Клаус Шульц много лет не бывал на рок-концерте. Роллинг-стоунз, Криденсы, Джимми Хендрикс - вот от чего фанател лысоватый и седоватый господин в годы своей юности. Теперь уже куда там. Сначала женитьба, потом семья, работа и бытовые дрязги сделали своё дело, и от рок-н-ролла остался лишь мрачный штабель пластинок в пожухлых конвертах. Да старая радиола, былая гордость молодого Клауса. Могучий агрегат пылился и трескался в подвале рядом с пластинками. Тошнотворный этот уголок Клаус обходил стороной. Иногда, однако, тайком от жены напившись, спускался в подвал, трогал конверты и вдыхал их неповторимый запах бычков и сырости. Ему даже раз-другой марихуаной запахло, но это наверняка померещилось по пьяному делу.
Однако жизнь непредсказуема, и она не устает преподносить нам сюрприз за сюрпризом, даже когда мы их давно не ждем.
У Клауса внезапно умерла жена Марта. Слегла и угасла в течение месяца. Здоровая была баба, косая сажень в плечах. Характер был, грех не вспомнить, как у боцмана. Скупость её простиралась даже в те области, которые другим женам и не снились. Она заставляла Клауса (да простит её Всевышний) вшивать в трусы резинку, когда растягивалась старая. При этом шипела, что если бы он так часто не снимал-надевал трусы, то они бы служили ещё много лет. И за живот она его больно щипала. Следила, выдра, сколько он воды сливает в сортире, сколько соли и сахару сыплет, как долго и с кем говорит по телефону драгоценный в буквальном смысле супруг.
Первое время Клаус бунтовал. Собственно, характер у Марты не закалился бы в такой дьявольский, если бы не его отчаянное противодействие. Поначалу бунтовал Шульц при малейших признаках ограничения его свобод. Но жена тоже не отставала, вырабатывала новые смирительные средства. Отращивала новые присоски, щупальца и жала. Надобно признать, что счастливы они не были никогда. Зато соскучиться друг другу тоже не давали. Пока не появились дети, эта стервозная парочка жила в своё удовольствие, если удовольствием можно назвать ежедневную (и уж тем более, еженощную) нервотрепку. Бывало, выходил Шульц в одних трусах на балкон, курил нервно, глядя на голую луну, и размышлял о своей жизни.
Проходила она, жизнь. А Клаус и не знал, хорошо ему или плохо, правильно он живет или нет. До женитьбы бывали дни веселые - хиппи, секс, марихуана и пиво, все в неограниченных количествах. Однако настал час, когда эти радости жизни скукожились и утратили былую привлекательность. Клаус тогда ещё сразу понял, почему. Жизнь пошла по кругу, словно карусель в детском парке. Сначала голова кружится, дух захватывает. Однако, на очередном (и уже лишнем) витке, глаз начинает различать одни и те же детали, проносящиеся вокруг: красную морду смотрителя аттракциона, кособокое дерево, будку с грубо нарисованным хот-догом и дурака в толстых очках, который дожидается с нетерпением своей очереди. Вот и весь прикол. Пора слезать с карусели и подыскивать себе новый аттракцион. У кого кишка не тонка (толста?), тот уезжал в Индию, Непал и Тибет, по стопам Джорджа Харрисона, искать смысл жизни. Или уходил в армию и вербовался в иностранный легион, в жажде с этим же смыслом жизни расквитаться. Вот тогда-то и стало ясно, что толщиной кишки молодой Шульц похвастаться не мог...
Было жаркое, удушливое лето. Бензиновый кризис только закончился, и автомобили после снятия ограничений снова испускали в безветренный воздух своё зловоние. Оно никуда не уходило. Так и висело слоями, свинцовыми да серными трубчатыми кольцами, вползало в окна и вызывало скрежет в горле. Ночами Шульц не выдерживал этой газкамеры, выбирался из скомканной и мокрой от пота постели, запирал свою коморку под крышей и отправлялся на Рейн. Клаус выходил на мост над рекой, в надежде на прохладу и свежесть, однако почему-то именно там воздух становился совершенно неподвижным, желеобразным. Было нечем дышать. Этот ядовитый студень забивал бронхи. Протолкнуть его дальше, к легким, можно было, наверное, только при помощи вантуза.
Как и большинство жителей города, Клаус боролся с удушьем одним лишь способом. К его услугам имелось холодное пиво, а так же великое множество безалкогольных прохладительных напитков, которые без устали пропагандировала реклама. С сумкой-холодильником через плечо, слонялся Шульц по набережной, вдыхая пары и хлопая очередной баночкой пива (до утра должно было хватить, таков был точный расчет). Кореша его в эти ночи обливались потом на сквотах, в подвалах и на чердаках. В наркотическом тумане корчились на грязных матрацах, душили друг друга в потных объятиях. Уже без острых, нежных, захватывающих дух ощущений, как бывало прежде, когда все начиналось и казалось, что впереди будет только интересней и лучше.
Нет, интересней и лучше не стало. Осталась лишь привычка. Поджарые животы обросли складками и покрылись пятнами, лица вспухли, волосы с темени перекочевали в нос, на брюхо и в подмышки. Друзья стали похожими на перекормленных и опухших от безделья орангутангов из зоопарка. С подругами случилась ещё более грустная история. Те, кто сошлись с парнями не из их тусовки, исчезли из виду. Девушки, присмотревшие себе лучших из компании, увели их оттуда в реальную жизнь. Остались лишь самые пропащие, "верные" шалавы. Но позднее выяснилось, что они-то и есть самые никудышные и бестолковые, безвольные тетки. Поизносились от алкоголя и наркотиков быстрее своих мужских сообщников, пали жертвой венерических и прочих неприличных заболеваний, и теперь их можно было только избегать - переставших за собой следить, отечных, крикливых пьяниц. Грубо накрашенные, как клоуны, или вообще побелевшие и измельчавшие, как моль, девки переползали из сквотов в кратер возле вокзала, где ночевали в неработающем фонтане со случайными собутыльниками.
Сидя на горячей скамейке, Шульц содрогался при мыслях о фонтане, ведь немало бывших корешей ушли туда с бедовыми девками и не вернулись более никогда. Во всяком случае, не вернулись они в человеческий облик. Огромный, запутанный, словно лабиринт, бассейн, с многочисленными мостиками, надстройками в стиле кубизма, оказался лучшим прибежищем для бывших детей цветов.
Клаус сидел на набережной, и от наполненного холодным пивом мочевого пузыря ему становилось порой даже зябко. Он уходил под арку моста, и поливал там раскаленный камень пенной струёй. Моча, весело журча, сбегала к Рейну, обогащая фосфатами его и так уже не бедные удобрениями воды.
Нет, только не фонтан. Там, где нет красивых и волевых баб, там нет ничего. И ничего уже не будет.
