Голубева Александра Дмитриевна : другие произведения.

Житие инфузории

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ох... что-то с претензией на философскую фантастику. фактически скатывается в разнообразные игрища с собственными персонажами. наверное.

   От автора.
   Этот роман - не об инопланетянах, конечно, нет; даже не о людях. Он - о человеке, об одном человеке, выраженном во многих и эволюционирующем. Матвей Аркадьевич - это тот, что ничего не хочет и не может сделать; Гельмут - тот, что хочет, но не может и мечется; Лёша же, наконец, человек Знающий и Могущий.
   И только и именно из-за того, что эволюция идёт от неспособности действовать к способности, всё заканчивается (не)счастливо.

Житие инфузории.

Ниоткуда идём вникуда,

Все там будем,

Мы все будем там.

М. Борзыкин.

Часть 1. Матвей Аркадьевич.

Глава 1. Следуй за белым кроликом.

  
   Булочки на Васильевском острове дешёвые, это всякий знает. Ну ладно, не всякий, конечно, но уж те, кто бывает там ежедневно, - те наверняка. Особенно хороши маленькие, с кунжутом: и не сладкие, и не солёные, а так, с ломкой корочкой. Впрочем, с повидлом тоже ничего, если с яблочным; персиковое отдаёт какой-то всё копчёностью (а если говорить прямо - подозрительными нечистотами). И машинным маслом, да. Нет, авантюры с персиковым повидлом - только для отчаянных смельчаков.
   Матвей Аркадьевич был человеком, с одной стороны, воспитанным, и ужасающую мысль про масло старался в свою интеллигентную голову не впускать; с другой же стороны (поговаривают, что правой), он был и человеком благоразумным - посему и не покупал эти противные булочки, рассудительно полагая, что без персикового повидла вроде как пока ещё никто не погибал.
   Был у василеостровских булочек и ещё один непреодолимый плюс (запланированный, вероятно, производителем): близость торговой точки не к чему-нибудь, а к самому Санкт-Петербургскому Государственному Университету, где Матвей Аркадьевич и имел счастье работать. На факультете, что характерно, филологическом. А что может быть лучше после чтения длинных лекций, бесед со студентами, чаёвничания с профессурой и перед утомительной поездкой домой на Звёздную, чем мяконькая булочка с кунжутом? То-то и оно, что ничего. Особенно в такую мерзостную погоду, как выдалась в этом октябре.
   И вот в один из ничем (кроме мокрого снега) не примечательных дней Матвей Аркадьевич шёл, с удовольствием переваривая недавнюю беседу. Филфаковский уборщик - не бесформенная бабка, как обычно, а молодой, крепенький и малограмотный паренёк (несложно догадаться, что конкретно он забыл на филфаке!) - только что спросил его о значении слова "ретроград" (надо же, не стесняется задавать вопросы... студентам бы у него поучиться!), и Матвей Аркадьевич долго и с удовольствием ему рассказывал, после чего привёл в пример себя. И это было приятно. И вот сейчас он своей ретроградской ногой печатал брусчастку Васильевского острова, дабы вторгнуться в парной уют булочной, положить на маленький прилавок пару смятых бумажек и застенчиво попросить: с кунжутом.
   Эх, не было бы в булочной так тесно - наверняка хватило бы места вальяжно откинуться или хотя бы чуть прислониться к чему, приподнять подбородок и как бы между делом спросить - мол, как торговля? как студенты? Признаться, очень хотелось. А то как же это так - уж год почти ходит туда за булочками, а всё никак не завяжет подобающего разговора. Нехорошо, неприлично.
   Но в булочной было уж очень тесно, не уместилась бы там приличная беседа. Только и хватало места, что на пару обрывистых реплик: "С кунжутом. Пожалуйста. Спасибо. Мелочи - найдётся... Вот, семнадцать копеек". Реплики толкались, отпихивали друг друга локтями и оттого звучали ну совсем уж несолидно. Случайно они звучали, прямо скажем.
   А жаль.
   Так думал доктор лингвистических наук Матвей Аркадьевич Востоков, неспешно двигаясь сквозь мокрый снег и непогоду Васильевского острова за булочками в кунжутом. Думал, пока не вторглось в его сознание нечто, выбивающееся из идиллистически-мрачной картины. Нечто нечистое, со стянутыми в тоненький хвостик белёсыми волосиками совершало акт вопиющего вандализма. Изъясняясь проще, какая-то невоспитанная девушка малевала мелом на стене.
   Матвей Аркадьевич укоризненно покачал головой. И ухом не повела. Он покачал головой повторно, во всеуслышанье прицокивая зубом - мол, поглядите, люди добрые, что нынче деется-то! Девушка покосила на него лиловым глазом и снова отвернулась к стене. Матвей Аркадьевич вздохнул.
   - Это что ж вы тут делаете, милая барышня? - с неохотой осведомился он. Уж больно надоело ему отчитывать - студентов, дочку-гулёну, прохожих грубо толкающихся... да и чего вообще трогать? Шёл мимо - ну и иди, другим и без твоей великой мудрости неплохо. Привязался тут.
   Но стены пачкать всё же как-то некрасиво, пусть и мелом.
   - Барышня, не стоит на стенах рисовать. Нехорошо это. Вам разве родители не объясняли?
   Девушка коротко обернула голову, и Матвей Аркадьевич на миг поперхнулся собственным вопросом, больно уж глаза у неё были... сами желтоватые, слезящиеся словно, а радужки - тёмно-красные. Как болезнь какая. Да и вся кожа её от холода шла пятнами, но не красными, а мучнистыми, мутными, как молоко просроченное. Комкастая была кожа, липкая, лилась будто из кривоватого сосуда лица и стекала - полупрозрачно по пуховичку.
   Вполне разгадав остолбенелый Матвей-Аркадьевичев взгляд, девушка хмуро вжала подбородок в грязно-белую куртёшку. Мокрый искусственный мех тут же налип ей на щёки, дёрнулась голова нелепо в сторону - но безуспешно.
   Доктор лингвистических наук Матвей Аркадьевич Востоков мгновенно устыдился своей несдержанной и прямо-таки хамской реакции. Больно уж жалко выглядела эта вся обдёрганная, замызганная и нелепая девчушка посреди хлюпающего снега. У неё небось и ноги промокли.
   - Ну неужели то, что вы тут рисуете, так важно, что даже не отвернуться на минутку?
   - Важно, - ответила девушка неожиданно писклявым голоском.
   - А почему? Вам больше негде рисовать?
   - Да не рисую я, - выплюнула, - пишу. Сначала бы глянули, а уж потом - ругались тут.
   - Это ж разве лучше? Это только хуже. Все ведь ходить будут, читать. А вы уверены, что то, что вы пишете, настолько хорошо, что все должны это видеть?
   Девушка, видимо, таки впечатлилась фразой Матвея Аркадьевича; по крайней мере, мел она опустила и повернулась к нему нормально уже, по-человечески, что обнаружило на её лице неприятные заячьи зубы. Она вообще вся походила на какую-то лабораторную зверушку - бледную, худую и задёрганную. Некормленную, небось. Матвей Аркадьевич повторно засопел, излучая сочувствие. Сейчас был самый момент приголубить.
   - А... хочешь булочку? - невпопад спросил он.
   - Хочу, - неожиданно (а впрочем, вполне ожиданно) быстро откликнулась девушка. Матвей Аркадьевич стоял и молчал. В порыве сочувствия он как-то позабыл тот незначительный факт, что булочка тихо-мирно лежала в недрах соответствующего магазина - а вовсе не в его кармане.
   - Тогда погоди тут чуток, я схожу-куплю. Здесь рядом...
   - Ага, - поджалась, отвернулась к стене снова, оглядела критично свои каракули, - давайте.
   Не поверила.
   - Я правда! - воскликнул Матвей Аркадьевич и заторопился по переулку. Знал: если не успеет, если даст девчушке уйти - неправиильно выйдет, нехорошо. Можно сделать вид, что будет просто совестно, но... непросто - если быть честным - ох непросто. Пообещал ведь. За язык его не тянули. Надо торопиться...
  
   После - долго стоял у прилавка, выбирал. Ещё подумал: никогда в жизни не имел домашней зверюшки; жена - ушла к другому, с лоском и своей фирмой, отсудив квартиру и - что куда страшнее - двухлетнюю дочь. Будто вещь какую! А вот - так случилось, что за всю жизнь он ни о ком и не сумел толком позаботиться. Не как о своих студентах, а просто, бесхитростно: сказку там почитать, молодость повспоминать - и чтобы смотрели на него снизу круглыми от восторга глазами... Хорошо бы!
   С другой стороны - девочка-то эта не утка, чтоб её прикармливать хлебом.
   В любом случае, купил две: с фаршем и ватрушку. Горячие ещё, грели пальцы через бумажный пакет. Торопился обратно, даже про свои, кунжутные, забыл.
   Девушка всё ещё была там. Свою надпись она, видимо, закончила, и сидела теперь на корточках неподалёку от неё, жуя невесть откуда взявшуюся в октябре травинку, и оттого - выглядела ещё меньше, ненужней как-то. "Сохранять приличия," - вспомнил Матвей Аркадьевич, замедлился, отдышался и ровным (ретроградским!) шагом подошёл. С пакетом наперевес. Протянул.
   - Зоя, - представилась девушка, по стеночке вставая.
   Она была удивлена. Нет, скажем прямо: изумлена! Реванш, в общем-то, удался: один-один.
   А он глупо стоял перед ней и не мог стереть с лица дурацкую улыбку. Ведь так это хорошо: она-то думала, что он от неё сбежит, а он - взял и вернулся! И вот теперь они вроде как даже и знакомые, почти друзья, потому что не-друзья - разве будут за просто так покупать друг другу булочки?
   - А вы? - куда более человечным тоном осведомилась Зоя, принимая наконец пакет из его руки. На какой-то кусочек времени Матвею Аркадьевичу даже показалось, что пакет раздвоился: его руке было ещё тепло, а бумажный куль уже держала Зоя.
   Рефлексы, рефлексы.
   Человечнела - ежесекундно, и даже - на дне её тёмных-тёмных глаз заметались-закружились рубиновые блики - неужто смех?
   Красиво-то как... то есть странно очень - красные глаза! - но красиво...
   Тут вдруг спохватился. Она ж имя спросила! А он - стоит и молчит. И улыбается. Неприлично просто как-то, будто он её рассматривает как мальчишка. В его-то возрасте! Фу.
   - Матвей Аркадьевич, - представился Матвей Аркадьевич и зачем-то прибавил, - доктор лингвистических наук.
   Эти последние слова были излишни. Это просто какая-то пришлёпка была, а не слова. Хвастовство просто пустое!
   А, собственно, почему пустое? Обычное такое хвастовство. Он же и правда доктор наук. Просто вот рассказал.
   Эта мысль почему-то несколько успокоила Матвея Аркадьевича.
   - Лингвистических? Это которые язык изучают?
   - Ну да. Языки. Ну и литературу - как хранилище языка и наоборот - как творца его...
   - О, - оценила Зоя, разворачивая белыми пальцами бумагу. Бумага разворачивалась долго, неспешно, со знанием дела, а потом вдруг -
   - бац! -
   - лопнула!!
   И булочка покатилась на землю.
   - Ох! - охнул Матвей Аркадьевич. - Ты чего ж так, Зоюшка?
   - Мясо. - Белёсо констатировала. - Не переношу мясо. - Смутилась вдруг, сообразила. - Вы уж извините, что я так, ладно? Вам-то знать неоткуда, понимаю... Надо было сразу сказать, но я-то решила, что не вернётесь...
   - Ладно уж, - огорчённо кивнул Матвей Аркадьевич, нагибаясь и поднимая булочку двумя пальцами - убрать к себе в пакет, чтобы посреди дороги не мусорить. Зоя отвела глаза свои алые, сжала пакет изо всех сил, и - ткнула им в доктора лингвистических наук.
   - Знаете, это неправильно. Чего вы на меня деньги тратите? Мне вам и заплатить нечем. Извините, что я так с булочкой. Так что лучше заберите, я уж как-нибудь сама.
   Матвей Аркадьевич запаниковал: иллюзия взаимопонимания рушилась с хрустом и чваканьем, а блестяшки-искринки из Зоиных глаз осыпались - и не осталось их.
   К счастью, дуракам доктора наук не дают, и решение не заставило себя долго ждать.
   - Не можешь заплатить, говоришь? - переспросил он, внезапно для самого себя снова перескакивая "на ты", - а я вот думаю, можешь. Даже уверен.
   - Нда? И как же? - исподлобно буркнула Зоя - ожидала подвоха.
   - Будь другом, сотри что на стене написала - и мы квиты.
   - Нет.
   Вряд ли Матвей Аркадьевич ожидал, что она согласится, но что отказ будет столь быстрым и спокойным! Да-да, несмотря на явный голод, на мокрый снег, на доброго интеллигентного старичка, который тут вот ходил ей за булочками...
   - Нет? Что ж там, заклинание какое-то тайное? Призыв к революции? Или что?
   - Сами сходите да прочитайте.
   Предложение было удивительно резонным.
   Сначала Матвей Аркадьевич подошёл - к нужному месту на стене - а потом отошёл - от оной стены, чтобы увидеть довольно крупную надпись целиком. Она гласила:
  

"СЛЕДУЙ ЗА БЕЛЫМ КРОЛИКОМ".

   Смысла во всём этом было пугающе мало. Тайное общество? Детская игра? Что такого важного в этой фразе - кроме того, что она - цитата из Кэррола?
   Или, может, шифр?
   Матвей Аркадьевич в смятении обернулся. Зоя снова опустилась на корточки и, не глядя на него, жевала ватрушку.
   - Это какая-то игра?
   - В некотором роде.
   - Но игры не должны вредить окружающему миру, - покачал головой, - а ты вот стены портишь.
   - Не могу я иначе. Работа.
   - Работа?
   - Ага.
   Замолчали.
   Какой милый абсурд!
   - То есть - работа, заключающаяся в том, чтобы писать на стенах фразы? Кстати, эта уже кое-где была.
   Зоя снизу фыркнула.
   - В "Матрице" она была.
   - Где? - опешил Матвей Аркадьевич.
   - "Матрица", кино такое. Типа философское. Там бегают, стреляют и создают виртуальную реальность. Ну то есть не создают, а наоборот, рушат. Но это неважно. Важно что этот фильм вся молодёжь смотрела, вот.
   - Так... и что?
   Зоя как раз дожевала ватрушку, свернула всю бумагу, сунула её в карман и сейчас принялась растирать замёрзшие руки. Мокрый снег шлёпал по ним как злой учитель линейкой. Тщась согреться так, девушка снова поднялась и сунула ладони под мышки.
   - И то. Вот представьте себе: вы - маленький мальчик. Только что посмотрели кино. А там рассказывается, что наш мир - это просто большущая компьютерная игра, только мы этого не понимаем. А в настоящей реальности всё совсем иначе. А фильм начинается вот с этого вот указания главному герою - за кроликом следовать. Что бы вы, будучи мальчиком, почувствовали?
   - Ну, наверное, что я и есть герой кино, - неуверенно ответил Матвей Аркадьевич.
   - Правильно. А что бы захотели сделать?
   - Проследовать за белым кроликом?
   - Ну дык. И дело в шляпе. - Зоя подышала на пальцы и снова засунула их под мышки.
   - В шляпе, - покорно согласился доктор, с ума сойти, лингвистических наук, - в чьей шляпе?
   - Ну в моей, - улыбнулась коротко, красновато, - в нашей.
   Матвей Аркадьевич молчал как мальчишка, которому посулили пряник и не дали.
   Кажется, здесь его держали за... недалёкого человека.
   - Быть того не может. У тебя и шляпы нет.
   - Да я ж так выражаюсь... фи-гу-раль-но, ага. Блин, неужели непонятно, кто здесь Белый Кролик?
   - Ну, судя по постановке вопроса... ты?
   - Дык.
   - С этим, вроде, разобрался. - Матвей Аркадьевич потёр лоб и вдруг обнаружил, что ему как-то даже жарко. - А - зачем это всё?
   - Ну чтобы привести нужного человека к нам.
   - К вам?
   - К нам.
   - Куда?
   - А вот этого я вам уже не скажу, извините. Я тут и так наболтала кучу. И вообше, - Зоя шмыгнула носом, - забудьте. У нас ролевая игра.
   Странно, как это бывает у людей. Только что стояли-говорили - и не замечали слов, а теперь вот они толстые, неповоротливые - толпятся в горле и всё не могут из неё выкарабкаться. И вокруг их много-много - глаза разбегаются, не выберешь! Захлебнулся на полмига, глядь - а перед ним какая-то незнакомая (и, кстати, некрасивая - вон, зубы заячьи!) девица стоит. А Зоя где? А нет её!
   Нет, неправда это. Вот Зоя - в повороте головы, в неловко шмыгнувшем носе, в ломких пальцах. Продрогла просто, свернулась в глубине себя.
   - И что ж это, - выскочило какое-то тихое слово, совсем не то, что было заготовлено, - ты тут будешь стоять, пока не найдётся кто-нибудь, кто за тобой последует?
   - Типа того, - (в сторону).
   - Тогда пойдём.
   - Куда? Я не могу. У меня работа, пост.
   - Да к вам. Я ж не знаю, где это.
   Подняла глаза - как ушат крови плеснула - передёрнуло:
   - А зачем это вам - к нам?
   - А не знаю. Откуда мне знать? Я так, за белым кроликом следую. Мне вот ужасно, может быть, интересно, о чём дальше кино будет.
   - Издеваетесь.
   - Ничуть. А вот ты как-то непрофессионально себя ведёшь, клиентов отпугиваешь, - вырвалось, и - такая беспечность! Слова, мыча, разбредались, оставалось только два десятка - самых лёгких, самых нужных, знающих, что да как, и они - пели-плясали, трепетали на самых кончиках губ...
   - А в общем-то - и то верно... - задумчиво пробормотала; оценила состояние пальчиков, густоту туч, улыбку доктора наук - и кивнула, - Ну что ж. Следуйте.
   И повела его.
  
   - Кстати, - внезапно решился Матвей Аркадьевич, - какая, простите, "Матрица"? Белый кролик ведь - из Кэррола!
   - Тю. Кто ж сейчас его читает?
   - А что, никто не читает? - замигал он.
   - Не знаю. Я вот не читала. А кто это?
   Доктор лингвистических наук был обижен. Кажется, даже смертельно.
   - Стыдно, Зоюшка, очень стыдно. Может, тебе книгу дать?
   - Можно и дать. Только читать я её не буду.
   - Почему ж так?
   - А зачем? - она почти даже остановилась, сбила шаг; потом - опомнилась, ускорилась.
   - Ну как... - замялся Матвей Аркадьевич: ему как-то слишком давно ему приходилось отвечать на этот вопрос, потерял хватку; а может - это всё ухо её, побелевшее от холода, в глаза бросалось и перебивало мысли, - знания новые получать...
   - Какие именно? - не дожидаясь ответа, Зоя пояснила, - Те, что нужны для выживания - вроде как правильно плиту разжигать или как не дать себя обвесить на рынке - я получу... эм-пи-ри-чес-ки, вот. А остальное зачем?
   Матвей Аркадьевич смялся. Стыдно было разворачивать дискуссию, приводить развёрнутую аргументацию и вообще активно спорить с девушкой, которая вела его в некое крайне секретное место. И вообще учить жить было стыдно.
   А разве гордиться невежеством - не стыдно?
   - Неужели, - тихо выговорил он, стараясь не поднимать глаз, - ни капельки не интересно - как устроен мир? Как живут другие люди?
   - Люди? - фырк и дёрг плечом такой - живой, понятный, - Да люди все одинаковые. А что до мира... какое мне дело? Незачем об этом думать. Незачем вообще думать о том, что не помогает жить.
   - Одинаковые, говоришь? А вот смотри: у тебя глаза такие яркие - красные, а у меня какие-то - серокарие. Ведь разнятся же?
   Зоя остановилась. Нет, не так: Зоя ударилась о его слова, больно ударилась, что только не ойкнула; обернулась и - в лицо впилась как когтями.
   Задел. Наверняка ведь задел её. Ясно же любому - в школе дразнили, родители - невзлюбили ребёнка-неудачу, мужчинам - не нужна такая красноглазая... вот и озлобилась на мир, закрылась. А он, старый остолоп, - нет бы понять! - полез морали читать...
   - Зато и у вас, и у меня их по два. А остальное так, нюансы, - резко, будто по команде, - снова пошла.
   - Ну а если, а если, - суетливо всё же продолжил убеждать её Матвей Аркадевич, внимательно следя за ногами, чтобы не перейти на мелкую рысцу, - кто-то в мире придумал какую-то мысль, которая помогла бы тебе взглянуть на это всё - иначе? А вдруг ты бы увидела красивое в том, что до сих пор не замечала? Ну или...
   - Да зачем это всё? - уже спокойно, но ещё не оборачиваясь выронила Зоя, - Мне и так жить хорошо.
   - Ну а для развлечения?
   - В смысле?
   - Ну - чтоб время убить...?
   - А зачем его убивать? Оно может быть полезно. Для работы, например.
   - Так ты что ж, - изумился, - всё время работаешь?
   - Нет, конечно, - (выдохнул), - ещё ем, сплю... с людьми разговариваю.
   - И всё?
   - И всё.
   И всё.
  
   Прошагали мимо Смоленского кладбища - куда-то вглубь Васильевского острова, в самое его нутро, вывернули на Наличную - и там, в пещерах тенистых проулков, отомкнули дверь подъездную, тяжёлую. Дальше - по лестницам с гулким перестуком шагов их, укатывающимся наверх, под самую крышу.
   Как-то это было совсем не похоже на серьёзное заведение. Совсем не похоже. Не носи Матвей Аркадьевич дешёвенькое клетчатое пальто, он бы давно заподозрил, что его собираются стукнуть чем-нибудь тяжёлым по затылку. Но, в самом деле, кому дался пожилой интеллигент? Да ещё и таким экстравагантным способом?
   Или какие-нибудь педофилы-насильники... Кто знает, во что ввязаться эдак можно? Зоя, конечно, очень милая и всё такое, но тут понимать надо. Мало ли, кто милый. Эдак заведут, заморочат голову, а потом бац!
   В общем, только Матвей Аркадьевич открыл рот, чтобы вежливо отказаться, как они пришли. Небогатая и не-вычурная деревянная дверь, латунная круглая ручка, невытертый коврик для ног в виде концентрических эллипсов... какое глупое наблюдение. Концентрических эллипсов, надо же... а так посмотришь - просто овал в полосочку. Зоя вытащила ключ.
   - А... что там внутри? - заволновался Матвей Аркадьевич.
   - Сейчас сами всё увидите. Да вы не переживайте, никто вас не обидит.
   В замке - громкий щёлк!!
   За дверью - небольшая опрятная прихожая. Одна вешалка, никаких курток, блестящий сочным деревом паркет. Видимо, жилая квартира, переоборудованная во что-то вроде офиса. И обои без цветочков.
   Вероятно, это новомодно.
   А с цветочками как-то живее таки.
   Продолжая следовать за белым кроликом, Матвей Аркадьевич прошёл в комнату ("Не разувайтесь, бросьте, не в гости же"). Там - почти пусто, только большой письменный стол с компьютером, на стенах какая-то авангардная живопись и - почему-то - клетка с певчим дроздом. Птичка нервно чивиркала и всё прыгала с одной жёрдочки на другую. Нехорошо ей, наверное, в клетке-то, тесно. Петь заставляют животинку вольную. Неправильно это... и вообще, говорят, звури в клетках когда взад-вперёд бегают - это от безумия.
   - Здравствуйте.
   Матвей Аркадьевич оглянулся, но Зоя уже ушла куда-то; здоровалась девушка, сидевшая за столом. Посмотрел на неё - и сразу понял...
   Нет, ничего не понял. Просто ухнула куда-то комната, и всю её - залило синим, синим, невыносимо синим светом её глаз, просто глаза были - не глаза, а руки: взяли нежно в ладони, погладили, потрогали - всего, и - вот тонул уже бедный Матвей Аркадьевич в хлещущих синих бурунах, незнамо откуда взявшихся, плескался, силился вдохнуть, а - нечего, даже солнце - синее-синее, даже солнце - всего лишь зрачок её...
   - Здравствуйте.
   Тут же - как только смог он рот раскрыть - схлынуло всё прочь, высохло, утекло с журчанием под паркет, всего и осталось, что стол с комтютером, двозд в клетке, мокрый насквозь Матвей Аркадьевич да девушка синеглазая с прищуром.
   - Меня зовут Виктория Андреевна Ольшанская, - представилась она, пряча всю синь под тёмной чёлкой - быстро, чтобы не заметили, не докопались.
   - Матвей Аркадьевич Востоков, очень приятно. Чем обязан?
   - Обязаны? - улыбка-не улыбка, а что-то ящеркой скользнуло по лицу, подмигнув глазом-бусинкой, - Вы, в общем-то, сами сюда пришли.
   - Я следовал за... Зоей. И так понял, здесь мне объяснят, что к чему.
   - Смотрю, вы уже успели в пути познакомиться... хе. Ну что ж, если есть какие вопросы - задавайте.
   - Хорошо, - покладисто согласился Матвей Аркадьевич; задумался, причмокивая - перебирая на языке разные слова, чтобы спросить как подобает - веско, ёмко и литературно, - Скажите, пожалуйста: чам вы вообще тут занимаетесь?
   Ящерковое в лице Виктории оживилось и - лапками, лапками - побежало по комнате.
   - Вы не поверите, но... мир спасаем.
  

Глава 2. Птичку - жалко!

   Матвей Аркадьевич помолчал. И ещё помолчал. И даже ещё капельку. Потом молчать стало уже неприлично, и он глубокомысленно вымолвил:
   - Ага. А от чего?
   - От немотивированного инопланетного вторжения.
   - Да, это в самом деле похоже на приключенческое кино... впрочем, неважно. Зачем-то вы меня сюда всё-таки привели... заманили, верно? А - зачем?
   Кажется, он её чем-то обидел. По крайней мере, точно - смутил. Виктория снова на него посмотрела - мягко, мокро, в упор - но Матвей Аркадьевич был уже готов, и его не сшибло с ног, как в первый раз. Потом - снова - всё прошло, будто бы и не было. Перед ним стояла обычная симпатичная брюнеточка со стрижкой-каре и вежливо улыбалась.
   - Мы хотим предложить вам работу.
   - Забавный метод... впрочем, полагаю, вынужден отказаться: у меня уже есть одна.
   - Работа несложная и однократная, а оплата - вам такая и не снилась!
   Скорее из вежливости (Виктория источала энтузиазм), чем из любопытства или жажды наживы, Матвей Аркадьевич спросил:
   - И в чём же она заключается?
   - Нужно доставить вот это, - Виктория помахала завёрнутой в бумагу-сделанную-мз-макулатуры коробкой, которую жестом фокусника извлекла откуда-то из-под стола, - в одно место.
   - Вроде несложно, хотя и стоило бы поискать кого помоложе, пободрее... А далеко ли получатель?
   - А вот этого я вам не скажу! Так любая почта может. А тут - задание унимальное.
   - Но если я не знаю, куда доставлять посылку, как же я смогу это сделать?
   - Абсолютно как угодно! - радостно деларировала Виктория. - В том-то и соль.
   - Ясно, - кивнул Матвей Аркадьевич.
   Думал ли он, что попал к безумцам или сектантам каким? Вряд ли. Чуть досадовал, что никак не может взять в толк, чего от него хотят, - это да. И ещё чуть сожалел, что милая Зоя так и не привела его в какое-нибудь интересное умное место - клуб по интересам или там красивый садик...
   - Думаю, вынужден отказаться.
   Кажется, Виктория разозлилась. На сей раз никаких спецэффектов из её глаз не полилось, но гнев... нет, скорее - обида - струнно зазвенела в воздухе. Логично: она ожидала расспросов, любопытства, кручения головой, а тут только вежливый отказ, вежливый настолько, что просто невежливо как-то.
   - Подумайте ещё раз, больше вам никто и никогда подобного не предложит.
   Матвей Аркадьевич честно подумал. Ровно четыре секунды. Над тем, как бы не обидеть её окончательно.
   - Сожалею, если разочаровал вас... но - в самом деле, курьерская работа не по мне. Тем более если - неизвестно куда ехать нужно.
   Дзынь! Струна обиды - лопнула. Снова - перед ним просто красивая аккуратная девушка.
   - Что ж, это ваше право... Впрочем, если хотите, можете таки забрать посылку с собой. Вдруг вам захочется доставить её чуть позже?
   Это было ещё более непонятно. Матвей Аркадьевич пошарил глазами по стенам в поисках ответа, но никто почему-то не написал объяснений белой краской на какой-нибдь из картин. Зато вот дрозд обернулся к нему веснушчатым девичьим лицом и неожиданно внятно вычирикнул: "Бери, не прогадаешь!"
   Это было уже выше всяческих сил. Матвей Аркадьевич заморгал в смущении. Что за галлюцинации?
   А может и не галлюцинации, может - самое настоящее волшебство. Кто знает? Девушка с океаном в глазах, говорящий дрозд, ненужная посылка вникуда... В самом деле, смахивает на магию. Только вот что с ней делать?
   - Это всё - какое-то чародейство?
   Очень было интересно, что теперь Виктория вытворит.
   А она - ничего. Только снова - ящеркой - улыбнулась:
   - Кто знает...
   И правда.
   В общем, раскланялся, поблагодарил, а посылку - взял зачем-то. В конце концов, мало ли.
   Дрозд подмигнул.
   Зои он не увидел - нехорошо. Даже попрощаться не получилось.
  
