Глебова Елена Сергеевна : другие произведения.

Такси на комоде

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Такси на комоде". Жанр: бульварное чтиво. Форма повествования: социально-психологическая повесть о любви. Все события повести - подлинные. Имена действующих лиц изменены по понятным причинам. Это мой первый литературный опыт в этом жанре. С большим интересом выслушаю любую критику.
  Повесть для взрослых.
  "Такси на комоде".
  
  
  "Любовь можно заслуженно назвать трижды вором -
  она не спит, смела и раздевает людей догола". Диоген
  Часть 1. Экзамен.
  
   Шеремет сидел неподвижно у полураскрытого окна. Его тёмные очки нервировали экзаменуемых. Вообще у кгбэшников была отвратительная манера держать себя на экзаменах - никогда, глядя со стороны, не понять, куда направлен взгляд человека в тёмных очках. Может, он дремлет или отдыхает с закрытыми глазами, а, может, в упор тебя разглядывает, пытаясь подловить на шпорах. Эта маленькая такая невинная, на первый взгляд, уловка, как минимум, раздражала. Возникало ощущение, будто с тобой играют краплёной колодой. Двенадцать человек. Вся подгруппа прошла проф.подготовку и сдавала языковой экзамен. Шеремет устало зевнул. Сложно принимать экзамены у девчат семнадцати лет отроду, где одна красивее другой, но условия обучения в языковой спец.школе были регламентированы. Билеты с темами розданы, и теперь кудрявые и чернобровые, голубоглазые и курносые, веснушчатые и лопоухие сидели и строчили каждая на своём листочке.
  
   Уже ближе к обеду, когда зачётная ведомость была полностью заполнена, и экзаменуемый класс распущен по домам, к Шеремету заглянул Фёдор Сопойко:
  - Ну, как твои горлицы? Хороши, не правда ли? Это не у курсантов в военном училище экзамены принимать. Как успехи?
  - Да ничего так, - Шеремет вновь устало зевнул и равнодушно добавил, - я бы троих из них выделил: те две, которые рядом писали на первой парте, и ещё большеглазая такая, как её, Нелазская. Умница-девочка. Память отличная, и, знаешь, по-моему, та ещё штучка. Она им всем ещё хвосты накрутит.
  - Это в каком смысле? - Сопойко даже перестал жевать свой бутерброд. Его не изуродованное интеллектом лицо, не особо обременённое какими-либо мыслями выражало тупое непонимание: что значит "накрутит хвосты".
  - Это, Федя, редкое сочетание красоты и ума. Девка будет видная. Берём в обработку. Нам такие и нужны.
  - Эта пигалица что ли, которую из-за портфеля не видно? - Сопойко чуть не поперхнулся бутербродом, который колом встал в горле от удивления.
  - Это она перед нами, Федя, пигалица с портфелем, а переодень её и причеши - такого сотрудника ещё поискать надо.
  - А этих двоих с первой парты берёшь? - Сопойко был поражён такими умозаключениями Шеремета. Шеф порой убивал его наповал. Женщины меньше, чем в четыре обхвата, вообще Сопойко не воспринимались и не рассматривались как класс. Какая красота может быть у спичечного коробка? Ножки - как карандаши в карандашнице, тощая, как перепёлка, и маленькая, как из блокадного Ленинграда. Ну, личико смазливое, но четыре обхвата - это вещь. Худосочная, хлипкая, как цыплята по рубль ноль пять, тут и личико не поможет....
  - Этих с первой парты - в резерв, - устало заключил Шеремет, - оформи протокол, Федя, и завтра вызывай на собеседование всех троих.
  
  Часть 2. Родина сказала: "Надо". Партия ответила: "ДА".
  
   Лида Нелазская в свои семнадцать лет никогда не курила и даже не пыталась. Вместо этого она с детства грызла сначала ногти, затем карандаши. Размякшие обгрызенные края карандашей и ручек с головой выдавали её внутреннее нервозное состояние. Она крутила и кусала их, даже не замечая того, как обычно курильщики крутят сигарету. Эту отвратительную привычку она сохранила за собой на всю жизнь. Языковой экзамен Лида сдала на "отлично", что, впрочем, было не удивительно, но снова из портфеля выпал "съеденный", утративший былую форму карандаш, и неприятное ощущение возобновилось. Инструктаж... А что ещё можно было ожидать по окончании специализированный школы?
   Обладая природным очень острым, восприимчивым и хватким умом, Лида впитывала знания, как губка. Выросшая в захудалой деревеньке, по воле случая она приехала к тётке в город и осталась там учиться. Тогда Лида впервые увидела, что кроме варёной картошки, солёных огурцов да репы с варёными яйцами, на столе бывает мясо, а ещё сгущёнка, а по праздникам даже приличные конфеты. В городе Лида впервые в своей жизни попробовала мороженое в бумажном стаканчике с деревянной палочкой, кубики "какао с молоком" и томатный сок, в который добавляли соль по вкусу одной и той же ложкой из содового раствора все подряд, кому не лень. Для Лиды всё это было в диковинку, своеобразным деликатесом и непозволительной ранее роскошью. Тётка перекроила своё старое пальто, вывернула его ткань наизнанку и за несколько ночей сострочила Лиде пальтишко по фигуре. Это перелицованное тёткино пальто Лида сохранит на всю свою жизнь, как миллионеры хранят до конца своих дней первую заработанную ими лично монету. О том, чтобы возвращаться обратно в Нелазское, в свою маленькую позабытую Богом деревушку, чтобы стать там дояркой или почтальоном - об этом не было даже речи. Такой вопрос перед Лидой не стоял в принципе. Тётка, работавшая зав.магом, как только выяснилось, что Лида делает успехи в учёбе и даже не малые, по протекции быстро перевела девочку в спец.школу с профильным языковым уклоном. И теперь в портфеле Лиды Нелазской лежал аттестат об окончании средней школы с отличием. Лида свободно переводила без словаря и на ура владела иностранной разговорной речью. И всё, как бы хотелось, но инструктаж портил всё дело.
   "Доносить на товарищей, - Лида снова непроизвольно зажевала кончик карандаша "конструктор тм", - как это? Болтать с девчонками, работать вместе с ними, а потом доносы втихаря строчить?! Ну, это не доносы, а "информирование руководства". Надо же так обозвать и перевернуть с ног на голову привычные понятия! А как я им всем буду в глаза смотреть? А смогу ли я это сделать? А вдруг этот Шеремет и с остальных взял подобную расписку о согласии в сотрудничестве? Я - на них, а они - на меня... Господи, как же это меня так угораздило?! Я не хочу! Не хочу! Не могу и не буду! Мне противно, отвратительно и мерзко всё это! Ну, а куда теперь?! Если даже гипотетически представить, что я рву контракт по каким-то причинам и уезжаю обратно в Нелазское, в эту дыру? Кто я там? Что я там? Я знаю два языка, свободно излагаю мысли и на том, и на другом, безошибочно пишу все языковые диктанты и сочинения, у меня самые высокие баллы в группе по аудированию, вполне приемлемое для русских произношение. Мне в Нелазском всё это коровам рассказывать? Господи, что делать-то? А если не доносить? Если писать не всё, что слышишь и видишь? А вдруг кто узнает, что из меня стукача сделали? Что говорил Шеремет? Что я - комсомолка, и в том, чтобы информировать партийное руководство обо всём, что происходит среди коллектива - в этом нет ничего зазорного и скабрезного, это нормально, это просто необходимо для выявления и устранения аполитичных, социально безответственных и морально разлагающихся членов советского общества. Ведь так?! А что же тут плохого? Нашему обществу и впрямь не нужны антисоветчики, а враги могут быть везде, даже среди, казалось бы, самых обычных людей. И даже среди своих. Враг не дремлет, как говорил Шеремет. А Шеремет ошибаться не может. Так, может, всё не так уж и плохо? Он направил меня на дополнительные курсы, через полгода буду знать французский минимум. Да, третий язык просто необходим, и тогда - официанткой в "Медведь". Да мне половина Черяпинска будет завидовать", - карандаш смачно хрустнул, и девушка мгновенно пришла в себя. Вопрос о дальнейшем плане действий уже не стоял. Лида подписала все бумаги в кабинете Шеремета и готовилась к освоению новой, такой удивительной и манящей, многообещающей и завидно й для всех должности.
   За те полгода, пока Лида в ускоренном режиме осваивала азы французского языка, её, как будущую сотрудницу валютного ресторана "Медведь" тестировали на всевозможные нештатные ситуации. Она выучила все правила европейского этикета. Девушка безукоризненно знала основное и дополнительное меню, могла на любом из трёх языков свободно прокомментировать состав и способ приготовления любого из блюд, знала всю винную карту, а также совместимость алкогольной продукции с предлагаемыми рестораном блюдами. Золотая заповедь "Медведя" заключалась не только в том, чтобы сытно, вкусно и максимально дорого накормить и обслужить иностранных гостей, но и чтобы эти гости захотели вернуться вновь и оставить в "Медведе" половину своего гонорара. Закрытое заведение для иноземной элиты. Было продумано всё до мелочей. Московская "Астория" и питерский "Метрополь" казались школярами на фоне "Медведя" из захудалого, никому в то время особо не известного провинциального Черяпинска.
   Маленький городок на периферии. Во время войны здесь был тыл, во многих дореволюционных каменных старинных постройках располагались госпиталя, о чём свидетельствуют мемориальные доски, которые и по сей день украшают фасады этих зданий. Больше половины городка в то время было застроено деревянными скособенившимися домиками, с кривыми крышами и проваливающимися тротуарами из не строганных досок. Уродливые колонки с ключевой водой, как гигантские клювы, торчали подле дорог и дополняли мрачный убогий городской пейзаж. Лида же видела в городской романтике надежду на будущую благоустроенность. Нищета, безысходность, беспросветность в родном Нелазском выгнали её в Черяпинск, который молодел и обустраивался медленно, но верно. Около крупнейшего на северо-западе металлургического комбината, который отстроили после войны заключённые, стали вырастать кирпичные хрущёвки. Кирпичные пятиэтажки появились и около вокзала. А в центре стояли оштукатуренные двухэтажные чудной красоты домики, которые строили пленные немцы. Надо сказать, что эти дома, напоминающие постройки в Калининграде, прекрасно сохранились и живы до сих пор, а квартиры в них не купить даже за большие деньги - раритет, одним словом.
   Маленький городишко Черяпинск имел в то время огромное будущее. Настоящая пром.зона, он, как чертозианская мозаика, был собран из разнородных промышленных производств. Сюда стекался рабочий класс со всего Союза, город разрастался, приезжим от предприятий выделялись комнаты в общежитиях, а некоторым счастливчикам даже доводилось получить квартиру в какой-нибудь новенькой призаводской хрущёвке. И Лида уже грезила своим углом, хотелось съехать от тётки, хотелось расправить крылья и начать свою взрослую самостоятельную жизнь. Вот ещё кто бы подсобил. Наушничать, нет, не наушничать, а выполнять чётко и сухо, строго и без эмоций, скрупулёзно и педантично, аккуратно и беспрекословно свои обязанности в коллективе. Она - не только официантка элитного ресторана, она - сотрудник органов, а это звучит гордо. "Родина сказала "надо" - партия ответила "да"". С этим девизом девушка уснула на своей скрипучей раскладушке под старым заштопанным пледом. Сгрызенный карандаш выпал из худенькой полудетской руки и закатился к плинтусу за связанный из тряпок цветастый самодельный мещанский коврик. На спящую девочку пока ещё безмолвно взирали огромные настенные старинные часы с гирями. Их равномерный стук убаюкивал. На полированном столе, сложно сказать, где и у кого раздобытом тёткой, вместе с газетой "Правда" лежало деревянное расписное пасхальное яичко. В Бога официально никто не верил, но и тётка, и сама Лида очень дорожили этим сувенирным яичком, словно оно связывало их с прошлым какой-то невидимой, очень тонкой, но прочной ниточкой. Вязаная крючком незамысловатая скатёрка, самовязаные домашние тапочки-следки, шторы, перешитые из старого порванного покрывала, "История КПСС" в матерчатом изумрудного цвета потрёпанном переплёте и стакан в металлическом подстаканнике - эти предметы Лида сохранит в своей памяти до самой старости.
  
  Часть 3. "Студентка, комсомолка, спортсменка и просто красавица девочка Лида" или дебют Нелазской.
  