Итак, решение было принято. Шульца в тусовке очень быстро забыли. Раз-другой стучалось к нему в дверь очередное расхристанное чудовище, смутно бормотало про старую дружбу и тут же просило денег в долг. Один раз Клаус побоялся прослыть жлобом, и денег дал. Чудовище вскоре вернулось снова. Оно уже не бормотало, а развязно требовало денег. Шульц отказал. Отказал, и ничего не случилось. Никто жлобом его прозвать и не подумал, так же, как и не подумал вернуть первый долг. Они там, решил Клаус, совсем опустились. Утратили чувство собственного достоинства. Забыли цель и смысл существования. И осталось у них одно - ежедневная (а потом уже и ежечасная) порция кайфа. Нет, уже даже не кайфа, а тени кайфа, воспоминания о нем. Потому что кайф был, пока была цель. А когда он стал целью сам, тогда и кайфом перестал быть.
Когда они, тонконогими подростками, сбегали из дому, жили в палатках, играли на гитарах, пробовали алкоголь и марихуану, тогда все было иначе. Впереди брезжил свет. И свет этот казался выходом из тоннеля обыденности, бытовухи, предсказуемости жизни в хорошо отрегулированном обществе. Они казались себе дикарями, бунтарями, первооткрывателями - черт возьми! - новой эпохи, где ни перед кем не нужно держать ответ, где все можно начать с нуля, по своим представлениям и по своему разумению. Иллюзия пионеров, беглецов, переселенцев в новые земли, в коммуны, где все-все будет по-новому, только бы уйти от старого.
Прошло почти десять лет, и что из этого вышло? Горсть нервных неудачников. Не вышло из них ни Мика Джаггера, ни Джима Моррисона, ни Джона Леннона, на худой конец. Вышли волосатые, пузатые, нищие клопы без особых способностей, без навыков борьбы за выживание, без перспективы. Сгустки дурных характеров и вредных привычек. Ленивые, безответственные, бесхарактерные монстры.
Вовремя, очень вовремя осознал это Шульц, да будет благословенна эта удушливая ночь! Прочь из порочного круга, подальше от грязных трусов и неподмытых женщин, от табачно-пивного перегара и конопляной вони.
Клаус поступил в университет, заочно, на факультет графики и дизайна, так как издавна тянулся к прекрасному. Там же он познакомился с Мартой Прунскине, чуть угловатой и строгой мещанкой то ли польского, то ли литовского происхождения. Тут роковую роль сыграло стремление Клауса к противоположному полюсу. Он хотел бежать подальше от знакомого ему типа женщин, но забежал слишком далеко. Марта оказалась не прагматичной, а приземленной. Не волевой, а упрямой. И не добродетелью руководствовалась она, а тупым консерватизмом во всем - и в мышлении, и в быту. На первом этапе Шульц был зачарован. Ограниченность Марты казалась ему спасительной твердью среди изменчивой человеческой биомассы. Он был полон решимости разделить с ней свою судьбу. Тем более что сделать это нужно было поскорей, пока не прошел живой порыв той удушливой ночи. Сказано - сделано, и вот они с Мартой, как говорится, уже идут под венец. (Что толкнуло Марту к этому судьбоносному шагу, никто не знает. Наверное, просто время пришло выходить замуж, она и вышла. За самого настойчивого, так как не любила никого. Марта вообще людей не любила, как выяснилось позже; однако слишком поздно.)
Честно отучившись и получив диплом, Клаус обрел неплохую работенку - он устроился преподавателем в частной художественной школе. (Не без содействия жены с её обширными связями). Марта с облегчением учебу забросила и превратилась в домохозяйку. Из прошлой жизни Клаус забрал в новую только пластинки и радиолу. Но было, однако, уже не до них. Марта смотрела телевизор, где заправляли совсем другие персонажи, кумиры для Клауса непривычные, непорочные и непонятные. Шульц переключился на футбол. Благо, в доме было место для второго телевизора, и были деньги, чтобы позволить себе такую роскошь. Да и, признаться честно, не тянули его эти пластинки более, ибо мерещился ему загаженный кратер бассейна у вокзала и запах окаменелой пивной мочи - губительный призрак ушедшей молодости.
Клаусу ещё не было тридцати, а он уже округлился, короткий ёжик на голове поредел, а в висках и в бородке нет-нет да сверкали иголочки седых волос. Появились дети - сначала девочка, потом мальчик. Надо сказать, что острых отцовских чувств Шульц к ним не испытывал. Дети были частью данности, неизбежным злом. Таким же злом, каким была жена, работа, и весь этот новый (старый, как мир) образ жизни. "Той удушливой ночью во мне умер ребенок" - констатировал Клаус, сидя после очередного скандала с женой в подвале, на полу, возле радиолы. Которую даже подключить было невозможно - жена обрезала шнур. Готовилась выбросить, да муж успел, вмешался, спрятал до поры до времени в тихом месте. Так он и провел ночь, у оскопленной радиолы, в обществе виниловых Джаггеров и Хендриксов, немых и потому безобидных, как письмена с острова Пасхи.
Эта ночь была сродни той удушливой ночи на набережной. С той разницей, что в подвале было прохладно и сыро, а Шульц пил не охлаждающее пиво, а согревающий Егермайстер. Кроме того, различие состояло ещё и в том, что менять Шульц ничего не собирался. Дети подрастали, карьера двигалась, жена не мешала (детям подрастать и карьере двигаться, больше ничего у Шульца в жизни не происходило).
Друзей у них не было. Только на праздники приезжали зубатые сестры Марты, со своими детьми и мужьями. И они тут же, в саду за домом, устраивали пикник с грилем и пивом, если летом; или сидели дома, если зимой. Мужчины вели неспешный разговор о футболе, Фольксвагене и устройстве канализации, а женщины тарахтели о своей совсем уж неразборчивой ерунде.
Сестры не были похожи друг на друга внешне, и Клаус не без удовлетворения отмечал, что его жену природа одарила куда более щедро, чем её сестер. Были они, сестры, более головастыми, более плечистыми; у них были короткие ноги и шеи, а щиколотки, запястья и талии широкие; при этом задницы узкие. У одной, кроме того, лицо было таким большим, что едва умещалось на голове, и без того не маленькой; отчего глаза располагались на лбу, а лоб лежал на черепе почти горизонтально. Губы, соответственно, у сестры съехали на подбородок. Который, в свою очередь, терялся в складках зоба.
У второй сестры, напротив, лицо было слишком маленьким. Благодаря этому лоб у неё заканчивался там, где у других располагается нос, а глаза занимали место ноздрей. Снизу рот был подброшен длинным подбородком вверх, под самые глаза. А собственно нос вынужден был расти в длину, так как места для других направлений на лице уже не было.
