Вчера на помойке видел целую сумку компакт-дисков. Ужаснулся, насколько всё зыбко. Долго не мог уснуть, ворочался. Простыня сбивалась в складки, складки свивались в комья. Одеяло подворачивалось, подставляло обнаженный зад под бреющий сквозняк. Сумка с дисками не выходила из головы. Подушка слежалась. Наволочка под щекой перегрелась, а по открытому уху тянет холодком. Мощная сумка, в ней сотни две лазерных пластинок. С футлярами, сверкающими, без царапин. С пышными, лакированными буклетами. Наверняка, ещё свежей краской пахнут. Всё - музыка.
Рывок. Повернулся лицом вверх. Встал, всё равно не уснуть. Полыхнул по глазам свет. Господи, как пережить эту ночь? Вывалился на балкон. Выставил руку в пространство. Воздух прохладный. Ветер утих. Где-то внизу стукнула рама. Взлетела тёплая волна. Загудели голоса, мужской и женский. Потянулся сигаретный дым. Какой досадой повеяло. Вина пожрали; наверное, потрахались. Больше делать нечего, стало скучно - а жить дальше надо. Тьфу!
Вернулся в кухню. Больше всего в жизни ненавижу такие ночи. Будто силы небесные покинули, бросили в лапы предсмертной тоски. Словно душа сорвалась в самоволку. Совсем ни в чём отрады не найти.
В обычную ночь всегда можно выпить. Личный ужас уступает место всеобщему безрассудству. Ты больше не один в своём одиночестве. Сидя на остановке троллейбуса в два часа ночи можно почувствовать себя одним из всех. Люди в такое время откровенны, жалки, достойны сочувствия. Улицы уютны, словно родной сортир. Ходишь по городу, как по своей квартире.
Но этой ночью всё не так. Огни за окном не греют. Пить больше нельзя. Не поможет, станет ещё страшнее. Ещё чудовищнее станут вонять аммиаком соседи снизу, ещё холоднее будут гореть огни в окнах напротив.
Виктор отпустил воду в ванной. После ванны обычно приходит всё в норму, ненадолго. Остается время, чтобы уснуть. Наутро всё проходит. Иногда.
Вода вертлявой струёй бежит в почерневшую ванну. Присел на единственную табуретку в кухне и закурил. Вкус сигареты не показался противным. В последние месяцы приходится себя ограничивать. Потому что сердце прихотливо ворочается в грудной клетке, будто треугольный ротор в моторе инженера Феликса Ванкеля. Виктор когда-то читал. Есть такой тип двигателя. Из-за особенностей конструкции сильный мотор этот подвержен раннему износу. Опередивший своё время, сейчас он почти забыт. Так и я, думал о себе Виктор. Люди осознали мою силу, но их испугала моя недолговечность. Сердце моё, мотор с максимальной отдачей, поместилось в теле, способном выдержать только стандартное, малолитражное сердечко. Оно, сердечко, тактично и размеренно катило бы кровушку, питало бы тельце с головы до пят до глубокой старости. А моё сердце? Мой ужасный ротор расшатал грудную клетку ко всем чертям. Залил кровью свечи - мои мозги, разбрызгал её по всей брюшной полости, а теперь выдохся и качается, колотится по инерции. Все подшипники-суставы разбиты на этих скоростях, провода-нервы сгорели, обуглилась душа...
Сорок лет - последний срок. Последняя переэкзаменовка для последних двоечников и второгодников. Тех, кто не сдал экзамен, выкидывают к чертовой матери вон из школы. Выбрасывают на помойку, под пункт сбора вторсырья. В жизнь. И нет больше над тобой ни учителей, ни завучей, ни даже родителей, которых можно было бы вызвать к директору. Никто больше не интересуется, где тебя носило, почему не надел шапку и не сделал уроки. Есть лишь железный остов, грязный асфальт и случайные заработки. Никто от тебя ничего не требует. И ты не имеешь права ни от кого ничего требовать. Желательно подгадать себе красивую смерть. Ибо если ты не пригодился молодой и здоровый, кому ты нужен старый и больной?
Сорок семь, задумался Виктор, сорок семь - как же это немыслимо много. И как мало.
Так ведь я никому не мешаю, - подумалось совершенно по-детски. - Я занимаю такое место во вселенной, на которое других претендентов не сыщешь днём с огнём. Не так их уж много, добровольных двоечников и второгодников. Добровольных. Вовсе не тех, кто не способен на большее. Нет так уж много их дожило до сорока лет. Не говоря уже о том, что я давно, неизвестно по какой милости, или по недосмотру, перешёл эту границу на целых семь лет.
Ровно за семь первых лет формируется личность. Ровно за столько же последних лет личность разрушается, подумал Виктор. Наверное, от меня ещё чего-то ждут. Да и сам я, - поймал он себя на ощущении, - от себя ещё чего-то жду. Но с каждым разом всё труднее понять, чего. Песни стали чем-то вроде любимых, но изношенных до дыр вещей. Они милы сердцу, но давно ничего собой не представляют в глазах окружающих. Тряпки. Выкинуть их рука не поднимается, а носить уже не к лицу. То, что изрыгало сердце, несовершенный ротор, двадцать лет подряд - оно до сих пор остро, до сих пор ранит, как бритва. Но бритвой не закусывают. С бритвой не спят, и не дай Бог, не приживают детей. Такие колюще-режущие предметы общество изымает из обращения. Но песни из обращения изъять трудно. Тем более, если они в обращение не поступали. Виктор пробовал играть эти песни в переходах. Всегда находились разудалые личности, которые хватали за плечи, приносили пиво и скакали вокруг, как вурдалаки на шабаше, и их признание было ещё противней, чем равнодушие безразличных прохожих.
Панки, это те же гопники, только наоборот - говорил как-то покойный Витькин друг. Просто социальные слои разные. Маргиналы, отверженные. Люди без будущего. Интересы у них одинаковые. Реализация здесь и сейчас, немедленно. Невзирая на последствия. Нажраться, подраться, проспаться и похмелиться. Бракованный человеческий материал. Подлежащий изъятию из обращения. Он никогда не чувствовал себя своим среди таких персонажей. И они что-то подозревали, как некультурные гопники, так и развитые панки и рокеры. Нужно было очень много выпить, чтобы стать одним из них. Двигатель инженера Феликса Ванкеля очень мощный, но очень прожорливый. Чтобы догнать, он требует массу топлива. Среднего не дано.
Ночь погрузилась в самое глухое безвременье, когда вечер уже ушёл безвозвратно, а до утра ещё бесконечно далеко. В такие часы меньше всего хочется жить. В такие часы хочется проводить обыски, аресты, допросы. Ты сейчас беззащитен. Тебе нечего противопоставить смерти. У тебя нет аргументов и оправданий собственному существованию. Горе тому, кто в такое время не спит.
"Я много пил, но не стал алкоголиком. Я много пел, но не стал певцом. Я долго жил, но не стал живым". Лёгкий импульс, старая привычка - потянуться за блокнотом и записать мысль, из которой может родиться песня. Оплодотворённая мысль. Но он не стал ничего записывать. "Если это не нужно мне, то кому ещё это нужно?".
Ночь такую пережить - будто реку переплыть. Широкую реку с водоворотами и течением. Когда до берега ещё далеко, а силы уже на исходе. Горе тому, кто не напился в такую ночь. Кто переживает её всухомятку.
Сигарета погасла. Витька поднялся с табуретки, зашёл в ванную и выключил воду. Сейчас, сейчас полегчает. Ванна - это лодка наоборот; она вынесет меня к берегу. Быстрее в спасительную воду, где хорошо; как, должно быть, в утробе матери было когда-то. Памяти об этом не сохранилось, зато ощущения остались. Штаны бугром упали на кучу нестираного тряпья. Трусы бессильно легли сверху, как вялый осенний лист. Майка пристроилась туда же. Вот оно, первое соприкосновение с водой. Какое счастье, что есть ванна, что есть вода. Виктор закрыл глаза.
Женщины тоже ушли в прошлое. Остались на том берегу. В последние годы Виктор внешне очень изменился. Ушел нескладный, долговязый и сутулый типаж, распространённый среди музыкантов и прочих неформалов. Закаленный неудачами, он стал похож на поджарого индейца из старого кино. Благодаря гантелям ушла сутулость. Руки проросли широкими венами, бугры мышц рассекали эти потоки вен. Виктор начал себе нравиться. Но, что удивительно, он перестал нравиться женщинам. Возможно, молодой и нескладный, он пробуждал в них материнский инстинкт. А возмужалый, стройный и крепкий мужчина почему-то стал пугать их и отталкивать. Он обрёл внешность рок-звезды. Он эффектно смотрелся с гитарой и с сигаретой в зубах. Характер затвердел. Взгляд обрёл уверенность. Голос охрип и подался в низы. Такой человек на сцене и со славой обрастает поклонницами, а нищий в переходе с чужой гитарой - неуместен и жутковат, словно призрак.
