Сто двадцать три страницы
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Новый мир - новый закон
|
3
Счет начинается с единицы. Одна может быть только Истина, она - Ноль-Первая, Основная. А всем, кто живет по ней, принадлежит следующее число - "два". Быть в одиночку нельзя, положено парами. Всегда. Так написано.
Ноль-Первая Истина... Она не просто подняла мир из пыли и яда, куда отправили его старые люди, живущие по неверным книгам и непрочным истинам. Она смогла дать новую жизнь. Совсем другую.
Ожили. Заселили земли, еще двадцать тысяч дней назад невозможные к тому, чтобы в них даже дышать. Научились делать вещи, взамен тех, что многие смены холода и тепла были недоступными: что-то забылось, что-то погибло, а что-то трудно достать. А раньше не делали, пользовались старым.
Из вот таких мертвых городов уцелевшее доставали искаты - рисковые, ловкие, отчаянные. Они приносили многое на заказ, кое-что - по случаю. Одного иската помнили и чтили до сих пор. Он, удачливый (не иначе, его вела сама Истина, желающая жить среди людей), отыскал и вынес новым людям ее, Ноль-Первую, Основную... Уже позже сама эта лихая работа стала не нужна, как не стало нужды в рухляди мертвого мира. Поднялся новый.
Мертвец в долине был Тем Самым Городом, в котором нашли Великую Книгу, означили и зажили по ней. Позже очень многому научились сами и подобные мертвые города стерли, за ненадобностью и чтобы от них не раздувало ядовитую пыль.
Этот решили не чистить. Сохранили. Загнали всех нападений в дыры под землю да выстроили стену вокруг города. И чтобы не забывали, и чтобы ни один дурной из учтенных, особенно из здешних младших, не совался. Это место отдало им самое ценное и важное. Незачем более его тревожить собой. Мертвому Тому Самому Городу нужен почет и покой.
У Главы Второго Раздела, по высокому положению и длинному возрасту, имелся один их ранних спечатков Книги Истины. Глава знал написанное в ней наизусть, верил долго и четко. Проверяли. Спечаток маленький, потому удобный и легкий. Не мешает ходить и не тянет карман. Все время ощущаешь свое высокое положение, да и возраст. А Истина не чувствуется, но она рядом. Не бросит, и не бросишь.
Он потрогал жесткий карман, нащупал - на месте, как всегда. Доставать не стал - зачем? Он давно книгу даже не брал в руки, не то, чтобы открывать.
Младшие, особенно нуждающиеся в укреплении, таскают с собой тяжеленные громадины. Помогает верить и прочувствовать весомость Истины. Его нынешний А-шный вот сейчас на своем спечатке сидит, как на ящике. И то верно, не держать же его еще в руках после того, как вскарабкались по узкой тропе через цепкие кусты. Отдыхать надо не только мертвым городам и тем, кто с длинным возрастом, но и молодежь, вон, дышит шумно. Понятно, что для веры усилия полезны, но не надрываться же. Да и таскаться куда-то за стариковскими капризами не очень-то помогает веру укреплять. Поэтому, пусть сидит, хоть бы и на Книге Истины. Здесь некому записывать то, что можно счесть нарушениями.
Глава Второго предпочитал смотреть на огороженный от всего мира мертвец именно отсюда. С этого высокого холма Тот Самый Город выглядел завораживающе - темный, тянущий к небу свои облезлые и мрачные здания и трубы... К сожалению, при этом он был похож на умершее и уже полуразложившееся нападение. Глава однажды видел это опасное существо в безвредном виде, хоть и принявшее форму. Что-то заставило его выйти за пределы города и повело через холм. Известно, что нападение уничтожить непросто, но вот повезло, одолели. А говорили еще, что это самка - и если бы она добралась до житца, накрыла бы и опутала все живое, до трех досчитать не успели бы. Но не добралась, если вообще к житцу метилась.