Эти две уродки являлись Марте старшими сестрами. Значит, предполагал Клаус, Создатель изрядно на них потренировался, прежде чем приступить к изготовлению Марты. Вместе с тем, все они были явно одной породы. Общие черты угадывались безошибочно. Поэтому, в особенности после визитов сестер, Шульц не без отвращения обнаруживал во внешности своей, в общем-то, красивой жены признаки сестер-дегенераток. Впрочем, что греха таить, при всей своей внешней непривлекательности сестры обладали веселым и миролюбивым нравом, чем не могла похвастаться его жена. Приходилось засыпать с неутешительной мыслью, что судьба-злодейка скупа, как старый мельник, и никому ни за что не отвесит ни грамма сверх меры.
А как же Джаггер, Леннон, Боуи, наконец?! Снова переворачивался в постели Шульц, потревоженный новой мыслью. Почему им хватило с избытком и таланта, и обаяния, и даже некоторой красоты? Пусть не греко-римской, а все же бабы от них точат, как суслики от гороха. Кумиры, мать их ети, снова лишали его сна и покоя. Он вставал, будил свою корявую собачку и шел с ней в парк.
Парк освежал, бодрил, но взамен преподносил новые сюрпризы. На скамейках сидели все те же ночные странники с собачками - несостоявшиеся Мики Джаггеры, Дэвиды Боуи и Джимы Моррисоны. В нечистых патлах, в кургузых клешах, с высушенными алкоголем и табаком лицами, с шеями, покрытыми морщинами и вздувшимися венами. Сидели все поодиночке, уделяли внимание только своим бульдожкам, бультерьерам и таксам. Кто-то курил, кто-то посасывал пиво, а кто-то бормотал ругательства без адреса, но угрожающе, дескать, даже и не думай подойти ко мне и заговорить. У каждого, должно быть, в кармане если не нож, то кастет или газовый баллон. Почему же, продолжал думать Шульц, почему они такие несчастливые, одинокие, озлобленные? Они всего лишь пытались жить, как жили сами и учили их кумиры. Чем же они провинились перед Богом и обществом, что их так наказали? Почему же тогда их кумирам, Джаггерам и Осборнам, все сходит с рук? К ним пришла слава, богатство, любовь миллионов почитателей во всем мире. А нам что? Ночной парк, злая собачонка, нищета и забвение. Впрочем, тут же одергивал себя Клаус, я-то не нищ, не одинок, я вовремя спрыгнул с поезда. Однако, - продолжил внутренний голос, - что же меня выгнало в полночь с сонной собачкой в парк, под этот жасмин, где на скамейках сидят и прохаживаются неспешной, но напряженной походкой эти странные, зловещие призраки?
И каждый из них на измене. Каждый ждет подвоха, удара, готовится к нападению. Измученная алкоголем нервная система переходит в режим тревожного ожидания. Клаус помнит это изматывающее душу и тело состояние. Ты ждешь удара и в то же время никогда не бываешь к нему готов. Тебя хватает лишь на короткую вспышку, потом ты гаснешь и позволяешь делать с собой все что угодно, только бы поскорее оставили в покое. Клаус помнил, что пить в таком состоянии уже бесполезно, а не пить страшно. Без алкоголя ты становишься совершенно беспомощным. А он уже и не помогает, лишь чуть смягчает ненормально обострившуюся бдительность...
...Навстречу из тени, под свет фонаря выплыло нечто - белые космы до пояса, круглая красная морда с глазами-бусинками, сутулые плечи, укрытые каким-то покрывалом, и собачка, неизменная спутница психопата, бойцовая белая крыса. Существо проследовало мимо, подозрительно косясь на Клауса горячими угольками глаз на раскаленной докрасна физиономии. С холодком по спине Клаус ощутил, что нетопырь остановился и смотрит вслед. Вдруг донесся голос:
- Хмр-рм! Я извиняюсь, - произнес косматый ржавым голосом, - Вы, случаем, не Клаус ли Шульц?
Шульц затрепетал всем телом, как пойманная в силки канарейка. Казалось, сердце сейчас выпорхнет из груди и унесется к высокому фонарю, словно мотылек.
- Извините. Нет! - чужим голосом, не оборачиваясь, гавкнул Клаус и ускорил шаг настолько, насколько позволяло приличие.
- Извините! - донеслось в ответ, - Обознался! В этой темноте...
Но Клаус уже не расслышал, что "в этой темноте". Он скакал, как страус, трехметровыми шагами, и песик резвился у ног его, не подозревая причины столь быстрого движения.
"Чего же я так испугался, Господи?!" - вопрошал Шульц, теперь уже отдавая себе отчет в том, что реакция его была совершенно неадекватной. Это, наверное, был кто-то из прошлого, какой-то старый кореш... Замелькали перед внутренним глазом знакомые лица, и даже будто прояснился облик ночного прохожего, однако усилием воли был тут же размыт. Чувство вины теперь мучило Клауса. Сам же только и думал о состоянии измены, о постоянном страхе и агрессивной готовности к отпору, которая присуща неудачникам. И сам же повел себя ещё более карикатурно, нелепо. Просто убежал, как старая дева от эксгибициониста!
Уже в постели Клауса, угревшегося под каменным боком жены, посетили новые детали, впопыхах не замеченные сразу, под фонарем. Будто бы ноги у человека из-под покрывала торчали совершенно голые, и на ступнях тоже отсутствовала какая-либо обувь. Человек шел босиком, возможно, голый, так как из-под накидки не просматривалась никакая другая одежда. Или он обнищал настолько, чтобы проводить прохладную ночь в таком виде, или может он сошел с ума, и уже не чувствует ни жары, ни холода?
А ведь, казалось бы, не так давно он был душой компании, бабским любимцем, гитаристом и умелым рассказчиком. Рольф, вот как его звали, красавец блондин с ангельским личиком, русалочьими локонами и томными глазами. Шульц отодвинулся от жены, открыл и закрыл глаза. Как-то сразу полегчало. Страх обрел имя, и теперь можно было смело заснуть, не думая ни о чем.
День за днем повторялось одно и то же. Дети взрослели, жена дурнела, все более превращаясь в чопорную старуху, а Клаус гулял по ночам сначала с одним тузиком, потом с другим, а под конец и с третьим...
Под конец, потому что кончины жены последний песик не пережил, тоже отправился в мир иной девять дней спустя. По этому поводу Клаус подумал, что жена, слава Богу, забрала с собой того, в ком больше нуждалась при жизни. А именно - своего пса, а не мужа.
Итак, Клаус обрел свободу. Остался в большом доме один. Дети давно выросли, разъехались, навещали родителей не часто. А теперь и вовсе позабудут старика. К матери они были привязаны больше. Да он и не жаловался. Клаус никогда особо не горел отцовскими чувствами к ним. Возможно, утешал он себя, это удел всех педагогов. Людей, которые по долгу службы воспринимают детей в общем, а не в частности.