   На лестнице Матвей Аркальевич столкнулся с веснушчатой ореховоглазой девочкой, но ничего не подумал.
  
   ***
  
   Вика не злилась, конечно нет, она просто была недовольна. Посылку-то человек забрал, но что толку? Даже не спросил, что вообще к чему... Вот уж правда - с возрастом они узнают столько, что всеми силами отгораживаются от нового. Даже без удивления.
   - И всё же, Зой, это было глупо. Очень глупо. Нам же нужны дети, ты знаешь. Де-ти.
   - Он захотел пойти со мной. Я его повела. Что ещё?
   - Нелогично, - Вика тряхнула чёлкой, - если ему стало интересно там, почему ему не было интересно здесь?
   - А мне почём знать.
   Незачем рассказывать о том, как её посторонний дедок сначала булочками кормил, а потом уговорил уйти с места работы.
   А бумажный пакет всё ещё в кармане. Надо выкинуть не забыть, а то мешается.
   Ещё и мясом кормить пытался.
   Зоя отвернулась.
   - Ладно, фатального-то ничего не случилось, не станет он направо-налево звенеть, да и кто поверит... жаль вот только - место потеряли. Я так надеялась на какого-нибудь начитанного студента-филолога. А лучше - биолога. С желанием спасти всех и вся. Это был бы клад, понимаешь?
   - Понимаю, понимаю... вроде ж одну уже нашли.
   - Точно. Но вот я смотрю на неё и думаю... может, вся наша тактика - ошибочна?
   Сейчас она зачем-то начнёт снова самокопаться и рассуждать о том, что всё неправильно.
   Люди - нелогичны.
   И непонятны.
   - А, впрочем, какая разница. Хоть что-то мы делаем - уже хорошо. Но ты уж, - Вика перешла на ещё более противный ласковый тон, - в следующий раз приведи кого... поживее. - она помолчала. - Кстати, раз уж ты с ним пообщалась... он кто хоть?
   - Диктор лингвистических наук.
   - Чего? Ты хотела сказать - "доктор"?
   - Ну доктор, какая разница.
   - В самом деле, - фыкнула Вика, - а вообще вот погляди, странно как: казалось бы, человек пришёл по ошибке, нами не заинтересовался и вообще - вроде как неудача... А с другой стороны - доктор! лингвистических!! наук!!! Это ж просто клад, а не человек! Если вдуматься, он нам дьявольски нужен...
   Зоя промолчала, Вика явно ждала дополнительных вопросов.
   Сегодня все хором решилии её разочаровать.
   - Уж не поверила ли ты и сама в Горельскову затею? - мутно спросила Зоя.
   - Отчего б и не поверить?
   - Ну не знаю. Никто вот не верит.
   - Эйнштейну вон тоже никто не верил. Уж ты-то - ты-то должна понимать, как легко и как далеко раздвигаются рамки обыденного!
   Смолчала. Что тут обсуждать?
   Этот Викин энтузиазм больно уж часто выбивал её за грань категории "не стоит говорить об этом". Проще говоря, язык бежал впереди мысли. И она этого, конечно, не замечала.
   Но ведь нигде и не написано, что это плохо. И что запрещено тыкать других кромками слов.
   В общем, ответа гражданка Ольшанская так и не дождалась. Вздохнув ("Ну вас всех к чёрту, ничего-то вы не понимаете!"), она сняла с крючка клетку с дроздом и выпустила его наружу.
   Всё же будет заманивать Матвея Аркадьевича обратно.
  
   ***
  
   Картонная коробка без надписей стояла на столе третий день, и всё никак не хватало сил убрать её с глаз долой или выкинуть куда. Там, наверное, имущество.
   Кроме того, третий день ему каждое утро стучал клювом в стекло певчий дрозд, а по выходе из дома - кружил рядом, перескакивал с ветки на ветку - пытался увести куда-то. Потом Матвей Аркадьевич спускался в метро, и дрозд его терял, но каждый вечер - ждал у выхода.
   В общем, вся эта чертовщина обрела некие черты логичности и потому удивлять совершенно перестала. Матвей Аркадьевич явно попал в гущу неких мистических событий, и его подбивали в них поучаствовать.
   Но - зачем?
   Так бы он, вероятно, и бросил это дело, одно ему только не давало покоя: милая странная Зоя. Всё-таки чувствовалась в ней какая-то вопиющая нехватка заботы, что ли... или это он сам себе придумал? В любом случае, встреть он её ещё раз - кто знает! - может, и убедился бы ввязаться в эту авантюру.
   А на третий день проснулась логика. И совершенно неожиданно поведала Матвею Аркадьевичу, что если он донесёт посылку, то наверняка встретится с ними всеми ещё раз. Надо просто снова проследовать за животным. Только теперь - за дроздом. Мало ли!
   В конце концов, в любой момент можно свернуть и не продолжать. Не в трясину же болотную его пташка заведёт! По крайней мере, хочется верить. Да и вообще - прогуляться не вредно. А коробка лёгкая совсем, будто бумагой скомканной набита или там ватой. Не помешает.
   Таким образом, Матвей Аркадьевич дождался субботы, когда у него не было лекций, а был, следовательно, выходной, надел самые удобные разношенные ботинки, замотался хорошенько чёрным шарфом и бодро вышагал на улицу. Дрозд с ленивым безразличием вспорхнул с ветки, описал два круга и вернулся туда же. Матвей Аркадьевич остановился и задрал голову.
   - Ну что, дроздушка? - вопросил он патетически, - Куда мне идти?
   Птичка мигнула чёрным глазом, трепенулась, взъерошила пёрышки-пестринки - не верила, кажется. Потом резко, торпедно подскочила, перекинулась на соседнее дерево.
   Так и пошли. Через пару станций метро ноги Матвея Аркадьевича устали, и потому снова - как на заказ! - заработала логика.
   - Эй, дроздушка, - позвал он - птичка послушно спустилась на протянутую ладонь, - Ты же умеешь говорить, верно? Скажи лучше, куда мы идём?
   Дрозд печально чивикнул, повесил клювик. Матвей Аркадьевич, открывший было рот, чтобы поведать, что ноги у него уже немолодые и через весь город он при всём желании пройти не сможет, посмотрел на эту печальную картину и рот тут же закрыл. Птичку в самом деле было жалко.
   - Ладно уж, пойдём...
   Так они, всё замедляясь, добрели до Московских ворот, где повторно осенило - правда, на сай раз дрозда. Он спикировал к карте метрополитена и начал порхать в правом верхнем углу, тщетно пытая зависнуть в воздухе наподобие колибри. Явно не колибриного калибра тушка мешала, а колотить клювом по стеклу было себе дороже. Тем не менее, после нескольких неудачных попыток Матвей Аркадьевич таки узнал, что дрозд заманивал его аж в Девяткино.
   Идти пришлось бы и правда долго.
   Аккуратно устроив птичку в кармане, Матвей Аркадьевич спустился в метро. К счастью, в тусклую октябрьскую субботу (несмотря на солнце) люди явно предпочитали сидеть по домам, и членовредительства (или птицевредительства, что ещё хуже) не случилось.
   Зато вот в Девяткино времени не бывает: там всегда солнце брызгами, улыбчивые нацмены с пивом и скучные тётки с огромными дешёвыми сумками в красно-сине-белую патриотичную клеточку, а вечнозагорелые и вечно-небритые мужчины с многозначительными длинными свёртками и почти моряцким прищуром курят "Беломор" и обсуждают ветер.
   А ведь не город-порт, а всего лишь станция, с которой можно зайцем слинять в пригород.
   Матвей Аркадьевич законопослушно купил билетик, дождался электрички, сумел даже сесть (всё-таки промозглый октябрь - божественное время!), взял дрозда в руки. И снова - всё та же болезненная, неприятная нежность: никогда, никто от него - так - не зависел, ни о ком он не заботился. А тут чуял: пальцы чуть сжать, и всё - нет живого существа. Живого, с сердечком бьющимся (это тоже чувствовалось руками)... страшно и... прекрасно.
   Где ж он, бедный, ночевал все эти дни? На дворе не зима ещё, температура, к счастью, заползла по термометру вверх повыше, но и не лето... А он - старый лентяй - всё хорохорился, не хотел шевелиться! Нехорошо...
   Дрозд же - затянул глаза плёночкой и спал до станции "54 километр", после которой вдруг встрпенулся, задёргался и вырвался из Матвей-Аркадьевичевых ладоней. Тот переполошился, конечно, вскочил, задел кого-то, напоролся на возмущённый тётки какой-то взгляд и презрительное "во прёт, старый хрыч!..." Но это было совершенно не важно.
   Выскочили они в Лемболово. Там - сосны, воздух и таки непротаявший снежок по обочинам. Шли (то есть, конечно, Матвей Аркадьевич шёл, а дрозд перепархивал с сосны на сосну) они вдоль железнодорожного полотна, минуя остовы проржавевших машин, кострища и пустые бутылки из-под пива. Мрачненько, грязненько. Даже снег здесь был какой-то весь замаранный, словно побывавший уже в употреблении. Минут через пятнадцать - дошли до приземистого серокирпичного строения, обнесённого заборчиком, шлагбаумом и имевшего сурового вида охранника в будке при входе. Дрозд порхнул внутрь, и Матвей Аркадьевич понял, что прорываться придётся с боем.
   - Здравствуйте, - обратился он к охраннику, - мне нужно попасть внутрь. Вы не возражаете?
   Тот сонно поднял козырёк кепки цвета хаки и буркнул что-то в том смысле, что не положено. Пришлось настаивать. На аргумент о том, что у него посылка, охранник предложил оную предъявить. Внутри Матвея Аркадьевича потекло что-то очень холодное. Гадая, что бы сказать в своё оправдание, он вынул абсолютно чистую коробку из сумки и протянул её, собираясь плести что-то про стёрщийся адрес или там сумасшедших, которые велели передать лично в руки, однако охранник, к его удивлению, кивнул, бормотнул что-то вроде "и в самом деле" и встал - пошёл отпирать калитку. На боку его, кстати, болталась кобура.
   - По-хорошему, надо бы проверить, что там внутри, военный объект всё же... или какие-нибудь очередные приборы?
   - Приборы, разворачивать опасно, - тут же засуетился Матвей Аркадьевич.
   - Я и смотрю, чой-то они хрыча послали, а не нормального парня, - охранник презрительно гоготнул, - как же заебали уже эти биологи, сил нет. Давай, шуруй, быстро только. Мне пропуск лень писать.
   С этими словами он захлопнул калитку за спиной Матвея Аркадьевича.
   - Вернёшься - разбудишь. Не ори только.
   До чего же неприятно слушать хамскую речь! Вроде ясно - курсант, откуда бы ему вежливости научиться? Да и не хотел ведь обижать, это у него стиль общения такой, но...
   Дрозд спикировал из ниоткуда и уселся у Матвея Аркадьевича на плече. Тот набрал полную грудь воздуху, выдохнул и распахнул кривоватую деревянную дверь.
   Внутри было старенько. Не старо, не дряхло, а именно старенько - чисто, уютно, с чуть облезлыми стенами, нелакированным паркетным полом, календарём за 1996 год на стене и лёгким запахом пыли и тёплых солнечных лучей - даже при их отсутствии - вокруг. За широким чуть потёртым столом сидела приятная полная женщина в роговых очках и переписывала что-то при свете не галогеновой, не хай-тековской, а обычной советской лампы. Это преисполнило Матвея Аркадьевича нежнейших чувств. Женщина же чуть удивлённо подняла лицо, скользнула взглядом по неловно сжатой в руках посетителя посылке, заметила дрозда у него на плече, улыбнулась и вежливо произнесла:
   - Вам на второй этаж и там налево, кабинет номер 46.
   - Спасибо, - сказал он, пребывая в радостном экстазе на почве приятного контраста. Женщина улыбнулась ещё раз - лично ему - и вернулась к своей работе. И это тоже было приятно. Вообще, всякий, кто чинно и блогородно делает своё дело, не мешая другим, прекрасен. С этой мыслью Матвей Аркадьевич напрвился к лестнице.
   На втором этаже было странно. Казалось, где-то очень далеко, за поворотом коридора, бубнил телевизор, и смятые, сдавленные голоса крошечными комочками выкатывались в рекреации. Двери - типовые, неровно покрашенные изжелта-белой краской - отличались только нарисованными фломастером номерами кабинетов. 35... 38... 40... 45... 46!
   Матвей Аркадьевич негромко постучал и робко приоткрыл дверь. Пожалуй, он ожидал увидеть внутри лабораторию или хотя бы груду бумаг и каких-нибудь схем, ну или что-нибудь не менее харизматическое, а главное, производящее впечатление страшной и таинственной биолаборатории. Тем не менее, ему предстало некое подобие офиса или кабинета для совещаний: компьютеры, большой стол посередине, жалюзи на окнах и прочие атрибуты "новой моды". На стуле у компьютера, вальяжно закинув ногу на ногу, сидел и краем глаза читал какие-то распечатки рыжий молодой человек, чьи волосы были собраны в длинный хвост. Кажется, в этом здании абсолютно все занимались бумажной работой.
   - Извините, - хрипловато позвал Матвей Аркадьевич, смутился, неловко прокашлялся, но целиком зайти внутрь не решился и только чуть окрепшим голосом продолжил, - мне поручили передать посылку и сказали, что вы примете...
   Молодой человек обернулся и приветственно блеснул очками. На проверку у него обнаружились гусаристые усики. Кроме того, что-то в его внешности было необычно, неправильно, резало взгляд. Что?
   - Заходите, не стесняйтесь, - сделал он широкий жест рукой и позвал куда-то в сторону, - Вика! К тебе пришли!
   Из лаборантской вышла, конечно же, Виктория Андреевна. В этот раз эффект при взгляде на неё был почти таким же ошеломляющим - Матвей Аркадьевич с ощутимым трудом подавил желание зажмуриться, чтобы его не смыло синей волной. Когда схлынуло, он поздоровался и неловко спросил:
   - А разве вы не в Петербурге?
   - Вам несказанно повезло, - без нотки сарказма улыбнулась Виктория, - по выходным я возвращаюсь сюда. Герберт, - ласково позвала она, обращаясь к дрозду (тот перепорхнул на её плечо и выглядел явно очень довольным), - ты просто молодец. Всё сделал правильно. - она снова обернулась к Матвею Аркадьевичу, - Знаете, я очень рада, что вы всё же решили прийти сюда. Надеюсь, мы сможем сотрудничать.
   - Сотрудничать? Признаюсь, я не вполне... я просто доставил посылку, нельзя же было, чтобы ваши вещи - у меня...
   - Да бросьте, вы не могли не заметить, что коробка пустая, да и отдали мы её вам без сожаления. Было бы странным считать, что посылка сама по себе имеет какую-то ценность.
   Признаться, Матвей Аркадьевич так и не считал. Червячок вежливости, конечно, покусывал его разум, но лишь отчасти.
   Но тогда всё это становилось просто феерически глупо. Признать, что 54-летний преподаватель филфака СпбГУ уехал куда-то в пригород, следуя за - пусть и очень необычным - дроздом по имени Герберт, было стыдно. Признать, что вся эта полумистическая чертовщина его заинтересовала - нечестно. Признать, что ему очень хотелось пообщаться с милой красноглазой девушкой - проще простого, но не говорить же это вслух?
   Заметив смущение посетителя, рыжий молодой человек оттолкнулся коленкой от компьютерного столика, встал и развернулся к нему лицом - полы халата метнулись за спиной.
   - Я вижу, здесь царит некое недопонимание. Думаю, самое время его устранить. Присаживайтесь, - он сделал широкий жест рукой в сторону большого стола, - Из рассказов Виктории Андреевны так понял, задавать вопросы вы не очень настроены, поэтому объясняю всё сам.
   Матвей Аркадьевич Востоков тихо сел на краешек ближайшего стула и приготовился внимать.
   - Меня зовут Гельмут Горельский. Да-да, имя нерусское, поэтому вместе с отчеством я его предпочитаю не употреблять, очень уж нелепо звучит. И, кстати, обращение "на вы" не люблю, глупая и устаревшая традиция; начинаю чувствовать себя - о ужас! - взрослым человеком! Да и вообще, к чему эта официозность, если, как мы уже выяснили, Земля вот-вот погибнет?
   - Ээээ... Гельмут, - робко заметил Матвей Аркадьевич, - вот как раз этого мы ещё не выяснили.
   - Да? И то правда, - без тени колебания согласился Гельмут, - ну тогда выясняю. То есть поясняю. Земля вот-вот погибнет.
   Он замолчал, глядя сверху вниз с таким выражением лица, будто сам эту несчастную Землю собирался взорвать. Или затопить. Ну в крайнем случае - спрятать получше.
   - Отлично. Но зачем вы рассказываете об этом мне?
   - Ааа, вот тут вы (я полагаю, вы таки не привыкли к обращению "на ты", да?) затронули оч-чень интересную тему. Просто феноменально интересную. Видите ли, мы не очень-то хотим этого допустить. Но - нас здесь не слишком-то много. Вот и вербуем кадры.
   - Вы спросите, почему мы не делаем этого как нормальные люди, по официальным каналам, - просуфлировала Виктория, дабы не повисало напряжённого молчания, - и мы ответим: потому что кто же нам поверит?
   - Кроме того, наше ходячее доказательство вовсе не стремится обитать в пробирке, куда его непременно засунут в любом другом НИИ...
   - Ну а академик Горельский опасается, что кто-нибудт похитит его славу...
   - Да и способов решения проблемы мы пока не видим...
   - Предполагаем, что лучше всего с ней справится молодёжь, её легче убедить и она спокойней верит в чудеса...
   - Впрочем, видите, вы же отреагировали - значит, и взрослые тоже могут, наверное, поверить в столь фантастическое явление...
   - Погодите! - жалобно возопил Матвей Аркадьевич, - Я ничего не понимаю!
   - И мы тоже! - радостно улыбнулись во все шестьлесят четыре Гельмут с Викторией.
   - А можно всё то же самое, но по порядку?
   - Ага, заинтересовались, - победно сверкнула глазами Виктория, - тогда ладно. Рассказываю всё с самого начала.
  
   Это - НИИ АЗ РАН. Научно-исследовательсвкий институт антропозоологии Росийской Академии Наук. Охраняемый военный объект, между прочим. Правда, это не имеет никакого отношения к сути дела, просто я объясняю, почему так далеко от города. Наши эксперименты считаются небезопасными, вот и вывезли туда, где есть пара сотен мальчиков с автоматами, которые постреляют неудачные продукты реакций, если что.
   С другой стороны, не живи мы тут в пригороде - ничего бы, вероятно, не случилось. А случилось вот что.
   Мы тут подхалтуриваем: отслеживаем метеосостояние окружающей местности. Рядом турбаза, лагерь (забавно они сочетаются с повышенной охраняемостью объекта, верно? А предупредить мы их права не имеем) - они нам денежку дают за сверхточный прогноз погоды. А оборудование есть, почему бы и не подхалтурить? В общем, так мы и засекли непонятный скачок теплового излучения и магнитной активности. Ну и ещё всякого, только это вам неинтересно. Разумеется, мы совершили вылазку в глубокие леса Ленинградской обрасти с целью проверить, что же там произошло. А произошла там не очень мягкая посадка летательного средства некоего внеземного существа. Его зовут Ки-Шир, потом познакомлю.
   Не знаю, что бы делали вы, оказавшись на другой планете, но Ки-Шир поступил крайне мудро. Он не был агрессивен при всей своей напуганности и чуждости для него нашей мимики и манеры общения. В общем, кое-как мы смогли объяснить ему, что не желаем никакого зла, вытащить из его аппарата (он сломал нижнюю лапу при посадке) и довести сюда. Плохо было и то, что, являясь, очевидно, существом аэробным, от сочетания газов в воздухе он явно чувствовал себя плохо, слабел с каждой минутой. Тут честь и хвала академику Горельскому - он сумел потрясающе быстро разобраться, какой именно смесью газов привык дышать Ки-Шир, имея только анализ крови... ну, как бы крови... и ткани. До сих пор сложно поверить...
   Конечно, мы удивились. Надо заметить, ему несказанно повезло: упасть не в Тихий океан, не в богом забытую деревушку, а возле института, в котором как раз можно создать внеземную атмосферу - и где работают люди, привыкшие общаться с нечеловеческим разумом. Но всё равно было сложно: во-первых, мы могли содержать его только в вольере (что, ясно, унизительно для него и очень неудобно для налаживания контакта), наполненном воздухом, содержащим в два раза меньше азота, большой процент газообразного йода и соединений серы... ну да это тоже неинтересно. Мимика Ки-Шира слишком сильно отличалась от земной, чтобы с ходу понять его эмоции, однако со временем мы сумели разобраться и даже преподали ему основы русского языка. И, главное, научились хоть как-то расшифровывать его эмоции.
   Так вот, Ки-Шир был страшно встревожен. Этой планете грозит большая опасность из космоса, вот что он явно дал понять. Опасность, которая станет гибельной для её обитателей. И неминуемая.
   Мы стали думать, что же сделать. Наиболее очевиден, конечно же, вариант "рассказать широкой общественности". Вот только - кто поверит? Я бы точно не поверила. Сейчас слишком много дешёвых сенсаций. Конечно, можно показать им Ки-Шира - это подтвердит наши (то есть его) слова, но... тут воспротивились сразу двое. Сам Ки-Шир, к которому явно не стали бы в вышестоящих инстанциях относиться по-человечески (а кому хочется быть лабораторной крысой?) , и глава НИИ АЗ - профессор Горельский. С ним вообще отдельная история, он очень не хочет ни с кем делиться своей славой.
   Но и самим нам справиться с ситуацией явно не по силам. Наш институт сейчас... не на пике популярности, поэтому рассчитывать на субсидии или обилие нового персонала было бы странно (хоть мы и вывесили - куда возможно - объявления о нужде в специалистах). К сожалению, мы в последние годы несколько удалены от научного мира, поэтому и достаточно крепких связей почти нет, да и все так держатся за свои места... НИИ, в общем-то, не самое лучшее место для авантюристов (хотя - опять же - по знакомству удалось фантастическим образом переманить талантливейшего биолога). И вот в ходе мозгового штурма было выдвинуто предложение искать людей не по интеллекту, а по, скажем так, восприимчивости к необычному. Для этого и была придумана вся эта затея с белым кроликом. Человек, который поверит в то, что он - герой фильма или каких-то таинственных событий, поверит и в инопланетян. А уж чем он сможет помочь перед лицом таинственной опасности - разберёмся. Ки-Шир как-то туманно намекал на то, что лучшими помощниками в этом будут дети, правда, мы пока не поняли, почему. Вот, собственно, и всё почти. Вы второй попавший к нам. И, кстати, феноменальная удача.
   Поэтому мы хотим предолжить вам работу. Думаю, вы прочувствовали, насколько происходящее важно - в масштабах Земли? А вы - лингвист. Знакомых лингвистов у нас вообще мало, а ведь это именно те, кто сейчас нам просто необходим. Для расшифровки языка Ки-Шира и обучения его русскому, конечно. Вы согласны?
  
   Матвей Аркадьевич подумал. И ещё подумал. И даже ещё капельку подумал - из вежливости.
   - Нет, - наконец, сказал он.
  

Глава 3. Ух ты! Говорящий волк!