Когда позже, он, тогда еще не бывший Главой Раздела, снова пришел на холм насладиться величием города, отдавшего им Книгу, то убрать из памяти мертвое нападение почему-то не получилось. Его наклонившиеся иглы виднелись в черных трубах, просевшие пластины мерещились в домах, покоробленная и потрескавшаяся ссушенная кожа пролегла улицами...
Величие города поблекло, не будучи никак виновато. И город, наверное, тоже не был ни в чем тогда виноват, в день, когда потерял все, что делало его живым.
Дальше он приходил сюда по привычке. И еще, чтобы его А-шный не доложил ни о чем переменившемся, хоть эти походы считались всего лишь капризами. Приходил. Сидел. Слушал рядом сопение, болтовню, напевы - все, что могут издавать неугомонные А-шные. После тысячи дней привык не слушать. А позже перестал смотреть на огороженный забором мертвец. Оказалось, можно смотреть на небо. На ползущие тряпки облаков, на загорающиеся к ночи искры...
И все же это был Тот Самый Город, и посмотреть на него приходили со всех концов ныне обитаемых земель.
Позади холма залегла еще одна долина. Никакого житца на ней не возвели, хотя место было удобное. Когда-то на ней росло то, что люди Того Самого Города могли переделывать себе в пищу. Теперь же уровненная земля не давала ничего, ни травинки. Ее обрабатывали ядом - тоже научились делать, нарочно для этой долины, хотя долго всех ядов опасались. Помнили.
В ровную землю были вкопаны узкие каменные таблички. Строгими рядами они частили и теснились от подножья холма до леса, раскинувшегося слева. Заполняли долину и уходили прочь за линию закругления земли. Туда равнину и ряды планируют доводить до самой пустыни.
Таблички рядами, цифры на них цепочками... Все это закопки. Для учтенных.
С холма нельзя разглядеть никаких цифр на табличках, но Глава знал -- ближе закопаны ранние учтенные, те, кто имел еще короткие номера. Таблички, убегающие к горизонту, держали уже по две строки цифр, в одной номер не помещался. Точное число закопок известно, но оно ничего не дает, просто еще одна цепочка цифр. А когда думается нечисленное "много" - становится не по себе.
Житец для учтенных огородился сбоку от долины с закопками, в лесу, среди тесно растущих друг к другу деревьев. Огромный, шумный, каждый миг издающий звуки. Даже в темноте под небесным искрящимся песком. Чтобы смотреть на небо и пытаться считать там его песчинки, нужна тишина, но в житце ее не бывает - всегда кто-нибудь работает, значит, кто-то один из них А-шный, а эти не умолкают.
Учтенных Истина превратила из сборища одиноких, из полудиких общинных, в единственных, кто освоил земли между пустыней и морем, и кто теперь живет здесь. Они стараются жить с природой мирно, много работают, но ее не обижают и не ломают.
С неучтенными по-прежнему сложно - они продолжают попадаться, мира нет ни у них, ни с ними. По ним так и не могут найти ответ ни в Книге, ни в ее означении. Стараются учесть. Не со всеми выходит.
Сделать еще одно означение, дополненное, уже нельзя, время ушло. Тот, кто понял и означил Книгу, не дожил до дня, когда за ним пришли. А ведь собрались, пришли с почетом, хотели забрать, выстроить новый житец, поселить и жить самим рядом с ним - с тем, кто прикоснулся к Истине первым, кого она дождалась, кто донес ее другим, чтобы они по ней зажили.
Не успели. Тогда еще не умели правильно думать и четко делать. Только начинали. Это сейчас уже все иначе. Уведенные из того житца понятийные давно забыли жуткие условия, где им приходилось прятаться и пытаться получить хотя бы воду в обмен на понимание осколков мертвого мира. Дурное устройство. Сейчас так не делают. Сейчас делают мир новый. Сейчас вода есть для всех учтенных.
Сейчас научились всё - главное, научились жить. Правильно и четко. Только очень шумно. Но сюда, к холму, откуда виден мертвый город, шум житца не доносился.
