Утром мы не проснулись. Были лишь наши тела. Ее грациозно-идеальное, словно сошедшее с полотна Боттичелли, нежно-плавное, без изъянов, за исключением одного. И моё - изувеченное, бесформенное в своём уродстве, всё в сочащихся язвах и нарывах. Единственное, в чем наши тела сочетались - был этот багровый и выпуклый шрам, тянущийся хищной змеёй от горловой ямки, далее меж рёбер и грудей и до самого пупка. Объединяя с одной стороны, он придавал ее телу отпугивающую увечность, а моему, наоборот, некое изящество и своеобразную красоту...
Еще когда мы не были просто телами, я нырял на самое дно ее глаз, вонзаясь стрелой в бесконечный космос. Она - вечно расширяющаяся и стремящаяся к хаосу вселенная. Я совокуплялся с ней и вспышки оргазмов были тем взрывом, который разносит частицы вселенной всё дальше друг от друга. Рано или поздно энергия взрыва иссякла бы и моя вселенная должна будет вернуться к точке первоначального абсолюта, но она боялась этого, её не устраивало быть всего лишь сжавшейся точкой, она алчно жаждала хаоса и распада. И я совокуплялся со своей вселенной, давая ей жизнь.
В тот вечер мы решили все. И она сказала, что пора ставить точку.
Я ненавидел ее дорогие платья за то, что они прятали от меня ее нагую красоту. В этот раз я запретил ей что-либо на себя одевать, она сказала - "тогда и ты раздевайся". Мы были совершенно голыми, два контрастных тела на антикварной кровати. Сквозь причудливый узор ее кованных прутьев я видел беснующееся пламя, танцующее какой-то шаманский заклинательный танец в закопченном камине. Белизну тонких простыней не могла поглотить даже тьма приближающейся августовской ночи. Её смуглое тело на этих простынях словно негативный фотоснимок перламутровой жемчужины в мраморно-серой раковине. Мы долго смотрели вверх. Абсолютно молча. В потолок. Пламя своей тенью играло и там. Я стал лизать её ступни, их немного горьковатый вкус отрезвлял мое сознание. Нагнувшись, она целовала соски моей волосатой груди, пронизывая ватным млением моё существо. Затем она прижалась ко мне, так плотно обхватив своими стройными руками, что я не мог сообразить, как в таком миниатюрном теле, живет зверская мощь. Она рвала меня на части, сдавливая грудь, не давала дышать. Кисти рук бороздили мои волосы, затем лезвиями своих ногтей оставляли кровоточащие следы на коже спины. Мой рот она закрыла своим. Стараясь перекрыть моё горло своим сладким языком, она откусывала и глотала клочки моих губ. Она ёрзала на мне, извиваясь в эпилептическом припадке вожделения, я знал, что скоро будет взрыв, как бывало всегда, когда она входила в свой транс. Оргазм подкрадывался незаметно, но я чувствовал наступление ее, а она моего, точно в этот момент мы менялись ролями. И так было всегда. Она истязала меня, не давая войти в её космос. Она знала, что тяжесть пытки всегда обостряет последующие сладострастные ощущения. Бешенный взрыв разорвал наши черепные коробки, будто патрон дробовика ягоду переспелого арбуза. Мы всегда кончали не проникая друг в друга, только от мучительных ласк. Она родилась без влагалища, аномалия внутриутробного развития (Номер Q52.0 Класс XVII в международном классификаторе болезней - врожденное отсутствие влагалища), как констатировали медики...