   - Почему? Почему снова - нет? - вспыхнула Виктория, и кипящими брызгами разлетались от неё слова, - Если дело в деньгах, мы...
   - Дело не в деньгах, - утешил её Матвей Аркадьевич. - Неужто вы никогда не слышали о таком явлении, как профессиональная этика? Я не могу в начале учебного года бросить читать лекции.
   - Но разве вы не видите, насколько это важно? - вмешался Гельмут.
   Что-то было в нём неприятное, назойливое, кричащее: нет, не так, неправильно... и неуловимое.
   - А вам не приходит в голову, что инопланетянин мог... наврать. Ошибиться. Мыслить как-то иначе, не так, как мы. Что то, что грозит ему, может быть безопасно для людей. Что оно пройдёт мимо Земли. Что есть тысячи разных вариантов...
   - Конечно, приходит, - серьёзно ответил мужчина, но серьёзность была - как маска - на лицо нацеплена. Сидела она идеально, не прикопаешься, но - не выскочила откуда-то изнутри сама, по-честному, а была тонкими пальцами подобрана, изучена, примерена и надета. - Но вы ведь сами говорите о профессиональной этике. Как мы можем пройти мимо этого, не убедившись на сто процентов, что Земле ничего не грозит?
   - Тогда обнародуйте всё, что знаете. В Петербурге есть институт лингвистических исследований, там вам с удовольствем помогут.
   - И снова - не имеем права... Тут, правда, морального. Ки-Шир доверился нам. И он не хочет, чтобы его изучали.
   - Разве профессиональный долг не выше морали?
   - Разве мы не должны задать тот же вопрос вам? - за круглыми очками блеснуло - хитро, гордо: обыграл на словах! - Вы преподаватель в университете, но в первую очередь - учёный, не так ли? Разве исследовать абсолютно новый язык - не ваш долг?
   Матвей Аркадьевич выдохнул. Да, это было верно. По крайней мере, логично. По крайней мере, он сам только что предоставил им нужную логику для такого вывода.
   - Но почему я должен делать это тайком? - слабо попробовал сопротивляться он. - Скрывать, как вы говорите, "абсолютно новый язык" от научного мира - то же преступление!
   - Когда - если - вы его расшифруете, полагаю, никто будет не в праве требовать, чтобы вы скрывали это. Но пока что мы просим проявить хоть минимальное уважение к Ки-Ширу. К его доверию, в конце концов. Кроме того, подумайте: если люди узнают об инопланетянине - неужто вы полагаете, что вам позволят самому заниматься расшифровкой его языка? Вряд ли. Если вас и запомнят - то только как нашедшего. Думаю, за такую работу тут же схватится кто-нибудь ещё.
   - Вот уж это-то как раз интересует меня в последнюю очередь, - соврал Матвей Аркадьевич. Всё же вряд ли кто смог бы остаться совершенно равнодушным к такому предложению. Единолично расшифровать целый язык, возможно, бесконечно далёкий от земного - и интересно, и потрясающе престижно... Если, конечно, он сможет.
   Если.
   Но сможет смочь он только если согласится. А - как пойти на такое? Ведь - университет, обязательства перед деканатом, перед студентами... Бросить это - совершенно немыслимо.
   Его почти физически рвало на части. Виктория, конечно, заметившая это, прищурилась ящерково и тут же:
   - Хотите - можете спуститься в подвал, посмотреть на Ки-Шира. Заодно оцените его язык и убедитесь в нашей честности.
   Матвей Аркадьевич искренне хотел отказаться. Понимал, что тогда - точно не выдержит искуса. Только голова его как-то сама себе от тела отскочила и - будто на пружинке - кивнула. Гельмут обрадовался, поднялся и - крыльями тяжёлыми, лебедиными затрепетали полы его халата, взлетал будто. Но снова - какой-то он неуместный в своём халате. Холёный, элегантный, на шее шёлковый платок, в платке - золочёные булавки. Манжетики-кружавчики. Что такой делает в стареньком НИИ, когда ему - в баре сидеть, коктейли попивать да девушек очаровывать?
   Снова - в коридор, на крашенную-дешёвой-зелёной-краской-лестницу, в подвал. Ну, "подвал" - слово только, там - скорее подземный этаж. Судя по тому, что лестница и дальше вниз ползла - не последний.
   Потолки - выше, чем в основном здании, но не белёные, а краской тоже измазанные. Кроме того, окон нет. В итоге - ощущение всё равно какое-то склеповое, тяжёлое, будто воздух загустел и с трудом ворочается. Коридор, но дверей - куда меньше, а те - дальше друг от друга расставлены. Видимо, помещения за ними - большие...
   В одну из дверей - свернули, там - маленький "предбанничек" с окошком. К окошку-то Гельмут и сделал широкий жест - мол, любуйтесь. Матвей Аркадьевич полюбовался.
   В углу лежала груда меха - не разберёшь, где что. Гельмут театрально кашлянул и позвал Ки-Шира в микрофон. Тот трепенулся медленно, рыкнул, поднял голову и встал.
   По большому счёту, ничего более впечатляющего, чем в средней руки фантастическом фильме, Матвей Аркадьевич не увидел. Ну, взяли нечто среднее между волком и гориллой, поставили устойчиво на задние лапы - вот и вышел Ки-Шир. Не совсем, конечно. Во-первых, глаза у инопланетянина были неестественно большие; во-вторых, он мягко флюорисцировал в полутьме нежным желтоватым светом; в-третьих, у него не было носа, только пасть. Тем не менее, все эти интересные нюансы (наверное, их было куда больше) не делали его более-менее земного облика особо фантасмагоричным. Матвей Аркадьевич разочаровался. Гельмут это почуял.
   - Выглядит довольно по-земному, правда? - светским тоном заметил он - казалось, говорил его крайне изящный шейный платок, - Складывается впечатление, что земные формы весьма эргономичны. Тем не менее, при исследовании мы обнаруживаем всё больше разнообразных удивительных мелочей. Скажем, белок его тела куда ближе к растительному, чем к животному.
   - В смысле? - пробормотал Матвей Аркадьевич.
   - В смысле он скорее одуванчик, чем собака. Этим объясняются, например, требования к газам, которыми он дышит. Ки-Шир отчасти автотрофен, может производить органику из неорганики. Для этого ему нужны минеральные соли, но потребляет он их из атмосферы, дыханием. Удивительно, правда?
   Сбить Матвея Аркадьевича с толку избытком терминологии не удалось.
   - Но на Земле тоже есть подобные существа, это и в школе проходят.
   - Точно, эвглены зелёные, - ничуть не смутился Гельмут, - но одно дело - одноклеточные, а другое - это... разумное существо!
   Тут было не поспорить. Оба замолчали, глядя в, кажется, фасетчатые глаза Ки-Шира. Тот, вероятно, довольно философски относился к разглядыванию.
   В самом деле, разумно.
   - Он, наверное, живёт на очень мрачной заснеженной планете, - проявил познания в биологии Матвей Аркадьевич. - Меха много.
   - Во-первых, жил. Во-вторых, вы правы, но лишь отчасти. Меха действительно много, хотя он по структуре больше напоминает птичьи перья или - опять же - листья... Из кожицы торчит ствол-волокно, а от него отходят - как ветки от дерева - более тонкие. И так далее. Так получается гораздо более плотная защита. Но, в любом случае, вряд ли на его планете снежно. Посмотрите на глаза Ки-Шира: они очень большие, их засыпало бы. Тем не менее, мех говорит - действительно - о низкой температуре. Такое сочетание возможно только при очень сухом воздухе. Ну и, кстати, будь в нём пары воды, йод бы не смог держаться в газообразном состоянии. Кроме того, Ки-Шир почти вообще не потребляет и не выделяет влаги, его кожица лишена пор. Очевидно, в его организме есть очень мощные фильтры, дистиллирующие внутренние жидкости для повторного использования. Думаю, на его планете очень мало воды.
   Матвей Аркадьевич наконец-то впечатлился; снова покосился на Ки-Шира. Волк волком, а сколько сложностей... Но куда больше его впечатлила грамотная, выверенная, словно-по-словарю речь Гельмута. Живые люди так не говорят. Здорово.
   - А чем он дышит? Носа же нет! - предпринял он ещё одну попытку послушать хорошую, наукообразную и грамотную речь.
   - Там, где у людей - или волков - брюшная полость, у него есть складка. Вон, её даже видно. Он набирает воздух внутрь и может дышать им некоторое время - как конкретно, пока не ясно. В общем, подобная система на Земле есть у китов.
   - У всего-то здесь есть аналоги... - пробормотал Матвей Аркадьевич. Откровенно говоря, его не покидало ощущение, что ему высокохудожественно дурят голову. Гельмут в отчаянии затряс головой.
   - Хотите, можно его позвать, поговорить с ним? Если ненадолго - он легко покидает свою атмосферу. Благодаря полости, да.
   - Я так понял, он как раз не хочет, чтобы его изучали.
   - А никто пока и не изучает! Просто представлю вас друг другу. Не бойтесь, он не опасен.
   Не дожидаясь ответа, Гельмут гаркнул в микрофон "Ки-Шир, выходи!" и открыл дверь, ведущую в... камеру? Клетку? Вольер? В общем, в помещение с Ки-Широм. Тот достаточно спокойно вышел (матвей Аркадьевич не мог побороть искушение заметить, как захлопнулась полость на его голом и тускло блестящем брюхе), прикрыл за собой дверь и прошептал:
   - Стрр-рафсф-фуй.
   У него была очень бедная артикуляция и, кроме того, несколько языков во рту. Матвей Аркадьевич ощутил почти физическое желание послушать естественную речь подобного существа.
   - Мы тут решили пока не перегружать его всякими там формами вежливости. Так что, надеюсь, вы не обидитесь, если я представлю вас просто по имени, - формалистским тоном уточнил Гельмут, удовлетворился кивком и - чуть громче, чем нужно - обратился к Ки-Ширу:
   - Матвей, - указывая на Матвея Аркадьевича, - Мат-вей.
   - `Атф-фей
   Матвей Аркадьевич постарался придумать максимально дружелюбный жест, но ничего остроумнее полупоклона с улыбкой не придумал. Ки-Шир повернулся к Гельмуту. Тот кивнул и выставил большой палец вверх - мол, всё в порядке. Тогда инопланетянин оскалился (это выглядело просто кошмарно) и тоже наклонил голову. Он изо всех сил перенимал земные обычаи и традиции.
   Признаться, это было восхитительное ощущение.
   - Я хочу послушать его родной язык, - не в силах сдержать лёгкий озноб восторга, попросил Матвей Аркадьевич. Гельмут чуть снисходительно улыбнулся - мол, о чём вопрос...
   - Ки-Шир! Говорить! Ки-Ширский! - снова чересчур громко, будто общаясь с глухим, обратился он к инопланетянину, активно жестикулируя. Тот, видимо, понял, потому что чуть сгруппировался, прищурился и издал приглущённый рокочущий звук, полный каких-то шипящих переливов. Наверное, это была довольно сложная фраза.
   Матвей Аркадьевич был не в восторге, нет, он ощутил истинную нирвану. Разумное, готовое идти на контакт существо с его удивительной речью... даже зудящие от усталости (шутка ли - через весь Петербург, да за город, да тут по этажам) колени осмысливались как-то отвлечённо, будто и не его. Он не знал, что сказать.
   В детстве - была простая мечта: расшифровать язык зверей или птиц, говорить с ними. Потом объяснили: не может быть языка без разума. В лингвистическом смысле. А в семиотическом давно уже расшифровали, скучно.
   А тут - огромный разумный волк... Волк, с которым можно говорить...
   - Тянет на нобелевку, не так ли? - веско бросил Гельмут.
   Это отрезвило.
   - Мне... не нужна мне нобелевка, - смешался Матвей Аркадьевич, - я за такое не возьмусь, это задача не для одного человека. И вы не имеете права подобное скрывать в каком-то подвале. И... вы...
   - А имеем ли мы право идти против воли разумного существа? Это не робот и не бабочка. Он такой же, как и мы.
   Матвей Аркадьевич с сомнением осмотрел мохнатую тушу Ки-Шира. Он не бывал таким даже в худшие времена.
   - В любом случае, я не могу за это взяться. Я не справлюсь. Тут нужна группа специалистов...
   - Но у нас нет группы специалистов, только вы! - засверкал очками Гельмут. Чертовски логично засверкал.
   Ки-Шир снова рокотнул и ушёл обратно в вольер, аккуратно прикрыв дверь. Матвея Аркадьевича разрывало на части.
   - Мне... мне нужно всё взвесить, подумать... посоветоваться... хотя нет, какое там "посоветоваться", я же не могу... но он... но лекции... как я объясню? Так нехорошо ведь выйдет...
   - Ну, всё что мы можем в этом вопросе, - дать вам солидную бумажку с печатью. Мол, правительственный заказ. Красивую, сиреневую такую.
   - Да уволиться они мне не запретят, но репутация... Тут же такое дело... ещё вопрос, что хуже - с бумажкой или без... да что там! - он махнул рукой. Откровенно говоря, все вопросы давно уже решились. Огромный говорящий волк. Живой. С тускло мерцающей шкурой. Как может нормальный человек гадать, изучать ли это? Ответ - очевиден.
   От этого решения внутри что-то легко разжалось, только жаль чуть - староват он уже для такой радости, не вмещается она в организм. Хотя вот колени зудеть перестали, и сам - будто чуть моложе... Гельмут - за круглыми своими блестящими очками - наверное, понял всё. А может, и нет, может - вглядывался напряжённо в Матвей Аркадьевичево лицо, в дрожь каждой морщины - что ответит? А может и вообще - стоял равнодушно, чужой.
   Хорошая всё-таки штука - очки.
   - Ладно, - сказал кто-то со стороны взволнованным голосом Матвея Аркадьевича, - я буду этим заниматься. Я... - голос схлопнулся и, кувырнувшись, умолк.
   - Вот и чудненько. Сейчас поднимемся, я вас отведу к Марии Александровне в бухгалтерию, заполните пару бумажек... всё быстренько оформим и приступим. - Он фирменным жестом указал на дверь - мол, пойдёмте - и на ходу, через плечо - продолжил, - жить будете здесь, питание полагается теоретически, но мы уже давно денежку эту в карман кладём на жизненные расходы, а кормят нас рядом, в лагере. Вы не подумайте, - настороженно заметил он, - не в личный карман, в общественный. Это ж нас раньше финансировали много, а сейчас - мало. А технкиа тут - ого-го, если что серьёзно сломается - ни в жисть не починим сами. Да и вот, например, Ки-Шира в идеале кормить хорошо бы - эвгленами зелёными. Ага, вы их упоминали. Единственные на Земле существа, промежуточные между растением и животным. Тут ведь дело в том, что у него на планете - нет "растений" там или "животных"... они все - формы одного белка, некое промежуточное звено. Ну и питаются, соответственно, друг другом плюс вдыхаемыми элементами. В общем, сейчас вот кормим его салатиком из говядины с капустой, но вообще... - он как-то куда менее фирменно махнул рукой, - засада с деньгами. Мы тут все на голом энтузиазме сидим, разврат просто.
   Кружевной краешек голого энтузиазма особенно хорошо виднелся при этом жесте из-под манжета халата. В этом было что-то диссонирующее.
   Матвей Аркадьевич вдруг понял: у огненно-рыжего Гельмута не было веснушек. Вообще.
   Разве такое врзможно?
   - Ну, раз уж вы теперь с нами, я сразу скажу, чтобы вы понимали... отец мой - учёный с мировым именем. Он такие открытия совершал, все тряслись... он был одним из основных изобретателей идеи клонирования! Ну и деньги за это имел соответствующие. А потом вот - сами видите, куда наша наука ушла. Никому это всё теперь не надо, даже военным. Чушь, верно? А вот. Торчим в этом... - при очередном жесте он случайно стукнул перстнем о плохо покрашенную стену - раздался металлический звеньк, - почти ничего не получаем. Проедаем папины достижения. Кошмар. Сначала шли вперёд семимильными шагами, а теперь вот... вот. Нет открытий - нет субсидий. У учёных с этим просто.
   Кажется, его очень круто словесно несло. Накипело.
   Бедняжку можно понять - с такими замашками да в таком помещении...
   Но ведь работает же. И как в человеке совмещается любовь к дорогим рубашкам с любовью к науке?
   Впрочем, Гельмут уже успокоился и радостно, широко шагал; кажется, чуть подсвистывал даже. Его можно понять.
   Вербовщик.
   - И всё же я никак в толк не возьму, почему нельзя оповестить о происходящем хотя бы узкий круг учёных. В этом есть некий непрофессионализм, не находите?
   - Учёные, знаете ли, - с неожиданной холодностью отрезал ртом как ножницами Гельмут, - обожают красть чужие идеи ради славы и денег. Когда мы убедимся, что угроза, о которой говорит Ки-Шир, и правда существует, а также разберёмся, в чём она заключается, - непременно сообщим об этом официально.
   Опасности? Зачарованный, Матвей Аркадьевич напрочь забыл об иллюзорной опасности. Да, в самом деле, речь о чём-то таком шла... но разве это имеет какое-то значение на фоне настоящего, живого, адекватного инопланетянина?
   Впрочем, если им хочется - пусть заботятся об этом. Его дело - куда проще, прекрасней и интересней. Его дело - расшифровать внеземной язык.
  
   Гельмут провёл Матвея Аркадьевича в маленькую заваленную бумагами комнатку. На принтере лежала круглая кружевная салфеточка, на окне стояла вазочка с сухой мимозой, на стене висела репродукция Васнецова. Здесь обитали страшные люди: бухгалтеры старой закалки.
   Впрочем, Мария Александровна на проверку оказалась той самой милой женщиной, которая поприветствовала его при входе ("Совмещаем ставки, а что делать!"). Она нацепила на нос старомодные очки, разложила перед Матвеем Аркадьевичем гору каких-то анкет и предложила кофе с булочками. Святой человек! Говорить в процессе жевания было неприлично, и Матвея Аркадьевич, кивая, слушал её речи, параллельно заполняя бумаги.
   - Жить придётся здесь, неудобно... С другой стороны, работа рядом. Вообще в таком НИИ согласятся работать только настоящие фанатики своего дела, порой на них смотришь - и восхищаешься... замечательные всё люди. Вон, видели Герберта? Чудо же! Птица, а с разумом. Это всё они делают, да.
   Матвей Аркадьевич спешно проглотил недожёваную булочку, закашлялся, хлебнул кофе, обжёгся, но всё же спросил:
   - В смысле?
   - Институт антропозоологии это. Они изучают генетическую совместимость человека и животного. В Герберта вот сумели спроецировать разум семилетнего ребёнка. Правда, к сожалению, есть проблема - он почему-то лишён обучаемости, не развивается. А жаль, такие перспективы...
   - Ну ведь можно, наверное, сразу разум взрослого пересаживать?
   - Говорят, нет... не научились пока. Там какие-то психологические сложности возникают. Не скажу точно.
   - В любом случае, звучит просто фантастически... фантасмагорически, я бы сказал. А это что за анкета?
   - Заявка на общежитие. А вы как думали! Я тут почти и не работаю - так, помогаю, но - даже я понимаю, что простому обывателю неизвестно и одной десятой того, что достигло сейчас человечество. Клонирование людей, исследования космоса... кто вообще знает, что там лежит под грифом "секретно"! Так-то. Будь я помоложе - наверняка увлеклась бы этим всем. Кстати, вот ваш пропуск, берегите.
   - Спасибо. А вы что же? Не интересуетесь?
   - Что интересоваться-то? Жить осталось - всего ничего. Чем мировые тайны копать, лучше сына воспитаю нормально. А он тот ещё оболтус... Хотите ещё кофе?
   - Нет, спасибо... а это что за формуляр?
   - Подписка о неразглашении... кстати, прочиатйте повнимательней на всякий случай. Я ж тут чего работаю-то? Рядом - турбаза, её владелец - комендант местной части. Ну, ему пару раз конфетки сунешь, бельишко там возьмёшь подшить - он и пустит летом сынишку пожить на базе за бесплатно. Тут, опять же, жильё, еда, можно даже форменную одежду заказать, но мы не заказываем. Всё равно не носит никто. Молодые...
   - Странно как-то. Вы вот говорите - энтузиазм, всё такое, а работают - молодые. Неужто им до науки сейчас?
   - Выходит что так. Сама удивляюсь. Ну, с Гельмутом-то всё ясно - сын самого академика Горельского, по стопам отца идёт; с Зоей тоже - она, считай, прямо тут и выросла, в институте, куда ей ещё? А вот на Вику смотрю - и просто сердце кровью обливается. Такая ведь красавица, а сидит у микроскопа, людей не видит. Я уж ей говорила как-то, мол, Виктория Андреевна, успеете ещё поработать, поживите сперва! А она смеётся только. "Жизнь, - говорит, - это не что иное, как движение из прошлого в будущее, а будущее - за фундаментальной наукой!" Губит же молодость, а... Ну я ей об этом и говорю. А она: "Эх, Марьсанна, ничего-то вы не понимаете. С мужчинами скучно. Даже с женщинами скучно. С людьми вообще скучно. Они, когда их начинаешь разгодывать, зачем-то навстречу идут, всё понятно делают. Неинтересно как-то. Я люблю наоборот, когда ядрышко - ускользает от меня, так вкуснее ведь!" Вот и судите сами, что это всё значит?
   Мария Александровна явно радовалась. Ей хотелось говорить.
   - Ну уж прям-таки - губит. Такими вроде вещами серьёзными занимаетесь - антропозоология! Я вон доктор наук, между прочим, а о такой никогда и не слышал.
   - Да и я тоже, в общем-то. Что-то очень сложное.
   - Почему ж тогда так всё... скромно?
   - Да всё потому же, откройте любую книгу фантастическую... академик Горельский - пацифистом был. Отказывался адаптировать открытия под использование в военных целях. Ну вот его и задвинули... сюда. По крайней мере, официальная версия такова, - густо накрашенные бухгалтерские ногти хищно щёлкнули, - а на деле... говорят, он сам ото всех ушёл.
   - Его так, выходит, - устраивает?
   - Сейчас его уже ничего не устраивает, - Мария Александровна впервые смутилась и, кажется, задумалась - говорить ли. Своевременность - великая вещь! - Он, как бы это... несколько не в себе. То есть, - засуетилась она, - учёные часто - люди эксцентричные, но он уж как-то... совсем. И ему больше не доверяют... всерьёз. Только это всё, сами понимаете, - строго между нами!
   Матвей Аркадьевич кивнул. Ему враз стало неловко и совершенно не нужно знать все эти внутреполитические дела НИИ АЗ РАН.
   - Мы и сейчас-то существуем - по инерции вроде как... нда. Герберта создали два года назад, и с тех пор - ничего нового. Впрочем, я далеко не всё ведь знаю, может, всё и не так...
   Оба смущённо замолчали. Матвей Аркадьевич спешно дозаполнил бумаги; Мария Александровна - засуетилась, проставила какие-то печати, подшила что-то в папочки, перепечатала надписи в компьютер; выдала, наконец, Матвею Аркадьевичу тоненький голубенький документик. "СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО" как-то совершенно нереально прыгнуло в глаза.
   Как в кино, надо же... дешёвые эффекты.
   - Предъявите на прошлом месте работы. Формально - они обязаны вас уволить в связи в правительственным заказом. У меня таких бланков много, если вдруг какого коллегу ещё переманить захотите, - доверительно заметила Мария Александровна, потрясая стопкой вышеуказанных.
   И тут Матвея Аркадьевича осенило.
  

Глава 4. Магия и жизнь.

  
   - Кстати, да. Переманить кое-кого придётся. Один не справлюсь.
   - А вы тут вообще чем заниматься собираетесь?
   У Марии Александровны - совсем не старое лицо, да и фигура моложавая; аккуратная укладка, золотая цепочечка у очков... одно только выдаёт в ней возраст "за пятьдесят": пальцы. Точнее даже не пальцы, а ногти - чуть-чуть слишком длинные и искусственные, чуть-чуть слишком внутрь загнутые и цепкие... вот и слова её сейчас так же - вцепились, схвалились: скажи, скажи! Сразу расхотелось говорить - хоть что-то.
   - Я ж там должность написал. В формулярчике.
   - И то верно. Только неясно вот - зачем здесь лингвист?
   Резко попротивнела она. Вот ведь оно как бывает: пока тебе рассказывают - всё мило и интересно, а как только спрашивать начинают - сразу скучно и неприятно. Будто эти перекрашенные ногти куда-то внутрь - куда не надо - лезут и цапают, цапают там.
   - Язык изучать, - неохотно поведал Матвей Аркадьевич. А вдруг ему нельзя о Ки-Шире рассказывать?
   - Язык изучать... ну что ж. Впрочем, в последнее время здесь много новых людей. Очень странно, учитывая что формально здесь числится 21 человек, включая меня, уборщицу и охранника. А фактически так и вообще 15.
   "Она что ж - не знает про инопланетянина, сидящего тут в подвале? Сюрреализм какой-то!" - так подумал Матвей Аркадьевич и промолчал.
   - Ладно, пойду я, а то уж время постепенно начинает к вечеру клониться, - (верность сего утверждения была сомнительна: часовая стрелка - явно против своей воли - только-только подползала к трём), - а мне ещё в университет зайти бы, отзвониться нужным людям... ну и вещи собрать, конечно. А в понедельник - вернусь сюда утром.
   - Возвращайтесь, - улыбнулась Мария Александровна, раскладывая по щекам морщинки, - вы на каком этаже жить предпочтёте?
   - На втором. Невысоко, но и нет этого неуюта, который на первом... как будто почти на улице.
   - Хорошо, это легко устроить. Вернётесь - зайдите ко мне, я дам вам ключи.
   - Да, - выдохнул. Посидел ещё чуть, хлопнул себя неловко ладонями по коленям, встал и - слишком широко - вышел.
   Он сам себе был неуютен, как первый этаж.
  
   Уходить просто так - как-то невежливо; поднялся наверх. Втайне - надеялся встретить Зою и обмолвиться с ней парой слов... увы. В кабинете номер 46 сидел - всё так же ногу-на-ногу - всё тот же усато-очкастый Гельмут, который небрежно махнул рукой: попрощался. Отпустил.
   У самой-самой двери - вдруг кольнуло то, что называют - не поверите - мужским шовинизмом (Матвей Аркадьевич почему-то стеснялся Гельмута чуть меньше, чем Виктории).
   - Кстати, а где - Зоя?
   По очкам прошмыгнула - ха-ха! - усмешка: мол, подловил; Гельмут же - ничего не сказал, кроме:
   - На минусовых этажах, думаю. Работает. - Как будто это что-то объяснило!.. После паузы, толстобоко влезшей в речь, добавил, - Да вы с ней ещё наобщаетесь, не волнуйтесь. Она очень исполнительная, если нужно - можно её вам в ассистенты назначить...
   - Это можно бы, да, - как бы невзначай бросил Матвей Аркадьевич и прикрылся, - если никого получше на стороне не найду.
   Усы - штука не хуже, чем очки. Что бы там себе губы под ними ни наулыбали - никто и не узнает.
  
   Откровенно говоря, торопиться особо сильно никаких причин не имелось. В Петербурге Матвей Аркадьевич формалистски заглянул в канцелярию филфака, отдал им незнакомую голубенькую бумажку, светским тоном поведал, что меняет работу и вообще. Ему было строшно криво и неловко - и он не менее страшно боялся встретить хоть одного человека. Не секретаря, не преподавателя, а человека, который захочет узнать про настроение, пригласить на чай и посмотрит живым лицом. Будет так стыдно, что сил выйти живым не найдётся.
   Как ни ужасно это, трусливо ретироваться было невозможно, невозможно, а так хотелось! Тем не менее, Матвей Аркадьевич Имел Страшный План.
   План был прост: с Ки-Широм надо как-то общаться, а на филфаке, в конце концов, готовят специалистов по обучению русскому языку! О том, что на РКИ идут обычно те, кто больше никуда поступить не смог, думать совершенно не хотелось. К счастью, эта, как сейчас говорится, гламурная кафедра умудрилась-таки выносить как минимум одного достойного юношу. Ну, теперь уже, кажется, не совсем юношу. Юноша, поговаривают, давал частные уроки и был уже весьма обеспеченным человеком, занимавшимся по специальности. Раритетненько.
  
   ...Через полтора часа, согретый, напоенный жиденьким пакетиковым чаем и пожевавший действительно сухих сушек, Матвей Аркадьевич семенил по Университетской набережной. Нагрудный карман его грела бумажка с телефоном пресловутого юноши (которого на проверку звали Филиппом-теперь-уже-Фридриховичем); щёки же его грел - но уже неприятно - совершенно юношеский румянец стыда.
   О своём увольнении он никому из этих милейших женщин не сказал.
   И сейчас - ему было стыдно, как будто он врал им, хотя он ведь не врал, они ведь просто не спросили ни о чём таком, а как-то в разговоре вовремя не подвернулось; потому что если бы его спросили, он конечно сказал бы, но если не спрашивают - то как можно говорить? "Здравствуйте, уважаемые, а не помните ли вы того славного умного юношу, который лет пять назад закончил РКИ и сейчас успешно даёт уроки русского всяким неграм? Кстати, я уволился с филфака!"
   Брр.
   Вообще-то он боялся, что его начнут одолевать сомнения. Вероятно, так боялся, что отогнал их этим. Неприятнейшее - процесс, собственно, увольнения - было позади. Мечта жизни (почти) в материальном воплощении - впереди. Звонок Филиппу Фридриховичу - как ни смешно - Фортунатову - тоже впереди. Правда, оный преуспевающий господин мог и отказаться: у него был доход и негры, зачем ему ещё и инопланетянин? С другой стороны, в процессе обучения он зарекомендовал себя человеком неглупым и в науке заинтересованным (они общались, когда оный Ф. Ф. Фортунатов - тогда просто Филипп - посещал семинар Матвея Аркадьевича по лексикографии). Уж у него-то контакты с Ки-Широм всяко быстрее наладятся, уж он-то не будет - как Гельмут - тянуть шею и выкрикивать инфинитивы. Нда-с.
  
