Было раннее утро, когда Егор Ветчинкин выбрался из своей лачуги. Сизый туман стелился над заболоченным курским выгоном, и только высокая ажурная башня ветряка чернела в предрассветных сумерках.
Егор нехотя поплелся к своему печальному детищу. Когда-то, ассистируя великому Уфимцеву, он лелеял мечту, что их общее творение станет маяком в новую эру - эру изобилия энергии и технического прогресса. Увы, все эти мечтания с годами выцвели, словно вытертая ветром парусина.
Первая волна революционных бурь смела былое процветание Курска. Уфимцев, обремененный унылой старостью, все реже покидал свой затхлый особняк. А когда грянула Гражданская, немецкие оккупанты расстреляли его без суда. "Ради торжества высшей расы", - так сказал тогда ефрейтор с усмешкой, глядя на скорченное тело.
Егору повезло больше - он избежал плена и сумел вернуться в родные места. Но что ждало его здесь? Разоренная, выжженная солнцем равнина, где сломанный ветряк тоскливо скрипел под ветром.
Проведя ладонью по изъеденным ржавчиной лопастям, Егор горько усмехнулся. Когда-то они с Уфимцевым грезили проложить Курску путь в новую техническую эру, приручив саму стихию. Но разве не сама эта разнузданная стихия сметает в итоге все человеческие потуги?
Революция. Война. Разруха. Невольно вспомнились строки из любимого стихотворения Уфимцева - как от самых благих начинаний оставались лишь "обломки крушений, пустыни разбитых весен..."
Утро полностью вступило в свои права, и Егор заметил невдалеке чью-то одинокую фигурку. Там, средь увядших стогов, мальчонка лет десяти вытаптывал снег, словно пытаясь начертать что-то на промерзшей земле.
- Эй, сынок! - окликнул его Егор. - Что ты там выделываешь?
Мальчуган вздрогнул и робко обернулся.
- Да вот, дяденька, штукенции всякие вожу, - он кивнул на свои каракули. - Во как закрутимши получаются! Может, это и есть чертеж для хорошей новой мельницы?
Егор нахмурился. Чертежи, мельницы... Опять эта навязчивая людская блажь - обуздать то, что в принципе неприручаемо. Бедняга Уфимцев всю жизнь провел в погоне за мелькающей химерой...
- Брось ты это дело, парень, - проворчал он строго. - Не стоит оно выеденного яйца. Лучше ступай к маменьке, пока горе какое не приключилось.
Мальчик опечалено кивнул и поплелся прочь, все еще озираясь на бесплодные узоры на снегу. А Егор долго смотрел ему вслед, чувствуя, как безнадега сжимает виски.
Какая горькая ирония, думал он. В России, где столетиями вихри пожирали людские мечты, все сызнова рождаются новые иллюзионисты, бредящие воздвигнуть чудодейственные мельницы. Им ли, глупцам, побороть эту бурю?..
Егор склонился над оставшимися от Уфимцева чертежами. Разбросанные листы все еще пронизывали отголоски его безумных грез. Тут были наброски аэропланов с вихреобразными крыльями, наподобие смерчей. Там - схемы будущих ветряных электростанций, призванных осветить всю Россию.
Егор горько усмехнулся. Последние годы жизни великий изобретатель погрузился в эти бредовые фантазии, не имеющие ничего общего с реальностью. Когда-то их рукотворное детище - первый в стране ветрогенератор - само по себе представлялось чудом. Но годы безжалостно повергли его в прах.
Недолго суждено было веку просвещения царить на берегах Сейма. Немецкие снаряды вскоре разметали усилия Уфимцева по ветру, словно его же чертежи. А после, в хаосе революции и Гражданской, люди утратили саму концепцию познания и развития - выживание стало высшим из всех зароков.
В те лихие времена Егор бросил все и вместе с семьей бежал из разоренного Курска. Годами они скитались в поисках крова и убежища, пока окончательно не осели средь болот Валуйского уезда. Лишь много позже, осиротевший и одинокий, он решился вернуться к старым берегам в надежде хоть символически восстановить разрушенное детище Уфимцева.
Но время безжалостно смеялось над его потугами. Кем был всего лишь посредственный механик в сравнении с блистательным провидцем? Егору хватило сил лишь на то, чтобы воздвигнуть подобие старой вертушки - жалкое шатучее подобие былой громады из металла и науки. И даже сей порожденный муками плод неудачник до крайности.
Порывы степного ветра со скрипом вращали ржавые лопасти. Егор поплотнее запахнул ветхую шинель и поежился. С годами все навязчивее становились мысли: был ли весь его жизненный путь чем-то большим, нежели борьбой с призраками?