Затем мы снова долго лежали. Молча. Выпив яблочного сока, она подошла к антресоли, поднялась на цыпочки точно любознательный котёнок, протянула руку и сняла потрескавшийся, пыльный, кое-где в паутине, покусанный временем футляр виолончели. Еще ее прабабка музицировала на ней, устраивая в старинном доме светские рауты и балы. Сейчас, спустя уже целое столетие, ее внучка поднесла футляр к кровати, села на ее угол. Вынутая из футляра виолончель была покрыта толстым слоем пыли. Мокрыми от случившейся до этого страсти ладонями она стёрла с инструмента жирный слой векового налёта. Взяла в правую руку смычёк, сидя ко мне спиной, стала играть ницшеанскую "Грусть - как фундаментальная мелодия природы". Я восхищался плавностью движений ее рук, которые как будто качали колыбель с младенцем. Её спина и корпус виолончели в своей форме были одинаково совершенны. Я видел их в просвете. Одинаковые прозрачные талии, одинаково хрупкие плечи, одинаково персиковая округлость их ягодиц. Они обе божественны. Создавалось впечатление некой параллельности ее идеально очерченной спины и строгих форм музыкального инструмента, из которого ее изящные руки извлекали музыку детского сна. Продолжая играть, она попросила зажечь свечи. В коробке оказалось семнадцать свечей и я расставил их равномерно по всему пространству комнаты, предварительно зажигая в камине. Последние аккорды виолончели совпали с моментом, когда семнадцатая свеча была поставлена на пол возле ее ног. Она отложила виолончель в комок смятых простыней, встала и, сомнабулически эквилибрируя между расставленных свечей, подошла к лакированному комоду красного дерева, из которого достала коричневого цвета саквояж. Я знал, что в нём хранился хирургический инструмент её деда, известного в своё время ученого-анатома. Когда-то она уже показывала мне его, восхищаясь не пропадающими в веках остротой и блеском хирургической стали. Однажды, войдя в транс, она срезала свои соски скальпелем, но их успели приживить и, как ни странно, они стали еще более чувственными, отвечая моему языку податливой упругостью. Сейчас же она достала блестящий ланцет с цанговым зажимом и подошла ко мне. "Ты все еще хочешь в меня войти?", - произнесла сухо. Моё молчание было ответом. Она молча протянула ко мне скальпель, я его взял. Легла на пол, звездой расставив руки и ноги. Огоньки стоящих вокруг свечей были светом этой звезды. Я встал на колени между ее ног и погрузил холодный металл скальпеля в тёплую плоть её промежности. Из глубоко надреза хлынула горячая густая кровь, точно такая же, как из её губ, закушенных от резкой боли. Она не произнесла ни звука, лишь капельки слез стали спускаться ко рту. Запах крови пробудил неистовое желание. В свою очередь моя кровь стала приливать к члену. Казалось, он должен был вот-вот лопнуть, возможно ему требовалось такое же хирургическое вмешательство кровопусканием, но было уже поздно и я всунул набухший ствол в ее надрез. Всякий раз, когда я входил в неё, из раны фонтанировала кровь, сгустками склеивая волоски дорожки, ведущей в ад наслаждения. Член натыкался на кости ее таза, размалывая встречающуюся на своем пути плоть. Я проткнул ее мочевой пузырь, из разреза хлынула горячая, словно кипятком обжигающая моча. Струйка крови просочилась сквозь ее губы, я стал ее слизывать, продолжая резко входить в обессиливающее тело. Слизал слёзы, текущие из ее глаз, их вкус был таким же солёным как вкус крови и вылившейся из нее мочи. Она обняла меня и прильнула своими губами к моим. Ее страсть взорвала меня. Я опустел, спустив в надрез всё своё содержимое...
Сжигая ее жизнь, горела свеча. Я капал расплавленный воск на ореолы еще живых и сочных грудей. Рефлексы еще теплятся в ее теле, но жизнь не спеша выкарабкивалась из телесного заточения. Пигмент ее околососковых кружков от соприкосновения с раскалённой массой безумствовал, хамелеоном переливаясь от молочного шоколада к волосяному пеплу. Затем я стал считать восковые капли, заполняющие ее пупок. Их было ровно семнадцать. Воск быстро остывал, становясь мутно-матовым. Она уже не чувствовала свою боль, только мою.
Моё молчание было вопросом.
И тогда слабым, еле слышным шепотом, она ответила: "Никакой не хочу. Не хочу могилы, не хочу памятника за голубенькой оградкой, не хочу крашеных яиц на Пасху, расклеванных птицами и растащенных на закусь местной пьянью куличей, не хочу слышать остатками своих остроконечных слуховых органов стука гвоздей и сухого шелеста падающей на крышку гроба земли пополам с собачьим говном. Не хочу пасть жертвой гробомародеров, которые будут обшаривать мою дохлую тушку на предмет нахождения золотых зубов - я буду глумливо ухмыляться, потому что при жизни презирала сей металл. Не хочу, чтобы юный некрофил нес меня на руках с сорванными и грязными ногтями в ближайший кустарник, дабы вкусить моей полуразложившейся любви. Ведь так несложно сложить несколько дров на поляне, кинуть на них трупик, сжечь дотла и пустить результат горения по ветру..."