   Дворники ещё с пяти утра вручную, покрываясь потом на морозе, усердно, с характерным вынимающим душу скрежетом совковых лопат, расчищали заснеженные дворы, чтобы рабочий класс мог как-то добраться до автобусных остановок. Редкие переполненные автобусы ходили из рук вон плохо. Их упорно ждали озябшие граждане, проклинающие советский быт и втихаря обещающие себе непременно проехаться "зайцем" и не компостировать свой автобусный билетик. А если контроллёр нагрянет? А чтобы нагрянуть, надо сначала в этот автобус влезть, а коли влез - научиться дышать, стоя на одной ноге на последней ступеньке. И главное - не выпасть навзничь на спину при открывании дверей, что случалось не редко. На дворе стоял январь 1971 года. Ленивая "двойка-экарус-гармошкой" выплюнула часть своих пассажиров недалеко от кинотеатра "Радуга". Лида с оторванной пуговицей на пальто и испорченным настроением, с оттоптанными мужчиной с ребёнком ногами и вязаным беретом, съехавшим на одно ухо, шустро бежала по направлению к "Медведю". Опаздывать было нельзя. Можно было приехать неумытой, без причёски, больной с температурой, но только не опоздать.
   Вообще порядки "Медведя" очень сильно напоминали армейский быт. Лиде первым делом выдали форму: дорогие чулки в сеточку, кожаные чёрные туфли лодочкой на высоком каблуке с модным в то время названием "полбуханки", короткую шерстяную юбку-шестиклинку, тоже чёрную из добротной дорогой прибалтийской ткани (где они такую ткань раздобыли - одному Богу известно, но юбка приводила Лиду в неописуемый восторг) и кипельно-белую достаточно строгую блузку с умеренным декольте. Вроде бы и не совсем политкорректно, но в то же время даже придирчивый Шеремет ни слова не сказал против, когда утверждал форму для штатных сотрудников "Медведя". Достаточно элегантный образ дополнял белоснежный накрахмаленный кружевной передник и такой же кружевной головной убор, который вставляли спереди в причёску "бобетта". Это была кружевная диадема, которая могла украсить практически любой тип лица. Лиде "поставили" походку, показали, как правильно ставить ступни ног, находясь подле клиента, как грациозно наклоняться всем корпусом, но в то же время достаточно элегантно, как не уронить блюда в несколько этажей на одном подносе, как и в какие именно фужеры, рюмки и бокалы наливать алкоголь, как изящно и непринуждённо, а вместе с тем незаметно и быстро менять наполненную пепельницу, если гости изволят курить, и множество нюансов, в том числе как вежливо, тактично и деликатно отказаться от предложения услуг иного характера. Жизнь закружилась в целом водовороте событий. Перелицованное тёткино пальто давно утратило свою актуальность.
   Первую в своей жизни зарплату Лида принесла домой и выложила на полированный тёткин стол около расписного пасхального яичка. Девушка так долго жила без денег, в нищете и постоянной экономии на всём, что теперь не знала, что с ними делать. Вот они лежали перед ней ровной стопкой. Дрожащей рукой Лида расписалась за получение своей первой в жизни зарплаты в кассе ресторана. Бухгалтерша сурово взглянула на девочку и строго заметила: "Не трясись так. Это всего лишь бумага". Перед Лидой и в самом деле лежала бумага, цветная, долгожданная, заслуженная упорным многолетним трудом бумага, открывавшая мир возможностей маленькой Золушке. Ради этой стопки купюр Лида подписала соглашение о сотрудничестве в кабинете Шеремета. Ради этой цветной бумаги она не вернулась обратно к себе в деревню. Ради этих банкнот девчушка продавала свою красоту и молодость, зная три языка и работая "принеси-подай-выйди вон". Лида разложила деньги веером, потом принялась пересчитывать их снова и снова, и чем дольше считала, тем всё сильнее улучшалось её настроение.
   Строгие, правильные, выверенные со всех сторон Лидины отчёты регулярно ложились на стол Шеремета. Лидино положение крепло в коллективе, а красота Лиды, как бутон тюльпана, стала раскрываться на глазах и посетителей, и всего рабочего коллектива ресторана. Десятки мужских взглядов скользили по точёной Лидиной фигурке. Повторяя сотни раз одни и те же названия блюд и типичные разговорные общеупотребительные фразы, девушка поймала себя на мысли, что стала даже думать на других языках. Филологи так и полагают: глубинное знание, истинное понимание чужого языка наступает именно тогда, когда человек непроизвольно начинает думать на нём. И этот интересный факт Лида стала замечать за собой не раз и не два. Маленькая, худенькая, с точёным силуэтом фигуры она напоминала рюмочку. Её невероятно тонкая талия обращала на себя внимание практически всех посетителей "Медведя". Стройные Лидины ножки смотрелись несколько смешно в туфлях с громоздкими каблуками "полбуханки", но такова была дань моде, впрочем, Лиду это мало тревожило. Прекрасно сознавая себе цену, Лида вскоре отчётливо поняла, что она - украшение "Медведя", и именно ей ресторан обязан такими валютными выручками и постоянным бронированием практически всех столиков.
   У входа круглосуточно дежурил швейцар. Одетый в элегантно сшитую, идеально подогнанную по его фигуре форму, старый Юрич, седой, уже в преклонных годах, имел вид благородный и услужливый. Крайне подобострастный и внимательный к каждому иностранному гостю, Юрич мог запросто столкнуть со ступеней "Медведя" за шкварник любого жителя Черяпинска, а если простой советский гражданин оказывался глух к намёкам на свою несостоятельность в плане посещения приличных мест, то заканчивал своё дефиле полётом шмеля. Сколько же раз Юрич выслушивал вопросы о маленькой хорошенькой Лидочке, и кто только не интересовался этой голубоглазой красоткой с крашеными волосами цвета спелой пшеницы. Юрич долго соображал, что находили в ней эти солидные, сытые, лощёные иностранцы с раздутыми кошельками, важно и чинно, с нескрываемой долей высокомерия и любопытства смотревшие на русских женщин. Что же? Они играли её, а она играла их. Растворяясь в аромате "опиума", который ощутимым волнующим шлейфом следовал за маленькой Лидой, она хлопала своими длинными ресницами, подкрашенными тушью "Филипп Морис" и исчезала в подсобке ресторана. Вся фарцовка Черяпинска знала эту молодую капризную особу, готовую выложить за югославские сапоги, джинсы-клёши или шляпу-сомбреро нереальную сумму. Уверенность в себе подкреплялась множеством побед. Лида под конец устала отчитываться перед КГБ, где дотошный Шеремет взывал к её благоразумию, что, дескать, нельзя встречаться с иностранцами и "лить воду на мельницу капитализма". Немец сменился французом, француз - снова немцем, но уже другим. Как переходящее знамя, красивая молодая женщина пожимала руки скучающим иноземным господам, жизнь которых по вечерам украшал "Медведь" с варьете по субботам.
  
  Часть 4. У красоты нет имени, у красоты нет голоса, но власть её такова, что ни имя, ни голос не требуются.
  
  - Слыхала? - Акулька мыла посуду, её проворные руки в резиновых тонких перчатках суетливо намыливали стопку дулёвских тарелок, - Ва-а-аль, япошки приехали!
  - Ух, черти нерусские! Понаехало же их! - Валя бойко забирала чистую вымытую посуду и расставляла по шкафам.
  - Так аммиак первый строят на химике. Всё оборудование импортное, японское. Немцы свой блок достроили, французы запустили свою линию. Вот теперь будут японцы строить. Долгострой, не на один год растянется. Под них специальное меню разрабатывается. Все продукты из Москвы самолётом.
  - Вот любопытно взглянуть, - мечтательно продолжала Валя, - слыхала я, они все стра-а-а-а-а-а-ашные, - девушка довольно фыркнула, отвлекаясь мысленно от набившей оскомину посуды, - все на одно лицо. Ножки коротенькие, глаз не видно совсем, как наши эскимосы.
  - Да, вот скоро увидим. Куда ж им ехать на обед, кроме как к нам? "Волна" принимает иностранцев, но там скромнее гораздо, да и дисциплина хромает. Там кто-то умудрился подать свежих яблок в качестве закуски к коньяку! - Акулька с наигранным возмущением старательно намывала свои тарелки.
  - И чем всё кончилось? - Валя вся превратилась в слух, закрыла дверцу посудного шкафчика и всем корпусом развернулась к Акулине.
  - Чем-чем... Скатерть вместе с сервировкой и всем, что там было - просто свернули и вынесли из зала. Замыли быстро пол, но зрелище-то жуткое. Вечер у всех испорчен. А официантку ту выгнали этим же днём. Несовместимость продуктов и жуткое несварение - всё вокруг было уделано. Стыдобища! А ведь всех девок учат, что можно подавать как закуску, а что ни в коем разе.
  - А, может, она специально яблоки-то свежие да к коньяку? - Валя в эти секунды забыла и о посуде, и о работе, погрузившись в мечтательный мир не существующего, - может, достал своими приставаниями, вот и принесла яблочки да под конъячок.
  - Да, кто их знает, этих хилятиков забугорных. Они и пить-то не умеют. Им пробку от шампанского поставь - они уже и во хмелю. Может, и специально, да только мозгов надо не иметь, чтобы так по дурости работы такой лишиться, - Акулька непонимающе пожала плечами и приветственно улыбнулась входящей на кухню Лиде Нелазской.
  - Привет, мамзель! Говорят, японцы едут. Как тебе такой расклад? - Акулька искренне любила Лиду. Ей хотелось хоть как-то развеселить девушку. Все знали о Лидиной сердечной привязанности, настоящей, острой, ноющей, стопроцентной, искренней и .... безнадёжной.
   Красотка с цветом волос спелой пшеницы, уверенная в себе, немножко дерзкая, прекрасно двигающаяся и свободно болтающая с иностранцами, Лида терялась и замолкала при появлении Володи. Это был гитарист из "Белых грифов", маленького местного вокально-инструментального ансамбля. Сначала "грифы" играли в парке на танцплощадке под открытым небом. Но это длилось не долго. Вскоре элегантный, с шиком одетый пузатый дяденька с проплешиной на полголовы сделал ребятам предложение, от которого невозможно было отказаться. Грифы покинули парк и стали зарабатывать сначала в одном, а потом уже в другом, более солидном, ресторане. Подобно знаменитой ливерпульской четвёрке все мальчики из грифов знали себе цену. Слава уродует. Известность развращает. Поклонницы брали штурмом чёрный вход в ресторан, куда "грифы" прибывали к назначенному времени, дежурили под окнами, караулили молодых людей у подъездов. Обычные ребята, влюблённые в музыку, исполняли в силу своих вокальных данных все вертевшиеся на слуху в то время мировые хиты, пели, как могли, точнее, как могли - так и пели, но главное было не в этом - четыре "грифа" в расклешённых вельветовых брюках и зауженных в талии ярких аляпистых рубашках с удлинёнными воротниками и рукавами на запонках, в лакированных узких туфлях были вызовом всему серому, набившему оскомину и обыденному, как яркие ослепительные лучи солнца, они врывались в бесцветный, задымлённый, пропахший выбросами металлургического комбината Черяпинск, который отстраивали зэки. Как розы на пустыре, как соловей в чаще, как радуга в сером небе после дождя, они были радостью, праздником, живым глотком свежего воздуха, тем эмоциональным всплеском, которого так не хватало в рабочей, погрязшей в ударных пятилетках и достижениях провинции. Человек должен работать, чтобы жить, а не жить, чтобы работать. И "грифы", являясь живым воплощением полёта человеческой души, как магнит, манили за собой всю прогрессивную молодёжь захудалого Черяпинска. Лида, в послужном списке которой числилось немало побед, чей шлейф поклонников поражал даже видавшего виды Шеремета, была поймана в душе и побеждена обычным парнем с гитарой, имя которому "Володька из "грифов"". В жизни грифа-Володьки Лида промелькнула воспоминанием длиной в полтора месяца. На большее Володьки не хватило. Знаменитого "грифа" окружало столько красоты, доступной, яркой, впечатляющей, каждый раз новой, что Лида с её пшеничными волосами и осиной талией была одной из многих, миловидным эпизодом, глотком вина, вдохом и выдохом одновременно. Володька так запутался в своих многочисленных пассиях, что зачастую здоровался по привычке, даже не пытаясь напрячься и вспомнить, что за лицо улыбнулось ему в очередной раз в толпе. Лида переживала эту сердечную неприятность, как Наполеон поражение при Ватерлоо. Сильно исхудавшая, тонкая, как спица, с точёной фигуркой-рюмочкой, почти воздушная, она дразнила своею красотою заморский чванливый мир. Иностранцы были в полном восторге от русской барышни, раздающей авансы направо и налево, а в итоге утиравшей носы всем, кто особенно жаждал продолжения общения. Красивой женщине позволено многое. Как говорил Людовик XIV, "среди женщин нет чинов". И маленькая официантка, чей инструмент - поднос да пара каблуков, сводила с ума довольно многих. И ведь здорово провести обед в общении с остроумной хорошенькой женщиной, и кто знает, что сулит в будущем такая беседа для обеих сторон.
   Этот день мало чем отличался от остальных. На кухне царил армейский порядок. Вышколенные поварята и посудомойки в накрахмаленных халатах с поварскими колпаками на головах под зычные крики шеф-повара носились в броуновском движении по всей кухне, и, что самое интересное, из этого хаоса рождался поразительный порядок: блюда подавались вовремя, оформление каждого блюда было сродни произведению искусства, качество приготовления было отменным, поскольку все, как один, работали на единую цель - не оплошать, не ударить в грязь лицом перед иностранцами, пусть знают буржуи, что в Союзе понимают толк в вине, женщинах и вкусной еде. Шеремет сгорбленной фигурой протиснулся на кухню и властно подозвал к себе администратора. Быстро распорядившись, администратор принял от Шеремета стопку накладных, а затем склад ресторана стал судорожно заполняться коробками с удивительным содержимым - это были полуфабрикаты для приготовления национальных японских блюд. В Черяпинск-таки пожаловала японская делегация.
   Фантазийные чулки дополняли новенькую только что сшитую униформу официанток. Отражение зеркал ловило ловкие точёные девичьи фигурки, каждой из которых было не более двадцати пяти лет. Не велик срок годности в такой, казалось бы, незамысловатой профессии. Девчата поправляли новые костюмы, подтягивали чулочки, как говорил всё тот же Шеремет: "Лучше морщины на лице, чем морщины на чулках". Лаковые туфельки по последней моде сверкали своими тупыми круглыми носами. Чужое платье, эта новая форма, как костюм лицедея, преображала и доставляла удовольствие и тому, кто носил, и, разумеется, тому, кто её лицезрел. Новое меню учили хором вслух. Язык можно было сломать от причудливых, чуждых слуху русского человека названий блюд.
   Лида, полностью поглощённая новым нарядом и своей нескладывающейся жизнью, не ждала от будущего ничего - ни хорошего, ни плохого. Девчонки из предыдущей смены судачили об интересной делегации, обсуждали каждого, кого высмеивали, кем-то восторгались, а над кем и остро подшучивали. Внимание всех без исключения привлекал какой-то странный японец, который превосходно владел русским. Если с остальными официантки общались на английском, то с этим японцем общение давалось легко, непринуждённо и приятно. Что самое интересное, японец тот внешне здорово отличался от своих земляков.
  - Какой хорошенький! - слышалось в кулуарах кухни среди громыхания льющейся воды и посуды.
  - Хорошенькой может быть женщина, - скептически отозвалась Лида, - если хорошенький мужчина - это полная беда...
   Комментарий сорвал взрыв весёлого хохота. Настроение у всех было приподнятое.
  - А ты взгляни на него. Все, кто видел, все в полном восторге! - Акулька интригующе подмигнула Лиде и слегка подтолкнула её к выходу в зал обслуживания.
   Лида, в своей работе всегда видевшая своеобразный спорт, включила на полную мощность все свои приёмы обаяния. Если многие думают, что красота человека складывается из его внешних данных, то это весьма поверхностное суждение. В Лиде было море обаяния. Вся пронизанная электричеством, эта деревенская девочка умела так себя подать и настолько приковать к себе внимание, что красота и статность остальных девчонок просто меркли перед Лидой. Шеремет инструктировал всех сотрудников органов, но только избранные действительно взяли у него те знания, которыми в полной мере обладают разведчики. Лида научилась "правильному" дыханию синхронно вдоху и выдоху интересующего лица, умела читать по взгляду и настраиваться на одну волну с собеседником, входя к нему в доверие практически после первых нескольких контактов. Это не талант, это знания, подкреплённые длительными тренировками, не более того, и огромное желание добиться намеченной цели, а целеустремлённости Лидочке было не занимать. Поставленная с шиком походка, на которую было взглянуть одно удовольствие, лёгкость и непринуждённость в обращении с клиентом, несколько остроумно брошенных фраз, в то же время напускная скромность, и Лида била в яблочко, не промахиваясь.
   Около окна за маленьким с шиком сервированным столиком на двоих сидел высокий мужчина. Его чудесные прямые чёрные шёлковые волосы лавой стекали на плечи. Тонкий профиль и фигурные очень красивые густые чёрные брови выдавали азиатские черты, очень не свойственные для европейского типа, огромные чёрные глаза с неразличимыми зрачками с длинными густыми ресницами дополняли внешность мужчины, поражая совместимостью несовместимых, казалось бы, черт. Плотно сжатые губы говорили о скромности, но более всего поражал взгляд. Во взгляде этого человека светилось столько благородства и внутреннего достоинства, словно он был вырван из предыдущего столетия или с какой-то другой планеты. Это был не типичный человек из другого мира, и мир этот, иной, непознанный, удивительный и новый светился в его умном проницательном и магнетически притягательном взгляде. Человек этот был в полном смысле очень красив, но его внешняя красота меркла по сравнению с красотой его глаз и глубиной его взгляда. В глазах мужчины отражалась какая-то редкая человечность и глубокое, острое понимание мира, словно эти глаза прожили много-много столетий. Взгляд и очарование человека с богатейшим внутренним миром - Лида сглотнула. Володька из "грифов" на фоне японца, скромно сидящего за столиком у окна, казался шпаной и фуфлыжником, гопотой и прощелыгой, шелупонь, как сказала бы Лидина мама из Нелазского. Это всё равно что сравнивать стекляшку с природным корундом чистой воды. Лида сглотнула ещё раз, словно у неё открылось внутреннее зрение. Девушку прошибло током изнутри, мелкая нервенная дрожь предательски пробежала по всему телу. Так может волноваться коллекционер раритетных ценностей при виде античного экспоната. Японец был настолько другим, настолько из иного мира, что Лида забыла о собственном выпендрёже и вся превратилась в зрение и слух.
   Приняв заказ у японца, спокойного, ровного, как стоячая вода, который держался так просто и естественно, будто уже много лет изо дня в день сидел за этим столиком и давно привык к любопытным взглядам со стороны, Лида нервно вошла на кухню, отложила блокнот в сторону и объявила всем собравшимся: "Моим будет". Эта фраза запечатлелась в сознании каждого. Акулька смотрела на Лиду с раскрытым ртом. Японец и вправду зацепил их красавицу с волосами цвета спелой пшеницы. Вот-те раз....
  