Виктор стал выглядеть так, как хотел выглядеть. Стал таким, каким хотел стать. И этим он ещё больше отдалился от ближних.
Когда в переходе выступает дедушка с гармошкой, или сопляк с гитаркой, или саксофонист-виртуоз с малиновой мордой - народу это понятно, близко. Но человек с внешностью матерой рок-звезды, увы, здесь не к месту. Навевает подозрительные мысли о бренности всего сущего. Картина неприличная. Это словно дорого и со вкусом одетый бизнесмен, внезапно застигнутый в балагане у вокзала, с беляшом в зубах. Хотя место ему в шикарном ресторане. Не очень хочется знать, какими судьбами он очутился здесь.
Если тонкошеего юношу принимали на "ура", то дядьку старались обходить. Оставалось петь друзьям и знакомым. И то, если уговаривали взять гитару в руки.
Стало душно. Он открыл глаза и оглядел свою ванную так, как будто увидел её в первый раз. Более всего впечатляла стена. Вода размыла краску, проступил бетон. Получилась потрясающая текстура. Особенно радовал почерневший, с раковинами, глянцевый, полированный бетон. Потемневший и загадочный, он напоминал полудрагоценный камень.
Ну да Бог с ним, пора было вылезать. Обтираясь твердым и шершавым, как тёрка, полотенцем, разглядывал свою размытую испариной физиономию в зеркале, которое напоминало иллюминатор или спасательный круг. Замысел дизайнера был утерян в результате адаптации под негибкие советские технологии производства. К концу перестройки это случилось со многими предметами быта. Они огрубели и утратили присущее им в прошлом изящество. Исчезали декоративные детали, дорогие материалы заменялись более дешевыми. Предметы, от спичечного коробка до автомобиля, упрощались и теряли конкретность, расплывались. И вскоре совсем исчезли.
И надо же, одна навязчивая мысль выместилась предыдущей, ещё более тяжкой. Снова увидел распоротую спортивную сумку, из которой выпирают и вываливаются сверкающие оболочки пластинок. Будто вспоротое брюхо лосося, туго, до отказа набитое драгоценной икрой. Но уже, увы, несвежей.
Сумка - это я. Диски - мои песни. Помойка - моё место.
Помнится, какое волнение вызывал каждый новый компакт. Как благоухала его полиграфическая вкладка. Как переливался сияющей радугой диск, как чисто звучал из стереосистемы. Сейчас остались только невидимые, не ощущаемые, виртуальные файлы. И только эстеты или консерваторы крутят пластинки. А некоторые даже винил. Ищут и приобретают дорогие какие-то, чуть ли не ламповые усилители. Проигрыватели с прямым приводом. Загромождают комнаты колонками, похожими на сейфы. Потом смакуют - ах, вот это ЗВУК! Ни с чем не сравнимый звук. Если вкладываешь столько усилий и денег в воспроизведение музыки, то сам процесс прослушивания уже не доставляет былого удовольствия.
Всё это загромождение аппаратурой свидетельствуют как раз о вырождении вкуса. Когда ты разучился воспринимать новое, то для получения былого удовольствия от старого приходится усиливать и усиливать качество звука. Изощренное извращение.
Виктор понял, что выздоравливает. К нему вернулось критичное течение мысли. Мысль больше не скачет, как заведенная, с одной темы на другую. Она течет и плавно впадает в новую тему.
Захотелось даже покурить. Но лучше выпить чаю. Спать все равно пока не хочется.
Из всех чаев он предпочитал самый простой, крепкий, черный. Купил как-то здоровенный пакет на оптовом рынке и пил его целую вечность. В простоте такого аскетического чаепития есть свое обаяние. Он даже приобрел бы (по случаю) настоящий подстаканник. Чтобы пить чай уже совсем как какой-нибудь давно вымерший вид человека, как какой-нибудь Ленин.
Сразу подумалось, что Ленин - это очень архаичный, дореволюционный вид человека. Ленин уничтожил старый порядок. А новый порядок уничтожил Ленина. Интересно, сам он это понял? Что это было? Самопожертвование, самоубийство или сумасбродство?
Вот этот чаёк его, тройка, зеленая лампа, бородка и грассирование - всему этому не было места в Советской России. Ленин поэтому и умер. Никто его не травил, он сам от себя сошел на нет. Подрубил основу своего существования.
Хотя, что мы о нём знаем, чтобы делать выводы. Знаем о нём всё и ничего. Виктор представил себе, какие небылицы рассказали бы о нём самом его друзья и знакомые, если бы он внезапно умер. Из чужих рассказов сформировалось бы чудище Франкенштейна. Решительно ничего с этим чудищем нельзя было бы поделать. Только на помойку выбросить. Не хотелось бы встретиться с таким вот своим образом, даже будь он идеализирован и романтизирован. Все равно отвратительно. Бедные великие мертвецы. Их нетленные образы вдохновляют нас, но к самим героям не имеют прямого отношения. Мы их сами себе сочинили на потеху.
В маршрутке висел плакат. На плакате - Виктор Цой. А из динамиков звучит: "Давай граненый без закуски, давай по-нашему, по-русски". Что у водителя в голове? Гремучая смесь. Дремучая смесь...
Чайник закипел. За окном пронесся предрассветный ветерок. Зашумела листва, пискнул воробей. Чай в такое время нужно пить уже с сахаром. Кажется, отпустило, или почти отпустило. Прилег, поставил чашку у изголовья. Предутренняя дремота нежно коснулась век. Легкое головокружение - предвестник сна - мягко пронеслось над головой и задело крылом...
Скоро начнут просыпаться притихшие было на время сна соседи. Заревут и задребезжат трубы. Заухают и зажурчат унитазы. Загудят голоса. Мужские - невнятные, похмельные. И женские - визгливые, беспокойные.
Никто не хочет просыпаться в этом мире. Спят мертвым сном в дурно пахнущей комнатке, без воздуха. Боятся сквозняков. Им дует. За ночь воздух превращается в купаж борщей и портянок.
Распахнутся окна. Запахнет вчерашней картошкой. Яичницей на сале. Растворимым кофе и сигаретами. После завтрака начнут грохотать железные двери. Послышатся шаги по общим коридорам. Взвоет лифт - прямостоящий гроб для самоубийц.
Бедность людей невольно сближает. Богатство вынужденно разобщает. Виктор шевелится в ячейке своей квартирки, как удав в дупле. Когда-то он был романтиком. Мечтал жить в центре, в старинном доме с бездонными потолками. Не сложилось. Зато есть хоть такая ячейка общественная. Близость с соседями тут почти двусмысленная. Слышно то, что слышать не хочется. Видно то, что не хотелось бы видеть. Это близость склада, хранилища живых людей. Сразу представил себе картину, как наподобие живых можно было бы складировать мертвых. Такой же высотный дом, только вместо квартир - усыпальницы. И в каждой - саркофаги. По коридорам пробираются посетители, ищут ячейки с родимым прахом. У некоторых в замочную скважину вставлена, может быть, гвоздичка или еловая веточка.
Почему до сих пор никто не додумался до такого кладбища? Построить небоскреб-некрополис во славу будущих поколений. Там будут разные классы. От простых полок для бедных до отдельных апартаментов для богатых. Пентхаузы, где покойный будет возлежать на подиуме, как мумия фараона в пирамиде. В окружении своих любимых предметов роскоши, кошек, собак и слуг. Почему бы нет?
А пока что складируют нас в старых многоквартирных домах. В луковом и сальном чаду, без надежды на улучшение копошимся мы. И нам уже даже ничего не обещают хорошего. Спасибо, что живой.
А хорошо же, ей-Богу, что я ещё в здесь, а не в там! А то где же мне ещё быть? За окном деревья - мои. В небе вороны - тоже мои. За тонкой прозрачной оболочкой я не мерзну зимой и летом солнце не сжигает меня. Есть газ, горячая вода и туалет! Господи, да за что же мне счастье такое!