   Позвонил Матвей Аркадьевич сразу как пришёл, ответила ему преприятная молодая женщина, попросившая повторить попытку завтра. Пока что всё складывалось - вроде как - хорошо. Осталось только собрать вещи, хорошенько выспаться, завтра уговорить преуспевающего Ф. Ф. и отправляться на работу своей мечты.
   Его зачем-то двухкомнатная хрущёвочка и так не отличалась богатством убранства, а с завешенными зеркалами, без радиомагнитолы и репродукции Моне на стене превратилась в какую-то совсем уж лысую общагу. В таких помещениях пробирает тоска, что бы ни происходило, а уж если уезжаешь... Особенно тосклив голый, чёрно-горелый клён через старый выгоревший тюль - серый, фильтрующий любой цвет и делающий мир - серым, серым, серым, таким серым, что тошно уже на него смотреть и дышать, и только - закрыть глаза и включить телевизор. В телевизоре всегда весело.
   К счастью, на этой мысли Матвей Аркадьевич рухнул и уснул.
   Ему снилось, что пресловутый Ф. Ф. оказался братом Ки-Шира и отказался работать, потому что работать с родственниками неэтично. Помимо того, он запросил огромные деньги за ложный вызов, и Гельмуту пришлось заложить золотые запонки, чтобы набрать нужную сумму. Было очень стыдно. Проснулся Матвей Аркадьевич в половине седьмого, вперился в светло-серый потолок и думал, думал много и с надрывом: о том, что уже пятьдесят четыре года болтается по свету, а до сих пор не научился вежливо отказывать людям; что жена его когда-то бросила, а дочь не вылезает из постелей небедных бизнесменов; что скоро уж в гроб, а обещанного страха смерти как не было, так и нет; что что бы он ни начал, всё равно уже не успеет; что тюль на окнах не стиран больше трёх лет, и это противно, но сам не сдюжит; что последовал-таки за этим несчастным белым кроликом, а в самом НИИ - Зою не нашёл; что чёрт его знает, во сколько там почитается вежливым звонить полузнакомым гражданам... ну и что он - счастливейший из смертных. По крайней мере, пятидесятичетырёхлетних лингвистов. Потому что он - едет изучать инопланетную речь, и от этого всё тело - не тело, а напружиненная и нашпигованная лексемами тетива, и нехватка цветности окружающего мира с лёгкостью исправляется - самими глазами, потому что в глазах - радуга... радуга, радуга!
   Он вспоминал огромного, в полтора человеческих роста и в десяток человеческих весов волка-Ки-Шира - и совершенно ничего не боялся. Кроме того, он будет работать с умными, вежливыми, элегантными людьми... что ещё нужно?
   Ещё был нужен звонок преуспевающему Филиппу Фридриховичу и его поддержка, ибо кто сможет лучше обучить Ки-Шира русскому, чем талантливый выпускник кафедры "русского-как-иностранного", работающий, к тому же, по специальности? Разве что Виктория с её гипнотическим взглядом. Интересная она, красивая. Как бы живущая - чуть за границей собственного тела, с каждым движением - выбивающаяся за его пределы, и оттого - дишённая некой физической тяжеловесности, свободная от самой себя.
   Наверное, очень-очень счастливая.
   Так, теша себя всякого рода умозрительными монологами, Матвей Аркадьевич долежал в постели до половины девятого, после чего встал, оделся, умылся, побрился, откушал, пощёлкал каналами телевизора, посокрушался о падении нравов на оном и таки взялся за телефон.
   У Ф. Ф. ему на сей раз ответили не сразу и гораздо менее приятным голосом. И в самом деле, воскресенье, люди, наверное, спят... тем не менее, преуспевающего Филиппа Фридоиховича к телефону таки позвали (предварительно разбудив путём скидывания с кровати - судя по звуку). Голос его был со сна сипловат, но профессионально вежлив.
   - Алло?
   - Алло... кхе-кхе... здравствуйте. Простите ради бога, я вас разбудил?
   - Нет, что вы, - соврал профессионально добродушный и жизнерадостный голос (со стороны послышался громкий шёпот "да выпей же, а то у тебя не горло, а мочалка" и голос сдавленно заглотал; Матвей Аркадьевич невольно покраснел), - я всё равно собирался вставать!
   После нескольких глотков в лучшем случае воды голос звучал практически счастливым.
   - Вы меня, вероятно, не помните... Востоков, Матвей Аркадьевич... вы ко мне на лексикографию ходили когда-то...
   - Как же не помнить, помню! - радостно возопил Филипп Фридрихович, и Матвей Аркадьевич вконец растерялся. Он совершенно не понимал, честен ли его собеседник, или отдаёт дань вежливости. И, кстати, ему самому бы не помешала пара глотков влаги.
   - Я хотел бы сделать вам деловое предложение. Вы ведь, насколько я знаю, работаете по специальности?
   - Есть такой момент. А предложение - это крайне замечательно, но, боюсь, я не испытываю недостатка в клиентах...
   Со стороны Филиппу Фридриховичу снова что-то зашептали весьма сердитым тоном - спросонья, вероятно, и Матвей Аркадьевич невольно затараторил:
   - Полагаю, я сделаю то самое предложение, от которого вы не сможете отказаться.
   - Ну что ж... в чём же оно заключается?
   Тут был самый щекотливый момент операции "убеждение Ф. Ф. Фортунатова бросить высокооплачиваемые частные уроки русского языка иностранцам и убедить его пообучать оному в задрипанном НИИ волкоподобного инопланетянина".
   - Я... я не могу вам сказать по телефону, это очень важно. Есть... кое-кто, без малейших задатков... ну, с совсем минимальными, - (это Матвей Аркадьевич вспомнил, что Ки-Шир, в общем-то, относительно понимал человечью речь), - и его надо обучить русскому языку. За хорошие деньги.
   Это была ложь, ой-ой какая ложь... впрочем, у Гельмута наверняка не один комплект запонок, если что. Ну а главное - человек, увидевший Ки-Шира, не сможет отказаться. Ну никак. А помощь Филиппа Фридриховича была архинужна.
   В общем, главное - заманить оного в этот институт антропо.. попо... логии. А уж там - на месте разберёмся.
   - Ценю, что вы обратились ко мне... но, честное слово, сейчас - мои дни расписаны буквально по часам. Я вряд ли смогу выделить время на ещё одного ученика - особенно если он, как вы говорите, не имеет никаких задатков. Простите. Но знаете, ведь есть выпуск студентов РКИ, только недавно закончивших обучение... они наверняка будут рады получить такую работу!
   Знаем мы, знаем, чем эти выпускники занимаются, угу.
   - Видите ли, это... это правительственная операция. Её нельзя поручать дилетанту.
   Матвей Аркадьевич сам - не то восхитился, не то ужаснулся, как красиво вралось. То есть вроде бы не совсем вралось... его охватил какой-то лисий азарт - окрутить, заманить, обвести вокруг хвоста!
   - Сожалею, но это не является аргументом. Я искренне вам сопереживаю, да, но - не обязан выполнять никаких заказов кроме тех, которые лично мне по душе. Прошу понять меня правильно.
   - Хорошо, - шпионски согласился Матвей Аркадьевич, - а какая сумма убедила бы вас сотруднивать с нами?
   (Господи, с кем - "с нами"?! С другой стороны, звучит максимально интригующе...)
   - Никакая, - на том конце провода чуть заметно усмехнулись, - вы же умный человек и не можете не понимать, что есть такое понятие, как репутация. Я не имею морального права бросить своих учеников, а взять ещё одного - сейчас - мне не по силам. Вот посудите сами - ведь вы же - не бросили бы читать лекции по лексикографии ради этого, верно?
   Матвей Аркадьевич раскашлялся. Откровенно говоря, ему было очень стыдно. Настолько, что он чуть было не бросил трубку.
   - Бросил... - пробормотал он себе под нос; сообразил, что это - прекрасный популистский ход и повторил с наигранной гордостью, - бросил!
   - Что - бросили? - оторопел Филипп Фридрихович.
   - Работу в СпбГУ. Бросил. Ради этого заказа. Потому что он - очень важен...
   Вероятно, преуспевающий Фортунатов действительно вспомнил своего преподавателя; может, в нём таки вызграла жажда наживы; или популизм Матвея Аркадьевича подействовал; или оный Фортунатов вообще просто был не в духе и врал спросонок... в любом случае, он вроде как замялся.
   - Филипп Фридрихович, я вас очень прошу, окажите мне услугу по старой дружбе, - не было, не было между ними никакой дружбы, и вообще фраза избитая и безликая, не звучит, - съездите со мной к клиенту, взгляните на него, обсудим условия работы непосредственно с... с моим начальством... Если вы по-прежнему не захотите - я не стану вам докучать.
   Это были какие-то уж совсем дешёвые киношные штампы. Неужели он уже впал в старческий маразм и собирается играть в шпиёнов? А ведь сутки назад был нормальным осмотрительным человеком. Или это на него так пресловутый НИИ подействовал?
   - Ладно, - неожиданно согласился Фортунатов, - договорились. Далеко это?
   Там у него, в комнате, кажется, пролетел какой-то тяжёлый предмет. Матвей Аркадьевич вжал голову в плечи, будто целились не в Фортунатова вовсе, а в некоего Востокова.
   - В общем-то, за городом...
   - И привезти клиента ко мне нет никакой возможности?
   Матвей Аркадьевич представил себе Ки-Шира в метро. Нет, в турникет бы не пролез.
   - Боюсь, что никакой.
   Фортунатов вздохнул, и всем сразу стало понятно, как тяжко и неприятно ему подниматься и двигаться в заоблачную даль Ленинградской области.
   - И далеко за город?
   - Километров пятьдесят, - округлил в меньшую сторону Матвей Аркадьевич. На том конце провода тихо завыли.
   - Ладно, поедемте...
   - Тогда встретимся на платформе "Девяткино" через... когда вам удобно?
   - Давайте в два часа дня. Тут ещё кое-какие дела надо закончить.
   На том они и сговорились.
  
   Откровенно говоря, Филиппа Фридриховича Фортунатова очень хотелось назвать Филькой - не дорос он как-то до своего солидного имени. Сам по себе он был головаст и лупоглаз, а к тридцати умудрился ещё и потолстеть, превратившись в набор несуразнейших частей тела, непонятным образом между собой сцепившихся. Через пятнадцать минут личного общения Матвей Аркадьевич обнаружил и другое: сцепились эти части как-то удивительно ловко, крепко и гармонично, создавая даже странноватое ощущение красоты; Фортунатов был как чашки-ложки-тарелки из "Федорина горя" - бессвязный, разрозненный, но весь - в нелепом и дивном движении. Он шутил, улыбался и был до противного профессионален в своих шутках и улыбках. Матвей Аркадьевич чувствовал себя с ним неловко. Впрочем, вполне возможно, что он чувствовал себя неловко не с Фортунатовым, а с объёмистым чемоданом.
   На платформе "Девяткино" он, помимо своего спутника, обнаружил также Герберта, жизнерадостно восседавшего на линии электропередач. На зов дрозд откликнулся, прилетел и устроил публичную демонстрацию нежных чувств в виде весьма красивой песни. Фортунатов даже сквозь свой профессионализм выглядел несколько удивлённо.
   - Ручной? - спросил он с опаской.
   - Более чем. Разумный. Из нашего института.
   Однако, быстро же "институт" стал "нашим"...
   Наверное, в этом присутствует своя внутрення логика. Пока ты сидишь в уголке, мир кажется простым, скучным и полным обыденных социальных норм и моральных правил. Как только компания с соседнего двора зовёт тебя погонять мяч и покидаться камнями в окна проезжих машин, всё это сразу перестаёт быть нужным, потому что появляется некий другой смысл, некая причастность... а всё прочее, по сути, только сублимация этой причастности к своему Очень Важному Делу, основной плюс коего заключается в том, что все вот подобные умозаключения тоже перестают волновать.
   - Разумный? Это как?
   - Узнаете, - максимально таинственно сказал Матвей Аркадьевич. Герберт счастливо чирикнул и изобразил в воздухе нечто, подозрительно напоминающее сальто.
   Фортунатов ёжился. Это сложно заметить глазом - как человек съёживается, вваливаются внутрь тела его части и становятся деревянными. А может, виноват просто сиплый октябрьский ветер?
   Матвей Аркадьевич довёз его, и провёл его, и ощущал себя неким сталкером (особенно когда показывал невежливому охраннику пропуск). Это было приятно. Ему очень хотелось, чтобы Мария Александровна сказала что-нибудь вроде "а, Матвей Аркадьевич! А мы тут вас давно все ждём, нужна консультация" - ну или ещё какую-нибудь малозначительную фразу, которая указала бы на его незаменимость; она, увы, лишь формально кивнула ему. Хорошо хоть не спросила про общежитие, а то Фортунатов бы сразу догадался, кто из здесь присутствующих видит эти стены всего лишь во второй раз.
   Теперь надо было решить главное: вести ли гостя к Ки-Ширу самому, или же показать его предварительно кому-нибудь из руководства. Ну то есть Гельмуту или Виктории. Первое было эффектно, второе - безопасно.
   Впрочем, Ки-Шир не был здесь подопытным, он имел равные со всеми права, его не держали запертым в клетке... кроме того, он был вежлив (наверное) и адекватен (вроде как). И вообще, пора бы уже забыть эти киношные басни про агрессивных пришельцев, в самом деле. Матвей Аркадьевич сделал рукой почти гельмутовский жест, приглашая Фортунатова пройти в подвал.
  
   Здравствуйте, это я, Вика. Только не оборачивайтесь, пожалуйста.
   Разумеется, он тут же завертел головой в поисках источника звука. Судя по подозрительному лицу Фортунатова, тот ничего не услышал. Галлюцинация?
   Не оборачивайтесь, прошу же. Я просто слежу за вами. Да, этот голос - у вас в голове, не пугайтесь. Лучше скажите, зачем вы ведёте постороннего человека к Ки-Ширу?
   Матвей Аркадьевич собрался с духом и попытался как можно более связно подумать о том, что ему нужен помощник для обучения инопланетянина русскому, а Фортунатов - вроде как знакомый, да и профессионал, к тому же, что он подумал, что так сделать можно, хотя сейчас уже понимает, что это безрассудство и хамство - вести постороннего человека в НИИ, не спросив разрешения, что ему стыдно... (щёки и правда попунцовели)
   Успокойтесь, пожалуйста, вы всё сделали правильно. Он знает, что его ждёт?
   "Нет, что вы! Какой нормальный человек со слов поверит в... это?"
   Разумно. Что ж, если он вам правда нужен - он будет вашим. Я спускаюсь. Заболтайте его, а когда он увидит Ки-Шира и спросит что-нибудь вроде "что это?!" или "зачем я вам?!" - не отвечайте. Моё эффектное появление поможет лучше всяких слов.
  
   Нельзя даже сказать, чтобы Матвей Аркадьевич очень сильно удивился - хотя, пожалуй, созрел до вопроса об удивительном воздействии Виктории на близлежащих людей. Начал нести какую-то чепуху о пользе отечеству, куче денег от президента и НАСА и не умолк, даже когда они вошли в коридорчик перед комнатой Ки-Шира (всё же вежливей было называть это именно так, а не "шлюзом" и "вольером"). Продолжая говорить, он с удовольствием наблюдал, как и без того лупые глаза Фортунатова лезут, лезут, выпирают из орбит и что только не катятся со стуком на пол. Вероятно, Ки-Шир не спал и был виден во всей красе (всё тот же Фортунатов заслонил собой окошко).
   - Что это?! - наконец возопил он, и профессиональность сползла с него старыми обоями, - Зачем вы меня привели в этот... зоопарк?!
   - Это не зоопарк, - раздался сзади голос, - это всего лишь Ки-Шир.
   Матвей Аркадьевич оборачивался с некоторой опаской: а ну как опять - окатит? Но - нет; Виктория внимательно смотрела на Фортунатова и тем была, видимо, увлечена. Выглядела она, да, эффектно: таких синих-синих, синее неба - глаз - не бывает у людей; такого тайно-секретно-заговорщически-многозначительного выражения; такой женственной фигуры и такого детского поворота головы; разве что стрижка-каре такая встречается иногда. И родинка на щеке у правого глаза. Такие обычно рисуются утром карандашами, а вечером - смываются из-под крана водой. Но тут - живая, настоящая...
   Виктория выдержала паузу (Фортунатов всё равно онемел) и лекторским тоном продолжила:
   - Он - разумный инопланетянин. Очень разумный. Но, к сожалению, не знающий русского языка. Матвей Аркадьевич, - удостоила лёгким кивком, - утверждает, что лучше вас никто не сможет справиться с задачей обучения его оному... не так ли, - она сделала ещё одну театральную паузу, звучавшую удивительно уместно, - Филипп Фридрихович?
   Тот - и не подумал спросить, откуда - имя его - знает?! Зачарован был, наверное, Викой-ящеркой.
   - Я... признаюсь... польщён... - бормотал он. Матвей Аркадьевич же явственно почувствовал - не увидел, нет - как Виктория ему подмигнула.
   Красивая.
   - Хотите поговорить с Ки-Широм? Он неагрессивен, разумен, не волнуйтесь...
   - Нет, право же! Я полагаю, не стоит... пока что... у меня ещё будет время...
   - То есть вы согласны? Спасибо, - она резко вышагнула-выпрыгнула вперёд, как будто - плеснуло откуда холодной водой, и пожала Фортунатову толстые пальцы, - я знала, что вы - человек достойный. Пойдёмте, объясню в подробностях всё необходимое... - повлекла его за собой.
   На пороге - обернулась.
   Вы, Матвей Аркадьевич, пока идите в общежитие, располагайтесь... я к вам через полчасика зайду. Хорошо?
   О чём же она - в мыслях - говорила с Фортунатовым, что он так легко сдался?
  
   ***
  
   Если здание самого НИИ выглядело старерньким, то общежитие можно было назвать разве что дряхлым. Тусклые, заляпанные краской лампы гудят под потолком, окна нежилых комнат забиты досками, дешёвые бесцветные занавески, на тумбочку пожалели лак. Правда, после процесса обживания стало как-то почеловечней. Да и вообще, какое это имеет значение? Важно не где, важно как, с кем и зачем.
   Виктория в самом деле скоро пришла - в красном бодлоне, милая, весёлая и весенняя. Матвей Аркадьевич не стал даже и спрашивать о Фортунатове - тут всё было ясно. Села за столик у окна, подпёрла щёку и долго-долго полча смотрела в окно.
   - До чего же вы милый человек, Матвей Аркадьевич! Очень мне нравитесь.
   Это - куда-то окну, склочным октябрьским тучам. Смутился.
   - Вы это всем говорите.
   - Говорю. Но нравитесь - только вы! - она рассмеялась.
   - Виктория Андреевна, я...
   - Пожалуйста, вот личная просьба - называйте меня просто Викой, ладно? Мне иначе не по себе.
   Она, наверное, отключила в себе всё вот это - оглушающе-женственное, и теперь - просто девочка сидела за столом в красном бодлоне. И смеялась. И это было беспечно и красиво, и назвать её Викой - легко.
   - Вика, я... хочу спросить... можно?
   - Да я, может, за этим сюда и пришла! Вообще люблю, когда меня о чём-то спрашивают. Так что не бойтесь.
   - Вот сейчас, когда я привёл Филиппа Фридриховича... и в нашу первую встречу... и вообще всегда, вы...
   Она - улыбнулась, распрямилась, прищурилась - и будто развернулась-надулась-подняла голову в ней большая сильная змея по имени "женщина" - чарами в глазах, особой, неизъяснимой упругостью в теле, в руках, в кончиках ресниц... картинная, красивая... роковая.
   Вика же вдруг - протянула ему лодочкой ладони, а в ладонях - живой, золотой - плескался свет, сочился, капал, но капал - вверх, мохнатыми круглыми огоньками... с запахом мяты.
   - Не бойтесь, потрогайте!
   И - протянул боязливо руку, но огонёк оказался - только что чуть щекотным, мягким, милым и тёплым, похожим на еле заметное ласковое дыхание. Поднял испуганно лицо, а Вика - рассмеялась, и солнце за своими сиплыми тучами - притихло, сникло, погасло, а в потемнелом воздухе - закружились-заплясали - десятки, сотни - живых мятных светлячков; и это было - прекрасно, невысказываемо прекрасно и очень-очень тихо.
   А потом они растаяли, только лёгкий мятный запах остался, и Вика стояла перед ним, и держала его за руки, и по лицу её ещё прыгали отсветы огоньков; и ещё там солидно ворочалась гордость: смотрите, вот как я умею! Здорово, правда?
   - Но... что это? Я не понимаю...
   - Вы правда - очень-очень милый, - со смехом повторила Вика и - метнулась-плеснулась к двери.
   - Подождите! - в отчаянии закричал Матвей Аркадьевич, - Сначала вы привели меня сюда и рассказали, что существуют инопланетяне - и не просто существуют, а предупреждают о вселенской опасности. Теперь вы показываете мне что-то уж совершенно невероятное... это какое-то потрясающее техническое новшество, или... не хотите же вы сказать, что магия тоже - существует?
   Вика обернулась в дверях - веер бликов разлетелся по комнате.
   - Кто знает, - ответила она, и слова её пахли мятой, - кто знает.
  

Глава 5. Вот тут всё и начнётся...

  

"ОТЧЁТ

о проделанной работе

  
   За прошедшие полтора месяца нами, Востоковым Матвеем Аркадьевичем и Фортунатовым Филиппом Фридриховичем, была проделана крупная научная работа в области исследования языка пришельца с планеты Ки-Шир. По указанию руководства в лице Горельского Гельмута Ивановича, информацию, качающаюся сугубо лингвистических аспектов проблемы, мы опустим, и предоставим здесь только инфорамцию, касающуюся некой угрозы, описываемой вышеназванным пришельцем. Тем не менее, считаем своим долгом заметить, что он не является носителем имени Ки-Шир, которое было ошибочно приписано ему; Ки-Шир - самоназвание их планеты и, если проецировать на земные понятия, фамилия его рода, которая совпадает с названием планеты, т.к. их род является правящим; самцы же на планете Ки-Шир личных имён не имеют. Тем не менее, называние вышеуказанного пришельца по "фамилии" допустимо и не претит его убеждениям.
   Информация же, касающаяся потенциальной угрозы планете Земля, полученная нами от Ки-Шира, такова.
   На их планету было совершено нападение группой неизвестных их науке существ. Нападение началось со спонтанных ядерных реакций, о повсеместности которых Ки-Шир судить не решается. В процессе этих реакций предметы не только разрушались, но и самопроизвольно переносились в произвольные части планеты. После реакций, когда ки-ширцы были в достаточной степени напуганы, появились и сами агрессоры. Несмотря на то, что уровень технического развития обитателей планеты Ки-Шир в значительное мере превышает земной, определить сущность вторгшихся им не удалось.
   Несмотря на очевидную способность агрессоров физически разрушить планету, они не стали этого делать, а вступили в ментальный контакт с обитателями, используя при этом их же язык и некие материальные сущности, при физическом уничтожении которых, однако, никакого видимого урона агрессоры не получали. Те же из ки-ширцев, кто поддался ментальному давлению (иначе говоря, сошёл с ума), умирали. Оставшиеся пытались придумать способ спастись.
   Было замечено, что агрессоры в наименьшей степени трогают детей до полового созревания. Кроме того, никаких способов нанести вред, кроме психического давления, они не применяли, а оные не были действенны в отношении психически неуравновешенных ки-ширцев, тех, у кого отсутствовала адекватность реакции на внешние раздражители. Исходя из этого, выжившие ки-ширцы решили временно принимать препараты, искажающие восприятие реальности и изменяющие сознание с целью переждать атаку агрессоров. Дети же, по непонятным причинам не подвергающиеся психическому давлению, были способны вводить взрослым наркотические вещества с вышеуказанной целью. Метод оказался действенным: через четыре шаррта (к сожалению, мы не возьмёмся переложить эту меру времени на земные; один шаррт - это один оборот планеты Ки-Шир вокруг её солнца, однако средний ки-ширский самец живёт около тысячи шарртов, самка - до трёх тысяч, поэтому, возможно, логичнее считать, что относительно длины их жизни один шаррт адекватней называть месяцем. Также не следует забывать, что транскрипция этого слова, сделаная кириллицей, крайне приблизительна и не передаёт особенности их языка) снова начались спонтанные ядерные реакции, а потом на планете снова воцарился мир. В ходе нападения погибла почти половина населения планеты Ки-Шир.
   Как уже было сказано, техническое развитие этой планеты значительно опережает земное. В частности, они активно исследуют свою планетарную систему и близлежащий космос. Это возможно, во-первых, благодаря большой продолжитльности их жизни (потратить на полёт куда-то два-три земных года - для них в порядке вещей), а во-вторых, благодаря развитому ракетостроению, в ходе которого были созданы двигатели, способные быстро развивать очень высокую скорость. Мы снова испытали затруднения в переводе их единиц измерения на земные, однако по приблизительным подсчётам нормальная скорость их полёта в несколько раз превышает третью космическую (мы условно назвали её четвёртой космической). Их беспилотные аппараты долетали даже до Земли. Благодаря столь развитому исследованию космоса, ки-ширцы вышли на контакт с несколькими другими разумными цивилизациями, посетить которые для них пока технически невозможно. Тем не менее, радио- и телепатическую связь они поддерживали (механизм второй нам не ясен, и перевод "телепетическая" является условным. Вполне возможно, эта форма связи не имеет ничего общего с тем, что на Земле называется "телепатией"; ясно то, что она куда быстродейственней радиоволн).
   Через некоторое время последовательно начала пропадать связь с частью этих цивилизаций. Ки-ширцы имеют приблизительную карту ближайших к ним районов космоса; они сумели вычертить траекторию движения агрессоров и вычислили список потенциально обитаемых планет, находящихся на их пути. Земля находится в их числе. Было принято решение послать на них добровольцев, чтобы предупредить обитателей. Ки-ширцы использовали экспериментальную аппаратуру для нуль-перехода, т.е. смены координат положения объекта при помощи искажения пространства, а не перемещения в нём. Ки-Шир не знает принципов работы этой аппаратуры. К сожалению, аппаратура не отлажена, поэтому его корабль получил серьёзные повреждения и потерпел крушение на Земле. К счастью, он выжил и сумел передать нам эту информацию. Время, которое потребуется агрессорам, чтобы добраться до Земли, он оценить не в состоянии, однако вероятность этого события считает почти стопроцентной. В качестве метода борьбы предлагает тот же, что был применён на его планете.
   В ходе исследований было совершено множество открытий, которые будут представлены мною и доктором психологических и биологических наук Георгием Карловичем Эпштейном, который отвечал за биологические исследования, в более подробных отчётах. Также хочу выразить благодарность Лапоридовой Зое Харитоновне, ассистенту, и Ки-Ширу с планеты Ки-Шир за понимание и активное сотрудничество.
   Несмотря на то, что мы ещё далеки от полной дешифровки его языка, уже возможна работа над программой-переводчиком, создание грамматики и словаря, поэтому я прошу предоставить мне группу сотрудников-программистов для работы над этим вопросом.
  

Доктор лингвистических наук М. А. Востоков.

Дата, подпись."

  
   - Ну и чего он выпендривается? - глубокомысленно вопросил Гельмут, - просит он предоставить... щас я ему, программистов из кармана выну, ага. Полтора месяца прошло, а уже забыл, как сам здесь очутился. И ведь предлагал же по-человечески - прийти ко мне и за чашечкой чая все их открытия пересказать, так нет же... сидел, писал, старался. Бюрократ.
   - Не кипятись. Уж программиста-то не так сложно сейчас найти, хотя бы и в интернете. Они, как правило, очень милые люди, готовые поверить в инопланетян.
   - Ещё и Гельмутом Ивановичем меня обозвал, ну ваще! Я ж просил человечно - не надо, по-дурацки звучит... так нет же!
   - У тебя что, проблемы с самооценкой? - хихикнула в кулачок Вика.
   - Просто адские, - буркнул Гельмут. Да нет, он, конечно, не сердился. Он сидел, пил вкусный кофе и думал, как бы интерпретировать свои эмоции от прочтения данного документа. Это было весьма непросто, потому что эмоций, как бы это помягче... не было. Ну никаких. Ни страха, ни восторга, как при обнаружении Ки-Шира, когда в голову жарко хлынуло "мы не одиноки во Вселенной"; он снова попробовал избавиться от шока и что-нибудь уже почувствовать. Но и шока - не было!
   Наверное, опасность, грозящая целой планете - слишком уж огромна, невместима в человеческое сознание.
   - Ну и что мы будем с этим делать? Вроде как теперь - есть конкретная информация, всё такое...
   Вика была так весела и любопытна, словно это всё - ёлочные шарики, а не планеты.
   - Думаю, надо мне пойти и спокойно поговорить с отцом.
   - С Иваном Ивановичем? А ты уверен?...
   Смутилась своего вопроса, ещё бы.
   - Уверен, уверен.
   - Гельмут, не хочу тебя обидеть, но... ты вполне понимаешь, что он...?
   Повернул голову - так свет отражается от очков и глаз не видно. Действие технически вряд ли функциональное, но какой эффект!
   - Понимаю, поверь мне. Вика, - широким жестом остановил её возражения, - ты тоже пойми: любящий сын - не всегда болван. Он мой отец - да. Он сумасшедший - да. Но - не псих, полностью потерявший связь с реальностью. Согласись, недавно проведённая им экспертиза тканей Ки-Шира была блестящей.
   - Да, но... по сути, стандартная операция...
   - Вика.
   Наклонить голову - чёлка рассыпалась, глаза - высверкнули.
   Это всё должно выглядеть прелестно, просто прелестно.
   - Ты сама ведь должна понимать, граница между сумасшедшим и гением - неопределима... думаю, он - ближе к безумию, но и от гения в нём, - всё, хватит серьёзного тона, а то Вика и впрямь испугается, - немалая долька. Да и кто мешает попробовать?
   - Это, конечно, верно, - вздохнула, - просто хочу, чтобы ты отдавал себе отчёт.
   - Отдаю, отдаю. Не волнуйся за меня слишком сильно.
   - Лучше скажи... если оставить в покое твоего отца... какие у тебя есть свои соображения?
   Это был каверзный, чёрт возьми, вопрос. Отвечать на него не слишком-то хотелось. Даже Вике.
   Потому что прийдётся врать.
   - Не знаю, - медленно произнёс Гельмут, - положим, мы верим Ки-Ширу. Положим также, он не ударился ни обо что мыслительными органами при падении и всё это - действительно было. Если даже предложенный им метод верен - хотя по мне так предложение накормить всё население Земли ЛСД не найдёт должного отклика в сердцах людей - так вот, даже если всё так, как он говорит, любые превентивные меры связаны с широкой оглаской всей этой информации. Сам Ки-Шир - категорически против неё... папа мой - тоже не обрадуется. А главное - что мы расскажем? "У нас тут большая мохнатая зверюга, которая предлагает всем желающим хорошенько курнуть"? Интеллигенция нас сожрёт и будет права.
   - И?
   Какие же у неё большущие глаза, а! Гельмут бы непременно влюбился (любой бы влюбился!), если бы не... если бы не успел уже из неё развлюбиться с мясом, надрывом и всем соответствующим.
   - Ну, - веско сказал он, - сначала - лучше всего обстоятельно поговорить с Ки-Широм: что он сам обо всём этом думает? А глобально... найти детей, проинструктировать. Наверное, лучше тайно, по той же схеме. Ну и ждать, случится что-нибудь или нет. Больше мне ничего толкового в голову не приходит.
   - Звучит резонно. Мне нравится. Хочешь, сходи пока к отцу, а мы - с Ки-Широм...
   - Полагаю, время терпит, - тут важно многозначительнейшим образом улыбнуться, - а я бы хотел присутствовать при обеих беседах.
   - Это как-то нечестно, - по-детски свела бровки.
   - Это как-то работа. Не жалуйся.
   - Я и не жалуюсь. Я дуюсь.
   Да, она безо всяких своих штучек была магически прекрасна.
   - Не слишком увлекайся повторным очаровыванием меня, - тихо сказал Гельмут, не поднимая глаз. Это, с одной стороны, не даст ей полностью разобрать его эмоции, а с другой - просто красиво выглядит. Внешняя красота (а главное - грамотное распоряжение оной) вообще - залог успеха.
   Вика снова хихикнула.
   - А что, неужто - снова не сможешь удержаться? Ведь, казалось бы, ты весьма избалован вниманием... в том числе и женским.
   "Казалось бы" ей. И почему все всегда считают себя потрясающе прозорливыми психологами-социологами? Конечно-конечно, со стороны-то виднее, кому сколько чего достаётся.
   - Не смогу, - тут важно подпустить сдавленного душевного страдания в тон, чтоб сразу стало ясно, что вот тут у него - больное место, и нечего по нему каблучками топтаться.
   - Какие вы все ску-учные... - потеребила пальцем свою пикантную родинку. И ещё удивляется, что вокруг неё мужчины штабелями складываются!
   - Ну извини. Люди вообще создания примитивные.
   - Ну вот... когда я рождалась, на это - не подписывалась! - хмыкнула Вика.
   - Гадкие, гадкие родители.
   - Вот только не надо тут ёрничать! У меня, между прочим, детство - тяжёлое, игрушки - чугунные и всё такое!
   - Угу, - глотнул кофе, - и коляска без дна.
   - Вот-вот, ты уловил суть. Ну ладно... я, пожалуй, посещу наших лингвистов, а то пока Матвей Аркадьевич со своей Зоей милуется, бедный Фэ-Фэ уже все кроссворды перегадал.
   - А чего они сами-то эти свои словари не пишут?
   - Да пишут они, пишут. Только, говорят, без компьютера бессмысленно пытаться сотворить пользовательскую верисию, всё равно потом все данные в него заносить. Двойная работа. Они сейчас разговариванием Ки-Шира занимаются, собирают данные о его планете, культуре... просто о языке путём разговоров. Сами учат его язык. Только у них ничего не получается, потому что...
   - ...потому что он для разговора использует не только артикуляционный аппарат, сильно, кстати, отличающийся от человеческого, но и мышцу в тазовой области, которая генерирует колебания определённой частоты, вступающие в резонанс с колебаниями этой мышцы у другого ки-ширца и передающие ему часть эмоциональной окраски речи. Да, я тоже уже беседовал с Матвеем Аркадьевичем. Просто как-то нехорошо, что они там бездельничают...
   - Да не бездельничают они.
   - ...может, у Войнич компьютер отобрать?
   - Если отобрать хоть что-то у Войнич, подымется вой.
   Нда, бухгалтерия и секретариат были стихией Марии Александровны, тут нужно отдать ей должное. Её не очень ловкие пальцы при попытке что-то куда-то унести становились цепкими аки когти горгульи.
   - Это верно. А остальные все нужны в работе, собственно...
   - И тебе нужен?
   - Конечно, нужен! - вот тут Гельмут уже оскорбился, - я на нём не только в интернете, между прочим, сижу! Я на нём считаю!
   - Ну ладно, ладно, не кипятись, - она встала и пошла было к выходу, но на полпути обернулась, - а если я подарю тебе цветной полифонический калькулятор?
   Гельмут искренне пожалел, что не умеет, как она, воздействовать на разум, а то бы мигом внушил, как будет отворачивать всяким шутникам головы. Ишь, юмористка!
   Юмористка уже успела благоразумно ретироваться.
   А ему, между прочим, предстояла беседа с самим Иваном Ивановичем Горельским.
   И это наводило тоску.
  