  Часть 5. При свете желтопузой луны.
  
   Просадив на квартире барыг-фарцовщиков всю зарплату за один вечер, Лида с огромным чувством удовлетворения несла полные сумки домой. Югославские сапоги-чулки, румынские лайковые вишнёвые перчатки, кожаная польская сумка цвета вишни, хватило ещё на джинсы-клёши и... сбережения кончились. Надо было ещё отослать матери денег в Нелазское, а осталось только на еду и то впритык. Японец с инопланетным, содержательным и очень глубоким взглядом удивительно красивых восточных глаз не выходил из Лидиной головы. "Надо брать", - деловито размышляла Лида. Этот мужчина напрочь вытеснил из её головы образ Володьки из "грифов" и полностью завладел всем Лидиным вниманием. Лида за те несколько рабочих смен, что ей доводилось получать от него заказы, продемонстрировала практически всё, на что была способна. Все женские уловки были пущены в ход, и любой мужчина давно бы смекнул, что на него началась настоящая охота. Японец вежливо улыбался, здоровался и прощался с едва заметным поклоном - лёгким наклоном головы вперёд - оставлял щедрые чаевые и... уходил так же просто и незаметно, как и появлялся. Он созерцал жизнь и всё происходящее с ним как бы со стороны. С лёгкой иронией, очень внимательно и с определённой долей любопытства он наблюдал Лидин спектакль, предназначенный лично для него, но не принимал и не отталкивал невербальное приглашение девушки продолжить знакомство. Он просто смотрел на неё. Так знатоки и ценители искусства на международных выставках рассматривают экспонаты. Как можно быть таким толстокожим?!
  - Может, он женат? - предположила Акулька, тщательно намывая груду скопившихся тарелок.
  - Думаю, нет, - пригубляя бокал, задумчиво произнесла Лида, - у женатых мужчин, обременённых семьёй, взгляд несколько иной. Он вообще как из другой цивилизации, инопланетный какой-то, космический.
  - А что ты хочешь, - удивилась в ответ Акулька, - он же - японец. Другой менталитет, другая культура. Ты посмотри, что эти черти нерусские едят. От такой жратвы вообще козлёночком можно стать.
  - Но ведь... хорош....согласись, - Лида осушила бокал, по телу пробежало знакомое тепло, напряжение отпустило, и вдруг Лида села, закрыла лицо руками и расплакалась.
  - Ты чего это вдруг? - Акулька бросила свою посуду под шипящей струёй горячей воды и кинулась к Лиде, - такая красотуля и плачет! Совсем с ума сошла! Да по тебе половина Черяпинска сохнет. Вторая половина мечтает. Мужики к твоим ногам пачками, штабелями ложатся, а ты плачешь из-за какого-то японца.
  - Что толку от этих сытых кобелей, Акуль? Для счастья нужен только один человек, ты же знаешь. И как только сердце к кому-то разворачивается, то я натыкаюсь на стену, и красота не помогает. Что с Володькой как-то нелепо всё вышло, а японец этот - как огни на болоте. Манит за собой, а подойти и взять никак. Всё, что я по-настоящему хочу, ускользает от меня, как песок сквозь пальцы.
  - Чтобы от тебя кто-то ускользнул, милая, если ты и впрямь этого хочешь.... слабо я в это верю, - Акулина ласково потрепала подругу по плечу и быстро вернулась к стопке немытых тарелок, - а скажи, Лид, а что это он зачастил именно в наш ресторан тогда? Вон "Волна", например, принимает иностранцев. "Северные зори" и меню новое утвердили, и девчонок из "Берёзки" пригласили, шёл бы туда, хоть разнообразия для.
   И действительно, иностранцев на обед возил в город заводской микроавтобус, который был в круглосуточном их распоряжении. Водитель исполнял любой каприз иноземных господ, а уж познакомить гостей со всеми ресторанами города - это было первым наперво. Лиду несколько утешала мысль о том, что японец предпочитал именно их заведение, но "Медведь" всегда славился своей кухней, здесь просто очень вкусно кормили. Вот что хочешь, то и думай. Лида вытерла слёзы, привычным жестом быстро напудрила вздёрнутый носик. Поправив причёску, девушка накинула пальто и, наспех попрощавшись с Акулиной, застучала каблучками по коридорной плитке "Медведя". Швейцар услужливо открыл дверь хорошенькой женщине, и уже через минуту копна волос цвета спелой пшеницы растворилась среди гулящей толпы. Падал первый снег. Белыми кружащимися хлопьями он мягко ложился на задымлённый город и его серых, пропитанных запахом заводской гари обитателей, которые в большинстве своём носили вязаные береты, рабочую одежду и войлочную обувь с калошами. Такие, как Лида, встречались так же редко, как солнечные дни в пресловутом Черяпинске. Снег падал на завитые локоны пшеничных волос девушки, облеплял её пушистые ресницы, забирался под воротник пальто и неприятно холодил тонкую длинную точёную шею. Лида зябко ёжилась и спешила на привычную остановку "двойки". Снова автобус "экарус-гармошкой", обтоптанные сапоги и испорченное настроение. Одно радовало - в переполненном автобусе было тепло. Десятки стиснутых в толкучке тел грели друг друга. Стоя на подножке экаруса, Лида мечтала скорей вернуться домой. Не так давно ей дали комнату в деревянном доме на краю города. Это был двухэтажный немного покосившийся от времени бревенчатый дом. Но с учётом того, что недалеко располагались баня и прачечная, и дом исправно топили, жилось в нём по тем временам очень даже комфортно.
   Автобус выплюнул очередную порцию несчастных пассажиров. По мере приближения к конечной остановке людей в транспорте становилось всё меньше и меньше. Лида, как белый человек, почти с шиком свободно сошла со ступенек экаруса и засеменила в сторону дома. Дом окружал деревянный такой же покосившийся тёмно-серый сгнивший забор, который номинально выполнял свою функцию и условно отделял тротуар от дворовой территории. Лида, вся погружённая в свои мысли, торопливо стучала каблучками в сторону дома, как её внимание привлекли чьи-то шаги. Лида обернулась. Перед ней стоял японец. В распахнутом длинном чёрном пальто с непокрытой головой как всегда невозмутимый и поразительно спокойный японец вежливо поклонился Лиде и поздоровался вначале на своём родном языке, а затем уже на русском:
  - Доброго вечера, Лидия-сан, очень красивый, запоминающийся вечер сегодня, Вы не находите?
  Лида обомлела. Будучи на краю города подле скособоченной двухэтажной деревяшки возле заброшенного пустыря, около которой уродливо торчала из-под земли водонапорная колонка, меся под ногами ледяную жижу, Лида, уставшая после смены, была абсолютно не готова к подобной встрече.
  - Мне очень приятно видеть Вас, но что заставило Вас оказаться на краю города да ещё в такой поздний час? - Лида устала играть, забросив свои ужимки и прыжки, она превратилась в самую обычную простую деревенскую девушку, которая мёрзла под хлопьями первого снега в вечерних сумерках задымлённого, с низким серебристо-серым свинцовым небом убогого Черяпинска.
  - Я изучаю город, - мягко улыбнулся японец, - я хочу посмотреть на жизнь людей этого города не из окон элитного ресторана, а так, как это выглядит на самом деле.
  Японец говорил настолько просто и искренне, так удивительно легко и непринуждённо располагал к себе, что Лида, будучи отлично подготовленным сотрудником КГБ, чувствовала себя полностью во власти обаяния этого странного человека с одурманивающе красивыми восточными глазами. "Он ведь пришёл не за этим. Он к тебе пришёл, к тебе", - в висках у Лиды гулко постукивало, кровь прилила и к без того румяным щекам девушки. Смелая, сильная, беззастенчивая и кокетливая в обычной ситуации, Лида впервые в жизни растерялась, словно кто-то поймал её нагишом. Абсолютно не готовая ни к разговору, ни к встрече наедине вне заведения, Лида смотрела на японца потрясающей красоты глазами ребёнка, пойманного за руку во дворе собственного дома. Японец застыл. Эта новая, невиданная им доселе Лида с огромными глазами-озёрами без напускного лоска и сознания своей значимости, без кокетства и игры на публику, потрясла его своей девичьей красотой. Под мягкими хлопьями первого мокрого снега японец утонул во взгляде этих голубых глаз, в которых отражалось голодное нищее детство в залатанных валенках, одних на двоих с матерью, бегство в город за лучшей жизнью, упорный труд в освоении языков и сомнительная работа под чутким руководством Шеремета. Огромные, обрамлённые чёрными густыми ресницами девичьи глаза рассказали японцу и о скрипучей раскладушке, и о потрескавшемся стекле на обветшалой оконной форточке, висящей на одной петле в сгнивших деревянных рамах, и о перелицованном тёткином пальто, и о материных солёных огурчиках, что как деликатес мать высылала дочери из Нелазского. В глазах японца Лиде виделся космос, и она застряла в этой бесконечной вселенной, как рыба, безнадёжно, намертво попавшая в сети.
  - Хотите взглянуть на моё жильё? - Лида протянула японцу руку, ощутив долгожданное тепло в своей девичьей хрупкой маленькой ладони.
  Японец, выше Лиды на две головы, крупными шагами в лаковых кожаных туфлях шагал по вязкой грязи, глиняно-снежному месиву, ведущему к деревянному сараю, который гордо назывался жилым многоквартирным домом. Дверь скрипнула, тяжело и пронзительно. Ещё до революции срубленный дом, он видел многое и многих, но лаковые туфли японца по нему ступали впервые. Лестница, узкая и извилистая, вела прямо к двери Лидиной комнаты.
  - Гляди-ка, кого нового сегодня привела! Нехристя какого! Совсем ведь не русский! Эка стерва, всё таскает и таскает мужиков в дом, - старая бабка-соседка зло выругалась и брезгливо сплюнула на пол.
  Лидино сердце обидчиво сжалось. Кавалеров и поклонников у Лиды и впрямь было хоть отбавляй, но сюда, в свою лачугу, она никого старалась не приглашать. Никого - в смысле никого из иностранцев. Для всех прочих коренных обитателей Черяпинска этот покосившийся прогнивший деревянный дом со скрипучей лестницей был пределом мечтаний, особенно если намечалась семья и ребёнок. Здесь если кто у Лиды и бывал, то так, от скуки, а бабуля же развила из этого драму в двух действиях. Ядовитое замечание бабки японца почти не затронуло. Он вежливо поздоровался с пожилой женщиной и прошёл в комнату вслед за Лидой.
   Форточка приветливо скрипнула. Она первая поздоровалась с гостем, смутив и озадачив Лиду вконец. Японец деликатно, очень вежливо предложил Лиде снять пальто, повесил его на импровизированные плечики из выстроганной палки и разделся сам. Нищая, убогая атмосфера Лидиной комнаты не обескуражила и не удивила его ничуть.
  - Я ...здесь живу, - запинаясь, промолвила Лида, пряча глаза, - мне от ресторана дали комнату, отдельную комнату вот в этом доме. А раньше я жила на квартире у тётки.
   Японец взглядом притянул девушку к себе. Его космические глаза уже ласкали взглядом тоненькую фигурку-рюмочку, но он сдержал порыв и попросил разрешения присесть. Собственно, из мебели помимо собранной раскладушки у Лиды были две хромые крашеные табуретки. Эти два произведения плотницкого искусства Лиде сколотил дворник Василич за бутылку водки. В изысканном шерстяном костюме элегантный японец присел на один табурет и не смог сдержать улыбки, обнажившей удивительно белые блестящие восхитительной красоты зубы. Лида сглотнула - девушка в очередной раз застряла взглядом на этой улыбке. "Так и до раскладушки не далеко", - Лида нервно перебирала спотевшими пальцами. Часто флиртуя с мужчинами, она играла с ними в кошки-мышки. И вот теперь роль мышки, очевидно, доставалась ей самой, и было страшно тонуть в обаянии чужого очень красивого человека, на которого она охотилась столь долгое время, и, как ей самой казалось, абсолютно безуспешно.
  - Меня зовут Накамото, Накамото Такаси, - как-то сразу, без обиняков доверительно сообщил японец в присущей для Японии манере сначала называть род и только потом имя, - я - переводчик. Руководство вашего химического предприятия заключило контракт с моей фирмой по строительству цеха, монтажу и наладке оборудования на первом аммиаке.
  - Так вот почему вы - единственный, кто говорит по-русски среди всех прибыших в город японцев! - в голове Лиды пазлы стали складываться в более чёткую определённую картинку.
  - Да, Лидия-сан, это так, все мои коллеги знают неплохо английский, а русский - только я один. Я долгое время работал в русском посольстве, ваш язык стал для меня практически родным, - Такаси пожирал Лиду глазами. Для него не существовало ничего вокруг, кроме этой хрупкой голубоглазой девочки.
   Лида впервые ощущала острую радость от общения с мужчиной. Появилось странное чувство опьянения, какой-то лёгкости, невесомости. Сквозняк скрипучей форточки, колченогая табуретка и привезённый из интерната стол, который был и обеденным, и письменным одновременно, растворились в тишине этого вечера и ощущались обоими как необыкновенные покои загородного дворца. Такаси даже не замечал убогости атмосферы, а Лида вообще не видела ничего, кроме чёрных глаз красивого японца, в которых гулким эхом отражалась целая вселенная.
  - Позвольте, Такаси, я угощу Вас ужином. Он очень скромный. Несомненно, он далёк от меню нашего заведения, но зато позволяет окунуться в подлинную атмосферу жизни нашего городка.
   Тут Лида вытащила из форточки висящую на крюке с внешней стороны окна сетку, в которой застряли кусок сала, три варёных яйца и четвертинка чёрного хлеба. Холодильников в то время не было. Точнее, не в Черяпинске и не у таких простых смертных, как Лида. Все запасы люди хранили кто в погребе в деревянных домах, кто за окном в сетке, кто между рамами в морозы - каждый выкручивался, как мог. Такаси не смог сдержать улыбку при виде сетки, заменяющей холодильник. Вид странных продуктов из сомнительной сетки несколько озадачил японца, но отказать хорошенькой женщине он не смог. Лида, работая официанткой и имея неограниченный доступ ко всем деликатесам "Медведя", тем не менее, ни разу ничего в дом не принесла - ничего из съестного. Причиной этого служили не высокие морально-нравственные этические принципы - отнюдь, Лида, выросшая впроголодь в деревне, с лёгкостью перешагнула бы эту "мораль". Лида боялась, что её заложат. Все сотрудники "Медведя" дорожили своим местом и панически боялись доноса. Потерять место в "Медведе" из-за котлеты по-киевски или куска копчёного палтуса было бы не простительной глупостью.
   Лида подвела Такаси к висящему у входной двери умывальнику с дёргающимся металлическим язычком, из которого грязная вода шумно сливалась в оцинкованный таз. Врождённая брезгливость, трепетное отношение к гигиене было у японцев в крови. Эта нация даже не умела целоваться, искренне считая, что это не гигиенично. А уж сесть за стол с невымытыми руками - это даже не рассматривалось в принципе. Такаси смотрел на умывальник как на раритет, своеобразную экзотику. Ему было интересно. Технический прогресс не обременил и не изуродовал жизнь в деревянном двухэтажном домишке и не грозил Лиде переоценкой ценностей. Не смог Такаси также оценить ни сала, ни сваренных вкрутую яиц - русские всё-таки варвары, даже если они так восхитительно хороши, как эта маленькая Лида-сан.
   Причёска Лиды рассыпалась, и волосы легли послушными волнами на худенькие почти детские плечики. Японец говорил, говорил и смотрел, не отрываясь, на Лиду. Было странное ощущение: вербальное общение сопровождалось разговором глаз, и этот разговор был куда прямолинейней и нежней, без этикета и обиняков, без предисловий и прелюдий, без стеснения и без лукавства. Такаси говорил, и Лида, утопая в его космическом взгляде, смогла даже запомнить тот факт, что Такаси - полукровка. Его отец был американским бизнесменом, а мать - коренная японка. В послевоенной Японии смешанные браки отнюдь не были редкостью. Американский капитал, хлынувший в страну восходящего солнца, заполнял собой всё жизненное пространство, проникал во все сферы жизни японцев, а японские женщины с удовольствием вступали в браки с состоятельными американцами, чей образ жизни в Японии был очень популярен. Домашние, тихие, скромные, терпеливые, многие в высшей степени образованные (бывшие гейши) и подчас очень красивые, привлекательные для европейского восприятия женской красоты, японки зачастую становились жёнами приезжих, залётных американцев. Так случилось и в семье Такаси. Рождённый от любви, Такаси пришёл в этот мир с открытой чувственной душой. Со стороны и вправду казалось, будто он посланник какой-то внеземной цивилизации - взгляд, абсолютно другой, очень глубокий, спокойный, доверительный, в котором сквозил проницательный ум и врождённое благородство души. Отец Такаси владел несколькими заводами, разводил виноградники, скорее даже, для души, и держал магазин электроники на первом этаже своего собственного дома. Каким чудом Такаси оказался в посольстве, и что за нужда заставила японца с американскими корнями овладеть в совершенстве русским языком - для окружающих Такаси людей это было загадкой. Возможно, Шеремет не зря так нервничал, ибо на самом деле странно: имея весьма доходный бизнес у себя на родине, ехать на чужбину, жить несколько лет в, мягко говоря, не самых комфортных условиях и работать переводчиком. Платили в Союзе отличные деньги, все иностранцы были весьма довольны гонораром, но это не сравнить с доходами в семье Такаси. Что им двигало? Романтика? Желание посмотреть мир изнутри без глянца и прикрас? Тяга к приключениям? Интерес к стране, которую так часто обсуждали и осуждали на Западе? Интерес к нации, к народу, мужество и героизм которого доходили до самоотречения, до самопожертвования? Или, быть может, именно когда всё имеешь: и деньги, и положение, и связи, и устаканенный, налаженный быт, именно тогда хочется экстрима? А Союз был в то время куда экзотичнее любой страны мира в определённом смысле. И вот среди тающего на ладонях и ресницах снега с ледяной жижей под ногами в окружении деревянных лачуг у покосившегося одряхлевшего забора, которого так и тянуло вниз земное притяжение, Такаси увидел растрёпанную Лиду, совсем другую, нежели в ресторане, и эта другая Лида нравилась ему куда сильнее прежней, ранее им виденной. Сбросив маску царственной особы с подносом, забрав в хвост свои пшеничные локоны, Лида превратилась в обычную девочку, хорошенькую, миленькую и простую, каких на улице тысячи. Бесхитростно, наивно и просто рассказывала она про своё детство, голодное, босое и беспутое, про деревню и старушку-мать, про свою учёбу в профильном классе.
   Спускаясь с неверных скрипучих проседающих под сильными молодыми ногами ступеней Лидиного деревянного дома дореволюционной постройки, Такаси испытывал острое ощущение счастья. Полностью выбитый из колеи, словно пьяный без вина, счастливый и праздный, он испытывал неизвестное доселе ощущение полёта. Эх, были бы крылья за спиной! Хотелось мысленно взмыть в небо, слиться с ним, занырнуть в тяжёлые облака, нависающие свинцовой пеленой над Лидиным домом, и крикнуть на весь Черяпинск: "Ты самое прекрасное, что есть в моей жизни!" Такаси, обычно такой серьёзный, вдумчивый и спокойный на вид со стороны, как мальчишка перепрыгивал через две ступени - он был счастлив. И эта скрипучая лестница в тусклом свете единственного одноглазого фонаря, болтающегося у крыльца на обезображенном проводе, казалась молодому японцу парадной лестницей, предваряющей вход в его будущую очень счастливую жизнь. Такаси был влюблён, незаметно для себя, почти нечаянно, случайно, но уже за точкой невозврата. Пути обратно не было. Эта маленькая хрупкая девочка добила его окончательно, подарив на прощание такой нежный, такой неожиданный, глубокий и горячий поцелуй среди тусклого мерцания потрескивающих чадящих свечей, что ошеломлённый японец на минуту забыл, как его зовут, где он, и что с ним происходит. Неведомая сила закружила его в вихре нечаянного наслаждения, выбросила вон из реальности, а когда тоненькие ручки скользнули по его сильным плечам, Такаси вообще ощутил неподобающее волнение и поспешил покинуть Лиду. Шеремет, отвечающий за полную подготовку своих осведомителей в органах, не счёл нужным упомянуть о том, что японцы не целуются. В Японии поцелуй как таковой рассматривается сродни утончённому сексуальному извращению. Это непозволительная распущенность, граничащая с врождённой брезгливостью японцев - с их точки зрения подобные ласки не гигиеничны. Культурное табу, которое разлетелось в прах в объятиях русской курносой девочки с волосами цвета спелой пшеницы.
   Такаси возвращался домой пешком при свете желтопузой луны. Круглоликая, бело-жёлтая, ленивая луна небрежно развалилась среди мягких рыхлых разомлевших туч. Ночное вязкое, густое небо расползлось над Черяпинском, сонным покрывалом сползло на крыши домов и домишек. Такаси, пьяный, ошалевший от Лидиного поцелуя, в пальто нараспашку смело шагал по ледяной жиже. Давно промочив свои роскошные дорогие ботинки, он не ощущал ни холода, ни озноба, ни промозглого колючего ветра - он летел, мысленно продолжая целовать, неумело и так же горячо и нежно эту маленькую светловолосую девочку. Его служебная квартира в кирпичной хрущёвке около вокзала с шестиметровой кухней, где стояла газовая плита "Маша", по меркам того времени казалась Юсуповским дворцом. Весь город спал и видел получить такую вот двушку с "Машей" по распределению от завода, но счастье улыбалось пока что только японской делегации. Но Такаси без раздумий и тени сомнения обменял бы это призрачное счастье на комнату в лачуге около комнаты его Лиды. Душа его смеялась и плакала, хотелось танцевать, хотелось крикнуть на весь мир: "Люблю тебя!", хотелось петь, хотелось мечтать, а ещё сильнее ощущалось острое желание увидеться вновь. Под ликом желтопузой луны....
  