Однажды дочка нашла папины рок-н-ролльные диски. И больше половины обменяла у какого-то карапуза на пластинки со сказками Беньямина Блюмхена. Бесценные коллекционные издания, заря психоделики, редчайшие записи. Нет, не ругал он ребенка и даже не расстроился особо. Просто что-то ещё в нем обвалилось, отмерло, окаменело. И больше ничего.
На девятый день после смерти жены Клаус, надрываясь и пыхтя, поднял из подвала радиолу, поставил её на место телевизора. Нежно погладил покоробившуюся крышку, приладил новый шнур с вилкой, включил - и, о, чудо! Радиола заработала, распространяя сырое, табачное зловоние. Дрожащими руками Шульц вытряхнул из конверта и поставил на вертушку пластинку "Шокинг Блю", и пустой дом огласился отзвуками тридцатилетней давности. Кощунство это или нет, но Шульц танцевал, как мог и умел, вращал грушеобразным брюшком и сучил ручонками, пока не упал в кресло без сил.
На следующий день в душу вонзилось острое желание разыскать кого-нибудь из прошлого, из молодости. Какого-нибудь персонажа из жизни до той, удушливой ночи, когда он, Клаус Шульц, порвал с прошлым и начал новую жизнь. Только, конечно же, это должен был быть не какой-нибудь старый алкоголик. А кто-то такой же, как он сам, как Клаус - добропорядочный бюргер с бурным прошлым и богатым внутренним миром. Шульц давно уже присматривался на работе к преподавателю-фотографу. Тот носил длинные волосы (реденькие конечно и седенькие), усы с подусниками, бакенбарды, а так же серьгу в ухе - неформал. Ездил на байке, с торчащим вперед из кожаной сбруи пузом.
Они даже курили вместе с Клаусом во дворе школы, по тем дням, когда у них совпадали часы в одном корпусе. Перебрасывались незначительными фразами, на общие темы, которые обсуждают курящие вместе мужчины. Политика, футбол, работа. Шульц в этот раз посматривал на фотографа с новым интересом. Так и эдак затрагивал темы прошлого, молодости, рок-н-ролла и тому подобного. Фотограф на удивление быстро подхватил эстафету, глаза у него заблестели.
И вот, по окончании рабочего дня, они уже сидят вместе в пивной, продолжают разговор. Эдди, так звали фотографа - Эдди Ронсон - был англичанин по происхождению. В молодые годы он работал в Штатах оператором-документалистом, вращался в творческих кругах, пока не женился на немке. Нужно было думать о семье, а семья не любит лишних движений. Поехали на родину жены, купили дом. Эдди устроился в художественную школу преподавателем фотографии - осели, обросли бытом, вырастили детей - так и жизнь прошла. Загрустил вдруг фотограф. Но вторая пара пива вновь оживила бывшего оператора, и о легкой грусти приятели позабыли.
А разошлись в этот вечер уже практически друзьями. Эдди пригласил коллегу в гости на субботу. Шульц с удовольствием согласился.
И вот настали долгожданные выходные. Шульц, нарядный, заявился в гости к Ронсонам.
Эдди вышел встречать - с трубкой, в длинной кофте крупной вязки, настоящий хозяин. Дом оказался хорош - много массивного дерева, добротной мебели, ковровых дорожек, в общем, много искусной работы, умелых рук и доброй души вложено в этот дом. Совсем не то, что у Клауса. Там все казенное, стены голые, пол голый, мебель разрозненная, хотя дорогая, но безвкусная, неудобная и некрасивая. На полу или ничего нет, белый кафель, или шершавый пакистанский ковер, белесый, будто весь состоящий из прессованной пыли. На стенах какая-то труха, солома, китч - или глянец репродукций, таких, какие вешают в приемной дантиста. В доме Шульца одновременно режуще светло, но когда нужен свет - темно, аж в глазах меркнет. Теперь он понял - неправильное освещение, безграмотно расположены окна и светильники. Куда прямо падает свет, там ослепительно ярко, как в прозекторской. Куда свет не попадает - сумрачно, как в подворотне. Однако, Шульца это уже не удручало. Он более не чувствовал себя ответственным за свой дом, он просто в нем жил, временно. "Продать к черту, а деньги отдать детям" - решение было принято легко, как глоток свежего, холодного пива, которым его прямо в коридоре угостил хозяин уютного дома. Так они и вышли на террасу, во дворик - с бутылочками пива, старые неформалы. Дощатый, дубовый (так показалось Клаусу, что дубовый - такой он был крепкий и добротный) настил, заросли плюща, бамбуковая мебель, вся в подушечках и циновочках. Вышла жена, полная дама с гладкими серыми волосами, в очечках, губки приветливо поджаты, взгляд острый. Поговорили о том о сём, о погоде, о ценах, глотнули раз-другой пива, и тут Эдди начал рассказывать подробно, как он строил дом. В ход пошел клей, цемент, породы дерева, лаки, краски, шпаклевки - все просто понеслось безумным хороводом мимо ошеломленного гостя. Эдди даже потребовал принести ему альбомы, да, тяжелые, как надгробия, толстые фотоальбомы, с профессиональными фотографиями наивысшего качества, где был запечатлен весь процесс постройки и отделки дома. Вот он, в трусах, ещё подтянутый, не рыхлый, с коричневыми усами-волосами, Эдди - месит раствор, блаженно улыбаясь, с вожделением в глазах, будто это не стройматериал, а сиськи Памелы Андерсон. Вот он на крыше, ****ый карлсон, с топором что-то ***чит бесформенное, как мясник на бойне. И так за альбомом альбом - из ничего, из штабелей досок, мешков цемента и кип кирпича восстает вавилонская башня, иерусалимский храм, гробница фараона Хеопса - дом Ронсонов.
Спустя час Шульца начал бить озноб - то ли от тоски смертной, то ли от того, что стало прохладно на улице. Его затащили в дом, в столовую, уютную, как охотничий домик в Австрии, где Шульц каждое лето отдыхал одно время с семьей. Резные бекасы на створках буфета; шкуры на стенах, ружья и ятаганы. За ними, фоном - гобелены с рыцарскими замками, биглями, лошадями и ёлками. Далее картины, полные битых фазанов, зайцев, косуль, карпов и форелей; а так же сыров, окороков, колбас, балыков и прочих гастрономических чудес. До смерти захотелось есть. Хозяева, слава Богу, тоже проголодались. Невозможно было в такой столовой не захотеть есть. Это было свыше сил человеческих. Жена принесла на здоровенных досках колбасу: кровяную трех сортов, печеночную пяти или шести сортов, в горшочках; вареную: чайную, мясную, лионскую, мортаделлу с лепестками миндаля; и сыры, сыры - камамбер с зеленым перцем, с чесноком, с паприкой, с зеленью; датский сыр с грецкими орехами, твердые сыры, названий которых Шульц даже уже и не упомнил, так он осоловел от еды. Среди деликатесов высилась гора хлеба, свежеиспеченного - тоже самого разного, ржаного, смешанного, зернового, белого...