Он отогнал эти думы и вновь уставился на чертежи бывшего наставника. Бесполезные каракули, говорил он себе. Россия, изможденная бесконечными распрями, слишком измучена для новых исканий.Но в глубине души Егор страшился признаться: где-то в нем теплится подобное неистребимое безумие. Та же жажда разгадать сполна тайны вихревых потоков и сыскать абсолютную гармонию рукотворного и природного.
Вдалеке завидев робкую мальчишескую фигурку, прочерчивающую на снегу замысловатые лабиринты, Егор ощутил новый прилив надежды. Возможно, еще не все потеряно для взыскующего человеческого духа, коли он вновь прозревает в новых поколениях? Дай то бог, чтобы однажды эта искра воспылала негасимым светочем посреди вековой русской хмари...
Старик вздохнул и вновь склонился над разбросанными ветхими листами. Час, может быть, и не настал для полного прозрения. Но пытливая мысль бессмертна в России. И время от времени она обретает плоть в еретических умах, чьи порывы не могут быть ни преданы забвению, ни искоренены роковыми жернoвами истории.
В урочный час, когда меркнет памятование о былом, а надежды на грядущее гаснут, как свеча на ветру, в России всегда находилась новая душа, вступавшая в безмолвный диалог с мирозданием.
Так было в восемнадцатом столетии, когда неведомый гончар Алексей Семенов принял от самой природы дар провидеть сполна сферы небесные. Под ворчание жены и скептические насмешки соседей он грезил о звездочетных сферах, таинственных планетариях, кромешных вихрях антисистем - и все сие в пору, когда булыжник да дробина представляли последнее веское философское слово подавляющей части Российской империи.
Но усилием титанической воли Семенов одолел свое людское уникумство. В мгновенную вспышку показался миру его богоданный талант - и сын гончара Федор стал первым великим астрономом-самоучкой на исконно русской почве.
На закате жизни, когда Курск был уже полон трубами и колокольцами его летающих ферм, Федор и не подозревал, что такое же любомудрие зреет в добром иноке его крови - отпрыске Анатолии Уфимцеве. В грезах он лепил свои механические диковины для небесных путешествий, а порою, в кипении юношеского максимализма, скатывался до черной хулиганской ереси.
Но бунтарь-святотатец не разрушал православную истину, а дополнял и обогащал ее из древнего лона познания. Ибо его настоящее прозрение было не в кощунственном взрыве Курской богоматери, но в последовавшем осознании необъятной мощи движущих сил - энергий ветра и электричества. Овладеть ими, а не дерзить древним символам, стало его жизненной миссией.
И в годы несказанных смут - революций, народных бурь, войн и разрух - росток этого бесценного знания питала невидимая нить, протянувшаяся от искр первых мыслителей-одиночек. На полдороге между Уфимцевым-безумцем и победным торжеством грядущей научной мысли встретился посредник Николай Антимонов.
Это был уже не бунтарь в облике провидца, но педант и хранитель знания. Он воспитывал юные умы в лоне народоведения, открывая им красоту и хрупкость родной земли. Даже в огненный ад Великой Отечественной Антимонов вел своих питомцев для малых, но бесценных открытий вдоль речных русел - тех самых жизненных артерий России, что столетиями питали души ее лучших сынов.
Так, соединив невидимыми узами столетия и поколения, эстафета вечного любомудрия в России была передана дальше. Ибо в начале нового, двадцать первого века пришло время последнего, решающего рывка человечества к обузданию энергий земли и ветра.
Над бескрайними евразийскими просторами гигантские ветроустановки воздвигают свои лопасти, подобно крылатым богатырям. Они вобрали в себя все диковинные замыслы Уфимцева и его предшественников. А под их мерным гулом разливается безбрежный энергетический поток, питающий и обогревающий целые краи и веси.
И все же, в беспокойные вечера, затихая у мерцающего экрана, каждый россиянин порою погружается в невидимый диалог с воистину бессмертным знанием. Ибо там, средь цифровых интерактивных моделей струятся все те же, некогда запечатленные умами Семеновыми и Уфимцевыми, роскошные вихревые спирали - видения, покорявшие гениев и безумцев на протяжении столетий...
Так, знание и мечта, взаимно накапливая и обогащая друг друга в русле одной семейной саги, создают в итоге живой, текучий синтез. Озарение же следует не гениальной вспышке, но долготерпению души, неподвластной времени. И порой даже в новейших инженерных визуализациях мелькает очертаниями крылатый диск - причудливый "сфероплан", что некогда парил в пророческих грезах запутавшегося отщепенца Анатолия.
Ибо в России вечно гнездится обетованный зов - тревожный вихрь Познания. То обескураживающий и роняющий в безумие, то ведущий в неведомые выси. Но непременно - вечно беспокойный, неистребимый и бессмертный...