Зато доносился шум вот этого, нового, молодого, приставленного к нему от Раздела. Вот бы от него огородиться, как этому мертвецу! Стеной.
Глава Второго принадлежал к тем людям, что уже не назывались старыми, но и среди новых не считались рожденными. Он не учитывал каждый свой прожитый день, поэтому возраст его считался от прикосновения к Истине - 20321 день. Таких как он осталось немного и почти все - или в главах Разделов, или их списали, или они сами. Наверное, нашли свой покой, далекий от шума жизни. Покой и тишину.
Странно, что думается только о покое. И о том, что покоя, конечно же, не даст ему в первую очередь вот этот самый - новый, молодой, приставленный А-шный. Рассевшийся на своей Книге-ящике. Разложивший по земле бумаги с бессчетными вопросами. Пишет и говорит, пишет и говорит. Попросить его замолчать нельзя. А уж заставить его бросить курить и вовсе невозможно. Но сейчас хоть бумагу на ку?рки делают новую, тонкую. Раньше совсем невыносимо воняла.
Его прежний А-шный тоже курил... И тоже шумел.
- Слева от моря поселение. Не верят.
- Списать, - с раздражением отозвался Глава Раздела.
- Может, в послесотенные? - осторожно спросил новый.
- Если я сочту в тебе жалость, то и тебя спишут.
А-шный опустил голову:
- Некоторых можно перенести в Пятый Раздел. Там сейчас убудет. Трое болеют, мечутся. Жизнь им не планируется.
- Это не наш Раздел.
- Есть письмо из Пятого.
Шустрый какой! Озаботился. Высоко зайдет.
- Если только под Пятьдесят семь, но тогда никаких житцов. Пусть ходят.
- Вы добры, - щека А-шного дернулась в улыбке, и он быстро заводил письмом по твердой бумаге. - Я велю выбрать из них говорливых. В Пятьдесят седьмом А-шных не хватает.
Да, переведут. И те пойдут. Возки Пятьдесят седьмых уже четыре с половиной дня стоят в тридцати шести шагах от входа в их житец. Сами Пятьдесят седьмые жалуются на нехватку. Говорят - "Путь забирает, но путь не дает". Они могут счесть это плохим знаком. Так почему бы ради хорошего не пустить к ним чужих? Одни перестанут жаловаться, другие поверят. Все верили, когда учитывались. Больно, но верили. Потому что на своих местах ничего иного не остается, как быть на своих местах.
Глава Второго, поджав рот, смотрел, с какой поспешностью его А-шный выводит на жесткой бумаге число "57". Красиво выводит, как положено, с узором. Но слишком торопится. Много лишних движений. И тот, кто делал этому А-шному его линию, тоже, видно, был таким же молодым, спешащим, шумным. По острому кадыку линия у него шла криво и у ключицы - чуть вбок.
Суета. Но молодость всегда суета. Молодость проходит - приходит нежелание суеты. А татуированная линия останется навсегда. И кривизной своей будет напоминать о прошедшей суете.
Он не помнил себя без такой же линии, делящей каждого, согласно главному закону Истины, пополам: без жирной черты от макушки, через лицо, потом по шее и вниз, еще сзади по позвоночнику. Ноги на две делятся от природы. Руки тоже. И многое другое парное - уши, например. В которых непрекращающе, днями, их сотнями, тысячами, дребезжат голоса вечно приписанных к нему А-шных.
Иногда приписывали женщин. С ними надо было жить, но детей потом забирали - втроем тоже нельзя. Когда он был молод, к своим женщинам он еще зачем-то привязывался, пытался с ними разговаривать, горевал, когда их приписка к нему заканчивалась.
Позже привык не грустить. Похожим образом еще позже привык к образу мертвого нападения перед глазами, когда лицом обращался к Тому Самому Городу. Пришлось. Всегда привыкаешь. Хоть и грустно тоже всегда, потому что привыкать не весело.