   Не то чтобы он боялся академика Горельского, нет; просто надо-таки признать, что тот был болен, а больной человек всегда наводит тоску. С другой стороны - ни от любви, ни от уважения лёгким движением руки отказаться было нельзя, а снова слушать вопросы о том, почему нет новой техники и не приглашают на конференции Академии Наук, было очень болезненно. Потому что приходилось врать в ответ. Врать и тянуть из академика всё новые и новые деньги (пусть даже формально они и были переведены на счёт Гельмута). Это давило.
   В своём личном кабинете Горельский, как и следовало ожидать, стоял, изогнувшись над микроскопом. У него был сколиоз третьей степени и медленно рос горб.
   Гельмут прокашлялся и позвал:
   - Ммм... Иван Иванович? - Ноль реакции. - Папа?
   - А? Что? Откуда...?! - подскочил академик, нелепо дёргаясь, - А, это ты...
   - Я. Всего лишь я.
   - А я уж было подумал... хе, - махнул рукой Горельский. Гельмуту кольнуло: это был очень характерный жест, свойственный всей их семье. Он и сам нередко делал так же.
   Любого Горельского несложно опознать по его пластике, да.
   - Как продвигается работа? - светски спросил он.
   - Неплохо, неплохо, - академик снова запрыгал шамански вокруг микроскопа, - я тут порассуждал и понял... попытки скрещивать животных - пусть даже одно из них и homo sapiens - это вчерашний день! Будущее - за синтезом флоры и фауны!
   Свежая идея, да.
   - И как оно? Синтезируется?
   - Пока что не очень, - пошкрябал пальцами в немытых волосах, - но это ж только пока! Даже и года ещё не прошло... это меня ведь всё инопланетянин наш надоумил - как бишь его?
   - Ки-Шир. Кстати, именно о нём я хочу поговорить.
   - Надеюсь, ты не собираешься раззвенеть кому-нибудь, что у нас есть такое чудо? - Горельский подкатился к Гельмуту и с максимальной цепкостью вперился ему в лицо. Увы, болезнь сорвала когти с пальцев его глаз - проницательность взора равнялась коровьему. - Я не позволю, ты знаешь!
   - Знаю. Вот я и хочу с тобой поговорить...
   - Они ведь только воруют... спят и думают, как бы у кого славу украсть... думаешь, кто-нибудь вспомнит меня, если мы расскажем людям о Ки-Шире? Нет, не вспомнит... как не вспомнили ни двадцать лет назад, ни десять...
   - Папа.
   Обычно на людей действует не крик, но тиихй голос. Гельмут знал. Гельмут почти всю жизнь тем и занимался, что пытался понять, за какие именно ниточки можно дёрнуть людей одним движением брови.
   -...нет уж, об этом никто не узнает, пока мы не наработаем неопровержимо много...
   - Папа!
   - Прекрати меня так называть!! - вскинулся академик. Наверное, он просто почти не слышал Гельмута. Впрочем, с чего бы ему слушать?
   - Я пришёл к тебе поговорить насчёт инопланетянина. Как ты знаешь, мы неофициально сумели найти учёного-лингвиста...
   - Что?! Почему ты мне не сказал?!
   - Я говорил тебе. Всё именно так, как нужно, он попал сюда по чистой случайности и не контактирует с коллегами - кроме одного помощника...
   - Вот! Я знал! Уже понабежало "помощничков", как мухи навозные липнут! А когда через сто лет ребёнок какой спросит - кто, мол, работал с первым на Земле инопланетянином? - что ему ответят, Иван Горельский? Нет, нет, это будет учёный-лингвист с его помощничками, много помощничков, всех перечислят, только меня обойдут как всегда...
   Гельмут налил ему воды (уповая на то, что она не тяжёлая), с изумлением отмечая, что руки подрагивают. Непонятно - с чего? С того, что академик попросил не называть его папой? Это нормально для больного человека, на больных нельзя сердиться или обижаться. Всё просто и очевидно.
   Но обидно, обидно же! Ум, в конце концов, не отменяет нормальных человеческих эмоций, правильно? Гельмут сам пригубил полстакана. Сейчас мы все успокоимся и перестанем говорить мне колкости. Раз, два, три.
   - Выпей, пожалуйста, а то у тебя горло разболится. И послушай меня не перебивая.
   Горельский заморгал. Может, ему всё же было стыдно? Ну хоть чуточку?
   - Так вот, мы нашли учёного-лингвиста. Да, он работает с инопланетянином - в своей области. И он уже почти понимает его. По крайней мере, в его отчёте, - Гельмут широко взмахнул благоразумно захваченными листочками, - много всего интересного. Тебе прочитать или пересказать?
   Всё же не зря Матвей Аркадьевич корпел-писал. Сейчас это очень уместно: Горельский сразу ощутит себя шефом, перед которым отчитываются. Это славно.
   - Дай, я сам.
   Пока он искал по карманам очки на двузначное число диоптрий, Гельмут принял судьбоносное решение присесть на подоконник, но в итоге так и не претворил его в жизнь, потому как подоконник оный был покрыл слоем пыли в его перстень толщиной. Даже думать об этой грязище было тошно, не то что прикасаться к ней. У дальней стены кабинета стоял обширный стол с кучей бумаг, но к нему можно было даже не подходить, и так всё ясно.
   Надо будет увести академика спать - не в лаборантскую, как обычно, а в общежитие - и пригнать сюда уборщицу. Хотя кто его знает - может, у него на пыли жизненно важная формула записана.
   - Да, много всего. Быстро работают... небось, бумаги уже понакопили!
   - Я так понял, они почти не ведут документацию, не успевают. Их первоочерёдная задача - понять Ки-Шира, и её они, по-моему, блестяще выполнили.
   - Да... а зачем это нам? - с подозрением вскинул голову Горельский.
   Вот ведь - не имеет никакого предсталения о том, как надо носить очки. Сейчас можно было так стратегично ими сверкнуть, а он... только близорукость демонстрирует.
   - А ты точно прочитал, что там написано?
   - Прочитал, прочитал, так зачем?
   - Глянь-ка ещё раз, зачем Ки-Шир прилетел на Землю?
   Горельский сосредоточенно засопел, поднеся листы к самому носу. Нос был весьма даже длинен, но всё равно - выглядело это довольно беспомощно.
   - Какие-то ещё инопланетяне летят?
   - Бинго. И не просто "какие-то", а жаждущие, очевидно, нас убить всех.
   - Зачем?
   - А я почём знаю? Можно попробовать расспросить Ки-Шира... ну или их самих, когда прилетят.
   - Так ведь когда они прилетят - нас убьют!
   Чертовски резонное наблюдение.
   - Кажется, так оно и будет. А ведь мы этого не очень хотим, верно?
   - Ну... - задумался Горельский, - умирать можно по-разному...
   - Они, кажется, сводят людей с ума. Наверное, это страшно, - Гельмут картинно поморщился, хотя кто на него смотрел? Впрочем, отсутствие зрителей - не повод терять навык.
   - Хотел бы я знать, так оно или нет.
   Ну просто ходячий анекдот, а!
   - В любом случае, полагаю, наш долг - спасти человечество, не так ли?
   Как звучит-то, как звучит! Просто песня ж! Только алого плаща и коня не хватает. Коня лучше белого.
   - Это было бы неплохо... если бы мы знали, как.
   - Вот об этом-то я и пытаюсь с тобой поговорить. Ки-Шир там предлагает свой способ. - Горельский зашуршал листами, и Гельмут снова поморщился - не картинно. - Накачать всех наркотиками. Пока человек в галлюцинациях, он не реагирует на всякие там психические воздействия.
   - Не-ет, это оборона. Обороняться любой дурак может, а мы... мы учёные! Нужно понять, как можно атаковать этих инопланетян!
   - Угу. И как?
   - Пока что не знаю, откуда мне знать? Надо поговорить с этим вашим... - Горельский потряс отчётом, - чтобы подробно, а не как тут. А то ничего не понятно.
   - Ну можно и поговорить, это теперь не сложно. Хочешь - устрою что-то вроде совещания... задашь Ки-Ширу сам все вопросы, лингвисты наши попереводят. М?
   - Хочу, собирай. И поскорее!
   - Соберу. А вообще - идеи есть?
   - Нет. И никому о нём нельзя рассказывать! Никому, понял? Сами разберёмся, не глупее этих... ну ты знаешь.
   Наклонил голову, ссыпал чёлку на сторону... тут бы ещё чуть-чуть косого света из окна, и вышло бы - просто блеск!
   Увы, окна пыльные какие-то совсем.
   - И всё-таки я думаю, что - хотя бы тайно - готовиться надо начинать сейчас.
   - К чему готовиться? Зачем готовиться? Ты о чём?
   - Об инопланетянах, папа. Которые хотят нас всех убить.
   - Как готовиться?
   Увы-увы, бедный академик Горельский! Будучи прекрасным аналитиком, он как-то порастерял способность воспринимать информацию в чистом виде, не выковыривая её из молекул или таблиц, а просто - словами.
   - Ладно, я... соберу совещание в ближайшие два-три дня. Там всё и обсудим. С тобой. Хорошо?
   - Хорошо, - покладисто согласился академик. Он уже сыпал на отчёт бедного Матвея Аркадьевича магниевый порошок.
  
   Откровенно признаться, работа в НИИ была хоть и экзотичная, но непыльная. После лёгкого шока от общения с инопланетянином Матвей Аркадьевич оправился на удивление быстро, с ближайшими коллегами сработался ладно, благо оба были мужчинами воспитанными и тактичными; Ки-Шир вёл себя максимально благопристойно и вообще заслуживал всяческих похвал, одна из которых выразилась, кстати, в адаптированном акваланге со шлангом, уходящим в дыхательную полость, дававшем ему относительную свободу перемещения. Сложно было разобраться с выражением его эмоций, ибо они не походили ни на человечьи, ни на собачьи и вообще по большей части передавались дрожательной мыщцой (это её так Эпштейн обозвал, да), действие которой человек не воспринимал. Не то чтобы обошлось совсем без эксцессов, но никто не помер, и то славно.
   Так вот, шок прошёл, и Матвей Аркадьевич начал периодически оглядываться по сторонам. Оглядывания подарили неожиданное знание: сам НИИ был местом не менее интересным, чем корабль Ки-Шира (куда они один раз совершали вылазку даже). По всему институту и близлежащей территории бродили какие-то полуразумные химеры - видимо, плоды экспериментов, которых прикармливали, ласкали и вообще почитали за своих. Правда, выпускали только тех, которые внешне (ну и по поведению) не слишком отличались от просто животных - как, например, Герберт; на прочих Вика формально предложила посмотреть, обрадованно выслушала отказ и сообщила, что человеку, никогда не препарировавшему лягушку, и не надо. Химеры были вполне дружелюбны и за кусочек рафинада становились верными друзьями - до тех, по крайней мере, пор, пока кто-нибудь другой не давал им кусочек рафинада.
   Примерно тогда же Матвей Аркадьевич узнал, что в здании НИИ аж целых пять подземных этажей и ещё всякие побочные коридоры. В двух верхних он был, дальше получил совет не ходить - и не стал. Всё это вводило его в какой-то когнитивный диссонанс: защищённый военный объект с кучей дорогой техники, зданием уникальной архитектуры и вполне живыми и здоровыми плодами экспериментов с одной стороны и малый штат и тотальная заброшенность - с другой. Впрочем, у него-то работа кипела. Например, сейчас они параллельно играли в карты и общали Ки-Шира с местными собаками.
   Собаки были забавные. Четыре длиннолапых щенка по имени Бобик, Добик, Мобик и Чобит, все в чёрно-белых пятнах и с по-разному торчащими ушами. Кто-то то ли развлекался на них, то ли ставил какой-то в самом деле осмысленный эксперимент; в любом случае, глаза они имели разноцветные: зелёные, синие, серые и медово-золотистые соответственно. Толстые работницы местного пионерлагеря их страсть как любили и всё время норовили подкормить. Однако сейчас им бы это не удалось, потому как всю эту братию притащили в один из кабинетов на первом этаже и кормили там вкусным мясом, гладили и всячески любили. Притащили-то их, собственно, по причине внешней похожести на Ки-Шира - вдруг найдут какой общий язык? Щенки гомонили, радовались жизни, роняли со столов бумаги, дрались за кусочки сахара и вообще возились. Ки-Шир выразил к ним равнодушное презрение, но выгнать зверюшек было уже вряд ли возможно.
   В общем-то, Матвей Аркадьевич и сам-то - вряд ли проявил бы братские чувства к гуманоидам, которые вели бы себя так же.
   Ки-Шир играл с Фортунатовым в "пьяницу", заучивая числа и названия мастей и вообще - беседовал; Эпштейн играл со щенками, поминутно отрываясь, чтобы записать что-нибудь свеженькое о культуре Ки-Ширцев; Матвей Аркадьевич вёл стенограммы бесед и вообще делал разные пометки о языке, Зоя ему ассистировала, поджав ноги. Боялась собак.
   Боялась собак. И мяса тоже не любила (Матвей Аркадьевич как-то притащил ей со столовой на базе здоровенную и явно вкуснющую куриную ногу - отказалась). В наибольшей степени она не любила мясо ходящее, разговаривающее и мыслящее - чуралась, пряталась, молчала, жала в себе.
   Такие люди, в общем-то, не редкость. Имея что-нибудь доброе, любимое, болезненное - закрывают его всем весом своего тела, наваливаются, как на амбразуру и стараются стать понзаметней - мол, проходите, не на что тут смотреть! Да разве можно стать понезаметней с красными глазами? Тут уж - так или иначе - на тебя все, всегда смотрят, тычут пальцами - ха-ха, вот - не такая, как все! А всего-то и надо, что - показать: я-просто-хочу-тебе-добра. Но вот как? Всё с неё соскальзывало куда-то - вниз, мимо. Не слушала, не любила, не смотрела. Стенографировала, впрочем, хорошо. Отвечала вежливо, смотрела - как полагается - в глаза, точнее - сквозь глаза, потому что своего отражения на её лице он так ни разу и не нашёл.
   Вот и сейчас - они склонились почти лоб ко лбу, а - его будто и нет.
   Ну не спршивать же - мол, барышня, что Вы делаете сегодня вечером?
   - Кстати, Зоя, а что ты делаешь сегодня вечером?
   - Во сколько?
   - Ну там часов в семь, в восемь...
   - В семь - работаю. В восемь - сплю.
   - Что, неужто так рано? Не скучно?
   - В каком смысле?
   Ну а в каком смысле бывает "скучно"? Странный вопрос.
   - Да в прямом...
   - Нет, не скучно. Вернее, не знаю. Не задумывалась.
   - Ясно... а то, если хотите, я могу зайти - попьём чайку, побеседуем...
   Она подняла глаза - красно-безумные, пустые, огромные, не-человечьи... это было очень, очень страшно - каждый раз, как будто она была больна, как будто от этих глаз надо было лечить, как будто... окинула его взглядом - недоумённым.
   - Зачем?
   - Зачем? Ну, зачем люди разговаривают? Просто так, для развлечения...
   Ещё недоумённей:
   - Для развлечения? Нет, спасибо, не нужно.
   Многие люди предпочитают быть в одиночестве; иногда даже - изумляются, что кто-то хочет его разделить. Матвей Аркадьевич, в каком-то смысле, и сам был таким, просто изумлялся - иначе, не напрямую. И всё же... зачем эти "зачем"?
  
   В кабинет ввалился первый помощник Гельмута, средних лет безымянный мужчина с суматошными замашками школьника. Его никто не любил и все гоняли по мелким поручениям; он, в отместку, страшно любил рассказывать окружающим, что является дальним косвенным потомком тех самых строгановых. Судя по резко занывшим коленкам Матвея Аркадьевича, Ки-Шир выразил радость: он вообще любил разного рода мобильность окружающего мира, обычная медлительность человеческих движений его раздражала. Помощник сообщил, что вечером намечалось бы совещание, да Виктория, мол, Андреевна намеревается посетить град Петров по причине какой-то острой нужды в офисе на Наличной, почему срочное совещание и переносится на завтрашний вечер, часиков эдак на пять; в процессе изложения сей ценной информации помощник активно размахивал руками, пытаясь, вероятно, подражать своему непосредственному начальнику и тем самым профанируя эти и без того не слишком благородные жесты. Кроме того, Ки-Ширу было на вышеуказанном собрании присутствовать обязательно.
   Это было, вообще-то, удачей. Беда в том, что Матвей Аркадьевич умудрился при сборах всзять всё нужное и ненужное, кроме зимних ботинок, без которых жить здесь можно было вполне, а вот гулять уже проблематично. Холодало стремительно, и в ближайшие дни он собирался отпроситься на вечер и съездить за ними; а раз Вика едет в город - почему бы не сопроводить её? Вдвоём всё веселей.
   План он начал претворять в жизнь немедленно, то есть - объявил перерыв и отправился к Гельмуту в кабинет. Тот сидел, заложив руки за голову, и смотрел в потолок. На стук он слабо отреагировал, то есть - кивнул.
   - Здравствуйте, Гельмут... как работа? - как всегда неловко начал Матвей Аркадьевич.
   - Сейчас - никак, - ответил тот потолку, - поговорил я с отцом, совещание назначил на завтра. Заморозил официально все проекты, кроме исследований Ки-Шира... да их и не было толком, проектов этих. Ну разве что наблюдения за плодами трудов. В общем, теперь мы по бумагам все - занимаемся только изучением инопланетянина. Ура-ура.
   Он был мрачен и, очевидно, к дружелюбным беседам не настроен.
   - Вот как раз о совещании я и хочу поговорить... то есть как раз не о совещании, а наоборот... в общем... ваш помощник сказал, что вы на вечер отпустили Викторию Андреевну в город?
   - Уволить гада. Уволить и взять нормальную красивую идиотку-секретаршу. - Гельмут качнулся вперёд, сел на стуле ровно и высунул из-под усов улыбку. - Ну, да, отпустил. А что?
   - Видите ли, я... мне... тоже нужно в город. Не очень срочно, но - я подумал, вдвоём как-то веселее... то есть если нельзя или Виктория Андреевна против - то подожду, но вообще хотелось бы...
   - А зачем вам?
   - Да вот я, старый остолоп, ботинки дома зимние забыл, ноги мёрзнут... То есть в институте, конечно, не мёрзнут, в комнате - тоже, но не погулять совсем... а я люблю гулять, тут, знаете, леса... снег...
   У голоса Матвея Аркадьевича была особенность: чем дольше он звучал, тем сильнее смущал самого себя. Гельмут странно на него посмотрел - и это было видно даже из-под очков, и Матвей Аркадьевич на миг почувствавал себя - школьником, а его, Гельмута, - любящим отцом...
   Как странно.
   - Поезжайте, конечно. Думаю, Вика будет только рада. Поезжайте, возьмите ботинки и... ну и что вам там ещё нужно. Что-нибудь ещё нужно? Вы подумайте, зимой же холодно - взад-вперёд ездить...
   В тот день у Гельмута было лирическое настроение. Настолько лирическое, что вечером - когда никого больше не было - он зачем-то завернул к Зое, которую недолюбливал и побаивался. Зато ей можно было говорить всякую чушь, и - сколько угодно; она просто молча слушала и даже не поддакивала. Слова скручивали их обоих ворохом канатов - крепких, полных, надёжных, но - смотавшихся клубком, бесполезно перепутанных, истёртых и ненужных; Зоя же - была той самой, которой просто некому и незачем всё это пересказывать. И кто послушает её?
   Значит - можно не прятать.
   А если выпить (а Гельмут, конечно, выпил), она даже кажется девушкой - в смысле, живым, нормальным человеком. Её даже можно обнять. В общем-то, любую девушку можно обнять... особенно если выпить.
  
   А Матвей Аркадьевич с Викой таки толкались себе в электричке, ругались с пьяными грубыми пассажирами, наступали на ноги, извинялись, покупали мороженое по десятке... ещё бы, они умудрились поехать в город в воскресенье вечером. Ну, ещё не совсем вечером, но для опасливых отдыхающих (и где они в конце ноября умудряются отдыхать, а главное - зачем?!) и пять часов - вечер.
   - Времени у нас не так много в городе, - прокряхтела прижатая Вика, - до восьми обернётесь?
   - Впритык, я на другом конце города живу.
   - А если до Васьки?
   - До Васьки успею, но от него ж до Девяткино ещё ехать и ехать...
   - Ну, это если ехать, - глаза Вики сверкнули, и Матвей Аркадьевич как-то на заднем плане подумал, что при таком освещении (вернее, при таком его отсутствии) и повороте головы глаза не могут таким образом отражать свет, - а если не ехать, а сразу - ух?
   - Это как? - не понял.
   - Фантастику читали?
   - Читал.
   - Слово "телепортация" знаете?
   - Знаю, но...
   - Матвей Аркадьевич, - посмотрела, и - глаз её ладонь остановила его говорящие губы, - вы меня что, плохо знаете?
   Какая-то склочная тётка, вжавшаяся тележкой прямо в голень Матвея Аркадьевича, матерно посетовала на нравы молодёжи и их бесчестность.
   - Знаю.
   - Вот и славно. Приходите тогда к восьми прямо туда, в офис, откуда-нибудь с дворика и сиганём.
   - Сиганём, - повторил; попробовал ногой отодвинуть мешающую телезку и получил такой тычок в бок, что из глаз прыснуло, - а что, прямо из института - нельзя?
   Вика - всей собой: чёлкой, ресничками, родинкой на щеке, правильными губами, плечиками и, наверное, всем прочим, проглоченным человеческими руками-ногами - подмигнула, и:
   - Да шучу я. Просто у меня машина там стоит, на ней и доберёмся.
  
   - Вика, а можно вам задать один вопрос... личного плана?
   - Задавайте, конечно.
   - Почему ваши волосы никогда не бывают растрёпанными?
  
   Петербург в ноябре сизонос, завёрнут в куцавейку, сипло кашляет и слезливо плёскает мокрым снегом в ноги, а иногда - из-под - лезут гнилые чёрные листья, кажется - почти жидкие, наступи - и раздавишь... подчас эти листья выпрямляются, на ноги встают, топча - сбивают снег с сапог, пускают в небо пар и умеренно ругаются, ибо велика опасность простудиться; и - всё такие же - чёрные-гнилые - ветром катаются по улицам, задуваются в подворотни, хмурятся, целуются: тяжёлые, тяжёлые они, не могут уже никак от асфальта оторваться, липнут к нему. Сизо среди них, мрачно: а ну как щваркнут по щеке, и станет щека - чёрная, гнилая!
   А город зявит свою пасть сырую, глотает, чавкает, давится, плюётся: метро. В нём - все мягкие, разжёванные, ползут - далеко-далеко, до своей станции.
   А ещё в Петербурге не бывает снежинок, только комья серые валятся сверху на шапки.
   Впрочем, есди надеть тёплые зимние сапоги, завернуться, поднять голову и пощуриться чуть - расступятся низкие тучи и покажут - украдкой, как девица - краешек чулок - созвездие.
   Сегодня - Орион.
  
   На перегоне "Сенная площадь" - "Невский проспект" поезд закашлял, зачавкал и замер. Через пару минут - нервный голос водителя с как-всегда-плохой дикцией: мол, без паники, скоро тронемся и каждому ещё дадут чего-нибудь за моральный ущерб. Впрочем, никто никуда не тронулся (да и морально щербатым так ничего и не дали), до станции в итоге пошли шахтёрским гуськом; чуть фантасмагорично (фонари) и чуть нервно (опаздывал). Что-то где-то стряслось.
   Выплеснулся наружу, торопился уже. От Невского вполне возможно дойти, если побыстрее - а в такую зябь иначе и не получится; сейчас вот, направо, вывернуться на Дворцовую площадь, замереть, дёрнуться нелепо, ущипнуть себя...
   Всю площадь - нелепо, разлаписто - загородил огромный, в натуральную величину - макет Эйфелевой башни. Вокруг - изумлённые, полусонные - толпились люди-листья, гомонили, тыкали пальцами.
   Стоит уехать, как тут...
   - Эт-то что? - заикаясь, спросил Матвей Аркадьевич у какого-то толстого мальчика в кепке.
   - Это? Эйфелева башня, - охотно отозвался он.
   - В смысле?
   - Ну в прямом. Знаете, такое сооружение было в Париже, а теперь вот у нас...
   - Это как?
   Если бы Матвей Аркадьевич уже не был сед, он бы определённо поседел.
   - Да так. Наверное. Я не знаю. Час назад её здесь не было.
   - А теперь есть?
   - Выходит, есть, - толстый мальчик важно покачал кепкой.
   - Но... как? Зачем? Кто построил этот макет... и - зачем?! - глупо бубнил Матвей Аркадьевич в макушку мальчику.
   - Не беспокойтесь, - раздался сзади бодрый голос, - ничего здесь особенного не происходит. Просто снимают кино.
   За их спинами - как всегда (и почему она всегда подкрадывается сзади?) - как ни в чём не бывало стояла Вика - в архетипической кепке-козырьке и с рупором. С лица её струилась улыбка.
   - Кино?
   - Кино.
   - Кто?
   - Мы.
   - А это что?
   - Это - Эйфелева башня.
   Диалог получался содержательный.
   - И что же это всё значит?!
   Вика улыбнулась - гордо, победно, будто на своих плечах эту башну из самого Парижа принесла.
   - Это значит, - радостно заявила она, - что - началось!
  

Глава 6. Фильм! Фильм! Фильм!