Увидев, что гость насытился, хозяева набросились на него с новыми силами. Оказывается, Эдди собственноручно закатывает горшочки. Он лично знает и умеет изготавливать тринадцать рецептов печеночной, кровяной и ливерной колбасы. Перечисление названий, ингредиентов и способов изготовления заняло ещё полтора часа. От этого Шульцу снова захотелось есть. Ронсон сорвался с места, неожиданно проворно скользнул в погреб и вынес оттуда святыню - большой горшок с гриббеншмальцем. Облизывая пальцы, они прямо в горшок запускали ломти поджаренного хлеба и жрали, запивая пивом, смалец со шкварками. Хозяйка не без умиления смотрела на пожилых сорванцов...
...Как Данте из преисподней, вырвался Клаус Шульц из дома Ронсонов на свет Божий. Шел теплый летний дождь, и он даже не подумал раскрыть любезно выданный ему зонтик. Так и шагал, в мокрой рубахе, задрав лицо в набухшее, влажное небо. В своей сырой, опустошенной, лысой квартире почувствовал себя, как в садах Эдема. Рухнул на колени перед радиолой, поставил что там было - "Шокинг Блю", но танцевать уже сил не было. Просто внимал сотрясениям воздуха. Потом разделся, скинул мокрую одежду в ванной, набросил халат и завалился с пивом возле вонючего электрокамина...
Наутро заболел и на работу не вышел. Ронсон звонил, раздобыл телефон в отделе кадров. Грозился приехать, привезти мёд - тоже собственноручно, со своей пасеки, собранный. Клаус насилу отбоярился. Валялся одиноко в холодной, сырой постели, пил ромашковый чай и не думал вообще ни о чем.
Рок-н-ролл умер, это ясно, как день Божий. Так размышлял Клаус Шульц, стоя босиком на горячем камне балкона. Погода наладилась. День был теплый, субботний. Неделю Шульц провалялся с ангиной, один-одинешенек, и новый друг его навещал. Хоть и не без сопротивления, но сдался наш Клаус. Эдди ему опротивел. Причем сразу, прямо в тот момент, когда заговорил о строительстве. Или даже раньше. Ещё в прихожей Клаус почуял неладное. Но уют его захлестнул, взял в плен, усмирил бдительность. Да и чего ему было делать, бежать с порога очертя голову? Просто никакого рок-н-ролла больше нет. Есть Эдди, по-своему счастливый. Есть Клаус, по-своему несчастный. Эдди сменил рок-н-ролл на семью, Клаус сменил рок-н-ролл на семью. Даже работать устроились в одно и то же место. Но Ронсону повезло, а Шульцу - нет. Но тут Клаус смекнул, что "повезло" им обоим. Только Ронсон сумел стать счастливым вне творчества, вне богемы, без рок-н-ролла, а Клаус не сумел. Он, как припоминает, сразу потерял интерес к себе, как женился. Он стал частичкой общества и перестал быть индивидуальностью. Сам для себя умер. И воскрес, как полный и совершенный ноль. Ни дом его не интересовал, ни дети, ни жена, ни работа. Он механически выполнял свои функции, тридцать лет подряд. Шульц был подобен вытащенному на берег утопленнику. Он не умер, его спасли. Но жить он тоже уже не мог - не было смысла. Так и валялся всю оставшуюся жизнь, как тряпка - брали и пользовались, потом выжимали и бросали на место.
Клаус припоминал, как пытался "раскрутить" Ронсона на задушевный разговор о прошлом. Но внутри своего дома, при жене своей Эдди сделался безвольным рабом, манкуртом. Персонажем и автором ****ого комикса в трех томах о постройке дома. Куда подевался тот молодой блеск глаз, которым отозвался на первый же зов новый друг? Почему дома он мог говорить только о побелке, о шпаклевке и о колбасе? А ведь как хотелось, как жгло и давило изнутри посидеть за пивком, да послушать рассказы о прошлом, да самому порассказать о себе (Клаусу тоже было, что порассказать). Хотелось этого так остро и сильно, как хочется любви и нежности в 17 лет. А вместо любви и нежности ты получаешь три наряда вне очереди при санитарной службе. Тут и мастурбация не принесет даже временного облегчения.
Шульц, когда прибежал из гостей домой, именно этим и занялся - ментальной мастурбацией. Включил рок и налил пива. Не помогло. Промок, промерз - нужно было чай пить и в постель, греться. А не хлестать ледяное пиво и валяться в мокром халате. Ей-богу, как юнец, который побежал на свидание, а оно не состоялось. Мало того, случилось какое-то глумливое разочарование. Будто предмет вожделения оказался трансвеститом или просто грубо посмеялся над твоими чувствами.
Хотя Эдди на самом деле классный чувак, ведь это факт. Он искренне готов дружить, прийти на помощь. Грех пренебрегать таким человеком, пусть он даже зануда и подкаблучник. (А сам ты кто? - тут же подумалось вслед).
Шульц вышел на работу и первым делом нашел в учительской Эдди Ронсона. Поблагодарил его за заботу и попросил прощения за строптивость. Однако, Эдди оказался человеком широкой души, он даже не думал обижаться. Решено было ознаменовать выздоровление Шульца в той пивной, в которой завязалось их знакомство.
В этот раз Клаус был вознагражден сполна за своё смирение. Ронсон в пивной творил чудеса. Из него полились рассказы про молодость, про Америку, про Эл Эй, марихуану, про хиппи и про левое движение, в котором молодой оператор из Англии принимал активное участие. Выяснилось вдруг, что Ронсон написал мемуары, аж две книги, и они были изданы в Германии, Великобритании, Франции, и ещё где-то; кроме США, естественно, потому что там очень много антиамериканского пафоса. "Вот тебе и раз, думал Шульц, озадаченный. Когда это он успел? Дом строил и книгу писал одновременно, невероятно!". Когда Ронсон выдохся, Клаус тоже взялся за гуж, ему тоже не терпелось рассказать о своей молодости. Тут уж он оторвался сполна! Истории из него так и сыпались, и сыпались бы дальше, если бы он вдруг не заметил, что захмелевший Эдди дремлет, уронив бороду на волосатую грудь.