В холодильнике масло, яйца, капуста квашеная. В морозильнике - ископаемая курица. В шкафу макароны, крупа, консервы. Выпивка недалеко, в железном ящике на углу. Там, в ящике, дядька с чужим себе лицом торгует счастьем. Он на темной стороне жизни. Зато на светлой стороне сияют холодильники с пивом. Полки уставлены винищами, водярами и коньячищами. Все есть для счастья, были бы только в кармане баблосы-лавандосы, как говорит сам продавец. Ну, на это у нас всегда хватит. На что другое, может быть, нет. А на бутылочку-другую отравы - завсегда пожалуйста.
А жратва моя на базаре. Там проторенные дорожки. Схема основательно проработана. Тут яички, там картошка, здесь - курица, дай ей Бог здоровья; а там у нас сыр и колбаса.
Какая порой светлая радость охватывает, что я совок до мозга костей. Существо максимальных амбиций и минимальных потребностей. Повелитель постного масла и хлебных котлет. Властелин вермишели по-флотски, килек в томате и ячневой крупы. Никакая атомная война меня не выдушит, никакой кризис не заставит меня разучиться радоваться холодной водочке да с бочковым огурчиком. Есть, есть ещё порох в пороховницах. По сусекам поскребем, по полатям пометём, да на наш век хватит.
За окошком градусник показывает +18. Весна ещё нежная, до летней жары далеко. Каждый день - подарок, каждая ночь - награда за прожитый день. Утро - как радость надежды. Вечер - как праздник души.
Как много остается с тобой, когда уже все прошло. Как много у тебя есть, когда тебе так мало надо.
2.
Хорошо выйти на улицу в такую погоду, когда нежная весна ещё не опалена грубым летом. Когда небо чуть пасмурное, чуть в дымке. Когда дождевые облака кружат, бродят где-то у самого горизонта, глубокие, глухо-синие, как старинная живопись. Когда солнце ещё только греет, но не припекает. Когда песок у обочин дорожек не превратился ещё в серую пыль. Когда он промыт дождем, и на нем следы воды, оттиски потоков. Когда песок упруг, трава молодая, небо влажное и краски свежи.
Не стал спать, вышел погулять. Очищающее и великое достижение, выйти рано утром после бессонной ночи. Попадаешь в промежуточное пространство. Удивительное чувство гармонии с миром. Ради таких бесконечных дней стоит жить.
Он шагал по чистым ещё улицам, любовался некошеной травой лужаек и газонов, клумбами и молодой листвой деревьев. Даже дома его района, похожие на старую мебель, набитую тряпьем, и те смотрелись уютно и гостеприимно, будто действительно были шкафами со старыми вещами.
Вот я и пережил эту ночь. Мне за это - в награду это солнце, это небо, эти сады и постройки. Эти пачки из-под сигарет "Мальборо", бутылки из-под пива "Черниговское". Эта лавочка под лишенным крыши навесом. Этот старый троллейбус. Человека должны окружать старые вещи. Без них он зазнаётся. Старьё - свидетельство того, что ты живой. И до тебя такие же, как ты, вечно ходили, любуясь и вздыхая, и после тебя они тоже будут ходить и вздыхать. И старые вещи будут передавать им твой привет. Они видели тебя, увидят и его, а он поймет. Должна быть преемственность...
Так дошел я до лесопарка. Страшный, размокший и вылинявший зимний мусор уже убрали с видных мест. И только в канавках да в зарослях на берегах озера, в примятом, прошлогоднем тростнике, красуются "хортицы", "фуршеты", "сандоры" и пластиковые одноразовые тарелки. Красиво мы живем, ярко. Помню, во времена детства мусор был совсем не такой изысканный. Какие-то черные тряпки, битое стекло, да ведро цинковое. Негусто.
В ветвях, не смотря ни на что, резвятся и поют птицы. Отыскал красивую корягу, полированную задами. Присел, уставился на водную гладь. Раньше любил рыбалку, теперь боюсь её. Вон, утки из серых камышей вынырнули, настоящие. Сорока пронеслась стремительно, как томагавк. Берег у края воды мокрый, раскисший, черный. Весь пророс изумрудными стрелками новой травы. Скоро зарастет весь, вода уйдет ниже, покроется радужной пленкой - лето. А сейчас все как в сказке. Ну, почти.
Сидеть на природе без дела быстро надоедает. Тут надо либо удочку, либо выпивку. Или гибкое тело и нежные губы рядом.
Хорошо, что на работу не надо. И завтра не надо. И послезавтра. Такая свобода опьяняет сама по себе. Перед затяжными выходными всегда наваливается хандра. Ну вот, ты и получил то, что хотел. Отдыхай. Так мечтал об этом, горбатясь на работе. А теперь пожалуйста, делай что хочешь. Что планировал? Уборку, ремонт. В хозяйственный магазин съездить, много чего надо купить. Навестить старых больных родственников. Сходить, в конце-концов, в музей. Всю жизнь вот собираюсь, да никак не соберусь. Самому уже в музей пора. В качестве экспоната.
Усмехаясь, по лесной дорожке выбрел к цивилизации. Озяб даже по пути. Земля дышит влагой, кроны деревьев уже сгустились над головой, солнце не пропускают. Ловят каждый лучик каждым листочком.
Впереди девятиэтажка, а первый, цокольный, занимает гастроном. Старомодный такой, просторный, с прилавками. Мужички праздные вокруг да около безошибочно указывают на наличие нужного отдела. Внутри пахнет сахаром, хлебом и чуть-чуть хлоркой. Как надо. О, а вот и пиво. Вынимаем мелочь, рассчитываемся. А где рыба? Разве это рыба! Настоящая рыба на базаре.
Бутылка приятно холодит ладонь. Углубился в парк, по ту сторону дороги. Там сухо, солнечно и масса свободных лавочек. Шарк-шарк по траве. Земля перед скамейкой вымощена пивными крышечками, как миниатюрным булыжником. Урна переполнена. Свисают "морские", торчит "оболонь"; "хлебный дар" бессильно валяется внизу. Остальное нет желания рассматривать. Посмотришь, сколько окурков - курить не захочется. Тем более, что сигареты оставил дома.
Всё-таки как мудро устроено мироздание. Крошечные бактерии мигом восстановят после нас всё былое великолепие - и могучие леса, и степи, и мамонтов, и огромных саблезубых кошек. Ну, займет это какие-то миллиарды лет. А потом опять появимся мы, совершенное племя. И умножимся, как звёзды небесные, и отравим все снова своими окурками. И так будет всегда. Из хаоса будет возрождаться жизнь, снова обращаться в хаос, и опять возрождаться.
Легко жить с такими мыслями. Спасибо соломоновой мудрости. Можно успокоиться на том, что всё - суета сует. Поэтому откроем пиво карманным ножичком на все случаи жизни и сделаем тот самый первый глоток, после которого хоть пить бросай - второго такого уже не будет. Язык приятно щиплет, легкий хмельной дымок обволакивает мозг. Пение птиц усилилось, листва зашумела мелодичней. Звук обрел объем и даже цвет.
Приятно прикрыть глаза и полулежать некоторое время, отдаваясь звукам. Вдалеке, в глубине яра, сквозь гущи деревьев и кустарников прошумел и утих поезд. По тихой улице на невысокой скорости проезжают автомобили.
Однако следующие глотки пива побуждают к действиям. В теле ощущается легкость, а в голове - нетрудовой энтузиазм, тяга к похождениям. Я поднялся со скамейки, потянулся и пошел по дорожке в сторону леса. На этой стороне деревья растут не так густо, открытые лужайки не препятствуют проникновению солнечных лучей. Здесь теплее и уютней, суше, чем внизу, у воды. Одуванчики цветут во всю силу, покрывают зелень травы сияющим, желтым кружевом. Даже остов холодильника и автомобильные покрышки смотрятся живописно на этом фоне. До чего красива и оптимистична весна и начало лета! Не хочется верить, что через месяц-другой лужайка будет выглядеть, как спина паршивой собаки. Тут и там будут торчать серо-бурые сухие стебли среди россыпей мусора, размолотого бензокосилкой. Картина эта настолько отвратительна, что к холодильнику и покрышке непременно кому-то захочется добавить пару мешков с цементом, разбитые оконные рамы и ещё бог знает что. Затем какой-нибудь юный пироман подожжет сухую траву. И к осени посреди пепелища будет возвышаться гора обугленного мусора.
Но следующей весной здесь снова будут цвести желтые одуванчики на зеленой траве.
Утешая себя этой перспективой, я углублялся все дальше в лес.
Трудно найти место, где бы не отметилось колесо автомобиля. Широкие и глубокие колеи - мать вашу, какую грязь развели. Пройти негде. На пикничок продираются не на своих двух, а с комфортом. Пижонский экстрим, джипом по лесопарку. А вот и место гулянья - мешки, бутылки, банки, пачки. Весь супермаркет наизнанку. Как сказал один дурак: "ничего, бабушка уберет". Не напасешься на вас бабушек.