  
   - Что - началось?
   Матвей Аркадьевич успешно выполнял функцию эха. Забавный...
   - Кино началось. Съемки. Кстати, знаете, у вас такое фактурное лицо... не хотите ли пройти пробы?
   Конечно, понял. Как тут не понять, когда она ему - изнутри - прямым текстом.
   - Право, я... понимаете... я не очень...
   - Пойдёмте, я всё по дороге объясню. Там ничего сложного, разберёмся...
   Матвей Аркадьевич покорно последовал за ней. Тут недалеко: на том конце площади стоял сиреневый трофейный фургончик; сейчас они - сядут, обсудят всё по-серьёзному, решат - что делать-то... надо вообще-то как-нибудь что-нибудь сказать властям - по возможности не отходя от кассы.
   А вообще - началось, началось! В самом деле, по-настоящему - летят на Землю... это было так сказочно - если представить крошечный хрустальный шарик, болтающийся где-то между жаром Солнца и мёртвым морозом Вселенной, и оттуда - из мороза - кто-то нежно, мятно - дул на них, и вот - ветерок - долетал...
   - Эй!
   Вику дёрнули за рукав. Грубые какие...
   Это был толстый мальчик в кепке, с которым Матвей Аркадьевич разговаривал.
   - Что?
   - Скажите, а у меня - лицо фактурное?
   Это он к чему бы?
   - Положим, и что?
   - А вам ещё кого-нибудь в кино снимать не надо? А то я умею... я и смотрел много, и вообще... артистичный.
   Какие интересные заявления...
   - Сколько тебе лет, мальчик?
   - Семнадцать, - с вызовом настолько, что ясно: врёт.
   - Нет, это многовато, извини. - Отвернулась.
   - Погодите, погодите! Я неправду сказал, я думал... на самом деле четырнадцать! Но это ведь... я ж всё равно...
   Четырнадцать? Это уже интересней. Во сколько там у них это их созревание происходит?
   Да вроде и характер - самый что ни на есть подходящий, ребёнок ищет приключений. Глупо высылать куда-то.
   - Знаешь, это любопытно, - посмотрела с максимальной лаской, чтобы его - наскозь прошило словами, - думаю, ты нам сможешь помочь. Только вот съемки будут производиться по большей части за городом, а у тебя школа...
   - Да чёрт с ней со школой! Что я, школу не прогуливал? Отмажусь!
   - И с родителями сам разберёшься? У нас тебя отпрашивать нет времени.
   - Разберусь, не переживайте уж.
   - Что ж... - прищурилась, - пусть так. Я сейчас отойду - мне нужно кое с кем поговорить - а ты жди здесь, ладно? Я ненадолго. Кстати, Виктория Андреевна, приятно познакомиться.
   - Митя, - он протянул руку.
   Забавный, в чём-то милый даже.
   А сейчас таки надо было бы поговорить с Матвеем Аркадьевичем. Вика развернулась, потянула уже его за рукав...
   - Стойте.
   Тон - приказной - исходил от доблестного милиционера необъятной ширины.
   Ну ничего, синий цвет может быть очень, очень холодным...
   - Что вам?
   - Какое такое кино? О чём вообще идёт речь? - угроза!
   - Я не думаю, что вы уполномочены это знать.
   - Я не думаю, что меня интересует, что вы там думаете. Это, - тыкнул пальцем в башню, - ваших рук дело?
   - Нет.
   Ха-ха, не ожидал!
   - Тогда какого чёрта?
   - Не понимаю, чего вы от меня хотите, - отвернулась. Сзади лязгнули - не то зубами, не то наручниками.
   - Вы это... я, кстати, уполномочен вас арестовать по подозрению в... в... вандализме!
   Вот это новые новости, а. Кажется, пора уже стать милой и улыбчивой.
   - Ладно, я вижу, вы ревностный блюститель порядка... это не может не вызвать уважения. Знаете, я вам, пожалуй, кое-что скажу, хотя и не имею права... - тайны в голос, тумана в лицо и вот - он уже весь ссохся, вытянулся как пинчер - даже живот не помешал!
   - Я слушаю, - доволен. Ещё бы... с людьми так легко, так легко.
   - Произошла чрезвычайная ситуация. Горожанам - да и не только - грозит смертельная опасность. Это - не макет башни, это сама башня.
   - Что вы городите! - выдернулся из тенет глаз, почти слышно, как звенькнули нити. Ну ничего, от нашего обаяния ещё никто - никто-никто! - не уходил.
   - Точно вам говорю... не сегодня - завтра появятся новости об исчезновении Эйфелевой башни с её места. Да вы и приглядитесь: видите лифты? Они сейчас не работают, но - в них же люди... и, готова спорить, это французы, которые вообще не понимают, что происходит. Кстати, попахивает международным скандалом, верно?
   Булькнул и затих. Всё, сидит на крючке, тёпленький. Теперь только отослать его... куда? Вот вопрос. Ведь надо ж и правда поговорить с...
   - В общем, знаете что? Я не могу обсуждать это - с вами, при всём уважении. Мне нужно поговорить с губернатором, лично и срочно.
   - Это невозможно... выходной... ночь... и вообще я всё никак не могу поверить...
   - Вы по званию кто? - беглый взгляд по знакам отличия: майор; ничего, чуть завысим, - Подполковник? Так пошлите своих людей - к башне, пусть освободят застрявшие лифты... поговорите с теми, кто из них выберется, сами составите мнение. Вы же можете?
   - Я... это... да, это я могу... а вот к губернатору - извольте сами...
   - Хорошо, - поцеловать его лёгкой улыбкой, а то вон уж весь в испарине, бедный, - я с ней поговорю. И - сразу скажу вам - только я знаю, как исправить положение и что с этим всем делать. Не будьте опрометчивы.
   Отвернулась и таки повлекла скромно молчавшего Матвея Аркадьевича в фургончик; толстый мальчик, всё время делавший вид, что ничего-ничего не слышит, смущённо отвернулся.
   - Погодите, пожалуйста.
   Да что ж это такое за день сегодня, а? То есть вечер. То есть... если это не президент Российской Федерации - ему будет больно, честное слово!
   - Да?
   Её остановил серый человек. Он не был неброским, нет - пожалуй, даже красивым; не носил ни костюма (зимой, по крайней мере, не поймёшь), ни очков, волосы имел сочного каштанового цвета, и при всём при том был - абсолютно сер, никаков, глотал и впитывал любой взгляд. Такого просто красивыми глазками не очаруешь.
   Даже интересно, хм...
   - Я так понимаю, вы только что говорили о том, что знаете что-то об этом... странном явлении?
   - Положим, знаю.
   - В таком случае - не могли бы вы пройти со мной и рассказать об этом?
   - Боюсь, сейчас не лучший момент, - ехидно поддерживала вежливость, - ситуация терпит до завтра?
   - К сожалению, нет, - рыбий взгляд его тыкался куда-то на сторону, хоть и смотрел - по канонам этикета - на лицо, - ситуация экстраординарная, и объяснение должно быть предоставлено как можно скорей.
   - Сейчас мне нужно переговорить с... руководством института, где исследуют этот феномен.
   Серые брови вежливо приподнялись.
   - А что, существует целый институт? Почему тогда нас не поставили в предвартельную известность о... подобном?
   Пришлось уже обернуться к нему всем корпусом.
   - Как вы метко подметили, ситуация экстраординарная.
   - К тому же - государственной важности. Именно поэтому я вынужден настаивать на том, чтобы вы прошли со мной.
   Серый, серый, серый как тоска.
   С другой стороны - может, и правда - стоит им как-нибудь объяснить? Хотя без Гельмута, без совета... ладно, можно отделаться краткими сведениями.
   - Ладно, одну минуту.
   Обернулась к недоумевающему Матвею Аркадьевичу.
   - Пожалуйста, поезжайте в НИИ, скажите им о произошедшем... они поймут, полагаю. Я позвоню завтра днём туда, пусть будут готовы... да, и Митю захватите.
   - Сомневаюсь, что могу позволить им куда-то уехать, - серо бросил человек, - вопрос, как мы уже выяснили, государственной важности.
   А вот это уже смахивает на хамство.
   - То есть вы нас, фактически, арестовываете?
   - Незачем принимать это так агрессивно, - блёкло, серо, рыбьи, - никто не причинит вам никакого вреда. Мы просто побеседуем. Нужно разобраться в проблеме, сами понимаете.
   - Я имею право на звонок?
   - Там выясним.
   - Ладно, если это так важно - поговорим, - попыталась обжечь глазами, но - серый - рыбно, ватно - отпрянул в мягкость свою - не догонишь, не поймаешь! - Но ребёнка всё-таки отпустите. Он вообще ничего не знает о происходящем, а родители будут...
   - Оставьте этот вопрос - нам. И - пойдёмте.
   Человек - головастик: круглым - думает, и наружу из него - цветные, серые, мягкие, путаные - хвостики мыслей кажутся, лезут, сплетаются; потом, видно, люди и чувствуют боль, когда, например, кто рядом умирает, что - связаны-сплетены в сеть. И - чем дальше, тем гуще сеть, черней, крепче вяжет - не пробьёшься.
   А ведь нужно прокарабкаться далеко, ввернуться в сон, присниться, разбудить, рассказать - и всё это пока идут они по площади! Сложно. А ещё - страшно, что - решит, что только сон...
   Интересно: эти, прилетающие - помешают или катализируют?
  
   Десять Гельмутов стояли на холме и смотрели на красное, красное небо. Небо - улыбалось медовыми глазами, сыпало русые волосы росами на лицо; Гельмутов было много, и каждый - был он, и каждый - чувствовал свои росинки-созвездия, и - непонятно: кто из них настоящий? Кто прав? Чьи чувства - "истина", а чьи - подделка? Кто сможет сказать - любому из них: "ты - не ты, ты не настоящий, уходи"?
   А потом - небо сгустилось, вытянулось губами целующими, и - синие руки протянулись к его лицу, и шептали-говорили...
   Гельмут, проснись, это я, Вика, слышишь? Кажется, эти... инопланетяне - уже летят; да проснись же ты! На Дворцовой площади - представь - вместо Александровской колонны - Эйфелева башня! С французами внутри. Это не сон, я с тобой серьёзно говорю! Я Матвею Аркадьевичу пыталась объяснить, а нас арестовали... сейчас везут в машине, я не вполне понимаю, куда; может быть, не смогу тебе позвонить - так сделай это сам! И не мелочись, звони сразу губернатору. Думаю, мы будем в порядке, но от меня требуют объяснений, а мне нужно сначала с тобой поговорить... слышишь?!
   Распахнулись сами глаза от этой сини невыносимой. Что это?
   Что происходит?
   Спрыгнул аж с кровати, нервно завернулся в плащ. Походил взад-вперёд по комнате, стряхивая тихие клоки сна, и вдруг - понял: не сон.
   Надо, значит, спешить.
   Всё же хорошо, что академик Горельский - псих... боже, какие кощунственные мысли! Но ведь - только поэтому Войнич выпустила из своих цепких рук дубликат ключа для Гельмута, академик-то ночевал в здании самого НИИ! И сейчас можно было - запыхавшись - в тапках по снегу домчаться до здания института, лихорадочно отпереть дверь. Сторож Самсоныч что-то гаркнул во тьме - ну да он был, как обычно, пьян.
   Что там - с Эйфелевой башней?
   Первое место, где появится информация об этом - блогосфера, виртуальные дневники. И пусть кто потом скажет, что он, Гельмут, интернет не по делу использует!
   Сразу - фото.
   Ухнул
   на стул.
   Это - как это так?
   Что происходит?
   А, впрочем, ясно, что происходит. Вопрос иной...
   Что делать?!
  
   Что в этом кабинете было солидно - так это стол. Не стол, а Стол даже. Столище. Широкий, полированный, с искусственными цветами в разных его точках.
   Где-то бесконечно далеко, на тоооом конце - сидел уже другой серый дядечка, уже и впрямь - скучный, с брылями.
   На этом конце сидела Вика.
   - Итак, что у вас есть нам сказать? - прочавкал дядечка; пережёвывал кости менее удачливых соперников.
   - У нас? Вам? А что вас интересует?
   - Башня. Нас интересует башня.
   Слова у него - тяжёлые, валунами катились вниз, вырывали мох, гудели.
   - Какая такая башня?
   - Эйфелева, Эйфелева! Вы сказали, что можете объяснить её появление.
   - Могу. Но - не вам. Вы вообще кто?
   - Вопросы тут я задаю, - тихие, тяжёлые, моховитые слова, - объясняйтесь.
   - Хорошо. Это нападение инопланетян.
   - Что вы мне тут голову морочите! - прирыкнул усталым львом: мол, знай, кто тут главный! - Я серьёзно с вами говорить намерен!
   - Ничего я вам не морочу, это со всей серьёзностью и пониманием груза ответственности.
   - Что ж, - просопел, - и с чего вы взяли этот бред про инопланетян?
   - А нам тоже инопланетянин рассказал. Только другой.
   - Так. Инопланетянин. Другой. Ясно.
   Снизошла:
   - У вас есть более внятное объяснение? Не думаю. Если позволите, расскажу всё чуть более подробно.
   Позволили, конечно.
  
   ...Гельмут - места себе не находил. С утра каким-то образом весь НИИ знал обо всём произошедшем, шептался и ждал от него решительных действий; Ки-Шир на вопрос закхекал и профырчал что-то о том, что - да, похоже; волосы на голове не просто шевелились, а дёргались и скакали при мысли об инопланетном вторжении; Горельский сказал, что ничего не знает и вообще против огласки; Вика к мобильному не подходила и на мысленные воззвания не реагировала; Фортунатов заявил, что без Матвея Аркадьевича работать не может и ушёл куда-то к себе; в приёмной губернатора сначала пиликал автоответчик, потом отказывались соединять: "Вам зачем? По вопросам башни? В очередь..." Очередь, кажется, была уже не на одни сутки. Кроме того, по пятам за ним не находила места Войнич с регулярным "ой, знаете, не хочу вам мешать, но я так волнуюсь, куда там Викуша с Матвей-Кадичем запропасились, Вы б позвонили сами-знаете-куда..."
   Короче, Гельмут на всех наорал и выгнал. Сел.
   Задумался.
   Значит, эти ки-шировские "агрессоры" не только существуют, но и действуют. Приближаются к Земле. Собственно, уже совсем плотно приблизились. Дальше (если верить, понятное дело, Ки-Ширу) будет плохо. Чума бубонная, бомба атомная и всё подобное.
   Что делать?
   Есть вариант спасения, предложенный Ки-Широм, но - доверия он не вызывает. Других мыслей, впрочем, нет. Но - они могут появиться, если собрать несколько умных людей в замкнутом пространстве и устроить мозговой штурм.
   Собственно, два наиболее умных человека сейчас томились в неких таинственных кулуарах правительства. Их пока что выпустить не торопятся, а действовать надо. Лучшая защита - нападение, всё такое; нужно самому действовать... как?
   Можно пустить слух по интернету. Это оперативно, но не убедит людей - мало там, что ли, слухов ползает.
   Можно вытащить Фортунатова и заставить... то бишь вежливо убедить его накрапать быстренько статейку и разослать её по разным редакциям. Более убедительно, но - задержка минимум в день, а тут - чёрт бы подрал этого Ки-Шира с его непонятными единицами времени! - возможно, каждая минута на счету.
   Можно пикетировать... ну, что-нибудь.
   Фу, чушь какая в голову лезет...
   В комнату, размахивая толстыми ногтями, влетела Войнич.
   - Вика... Виктория Андреевна звонит!
   Это было и правда важно. Вот только телефон на весь НИИ был один - в канцелярии. Побежал, что делать!
  
   Вику не сажали ни в какую там тюремную камеру - оставили в красивой аккуратной комнате, накормили и ушли. Вроде не заперли, но женская интуиция как-то подсказывала, что не стоит пытаться далеко уйти.
   Зато вместе с ней в комнате заперли симпатичный телефонный аппарат (наверняка прослушивавшийся, но это не имело никакого значения). Пришлось поскрипеть, чтобы вспомнить телефон института ... запыхавшийся Гельмут примчался к трубке очень быстро.
   - Вика? Вика? Алло! Ты там?
   - Там, там. Не волнуйся так. У меня даже время, кажется, есть.
   - Хорошо... ты в порядке?
   - В полном. Здесь очень милые и добрые люди, хоть и злые.
   - Ты им рассказала...?
   - Рассказала. В деталях. Меня уже обвинили в сокрытии информации государственной важности. И во лжи. Одновременно.
   - Мило... и - что?
   - Да ничего... а что может быть? Меня выслушали, обозвали больной на голову, заперли в каком-то уютном кабинете и ушли. Не очень удивляйся, если к тебе нагрянут.
   - А Ки-Шир...
   - Боюсь, ему придётся смириться. Я не думаю, что его станут возить по улицам в клетке... ну, надеюсь. Он похож на мохнатый и веский аргумент, - улыбнулась, - Гельмут, да не переживай ты так.
   - Как я могу не переживать?! Инопланетяне! Летят! Чтобы! Всех! Убить! Ведь нужно ж помешать...
   Смешной... что он знает, маленький, о Космосе? Кому он там сумеет помешать? У людей ручка - крошечные, слабенькие...
   - Нужно. Конечно, нужно. Я постараюсь поговорить с губернатором. Ты... напиши во все газеты, позвони на радио, ТВ.
   - Но отец...
   - Сейчас уже пора, думаю.
   - Но...
   - Гельмут!
   - Да погоди ты! Кто нам поверит?
   - Ну иди, сними Ки-Шира на камеру... не знаю... это всё - на тот случай, если официально нас не поддержат. Нужно же ведь что-то делать, верно? Ну, надеюсь, они таки не станут отмахиваться от очевидной чертовщины в лице Эйфелевой башни посреди Питера? Думаю, скоро ещё что-нибудь должно, и тогда... ну, если это будет достаточно страшно - к нам обратятся как к оплотам покоя и разума во Вселенной.
   - Уф... да, ты права... наверное. Очень плохо, мне тут одному толком не... ну, понимаешь, как-то не собраться с мыслями. Я не ожидал, что так скоро...
   - Страшно?
   - А ты как думаешь? Ки-Шир - вон какая махина, а ведь их там всех чуть не поубивали... что с нами-то будет?
   Смешной, смешной.
   - Я уверена, что всё получится наилучшим образом. Серьёзно, Гельмут... не слишком хочу впадать в пафос, но - в людях, в человечестве лежит - огромный потенциал, ты же знаешь! Такие козявки, а на луну летали, в моря опускались... а главное - считают, что в состоянии разгадать самую большую тайну на свете.
   - Это какую?
   - Как понять другого.
   Замолчал. Ох уж эта дешёвая философия...
   - Ну, я перезвоню, если что, - нежно ему в трубку брызнула словами, - у меня-то мобильник забрали... не бойся, мы справимся.
   - Я и не боюсь, - неуверенно попротиворечил сам себе Гельмут.
   Светало.
  
   Казалось бы, у земных существ - всего пять чувств, а тут - не в запахах, не во вкусах, не в цветах, не в звуках и даже не в тактильном, а - во всём мире сразу - понёсся тихий тёплый ветер, дыханием кого-то очень-очень родного и милого... такой знакомый! Зоя смутно помнила это непонятное, не-её чувство, которое в теле таяло - как сахар в чае: ощутимо во всём, но сколько не ищи - не увидишь, не найдёшь; просто - пронизывало. Это было так - не-по-человечески, вот как это было.
   Зато другого не было: работы. Целый день на то только, чтобы сидеть в комнате или в кабинете... как это? С тех пор, как она стала ассистировать Матвею Аркадьевичу, на её должность - кормить животных на подземных этажах - поставили какого-то нетрезвого дядечку (наверное, за это свойство и поставили); выходит, сейчас - она была не нужна? То есть - вообще?
   Наверное, сейчас можно было бы к кому-нибудь пойти; в конце концов - существуют разнообразные инстинкты! Но - к кому? Матвей Аркадьевич уехал (и, судя по всеобщей панике, не вернулся), Гельмут - был, очевидно, слишком занят... прочих Зоя почти и не знала.
   Впрочем...
  
   Фортунатов злился. Ему стоило большой ссоры с любимой, кстати, женой бросить всё и уехать - со справедливо возмущёнными клиентами-то говорить придётся ей! Кроме того, никакой даже мало-мальски внятной аргументации, почему он решил этой ерундой заняться, не придумывалось. Долг Перед Родиной? Да кому она, право, нужна, родина человека - утроба матери, а не геополитическое образование. Деньги? За первый месяц работы ему начислили три тысячи шестьсот пятьдесят черыре рубля прописью и две пятилитровых банки молока за вредность. Улыбчивая и любопытная местная бухгалтерша долго объясняла, что это только на первых порах, что ещё не всё дооформлено, что деньги обязательно найдутся... а работа, тем временем, была почти сделана. Он сюда не исследовать пришёл, а обучать. Обучил - уехал, и так уже почти два месяца про болезнь клиентам брешет, сколько можно. Скоро решат, что у него слабоумие, ага.
   Так думал он, возлегая на этой дешёвой тощей кушетке с ноутбуком на животе и рассылая клиентам задания. Кстати, а вот у этого сыночка академика в комнате стоит огромная двухместная перина, сам как-то видел, а ему тут заливают про "нет пока денег", жлобы несчастные. Ну ничего, он им ещё...
   Возвращаясь к "зачем же я сюда приехал", Фортунатов изящным прыжком каждый раз обходил один нюанс, который и был наиболее вероятной причиной. Нюанс, кстати, сейчас куда-то уехал и не вернулся.
   В конце концов, он ведь и не виноват, что его околдовали.
   Просто как затмение какое нашло. Фортунатов даже и не думал, что так легко поддавабелен женским чарам.
   А ещё случилось нечто пугающее в городе. Вроде как снимали какое-то кино, ради которого был возведён макет Эйфелевой башни в натуральную величину... в то же время с этого самого макета почему-то снимали напуганных и не по-русски матерящихся французов, да и, что характерно, в Париже оная башня пропала. То есть вообще. Там тоже это как-то объяснили, но всякому понятно, что творилось что-то непонятное. Гельмут на ходу бросил ему "блин, ну чего тут не ясно, ведь это о них Ки-Шир говорил - вам, кстати!", но это слабо проливало свет на происходящее. Не решил же он, в самом деле, что эта Страшная Угроза Из Космоса в самом деле - существует?
   Впрочем, существует же сам Ки-Шир... за полтора месяца стало вполне понятно, что он - не дурная шутка Востокова. Хотя - тут ведь каких-то мутантов клепали, кто их знает... но зачем им один отдельно взятый молодой ещё мужчина?
   Да это всё и неважно.
   В дверь постучали и без спросу вошли. Зоя.
   - Здравствуйте.
   - Здравствуйте, - решил не поднимать глаз от ноутбука и вообще дать ясно и недвусмысленно понять, кто здесь пытается не растерять клиентов, а кто слоняется по общежитию без дела.
   - Можно?
   Пришлось таки на неё посмотреть. Зоя как Зоя, в своей ужасной грязно-белой дутой жилетке. Да и сама тоже грязно-белая, только глаза таращит.
   - У тебя ко мне какое-то дело?
   - Пожалуй, - заперла за собой дверь и давай молнию на жилетке расстёгивать. Ну ладно, может, у неё там под ней что-то более презентабельное...
   А под ней-то - ничего и нет. Сюрприз, сюрприз!
   Пока Фортунатов опомнился, пока сковырнул ноутбук с живота и вскочил - Зоя уже успела жилеточку аккуратненько так сложить и на стульчик.
   - Ты... Вы... в своём уме?! Что это значит?
   Подняла свои зенки, а на лице - ни-че-го, как всегда. Это тоже шутка, что ли?
   Нет, кажется, всё-таки недоумение проклёвывается.
   - Я спрашиваю, что это значит?!
   - Что?
   Как бы это ей так объяснить помягче?
   - Вы... ты... вламываешься без спроса ко мне в комнату, раздеваешься тут передо мной, машешь... - дальше всё внутри перекомкалось и повисло, - машешь тут... телом своим, - выговорил-таки с отвращением, - какого дьявола?
   Точно, с недоумением смотрит.
   - Я вам не нравлюсь?
   - При чём тут это?! Какая, вообще, разница?! Я женатый человек... а тут... вы вообще понимаете, что можно, а что нельзя?
   - А что нельзя?
   - Нельзя вваливаться к женатому человеку и раздеваться перед ним!!
   А ведь стенки тут картонные - наверняка в соседних комнатах все всё слышат. Стыд-то какой...
   - Почему? Я вам не нравлюсь?
   Кажется, криками её не возьмёшь - хоть бы мускул дрогнул. На лице, в смысле. В других местах-то дрожат, но это как раз совсем не то, на что нужно смотреть...
   - Оденься, пожалуйста.
   Не стала спорить (слава Богу!!), натянула снова свою замечательную, толстую, качественно простёганную жилетку. И молнию, молнию до самого подбородка, вот так...
   Нет, тут все - какие-то очумевшие в этом НИИ, точно.
   - Зоя, я вас... тебя... вас очень прошу, не подходите больше ко мне в нерабочее время. Я не знаю, что там за тараканы у вас в голове, но меня они не касаются. Я счастливо женат и не хочу, чтобы чьи-то... закидоны - портили мне жизнь. Всего хорошего.
   - До свидания, - ответила Зоя.
   И вышла.
  
   Фортунатов ещё долго приходил в себя. Он, конечно, знал о распущенности современной молодёжи и регулярно на оную сетовал, но чтоб вот так... к нему... средь бела дня... вообще-то в этом была и некая лестная нотка. Видать, не потерял формы, раз оно - вот так...
   Прожевать эту мысль ему не дали, в дверь ввалился длинноногий помощник Гельмута. Этот - вообще без стука.
   Если и он начнёт раздеваться - это ж фильм ужасов какой-то начнётся!
   - Как это понимать?
   - Вас сро-очно про-осят, - он противно тянул буквы.
   - Куда? Зачем?
   - Ну я не зна-аю... там приехали из прави-ительства вроде... наве-ерное, хотят с Ки-Ши-иром поговори-ить...
   - Вы что, не можете изъясняться по-человечески?
   Помощник подобрал руки-ноги, стянул их как резиночкой к телу.
   - А что я? Я ничего не знаю! Меня послали вас позвать, вот и всё. Как переводчика, если что.
   - Я не переводчик.
   - Но Матвея Аркадьевича сейчат не-ет... вы второй после него в этом пла-ане...
   Снова расхлябался, гад.
   - Сейчас буду.
  