Тут и надо было бы притормозить. Смириться и закончить вечер. Тогда не случилось бы того, чему суждено было произойти. Но Шульц набрал максимальную скорость и несся под гору, уронив сцепление. Не найдя отзыва в хмельной душе товарища, он набросился на сидевших у стойки мужиков с широкими задницами. Они некоторое время терпеливо слушали Клауса, и даже молча выпили по бокалу пива, которым в раже угостил их собеседник. Но когда язык Шульца начал выписывать кренделя, а темы стали повторяться, широкозадые встали и бесцеремонно отвели говоруна обратно за столик, к спящему Ронсону. А потом нет-нет да поглядывали на него, паскудно ухмыляясь. Шульц неожиданно для себя протрезвел и почувствовал обиду. Вечер, так хорошо начавшийся, превратился в фарс, но ещё мог закончиться вполне благополучно. Если бы Шульц не полез выяснять отношения. Толстяки молча вывели его на улицу. И тот, который поздоровее, дал старому хиппи увесистого срача. Получив неожиданное ускорение, Клаус перелетел на другую сторону проезжей части, где столкнулся с мусорной машиной. Преодолев головокружение, он понял, что машина, к счастью, припаркована. Краем глаза уловил раскачивающуюся фигуру Ронсона в стойке боксера. Обидчики даже не глянули на него, прошли мимо, задев могучими плечами. Погрузились в кабину мусоровоза и с ревом исчезли в переулке.
Шульц перевел дыхание и зажмурился. Открыл глаза снова и понял, что совершенно трезв. Потребовалось немедленно выпить, чтобы жить дальше. Возвращаться в бар после драки было неудобно, это приятели поняли независимо друг от друга. Было решено продолжить вечер воспоминаний у Шульца на дому. Благо, жил он за два квартала от пивной.
Дом нашего героя безнадежно проигрывал в сравнении с домом Ронсона. В состоянии пост-опьянения различия особенно болезненно резали глаз. Белые стены в царапинах и пятнах. Давно немытая лестница из казенного, фальшивого мрамора. Ступеньки устроены ровно таким образом, что при подъеме ноги устают, а при спуске норовят оступиться. Грубые, вечно холодные, оцинкованные трубы поручней. Колючий и неэффективный свет плафона. На стенах ещё в бытность жены развешены декорации из соломы и сухих цветов. Сейчас они покрылись коричневой пылью, и не вызывают ровным счетом ничего, кроме уныния.
Это только вход, преддверие. Даже оно показалось Шульцу негостеприимным и холодным, не говоря уже о квартире как таковой. Поэтому гостя он сразу усадил в гостиной перед радиолой, и принялся потчевать рок-н-роллами. Говорить уже не оставалось сил. Взрослые мальчики выдохлись. Хотелось полулежать в кресле и впитывать рыхлым телом лязг тарелок, гул басов и стук барабанов. Клаус испытывал блаженство. Эдди, похоже, тоже кайфовал - в руке его подрагивал бокал виски, а голова покачивалась в такт музыке. Не сговариваясь, приятели решили посетить ближайший настоящий рок-концерт. Оказалось, "Роллинг Стоунз"в ближайшем времени собирались выступить в их городе.
Обсудив планы на недалекое рок-н-рольное будущее, мужчины почувствовали себя неважно. Эдди побледнел и побрел в туалет, припадая на обе ноги. Клаус не без отвращения отодвинул от себя недопитый скотч. Понял, что перебрал и на утро ему будет очень плохо. Он из последних сил устроил гостю гнездо на диване в гостиной, а сам поплелся наверх, в спальню. Сон был беспросветным и удушливым, как засорившаяся вентиляция.
Утро наступило. Острые лучи прорезали щели жалюзи, падали на лицо Клауса и жгли его злыми пятнами. Оба педагога не вышли на работу. Долго валялись в разных комнатах, не решаясь вставать. Хозяин страдал в спальне, а гость - на скользком диване в гостиной. Со вчерашнего вечера осталось гадостное ощущение чего-то порочного, интимного. Будто между ними возникла непозволительная близость. Стараясь не смотреть друг другу в глаза, избегая встреч, собутыльники приняли душ и умылись в разных ванных комнатах.
Эдди попытался было заикнуться на счет выпивки, но Клаус, едва скрывая нетерпение, поспешил отправить коллегу восвояси. До чего же гадостно. Господи. Шульц, содрогаясь, набрал номер секретариата школы и, сославшись больным, попросил замены. Добившись своего, учитель рухнул на диван и забылся.
Все бы ничего, но около семи вечера тишину разорвал домофон. Преодолевая силу всемирного тяготения, Шульц добрался до пульта. Оказалось, под дверью топчется Ронсон! Голова пошла кругом, но не впустить коллегу он не мог, тем более, что Эдди показался ему чем-то обеспокоенным.
И он ворвался, пыхтя, с бутылкой виски под мышкой. Быстро, как свой, очутился на кухне, схватил стаканы и тут же их наполнил доверху. "У нас проблема, Клаус. Мне звонил ректор. Был недоволен". "Чем?" - у Клауса заледенели подмышки. "Нашей пьянкой!" - Ронсон рухнул на стул. "Кто-то нас застучал!".
Оказалось, что ректору кто-то написал донос о том, что Шульц и Ронсон регулярно пьянствуют. Какой-то доброжелатель воспользовался тем, что оба не вышли на работу, и тут же настрочил донесение. Перепуганные, они даже не допили бутылку и разбежались по норкам, как кролики.
Наутро Шульц не успел перешагнуть порог школы, как его уже поджидал ректор - высоченный, костлявый и седовласый, как пуританский проповедник. В кабинете, где они вскоре заперлись, Шульц пережил минуты невиданного унижения. Голосом глухим и бесстрастным, как стук деревянной палки, ректор читал мораль уже немолодому, вполне заслуженному преподавателю. "Вы позволили себе выходку, бросающую тень не только на наше заведение в частности, но и на профессию учителя в целом. Мы все знаем о вашей личной трагедии, о преждевременной потере близкого человека. Хм. Я понимаю, что это очень тяжело - потерять жену. Но ваша личная трагедия не должна отражаться на ваших профессиональных качествах. Я давно за вами наблюдаю," - ректор распрямился во весь свой великолепный рост, прошелся по кабинету и отвернулся к окну: "Давно за вами наблюдаю. Ваши показатели за последнее время оставляют желать лучшего. Не говоря уже о систематическом пьянстве, очень снизились ваши профессиональные качества". Ректор выждал паузу. Шульц молчал. По опыту он знал, что каждое слово здесь - лишнее, и будет истолковано лишь против него.
"Мы долго наблюдали. Давали вам шанс. Да-да. Мы ждали, что вы исправитесь. Но, увы. Вчерашний случай заставил нас принять меры. Мы терпели, пока вы скатывались лично. Но теперь вы втянули в свою орбиту одного из наших лучших работников!"
Ректор развернулся и загремел - дерево об дерево - с прищуром посматривая на уничтожаемое насекомое, то есть на Шульца. "Терпение наше лопнуло. Благоразумнее всего с вашей стороны было бы уволиться по собственному желанию. Не дожидаясь решительных мер с нашей стороны. Все, наш разговор закончен. Всех благ, господин Шульц".
Исполнив, таким образом, свой неприятный профессиональный долг, ректор перестал замечать раздавленного таракана, и углубился в бумаги. Шульц, обтекая, бесшумно выполз из ненавистного кабинета.