  Часть 6. За точкой невозврата.
  
   Шеремет с раздражением и злостью швырнул стопку бумаг, исписанных мелким аккуратным Лидиным почерком:
  - Дрянь! И ведь ни слова, что снюхалась с очередным иностранцем! Тебе наших русских мужиков мало?! Не спиться тебе с русскими Иванами, на экзотику потянуло?
  - Это м-м-м-моё ль-ль-личное дело, с кем я п-п-провожу своё свободное в-в-время, - запинаясь, заикаясь на каждом слове робко, почти шёпотом произнесла Лида, - с кем хочу - с тем и сплю. Мне двадцать лет, воспитывать уже поздно.
  - А я и не собираюсь тебя воспитывать! - завопил, как бешеный, разъярённый Шеремет. Руки его тряслись, губы перекорёжило в гримасе презрения и злости, - ты должна отчитываться за каждый свой сделанный шаг! Где в твоих отчётах хоть слово о переводчике?! Или ты думаешь, всех умней?!! - Шеремет скомкал в руке чей-то рапорт и поднёс кулак к самому лицу девушки, - я тебя... да я тебя....
  - Он п-п-ппросит м-м-ммоей руки, - шёпотом произнесла Лида, её колотила нервная дрожь, зубы стучали, не попадая друг на друга.
  - Что-о-о-о-о-о? - Шеремет обомлел от неожиданности, - уж, не хочешь ли ты сказать, что японец хочет на тебе жениться?!
  - Да, мы собираемся подать заявление в ЗАГС, - последнюю фразу Лида произнесла так чётко и ясно, что Шеремет опешил и присел на край своего кожаного кресла.
  - Ну, да, ну, да ... как в песне: "да куда ж ты денешься, влюбишься и женишься..." Сама-то в сказки веришь? Взрослая достаточно... Или думаешь, в Японии невест мало, или дуня деревенская из русской избы, что коров вчера пасла, в жизни-то сподручнее будет? Ты это... на землю-то спустись. Тебя умыть, шмотки от фарцовщиков снять, так и не отличить будет от тысяч таких же голозадых. Молодость - единственный твой козырь, да и то, эта, так сказать, особенность очень быстро проходит. И всё... - выдохнул Шеремет, словно сам с собою спорил о предмете, напрямую его касающемся.
  - А вам-то что за дело, - озлобленно спросила Лида, - до дуни деревенской? Живёте в параллельном с нами мире, всех нас, простых смертных в кулаке своём держите, за каждым всё видите, строчите, в личное дело складываете, а можете представить, что люди могут просто любить? Партия не запрещает? Вы же всем нам внушали на инструктаже, что семья - это ячейка общества.
  - В том-то и дело, что семья. А как ты видишь советскую крепкую социалистическую семью с иностранцем? Он же - выродок, выходец из капиталистического мира! Или вздумала, Нелазская, лить воду на мельницу капитализма? - Шеремет вовсю раздухарился, оседлал своего любимого конька. Эта фраза его про "воду на мельницу капитализма", услышанная, очевидно, на каком-то партийном заседании или собрании комсомольской ячейки, разжигала в нём приступ необычайного патриотизма. Причём патриотизм виделся в обожествлении партии и строя и негодовании по поводу эксплуатации и притеснении рабочего класса за рубежом. Если в те годы тотального дефицита удавалось достать отрез вельветовой ткани, то в ателье портной категорически отказывался сшить из неё джинсы. "Ну, если не джинсы, то техасские брюки можно?" - робко спрашивал заказчик. "А, ну, это другое дело!" - и портной принимался за работу. Главное, чтобы нигде не сквозило лояльное отношение ко всему зарубежному. Как Цербер, стоял Шеремет на страже железного занавеса в родном его Черяпинске. Вот такие вот Лиды из глухомани, только, смотри, подучилась чутка, пообуркалась в городе и - на тебе, куда метит - замуж за японца. Какая тут любовь к едрене фене? Сладкой жизни захотелось, шмоток да косметик заграничных, не трудом каждую копеечку зарабатывать, а содержанкой у капиталиста-душегуба быть. И вот это лучшая его сотрудница, надежда органов, и всё псу под хвост! Шеремета трясло. Его обычно флегматичный рассеянный и вялый взгляд горел ненавистью и возмущением. Дрянная девчонка! Вместо докладов своему руководству взяла и так вот всех вокруг пальца обвела. Прав был Сопойко: "Положиться на женский пол можно, а вот полагаться - никогда!" "Стерва," - злобно выругался про себя Шеремет, не предполагая даже, что через два месяца к Международному женскому дню всех трудящихся из Токио в Москву прилетит самолёт с приданым и званными гостями на свадьбу Лиды и Такаси Накамото.
  
  Часть 7. Свидание с матерью.
  
