Аннотация: Светлой памяти ушедшим в даль временам...
АНДРЕЙ ГОЛОВАНЬ
КОНЕЦ КНЯЗЯ МЕЩЕРСКОГО
Тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Разгул застоя. Водка стоит четыре двенадцать, столовое вино - семьдесят семь копеек, продают "Солнцедар", называемый в обиходе "чернилами". Говорят, что "чернила" поставляют в капстраны - заборы красить; все смеются, но "чернила" упрямо пьют, потому что дешево. Трезвые прохожие по вечерам вызывают у публики веселое недоумение.
В те изумительные по своей простоте времена, всех нас окружали разнокалиберные плакаты, призывающие успешно выполнить очередную пятилетку, каждый год которой именовался с легкой руки вождей то "начинающим", то "продолжающим". то "решающим", то "определяющим", то "завершающим". Благодаря мудрым указаниям экономика становилась все экономней, наверно поэтому прохожие, идя вниз по улице Ленина, могли видеть огромный портрет, заслонявший собой кинотеатр "Дружба". Леонид Ильич на нем был исполнен с тремя звездами и на могучей груди места еще хватало...
Многого из того, к чему мы давно привыкли, тогда просто не существовало. Например, не построили знаменитую киевскую "трубу", не воздвигли на площади монумент, изображающий Ленина с группой вооруженных товарищей, вставших на пути в гостиницу "Москва", да и сама площадь тогда называлась совсем по-другому - площадь Калинина. Массивный портал центрального почтамта казался незыблемым и вечным, здесь назначали свидания, совсем не предполагая, что рано или поздно он рухнет на головы.
Кому бы подумалось тогда, что на площади будут митинговать, продавать картины, рисовать портреты на заказ, фотографировать, катать на лошади детей? На месте нынешнего фонтана разворачивались троллейбусы, а в центре площади каждый год воздвигали какой-нибудь фанерный монумент. Главная идея фанерного творчества заключалась в том, что музыка хороша - громкая, книга - толстая, а картина - большая.
В тот год на площади стояла конструкция из стальных труб, наподобие тех, из которых делаются строительные леса. На конструкцию натянули портрет Брежнева размером с пятиэтажный дом, чтобы трудящиеся проходили под портретом и понимали при этом, какие они мелкие со своими проблемами.
Лишь мы с Лёпой стояли под портретом задрав головы. Из-за гигантских размеров лицо вождя исказилось и приняло восточный облик. Лёпа спрашивал меня: "Глядя на этот портрет, можно ли сказать, что мы живем в европейской стране?" - "Да, азиаты мы с раскосыми и жадными очами", - отвечал я ему.
Лёпой мы звали Леонида, который пришелся тезкой генеральному секретарю. Чтобы их не путать, мы и окрестили друга "Лёпой". Поначалу он обижался, требовал, чтобы "Лёпой" называли не его, а Леонида Ильича, но, в конце концов, привык.
Мы часто встречались на Крещатике, где у нас была своя "точка" - место радиусом в метр, на которое надо было встать в назначенное время. Только так можно было встретиться в густой толпе. Разумеется, "точку" мы определили возле киоска "Форин-пресс", который знала вся киевская хипня. Теперь там совсем не то: стоит обычный киоск мороженого, а к нему зимой и летом тянется огромная очередь, закрывая вход в метро. На "точку" собиралась вся наша "контора" - люди все серьезные, не какие-то там "черти", "рога" или "жлобы", а самые настоящие "основные" - в джинсах, замшевых шузах, батниках и с волосами до плеч. Как раз вошли в моду "бэлсы", и первый из нас, Серж, достал потрясающие "бэлсы", где расширение шло даже не с колена, а немного выше. достигая внизу чуть ли не полуметра. Достать такие джинсы нельзя было даже за два стольника, и мы все очень завидовали Сержу. Исключением был только Лёпа. который являл собой идеологический центр нашей "конторы" и ему было наплевать, как он одет, по этой причине одевали его родители: светлая рубашка, пиджак не в тон брюкам и черные брюки. "Основность" Лёпы проявлялась в тщательно начесаной на уши прическе и в огромных бакенбардах. Как мы не старались отрастить такие же, у нас ничего не получалось.