Наверное, когда-то жили люди - древние, старые, теперь все мертвые - которые грустили от того, что они одни. Теперь мир стал полностью новым и грусти нет места, к тому же ты всегда с кем-то. Мир начал с нуля, возвел Ноль-Первую Истину, положив в ее основу Книгу с названием из двух слов. Жизнь в парах обязательна. Всегда.
Не так уж многого он в жизни хотел, но почему-то, по каким-то законам, действующим будто бы назло его вере, больше всего ему хотелось того, что запрещала Ноль-Первая Основная. Особенно это проявлялось в том, что если приписывалась пара, то ему хотелось не ту, какую давал ему Раздел; если тянуло к одиночеству, то оно вообще не могло существовать, ведь никто поодиночке не живет. Сейчас даже слова такого нет - одиночество. Это он просто не знает, как называть ему свою давящую грусть и все, в неисчислимый раз, списывает на то, что знает - на Истину и на число "один". Главное число, отвечающее за все. Живущим досталось другое число, следующее.
Порой ему казалось, что неправы все, выбравшие только "два" и всё подводящие к нему. Однажды даже подумал, что и "три" бы могло стать основой. Потом подумал, что и "пять". И совсем смело -- а возможно, истина вообще не в точных числах, пусть даже все учтенное на благо и только. Нет, ничего не во вред. Ведь научились так многому! Но почему хотелось больше, чем просто жить по "два"?
И еще хотелось, чтобы в землю они отправляли не тех, кто родился вне счета, или тех, кто не желает принять Истину, а другое. Наоборот, что-то дающее жизнь. Ведь много они этой жизни отняли. И сама она у них ушла, нет возврата, сколько ни пытайся найти возможность пересчитать ее по второму, третьему, многому разу. Когда-то сходка решила не перенаселяться, и теперь по обширной земле - от пустыни, куда нет хода, до моря, по которому еще не научились ходить, - больше людей стоит в закопках, чем ходит живущих.
Но, может быть, с кем-нибудь в будущем...
- Что с 97-ми?
- Мы их собрали, но мало получилось.
- Напиши в Третий Раздел. Эти всегда добавят... - вздохнул Глава Второго и проговорил зло: - Самих бы их в закопки. Но не с номером, а чтобы стояли там кучей, по числу пальцев.
А-шный поднял удивленный взгляд, но ничего не сказал. Однако записывал что-то дольше, чем это требовали два слова "Письмо Третьему".
Все было по числу - такова Истина. Она есть. Но нет в ней покоя. И никому о покое не скажешь. Вообще никому ни о чем не скажешь.
От своего одиночества рядом с кем-то Глава Второго все время испытывал желание погрузиться в одиночество наедине с собой. И было очень жаль, что он не нашел ответа про одиночество в Книге и в Истине, где всё парами.
И тут опять:
- Нам хотят доверить подержать...
Да что ж это! Хоть на сотню ударов сердца можно покоя и тишины?!
- Ты слишком активный!
- Такова моя истина, - А-шный недоуменно пожал плечами.
Глава почувствовал в себе ужасную усталость и одновременно дикую, невероятную силу, наполняющую его все больше с каждым вздохом - силу, про которую он понимал, что цель ее есть убить того, кто ему надоел... Сейчас вот этого нового, молодого...
Но, к сожалению, все равно потом приставят другого А-шного. Все равно не будет покоя.
Возможно, давно кто-то, подобный ему, тоже мечтал о покое, тоже злился - и его сила вышла из него, выплеснулась в мир, разрушила его, наполнив пылью и ядом. Сделала мертвым и тихим.
Вот как может человеку хотеться побыть одному!
Глава Второго Раздела вытащил из жесткого кармана маленький спечаток и бросил его на колени А-шному, рассевшемуся на своем ящике:
- Перестань ставить передо мной вопросы. Наша книга доступна тебе так же, как и мне. Ищи ответы в ней. Сам. Как можешь. Один.
Затем он поднялся, покряхтывая и слушая, как скрипят старые колени. Значит, и его скоро спишут, или он сам.
