежде чем упали замертво, сраженные невидимой и неведомой силой. Тень тревоги пробежала по лицу Антуара, он спешно пошел прочь, навстречу прорвавшей все же оцепление толпе, жаждущей прикоснуться к священному телу Его Величества. Самая странная, самая ужасная в своей странности битва за всю историю Херстимы свершилась в тот момент перед домом ведьмы - битва Правителя и его народа, битва немногих вооруженных и многих безоружных. Битва, из которой раненым и помятым вышел Антуар. И так и не оправился к моменту своей смерти в предпоследний день первого месяца этого темного, ведьмина лета.
Покойный Правитель не успел назначить цены за голову ведьмы, не успел предупредить народ о проклятии. Однако были при дворе люди, присутствовавшие при пророчестве, и от этих людей поползли по стране зловещие слухи, поселяющие тревогу и подозрительность в сердца людей - от именитых горожан, опасающихся за свое состояние, до суеверных крестьян, опасающихся неизвестно чего. Так собираются к осени тучи, предвещающие затяжные серые дождливые дни. Дни власти ведьмы, да наместницы ее, сестры Антуара Астры, последней представительницы правящей семьи, ведущей свое начало от Славного Королевича Дрендфельда, коронованной на следующий день после смерти Правителя.
3. Переменная облачность - жди перемен.
Милон - рыжий подросток, скрытный и строптивый, - в то утро решил бежать из дома. Мать его, странная женщина, по имени Анфиса, обладательница больших туманных глаз, вечно смотрящих в пустоту и привычкой сочинять себе прошлое, с той поры, как слух о ведьмином проклятии достиг ее села, стала и вовсе невыносима. Милон боялся оставаться с ней наедине, но боялся также появляться теперь на людях, потому как стыдился матери перед соседями. Первые пять дней он метался от одного зла к другому, не зная, которое меньше, а этой ночью ему в голову пришло простое до смешного решение его беды. Тем более что среди ставших подозрительными сельчан пошел слушок о том, что Анфиса, не иначе, во власти ведьмы и надо бы ее с сыном изгнать за пределы куцего частокола, условно ограждающего село от чужих.
Милон поднялся рано, до петухов, покидал в мешок немногие свои вещи, да несколько картофелин, случайно попавшихся ему на глаза, и вышел вон. Тощий серый пес с печальными глазами поднялся и завилял хвостом ему навстречу, драная веревка поползла по земле, вторя его движениям. Мальчик задержался ненадолго у конуры, задумавшись о судьбе животины, потом отвязал псину и махнул рукой - беги, мол. Собака не побежала, только посмотрела на него просительно: можно, мол, с тобой?
Честно говоря, Милон совершенно не представлял, куда он мог бежать. Он никогда не покидал деревни, ходил, разве что, за грибами с друзьями, недалеко, до первого ручья. Однако ночью, во время бессонного лежания в постели, все подобные незнания кажутся ерундой по сравнению с безграничными возможностями, которые, несомненно, открывал ему предстоящий побег. Потому только выйдя из двора, бок о бок с верной псиной, мальчик испугался вдруг, что пропадет один в лесу.
Был в деревне один человек, который знал окрестные леса и дороги лучше прочих, что провели здесь всю свою жизнь. Пришел он с пять лет назад, такой же мальчишка, как и сам Милон, разве чуть постарше, выстроил себе дом на отшибе, да поселился там, как будто бы всю жизнь там прожил. Назвался бродяжка Левольфом, скоро сдружился со всем селом, и, хотя сам по себе оказался большим бездельником, принят был как человек со всех сторон полезный, поскольку был на редкость грамотен и в травах смыслил лучше местной знахарки, Хины.
Постояв в растерянности должных пару минут перед родной калиткой, Милон направился к дому на отшибе, всегда, даже теперь, когда страх перед ведьмой развел людей, приветливо открытому гостям. Спящее село проводило мальчика с собакой ленивыми взглядами сторожевых псов, да голосами первых петухов, усмотревших выползающее из-за горизонта бледное солнце.
Калитка Левольфова дома была распахнута, как будто не боялся пришелец нежданных гостей, могших посетить его ночью. Распахнутой оказалась и дверь в саму избу, на крыльце перед ней подле корыта скучала посуда, будто бы второпях оставленная недомытой. Беспорядок в пустых комнатах оставался такой же, как и прежде, но словно время остановилось над этим беспорядком. Бродяжка Левольф исчез, не захватив с собой даже вечной своей тетрадки, в которую часто писал, привалившись спиной к теплой стене дома, да глядя пристально на лежащую несколько внизу деревеньку.
Солнце неизбежно ползло в гору, освещая неровное облачное небо. Милон вышел из дома и спустился в село. Бежать расхотелось. Надо было сообщить соседям новость. Авось, теперь его и его странную мать оставят до поры в покое. Исчезновение чужого в ведьмины дни куда важнее местной сумасшедшей...
Утро полностью вошло в свои права. Первые люди появились перед задышавшими веселым дымом домиками. Йоханна, невеста Данаваса, соседа Хины, мыла, накопившуюся за завтрак посуду. Веда, старшая дочь Хины, опять обокрала материн курятник и теперь спешила снести птицу в лес где стояло старое - и как его только не порушили еще? - капище Солн-бога, куда многобожицам положено было приносить жертвы своему кумиру. Веда была из тех неверных, что почитали Двуликого божеством темным, и предпочитали за каждую мелочь молиться отдельному богу. Милон не понимал неверных, но не понимал и тех, кто склонен был казнить за неверие.
Сама Хина, мальчишка не видел ее, но знал это точно, уже возилась в огороде за домом, временами отгоняя младшенькую, постоянно вертящуюся подле матери.