Людей вроде как меньше стало, а следов от них все больше. Вездесущие они сделались, как насекомые. Какое счастье, что я тут могу в будние дни гулять. Как-то сунулись с ребятами на выходных. Сквозь шашлычный дым не видно леса. Отдыхающие чуть ли не локтями толкаются. Кто с машиной, кто без, но с музычкой все. Возьми ты, думаю, машину, отъедь подальше от города. Зачем же всем здесь и сразу?
Настроение испортилось, пиво кончилось. Виктор зашагал обратно к цивилизации. Время перевалило за полдень. Нужно было решать - вернуться домой и пообедать, или взять ещё пива и продолжить прогулку.
А вот ещё говорят - любовь. Почему-то все верят, что у каждого есть половинка, и она обязательно должна тебе встретиться. Сам, дурак, верил. Сколько копий сломал, душу изодрал в клочья. Сердце вверх-вниз, от таких перепадов высадилось на мель. Зачем нас этой сказкой заряжают? Кто сильней, тот учится жить без неё, без сказки. Кто слабей, возьмет что попало, утратив терпение, лягушку возьмет и верит изо всех сил, что взял принцессу и сказка сбылась.
Черт, что за настроение. Вон, линия электропередач уносится вдаль. Вдоль неба седого и голого. Далеко мне до вечности. Ночью страшнее, конечно, зато уютней. Хорошо среди ночи возвращаться домой. Словно выпущенный умелой рукой бумеранг, не поразивший цель. Вышвырнуть себя с силой после полудня, носиться весь день где-то, а потом устало, но целеустремленно нестись домой. В теплый запах мусоропровода, в духоту жареного лука, в полумрак обшарпанных стен. Устало попасть ключом в замочную скважину, провернуть его и оказаться внутри своей квартиры. Не спешить закрывать дверь. Есть какой-то особый уют ночью. Весь мир - твой дом. Нет людей потому что. Можно держать настежь дверь в полутемный тоннель, пусть сквознячок прогонит соседский кухонный чад. Потом захлопнуть дверь с глубоким удовлетворением.
Выйти на балкон, присесть на голый стул и закурить, взирая на огни. Время останавливается и ты действительно живешь своей жизнью, один во вселенной, как звезда.
Во время одного из таких вечеров понял вдруг, что время давно кончилось. Вышло время, истекло. Лет десять назад, после тридцати пяти, когда ничего больше не менялось. И уже не изменится никогда. На некоторых людей не распространяются общие законы. Дальше могут лететь, бежать годы, а им оставлен этот запасной путь. Рельсы, едва видные сквозь лопух и чистотел. И ржавая тележка с ручным приводом. Вот она, твоя дорога. Хочешь едь, хочешь стой.
Даже помню, когда оказался на этой дороге. Это была Таня, такая простая, что рано или поздно благо обернулось бедой. Она уехала с тем парнем. Я ещё её провожал на вокзал. Смотрела с тоской. Господи, зачем смотреть, зачем тоска, когда билет в кармане, когда рядом теплая и сильная рука? Ты хотела и меня с собой взять, что-ли? Положить рядом, как старую любимую игрушку? Будете ****ься, ты будешь содрогаться и сопеть, и смотреть с тоской в сторону, в плюшевые глаза. Наверное, это какой-то особый бабий кайф.
Возвращался тогда пешком. В маркете на площади у вокзала бродил как сомнамбула, смотрел на ряды бутылок, как на патроны перед расстрелом. Что же на самом деле произошло? Что для неё серьезно, я или он? Я вообще и он в частности? Каким патроном застрелиться? Подорвать себя бутылкой водки или истерзать бутылками пива? Девушка ушла, а вот бутылка никуда не уйдет. Вот она. В меру тяжелая, в меру холодная, сейчас же залить огонь в груди, сразу после кассы. О, как мучительна эта продовольственная очередь, как медлительны эти странные люди. Летит на тарелочку старая бумажечка, сдача, чек - вон отсюда, под мелкий летний дождь.
Вот он, спасительный кирпич двора, ржавая жесть подвала, скамейка вся в толстых лужах. С хрустом вскрывается крышка, и летят горячие и острые глотки, колючие, как морские ежи. И такие же неестественно сладкие.
Морской звездой распустилась водка в груди. Мягко обняла пятерней шершавых щупалец сердце. И, наконец, оно затихло, успокоилось, уняло свой неудержимый разгон. Хорошо было с тобой, да плохо без тебя. Так же без тебя. Как же без тебя? Так же, как с тобой. Только без тебя. С тобой было легко. Слишком легко. Не вынести такую легкость. Не вынести.
В этот вечер я очень сильно напился. Осилил половину водки в том уютном дворе. Куртка намокла, жесткое сукно превратилось в холодную броню. Залез в раскачивающийся троллейбус, и под яркими лампами поплыл по струящимся улицам в гости. По дороге к бутылке не притронулся. Хотелось немного прояснить мозги. В этом деле нужен тонкий подход. Напиваться тоже нужно уметь.
Высадился на знакомой улице. Дождь усилился. Потоки воды вздувались пузырями. Снаружи оказалось совсем не так темно, как казалось из окна троллейбуса. Сумерки ещё не превратились в ночь. Кеды сразу же промочил. Подсохшая куртка снова набухла тяжелыми каплями. Преодолевая сопротивление воздуха и воды, я добрался до пахнущего пылью, сухого, знакомого подъезда. Какой же мир тут внутри, под лампой дневного света, паутиной и голубой масляной краской перепачканный мир.
Друг открыл. Это беспроигрышный номер, это счастливый абонементный билет. Бутылку быстро добили. Говорили взахлеб, как будто не виделись три года, хотя на самом деле расстались три дня назад. Музыку слушали. Потом пели на балконе пятого этажа под гитару, на весь каменный двор. И никто не возмущался, странно. В такие ночи никто и никогда не смеет помешать, это я уже давно знаю.
Потом пошли за пивом. Дождь кончился, взошла умытая и добрая луна. Шагали по теплым лужам, словно десант армии победителей, отважный авангард новой зари. Даже гитары с собой взяли, словно автоматы.
По паре выпили сразу у ларька. Потом ещё по одной взяли и сыграли, сидя на парапете ограды. Ночные гуляющие не мешали, приятно приветствовали, хлопали на ходу, не задерживаясь. Будто чувствовали момент.
Пришли домой с мокрыми задницами. Пришлось сушить штаны на электрокамине. Дальше пили пиво. До шума в голове. Потом захотелось все рассказать. Крепился, как мог. И вот вошел в круговерть, удобно в кресле развалясь. Чтобы не спать. Только не спать. Начал говорить. Про глаза эти вокзальные. Про разрыв жопы надвое. Почему они никогда не знают, чего хотят, кого хотят? Всегда делают неправильный выбор. Я уверен, что неправильный. Назло себе самой. Иначе зачем в глазах тоска, полуоборот этот, постоянно оглядывается, а он тащит её за руку. Уверенный, грубый. Эгоист. Замучит потом, затиранит. Будут слезы и жалобы. Да пропади ты пропадом, Таня. Я не буду твои слезы вытирать. Пусть он вытирает, этот непробиваемый киборг. Самоуверенный, обаятельный, наглый. И ничего за душой. Вместо сердца - засушенный кактус. Взял за руку и забрал. Вот так просто.
Был счастлив всего три дня. Были счастливы вместе. И вдруг! Я, говорит, уезжаю. Приходи провожать, я очень хочу тебя видеть. Прибежал с работы, отпросился. А она не сама уезжает. Её увозят, оказывается. Она смотрит с тоской. Как будто угоняют в рабство германское. Ну зачем приглашала проводить, зачем?
Пришел на похороны. Как оказалось, на свои.
Но день ещё в разгаре, и нужно что-то решать. Виктор подержал в руке пустую бутылку из-под пива, ощущая весомую, чуть прохладную тяжесть литого стекла. Нежно изучил свежую этикетку, понюхал горлышко напоследок и опустил её в бетонную урну.
Нет сил подняться. Задрал голову в небо, лицом в солнце. Веки залило оранжево-черным огнем. Тотчас же схлопотал солнечную оплеуху. Лучи раскалили невидимые слезы. Дьявол, я плакал. И это с половины литра самого жидкого алкоголя на Земле? Ничего, Солнце высушит слезы. Ему не привыкать. Оно и не такое высушивает. То самое время, когда нужно что-то делать. Или есть, или пить, или спать, или...