Обычно, уходя с холма обратно в житец, он ждал А-шного, пока тот суетливо собирался. Но в этот раз развернулся и сразу пошел прочь. Да и не по тропе через кусты, а вниз по холму, к ровным рядам табличек.
Ему в спину неслись призывы подождать, торопливо шуршала бумага. Когда раздался глухой удар упавшего набора письма, Глава невольно улыбнулся и ускорил шаг, не слушая ни скрипа коленей, ни воплей А-шного. У него было несколько шагов и вздохов, когда он мог побыть один.
И потому, уходя в тихую долину закопок, он смог подумать -- возможно, именно когда человек один, он прикасается к Истине. К одинокой самой по себе и ждущей своего такого же одинокого второго.
2
Когда ему принесли пакет - закрытый линией, еще из старых - он удивился. А что, других за столами нет? У него и так работы немало. Вон же, через ряд, сидят скучающие...
Ответили, что другие сломались на названии. Казалось бы - два коротких слова, каждое из них ясное. Но вместе ни во что не складывается уже у четверых. Никто так и не понял общий смысл.
Ну, взялся. Есть ли выбор? Хороша любая работа, особенно когда она есть. Особенно когда благодаря ей ты сам - за надежной стеной. За которой раскинулся мир неживой, опасный. В нем не везде можно дышать, не везде можно ходить и в очень редких случаях получается жить. А тут можно.
Обещали не торопить. Это подозрительно. Новичок бы порадовался - доверяют, считают умным. Но опытный понимал - раз время не назначили, значит, дело слишком сложное. Значит, не четверо до него пытались понять, а больше...
Сначала он пытался обойтись своей памятью. Потом много раз вставал к полкам, где в разноцветных книгах долгие-долгие годы собирались старые знания, их новые означения и возможности поставить одно напротив другого. И потом очень долго сидел над так еще и не открытой книгой.
Название не давалось.
Первое слово выглядело простым, четыре буквы. Означений же его он нашел несколько и в который раз за годы удивился - зачем так поступать? Старые люди хоть как-нибудь сами разбирались в окружающих их словах? Или у них были такие же люди, как они сейчас есть у тех, кто снаружи, - понятийные? Сейчас люди, даже одинокие, могут четко назвать одну вещь или одно действие и не будет путаницы. А тут...
Давно не существует старых людей, которые просто жили когда-то среди своих вещей и понятий, пользовались ими свободно и потому знали, что и как было в их мире. Они не заучивали ничего, что было им чуждо, и не передавали это чуждое дальше. Самими понятийными принималось, что в их означения со временем влезают новые понятия, что смысл меняется. Но как узнать - насколько теперь их понятия далеки от тех знаний старых людей? И как узнать, что бы мог сказать старый человек вот про эту книгу?
Всего-то два слова... Ну, и еще несколько, тоже на обложке. Но они написаны ниже и мельче, значит, не содержат важного - это и новичку понятно! Не давались же первые, главные, два - четыре буквы и шесть.
Понятийный вздохнул и покрутил затекшей шеей. Не только работа, но и жизнь у него такая - с опущенной головой. Постоянно тяжелой и больной головой. Соседи по столам уже не в первый раз сменились, многие столы пустовали. А ему так и не случилось продвинуться дальше названия.
К этому часу он устал так, что понял не столько про книгу или про старых людей, сколько про себя и эту работу - надо просто решиться и взять уже хоть какое-нибудь означение. Иначе он тут или думкой закончится, или станет очередным, кто не смог понять.
И решил, что не надо ничего разделять, что надо думать целиком, как над одним. Тогда букв складывалось всего десять. Это хорошо, это совпадало с числом пальцев на руках. Что означало - понятие надо искать в разделе Действия.
Он поднялся, с прищуром глядя на нужные полки.
Но ведь слов все-таки было два!
Сел обратно и совсем огорчился. Но свежая мысль о том, чтобы выбрать означение первого слова от второго, так сказать, переставить местами, воодушевила его, вернув немного сил. Со вторым ему показалось проще - он сам иногда его произносил.