  - Благослови, матушка, - Лида опустилась на колени перед скрипучей рассохшейся деревянной кроватью матери. В плохо отапливаемой прохудившейся полусгнившей деревянной избе на самом краю Нелазского лежала хворая Анисья Марковна, мать Лиды. К ней частенько захаживала Лидина подружка, с которой Лида вместе выросла, вместе когда-то водила коров на выпас, бегала с ребятами через костры прыгать, училась плавать и плести венки на голову, гадать на святки, делилась всеми своими радостями и горестями. Лида любила её и доверяла ей всё самое сокровенное: и мысли, и планы, и мечты, и горечи свои девичьи, и неудачи, и нагоняи мамкины, и всеми своими переживаниями делилась с ней, как на духу. Леночка Сухомлинская, дочь учительницы географии и военного в отставке, работала в деревне на почте, часто получала и относила Анисье Марковне Лидины нескромные денежные переводы и всё удивлялась, как хорошо Лида устроилась в городе. "И как ты так, - охала Леночка Сухомлинская, - все девки, кто в город подался, горе мыкают, а ты - как сыр в масле катаешься. Что ни шубка - то шедевр, что ни платье - то кримплен. Сапоги у тебя датские, духи хранцузские. За здорово живёшь!" Лида смеялась в ответ. Её искренне забавляла такая простонародная, простая и до боли знакомая ей речь. Стараясь привезти Леночке какой-нибудь подарок, Лида не знала удержу в своей щедрости. То пара фантазийных польских чулок с рисунком, то кашарелевский батничек, то духи "Ландыш серебристый", то яичный шампунь сразу ящик, чтоб надолго хватило, а на этот раз Лида поразила всех связкой странных рулонов - словно бублики, на верёвку были нанизаны рулоны туалетной бумаги. Эту роскошь Лида видела только в валютных ресторанах города. Нет, не порванная на куски газета "Правда" или "Красный ткач" украшала полочку в уборной. Теперь для всякой нужды были рулоны серой жамканной грубой бумаги специального назначения, "как в лучших домах Лондона и Парижа". И вот этот сверхценный подарок Лида от всего сердца в холщовой замотанной сумке везла больной матери и Леночке, подружке своей Сухомлинской.
   Такаси во все глаза смотрел на "подарок", даже не предполагая ранее, что такое вообще можно дарить и позиционировать бумагу для надобностей, как какую-то ценность и диковинку. Его не переставали поражать многие вещи, которые в Японии казались бы дикостью, зато в краю лесов и озёр - нормой жизни. Разный менталитет, взгляд на жизнь и на мир в целом - будто с различных полюсов, абсолютно не похожее, противоположное отношение к деньгам, понимание, видение красоты, ощущение гармонии - он и Лида были сотканы из нитей чужих миров. Такаси отчётливо понимал это, но любил, и это чувство, заполняющее собою весь земной шар, захлестнувшее его и опрокинувшее навзничь, меняло всю картину мира вокруг. Беря в жёны девушку с подносом и манящим декольте, в которое заглядывал каждый второй посетитель ресторана, Такаси прекрасно осознавал, что Лида, как эстафета, проходила через многие англоговорящие сильные мужские руки. Маловероятно, что свидания заканчивались у порога Лидиного скособоченного дома, и пьяное, бурное, фантастически-разгульное, неправдоподобное и кричащее о продолжении очарование прошедших ночей было прямым свидетельством Лидиного редкого мастерства. Такаси казалось, что все годы до этого он провёл в сером наспех сколоченном сарае, а эта худенькая девочка со вздёрнутым носиком и пшеничными завитыми локонами, сама того не сознавая, провела его в мир красок и возможностей ощущать всю прелесть, всю красоту этого мира и несказанное удовольствие от соприкосновения с прекрасным. А девочке всего-то двадцать лет от роду. Она царила в его душе, она просыпалась под его одеялом, она жила в его надеждах на будущее и его самых сокровенных, тайных и чувственных мечтах. Она дразнила его и управляла им так же легко и непосредственно, как ребёнок бумажным корабликом, бегущим по воде весеннего ручья. Любая её просьба или даже полунамёк воспринимался как немедленное побуждение со стороны Такаси к действию. Любая прихоть вызывала энтузиазм в стремлении угодить Лиде и порадовать её в очередной раз. Дежурный вопрос со стороны Такаси: "Хочешь этого или того?" стал нормой жизни и выработал в Лиде устойчивую привычку к потреблению. Она вертела им, как могла, всё время давая понять, что счастье быстротечно, и этот миг нужно поймать и радоваться каждому мгновению, проведённому рядом с ней. Инструктаж Шеремета однозначно не прошёл для Лиды даром. Забывая обо всём на свете на скрипучей колченогой раскладушке в Лидиной лачуге, Такаси был твёрдо уверен, что любим так же неистово и страстно, что Лида тоже дышит им и боготворит каждую минуту, проведённую рядом. Каждой клеточкой своего тела он ощущал радость бытия, и первая, искромётная, огнедышащая, незабываемая любовь взорвала все его представления о мире - далёкая консервативная Япония стала для Такаси всего-навсего родительским домом. Здесь же, в пропахшем выбросами и отработанными газами металлургического производства Черяпинске, мир сошёлся в одну точку и лёг к ногам, как послушный пёс, к девочке Лиде Нелазской, лёг и замер в ожидании очередного её каприза.
   Леночка Сухомлинская, сверкнув глазами в сторону чужого жениха, деловито припрятала ценные серые рулоны и быстро накрыла на стол. Мать Лиды который день уже не вставала с постели, и даже приезд дочери и знакомство с будущим зятем не смогли заставить её перебороть, пересилить боль в позвоночнике. Когда валили лес за Нелазским, одно из брёвен соскочило и упало на Анисью Марковну, обездвижив ту на некоторое время. Способность ходить вернулась, руки-ноги шевелились, но болел адской болью весь позвоночник, и Анисья Марковна не поднималась более на ноги.
   Солёные огурчики на все случаи жизни, варёная картошка, репа, что осталась с осени в погребе да капуста квашенная с парою яичек всмятку - стол вершила бутыль местного самогона.
  - Э-э-э-э-э-эх, хорошо пошла, - вытерев рукавом рубахи губы после самогона, крякнула Леночка Сухомлинская.
   Такаси улыбнулся. Его вообще поражало, как в Союзе женщины позволяли себе выпивать наравне с мужчинами, а, иногда, даже и больше. Странный северный народ, сколько же в нём крепости и здоровья заложено самой Матушкой - Природой! Такаси уже не первый год наблюдал за бытом, нравами и обычаями этих северных красивых людей. Невысокого роста, как и любое послевоенное поколение, закалённые в трудностях, нацеленные на идеологические ценности с одной стороны и такие домовитые, практичные и умеющие выживать с другой, практически каждый из них носил в душе осколок солнца, веру в какое-то призрачное будущее, надежду на лучшее и удивительное смирение, смирение перед властью, смирение перед обстоятельствами, смирение перед многочисленными препонами и преградами. Этот северный народ редко улыбался, нельзя сказать, что люди в Союзе были угрюмы - нет, но улыбка озаряла их лица гораздо реже, чем лица тех же иностранцев. На лицах часто был виден груз проблем, и каждый прожитый день казался борьбой за существование. Они напоминали Такаси свою нацию: русские, как и японцы, жили, чтобы работать, в то время как остальной цивилизованный мир работал, чтобы жить.
   Пока Леночка Сухомлинская крутилась вокруг чужого жениха, усердно подливая да подкладывая на щербатую широкую общепитовскую тарелку то огурчики, то неизвестно откуда взявшееся сало с картошечкой, Лида сидела в ногах матери, гладила их и грустно смотрела на угасающую жизнь.
  - Русского-то Ивана тебе не досталось, доченька? На кой те леший этот чёрт нерусский? Что делать-то с ним? Как детей рожать? Помру я, как жить-то будете? Эк, ведь привидится сатана ясней ясного сокола!
  - Мама, он очень добрый, добрый-добрый. Не жалеет для меня ничего. Всё готов мне отдать, для меня сделать. Чем тебе он не глянулся, мам? - Лида будто оправдывалась перед матерью, тихо, почти шёпотом, только бы не слышал Такаси.
  - Девушку манят - без шапочки стоят, а как заманили - кулак покажут. Слышала ль старую пословицу? Замуж, дочка, не напасть - кабы тебе замужем не пропасть, - мать была почему-то настроена против японца, - супротив солнца смотришь, доченька!
  - А где оно, солнце это, мам? - нахмурилась, было, Лида.
  Такаси не мог распознать их шёпота, но инстинктивно чувствовал к себе неприязнь старой женщины, распластавшейся на высоких подушках. Свет одинокой лампы под куцым матерчатым жёлтым абажуром неровными бликами падал на измученное худое некогда очень красивое лицо Лидиной матери. Такаси стало грустно и не уютно при мысли, что мать его невесты не видит в нём зятя, близкого человека своей дочери, отца своих будущих внуков.
   Лида закончила шушукаться с матерью, вяло поднялась с её постели, поправила сбившиеся подушки и, поцеловав её на прощание, тихо произнесла:
  - Выздоравливай. Какие нужны будут лекарства - звони. Я всё пришлю. И вот ещё... это тебе из Японии, тебе и Лене гостинцы. Лида поставила тяжёлую болоньевую клетчатую сумку на стол и, ласково взяв за руку Такаси, шагнула к выходу.
  
  Часть 8. Горько!
  
   Такаси не понимал, почему не пришёлся ко двору в доме матери Лиды. Его это огорчало, мучило и задевало. Высокий, более метра восьмидесяти ростом, статный, с безукоризненными правильными чертами лица, с шёлковой лавой чёрных восхитительных волос по плечи, он выделялся, как жемчужина среди ила, меж всех остальных. Да, он не был русским, но любил Лиду, любил безумно, трепетно и нежно, любил каждой клеточкой своей души, закрыв глаза на всё. Такаси вполне осознавал, что за Лидой тянулся шлейф многочисленных поклонников, но он перешагнул и через это. В Японии не существовало столь строгой морали, практиковались и пробные браки в очень молодом возрасте, буквально, на несколько лет, и неоформленные отношения. Утончённое, высококультурное, в какой-то степени даже зарегламентированное восприятие мира, как ни странно, позволяло японцам смотреть на отношения полов крайне просто. Кастовость имела колоссальное значение, а вот добрачный опыт невесты никого не смущал. Нельзя сказать, что Такаси не трогало Лидино прошлое. Он всё понимал, но, обожая Лиду, он закрывал глаза на её беззастенчивое прошлое. Когда человек любит, любит по-настоящему, любит до слёз, до комка в горле, всё остальное полностью теряет хоть какую-нибудь значимость. Он любил Лиду и всё, такую, какая она есть. Он принимал её всякой - и во фланелевом клетчатом халате, который в Японии даже на чучело в огороде не повесили бы, и в самой роскошной одежде, которую посылками регулярно привозили на самолёте вместе с провизией. Он видел её и в гневе, и в слезах, наблюдал её капризы и даже истерики, но ничто не могло оттолкнуть его от этой хрупкой, точёной, как рюмочка, хорошенькой девушки. Он дышал, он жил ею, а она играла им, хлопая длинными ресницами сквозь завитую чёлку пшеничного цвета золотистых волос. Такаси огорчало лишь одно - мать отказалась прилететь на его с Лидой свадьбу. Мать была его звездой, его музой, самым близким и родным человеком на земле. Такаси часто мысленно разговаривал с ней, писал ей длинные, нежные, трогательные письма, высылал различного рода подарки и сувениры с тем же продуктовым самолётом. Он вырос у неё на руках и впитал в себя всю её безграничную любовь к нему и нежность. Она чувствовала Такаси на расстоянии, его настроение, самочувствие, перемены в его жизни. Он был связан с ней незримой космической ниточкой. Она боготворила его и, как Ангел-Хранитель, безмолвно и невидимо скользила вместе с ним по перипетиям его жизни. И теперь, когда в жизни Такаси произошло такое ослепительное, яркое и волнующее событие, мать отказалась приехать на свадьбу, чтобы быть рядом с сыном в такой важный для него и торжественный момент. Что бы это значило? Слепая, ноющая, кровоточащая, мучительная, изнуряющая ревность, которую она не смогла бы скрыть прилюдно? Недовольство выбором Такаси? Но ведь отец взял её в жёны точно так же: по огромной любви, в чужой незнакомой стране из абсолютной нищеты. Послевоенная Япония утратила былое очарование древней империи. Развалившаяся экономика поднималась с колен за счёт притока иностранного, чаще всего американского капитала. Красавицу Йоко пригласили присутствовать на презентации крупного совместного японо-американского проекта. Как бывшая, очень высокооплачиваемая гейша, Йоко обладала редкостной, незабываемой красотой, очень приятной для европейского глаза, и к тому же была очень образованна. С прекрасными безукоризненными манерами, с утончённым чувством юмора, как экзотический цветок среди разрухи и нищеты, Йоко смогла очаровать не только местных нуворишей, но и всю американскую бизнес-элиту. Тогда отец Такаси увидел в Йоко свою будущую жену и мать своих детей. Не шибко раздумывая о прошлом красавицы-гейши, отец Такаси женился на Йоко. Женщина-цветок, а именно так называют гейш Японии, вряд ли напоминала гетеру, куртизанку или кокотку в полном смысле этих слов, но, как и многие успешные гейши, конечно же, была на содержании богатого покровителя в довоенной Японии. Война перевернула жизнь практически всего японского населения, данна Йоко погиб, а Йоко была вынуждена стать простой швеёй, чтобы как-то свести концы с концами и выжить. И не пригласи её старый знакомый на деловую встречу в качестве живого восхитительного традиционно-японского украшения мужской компании, жизнь Йоко так и протекала бы безрадостно и горько в кварталах Киото. Такаси раньше как-то не задумывался об этом, но сейчас события прошлого его семьи всё чаще и чаще приходили на ум. Йоко была лучшей матерью на земле двум своим сыновьям, лучшей подругой, возлюбленной и наперсницей своему мужу, отцу Такаси, и до сих пор одной из самых роскошных женщин, которых Такаси встречал за свою жизнь. Такой была его мать, утончённая, образованная, с великолепной пластикой движений, умеющая чудесно петь, играть на пяти музыкальных инструментах, танцевать, знающая три языка и обладающая редким искусством сделать счастливой любую встречу и украсить своим присутствием любую компанию. Гейши отличались остроумием и непринуждённостью ведения беседы. Разносторонне развитые, очень деликатные, с врождённым внутренним тактом, они отличались знанием психологии и создавали нужное настроение, не скупясь на комплименты и даже утончённую, как бы невзначай, лесть. Душа - за деньги. Странный, непостижимый, истинно японский девиз работы гейш. Конечно, если гейша испытывала обоснованную антипатию к клиенту, вряд ли бы вечер задался, но, если союз клиента и гейши состоялся и длился длительное время, то гейша становилась лучшим и самым изысканным украшением вечера. Роль Лиды в "Медведе" была очень близка профессии матери Такаси. Лида украшала собою, своей редкой красотой, молодостью, непринуждённостью, умением вести остроумную беседу и создавать нужное настроение, все вечера в принципе скучного и незадачливого валютного ресторана. Что делал бы "Медведь", не имей он в штате таких роскошных красоток, один взгляд на которых переворачивает всю душу и заставляет сердце стучать в бешеном ритме? Человек, обедая в ресторане, не просто утоляет голод изысканными блюдами - он наслаждается определённой атмосферой. Как в чайных домах Японии, в "Медведе" своей музой и незаменимым атрибутом отличного расположения духа была Лида Нелазская. И Такаси не устоял.
   Когда вся страна Советов бурно праздновала международный женский день, "Медведь" работал уже с пяти утра, готовясь к свадебному банкету. В честь свадьбы японского переводчика Такаси Накамото накрывался банкетный зал на пятьдесят персон. Из Японии прибыла делегация в составе двадцати человек, только мужчины. Невероятный запас провизии, предназначенной для свадебного стола и огромные коробки с подарками для семьи и близких невесты без отдыха, не разгибаясь разгружали кгбэшники, переодетые грузчиками. Странная была эта свадьба, странная и весёлая, весёлая и счастливая. Чопорные, высококультурные японцы впервые увидели, как могут веселиться русские. Отец Такаси, спокойно относившийся к браку сына с иностранкой да ещё из социалистического Союза, сразу разглядел и оценил в невесте ту прелесть, которая свела с ума его Такаси. По японским обычаям невесте и гостьям на свадебной церемонии полагается быть в кимоно, но это только в Японии. Лиде Такаси заказал платье из Штатов, причём с таким размахом, что Шеремет, переодетый в штатское, не сразу узнал в роскошно-одетой безумно привлекательной молодой женщине ту самую Лиду, в лицо которой запустил пачкой бумаг месяца два назад. "Вот так штучка!" - мелькнуло в уме у Шеремета, - "ай, да, хороша, плутовка! Есть вкус у японца! Даром, что чёрт не русский, а толк в красоте понимает! Такую сотрудницу потерять! Э-э-э-э-х..." Шермет насупился, как мышь на крупу, будто Лида принадлежала его заведению душой и телом. Его крепостное право не знало послаблений для своих сотрудников, даже если они были сказочно хороши собой и выбывали замуж. "Бывших" сотрудников органов не бывает, и Шеремет мрачнел, поправляя пуговицы на своём тёмно-синем шерстяном французском костюме. Все официанты и работники кухни были заменены на "нужных" людей. "Медведь" был надёжно оцеплён сотрудниками органов. Лысоватые дядечки с газетами в руках, молодые мамы с муляжами-колясками, бабулечки-Божии одуванчики на скамейках подле ресторана - всё это были соглядатаи Шеремета. Кто не спеша кормил разомлевших в первых солнечных лучах голубей, кто читал "Правду" в сотый раз по одному и тому же месту, кто резался в домино с плешивым напарником в выцветшем берете, спущенном на одно полуглухое ухо. А "Медведь" тем временем гудел праздничными речами и тостами. Дамам из Черяпинска, кои были сплошь официантки и работницы кухни из самого "Медведя", строго-настрого было сказано: "Товарищи-женщины, просьба вести себя пристойно. Всё-таки японцы, эти нелюди, не понимают толк в русской свадьбе. Не надо драконить иностранную публику и напиваться до чёртиков, чтобы вас выносили с банкета". Дамы хихикали, клятвенно обещали Шеремету "служить Советскому Союзу", а через два часа под крики "Горько!" уже уносили из банкетного зала первых "отчаливших" фей. Японцы смотрели на происходящее как на какой-то фарс. Не имеющие должного количества ферментов, расщепляющих алкоголь в организме, представители этой древней восточной нации не понимали, как можно столько принимать спиртного да ещё представительницам "слабого" пола. "Слабый" пол оказался настолько силён, что опустошил все графины с русской водкой и запел "ой, цветёт калина". После "калины" раздались куплеты из "Волги", потом "парней так много холостых на улицах Саратова", а ещё позже весь богатейший русский фольклор опрокинул все представления японцев о зажатости и забитости русского человека. Свадьба пронеслась вихрем, сорвала все маски и приличия, и через два часа японцы уже отплясывали, как могли, под казачка и кадриль. Такого разгульного, хмельного и необузданного праздника японцы в своей жизни ещё не видели, но как понравилось! Отец Такаси с улыбкой наблюдал, как радуется жизни этот народ, положивший на лопатки Гитлеровскую Германию и державший в страхе всю Европу. Битая посуда, разорванный аккордеон и вереница бутылок под пьяные счастливые выкрики подытожили событие этого дня. Лида Накомото, подбирая шлейф восхитительного американского платья цвета "шампань" в кожаных сливочного цвета туфельках с закрытым носком покидала банкетный зал "Медведя". Следом шёл Такаси, который не мог надышаться на красавицу-невесту. Когда печатали фотографии, то сохранили снимки только с самого начала торжества. Остальное фотограф счёл возможным распечатать разве что для архива КГБ.
  