Преодолевая полуденную истому, Витя выпрямился и встал со скамейки. Сунул руку в карман - там, аккуратно сложенные корешками вверх, покоились плотные купюры. Ровно столько, сколько нужно настоящему индейцу, которому, как известно, не надо ничего.
3.
Я прекрасно понимаю, что второй фугас швырнет меня на другую орбиту. Совсем не пошлой покажется мысль о том, чтобы отправиться на Ландшафтную аллею. В диком, полоумном окружении убить ещё один день. Вариантов множество, лишь бы не возвращаться домой. Наблюдать сквозь густую листву последний на сегодня закат, ослепляющий блин того самого Солнца, которое несколько часов назад дланью горячей смахнуло со скулы непроизвольную слезу. Сейчас оно бессильно и неудержимо сползает вниз, в сырые развалины на дне урочища.
Они, тусовщики, остались там, на Ландшафтной аллее. Нежный закат ласкает позеленевшую бронзу их лиц. Нет ничего дороже, чем вечная молодость. В том смысле, что за неё приходится платить самую большую на свете цену. Нужно отдать всё. Всё то, что делает тебя полноценным членом общества. Видеть этих струльбругов лишний раз не хочется. Можно только изредка, сильно пьяным; или если уже вообще никуда больше не хочется идти.
А сегодня никуда больше не хочется. В животе урчит. Я же ничего ещё не ел. Ночь насытила меня бессонницей. У времени нельзя попросить взаймы. Можно только самовольно взять, но оно, очнувшись, тут же заберет обратно. С процентами.
С этой мыслью Виктор обнаружил себя на остановке троллейбуса. В таком состоянии нужно ехать домой. Вот если бы побрел в магазин, взял бы ещё пива, а там вперед, за цыганской мечтой. Но хочется есть. Усталость и чувство голода сами ведут домой.
Отчаянно зевая и едва удерживаясь, чтобы не уснуть, Виктор доехал до своей остановки. Небо утратило прозрачность, воздух наполнился тревогой и вместе с ней тем особенным городским покоем и уютом, который сродни электромагнитному импульсу в момент атомного взрыва. В душе боролись за первенство два похабных ангела-хранителя: Зануда и Мудак. Зануда торжествовал по поводу возвращения домой, ничтожно малого количества алкоголя и благоразумного решения не продолжать праздник. Мудак же неистовствовал за то, что с одной-единственной бутылочки пива хозяин расквасился и не дал себе толчка провести вечер весело и ярко. Но праздник нельзя длить бесконечно. Когда-то он заканчивается. И тут уж что ни делай - никакими ухищрениями его не продолжишь.
Дневная усталость после бессонной ночи тоже имеет свои достоинства. Это кошачье блаженство освобождает от бессмысленных переживаний. Вот и дом родной, навек любимый. Где найдешь ещё такой? Моя внешняя оболочка. Мой дом - это моя душа навыворот. И хорошо бы спрятать на антресоли зимние ботинки и куртку с меховым воротником. При всех превратностях климата надобность в них летом все-таки ничтожно мала, мала настолько, насколько мала вероятность второго пришествия.
Окинув хозяйским взором свой гардероб, Виктор миновал прихожую и неожиданно очутился на кухне. Вот те на. Убирать не хочу, значит, придется готовить. Из вечной мерзлоты морозильника извлекается фрагмент курицы. Фрагмент настолько значительный, что легендарный ученый Жорж Кювье, не будь он знаком с семейством куриных, с легкостью воссоздал бы курицы этой первоначальный облик. Палеонтолого-анатом наш, Виктор, обмыл под краном эту четверть с частью спины и не без удовлетворения опустил в кастрюлю с водой. Дальше голубой огонек сделает свое нехитрое дело.
В доме приятно тихо. Все приличные люди на работе. Неприличные слоняются в окрестностях рынка. Пенсионеры отдыхают после обеда. А я жду, когда созреет непритязательная пища для невзыскательных богов. Питательный куриный бульон.
Таня была последней каплей. Но не причиной, увы, а лишь следствием попустительства всему сущему. Свободный должен быть свободным во всем. В том числе - давать свободу ближнему. Вот что главное - последовательность. Виктор большим пальцем ноги подтолкнул гантель. Она неохотно, однако уверенно и гулко постукивая, прокатилась по паркету и уперлась в мягкую основу кресла. Лучше бы ****ула об батарею. Но ведь неисповедимы пути Господни.
Один дурак советовал завести домашнее животное. Кошку или собачку. Говнюк. Интересно мне или не интересно - каким он меня видит? В качестве чего я в глазах его предстаю? На самом деле совершенно неинтересно. Такие как он ничего не видят и ничего не представляют себе. Словно блоха или вошь, они выполняют функцию высасывания крови и воспроизводства себе подобных. Для этого природа снабдила их особенным сознанием. Оно подобно крючкам на лапках вши, чтобы удержаться в волосах; подобно твердому плоскому телу блохи, её быстрым и сильным задним ногам - чтобы прыгать на рекордное расстояние и быть неуловимой, а следовательно - ненаказуемой. Воткнул, всосал - скок! И ты уже вне досягаемости.
Так и этот Игорь. Ляпнул он досадную глупость - ну что ты ему за это сделаешь? А ведь как хочется (и нужно!) под ноготь загнать...
Что стоят твои рассуждения о мироздании, когда ты свою жизнь не устроил и не можешь устроить - так говорит блоха. Такие она сделала тогда выводы. А вот я, говорит, все сделал сам. Я богат, а значит, я умен. А вот твоя неудовлетворенность миром происходит от неудовлетворенности собой. Глубоко копнул, нечего сказать. Можно сказать, поколебал в самых основах. Как жить теперь, сам не знаю. Наверное, следует уступить место таким как он - успешным (хотя он отрицает слово "успех"), благополучным, умным социал-дарвинистам. Бедный великий Дарвин, втянули тебя ещё в одну авантюру, ещё одно понятие создали с именем твоим. Суть уже не в Дарвине, а в догме, основанной на политическом толковании его теории. Выживает сильнейший и наиболее приспособленный. Игорь (который блоха, социал-дарвинист и говнюк) хочет верить, что принадлежит к сильнейшим и к наиболее приспособленным. В особенности, если об этом свидетельствуют объективные успехи.
Из кухни раздалось шипение. Виктор сорвался с дивана, матерясь - бульон вскипел и вырвался из кастрюли. Едва не залил собою газ. Он ловко и умело ликвидировал последствия аварии. Затем принялся чистить картошку, морковку и лук. Все это следовало погрузить в кипящий бульон уже после того, как оттуда будет извлечено готовое мясо.
4.
В предвкушении обеда душа вернулась на место. Воцарился наиприятнейший в жизни покой, недоступный воинствующему социал-дарвинисту. Виктор взял гитару забрался с ногами на диван, и заиграл самозабвенно то, что играть легко и приятно. Мелодию из прошлого. Из тех времен, когда музыка и время были связаны неразрывно. Когда они являлись единым пространством. И мы его покоряли и покоряли, как бескрайнюю вселенную. Впрочем, вскоре оказалось, что вселенная не бескрайняя. Из открытых планет и земель были облюбованы самые подходящие. Потом - обследованы и исхожены. Они стали тесными и уютными со своим населением, флорой и фауной. Но они оказались крошечными и уязвимыми. Это было сочетание из двух-трех человек на определенном отрезке времени, в определенном состоянии души, в определенном месте. Когда всё это совпадало в едином порыве - было захватывающе здорово. Но стоило нарушиться хоть одному из этих факторов, как тут же переставали иметь значение все остальные. Кто-то из участников компании уходил, или ссорился с кем-то другим. Или приводили кого-то чужого, который брал на себя слишком много и грубо вмешивался в зыбкую экосистему этой крошечной планеты. Потом оставались какие-то осколки. Или место, но люди уже не те. Или часть людей та, но место другое. Компания распалась, ты уходил; как дед Мазай или как Ной, вывозил пару тварей на свой вкус и цвет, и пытался их культивировать на других землях. Когда получалось, когда не очень.
Новые вселенные не были уже откровениями. Были они даже не новыми, а очередными. В тех или иных комбинациях там присутствовало всё то же самое. А главное, музыка - музыка осталась навсегда там, где её оставлял Виктор. И никогда не удавалось её "перетащить" с собой в лодке Мазая или в ковчеге Ноя на новые земли. Музыка уже звучала иначе и означала другое. А если она продолжала озвучивать былые миры, то легче от этого не становилось. Тягучая ностальгия горячим свинцом обжигала душу. В особенности, если несла с собой воспоминания личные, нежные. Из тех самых милых открытий, очарований и неизбежных разочарований.