   И он правда был весьма скоро. Был бы ещё скорее, если б под ногами не мешались эти проклятые собаки.
   В кабинете его ждали Ки-Шир, бледный даже за очками Гельмут, помощник оного (был изгнан) и два крайне корректных мужчины в костюмах (а один ещё и в пенсне). Ки-Шир недружелюбно сопел, и две полоски у него над бровями, демонстрирующие недовольство, раскрылись и флюоресцировали багровым.
   - Чем обязан?
   - Здравствуйте, здравствуйте... я так понимаю, вы - второй в лингвистическом отделе этого института? - очень корректно спросил мужчина в пенсне.
   - Второй и последний, да.
   - В каком смысле?
   - В наипрямейшем. Нас там двое.
   Не считая ненормальных ассистентов, ага.
   Гельмут тем временем издал звук, который больше приличествовал бы тонущему бобру - смесь цоканья и бульканья.
   Корректный человек без пенсне хмыкнул и что-то пометил в блокноте.
   - В любом случае, вы должны знать, как общаться с этим... существом, верно?
   - Отчасти, отчасти. Его зовут Ки-Шир, и он владеет русским.
   Человек с блокнотиком возрадовался и записал некую фразу подлиннее; из-под пенсне выползли брови.
   - Вот как? Впечатляет, впечатляет... ваша работа?
   - Моя. И Матвея Александровича, но - он больше занимался расшифровкой родного языка Ки-Шира. Надо заметить, на удивление удачно.
   - Однако я что-то не вижу большого количества записей.
   - Мы вели только техническую документацию, не приводя её в порядок...
   - Видите ли, - перебил бледный Гельмут, - Ки-Шир прилетел на Землю, чтобы предупредить нас об опасности, и первостепенной задачей было понять его...
   Кстати, Гельмут был не только в ужасе, но и в каком-то совершенно запредельно дорогом плаще из кремовой кожи, не говоря уж о его традиционных золотых побрякушках. Всё же невыносимо несправедливо, когда кому-то достаётся большая куча денег просто потому, что он умудрился родиться в нужном месте в нужное время, в то время как другой должен из кожи вон лезть.
   - И что, - спокойно спросило пенсне, - поняли?
   - Поняли, - Гельмут протянул листочки того самого злосчастного отчёта (а ведь сколько убеждал, что "кому это надо" и всё такое...!); пенсне пролистало его, и брови снова выползли наружу. Наверное, им очень нравилось - не в этих аквариумах, а на свежем воздухе.
   - И что же, сможете научно доказать, что это всё не чьё-то больное воображение?
   - Сможем, - тихо и значительно подтвердил Фортунатов, - если дадите нам место, время и оборудование... и ещё доктора Востокова - составим и словарь, и грамматику его языка - сами сможете поговорить. Даже программу-переводчик сделаем. Только для этого программисты нужны. И оборудование, да.
   - Оборудование? Филологам?
   - Лингвистам... компьютеры. И ещё - у Ки-Шира есть некоторые способы общения - не только через речь, но тоже важные... без специальных устройств, которые фиксировали бы всё это, программу-переводчик не создать.
   - Любопытно. И вы сможете доказать, что он - инопланетянин, - корректный человек в пенсне сейчас не спрашивал.
   - Да, - нервно влез Гельмут, размахивая руками во франтовских тонких перчатках (неуместных, господи, ну вот настолько же неуместных в научно-исследовательском институте!), - я могу сейчас позвать Георгия Карловича, нашего биолога, именно он изучал Ки-Шира...
   - А почему не вы?
   Точно, точно, расскажи-ка ему, почему куда более одарённый учёный подчиняется сыночку одного ненормального академика, который тунеядствует, а не занимается делами первостепенной важности!
   Гельмут попепелел, но удержался и ничего особо примечательного не выкинул.
   - Я биохимик, а он... - сглотнул, - биолог. Это скорее его работа. Я проводил некоторые экспертизы, и... помогал. Да. Но ведущим... ведущим учёным был он, - выдавил наконец мальчик. А вообще-то не такой и мальчик, кстати; при всех его длинных волосах и шёлковых рубашках, традцатник Гельмут уже преодолел. Боже, да он же почти ровесник Фортунатова!
   Как деньги молодят людей...
   - Мне позвать?
   - Не стоит, - спокойно кивнуло пенсне, - я уверен, что это не какая-то глупая шутка. Судя по различным сведениям, руководителю этого института вполне можно доверять в вопросах науки... кстати, где он?
   - Ему... нездоровится, - почти не соврал Гельмут.
   - Какая жалость. Ну, уверен, после - мы сможем с ним пообщаться, правда?
   - Д-да... думаю, да...
   - Вот и чудесно. Скажите, а как к вам попал этот инопланетянин?
   - Упал тут неподалёку... пара километров от железной дороги всего.
   - Ага. А вы заметили и решили оказать помощь?
   - Да, - Гельмут радостно встал на накатанную, - но он был очень взволнован и явно хотел нам что-то сообщить, как потом выяснилось - он летел на Землю именно за этим; кроме того, мы могли создать условия, в которых он бы выжил... вот и взяли к себе, расшифровали его послание, а теперь - оно подтверждается! Выходит, Земле и правда - угрожают!
   - Ну, это мы ещё разберёмся... а вот интересно, почему вы никому не сказали о том, что нашли инопланетянина?
   - Я... не хотел бы говорить об этом при ком-то.
   Брови вновь поползали, но на сей раз уже вальяжно.
   - Да здесь, вроде бы, все свои... не так ли?
   - Но... я... во-первых, наш институт вполне справился бы с исследованиями. Во-вторых, сам Ки-Шир - опасался, что его начнут навязчиво изучать, ограничивать - и был против огласки...
   - Он летел на Землю, чтобы предупредить нас - и при этом был против того, чтобы вы рассказали другим о нависшей опасности?
   - Ну, да... наверное, это...
   - Нет, - неожиданно зашипел Ки-Шир из своего угла. Пенсне высоко подпрыгнуло на носу, блокнот стукнул о пол.
   - Нет? - переспросили корректные люди хором.
   - Нет. Ки-Шир не х-хот-тел сит-теть ф... ф сак-кр-рытом... Ки-Шир не хот-тел пыт-ть сф-фер-рем. Ки-Шир рат, ес-сли лют-ти - ус-снают.
   - Не хотел быть кем? - переспросил человек, уронивший блокнот.
   - Зверем, - тихо пояснил Фортунатов.
   Гельмут успел всем и каждому столько раз рассказать, что Ки-Шир - против огласки, что никто как-то не задумался, что это действительно противоречило так называемому здравому смыслу, а с самим Ки-Широм - этого как-то не обсуждали. Ну не хочет - и не хочет. Все были погружены в работу, в конце концов.
   - У нас... у нас не было подтверждений... кто бы нам поверил? - слабо пытался Гельмут.
   - У вас был большой, - пенсне покосилось на Ки-Шира, - солидный инопланетянин. Если вы - как вы утверждаете - точно можете доказать, что он - не шутка... с чего бы кто-то вам не поверил?
   - Ну... мы...
   - Гельмут Иванович, вы выдохните, глотните водички и честно скажите: почему вы скрыли тот факт, что в вашем институте находится инопланетянин? Тем более если он - является носителем важной информации.
   - Ладно, - Гельмут честно выдохнул, глотнул, расслабил плечи и - на опоре, красивым голосом, начал, - видите ли, мой отец - крайне одарённый учёный. Пожалуй, я даже могу сказать - гениальный. Он принимал участие в огромном количестве проектов... научных... одни из крупнейших исследований проводил в Чернобыле, ещё в восьмидесятых. А потом... сами знаете... после взрыва - все результаты были засекречены, а он - выслан. Потом - активное сотрудничество с американскими учёными, множество договоров... он тогда плотно занимался генетикой, закладывал основы антропозоологии... в один прекрасный день в 1996 - именно он клонировал овечку Долли. Но открытие у него - тривиально украли. Угрозами, шантажом... похитили жену... он даже был готов пожертвовать ей, своей любимой Кларой - представляете степень его... его... фанатизма? Но заслуги всё равно похитили, его - откинули на обочину... он совершал удивительные эксперименты по совместимости генов человека и животных... вы понимаете, у нас - здесь, в НИИ антропозоологии - живёт дрозд с разумом семилетнего ребёнка! А его... саим видите, в каком мы здесь состоянии... всё потому, что его заслуги либо крали, либо игнорировали. И в последние несколько лет он несколько... несколько... не в себе. Его боязнь, что результаты исследований - украдут, достигла болезненных размеров... и я... я... он просил меня - сделать так, чтобы никто не узнал, пока мы не сможем доказать его заслуги в исследованиях абсолютно... я... я не мог его расстроить... а вдруг он бы...
   Гельмут снова булькнул и уткнулся в стакан с водой. Его очки всегда блестели, но сейчас, кажется, он в самом деле... тово.
   Перенервничал.
   - А вы понимаете, что это преступление? Сокрытие информации об опасности в планетарных масштабах...
   Рыжие усы неожиданно ухмыльнулись.
   - Так, значит, вы действительно верите, что слова Ки-Шира - правда?
   Пенсне несколько зависло, а потом несколько двусмысленно вытянулись в улыбку губы под ним:
   - А вы, я смотрю, человек не промах, Гельмут Иванович. Психолог... И что, у вас есть план спасения Земли от этих... агрессоров?
   Гельмут звякнул стаканом; кажется, он тонул прямо там.
   - Мы... если честно... нет. Мы не знаем, как именно они повлияют на людей. Если всё и правда так, как утверждает Ки-Шир, и гибель наступает вследствии психических воздействий - можно попробовать треннинги... ну и всегда есть запасной вариант.
   - Да? - червячки бровей снова поползли из-под пенсне.
   - Наркотики.
   - Вы это серьёзно?
   - Я сознаю и абсурдность, и опасность... а также то, что народ Ки-Шира это спасло. Если люди начнут гибнуть - это может быть выходом. Экстренной мерой. И, думаю, стоит подготовить всё для её использования уже сейчас.
   Пенсне вздохнуло, сползло с носа и потёрлось о белый платок, после чего залезло обратно.
   - Я не думаю, что люди согласятся.
   - Я... я понимаю. И если мы получим возможность... финансы... то - непременно займёмся разработками в этом направлении!
   Энтузиаст. И неврастеник вообще-то. Такие вот эмоциональные скачки... ведь уже почти пляшет!
   - Сколько вам нужно?
   - Дайте полчаса, я составлю смету... хотя - мне будет трудно сделать это без Виктории Андреевны Ольшанской... кажется, вы её задержали. Да и доктора Востокова, кстати, тоже.
   - Это была ошибка. Сами понимаете, мы не могли позволить непонятным людям смущать горожан. Но теперь всё будет в порядке, они приедут. Кстати, здесь где-нибудь рядом есть место, гле можно будет построить площадку для вертолётов?
   - Я не... знаете, я не уверен... вроде, здесь леса...
   - Леса можно вырубить... ладно, мы пришлём инженеров где-нибудь к полудню. От вас - жду сметы, срочно - пока я не уехал. Хочу обсудить лично. - Пенсне тяжеловато поднялось со стула. - Знаете, тут есть один нюанс... думаю, вашем НИИ придётся на время оставить своё крайне перспективное направление исследований и целиком посвятить себя исследованиям этой проблемы. Я хочу знать, как и почему Эйфелева башня могла оказаться в Петербурге. Хочу знать. И немедленно. Поэтому вы не сможете тратить ресурсы на прочее. Чем здесь вообще занимаются?
   Гельмут вдруг зачем-то вытянулся по швам.
   - Прикладной антропозоологией...
   - А конкретно?
   - Это конфиденциальная информация, - он в который раз смутился, - я не могу вам этого рассказать без особого разрешения.
   Пенсне чуть заметно дрогнуло, и вместо блокнота в руках второго корректного человека возникла какая-то бледная бумажка. Гельмут мельком глянул в неё и уже не попепелел, а попрозрачнел.
   - Раз так... идёмте, я покажу вам результаты экспериментов... видите ли, некоторые из них невозможно прервать...
   Он почти дружески придержал пенсне за плечо, широким жестом приглашая его выйти. Они удалились, негромко обсуждая что-то научное; человек с блокнотом проследовал за ними, не переставая делать заметки.
   Фортунатов молчал.
   Впервые за всю жизнь он почувствовал себя причастным к чему-то колоссальному.
  
   Перед тем, как выпустить, Вику вкусно накормили, отечески пожурили, похлопали по плечу и дали двести рублей на обратную дорогу. Она, конечно, посмеялась, но отказываться не стала, больно уж мрачно предлагали. Всё равно пришлось упомянуть сиреневый фургончик, который, наверняка, с площади уже эвакуировали. Нашли, пригнали и помахали на прощание - мол, вы теперь официальные борцы с инопланетным вторжением, флаг вам в руки!
   Матвея Аркадьевича она отловила внизу, в холле (точнее, оного к ней подвели, железно пожали руку и пристально посмотрели в спину). Он выглядел несколько потерянным, но в целом живым.
   - Надеюсь, вас не били по почкам? - входная дверь открывалась с неохотцей, напоминая - кто тут главный.
   - Ну что за... дурацкие шутки! - немедленно нахмурился он, - мы просто цивилизованно поговорили.
   - Да я знаю, - пожала плечами, - они всего лишь заботятся об интересах горожан, ага?
   - Точно.
   - Н-ну, - Вика картинно расправила плечи - в самом деле, она же всю ночь не спала! - я так понимаю, Гельмут Ваныч сумел их убедить в... ну, в чём надо. Судя по ласковому прощанию, мы в самом деле будем всех спасать... осталось только придумать, как. Эх, жалко, мальчика того упустили, из него энтузиазм так и лез!
   ...В общем, по закону жанра - тут-то Вика и осеклась, ибо толстый мальчик Митя стоял прямо напротив двери, в которой замерли они с Матвеем Аркадьевичем. Ну, как сказать - "стоял"; висел на заборчике. Спал, бедолага.
   - Вот это да... мало того что нашёл, так ещё и ждёт. Определённо наш кадр. Эй, - ласково тронула за плечо, - доброе утро.
   Он, конечно, подскочил, задёргал глазами, потом - увидел-узнал, улыбнулся до ушей: ждал!
   Ведь наверняка - просто ещё один, поддавшийся её очарованию, а всё равно как-то эдак приятно.
   - Здрасьте! А я вас жду...
   - Как же ты нас нашёл?
   - Ну что за вопрос... куда ж вас ещё могли повезти? - чуть ли не смеялся толсто, в кепке.
   - В самом деле, - пробормотал Матвей Аркадьевич. Это что же, сарказм в его голосе? В его голосе?!
   - Ясно, - ещё раз: улыбнулась с нежностью-теплом; такого парнишку - важно сразу привязывать крепко, - а зачем ждёшь?
   - Так вы ж меня в кино снимать обещали! Вот и жду...
   - Умница, - честно сказала Вика, - тогда - давай в фургон... повезём тебя - куда надо.
   - Да... только я, э... с родителями ещё не совсем уладил... то есть даже совсем не...
   - Ерунда, - запрыгивая на сиденье водителя, - отправим к ним официальную инстанцию. Ты теперь один из Спасителей Мира, между прочим!
   - Че... чего? - заикнулся Митя.
   Ах да, ему-то ведь ещё не сказали...
   - Видишь ли, тут такое дело... Эйфелева башня на площади - это не макет и не декорация к фильму. Это признак появления на нашей планете пришельцев. Судя по всему - агрессивно настроенных.
   Контрастность Митиного лица резко увеичилась: лицо побледнело, а в глазах заскакали нездоровые пятна.
   Ещё бы, он попал в самый-самый потрясающий фильм, какой только мог себе представить!
  

Часть 2. Гельмут Горельский.

Глава 7. ЗОБИВ.

  
   На скамеечке перед институтом происходило страшное; вопиющее, можно сказать. Гельмут вытворял то, за чем до сих пор никем не был замечен.
   Он курил.
   Разумеется, неумело, зато с поразительным энтузиазмом: пачка, валявшаяся рядом с ним, была пуста чуть более чем наполовину.
   Матвей Аркадьевич, завидев такое, страшно расстроился. В самом деле, такой милый молодой человек, а себя губит... он чуть заметно покачал головой и собирался уже пройти мимо, как был сквозь кашель окликнут неудачливым курильщиком.
   - Вы сейчас заняты?
   - Если честно... я не знаю...
   - Ну тогда я вам скажу - не заняты. Там, - Гельмут фирменным жестом указал на институт, - сейчас куча посторонних людей, незачем вам путаться друг у друга под ногами.
   - Ясно, - Матвей Аркадьевич аккуратно присел на краешек скамейки, - выходит, вы таки убедили их в правдивости слов Ки-Шира?
   - Выходит, что так, - Гельмут как-то резко свернулся внутрь, снова попробовал затянуться, покраснел, но кашель - проглотил; снежинки путались в его чёлке, - знаете, мне вот хочется вас спросить... вы в это верите?
   - В слова Ки-Шира? Да.
   - Нет, не в том смысле... пусть это и правда, да... просто ведь - одно дело знать, и совсем другое - сознавать, верно? - полуотвернулся смущённо, - я вот совершенно не представляю, как это... вот так... из космоса - на планету. Ещё и угрожая нам... это так... непохоже на жизнь, верно?
   - Непохоже? Ну, да, это случается в первый раз...
   - Знаете, всё ведь очень просто, на самом деле, да? Человек - резиновый; его можно тянуть в разные стороны, но - только до определённого предела, дальше - только рвать... я вот прекрасно понимаю боль от пореза на пальце; смерть близкого человека для меня - уже что-то далёкое, туманное, не из этой жизни... война? Я вообще не знаю, что бы почувствовал при виде трупа... недоумение? Страх? Но страх - это простое маленькое чувство, а тут - целая планета... планета! Как это вообще? Она ведь - такая большая...
   Матвей Аркадьевич замер, честно вслушиваясь в себя. Ему было как-то неловко от совершенно ненужных откровенничаний Гельмута, на который он вряд ли мог ответить хоть чем-то.
   - Откровенно говоря, я как-то не задумываюсь...
   - И вам не страшно?
   - Да нет.
   Вздох.
   - Вот и мне не страшно. Но я точно знаю, что если завтра у изголовья моей кровати появится зелёный человечек с супер-мега-позитронной пушкой - мне будет очень, очень, очень страшно!
   Ну что можно на это ответить, как утешить взрослого человека? Всё то, что говорят обычно в кино - на самом деле - ходульно и нелепо. Да и вообще, кто, кроме самого человека, может утешить его?
   - Но пока их нет - зачем мучаться по этому поводу?
   - Потому что они будут! Будут! Я сам не так давно убедительно доказал это некоторым немаловажным людям!
   - Ну вот видите... они - будут. А вы - есть. Вы не вместе с ними, потому что они - в будущем времени. Так зачем - вам - сейчас - бояться?
   Гельмут попытался затянуться, посерел, швырнул тлеющий окурок в снег; потянулся было к пачке, но - замер, постучал по ней пальцем и отложил.
   - Да, вы правы... вы, конечно, правы... просто я волнуюсь, мне - пришлось пережить несколько очень... неприятных минут с этими, - дёрнулся, - и, знаете, - спасибо. Вы хороший человек, Матвей Аркадьевич, правда.
   Неуместные комплименты ещё хуже неуместных жалоб, честное слово!
   - Спасибо.
   Ну и что? Не скажешь же тут "вы тоже"?
   - Кажется, я был не слишком-то убедителен... даже как-то непонятно, почему они мне поверили. Наверное, просто решили, что под присмотром кого надо психи меньше бед натворят. И вообще... Знаете вот, мне пришлось рассказать им о болезни отца. Но ведь он - не виноват в ней, верно? Он и болеет только - последние несколько лет, а до того - сколько всего сделал... что там! Стоит учёному выйти из строя - его быстренько вычёркивают из списков. Забывать так просто, ага? А ведь какой он человек, какой учёный! Конечно, немного эксцентричный, но разве это так плохо? Знаете, какие эксперименты он проводил в Чернобыле? Уникальнейшие - моделировал ускоренную эволюцию! Успешно! Да, рядом с АЭС - ему было нужно много, много энергии... потом этот взрыв... я уверен, отец - не был виноват, он просто не мог! Собак на него не повесили, но эксперименты полностью прекратили... уехад на Запад... там - клонирование... успешное, успешное, понимаете? Но - обман, шантаж... моя бедная мама... И всё же он вернулся сюда, чтобы продолжить работу, но - кто воспринял его, светило мировой науки, всерьёз? Никто! Почему? А всё просто: он не любил родину, пытался всё время уехать на запад; на немке женился, меня вот - нерусским именем назвал... а когда его там обманули и вышвырнули, когда вернулся - ведь научный мир его счастливо топтал! Это несправедливо, понимаете? А теперь, разумеется, он от всего этого - несколько... двинулся. И, разумеется, скрывает это, иначе недоброжелатели вообще упекут его на Пряжку... а я... я всё про него рассказал... ужасно, да?
   На эту тираду с раскрытием трагичной истории жизни ответить было ну вообще нечего.
   - А мой папа вот был напротив - отъявленным славянофилом, - глубокомысленно изрёк Матвей Аркадьевич, - у него даже рубаха была. Правда, меня почему-то Ванькой не назвал. Странно даже.
   - И ведь знаете, что самое смешное? Я ведь - такой же, такой же! Я ему - хороший сын... знаете, мне вот тоже - ради науки - пришлось жену бросить... она не выдержала такого напряжения, разошлись... наверное, я никудышный человек.
   - Каждый выбирает для себя и расставляет приоритеты как хочет. Вам, может, водички принести?
   - Нет, спасибо, я... - Гельмут завернулся в воротник своего пижонского плаща, - извините. Просто я малость взволнован всем этим. А у вас скоро будет очень много новой работы... завтра нам официально пришлют новых работников - инженера, программистов, технический персонал - чтобы плотно заниматься языком Ки-Шира, а сегодня... вам с Филиппом Фридриховичем нужно сделать очень срочную и очень важную вещь.
   - А именно?
   - Написать официальное заявление о происходящем. На Эйфелевой башне были французы. Александровская колонна вообще растворилась без следа... небось валяется в каком-нибуь Зимбабве. В общем, народ немного... в панике. Понимаете? Это нужно как-то объяснить...
   - Да, но - как?
   - Сказать правду.
   - А если обойдётся? Мне кажется, говорить про инопланетян - крайняя мера, не все ведь поверят... то есть как раз большинство не поверит.
   - Правильно. Но, к счастью, у меня есть прекрасная идея популистского хода, - Гельмут чуть даже оживился, приобрёл цветность, - пусть речь прочитает Ки-Шир.
   - Ки-Шир?!
   - Ну да! С переводчиком, конечно... но... это должно быть убедительно, верно?
   И шокирующе, да. Матвею Ивановичу почему-то казалось, что такие заявления должен делать президент, или там академик Горельский... в общем, кто-нибудь убелённый сединами и регалиями. Хотя, надо признать, вариант Гельмута был хорош. Инопланетянин в программе "Время"...
   Вариант был даже чуть лучше, чем хорош.
   - В общем, через, - изящным жестом - обнажил часы, сверился - педант? - через двадцать две минуты будет совещание. На повестке дня: что происходит и как с этим бороться. В кабинете N 46, да. Жду. - Гельмут встал, отряхнул снег с колен. - И, кстати, не очень пугайтесь, когда зайдёте внутрь института.
  
   Матвей Аркадьевич был морально готов к наихудшему... но всё же - не настолько. Он очень старался, однако при виде двух десятков бодрых гастарбайтеров с вёдрами каких-то сомнительного предназначения и повышенной вонючести таки не выдержал и убито прошептал:
   - Что это?...
   - Это - признание, - бодро вырулила из бухгалтерии Вика.
   - А признанию обязательно... так пахнуть?
   Рассмеялась.
   - До бросьте, косметический ремонт институту совершенно не помешает. Мы теперь солидное заведение, уникальное в своём роде. Надо соответствовать.
   Один из гастарбайтеров на бегу качнул ведром, окропляя Викину брючину, но - никаких пятен на оной не осталось.
   Даже уже не удивительно.
   - Зайдите, кстати, в бухгалтерию, там нужно что-то переоформить в связи со сменой статуса... и, кроме того, насчёт семьи обсудить.
   - Насчёт семьи?
   - Ага. Да вы зайдите, зайдите, саи всё поймёте.
  
   Мария Александровна встретила его с хищнической радостью - очевидно, Вика ей маловато рассказала про своё пребывание в местах не столь отдалённых. Пришлось отчитываться (за чай с печеньками).
   - А что там нужно насчёт семьи обсудить с Вами? Мне Виктория Андреевна сказала.
   - Так перевозить её надо, семью-то?
   - Куда? - моргнул непонимающе.
   - Сюда.
   - Зачем?
   - Ну, видите ли, мы теперь вроде как - очень важные для страны личности, верно? Ну вот там, - она ткнула ногтём в потолок, - и решили, что - мало ли кто нас станет родными шантажировать? Инопланетяне там или ещё кто... говорят, безопаснее всего теперь - здесь. Надо родных и близких перевезти. У вас с этим как?
   - Разведён. Дочь... в Петербурге живёт. Но ей всего два годика было, когда Марина от меня ушла... так что я не знаю...
   - А чего тут знать? Дочь - надо переводить. У меня вот сынишка - тоже приедет. Вашей сколько?
   - Тридцать два.
   - А, не, мой-то помладше будет. А то бы познакомили, знаете... я вот тоже в разводе...
   Она клонила к чему-то совершенно уж непристойному.
   - Я всё-таки думаю, что не нужно её сюда тащить. У неё своя жизнь в городе, мы почти и не общаемся ведь...
   - Террористам - если что - будет всё равно, общаетесь или нет, - резонно заметила Мария Александровна, - так что говорите имя, фамилию, место проживания... ну и что ещё можете по памяти сказать.
   - Чистякова Юлия Матвеевна. Она, знаете, девичью фамилию матери взяла... - неловно выдохнул Матвей Аркадьевич, потом - посчитав в уме - вспомнил год рождения и номер городского телефона. Вроде бы - теперь её найти должно быть несложно.
   - Угу, - кивнула Мария Александровна, аккуратно занося данные в некую пухлую тетрадочку, - мы с ней свяжемся, обговорим всё...
   - Что же она будет здесь делать?
   - Там разберёмся. Да вы не волнуйтесь, перевозить будут только если инопланетяне - и впрямь нападут; а так, может, обойдётся всё. Ну а уж если возникнет опасность какая - не до развлечений будет... - Марина Александровна со щелчком отложила ручку и поволочным взглядом прищурилась на Матвея Аркадьевича, - а вообще, если вдуматься, - страсти такие... что ни учёный - то один как перст. Во всём институте - Филипп Фридрихович один женат, а у всех остальных - разве что дети... и всё. Интересно, это наука так влияет на людей? И ведь ладно бы какой-нибудь, простите, Иван Иванович - он уж и женатым побыл, сына вот родил, теперь уж может со спокойной душой работать, но - кто помоложе, кто помоложе-то! Это ж как же это так? - сокрушённо покачала головой, - Вику мне жаль, жаль очень... но она-то ещё ладно, она красавица неувядающая у нас, если что - всегда зацепится... а Гельмут? Тридцать лет уж разменял - а всё один...
   Вот, опять люди сыплют му на голову гадости друг про друга и какие-то там свои - ха-ха! - переживания. Ну что у него, лицо такое?
   - Ну, вы уж прям набросились так набросились. Успеют ещё. Не для всех ведь семья - высшая ценность, верно? Вот тот же Гельмут - попробовал и понял, что наука ему важнее...
   Ухоженное лицо Марии Александровны скукожилось в подозрении.
   - Попробовал... что?
   - Ну как что? Жениться, семью завести...
   - Что-то вы такое очень странное говорите, - поджалась, только серёжки - туда-сюда мотаются, - Гельмут Иванович вообще-то никогда не был женат.
  