Милон не пошел ни к Хине, ни к Данавасу. Милон пошел к той, что за время жизни Левольфа в деревне теснее всех сдружилась с ним, к той, что в совершенстве владела мастерством сплетни и всегда знала больше всех соседей. К той, по вине которой Вайтан регулярно ездил в Хельтай, ближайший город к северу, и привозил оттуда вести, без которых жизнь в селе была бы спокойнее.
Нимана встретилась ему у калитки. Вооружившись резным коромыслом, женщина шла к колодцу, когда Милон окликнул ее. Нимана обернулась, непослушная каштановая прядь, когда-то яркая, но посеревшая от времени, выбилась из ее прически, придав острому, стареющему лицу кокетливость молодости.
- Левольф пропал. - Не тратясь на предисловия, заявил Милон. - Никак ведьма...
- Да ладно, - неожиданно легкомысленно отвечала Нимана. - Этот не пропадет...
4. Ясное небо - все будет как надо.
- Кто таков? - Строго спросил стражник, приоткрывая узкое оконце в восточной створке тяжелых чугунных ворот. Бледное солнце над пустынной дорогой - давно уже никто не шел в Осоп - навевало тревожные мысли. Не в меньшей мере навевало их и появление подле забытых Богом ворот "ведьмина города" незнакомца в крестьянском одеянии, присущем обыкновенно тем, кто всю жизнь свою проводит, не сходя с места.
- Человек - просто отвечал пришелец. На ладони его, узкой и вытянутой, словно не крестьянину принадлежавшей, но музыканту, или поэту, или сыну богатого и благородного дома, образовался маленький, но туго набитый кожаный мешочек.
- Четыре дубля золотом, за меньше не пущу. - Понизив голос, ухмыльнулся стражник, хотя ясно было, что и четыре дубля сыщутся в монетнице странного гостя, и восемь, а то и более. Путник ссыпал монеты в горсть. Золото весело заблестело на солнце. Заблестели и глаза незнакомца, в этот миг ставшие желтыми, как деньги в его руке. Стражник бережно сгреб монеты себе в карман, и обернулся внутрь, к товарищу:
- Открывай! От королевны прибыли!
Ворота поползли в город, принимая нежданного гостя. Легкий ветерок вплелся в его кажущиеся жесткими смоляно-черные кудри. И что-то роковое почудилось стражнику в медленном, торжественном движении тяжелых створ, в мягком, неслышном шаге человека, не боявшегося казаться странным...
Левольф точно знал, куда идет и что делает. Здесь, в двух шагах от новой жизни, его не волновало то, что люди могли подумать о его прошлом. Он не тратился на виляния хвостом, на уловки и увертки. Он давал золото там, где было надо, и отвечал предельно кратко и емко, четко осознавая, что его ответы рождают подозрительные взгляды и недоверчивые шепотки за его спиной. Люди считали его подельником ведьмы. И это было бы жутко неприятно, если бы Русана не была той самой целью, за которой он шел в Осоп. Самый безумный крестьянин, самый исполнительный стражник, самый пугливый придворный, даже вообразить не мог, чтобы человек, победивший ведьму, оказался ее подельником. Левольф точно знал, что сегодня, в ясный сентябрьский день эпохи заката правящего рода потомков Дрендфельда, он станет одним из славнейших героев, рожденных когда-либо землей Херстимской, победителем страшной и, казалось бы, непобедимой напасти, убийцей врага его народа, окаянной ведьмы Русаны.
Поразительно тихи были улицы, по которым прошел Левольф. Словно затаились, по горло в своем иррациональном страхе, жители этой части города, лежащей между северными воротами и ведьминым домом. Лишь несколько детей осторожно играли под стенами одного из одинаковых невысоких домиков, да нищие, словно статуи застыли вдоль проезжей части, привычно ожидая подаяния. Никто не поднял глаз на чужого в крестьянских одеждах. Никто не заинтересовался интересом пришельца к знаменитому на весь Осоп и на всю страну домику ведьмы. Никто не бросился к окну с криком:
- Стой! Не смей! Безумный! - когда Левольф отворил тугую, скрипучую дверь и исчез в пыльном полумраке...
Три месяца назад время остановилось в этом доме. Даже воздух казался густым, застывшим. Левольф шел нарочито медленно, руками раздвигая чуть слышное потрескивание тишины, солнечный свет, узким лучом просачивающийся сквозь щель в неплотно закрытых занавесках, запах старости и забытья. Ведьма, зеленым огоньком камня в старинной диадеме мерцавшая в дальней комнате, не слышала Левольфа. Но знала, что он здесь. Что ровно пять шагов отделяют ее от ставшей неизбежной смерти. Пять, четыре, три...
Одной ведьме, да одному гостю ее было ведомо, отчего не могла она уничтожить героя, как уничтожила людей Антуара, дерзнувших поднять на нее руку. Они одни знали истинное значение этих пяти секунд, равных пяти шагам будущего героя. И им не было нужды говорить об этом, как бы смешно, как бы глупо ни смотрелся конец ведьмы без этого ими умолчанного знания.
Кончились пять секунд, свершились пять шагов. Тонкие пальцы Левольфа сомкнулись вокруг зеленого камня. Диадема, за много лет, казалось, приросшая ко лбу Русаны, легко отделилась от него, мягко легла на лоб героя. Тело ведьмы пошатнулось, она хотела сказать что-то, но узкая, породистая ладонь, сжавшая ее горло, не дала ей этого шанса...
Пыль, в обилии кружащаяся в проеме окна, делала солнечный диск рыжее, чем он был на самом деле. Оттого, когда Левольф обернулся так, что солнце стало светить ему в лицо, ему на мгновение показалось, что кто-то смотрит на него желтым, отчего-то очень знакомым, глазом...