Виктор отложил гитару и поспешил на кухню. По всем расчетам, суп уже должен был быть готов. Через три минуты он уже хлебал его, обжигаясь и удивляясь, что сейчас вот-вот насытится и полностью утратит интерес к этому чуду - собственноручно приготовленному супу.
Летний день вошел в самую свою приятную фазу. Солнце светит мягче, чем в полдень, но света дает ещё много и давать будет ещё очень долго, до самой ночи. Окна Виктора выходили на юго-юго восток. Восток был скрыт густой листвой и углом соседнего дома. Правда, некий жлоб с первого этажа, покуривая на низеньком своем балконе в белой майке, высказал мысль, что деревья все надо срубить кибениматери, потому что у него в квартире темно и днем и ночью. Чем ему мешали деревья ночью, непонятно. Может, он имел обыкновение выть на луну, как какие-нибудь его очень давние предки? Когда они ещё даже не были приматами, а спасались на ветках от динозавров. И смотрели большими и пустыми, как плошки, глазами, и выискивали в лунном свете козявок, ловили их когтистыми пальцами и жадно, с хрустом, сжирали.
Жлоб не вырубил деревья только потому, что хату снимал и не имел права на самоуправство по двору. А может, просто денег на это нужно много. Намного больше, чем жлоб готов был сэкономить на искусственном свете. Жлобам вообще очень мешает все живое, непокорное, стихийное. Жлоб любит "порядок". При этом, дай жлобу волю - порядка больше не станет. Он вроде как стремится к упорядоченности, но никогда её не добивается. Для меня это всегда оставалось загадкой. Почему жлоб так любит голое, мертвое, пустое? Он всегда стремится расширить жилплощадь, чтобы тут же загромоздить её хламом. На улицах города жлобы-градоначальники сражаются с дикой порослью, вырубают самовольно разрастающиеся кусты и деревья. Только ради того, чтобы на освободившихся пространствах начал скапливаться мусор. Коробки, окурки, бутылки, банки. Обломки автомобилей. Наверное, так сердцу милей. Когда вокруг все мертво. Постройки жлобов сохраняют какую-то чудесную недовершенность в своём облике. Как будто строители ушли на перерыв и ещё вернутся, доделают. Но нет, не возвращаются они. Год не возвращаются, два. Новостройка уже ветшать начинает, краска облезает, плитки осыпаются. Но при этом все равно удивительно не вписывается в пейзаж, топорщится, как будто ей финального штриха не хватает до полной завершенности образа.
Деградация, распад личности, запустение вызывают, конечно, самые горькие чувства. Но прогресс в таком ужасном виде угнетает, загоняет в угол, лишает воздуха. Когда гибнет семья, разрушается жизнь, люди спиваются или погрязают в нервных и психических расстройствах, когда людей настигает немощь или (и) слабоумие - это очень страшно. Но не менее страшно обесчеловечивание, вызванное неудержимым и бессмысленным благоустройством.
А ещё Игорь рассказывал, побряцывая браслетами и кольцами, как он насрал в кровать в гостинице, в Праге. "Ты понимаешь, ****ь, просыпаюсь я, *****, с бодунища, со страшного. Просыпаюсь оттого, что натурально хочу срать, *****, уже катях наполовину вылез и в жар прямо бросает. И не могу встать, нету ни малейшего желания. И тут вдруг понимаю, что за всё заплачено! Олл инклюзив! И я могу спокойно срать в постель, всё уберут, как миленькие, *****!". "И ты насрал?". "Конечно же насрал! И дальше заснул. Или я не старый панк?".
Зря он тогда панком себя назвал, да ещё и старым. Руки зачесались объяснить разницу между зажравшимся хамом и старым панком. Но они сидели у Игоря дома и пили игорев виски, вискарик, как он сам говорит. Сидели бы у Вити - разница была бы не в пользу Игоря. В тот момент Игорь что-то почувствовал, но виду не подал. Продолжал ржать, наслаждаться произведенным эффектом. Когда ты богатый, ты можешь многое себе позволить. В том числе и панком побыть, в своём понимании панком. Не Эдуардом Лимоновым и не Егором Летовым, конечно же.
Ещё Игорь очень любит растолковывать преимущества богатства перед бедностью. Тут есть какой-то подвох. Или он не по-настоящему богатый, или он дурак. Игорь дурак, конечно, но дурак не из-за недостатка интеллекта, а просто придурок. Придуривающийся шутом, клоуном. Может, деньги и не его. Был у него такой Рустам, считался чуть ли не олигархом. Громадный рост, пузо, борода со стальной проседью. Манеры, опять же. И все бюджетники вставали, когда в пивную он входил. Все думали, Рустам большой босс, мафиозо, гигант мысли. А сгинул он, как надутый презерватив - взвился с ликующим писком, отскочил от потолка и увял на полу. Выяснилось, что шикарно жил он и купался в роскоши за счет Фимы, своего партнера по бизнесу, скромного еврея-программиста. Ни черта не делал, только баснословные деньги получал, доля у него была большая. Но, видимо, от безделья оскудел умом, начал запускать руки в общак. Очень долго грабил собственную фирму, пока Фима случайно не заглянул в бумаги. Говорят, он чуть не рехнулся, этот бедный Фима. Он десять лет согревал змею на груди. Рустам вылетел из всех концессий, с треском, с визгом и со скандалами. Чтобы не отдавать Фиме наворованное, придумал, что он, дескать, игрок, проиграл все деньги в азартные игры. Больной человек, одним словом, что с него возьмешь. Даже справку себе состряпал с диагнозом соответствующим. Но это потом. А вначале Рустам, лишенный внезапно статуса и средств к существованию, предпринял отчаянную попытку отобрать бизнес у Фимы. И ему это даже почти удалось, однако один только Фима знал, как работает система, он сам строил её и лишь только он один знал все тонкости. Рустам, захватив офис и оборудование, ничего с ним поделать не сумел. Но благодаря тому, что бизнес встал, он ещё и оказался под ударом клиентов, с которыми существовали действующие соглашения. Рустам упал в грязь дважды. Один раз от жадности и недомыслия. Второй раз - от наглости и легкомыслия. Даже кавказская братия, к которой он побежал за помощью, выслушала его с брезгливостью, но помогать не стала.
Так сдулся очередной пузырь. Рустам был богат, был великолепен. Он прекрасно одевался, ходил с вышколенной охраной. Он был похож на арабского шейха во время визита в Европу. Никому бы и в голову не пришло, что перед ним ничтожный рантье, вор-крыса, не постеснявшийся красть у себя же, у своей фирмы. Свинья под дубом из басни. Если бы не скандальное разоблачение, падение и уничтожение не открыло всего его позора, никто бы не догадался, кто он на самом деле. Рустам исчез из поля зрения. Виктор не знал, что с ним теперь. Игоря спрашивать не хотелось. Это был его знакомый. Очевидно, Рустам перестал для него существовать. Как только выбыл из клуба миллионеров.
5.
В близости нет ничего важнее прикосновений. Секс дает нам право на близость. Близость дает право на прикосновение. Великое счастье, если партнер тебе не противен. Если не нужно подавлять в себе гадливость. Быть отвратительным можно как угодно. Сразу по нескольким статьям. Если она нравится большинству мужчин, ещё не значит, что она будет нравиться именно тебе. Конечно, если она объективно привлекательна, то тебе легче подавить в себе внутренний протест. Барьер. Если же нет, то тут поможет только алкоголь. Накидался заранее, перед свиданием, пусть принимает как должное. Мы оба хотим одного - прикосновений. Глупо желать сверх этого чего-то ещё.
Накатила туманная меланхолия. Виктор натянул штаны и грохнул замком. Не звонить, не звонить, никому не звонить. Просто взять три литра пива. Если пить его не часто, не каждый день хотя бы, то можно ещё протянуть. Тяжелый алкоголь уже наносит колоссальный урон. Утром, а то и уже к ночи наступает расплата за кайф. В суставы вонзаются иглы. Глотку разъедает изжога. Кишечник взрывается изнутри, как будто в него натолкали карбида. Слабость в теле такая, что ноги весят пять пудов, голова - десять. Передвигать такое тело нет никакой возможности. Убитый роторный двигатель инженера Ванкеля, сердце моё - только заходится на высоких оборотах. Головокружение. Паника. Болит и ноет всё, что есть в теле. "Вот что мне дал рок-н-ролл ваш ****ый", вспоминается сразу Лаэртский. Хотя рок-н-ролл тут ни причем. Наоборот. Как раз именно он скрасил хронику самоуничтожения. Придал ей смысл и значение. Без него всё катилось бы как у всех. Спаси его Господи, мой рок-н-ролл.