Остаток дня он провел, разгуливая по местному парку. Добровольцы-неудачники с бульдогами уже не вызывали у него эмоций. Не выпуская из рук ненужный уже портфель, Клаус шагал без цели меж вечнозеленых сфер, трапеций и кубов, и вдыхал полной грудью сыроватый воздух - единственно доступный в родном городе воздух свободы.
Вечер прошел в прослушивании пластинок. Пить не хотелось. Шульц испытывал то, забытое, головокружительное чувство прогульщика, которое подавлял в себе последние тридцать лет. Ронсон не звонил.
Набравшись равнодушия, рано утром Клаус отправился в школу улаживать формальности. Замечательно пахла школа. Этот запах можно почувствовать только в начале летних каникул, случайно оказавшись в помещении школы. Бесстрастно-вежливые, вышколенные секретарши выдали бывшему учителю его бумаги, пожелали всех благ и новых успехов, и отправили вон.
Целый день Шульц бегал по инстанциям, оформляя свое новое положение - безработного с нулевыми шансами на успех. Когда тебе шестой десяток, перспективы твои сокращаются до абсолютного нуля. Толстенький добрячок из джоб-центра, улыбаясь всеми своими ямочками и щетинками, расписал Шульцу его ближайшее будущее. Перво-наперво его пошлют на курсы обучения великому искусству безработного. Он будет постигать мастерство составления резюме и общения с работодателями и чиновниками. Затем ему будут предлагать работу. Работа, возможно, больше не будет связана с преподавательской деятельностью. Кроме того, Шульцу не мешает добровольно пройти специальный курс - пусть не обижается - для профилактики алкоголизма. Если же Клаус работу не найдет, то ничего страшного, его пошлют на общественно-полезный труд. Во всяком случае, плесневеть от скуки ему не придется. А там уже и пенсия близко.
Наполненный до краев чиновничьим оптимизмом, Шульц вышел из учреждения и очень захотел выпить. Однако побоялся. Последующие дни он так же воздерживался, ожидая с минуты на минуту прихода комиссии, которая должна будет исследовать его жизненные условия.
Комиссия нагрянула в самый неподходящий момент. Шульц только что вернулся с курсов для безработных, и перед тем, как сесть за "уроки", решил навести порядок в доме. Он вытащил из подвала десятки пустых бутылок из-под пива, дабы вывезти их и сдать в приемный пункт ближайшего супермаркета. Утратившая форму женщина, председатель комиссии, не выявила на подушке лица своего никакого удовольствия от увиденной картины - ящик на ящике, громоздились в прихожей подготовленные к выносу порожние пивные батареи. Её помощник или заместитель, пожилой мужчина с неправдоподобно черными волосами, записал что-то себе в блокнот.
Шульц испытывал необъяснимое чувство. Он ощущал, что из несвободы ежедневного подневольного труда попал в ещё большую несвободу свободного от работы существа. Избавиться от навязчивой государственной опеки можно было только одним путем. Продать дом, снять комнатушку где-то на окраине и жить на мизерную раннюю пенсию. Может быть, завести собачку...
От невеселых мечтаний отвлекла его афиша. Когда он, дождавшись ухода комиссии, осуществлял задуманный массовый вывоз бутылок, со стены соседнего дома на него посмотрел Мик Джаггер. Шульц внезапно опомнился. Они ведь собирались посетить концерт совместно с Эдди Ронсоном. Тряхнуть стариной и оживить прошлое. Погулять на славу, как в былые, горячие дни.
Сердце колотилось от волнения, когда Клаус набирал номер бывшего коллеги. Сначала долго никто не подходил. Потом в трубке послышался знакомый хриплый голос товарища. Услышав, с кем имеет честь, Ронсон как-то поблек и притих. Да, он помнит уговор. Да, старик, я хотел бы пойти. Но, старик, понимаешь, тут вот обстоятельства несколько изменились. Ты должен понять, дружище. Да. Прости, не могу сейчас говорить. Позже перезвоню. Ты же не обидишься на старого приятеля?
Шульц деревянной рукой положил трубку. Вспомнил старую поговорку - "гусь свинье не товарищ", и уже не мог выбросить её из головы. Так и промаялся до самой ночи в холодной постели - приходилось на всем экономить, даже на отоплении. Государство отказалось оплачивать содержание таких роскошных, по его мнению, хоромов. Распухшая на бедах таких, как Шульц, людей, комиссарша пообещала, что никакого снисхождения не будет. Тем не менее, вконец расстроенный безработный уснул тяжелым, чугунным сном.
Не смотря ни на что, билет на концерт он всё-таки взял. И твердо решил довести до конца начатое дело.
Так, за повседневными заботами, которых у безработного оказалось значительно больше, чем у рабочего человека, приблизился день концерта. Шульц раздобыл в секонд-хенде изрядно потертую, но ещё добротную байкерскую сбрую - кожаную куртку со множеством заклепок и ремней, а так же кожаные штаны и ковбойские сапожки. Он долго любовался на себя в зеркале, прежде чем решился выйти в новом наряде на улицу. Вполне естественно, что на него никто не обратил внимания.
И все же на душе у Клауса было неспокойно. Расслабиться и почувствовать хотя бы те, робкие ростки рок-н-ролльного настроения, которое пробудилось в нем после смерти жены, не получалось. И хотя с алкоголем он завязал в страхе перед санкциями со стороны добродушного карапуза из джоб-центра, сегодня, перед концертом Шульц решил позволить себе сделать исключение из правил. Он зашел в супермаркет и вскоре вышел оттуда с бутылкой любимого своего шотландского виски. Туго налитая под завязку, плескалась маслянистая, увесистая жидкость.
Так, потихоньку, незаметно делая смачные глотки в подворотнях и сквериках, Шульц добрался до концертного зала. Густой хмель уже ударил в голову. Клаус месяц не брал в рот спиртного, и те, кому знакомо это чувство, могут живо подтвердить сильнейший эффект, который оказывает алкоголь после долгого воздержания.
У входа в зал томились самые разнообразные типы. Начиная тинэйджерами и заканчивая почтенными старцами в вельветовых пиджаках. Кроме того, Клаус насчитал несколько неудачников, являвших собой неприятнейшие карикатуры на него самого. Один был огромный, слоноподобный, с рыхлой периной лица и блуждающими глазами, тоже затянутый в потертую кожу. Второй кожанчик был крошечного роста, с красным носом и такой же седой щетиной на голове и лице, как у Шульца. Остальные были кто потолще, кто потоньше, постарше или помоложе - но так или иначе все они казались неприятными двойниками с неспокойными глазами.