В то лето в "конторе" появился Саша. Он резко отличался от нас: всегда был коротко пострижен, не носил ни усов, ни бороды ни бакенбардов, одевался в импортный костюм-тройку с галстуком, имел карманные часы на цепочке и не расставался с элегантным "дипломатом". Никто из нас не осмелился бы в таком виде показаться на Крещатике, но Саше наряд шел, более того, в его манере легко и непринужденно подходить, стоять прямо, расправив плечи, держать сигарету вытянутыми пальцами на уровне лица и немного вправо, небрежно засовывать руку в карман, откидывая полу пиджака, - во всем чувствовалось благородство и внутренняя сила. Нам он представился как Мещерский - представитель древнего княжеского рода.
Никто не удивился присутствию князя в "конторе" - мы считали себя пупом земли, именовались "основой", поэтому его приняли сразу и стали называть не Сашей, а запросто - "Мещерский". В назначенный час мы собирались на "точке" и скидывались по рублю, за исключением Володи, которого "контора" окрестила Филом. Как правило он говорил: "Я свободен весь вечер, но у меня только двадцати, копеек". Бедность его была показной: однажды Филу вручили на сохранение бутылку водки, он небрежно сунул ее в карман, промахнулся и грохнул об асфальт. Ни слова не говоря, он вернулся в гастроном и тут же вышел с новой бутылкой.
Мещерский обычно не скупился, причем процесс выдачи взноса превращался у него в театрализованное действо: сначала он ставил свой "дипломат", с некоторой брезгливостью взглянув на место, где он должен стоять, потом левой рукой распахивал пиджак так, чтобы каждый из нас успевал заметить на внутреннем кармане солидную "лейбу", правой доставал из кармана бумажник и выбирал из пачки денег трояк или пятерку в противовес нашим рублям и копейкам. Затем процесс повторялся в обратном порядке: бумажник возвращался в карман с "лейбой", пиджак застегивался, "дипломат" снова оказывался в руках, а Саша оглядывал нас с выражением: мол, как я вас?
Конечно он нас "доставал" и пиджаком, и бумажником, и "дипломатом" - последний, впрочем, пришелся как нельзя кстати: в него входило ровно семь "фаустов", казалось, "дипломат" специально создан как футляр для бутылок, но тут я должен сделать небольшое отступление и попросить читателя не считать нас алкашами. В семидесятых годах спиртное продавалось везде и без всяких очередей. Как и весь советский народ, мы после трудового дня набивали свои сумки дешевым вином и отправлялись культурно отдыхать.
Мест культурного отдыха было два. Первое называлось "слоник". Его сейчас нет. В это место теперь упирается южный конец дуги, которая нависает над монументом Воссоединения Украины с Россией. Здесь был неработающий фонтанчик в виде слоника, вокруг него стояли столы и стулья, а также киоски, в которых торговали вином и закусом. Приходившие выгружали свои бутылки и проводили время в беседах о жизни. Тут же милицейский патруль поддерживал всеобщее спокойствие.
На "слоник" ходил простой народ: горожане в первом поколении - слесари и токари, фрезеровщики и вальцовщики, дворники и сантехники - те, кто заполнял собой рабочие вакансии за место в общежитии, за временную прописку, за очередь на квартиру. К счастью, мы были от этого комплекса избавлены и видели в своем положении горожан второго поколения перст судьбы - своего рода дворянство, а поэтому присутствие черни на "слонике" нас коробило, особенно Мещерского. Мы предпочитали ходить на "кукушку".
"Кукушка"; существует и сейчас, но уже не в том виде. Во-первых, нет ресторана "Кукушка", а есть кафе. Во-вторых, наша "кукушка" занимала тогда большую часть этой открытой площадки, а ресторан занимал меньшую и отделен был только решеткой. На нашей, большей части "кукушки", царили те же демократические порядки, как и на "слонике", но здесь при желании можно было "не замечать" решетку и представить себя сидящим в ресторане. Поэтому вся киевская "основа" валила сюда - здесь играла музыка, здесь было дешево и сердито, здесь постоянно дежурили две патрульные машины и усиленный наряд милиции.