То ли дело пиво. Оно ещё дает жить. Если не пить каждый день по три литра. Если пить, то сначала от него начинает болеть рот, как будто обожженный кипятком. А потом все остальное. Видимо, похмелье имеет свойство накапливаться, как радиация. Утренние пол- литра не в счет. Их уже обезвредил золотистый куриный бульон.
Главное, никакой компании. Пошел. Взял. Вернулся. Включил музыку. Выпил. Уснул.
От интернета Виктор отказался давно. Давно и постепенно. Интернет сам умер. Отсох, как перерезанная пуповина. Виктор стал автономным. Все равно от новостей не уйти, не скрыться, не спастись. В этом информационном обществе каждый член становится разносчиком медийной заразы. В особенности это касается политики и экономики. Каждый мнит себя экспертом. Каждый знает, как надо. У каждого есть МНЕНИЕ. Всем дали право иметь мнение. Пусть бы своё имели. А то каждый норовит поиметь чужое мнение... По самое "не могу".
Друг... Да что друг, знакомый, такой, что лучше бы был незнакомый... пересказывал как-то содержание ток-шоу. Виктор встал и ушел. Молча. И больше знакомому не звонил. И не брал трубку. А тот, видимо, так и остался сидеть с открытым ртом, откуда продолжали вываливаться уже обеззвученные катяхи новостей. Виктор не обернулся. Услышал только вдогонку: "Ты куда?". Уже после того, как дверью хлопнул.
Сколько можно терпеть. Раньше сидел, выслушивал. Подавлял раздражение. Высказывал своё МНЕНИЕ. Обычно критическое. Потом понял, что МНЕНИЕ, даже (или в особенности) критическое - ещё хуже молчания. А лучше вообще не терять времени на людей, зараженных вирусом спама. Даже если во всём остальном он свой парень. Без обид. Просто времени на него уже не осталось. Нет времени.
С тех пор он вставал и уходил, вставал и уходил. И уже почти совсем ушел. Хотя злые, но великодушные люди нравятся всем, он от природы таким не был. А поддерживать имидж кого-то, кто не ты и кто тобой не является, не имеет ровным счетом никакого смысла. "Ты кого представляешь?" - претензия из времен уличных боёв крайне ясно обозначила позицию.
Раздражение накапливалось. Сейчас бы следовало взять пива в железном ящике напротив подъезда и быстро - шасть домой. Но там дорого. Самое дешевое и невкусное в два раза дороже, чем приличное в супермаркете. Всё-же имело смысл пересечь двор, пройти два квартала, рынок, затем перейти улицу и там уже отовариться...
За это время чего только не увидишь и о чем только не подумаешь. Например, автомобили. С каждым годом они всё более походят на детские игрушки. В них всё больше затейливых изгибов, замысловатых деталей и лампочек, мерцающих гирляндами. Внутри все обстоит ещё хуже. Младенец-автовладелец должен чувствовать себя командиром космического корабля.
"Есть такая теория, согласно которой развитие человека обусловлено недоразвитостью обезьяны," - объяснял ему как-то один тип. - "Большая голова, голое тело, долгое развитие и любознательность - признаки инфантильности, задержки в развитии. Мы напоминаем не обезьяну, а обезьяньего детеныша. Наши дети рождаются недоразвитыми, чтобы огромная голова могла пройти сквозь родовое отверстие. Отверстие не может стать больше, иначе женщина не сможет нормально ходить. Бывает, что личинки не развиваются во взрослую особь. Мы остались детьми, любознательными и постоянно развивающимися. Ведь только ребенок, детеныш учится и играет. Взрослые звери зачастую угрюмы и к обучению мало пригодны."
Виктор сделал заключение, что не любознательность и постоянное развитие характеризует основную массу человечества. А скорее инфантильность, желание играть и вообще жить понарошку. Это очевидно. Особенно в последние десятилетия люди всё больше напоминают младенцев, и среда их обитания становится все более похожей на детскую комнату из рекламы игрушек. Дома, машины, приборы все больше напоминают игрушки. Все больше в них развлекательных функций и все меньше полезных. Цвета режущие, они не сочетаются между собой и не вписываются в природу. Все хотят развлекаться, отдыхать и ещё раз - развлекаться.
Я тоже хочу развлекаться и отдыхать, я ничем не хуже. Но я не хочу делать это во что бы то ни стало и любой ценой. И уж точно не за чужой счет. Да и развлечения у меня бесхитростные. Мало кто моим развлечениям позавидует в здравом уме.
Вот они, родимые. Развлечения мои. Две по два литра. Наливные, упругие, тугие. Берешь их с нижней полки (потому что самые дешевые) и спешишь на кассу, рассчитаться поскорей. Не растерять в этом раю себя и свое настроение. Вот тебе и программа на вечер. А то и на всю ночь. Рок-н-ролл, пиво и окно.
И сердца холод согреет солод.
6. Он давно отказался от агрессивных друзей, от подруг со странностями, от высадившихся на мель - спившихся, семейных и просто зацикленных. Жизнь слишком быстро летит, чтобы задерживаться на этих полустанках. Вокруг него разрастался ров. Непонимание было и раньше причиной разногласий. Но теперь непонимание уже не играло никакой роли. Все давно через непонимание переступили. Тянулись друг к другу, пренебрегая условностями. Тянулись, как лишенные разума крылатые насекомые на свет. Рвались в объятья, оскорбляясь и оскорбляя друг друга панибратством, разрушая приличия. Уже не надо было кутать в философские модели свой страх одиночества. От них, от философий, остались только выщипанные перья, облезлые воротники, да лысые веера, лишь по привычке прикрывающие зияющий холод одиночества. Человек превращался в задницу, обтянутую гусиной кожей. В пупырышках от холода и ужаса. От бестолковости и крушения надежд. От разочарований. От того, что достижения и успехи - всего лишь символы. Орденские колодки на увядшем кителе ветерана забытой войны. Они ровным счетом ничего не могут противопоставить старению, смерти, деградации. Потере ориентиров. Безволию всё прекратить. В борьбе с тараканами и бюрократами они бесполезны. Никакой отрады от былых успехов, если эти успехи были сделаны для статуса, для положения в обществе, а не для себя. Только то, что твое, только то, что лично тобою для тебя, только эта валюта переходит из сна в бодрствование. Из жизни в смерть. Только то, что никому, кроме тебя, не нужно и не понятно. Только то, что делается не за деньги и не за славу. Только то остаётся с тобой, что идёт от естественной твоей потребности - остаться собой. Ни дети, ни дом и ни дерево не дадут покоя. Их можно отнять. Отними - и ты получишь ноль, задыхающийся от своей пустоты.
7. В чём люди на удивление последовательны - так это в своей самонадеянной глупости. Веками учат мудрые бескорыстию. И все же каждый пышущий оптимизмом дурак радостно орет: "не учите меня жить, помогите мне материально!". Слова, не приносящие материальных благ - всего лишь слова. Если ты такой умный, почему ты такой бедный? Не рассуждай о том, как лучше обустроить мир, если не умеешь обустроить собственную жизнь. Мысль дурака как болванка крепка. Говорят ученые, обезьяна воспринимает только то, что видит в данный момент. Если она предмета не видит, его в данный момент для неё не существует. Обезьяна может додуматься сбить банан палкой. Но для этого и палка, и банан должны одновременно оказаться в поле её зрения. Житейская мудрость дурака является иллюстрацией мышления обезьяны. Хороши только те установки, которые приносят осязаемую пользу. Житейская мудрость успешно утверждает себя поверх истинной мудрости.
Житейская хитрожопая мудрость управляет человеком. В своём крайнем, уродливом проявлении она не позволяет сделать выводов и научиться на ошибках. Она подобна желанию перепланировать жилплощадь даже путем сноса несущих стен. Разум спит, чудовища рождаются. Путем разрушения своего дома создаем иллюзию улучшения своего быта.
Холодные и остывшие люди Виктору не были интересны ни с какой стороны. И только Игорь ещё бесцеремонно перешагивал через ров, каждый раз будоража и раздражая. Но деваться от него было некуда. Игорь давал работу, левой рукой организовывал концерты. Он был гнусен и невыносим, но он был в теме и он (из мазохизма?) возился с Виктором и ему подобными. Наверное, ему доставляло (теперь уже садистское) наслаждение, наставлять и поучать музыкантов, и без того обиженных богом, раз уж не могут без Игоря обойтись. Пред ликом хитрожопой житейской мудрости все говны. Вот вы меня считаете все говном, а я вас с руки кормлю. Не прост он был, Игорь. Как сказал бывалый друг Виктора: Игорь охуевает в своём зло****ии.