ТЫ БОЖЕСТВЕННА - отсюда твои ритуалы, - провозгласил я, - тела таких как ты в этом асимметричном мире, обречены на мумификацию. Но я не позволю им растащить тебя на молекулы - твоя плоть распылится на Луне.
УлеТЕЛО ТЕЛО ТЕЛО
ОпусТЕЛО ТЕЛО ТЕЛО -
меланхолично напевала она фадеевскую "От винта", скальпелем делая чёткие прямые надрезы между своих рёбер. Она надеялась, что сквозь эти надрезы у её души будет больше шансов покинуть тело, сбежать из этой тюремной камеры для смертников, скрыться из забрызганной чужими слезами пустоты... И душе удалось скрыться...
Я взял на руки ее бездыханное тело, опустил на простыни. Сделал надрезы в ее подмышечных сгибах, изъял лимфатические узлы и съел их. Ланцетом провел от горла к ее пупку, затем перечеркнул этот разрез линией от соска к соску. Новый рубец от правой груди к третьему снизу левому ребру составил христианский крест. В ее ладони я вложил свечу, сжал пальцы, прижал ее колени к груди и, окутанную окровавленными простынями, положил в футляр виолончели. Держа в одной руке футляр, в другой зажженную свечу, я вынес ее тело в яблоневый сад. Огоньком свечи прикоснулся к простыням - пламя жадно поглощало тело, оставив через несколько минут бесформенные массивы пепла...
--
В Прагу? На гастроли, наверное, молодой человек?, - улыбчиво обратилась ко мне приятная брюнетка в погонах капитана таможенной службы.
--
Так и есть, - сухо произнёс я.
--
Сдайте, пожалуйста, инструмент в багажное отделение.
Через восемь минут я смотрел вслед удаляющемуся в пасмурном небе самолёту. Отсчитал пять в обратном порядке и на месте точки самолета увидел вспышку желто-красного цвета. Её прах уносился за пределы атмосферы, и я надеялся, что в направлении Луны. Скоро я приду за тобой...
P.S.
Из объяснительной записки дежурного врача психиатрического отделения Островской горбольницы.
31 августа, пациент К. во время тихого часа пробрался в красный уголок больницы, вскрыл шкаф с музыкальными инструментами, достал из него виолончель и стал с ней совокупляться сквозь круглую прорезь для извлечения звуков. Затем концом оторванной струны музыкального инструмента прорезал на своем теле очертания православного креста. В этот момент был схвачен санитарами и связан. На мой вопрос "ты что себе позволяешь, подонок?" он ответил следующее в дословной формулировке: "И никакое это не порабощение. Торжество смирения и беззаботности, райской благодати и покорности, превосходства сильного духа над бренным телом. Трупы для меня как пластилин для первоклашки. Не более чем материал для лепки и аппликаций. Я нахожу с ними общий язык. Последнее, что они оставляют этому миру - это КАЛ. Божественный КАЛ безысходности. Я люблю их. Люблю их по-своему. Иногда, так как все: жестко в анал. Труп - не более чем оболочка. Внутри - всепоглощающий ГНОЙ. Эмфизема раздувает материю, пролежавшую на дне водоема, гнилостные газы заполняют естественные пустоты. Торжество разложения над жизнью. О, как я люблю эти рассыпающиеся губы. Их прижизненный розовый цвет не сравнится с синюшными струпьями полураспада. Черви и гной. Гной и черви. Я высовываю свой член из провалившейся гортани и соскребаю с него белую копошащуюся живность, которую так обожают караси в моем водоеме. Ничто не властно над смертью..."
В 17.42 пациенту К. была совершена внутривенная инъекция двухпроцентного инсулина, три кубика радедорма в качестве успокоительного и снотворного. Пациент К. был помещен под строгое наблюдение. В 18.02 он заснул. Смерть наступила во сне, предположительно в 23.48. Причины смерти устанавливаются анатомами. В связи с невосстребованностью тела, несмотря на отправленные родственникам уведомления, пациент К. был кремирован второго сентября текущего года и захоронен на больничном кладбище под порядковым номером 1717.