  Часть 9. Жизнь за железным занавесом.
  
   Спустя многие годы Такаси будет часто вспоминать это время как самое счастливое в своей жизни. Забрав Лиду из её убогого деревянного скособоченного дома на краю города, Такаси перевёз её немногочисленный бесхитростный скарб к себе на служебную квартиру. Тёплая кирпичная хрущёвка с низкими потолками и кухонькой, где сидя за столом, можно было рукой запросто дотянуться до любой части этой самой кухни, где, практически, нет коридора и балкон на две персоны, казалась Лиде почти что дворцовыми апартаментами. Лида была счастлива как никогда. Одно только удручало - мать Лиды так и не приехала на свадьбу, ни на само торжество, ни после. "Грех-то какой, доченька! Пост Великий, а ты свадьбу затеяла, да ещё с нехристем!" Не было на свадьбе и Леночки Сухомлинской. Её верная подруга, которую Лида любила как близкое, родное существо с самого детства, тоже не приехала, чтобы отпраздновать с Лидой столь знаменательное событие.
   Не знала Лида только о том, что Леночка Сухомлинская всё же была в Черяпинске. Тихой сапой Леночка приезжала к Лидиному деревянному дому за несколько дней до свадьбы и даже сделала попытку взойти на крыльцо. Но тут случилось непредвиденное: из сторожевой будки с цепи молча, без единого вздоха и всхлипа, по самому кратчайшему маршруту по направлению к Леночке вышла московская сторожевая и, оскалившись на Леночку, обнажила свои белые жуткие клыки. "Ну, да, что ты, Динка! Аль не узнала?! Это же я! К твоей хозяйке в гости!" - Леночка Сухомлинская тряслась, как осиновый лист. Сказать, что ей стало жутко - это не сказать ничего. Холодный липкий пот прошиб Леночку, ноги налились свинцом, а потом сделались ватными, дряблыми, непослушными и неподвижными. Ещё один шаг в сторону входной двери, и собака молча, не торопясь и спокойно покромсает её на части. "Мерзкая зверюга! У-у-у-у-у, тварь!" - Леночка ненавидящим взглядом скользнула по массивной отъевшейся лохматой туше. Пока Лида была дома, эта самая собака могла впустить в дом кого угодно - хоть чёрта лысого, но стоило только Лиде отлучиться, как верная Динка готова была перегрызть глотку любому незваному гостю. Собака каким-то внутренним безотчётным животным чутьём определяла чужаков и не подпускала их к деревянной лачуге при отсутствии в ней хозяев. Собака точно знала, кто к кому может приходить, и пропускала "гостей" только в присутствии в доме родных его обитателей. Леночка Сухомлинская бочком попятилась обратно к воротам, оставляя за собой глубокие следы в вязкой снежной ледяной жиже. Зачем Леночка приезжала к Лиде в её отсутствие дома, ведь график Лидиных рабочих смен ни для кого не был секретом, осталось тайной. Леночка, кстати, так и не смогла тогда пройти в дом в Лидину комнату, и на свадьбе подруга детства тоже так и не появилась. Лида мыслями часто возвращалась к этому эпизоду, долго перебирала возможные причины случившегося: что, почему, с чем это могло быть связано, с отношением Лидиной ли мамы к предстоящей свадьбе дочери, с внезапным ли недугом самой Леночки Сухомлинской, с работой ли Леночки - все варианты в голове Лиды отметались. В конце концов, каждый волен в своих поступках. Не приехала подружка детства на свадьбу - не захотела, а причиной может быть что угодно: и отсутствие денег на добротный свадебный подарок, и нечего надеть - не в деревенском же васильковом платье в оборку ехать к японцам на банкет да ещё в "Медведь", куда проходили по пропускам, да и не с кем особо. Последний довод Лида признала как самый вероятный и имеющий право на жизнь. С Леночкой всё было как-то странно. Хорошенькая от природы Леночка Сухомлинская поражала воображение практически всех её видящих потрясающей роскошной копной вьющихся волос по самые плечи. Такие волосы случается видеть разве что на обложках самых дорогих журналов мод, и то достаточно редко. Копна волос тяжёлой лавой сползала на плечи хорошо скроенной фигурки со слегка массивными, но замечательной формы ножками. При этом Леночка имела кожу Белоснежки и ослепительную белозубую ровную улыбку, которая дополняла её чарующий образ. Девочка от природы была, что надо. Лида, если её умыть, снять дорогущие наряды, согнать великосветский лоск, который ей привили сослуживцы по "Медведю", была внешне значительно проще. Но при всём при этом до глубины души поражал интересный факт: Леночку с её яркой фантастической тяжёлой шёлковой копной русых волос не брали замуж. И поклонники какие-то были, и что-то, где-то, как-то, а в результате ничего - одиночество. Леночка, закусив свои пухлые хорошенькие губки, держала на руках чужих ребятишек. Годы летели, чужие дети росли, а Леночка всё смотрелась в зеркало, старательно выискивая первые морщинки, и зеркало в который раз напоминало ей об одиночестве. Для Лиды было в принципе не понятно, как можно засидеться в девках, имея такую природную красоту, ведь всем известно, что мужчины любят кукол, а под это определение Леночка подходила более чем. И вот Лида, которая в детстве и ранней юности на фоне Леночки Сухомлинской была серой мышкой, выходит замуж за иностранца, а Леночка в своём Нелазском как разносила, так и разносит почту по деревне.
   Такаси не забивал свою голову подобными вопросами. Серый, грязный, запылённый, скучный и неустроенный с нависшим угольным небом Черяпинск казался ему чем-то вроде сказочного фантастического путешествия. Такаси не ощущал тяготы быта, ибо для японской делегации всё делали за счёт приглашающей стороны и всё по высшему классу - нет проблем ни с питанием, ни с материальным обеспечением, ни тем более с деньгами, ни с лекарствами, ни с обслуживающим мед.персоналом, ни даже с развлечениями - что называется, любой каприз. Со стороны могло показаться, что в Союзе нет вообще никаких проблем, всё легко, доступно и просто. Не имей Такаси русскую жену, он, вероятнее всего, вообще считал бы Союз - подлинной страной настоящего социализма.
   Больше всего Такаси нравились люди. Русские были ему очень интересны, и прежде всего с точки зрения внутреннего мира. Это были люди, безусловно, все разные, но по большей части душевные, очень отзывчивые, открытые и готовые помочь абсолютно бескорыстно, находя огромную радость в этой возможности поделиться с ближним. Это стремление отдать, от души, запросто, как так и надо, поражало Такаси до глубины души. Не было расчёта, не было "ты мне - я тебе", жизнь людей в целом общем была довольно скудная, но люди жили дружно. Посылки из Японии, что Такаси выписывал для жены, расходились по её знакомым и друзьям. В японских кофточках и шарфиках щеголяли Лидины подружки. А сколько техники уходило в дружеские руки! Для русских подобное поведение было нормой, и Такаси продолжал выписывать из Японии всё новые и новые товары для Лиды и её близкого окружения.
   Что самое интересное, у самого Такаси в удушливом от заводского дыма, прогорклом, грязном Черяпинске тоже появился друг. Друг в полном понимании этого слова. Когда ещё его Лида ходила в невестах, Такаси много времени проводил с ней в других ресторанах города. Он водил Лиду везде: и в кино, и на танцы, и в рестораны. Роскошная женщина скрашивала его досуг, и он забывал обо всём. Черяпинск виделся ему на тот момент страной грёз. Лида затмила собой весь белый свет и даже работу, к которой Такаси, как все японцы, относился весьма трепетно. Такое сумасшествие случается с людьми, и безмерно счастлив тот, кто его испытал. Мир переворачивается, ценности становятся с ног на голову, сердце опрокидывается, мучает счастливая бессонница, когда человек задыхается без объекта своей нездоровой, нежной, сладко мучительной привязанности. Так можно и сгореть ненароком. Такаси быстро это осознал, и на изящной Лидиной ручке быстро заблестело золотое кольцо с огромным рубином - символ помолвки её с Такаси. Щедрость Такаси не знала границ - ему хотелось купить всё, что смогло бы доставить хоть малейшую радость его Лиде. Он готов был положить весь земной шар к её стройным точёным ногам. И если бы в его власти было подарить Лиде лунный свет или кусочек солнца, или экзотический остров - он, не задумываясь, сделал бы это.
   В одном из ресторанов Черяпинска поздним вечером пятницы сидела пьяная компания. Две красивые девчонки, избалованные мужским вниманием и явно уже перебравшие свою вечернюю норму шампанского, вызывающе смеялись на весь маленький банкетный зал. Негромко играла живая музыка. Кавалеры вошли в раж и на глазах ко всему привыкшей публике стали требовать от девчонок продолжения вечера за пределами ресторана. Собственно, а что удивительного. Если две красавицы с потрясающими внешними данными в одиночестве заказывают столик в ресторане, это уже говорит о многом. Девчонки пришли поразвлечься, пофлиртовать и приятно провести этот вечер, а явно не переговорить с глазу на глаз о достижениях последней пятилетки. В ход пошли руки. Одну красотку грубо взяли за запястье и бесцеремонно поволокли к выходу с подтекстом: "Не хочешь по-хорошему, придётся так. Иначе на кой ляд ты вообще сюда пришла в таком виде и в такое время?" Такаси, глядя на это, не выдержал. Одним прыжком он оказался около девицы и бармалея. Когда подоспела охрана, бармалей с разбитым вдрызг носом валялся на ступеньках гардероба, а красотка, с которой хмель соскочил почти полностью, спешно накидывала свой плащик. Подружка красотки растворилась вмиг, как только поняла, чем заканчивается столь дивный и приятный вечер. Настроение у всех было безвозвратно испорчено. Не хотелось ни есть, ни танцевать, ни болтать в непринуждённой манере - хотелось как можно скорее уйти отсюда, и как можно дальше от быдла с окровавленным носом и из этого заведения в принципе. Что Такаси с Лидой и сделали. Подоспевшая охрана сразу узнала в Лиде официантку из "Медведя". Никто с сотрудниками КГБ связываться даже близко не хотел, ибо все знали - в "Медведе" случайных людей просто нет. Перед Такаси с Лидой вежливо раскланялись. Борова с разбитым окровавленным носом грубо вытолкали на свежий воздух и пригрозили дальнейшими разборками, а красотка, что была причиной инцидента, застучала каблучками, кутая стройную гибкую фигурку в лёгкий осенний плащ. Такаси с Лидой, сами того не замечая, догнали её на ближайшей автобусной остановке, ведь автобусы в то время ходили в Черяпинске достаточно редко. Там и встретились влюблённая пара с красоткой. Под заплёванным автобусным расписанием и началась их многолетняя прочная дружба.
   Красотке было в ту пору двадцать три года. Чертовски хороша собой, очень высокая, длинноногая, превосходно сложенная, с подкрученными от природы безмерно длинными чёрными ресницами и такими же чёрными глазами, красотка улыбнулась обезоруживающей искренней доброй улыбкой.
  - Лена, Лена Глебушкина, - красотка протянула худенькую красивую ручку Такаси.
  - Накамото, Накамото Такаси, японский переводчик, - с вежливым поклоном поздоровался Такаси и тут же поспешно добавил, - а это Лида, моя невеста.
   Глебушкина улыбнулась ещё шире:
  - Я сразу поняла. По вам сразу заметно.
  Такаси с Лидой непроизвольно переглянулись. Ни тот, ни другой не ожидали, что со стороны так бросаются в глаза их отношения. А дальше разговор закрутился непроизвольно, сам по себе и продолжился на кухне семьи Глебушкиных.
  