Игорь достаточно умен, чтобы осознавать свое положение в мире. Положение упыря. Положение короля неудачников. Играет крутого импресарио и продюсера в среде отверженных - уличных музыкантов, полоумных бардов, анархистов, наркоманов и алкоголиков. А так же виртуозов, изгнанных из более или менее приличных команд за пьянство и дебош. Ведь это вроде как благотворительность. А может быть, Игорь всё понимает ещё лучше, поэтому и занимается этой деятельностью? Может, он искупает собственную слабость? Он не может быть таким, как они, забить на всё и гореть огнём. Он слишком любит сладкую жизнь. Жизнь сутенёра от музыки. И трус, как все - не способен признать поражения. Сатанеет в самонадеянной глупости. Но в своих глазах выглядит крутым меценатом. Когда появляется среди своей паствы - суров лицом, благородно рассеян, в меру, по делу, суетлив. Не подкопаешься.
Вообще, опыт и способность к анализу играет с человеком злую шутку. Со временем за всем начинаешь видеть подвох и неприглядную сторону. То, что восхищает других, но по непонятной (вначале) причине раздражает тебя, под твоим рентгеновским взглядом быстро обретает суть. И это неприятно. Во всём, оказывается, проглядывает корысть. Тотальная, неосязаемая и не обязательно материальная коррупция.
Ну, Бог с ним, с Игорем. Много рассуждая на тему своего покровителя, Витя ловил себя на гаденьком ощущении. Он казался себе мелким служащим, который не упускает случая окунуть своего шефа в говнецо (фигурально, конечно), чтобы опустить на свой, ничтожный уровень и этим самоутвердиться в своих глазах. Так кто из нас пораженец?
А вот эти мужички возле базара, чем живут они? Каждое утро собираются. Впереди вышагивает командор, альфа-самец этой группы приматов. В одной руке у него бутылка водочки (стаканчики нахлобучены на горлышко), в другой руке у него барсетка. Что у него там, в барсетке? Если бы не водка с утра, не серо-буро-малиновое лицо, то он вполне сошел бы за мелкого начальника. Если распить с утра бутылку водки с хануриками, куда можно пойти потом? На работу что-ли?
А может, у дяди есть семья. Ему лет пятьдесят, он ходит в рубашке и джинсах. На вид неопрятных, но кто его знает, я их не нюхал. Возможно, у него есть жена и он бухает за её деньги. Дети (если были) выросли, сами себя обеспечивают. И вот дядя пьёт за счет жены. А может, у него кто-то умер - дети или жена, и он только начал спиваться? Может, жена его бросила. У него короткая шея, круглое лицо и круглый живот. Крепкие руки. Типичный семьянин. Что-то превратило его в руину. Что-то разгромило типичного члена общества. Он лидер среди алкашей - бутылка в его руках. Он идет впереди. Он выбирает место распития. Несёт свой крест. Проявляет, так сказать, инициативу. Те два? Телепаются за ним, безвольно свесив таранки рук. Плечи сутулые, головы нечёсаные. Всё на них висит, какие-то тряпки половые, а не одежда. Чучела. Это просто бухарики, архетипические. Такие уже в детском садике выглядят забулдыгами, хотя до первого глотка спиртного им ещё далеко. Всегда в синяках, ссадинах, неловкие и бестолковые, с ними вопрос ясен с рождения.
А дядя смущает. Виктор его недавно только начал замечать. Может, он не пил, уходил на работу пораньше, и они поэтому не пересекались. Виктор полгода назад стал ходить на репетиции с утра. Вот и дядя начал ему встречаться чуть ли не каждый раз. Дядя! Да он же тебе почти ровесник...
8. Что лучше...
Что лучше, такой моральный эскейп или превращение в функцию? Человек-функция. На работе, в семье. Чувство долга. Рабство. Жена, дети, родственники. Начальство. Бегай, бегай, бегай. Быстрей, быстрей, быстрей. Все тобой помыкают, всем ты должен. Как же, ты ведь мужик! Ты должен. На себя у тебя не остается вообще нифига, ни времени, ни сил, ни средств. Футбол, рыбалка, пиво (иногда). На семейных праздниках хочется нажраться до столбняка. Не дают. Но иногда они нажираются, тайком, с такими же рабами. Тихонько, на кухне, на троих, пока их жёны и тёщи на стол накрывают. Потом появляются с блеском в глазах, неприлично веселенькие, бодренькие, и жёны с тёщами сразу все выкупают, суживают зрачки - презирают. "Опять нажрался? И когда успел!" - риторический вопрос. А муж смущенно хихикает. Оставьте вы его в покое. Он ещё не нажрался. Вот ещё пару слов (слово имеет тёща, или чужая жена - раздражитель со стороны) и он точно нажрется. Не столько нажрется, сколько позволит себя сорвать. Это бунт. "Скотина, сядь немедленно!" - орет жена при всех, при гостях и детях. А он, блаженно улыбаясь, тянется и хватает жену за жопу. Хорошо, если свою жену... Скандал! Тёща тут всё скажет. Но Нюрнбергский процесс ждет его утром.
Эскейп. К вонючим хрычам. Они поддержат, они поймут. Налей им, угости - лучших адвокатов и психологов не найдешь. Правда, пока деньги не кончатся. Лучшие адвокаты дорого стоят, да и лучшие психологи не станут тебя слушать бесплатно. Ну и хер с ним! Я мужик или не мужик?! Обойдутся, кровососы! Достаточно крови моей попили. Поэтому вся зарплата - на пропой. Да, за свободу нужно платить.
А там и на работе проблемы. Опоздания, перегар, ошибки. Надерзил начальнику. Утратил авторитет. Ну и хер с вами всеми!
Всю жизнь они что-то требуют, что-то я им должен! Сначала мать и отец, потом к ним прибавляются учителя, потом начальство, потом жена, дети... Их всё больше и больше. Всё всем надо, надо, надо! А мне останется что? Зачем мне это всё? То что надо им - совершенно не нужно мне. Запой - это просто побег. Своего ничего нет, пустота. Ничего не осталось, ни мечты, ни увлечений, ни молодости. Всё сожрали походы в магазины, ненавистная работа, кредиты, помощь родственникам, ремонты, уборки... Внутри головы - центр торнадо, антиматерия. Кроме как одурманить себя, испытать химическую радость жизни, ничего больше нет. Потому что всё отдал - и всё даром. Бездонная бочка.
9. Проснулся внезапно - оказалось, задремал. Все ещё под властью сновидения, Виктор, горячий и влажный, сделал глубокий глоток уже потеплевшего пива. Фух. Снилась Таня. Или не Таня. Но она была удивительна. Вроде бы гуляли вместе по старому осеннему городу. Она в светлом чем-то, вроде плащика облегающего, ловко сидящего - Виктор в женской одежде не разбирался. Стройная (даже худенькая), высокая. С короткой стрижкой. Странно, почему настолько детально запомнился образ. Лицо сейчас перед глазами стоит. Молодая, до 25 лет. Глаза карие, большие. Светлые. Стояли близко, даже соприкасаясь, как перед поцелуем. Она улыбалась дружелюбно, но скептически. Речь шла о том, что у нас ничего не будет. А я нежность испытывал, такую острую, какую в жизни уже не испытаю никогда. У неё такие тонкие черты лица, такая умная улыбка... Но у нас ничего не будет. Потом возник образ её сестры-близнеца. У той волосы темные, глаза темные - в остальном почти неотличима. А в то же время совсем другая. Нелюбимая. Как странно. Такая же, но другая. Можно было смотреть попеременно на ту и на другую сестру. Как щемяще любима первая и как рядом с ней чужда вторая. Тоже красивая, одним словом - близнец. Или двойняшка. Неизвестно.
И говорит светлая - а ведь сестра тебя любит. Показывает какой-то её альбом, вроде личного дневника, как в былые времена девочки вели. Там записи обо мне и фотографии мои, я там молодой, веселый. Аж сердце сжалось. Кто-то тебя любит так трогательно, тайно. А ты любишь её сестру. А сестра не любит тебя. Вот так идем, гуляем, в очаровании золотой осени и девушки, которую безответно любишь. И жизнь рушится красиво и элегантно. Как тот обветшалый желтый старинный дом-мост, под которым проход в несколько арок, пересекающий парковую дорожку...