Стараясь держаться от близнецов подальше, Шульц продолжал рассматривать публику. Чего-то не хватало. И вдруг он понял, чего. Или, точнее - кого. В тени густых пихт, на длинных, нечистых скамейках Клаус увидел тех, кто ему не давал покоя все эти годы. На скамейках гнездились обитатели привокзального бассейна. Полоумные Джаггеры, Гилланы, Планты- вонючие, косматые, шумные, они обсуждали предстоящий концерт. Не могло быть и речи о том, чтобы их впустили внутрь. Они просто пришли, повинуясь зову памяти. Как перелетные птицы ещё несколько сезонов подряд кружат над засыпанным озером, на котором они привыкли гнездиться последние тысячи лет.
С содроганием Шульц подумал, что по социальному статусу он уже приблизился к ним, к старым бойцам рок-н-ролла. И жизнь его могла сложиться совсем иначе, если бы не тридцать лет сна в качестве бравого бюргера. Теперь он стремительно наверстывал упущенное. Он потерял семью, работу, собственное лицо. И стоит теперь, в рокерском прикиде с чужого плеча, пышущий алкогольными парами, с мятым билетиком в кармане пред вратами рая - шумного действа под названием "Роллинг Стоунз"...
Он долго искал место, где можно было бы незаметно допить бутылку виски. Но повсюду сновали люди, и плотная толпа зрителей не давала ему расслабиться. И хотя среди них было изрядное количество очень нетрезвых граждан, Шульц не заметил, сколько ни старался, бутылку у кого-нибудь из них в руках. А сам ещё не настолько опустился, чтобы хлебать спиртное демонстративно, на глазах у почтенной публики.
Петляние кругами нет-нет и вынесло его к тем пихтам, где на скамейках токовали упыри. Клаус углубился в заросли и стремительно засосал остаток граммов в сто, и тот час же спиртовые пары ударили ему в носоглотку. Клаус хрюкнул и, словно кит, выпустил из носа фонтан. Утерся скользким рукавом и трусливо огляделся. Слава Богу, никто его не видел. Только потом, выбираясь из зарослей, он сквозь ветви рассмотрел пунцовую морду с черными ягодками глаз в обрамлении белых лохмов. "Рольф, черт бы его побрал!" - Шульц тотчас вспомнил паскудное видение в ночном парке. "Хоть бы он меня не узнал!".
Но Рольф не узнал, или не подал виду. Шульц, незаметно сам для себя, оказался у самого входа в зал. И, о чудо, двери тотчас распахнулись, и толпа хлынула внутрь, унося на своих волнах Шульца.
Концерт был головокружительным. Клаус скакал, орал, пытался танцевать и флиртовать с женским полом, что ему трудно давалось. Те, последние сто грамм сказались лишними. Клаус остро сожалел о том, что он здесь один, что он не молод, и что время его прошло. Ах, какие это были времена, когда они заваливали на концерты несколькими компаниями, и в каждой было столько свободных молодых девчонок...
Голова кружилась, ажиотаж нарастал. Старики на сцене давали гвоздя - кто бы мог подумать, что с обывательской точки зрения все они - пенсионеры! А гляди ты, сощурь глаза, и перед тобой беснуются все те же парни, что 30 лет назад разрывали стадионы!
Толпа становилась все гуще, все плотнее стягивалась к сцене. Клаусу уже несколько раз наступали на ногу, толкали в локтями живот и шлепали по заднице. Собственно перед самым его носом сотрясалась необъятная задница, туго обтянутая красной кожей. Длинные, шелковистые волосы до самой поясницы развевались в такт музыке. Клауса соседи несколько раз бросали на эту задницу, и он уже даже приноровился к ней - то притрется в ритм, то слегка ладошками обхватит. Не похоже было, что задница против. Даже наоборот - Клаусу показалось, что впереди у неё места гораздо больше, чем сзади, однако она теснит Клауса не без умысла.
Увлекшись бабой, Шульц и про "Роллингов" позабыл, ожидая только окончания концерта. Такая крупная дичь после десятков лет воздержания, это вскружит голову любому! К концу выступления они уже танцевали тандемом - Клаус пристроился сзади и наяривал впритирку, намекая на то, что в портупее у него маузер, а не какой-нибудь почерневший банан или соленый огурец.
Отгремели последние звуки музыки, и толпы фанатов ринулись на выход. Задница так и осталась впереди, однако протянула Клаусу спасительную руку, в которую тот вцепился, как клещ, и потащила его сквозь толпу на улицу, рассекая человеческие массы могучим телом.
Вот они уже на аллее, возле пихт, рядом со скамеечками. Конечно, Клаус молился, чтобы его избранница была хотя бы миловидна. На красоту в таком возрасте он даже не рассчитывал. Но то, что он увидал, когда красная кожаная задница повернулась к нему лицом и заключила в объятья, не входило в его планы ни при каких обстоятельствах. Перед самым своим носом Шульц рассмотрел пышные черные усы, гладкие, волосок к волоску, так же заботливо ухоженные, как и грива прически.
Клаус отпрянул назад - на него смотрела возбужденная усатая рожа с нарумяненными щеками и подведенными ресницами. Рожа выразила крайнее изумление. Она никак не могла взять в толк, почему мужчинка, который весь концерт терся вокруг и ухаживал, вдруг проявил такую реакцию. Шульцу в это момент ударила краска в лицо, и его разочарование вырвалось наружу в виде возгласа: "Ах ты ****ый пидарас!".
Задетый за живое трансвестит рассердился, грациозно поднял ножку сорок пятого размера и с силой лягнул обидчика в живот. Шульц шарахнулся было назад, но, как оказалось, поздно - за спиной у него находилась скамейка, через которую он и перелетел головой вниз.
В глазах померк свет.
Очнулся Клаус от громких, звериных голосов. Рычание, хрип и кваканье через некоторое время распалось на отдельные слова и фразы. "Дерьмо этот твой Джаггер. Такой же старый хер, как и ты, Анди. То ли дело было в семьдесят втором! Я тогда жил в Лондоне, и у меня было все, что нужно молодому рокеру - "фендер", усилитель, Фольксваген-бус, басист, ударник и три молодые модели!". "Ты заливаешь, Рольф, старый ты ****абол!" - врезался голос, который когда-то, возможно, был женским. "Я всегда говорю правду, старая ты шлюха, и вот я тебе скажу, что в семьдесят втором, когда ты ещё подмываться не умела, "Роллинги" были в самом расцвете сил. И хочешь верь, хочешь нет, но когда моя банда играла у них на разогреве, народ так долго кричал "браво", "бис", что нас забирали со сцены полицейские, а Джаггер, мать его ети, из-за их спин осыпал нас проклятиями!" - хрипел Рольф. "Это ещё не все, я вам расскажу, что мы делали потом! А сейчас прошу прощения - мне надо отлить".
Шульц продолжал лежать в сыром мраке, за скамейкой, не в силах подняться. В этот момент над ним нависли белые космы Рольфа, и в лицо ударила тяжелая пивная струя. И хриплый голос произнес, ни к кому не обращаясь: "**** я "Роллинг Стоунз!"