  Часть 10. Дружба - это любовь без крыльев.
   Одним из самых больших и значимых подарков на земле, не считая, конечно же, настоящую любовь, является дружба. Это тоже любовь, но без крыльев. Странное ощущение, когда среди тысяч людей есть тот, кто тебе безоговорочно предан, кто тобою искренне любим, без ужимок и прыжков, кто разделит твою радость и поможет тебе в горе, кто не бросит, не предаст и не отвернётся. Мало настоящей дружбы среди людей, но встречается.
   Коварная судьба, готовя Такаси серьёзное испытание, щедро одарила его другом да таким, кто пронёс и сохранил их отношения через много-много лет. Это было объятие судьбы, щедрый подарок авансом, в счёт будущих суровых испытаний, перемен в его жизни.
   Лида ждала ребёнка. Пришлось уволиться с работы. В валютном ресторане официантка в недвусмысленном положении смотрится комично. Лиду рассчитали очень быстро и грубо, словно ожидание ребёнка - это преступление для женщины. Всё, её роль в "Медведе" подошла к концу. Старый Юрич, что швейцарил на входе в заведении, с шумом хлопнул за ней дверью: "Нагуляла пузо, мокрощёлка!" Лиду от этих слов ударило в краску. Щёки залило румянцем, к горлу подкатил комок. Язвительная, горькая, острая обида резанула по сердцу. Надо же так в душу плюнуть! Работала с ними бок о бок, плясали все вокруг неё, вокруг такой звёздочки. А как только сошла с небосклона - каждый почему-то сразу плюнуть норовит. Что, собственно, произошло? Вышла Лида замуж, ушла за ребёнком. Так это же нормально! Это жизнь! А во сколько надо детей рожать?! К пенсии?! "За что же такая грубость, зачем унижать, что за хамство? Юрич, привратник по сути, холуй, жалкий халдей, и этот норовит пнуть!" - Лида закусила губу, роль её в "Медведе" закончилась, а прощаться по-человечески в валютных ресторанах не принято, вышвырнули, как собаку, как ветошь в утиль. Лида не решилась поделиться этим происшествием с Такаси, но с этого дня ноги её в ресторанах Черяпинска не было. Что самое удивительное, весь персонал "Медведя" повёл себя приблизительно так же, как и флюгер-Юрич. Кто-то раньше завидовал, а теперь можно маску сбросить и пнуть беременную женщину - всё равно ж уходит. Кто-то - как все. Все пинают, дай-ка, и я пну, чтоб не идти против течения. Этакое стадное скотское чувство. Лиде чудились происки Шеремета. Этот гадёныш в погонах с увальнем Федей Сопойко всю плешь проели медведевцам. Всех работников ресторана уже трясло от прокламаций и инструктажей, сотрудники органов проходу не давали оставшимся официанткам. Шеремет готов был разорвать Лиду на куски за брак с иностранцем - совсем девочка ошалела: одно дело развлекаться и доносы строчить в органы в перерывах между постельными сценами, и совершенно другое дело вступить с буржуем в брак, взять в мужья иностранца, представителя капиталистической Японии. Но как-то раз взглянув на неровную, припухшую кромку Лидиных губ, опытный волк Шеремет молниеносно смекнул, что лишился сотрудницы раз и навсегда. Даже подслеповатый Сопойко, замечающий вокруг только женщин в четыре обхвата, и тот ядовито заметил шефу:
  - Видал, губы расползлись, и талия не та совсем! Упорхнула твоя птичка!
  - Заткнись, Федя, и без тебя тошно. Гнать её надо их органов! Столько времени и сил потратили, чтобы вырастить её, а она - в декрет. Вот дура-то! И ещё от кого - от какого-то япошки. Русских-то мужиков, видать, мало ей было.
  - А может... это самое, - ехидно подмигнул Сопойко, - он того, - Сопойко игриво присвистнул, - особенный в определённом смысле, ну, ты меня понимаешь...
  - Да всё проще - жизни забугорной захотелось. Ты шмотки её видал? В московской "Берёзке" такое не сыщешь. Если каждая вторая будет вот так вот под венец да к буржуям, я в "Медведь" выставлю хлопцев работать официантами.
   В ответ Сопойко надрывно крякнул и прыснул в ладошку:
  - Знаешь, если бы вокруг меня, к примеру, суетились твои хлопчики, я бы такой ресторан стороной обходил бы!
  - Дурак ты, Федя, и уши у тебя холодные! Забыл, как в царской России халдеи с накрахмаленным полотенцем на руке услужливо стояли в поклоне и ждали распоряжений господ?! Ты цыплёнка доедаешь, а лакей позади тебя стоит полусогнутый и ждёт, чем бы услужить тебе ещё. Надо тебя, Федя, в "Асторию" в Москве сводить, а то ты сивый какой-то, замшелый совсем, ничего-то в своей жизни не видевший.
  - Да, где уж нам, пролетариату. Я, чай, по Москвам не ездил, в ресторанах столичных не сиживал!
  - Вот и плохо, Федя, что не сиживал. Кругозор у тебя, как у бабочки-капустницы. Ладно, работу надо агитационную провести среди всех остальных. И чтоб больше ни одной такой вертихвостки, ни-ни! - Шеремет досадливо погрозил в воздухе высохшим корявым пальцем.
  Лида не могла слышать этого разговора, но именно подобная беседа проложила пропасть между ней и остальными медведевцами.
   Лида уволилась из "Медведя", и, как ни странно, ощутила вокруг некий вакуум. Серый, пропахший гарью, копотью и заводским дымом грязный Черяпинск был скучен и постыл. Такаси целыми днями проводил на работе. Стройка производственного объекта шла полным ходом, и он как специалист был крайне востребован. Огромное старинное зеркало в золочёной раме стало единственной верной подружкой молоденькой Лиды. Примеряя свои многочисленные наряды, Лида обнаруживала, что фигура меняется на глазах, расползается овал лица, отекают ноги к концу дня. От таких метаморфоз желание посещать публичные места исчезло как таковое. А общения хотелось, очень.
   И вот однажды, гуляя с Такаси по вечерней аллее тёплым сентябрьским вечером, пара встретила Лену Глебушкину. Она была всё так же хороша собой, как и в тот вечер их знакомства в ресторане. Джинсы-клёш с бахромой, огромное сомбреро, откинутое за спину, джинсовая рубашка, стоившая трёх месячных зарплат и в дополнение - туфли на высокой гейше, отчего и без того стройные и очень длинные ноги Глебушкиной походили на цаплю. "Вот это модель! - невольно подумалось Лиде, - бывает же такое, что природа невзначай создаёт подобные шедевры! Вот если бы ещё была длинная шея при таких внешних данных - был бы вообще отпад!" Лида невольно залюбовалась красотой знакомой девчонки, осознавая, что сама она похожа скорее на неваляшку. Редко кого вынашивание ребёнка делает привлекательнее. Лида болезненно морщилась, видя своё новое отражение в зеркале, а Такаси наоборот это ничуть не смущало. Он был безмерно счастлив. Каждый Лидин каприз выполнялся в ту же минуту. На Лиду сыпался фейерверк подарков, уныние немного рассеивалось, а потом возвращалось вновь.
  - Пойдём-те к нам! У меня свекровь пирогов с головами палтуса напекла! Вкусня-я-я-я-я-тина!
   И Такаси, чутко осознавая, сколь дорого общение с другими людьми для его жены, с радостью принял приглашение.
   Квартира Глебушкиных окнами выходила на огромный городской парк. К слову сказать, много лет назад, до революции, на месте парка стояла небольшая церквушка, а при ней - кладбище. Советская власть бульдозерами разровняла землю, сровняла все могилы и кресты, смрад стоял непередаваемый. Огромную площадку залили толстым слоем бетона, и по чужим костям, в буквальном смысле слова, стали гулять люди. В парке гремела музыка, устраивали танцевальные вечера, дети качались на качелях, старики резались в домино, молодые мамы прогуливались с колясками и играли с детьми. Затем смонтировали фонтан в виде гигантской уродливой чаши, которую никто никогда не мыл. Вскоре забылось, что огромные тополя разрослись на месте чужих могил. Но старики ещё помнили, да мало их осталось. Город ширился и разрастался на глазах. Заключённые со всей страны строили заводы в Черяпинске, потом оставались в городе, обзаводились семьями. Никто из них и не знал толком историю Черяпинска, да и как-то не до этого было. Во время строительного бума население Черяпинска увеличилось втрое - и зэки, и приезжие изо всех уголков страны, кто самоходкой, кто по гарантийному письму. А тополя шелестели ярко-зелёной листвой, шептались и упирались мощными ветками в старые окна соседних с парком домов. Это были старые довоенные постройки с высокими трёхметровыми потолками, широкими лестницами и яркой цветной штукатуркой снаружи, чаще оранжевого иди горчично-жёлтого цвета. Балкончики, как приснилось, крохотными беззубыми челюстями выпирали в разные стороны этих старых довоенных домов. Опираясь на кованые чугунные решётки, люди курили на балкончиках, и ветер разносил пахучий сигаретный дым и смешивал его со смрадом выбросов с металлургического комбината. Таким запомнился Такаси дом Глебушкиных. Четвёртый этаж отяжелевшая Лида преодолела с явным трудом.
   А дальше вечер занялся столь приятным, непринуждённым и милым общением, что Такаси казалось, что он снова вернулся в свою семью, в Японию. Глебушкины усадили их c Лидой за стол. Глава семьи, свекровь красотки Лены Глебушкиной, которую дома звали просто "Рая" до войны была артисткой в местном доме кино. Коренастая, крупная, плечистая женщина, настоящая русская, с широкими бёдрами и крепкими сильными руками она умела делать всё. При явном дефиците продовольствия в Черяпинске стол Глебушкиных ломился от всевозможных блюд, кои Рая стряпала быстро и потрясающе вкусно из самых простых и обычных продуктов. Такаси, мучительно долго привыкавший к рациону советского человека и частенько мучающийся дома несварением желудка от русских котлет и печёнки в подливе, с удивлением открыл для себя такое разнообразие всего того, что можно запросто приготовить дома, что меню "Медведя" как-то сразу померкло перед кулинарным мастерством Раи.
  - Ешьте, Такаси, не стесняйтесь! Это окрошка, - приговаривала Рая, заправляя квасом новый для Такаси суп.
  - Это съедобно? - испуганно покосился Такаси на тарелку со странным на вид для него содержимым, - как можно есть мусор?
  Такаси с его утончённым, очень глубоким знанием русского языка намеренно употребил это слово, не понимая, как можно смешивать мелко порубленные продукты и заливать их тёмной кислой жидкостью. Его передёрнуло, а все засмеялись в ответ, - а попробуй, Такаси, мусор ли?!
   С этого дня мусор, как назвал её Такаси, или окрошка стала любимым блюдом японца. Такаси открыл для себя русский натуральный хлебный квас, который разливали в эмалированные бидончики с крышкой, узнал, что такое кефир, и был потрясён этим открытием. Но ещё больше его поражал факт, что Рая, работавшая проводницей на железной дороге, из Москвы привозила сумками знаменитое Вологодское масло и колбасы, коими так славился Черяпинск. В самом же Черяпинске этого всего не было. Молочный завод, мясокомбинат работали на полную мощность и отправляли всю свою продукцию в Москву. Периферия и жители самого Черяпинска непосредственно всего этого не видели. В городе, который производил лучшую молочку и колбасы, стояли открытые пустые полки. Люди покупали билеты в столицу и там стояли длинные очереди за маслом и колбасами из своего родного Черяпинска, а потом сумками, на горбу волокли неподъёмные мешки с едой к себе в город, чтобы надольше хватило и родне ещё перепало. Для Такаси всё это было дикостью. Его сознание отказывалось это понимать.
   Рая была ровесницей матери Такаси. С ней было крайне интересно и очень-очень тепло. Есть люди-солнышки, с которыми хорошо рядом, уютно и не хочется расставаться. Их мудрое отношение к жизни, их добродушие обезоруживает и заставляет по-новому взглянуть и на саму жизнь, и на все её проблемы. Рая была именно таким человеком. Очень энергичная, она спала, как Пётр I, четыре-пять часов в сутки. Этого времени ей вполне хватало на отдых. Её муж, полтора метра ростом, ровно ей по плечо, был почти всегда под шефе. Будучи четырнадцатилетним подростком во время войны, он сутками без перерыва точил снаряды для фронта, спал прямо на токарных станках. Чтобы такие же дети, как он, как можно дольше работали, им давали спирт с кофеином. Когда война закончилась, из Раиного мужа получился удивительный токарь и столь же удивительный любитель заложить за воротник. После войны мужчин не хватало - перебили всех на фронте, девчата выходили замуж и за калек, и за маленьких, ущербных ростом, и за алкоголиков - лишь бы в штанах. Такаси с удивлением смотрел на этот мезальянс и поражался, как эта интересная сильная волевая женщина выбрала себе вечно пьяного коротышку, правда, очень доброго, но трезвым Такаси его не видел ни разу. И она жила с ним всю жизнь, родила двух сыновей, на ней держался весь дом, и Рая ещё находила в себе силы улыбаться и разливать вокруг себя солнечный свет и тепло. Уже спустя многие годы, продолжая изучать русский язык всё глубже и глубже, постигая историю и культуру этой страны, он понял, сколь велика духовность многих русских, и сколько силы, веры и понимания жизни кроется в их душах. Такаси невольно сравнивал Раю со своей матерью. Мать Такаси была в европейском понимании салонной львицей, роскошной японской женщиной, очень образованной и умеющей великолепно себя подать, окружить кого угодно своим вниманием, легко и непринуждённо поддержать любую беседу, сделать утончённый комплимент, оставляя за собой шлейф восхищённых взглядов и подавленных вздохов. Рая же была простой, бесхитростной, обычной женщиной, не стремящейся изобразить из себя больше того, кто она есть на самом деле, просто очень интересной в общении и при этом душевной. Не ставя перед собой никакой цели произвести впечатление, эта женщина располагала к себе так, как могла это сделать далеко не всякая гейша, точнее, гейся по произношению. Такаси не переставал удивляться, почему русские стараются в произношении часто заменить звук "ся" на "ша": гейся, Мицубиси, его родное имя Такаси - всё заканчивается на "ся", а русские упорно говорят с окончанием "ша". И его жена Лида не была исключением.
   В последние месяцы Лида ходила мрачнее обычного. Такаси связывал это с поездкой к матери в Нелазское. Мать Лиды была совсем плоха. Иссохшаяся, она, практически, не вставала с постели. Такаси с Лидой привозили ей лекарства, большие суммы денег, огромные сумки с продуктами. Куда это всё расходилось - не понятно, потому что в доме Лидиной матери всегда было пусто и нечего есть. Скорей всего, таскали сердобольные соседи.
  - У смерти на оглядках я, - шептала пересохшими губами Лидина мать, бесцельно глядя куда-то в пустоту, - дожить бы до солнцевсхода, не хочу помирать ночью, жутко ночью-то Богу душу отдавать. Ты, я смотрю, родить надумала, - повернула она голову в сторону Лиды, - ишь, от нехристя свово. Кого родишь-то? Такого же япошку, как твой муженёк? - голова женщины бессильно свалилась на бок. В потускневших старческих глазах не отражалось ни боли, ни отчаяния - одна вековая усталость и какое-то равнодушие и к этому миру, и к дочери в том числе.
   Лида закусила губу, чтобы не расплакаться. Рядом мелькала Леночка Сухомлинская, поправлявшая подушки Лидиной матери. Леночка ухаживала за тяжело больной, и Лида была втройне щедра с подругой, оставляя ей и деньги, и вещи, и продукты для неё и для больной матери. Леночка брала всё с благодарностью и украдкой так и стригла глазами в сторону Такаси.
  - Не приехала на свадьбу мою. Отчего? - не выдержала, спросила Лида подругу.
  - В халате что ль? Ты вон какая барыня, вся разнаряженная. И гости, чай, подстать тебе. А мне в халате рваном и в пальто штопанном ехать, в которых почту по деревне ношу? Да и мать твою без присмотру как оставить?
  Лида покраснела и опустила голову:
  - Прости меня. Я совсем не подумала об этом. Не позаботилась обо всём, как надо, совсем от счастья голову потеряла.
  В ответ Леночка Сухомлинская ничего не сказала, лишь в глазах вспыхнул огонёк, узор глубокой затаённой женской зависти, вспыхнул огонёк и тут же погас.
  - Да всё это пустое, пыль всё это. Здоровое дерево дятел не долбит, - как-то неопределённо ответила Леночка и отвернулась.
   Больше в Нелазское Лида не ездила. Такаси собирал туда посылки, слал денежные переводы, но всё это было без души, из чувства необоримого долга. Его не любили в семье жены. Мать Лиды смотрела на него, как на человека второго сорта, как на недочеловека вообще. Подруга Лиды, Леночка Сухомлинская, исподтишка так и стригла глазами на Такаси, "как рыбку солила". Для Такаси это не было тайной - он всё это видел, всё понимал, но не акцентировал Лидиного внимания, просто перестал ездить в Нелазское, вот и всё. Утончённый, образованный, интересный, щедрый и при этом ещё с великолепными внешними данными, Такаси никак не мог понять, чем же так не угодил Лидиной матери. И даже будущее Лидино материнство не сблизило, а наоборот разобщило Такаси с его тёщей.
   Такаси, потягивая густую домашнюю сливовую настойку на Раиной кухне, чуть на плакал, рассказывая Рае всё это. Это был единственный человек, которому Такаси мог так запросто открыться, и который его понимал и поддерживал. Раина кухня стала его вторым домом и его второй родиной. Такаси отдыхал здесь душой, делясь своими переживаниями и опасениями. Он, наконец, обрёл настоящего друга - Раю, которая была старше его на целую жизнь и мудрее его на несколько поколений. Не знал он только одного: чтобы запомнить его редчайшее, сложное для восприятия имя, семья Раи придумала созвучный русский аналог его имени и фамилии - "Такси на комоде". Логическая привязка к звучанию японского имени впоследствии не раз выручала семью Глебушкиных.
   Последняя неприятность, ввергнувшая Лиду в глубочайшую депрессию, была смерть Динки. Открылось это совсем случайно. Шеремет, озверев вконец, стал лишать Лиду прописки в её скособенившемся деревянном доме на краю города. Все знали, что после свадьбы Лида переехала на служебную квартиру Такаси, а посему комнату Лиде полагалось освободить, поскольку в городе, где шла грандиозная промышленная стройка, катастрофически не хватало жилья. Поспешно выполняя очередной приказ, по сути, каприз со стороны Шеремета, Лида, неловко переваливаясь с ноги на ногу, как уточка, поползла к своей старой заброшенной квартире. Во дворе деревянного дома столпился народ. Стояли плотным кольцом, сильно склонившись вниз, с понурыми обескровленными лицами. Лида поспешила в толпу. На снегу лежало бездыханное лохматое громоздкое ещё тёплое тело Динки. Язык её, посиневший, с клочьями белой пены бессильно выпал из раскрытой, сведённой в предсмертной судороге пасти. Рядом валялся недоеденный кусок дорогой колбасы.
  - Отравили сволочи, - глухо пронеслось в толпе.
  - Да кому ж это было надо? Собака была - сама душа!
  - Смотри, Лидка, твоя любимица! И что за падла отравила пса!
   Лида горестно закрыла лицо руками и побежала наверх в свою комнатушку. Ноги не слушались, ступени предательски скрипели под её отяжелевшим телом. Сев прямо на деревянной лестнице около своей двери, Лида в голос разрыдалась. Это была её первая горькая потеря. Убили Динку. Кому-то собака помешала. Но кому?
   Просидев на холодной лестнице с четверть часа, с пустыми потухшими глазами, с вывернутой наизнанку душой, Лида усилием воли заставила себя подняться на ноги и шагнуть в свою старую заброшенную комнатушку. Собственно, в этой комнате не было ничего такого, чем бы стоило дорожить, особенно в Лидином положении, когда у неё было всё и даже больше. Взгляд упал на старые материны полотенца. Два новых полотенца, которые мать берегла как приданое для непутёвой подавшейся в город дочери, лежали прямо на краю стола. Лида их привезла из деревни, да так ни разу и не воспользовалась. Сложив полотенца в холщовую сумку, Лида обвела бесцельным взглядом комнату, свой позабытый, некогда родной и желанный собственный угол, тяжело поднялась со скрипучего табурета, свидетеля её бурной молодости до знакомства с Такаси, и поплелась к выходу.
  