Когда он спросил себя - в каком виде это второе слово говорят чаще всего? - то опять встал, но уже уверенный в своей цели. Нашел на длинной полке с книгами в красных обложках нужную - все-таки в разделе Действия. Подумав, вывел чернилами на серой рыхлой бумаге означение. Потом впереди него неохотно дописал еще два слова - первое на обложке никак не хотело переходить в одно новое.
Получилось три...
Понятийный поморщился. Его вера в то, что после его работы станет понятней, как это было всегда, неожиданно исчезла. Если упрощать понятие, то слова обычно укорачиваются, сбрасывают с себя лишнее и сложное. А сейчас - наоборот. Даже он сам бы не понял себя в таком конце работы. А как общинные поймут? Они, конечно, не одинокие, те почти совсем ничего не понимают. Но все-таки...
Надоело.
Зачеркнул свое означение и написал название как есть - самые первые и самые крупные два слова. Он решил, что сбросив остальные, точно останется наедине с нужным, а нужное пусть понимают как хотят. Его нужное - означить именно книгу, а не сидеть над ее названием, пока он сам не закончится.
Из-за этой уступки он остался собой не доволен. Но решил, что надо работать дальше.
Открыл книгу и пролистал страницы, бережно придерживая их края пальцами в новых перчатках - дали новые, уж больно красивая и хорошая книга. Будто не открывал ее еще никто. Дивная, из белой бумаги. Не каждому доведется вообразить, а ему повезло увидеть и пытаться понять.
Новая книга, новые перчатки... Книг уже много лет никто не делает, перчаток тоже - некому, негде, не из чего. А вот встретились, убереженные со старых времен, сегодня, под каменным потолком, под пыльной лампой, под внимательным взглядом, пока еще не нуждающимся в гнутых стеклах. Которые тоже никто не делает. Их, как и почти всё, достают из мертвых городов искаты, а потом несут добычу к ним, понятийным, если добыча непонятна к применению. Но за нужной к означению обычно не ходят в мертвые города, слишком большой риск, да и платить потом за означение надо. Заказывают сразу понятное и прямо говорят, где искать - научились помнить, карты составили. И от этого все меньше старых вещей приносят понятийным...
В книге сначала шли таблицы. На листах, где пустым оставалось много места. Старые люди, всем известно, были ужасно расточительны и небрежны. Воду лили -- не жалели. Курили - не считали. И вот, книги делали - мест не замечали.
В конце расчерченных страниц, где по рамкам стояли редкие слова, шел длинный тесный текст. Большой. И хоть он шел в конце, но его надо было сделать понятным в первую очередь. Такое решение не каждый мог принять - только опытный. Опыт этот был в том, что чем гуще слова, тем больше в них смысла.
Понятийный вздохнул и несколько раз зажмурился - стало видно лучше, но привычная уверенность не вернулась. Удастся ли ему сейчас все прояснить самому или все случится как с названием?
Надо. Вне зависимости от удачи.
Вот, например, слово...
Он посчитал символы - десять букв. Опять совпадает с числом пальцев, значит, опять раздел Действия. И опять красные полки.
Сколько же надо будет действовать тем, кто получит от него означение, говорящее, как именно им надо действовать!
Нашел по первой букве, сверил последние три - типовое окончание. Поначалу дрогнувшей рукой вывел, что это одно слово может означать. Хотелось написать новое, покороче.
Но тут внезапно вспомнил - книгу-то ему принесли от общины, похожей на сборище одиноких, недавно сбившихся в кучу! Так что же он мучается? Такие ничего не поймут, кроме только простого, четкого, даже если иногда длинного. Опасность в другом - если останутся недовольны означениями, будет ссора. Для житца понятийных одна недавно плохо прошла - пятерых убили.
И с облегчением вздохнул - нет, не всегда "просто" означает "меньше". Бывает как сейчас, надо расписывать цепочками из коротких слов. Вот тогда будет просто и даже слишком. Он не любил означать слишком просто, но считался самым лучшим в означениях даже для одиноких. От кого только работы не возьмешь...