Стол на "кукушке" нужно было занимать заранее и мы, как правило, высылали передовой отряд. Если свободный стол нам не доставался - тогда приходилось идти на "слоник", но в те времена, когда на "кукушке" еще не передвинули решетку, мест хватало. Мы занимали стол, рассаживались на стульях и ящиках, пили чернила и обсуждали извечные вопросы: есть ли бог и что было бы, не случись Октябрьская революция. Говорили о диссидентах, в ходу был анекдот - как Брежнев на вопросы о диссидентах ответил западным журналистам, что диссидентов у нас нет, есть "досиденты", "сиденты" и "отсиденты".
Мещерский учился на историческом факультете и в любой момент мог объяснить, чем отличается политическая концепция Дэн Сяопина от позиции Чжоу Эньлая. Мы же в своем политическом самообразовании не шли дальше выстраивания словесной цепочки: Бухарин-Бухара-"бухарик". У Мещерского было железное здоровье и он никогда не пьянел. К тому же он обладал сильным голосом и часто по нашим просьбам исполнял свою любимую песню - "Боже, царя храни!" Иногда мы ему подпевали, хотя не считали себя ни монархистами, ни противниками социализма - так мы выражали свой протест против отсутствия гласности и демократии. Исполнение царского гимна очень шло отпрыску княжеского рода.
Но вот однажды вечером, когда мы надолго "засидели на кукушке", а все вино было выпито, и Мещерский с Лёпой отправились искать приключений по кустам в темноте, мы с Филом обнаружили под столом паспорт. Это был паспорт старого образца, каких сейчас нет - зеленовато-грязного цвета, наподобие аэрофлотовских кульков, только темнее. Он оказался на имя Александра Козлова, а фотография в нем - князя Мещерского.
Мы не могли прийти в себя от изумления: так привыкли к дружбе с князем, это так льстило нам, так возвышало нас в своих глазах - и вдруг все рухнуло, князь Мещерский оказался обыкновенным Козловым. Стало жутко тоскливо, мы как-то сразу заметили, что сидим на полуразломанных ящиках за грязным пластиковым столом с шаткими ножками разной длины - по этой причине стол внезапно менял положение, когда кто-нибудь из нас облокачивался на него, и небольшая лужица пролитого вина перекатывалась по столу, вбирая в себя сигаретный пепел. Оказалось, за соседним столиком сидят какие-то обросшие личности и матерятся, выясняя отношения, а за решеткой, в ресторане, какой-то разухабистый ВИА исполняет чудовищную пошлятину. Остро захотелось вернуть все назад, и мы снова раскрыли грязно-зеленую книжицу: все тот же Козлов смотрел на нас с первой странице, но оставалась последняя надежда, что это паспорт не Мещерского, а какого-то похожего на него Козлова, поэтому, когда Мещерский вернулся, мы спросили его, чей это паспорт лежит на столе. "Мой",- ответил он и сунул паспорт в карман.
Лето ушло, а вместе с ним ушли и "слоник", и "кукушка". Теперь с "точки" мы крутили телефонные диски, вычисляя "хату с волами". Квартира с девушками как-то находилась, и мы отправлялись туда со своими бутылками, и стеклотара, которая летом доставалась работникам "слоника" и "кукушки", теперь оставалась в квартирах незадачливых родителей, оставивших на вечер своих повзрослевших детей.
К тому времени уже все знали, что Мещерский вовсе не князь, а просто гражданин Козлов, не знал об этом только сам Мещерский. Но вот однажды "на хате", сквозь грохот музыки, сигаретный дым и танцующие пары я обратился к бывшему Мещерскому по имени:
- Саша! - Он не услышал.
- Саша!! - повторил я опять, но он не услышал снова.
- КОЗЛОВ!!! - крикнул я, теряя терпение. Это прозвучало внезапно, как выстрел, который оборвал сразу, все: и музыку, и танцы.
Когда дым от выстрела рассеялся, князя Мещерского уже не было.