  Часть 11. Ржавая игла - проржавевшее счастье или "Тревожные мысли создают маленьким вещам большие тени" (шведская пословица).
  
  
   Прижав к груди полотенца, словно они сами по себе источали материнское тепло, Лида неспеша поплелась к Шеремету вернуть ключи от своей комнатушки на окраине города. Да, пусть подавятся! Швейцар Юрич на этот раз даже не соизволил её узнать, сначала даже не хотел впускать в ресторан. Кухня встретила Лиду молчаливой атмосферой броуновского движения. И все как будто чрезвычайно заняты, и если раньше её бы облепили девчата со всех сторон и засыпали всевозможными вопросами, то теперь каждая из них как-то очень сосредоточенно, угрюмо и молчаливо занималась своим делом. Лида оставила ключи от комнатушки администратору "Медведя", сорвав ледяной осуждающий презрительный взгляд. "Чем я провинилась перед ними всеми? - мучилась Лида, - может, тем виновата, что счастлива? У них нет и десятой доли того, что доступно мне. И самое главное - у них нет моего Такаси. И точит зависть. Банальная бабская зависть по принципу "почему в жизни ей, а не мне?" Все зарились, а мне достался. И вот они бесятся, изображают какое-то дурацкое презрение. А на моей свадьбе и пили, и ели, и песни орали, и "горько" кричали, и слова медовые говорили. Флюгеры несчастные. Куда сволочь-Шеремет смотрит, туда и они все. Мир не меняется".
   За эти несколько месяцев с момента свадьбы Лида повзрослела на целую жизнь. Успешная, красивая, более того - любимая искренне и горячо, любимая безумно, безудержно и пылко, она смотрела на меняющийся вокруг неё мир и не принимала сердцем столь стремительно происходящих перемен. Вместе с любовью пришла боль: боль от матери, боль от подруги, боль от коллег, боль от начальства... А, бывает так, что счастье накроет с головой без боли, без обид, без потерь? Или для того, чтобы что-то приобрести, нужно что-то другое потерять? Лиде как никому другому повезло с мужем. Понимающий, очень чуткий, внимательный и заботливый Такаси предвосхищал каждое Лидино желание. Он наблюдал скачки настроения Лиды, но связывал это с гормональными изменениями - по-просту, с вынашиванием ребёнка. Будущая мама имеет право быть капризной, иметь вкусовые и прочие предпочтения, ведь теперь она не одна, и другое существо правит балом и просит то клубники зимой, то пломбира с орехами, то клюквы в сахаре, а то и тёмного пива с вяленой рыбкой.
   Принеся полотенца домой, Лида сразу повесила одно из них в ванную. Давно она не была у матери в деревне, и полотенце было как привет из Нелазского. Вечером, вытираясь после принятия ванной, Лида ощутила острый укол, словно кто-то поранил, поцарапал руку. Странное непонятное и очень неприятное ощущение. Лида внимательно осмотрела полотенце. Показалось, наверное. Чудеса, да и только! Через некоторое время из ванной вышел ошарашенный Такаси. Из полотенца он извлёк ржавую старую достаточно крупную иголку, искусно спрятанную в волокнах ткани, продёрнутую среди густой махры. Иголка была столь аккуратно и незаметно вдета, вколота в густые петельки полотна, что обнаружить её простым взглядом на полотенце было невозможно. Лида вздрогнула всем телом. Выросшая в Нелазском, она ещё в детстве слышала о наведении порчи на людей через предметы, в том числе и посредством иглы. Родная бабка подруженьки Лидиной, Леночки Сухомлинской, забавлялась такими вещами, да померла не так давно, деревня вздохнула. Тяжёлый характер был у бабули. Лида вырвала из рук Такаси ржавую иголку:
  - Укололся? - быстро, без охов и ахов по-деловому спросила Лида.
  - Да, - Такаси потёр окровавленную лодыжку.
  - Плохо, очень-очень плохо, - и Лида, несмотря на отяжелевшие формы, опрометью бросилась на кухню, засыпала солью иглу, а блюдце с иголкой под слоем соли швырнула во дворе через левое плечо.
   Всю ночь Лиду бил озноб на нервной почве. Полотенце мамино. Мама не могла такого сделать. Кто имел доступ в комнату, где жила Лида? Кто мог вонзить иглу в полотенце? Ключ от комнатушки был только у самой Лиды, хотя такой замок легко открывался любой дамской шпилькой. Все версии вели в тупик. Ясно было одно, что полотенца - мамины, а мать такого сделать не могла. Напрашивался вывод: сделал кто-то другой, и этот кто-то имел такой зуб на Лиду, что пошёл даже на такую крайность, чтобы извести девушку. Причём этот кто-то имел доступ и в мамин, и в Лидин дом. Кто это сделал, когда и зачем? Полотенца лежали в сундуке у матери в доме. Никто ими никогда не вытирался. Они были абсолютно новые с фабричными этикетками. Сколько же лет этой игле, и в кого она целилась? В умирающую ли Лидину мать, в саму ли Лиду, или, быть может, в кого-то третьего? Лида уснула на руках Такаси. Такаси убаюкивал её, как ребёнка, бережно кутая в мягкий шерстяной японский плед. "Всё это ерунда, и иголка, и блюдце твоё с солью. Может, всё проще гораздо: на эту иголку был приколот ценник, как это часто делается в торговле в Союзе. Ценник оторвали, а крепко всунутая иголка осталась. Тревожные мысли создают маленьким вещам большие тени, как говорят шведы. Забудь и иди ко мне". Версия Такаси так полюбилась Лиде, что она, в конце концов, сладко зевнула и, свернувшись калачиком, уснула на руках мужа.
   "Ценник! Ну, конечно же, ценник! Как же сразу и не догадалась! И надо же, Такаси сразу понял, а мне колдуны мерещиться начали. Ну, бред какой-то!" Лида в душе договорилась сама с собой, убедив свой внутренний голос в собственной нечаянной беспричинной панике. Ну, и впрямь не каждый раз вытираешься после бани полотенцем с иголкой. А ценники прикалывали на иглу в Черяпинске повсеместно. Со временем забылось всё: и смерть Динки, и кривые рожи по отношению к Лиде в "Медведе", и эта несчастная игла, не на шутку перепугавшая Лиду. Любящий Такаси задарил Лиду подарками, и жизнь заиграла прежними красками.
  
  Часть 12. Размером с мизинец.
  
   Январские студёные трескучие морозы в какой-то мере выбивали жителей Черяпинска из привычной колеи: автобусы ползли медленно, как не кормленные, узкие тропинки утопали в рыхлом искрящемся глубоком трудно проходимом снегу, люди кутались в драповые пальто со страшными воротниками из искусственного меха. Счастливчиками были те, кто по великому блату раздобыл себе искусственную шубу или сшил у скорняка натуральную из обрывков меха. Было модным распарывать одежду военных с подкладкой из овчины, и пускать эту самую овчину на женские и детские шубки.
   У Лиды Накамото шуба была натуральная из песца, и шапка из песца, перчатки лайковые и высокие югославские сапоги на добротном меху. И всё бы хорошо, но ноги Лиды отекали, и сапоги не застёгивались. Пришлось ехать в роддом в песцовой шубе и деревенских валенках.
   Такаси не спал всю ночь. Он попросил отгул у руководства, потому что работать в этот день попросту не мог - ждал рождение ребёнка. Не выдержав, Такаси уехал в больницу, где в больничном белом халате мерил узкие коридоры, пропахшие хлоркой, своими большими размашистыми шагами. Роддом не засыпал ни на минуту. Как безостановочная домна, родильное отделение поглощало и выпускало измученных обессилевших женщин с крохотными ревущими свёртками. Где-то среди них, этих несчастных, рыдающих и зовущих разными голосами своих мам и всех Святых, его Лида. Маленькая, некогда хрупкая и изящная, Лида набрала чрезмерно большой вес для своей субтильной комплекции. Четвёртый час чужих криков и стонов. Такаси казалось, что он сойдёт с ума, если останется в этой камере пыток. Конец ознакомительного фрагмента.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"