Он улыбался, когда писал на сером листе вместо одного сложного слова три простых и понятных - "как надо делать".
"Единые подходы" он поначалу оставил без изменений, но потом засомневался, вернулся к ним в первых строках большого текста и приписал сбоку "ходы одни".
Позже посмотрел на получившуюся строку целиком - "Здесь как надо делать стои?т одно для всех". Так и написал крупно и даже подчеркнул.
Спустился ниже...
И тут же, как прорвало - все стало понятно до прозрачного чистого стекла, где нечему мутить вид.
"Здесь как надо делать - обязывать, ценить, собирать и ставить правила, признавать и ставить вопросы..."
"До?лжно вести..." - быстро писал он, едва не роняя капли чернил.
"Спрос и ответ ставятся по месту" - летело торопливо.
Как вдруг он споткнулся о совершенно незнакомое слово. Длинное, полтора десятка букв, но одно из типовых окончаний. Полтора десятка можно было найти на полках с Выброшенными словами. Такие длинные и еще длиннее не были нужны в этом мире, и потому с ними понятийные, если сталкивались, то решить могли только вместе.
Но сейчас вместе было никак - наработок нельзя было ни с кем делить, иначе бы не хватило в мену на курки. Это была дорогая, но невозможная в отказе привычка. И еще у него не зачтено за использованную мытьевую воду уже непростительно долго. Терпели только потому, что он считался самым лучшим, опытным. Всегда надеялись на него, когда приносили сложные старые или даже древние книги и вещи.
Дергаясь в короткий сон, он вспоминал недавно встреченное в одной книге со старыми означениями слово. Тоже короткое, тоже четыре буквы. Слово это было "друг", значение его сообщало "человек, связанный хорошим отношением..." Понятийный не очень мог себе представить, как можно быть связанным чем-то хорошим, но что-то тогда в нем на это слово откликнулось, что-то жадное и тоскливое. И позже он стал ловить себя в трудные минуты на мысли о друге.
И сейчас, работая над книгой, он часто вздыхал про себя: "Если бы у меня был друг, то он бы не оставил меня одного, был бы рядом, помог бы делом или советом. Он бы означил что-то свежей думкой, пока я выспался бы не под столом, а на спальне. И он бы, хорошо относясь, не требовал бы зачета своего означения как своего... Он бы помог мне, помог зачесть все, чего мне не хватает..."
Сколько ни думай, неведомый и даже непредставляемый друг работу не делал. Понятийный лишь вздыхал, просыпаясь в неудобной позе, моргал, рукавом тер глаза, без мытьевой воды прогоняя из них сонную липкость, и снова склонялся над книгой. Часто совсем один в помещении.
Что-то он вычеркивал, потому что точно знал - в этом мире таким уже не пользуются, другие правила, другие вещи. Что-то выводил длинными цепочками, в которых не считал ни букв, ни слов. Все это долго, среди тишины и безголосия.
"Порядок ставится по здешнему как надо делать", - написал понятийный и понял, что закончил с густым текстом. Дальше все шло обратно, наверх, к первым листам, расчерченным. Тут работа обещала быть еще сложнее.
Один раз хотел было потереть лицо руками, но удержался - руки были в новых перчатках, а лицо не мытое три выключения ламп. Расчерченные листы с таблицами казались невозможными к пониманию совсем. Они состояли почти полностью из Выброшенных слов. Он утомился ходить к полкам, а многие так и не нашел.
Работа шла тяжело. В глазах, даже когда он тревожно спал под тем же столом, стояли числа, буквы, слова. Он считал их и выдавал понятия. Некоторые оставлял как есть. Слова "Раздел" не трогал - красивые.
В какой-то момент он снова понял острее, чем про книгу, про себя самого - он устал. Устал так, что до пятого выключения тут сидеть не будет. Пусть хоть ничего не зачитывают за сделанное. Просто не будет - и все!