   Совещание началось с опозданием всего на пятнадцать минут: педантичный Гельмут таки обрушил на свою дорогую шёлковую рубашку ведро с краской (хорошо хоть в халате был). И пошёл отмываться, да. И только потом - явился.
   В кабинете N 46 сидели: Матвей Аркадьевич, Вика, академик Горельский, Фортунатов, Георгий Карлович, Ки-Шир и, собственно, председательствующий Гельмут с мокрыми волосами. Мария Александровна выступала в роли секретаря.
   - Итак, - прокашлялся Гельмут, - это собрание - фактически, первое в обновлённом нашем институте. Это очень важный для нас всех момент... эээ... в общем, я сейчас официально объявляю о том, что отныне мы - Закрытая Организация по Борьбе с Инопланетным Вторжением.
   - Некрасивая аббревиатура получается какая-то, - буркнула Вика.
   - ...что, к счастью, не значит, что мы обязаны прекратить текущие исследования и эксперименты в области антропозоологии, они будут всего лишь заморожены. Однако основной нашей задачей становится изучение и, по возможности, предотвращение вышеназванного вторжения.
   - Как можно предотвратить то, что уже началось? - спросил у своего стакана Фортунатов.
   - Не нач-чалос-сь, - прошипел Ки-Шир, - пр-ретмет-ты меняли мес-сто - чуш-шие не пр-рилет-тали.
   Да, Фортунатов научил говорить его пока что только в прошедшем времени, ибо оно легче всего. Это было ненаучно и непрофессионально, зато позволяло посвятить всё время не ковырянию в перипетиях русской грамматики, а выуживанию ценой информации.
   - Значит, их ещё нет на Земле?
   - Нет-т.
   - Тихо, тихо! - воззвал Гельмут. - У нас научное совещание, а не базар, господа! Так вот. О чём я? Эээ... ах да, на повестке дня - следующие вопросы: каков механизм спонтанного перемещения физических тел, как это предотвратить; сколько времени осталось до вторжения, можно ли его предотворатить, каковы мотивы агрессоров, возможно ли избежать войны, если нет - как с ними бороться. Кроме того, Филипп Фридрихович и Матвей Аркадьевич получают почётное задание - написать официальное заявление относительно феномена Эйфелевой башни. А сейчас, - повысил он голос, чтобы заглушить недовольное бормотание Фортунатова, - будем долго сидеть и разбираться по пунктам относительно...
   - Это же доказательство!! - вдруг закричал академик. Семь пар глаз вскинулись на него - шесть недоумённо, ки-шировские... кто знает, как!
   - Доказательство? - вежливо переспросил Гельмут.
   - Да, да, - академик возбуждённо вскочил, уронив стул и даже не заметив этого, - я всегда предполагал... а это... в теории, абсолютно в теории! Вписывается! - он хлопнул ладонью по столу и ликующе уставился на прочих. Те молчали. Академик тоже молчал.
   Несколько глупая ситуация.
   - О какой теории вы говорите? - произнёс Матвей Аркадьевич, уповая на то, что - если её все знают, то лингвисту не так стыдно продемонстрировать безграмотность в уфологии.
   - О теории информационной молекулярности! Или молекулярной информационности. Я ещё не придумал точно. Второе, пожалуй, лучше звучит, а?
   - И в чём же она заключается? - продолжал - терпеливо.
   - Все молекулы - информационны, а значит - можно их воссоздать!
   И снова тугое молчание. Кажется, не он один тут... не до конца понимает происходящее?
   Академик, кажется, только что заметил слушателей, вздохнул и - принялся объяснять, медленно и доходчиво, как второклашкам.
   - Что мы знаем о твёрдых телах - стуле, кости, слоне? Что они - состоят из молекул. Молекулы непрервыно хаотически движутся. В газах они - летают как заблагорассудится, в жидкостях - по сути, тоже, но вот в твёрдых телах... в твёрдых телах они возвращаются на предписанное место. Сначала скок! - в сторону, потом скок! - обратно. Но - почему? Откуда они знают, куда им возвращаться? Почему не улетают в небытие? Ответ прост: местоположение каждой молекулы относительно других записано в неком реестре, своеобразном информационном пространстве, где есть отдельнео "досье" на каждую молекулу. В досье написано - молекула цэ, скажем, находится между молекулой эр и молекулой пэ. И сколько она ни будет дёргаться - всё равно вернётся, потому что информация об её местоположении - записана где-то там, в не-материальном информационном пространстве. Это мы, люди, не можем представить чистую информацию вне какого-либо носителя, но вполне очевидно, что она существует... это можно доказать хотя бы потому, что слово "мама", написанное в тетради, набранное на компьютере и выбитое в камне - несёт одну и ту же информацию. Один и тот же файл может существовать на винчестере, диске и флэшке - а информация будет всё та же! А теперь - представьте себе целый мир чистой информации... информации обо всём окружающем нас мире, о расположении молекул в теле каждого из нас.
   Предположим, есть некие разумные существа, которые, в отличие от людей, обитают и в этом пространстве тоже. Ну или только в нём. Что это значит? Значит, что они могут не-насильственно менять объекты окружающего нас материального мира - люди делают это при помощи ядерных реакций, которые по сути - разрущение; они же могут - в информационном измерении - просто "переписать" адреса молекул, атомов, кварков; могут - легко - "разобрать" любой объект на молекулы, превратив его в смесь азота и кислорода и "собрать" точно такой же - в любой другой точке пространства. Конечно, какое-то количество элементарных частиц останется невостребованным, поэтому радиационный фон в таком месте будет повышен. Кстати, именно так мою теорию можно будет проверить. Если я прав, счётчик Гейгера на Дворцовой площади будет громко-громко пищать... понимаете? Думаю, именно это и произошло с Эйфелевой башней... и - наверняка - с чем-то ещё, менее заметным. Это должно быть так!
   На этом от ударил по столу стаканом с водой и обильно полил какие-то свои записи, но даже не заметил этого. Все несколько подзависли.
   В самом деле - это звучало и складно, и научно... и страшно.
   В основном пугало то, что академик Горельский столько сказал. Матвей Аркадьевич до сих пор его ни разу и не слышал даже.
   - И что же нам с ними делать? - подал голос Гельмут.
   - Понятия не имею. Мы же не знаем, какие они! По рассказам Ки-Шира - он упоминал, что уничтожение материальных тел не помогало - они либо могут существовать без оных, либо они их вообще не имеют.
   - Как это?
   - Да просто... мало ли... если они на короткой ноге с материальным миром - то наверняка могут просто создать некое воплощение себя. Марионетку. Понимаете?
   - Зачем? - вырвалось из Матвея Аркадьевича.
   - А вот это уже другой вопрос на повестке нашего дня... мотивы этих... кстати, пора бы им уже название дать какое-нибудь, а? - ловко вклинился председательствующий Гельмут.
   - Они могут принимать любую форму, - сказал Фортунатов, - пусть будут анаморфами.
   - Они приходят с небес, - сказала Мария Александровна, - пусть будут ангелами.
   - Они всё видят, - сказал Георгий Карлович, - пусть будут аргусами.
   - И почему вас всех так тянет на мифологию? - сказал Гельмут, - пусть будут гиммелями. Это "небо" по-немецки, только немцы свои слова в русском традиционном транскрибировании не опознают. Так что выйдет и красиво, и осмысленно, и слово уникальное, в яндексе непродублированное. Они ж из космоса. Да, в общем, это и не важно. Вопрос - каковы же могут быть мотивы... гиммелей?
   - Убить всех людей? - робко раздалось из угла. В угол сурово посмотрели.
   - А что если... - спросила Вика у столешницы, - что если мы понимаем из неправильно?
   Все уставились на неё.
   - Я к тому что... сказать "убить" - так просто, верно? Но у них-то, у инопланетян - может быть совершенно иная логика! Может, для них это и не убийство вовсе?
   - А какая разница, - фыркнул Фортунатов, - что это для них? Важно - что это будет для нас!
   - Ну, мы ещё толком и не знаем, что это будет, - резонно заметил Матвей Аркадьевич.
   - Вика... Виктория Андреевна в одном права, - подытожил Гельмут, - их логика действительно может быть глубоко чужда нашей, и сидя тут - вряд ли мы сумеем догадаться, чего они вообще хотят. Может, для них это норма или какое побочное явление? Ки-Шир утверждает, что они - разумны, да?
   - Т-та. Р-рас-сф-ф - их-х имя. Рас-сф-ф коф-фор-рили с ки-шир.
   - Говорили? На вашем языке?
   - Та.
   - Значит, они телепаты, - изрёк Георгий Карлович, - вытягивают из сознания сведения. Да не просто так, а целую языковую систему вытягивают... очень сильно.
   - Ки-Шир, а ты - их видел?
   - Та.
   - Видел?! - взвился седым костром академик, - И - что?! Как они выглядят?
   - Рас-сф-ф пыли ки-шир-ртсем...
   - То есть они приходили в облике вам подобных?
   Какая жалость, ещё больше экзотичных инопланетян в программе не намечается.
   - И... и что они делали?
   - С Ки-Шир... Ки-Шир-ром - коф-фор-рили... о Ки-Шир-ру, - он замялся - путаясь в падежах, - о тне, кот-тор-рый пыл - то... пыл...
   - О прошлом? - профессионально подсказал Фортунатов.
   - Та, о пр-рош-шлом! О том, што ш-шит... плох-хая... у Ки-Шир... Шира - слап-пый ис-стор-ричес-ский кот... Ки-Шир не нуш-шен плис-ским, у Ки-Шира п-пыли плох-хие тет-ти... но у Ки-Шира пыла цель шить, Ки-Шир - кр-рат-т ф с-семье, Ки-Шир-р не мок умер-реть...
   Кажется, никто ничего не понял из этой сбивчивой речи.
   - Он пытался причинить тебе боль?
   - Рас-сф-ф с-слой.
   - "Злой", - поведал пространству Фортунатов. Никто не спешил порадовать общественность блестящими выводами относительно того, как с гиммелями (они же "расф") бороться.
   - Они, выходит, давят на психику, - медленно изрёк Георгий Карлович, - а Ки-Шир, выходит, сумел просто отнекаться. Может, и у нас получится?
   - Инопланетяне думают как рояли! Как слоны! - взвыл академик (все вздрогнули), - как птицы! Как вам угодно! Они могут отличаться очень-очень сильно! Это не метод!
   - И всё же... мы можем с ними говорить, не так ли? - тихо-тихо спросила Вика; почти с нежностью даже.
   Наверное, она очень сильно хочет, чтобы всё это оказалось - так, игрушкой, логической головоломкой, а не войной... наверное, она ещё не успела совсем вырасти из того мирка, когда самое страшное оружие - лук с кленовыми стрелами, а волосы - вечно взлохмачены ветром; наверное -
   она куда больший романтик, чем кажется?
   - В смысле что, может быть, они просто хотят нам что-то сказать, подарить... мы же не будем закрываться от них, правда?
   Сине-сине, безоблачно - засияло по комнате апрельское детское небо, такое как - только тогда, когда с луком по лужам, в мокрых ботинках, когда деревья большие, а мы -
   мы ещё совсем маленькие!
   как же хочется вот так - побыть ребёнком.
   - Я думаю, это выбор каж...
   - Ну вот ещё! - фыркнул Фортунатов, - ведь если они кого совратят - он наверняка станет одержимым, ещё на людей будут бросаться. Думаю, нужно запретить любые контакты!
   - Мсье ультраконсерватор, - игольчато выкатил Гельмут, и в уголке рта его - чуть заметно мелькнуло жало, - но ведь - контакт с инопланетянином... вероятно, куда выше нас по развитию... имеем ли мы право его упустить? А вообще, - широкий взмах, - чёрт с ним, с правом. Как мы сможем запретить? У нас нет дубинки для каждого мальчика-романтика...
   - СМИ - единственная реальная власть.
   - О да. В общем, насладитесь: именно вам с Матвеем Аркадьевичем мы и поручаем - написать обращение к широкой публике...
   - Гельмут Иванович, - вклинилась Войнич, - мы сейчас хотели решить, как бороться.
   - Я думаю, оптимально - следующее: во-первых, вооружение - уничтожать их материальные обличья - вдруг спасёт? Во-вторых - по возможности взять пробу материи и посмотреть, реально ли их развоплощать в режиме живого времени. В-третьих, если они таки овладеют кем-то - срочно "одержимого" изолировать и исследовать. Ну и в-четвёртых - на крайний случай - таки построить клиники, где можно будет ввести людям наркотики на тот случай, если временное массовое безумие - единственный путь к спасению. И обучить некоторое количество детей обслуживать оные.
   На этом все вроде как успокоились, пришли к консенсусу, возрадовались и хотели было разойтись, когда дверь в кабинет N 46 слишком резко распахнулась, невежливо ударила в стену и была осыпана штукатуркой. Это пугало.
   Хотя бы потому, что на пороге стояла копия Ки-Шира.
   Агрессивная копия.
  

Глава 8. Ребус Эребуса.

  
   Ну, вообще-то, вторгшееся его копией вовсе не было по причине бОльшых размеров и неких длинных усов, торчавших изо всех мест. Усы тихо мерцали и наводили на мысль о своём существовании не только в этой реальности. И вообще это, кажется, было оружие такое.
   А ещё коленки Матвея Аркадьевича были готовы взорваться... очевидно, вторгшееся было весьма серьёзно настроено.
   Кажется, надо было спасать ситуацию.
   - Ки-Шир, пожалуйста, успокойте его!
   Тот уже и сам сообразил, зашипел-зарычал; усы пропали, но вот колени всё не могли прийти в себя.
   - Кто это?
   - Хш-Шасси Ки-Шир.
   - Это твоя... родственница? - вопросил запутавшийся уже в схожих словах Матвей Аркадьевич (все прочие сидели очень-очень тихо и вообще пытались слиться с интерьером).
   - Это - Хш-Шасси Ки-Шир!
   - Пожалуйста, объясни ей, что мы никому не причиним зла... и можем, кстати, дать ей что-то вроде баллона с нужным газом - ну как у тебя... - (чёрт, как неудобно не знать всех этих технических терминов!) - накормить и всё такое... и главное, что мы - дружелюбны!
   Ки-Шир, вероятно, объяснил: колени, вроде бы, прошли.
   - Знаете, Матвей Аркадьевич, - невинно заметил Гельмут, - что-то мне подсказывает, что вас ожидает длинная и трудная работа по переводу.
   И она правда ожидала.
   Правда, благодаря помощи Ки-Шира её удалось закончить ценой малой крови (всего-то сутки без сна) - разве что вот официальное заявление для жителей Земли из-за этого казуса писалось на скорую руку (ну или ногу, ибо левой пяткой) и потому вышло каким-то уж ну совсем непроходимо пафосным. Просто больно угрожающей уж выглядела эта Хш-шасси Ки-Шир (выяснилось, что она вроде как относится к полу, идентичному женскому), так и норовила высунуть свои страшные усы.
   Надо заметить, что в итоге Матвей Аркадьевич и Ф. Ф. Фортунатов услышали трагичнейшую историю рода ки-ширского, которая и объясняла появление в Институте антропозоологии (то есть уже какой-то там закрытой организации) Хш-Шасси Ки-Шир.
  
   - С чего всё это началось, никто из ки-ширцев уже, конечно, не помнит, ибо было сие давным-давно. По легенде - с некой размолвки парвящей супружеской четы, вследстве которой супруга заявила своему суженому, что почему это вообще он правит, а она так, рядом с ним, если Жребий Раша выбрал их обоих? (на тот момент на планете Ки-Шир был культ теории вероятности) А, в самом деле, выходило так, что решения применял он, а она была вроде как для декора. Вот королева и возмутилась... да и ушла. И не просто ушла, а организовала (благодаря недюжинным ораторским способностям и регулярной армии) целый культ, которому на Земле аналогичен феминизм. Независимости женщины, то есть. Ну и борьбы за равноправие, конечно.
   И так как-то вышло, что за ней ушло почти всё женское население планеты.
   А ки-ширцы, в отличие от землян, вполне могут размножаться бесполым образом, вегетативно. Раз так - сосуществование мужчин и женщин не было жизненно необходимо - вот они и разошлись по своему материку - и стали постепенно эволюционировать в два отдельных вида. Мужчины ушли к экватору, где теплее и суше, и потому перья-мех их постепенно полностью опал, зато появился панцирь с шипами и дополнительная пара конечностей. Женщины же оказались у полюса, обросли пушистым мехом, заимели более слабые и ловкие конечности (там сила притяжения меньше) - и почему-то у них развитие техники пошло как-то проворнее.
   Однако через какое-то время выяснилось, что бесполое размножение ведёт к ослабению и деградации всей цивилизации, ибо получались не полноценные особи, а некие полуклоны, которые, в частности, не были способны хорошо развивать науку, ибо мыслили по шаблону - как их матери и отцы. Делать нечего, пришлось снова сходиться. И вот тут-то и выяснилось страшное: женщины и мужчины успели уже так глубоко эволюционировать в разные стороны, что размножаться стали - попросту не в силах, физиологически - ну никак! Судили-рядили и осознали: если цивилизация их хочет развиваться дальше - нужно привести мужчин и женщин в некое соответствие, благо генетика на уровне.
   Попытки воссоздать тех, древних ки-ширцев, из которых они все вышли, успехом не увенчались, всё какие-то нежизнеспособные дети выходили. Тогда решили, что искать новую форму слишком сложно, нужно просто либо женщинам дать панцирь, либо мужчинам - мех.
   И вот тут-то вышла неувязочка, потому что ни один пол уступать не хотел. Началась война, в ходе которой женщины успешно доказали, что развитие техники - очень важно. Победили они, в общем. Выживших мужчин принудительно вынудили мутировать, максимально приблизили к женщинам; фактически - взяли их ДНК и создали эдаких големов. Но и тут, увы, не подфартило: особи в итоге получились нестабильные, полудохлые; было их очень мало выживших.
   И вот, когда образовалось это новое, полумёртвое поколение мужчин (зато - способных размножаться!), решили реорганизовать общество в целом. Обычными семьями жить стало невозможно, потому как два ребёнка от одних и тех же родителей имели бы слишком схожий генотип, что помешало бы максимальному восстановлению расы. Потому - сделали так:
   Женщины - живут нормальными семьями, по крови. Новорождённого же мальчика мать сдаёт в банк, откуда берёт его ровесника, но не кровного ей родственника. В определённом возрасте он точно так же - по жребию - переходит к другим сёстрам, где вступает в брак с женщиной своего возраста, и каждый определённый срок - меняет семью, чтобы все его дети были от разных женщин. Подобные "семьи" имеют полную градацию возрастов, девочек стараются рожать раз в 15-30 ки-ширских лет. Все сёстры живут вместе. Всё это даёт наибольшую вариативность генотипа нового поколения, а также - возрастает шанс вырастить гения, ведь на генотип одних родителей накладывается воспитание других.
   Суть в том, что в каждй "семье" ки-ширцев одна профессия может принадлежать только одному члену, выбирает в первую очередь более старший. То есть если твоя сестра - врач, ты уже не имеешь права стать врачом ну никак. Именно поэтому у ки-ширцев нет имён. Есть фамилия женского рода, которая даётся и мужчине, когда он попадает туда. Также он имеет титул, что-то вроде порядкового номера, который нужен только затем, чтобы обращаться к нему в тесном семейном кругу, ибо, что логично, два ки-ширца с одинаковой фамилией никак не могут встретиться на работе. Мужчины имеют право быть только чернорабочими; кроме того, старший входит в си-фер, некое подобие вече, которое и занимается управлением их страной. Это наименее престижное занятие на планете Ки-Шир, потому что неверно принятое решение чревато позором и изгнанием. Женщины же выполняют абсолютно всю прочую работу, и каждая из них получает титул в соответствии со своей профессией.
   Так, Ки-Шир был в своей семье кратом, то есть старщим мужчиной после того, который входит в си-фер. Он был плохим кратом, потому что имеет плохой генокод, физически слаб. Тем не менее, на данный момент жребий привёл его в самый древний род планеты.
   Хш-Шасси же - бывшая ишаси рода Ки-Шир, то есть - изгой. У них есть титул и для этого рода занятий: если какая-то из ки-широк выбирает ту же профессию, что и её родственница, или покидает планету - она становится ишаси, изгоем. Если вторая ки-ширка этого рода вдруг решит проделать то же - такая семья считается генетически неполноценной, лишается родовой фамилии и изгоняется из общества вообще.
   Теперь же, получив дипломатические задание, Хш-Шасси из ишаси стала хшаси, то есть - послом (как можно заметить, "изгой" и "посол" - близкие слова в их языке!).
   Так вышло, что рисф рода Ки-Шир, то есть старейший мужчина, входящий в си-фер, принял неверное решение и был убит (обычно мужчина попадает в си-фер уже в том возрасте, когда он не в состоянии размножаться, и потому его смерть не причиняет вреда). Таким образом, сам Ки-Шир - тот, который прилетел на Землю - стал рисф, и принципиально важно, чтобы он скорее приступил к своим обязанностям. Именно поэтому род Ки-Шир нашёл свою ишаси и предложил ей стать хшаси, привезти обратно мужчину. Собственно, поэтому-то она и прилетела на Землю.
   Оказалось, что полететь и предупредить землян было практически личной инициативой Ки-Шира. Население их планеты живёт по строгим социальным законам, и никакой концепции взаимопомощи они не имеют: делается только то, что идёт на благо возрождения расы, однако никакой награды - ни материальной, ни социальной - они за это не получают. Спасти жизнь соседу - естественно и не должно ничем вознаграждаться, потому что это - на благо цивилизации. Ки-Шир же, фактически, пошёл на преступление, сделав то, что никак конкретно их планете (повторно израненной - теперь уже гиммелями) не поможет.
   Почему он это сделал? Вероятно, только из-за слабости своего собственного генокода, от понимания, что с его исчезновением раса ничего не потеряет; кроме того, он, вероятно, счёл, что плотный контакт с другой цивилизацией пойдёт только на пользу ки-ширцам. Однако сейчас он снова нужен там, и, разумеется, собирается улетать...
  
   - Чтооо? - возопил Гельмут, хватаясь за голову, - как улетать? Куда улетать? У него ж тарелка разбилась летательная!
   - Ну так Хш-Шасси же на другой прибыла, - обиженно ответил перебитый Фортунатов.
   - Прилетела она. На другой. Ага. А что я уже взбаламутил полгорода и нам везут технику и рабочих для перевода ки-ширского языка - она не подумала?!
   Фортунатов смолчал. Чёрт бы его побрал, неужто сам не мог догадаться, что сейчас отпустить инопланетян равносильно катастрофе?
   - Они же наше единственное доказательство... нас и так никто не любит, хоть мы и стали официальной организацией по расхлёбыванию всего этого - без живых инопланетных фактов - кто поверит?! Нельзя их отпускать, ну никак нельзя... нужно изучить их язык хорошенько, культуру, опять же... чёрт, мы штат прогарммистов и инженеров набрали для этого!
   - Но мы не имеем права и останавливать Ки-Шира, - очень-очень желчно сказал Фортунатов. Мерзкий, гнусный... Гельмут внутренне аж зашёлся, пытаясь подобрать определение.
   - Не имеем... что же делать? Что же...
   И тут Гельмута осенило. Вообще-то его осеняло редко, обычно - он логически доходил до нужного пункта, но сейчас - именно стукнуло в голову, врезалось, ударило.
   У идеи было целых два огромных плюса: сохранение репутации и гадость Фортунатову.
   - Стоп... а знаете, что? Я думаю, Ки-Шир может лететь. Мы уговорим остаться Хш-Шасси. Вы обучите её языку...
   Ха-ха-ха, теперь, когда они под трепетным правительственным крылом, он не сможет отказаться! Вот, точно: Фортунатов сморщился, скорёжился, косо выкатил глаза, но промолчал.
   Как хорошо, когда люди боятся начальства!
   - ...и, в общем, всё будет в шоколаде. Нужно только уговорить. Эту почётную обязанность я возлагаю на вас с Матвеем Аркадьевичем. Можете приступать.
   Фортунатов что только честь не отдал. Гельмут свободно откинулся на спинку кресла и нежно улыбнулся потолку: начиналось самое интересное.
  
   - Кстати... а вы не спросили у неё, как она отыскала своего... эээ... в общем, своего брата на этой огромной планете?
   - Думаю, для неё это было так же просто, как вам - найти кубик на плоском листе бумаги. Ки-ширцы существуют не только в человеческих трёх измерениях, и потому он как бы "выпирал" из нашей трёхмерной реальности в другую, ки-ширскую... а люди - нет. Поэтому ей было достаточно просто...
   - В общем, снова что-то сложное. Я так и думал. Всё, можете идти.
  
   Как-то так сложилось, что единственный телевизор во всём институте (то есть, простите, в закрытой организации) стоял в комнате у Гельмута, куда сейчас и набились почти все сотрудники, даже Зоя сидела в углу. К счастью, сотрудников было мало, да и сам хозяин комнаты куда-то растворился (вероятно, побежал договариваться с новыми гастарбайтерами; вообще, ему на голову как-то разом свалилась куча административной работы, которую приходилось героически разгребать).
   Люди смотрели новости.
   Матвей Аркадьевич новости не смотрел, он это пафосное обращение про "мы должны сплотиться" с кратким пересказом теории Ивана Ивановича наизусть знал. Кстати, почему в неё все дружно и безоговорочно поверили - тоже ещё большой вопрос. Вероятно - потому что другой как-то и не было, а очень уж хотелось какой-нибудь твёрдости, уверенности в завтрашнем дне... в конце концов, почему все люди так легко верят в атомы и молекулы?
   Наука даёт ответ на вопрос "как", который так нужен людям. Всё очень просто.
   А Хш-Шасси читать текст отказалась, только щёлкнула своими синеватыми хлыстами. Пришлось показать её оператору тихонечко и посоветовать таки воспользоваться услугами симпатичного диктора, который и зачитал текст. От грозной инопланетянке на канале ОРТ только и осталось, что скромное фото в углу экрана.
   В общем, Матвей Аркадьевич новости не смотрел, зато смотрел он лица окружающих. Интересно было - как же люди реагируют на... ну вот на такие твои простые слова о том, что есть инопланетяне, и есть какие-то новые законы физики, и какие-то новые измерения... вот лично Матвея Аркадьевича это всё очень слабо интересовало. От того, существует на самом деле это "информационное пространство" или нет - для него ничего не изменится, если только молоко не подорожает. Но, наверное, кто-то должен бояться там или радоваться, верно?
   Рядом с ним сидела Вика, кажется - не смотрела даже на экран; глубокая молочная нежность - на лице. Кто бы мог подумать, что у неё - одной - столько лиц!
   А внутри она - просто маленькая светлая девочка. Её родители ведь - наверняка его самого - младше!
   Что вы, Матвей Аркадьевич, я ж сирота.
   Сирота? Бедная...
   Зря вы, в этом ничего нет плохого. Я прекрасно живу, счастливо. Вообще - что человек не может обойтись без родителей - это психологи придумали, а не люди.
   Посмотрел: сидит, синим молоком с лица её - ветерок дышит... кожа красивая, смуглая, ровная, сердоликовая - будто статуя она, будто из камня, но - сама - тает в какой-то непроглядно далёкой дымке, и только силуэт можно разглядеть - сквозь.
   Сложно, сложно оторвать глаза.
   А телевизор тем временем закончил рассказывать про инопланетян и переключился на другие насущные новости. Вика ящерково вздрогнула вдруг, напряглась, вытянулась - туда; невольно Матвей Аркадьевич и сам вслушался.
   - Также экологическому балансу планеты Земля угрожает пробуждение Эребуса - крупнейшего вулкана в Антарктиде, который до сих пор глубоко спал. Сейсмологи в недоумении, так как единственной причиной может быть спонтанный тектонический разлом, который может образоваться только вследствие применения огромной силы. С комментарием в прямом эфире - один из ведущих геологов страны...
   Пробуждаются вулканы? То есть - по-настоящему, не как в кино?
   Но это ведь грозит...
   - ...единственным логичным объяснением в сложившийся ситуации нам видится теория, предоставленная ЗОБИВ'ом и инопланетянином Ки-Широм. Подобный тектонический разлом не мог произойти сам по себе в такие сроки, на плиты повлияла некая огромная сила; примерно эквивалентен был бы взрыв ядерной боеголовки в верхних слоях мантии, однако такая глубина недоступна для человека на данном уровне развития техники... таким образом, это либо сейсмологическая аномалия, не поддающаяся изучению, либо - действительно - инопланетное вмешательство... Впрочем, сейчас куда важнее осознать последствия активных извержений Эребуса. Уже началось таяние антарктических льдов, что ведёт к резкому повышению уровня воды в мировом океане и потеплению климата. Судя по резкому увеличению числа тектонических трещин на всей площади Земли, ожидается повышение температуры в среднем на 14-16 градусов Цельсия, что приведёт к более мощному испарению воды. Небо затянет облаками, и вся поверхность Земли превратится в зону постоянных тропических дождей. Несмотря на очевидные неудобства, это вряд ли может быть фатально для землян; куда больше следует беспокоиться о повышении уровня моря.
   - ...Я уверена, в ближайшие несколько часов мы получим данные о том, какие меры уже предприняты для предотвращения катастрофы, и какие планируются, - бодро оборвала его женщина-диктор с неестественно нарумяненными щеками, - а сейчас - прогноз... - она попыталась сглотнуть и затрясла тяжёлыми малахитовыми серьгами, - погоды.
   Кто-то человеколюбиво выключил весь этот кошмар.
   - Странная штука - эти масс-медиа, - изрёк Матвей Аркадьевич. Он совершенно не ожидал, что наступит кромешнейшая тишина - и пришлось договаривать, - зачем они это рассказывают? Ведь начнётся паника...
   - Петербург затопит очень-очень быстро, - злорадно заметил Фортунатов.
   - Оборудование не рассчитано на функционирование под водой! - подскочил академик Горельский, - Так нельзя!
   - Да не нервичайте, мы все на него тоже не рассчитаны, - съязвил Фортунатов. Кажется, он почти радовался происходящему.
   - В любом случае, сейчас - не это наша забота, - выговорил Георгий Карлович очень тихо - и именно поэтому все к нему прислушались. Он прекрасно подходил на роль гласа разума. - Мы не сможем ни успокоить людей, ни вообще сделать что бы то ни было до появления, собственно, гиммелей; поэтому - предлагаю пока успокоиться и попробовать работать в прежнем режиме. Думаю, уже привезли и новых сотрудников, и оборудование, и детей для обучения... верно?
   Он был прав, он был нечеловечески прав. И спокоен, как Тихий океан. Господи, океан!
   Матвей Аркадьевич вдруг осознал, что ему страшно смотреть в окно: а вдруг прямо под подоконником уже поплёскивается тяжёлая зелёная вода? А вдруг она сама по себе - кипит, и в ней уже тонут, и кричат, и...
   Отставить панику. Георгий Карлович прав: нужно расслабиться и получать удовольствие. То есть - жить, работать и всё такое, а не думать об огромных кипящих волнах, уже бегущих по морям и океанам на маленький-маленький институт в Ленинградской области, и как их всех накроет с головой, подкинет, смешает, завертит...
   Отставить панику!!
   Все бледно молчали, каждый о своём - будто уже затопило, будто они, мёртвые, на дне лежат и только водоросли тихо колышутся, кидая тени на их лица, хотя какие водоросли в этом кипящем вареве...
   - Ну и чего вы все тут сидите?! Новости-то уже давно закончились, я всех жду! - влетел солнечный Гельмут, сверкая очками и волосами. Не знал ещё.
   И как-то ни у кого не открылся сам рот - ему вслух сказать. Уже потом, где-нибудь в пыльных кулуарах - наверняка подходили и сбивчивым шёпотом рассказывали - что и как... и он наверняка бледнел и нервничал, сжимал тонкие пальцы и прятался за пушистой чёлкой, но сейчас -
   - сейчас все встали и молча разошлись по рабочим местам.
  
   - А вот это, собственно, люди, с которыми вам нужно будет очень быстро сработаться. Самые квалифицированные специалисты в городе и окрестностях, были присланы по специальному запросу. Знакомьтесь: Алексей Юрьевич Добро, старший инженер. Он будет отвечать за наладку аппаратуры для общения с ки-ширцами и за разработку клиник "на всякий случай". Вам, Матвей Аркадьевич, нужно будет быстро ввести его в курс дела.
   Алексей Юрьевич Добро зло посмотрел на Матвея Аркадьевича. Вообще-то он был очень... милый, вот как это называется; мягкие русые волосы, острый кадык, худенькие плечи и ещё куча всего для привлечения женского полу. В целом же - напоминал проволочный манекен, неряшливо обмотанный ватой: аккуратный и приятный с виду, но - при каждом движении какие-то штыри торчат из сочленений. И ещё он был неадекватно молод (или просто выглядел так?). Добро кивнул.
   - ...Михаил Михайлович Михайлов, лингвист-программист. Эх, залихватски звучит! В общем, именно под его руководством будет создаваться программа-переводчик с ки-ширского.
   Огромная чёрнущая борода-лопата. А говорит, разумеется, басом.
   - ...Юлия Матвеевна Чистякова, специалист по связям с общественностью.
   Чего?!
   То есть... как это... зачем это...
   Впрочем, всё вполне прозрачно. Юля всегда была девочкой бойкой, говорила хорошо - наверняка, с работой такой справится. Вероятнее всего, ей на голову свалились вежливые люди, сообщившие о том, что она обязана переехать в институт, а Юлька - не будь дура - предложила тут поработать.
   А ведь так было тихо, мило...
   Смешно вообще, что его волнуют такие мелочи, ведь - Эребус, таяние льдов, проливные дожди... всё это засыпалось-запорошилось простейшими людскими проблемами, и - неважно стало.
   - ...Марта Олеговна Кауфман, психолог. Я так понял - для нас. Впрочем, она же будет помогать Юлии Матвеевне; она же - главврач медицинского пункта, который отныне расположится на первом этаже.
   Марта Олеговна была женщиной с лицом матери, с нежными лапками морщинок на щеках, мягким коком каштановых волос и очками с закруглёнными углами. Она смотрела на присутствующих с такой тёплой грустинкой, что хотелось немедленно прижаться к ней - по-детски абсолютно - и всё-всё рассказать.
   Надо будет зайти и... ну, хотя бы поделиться страхами относительно всего этого всемирного потопа. И вообще - выговориться. Ведь нормальное человеческое желание - выговориться? Тем более - психологу. Она ж профессионал, да.
   - ...подполковник Марлин, Николай Олегович, будет отвечать за... - Гельмут впервые не то чтоб сбился - но как-то эдак смутился, - за военные силы - здесь. На тот случай, если будет вооружённое противостояние с гиммелями. Нда.
   Надо же, целого подполковника прислали. Марлин, Николай Олегович, коряжисто поднял руку. Седые волосы его не били отовсюду фонтанами, как у академика Горельского, а благообразно венчали орлиную голову. Солидный.
   - И, наконец, Дмитрий Анастасьевич Плутониев, куратор от правительства.
   Худой чёрно-белый мужчина пронзительно улыбнулся, и глаза его когтями тут же уцепились за самую серёдку, да так, что дёргайся сколько хочешь - а не сорвёшься уже.
   Явно человек сидит на своём месте.
   Вообще интересно, откуда такие вот странные фамилии берутся? Хай-тек!
  
   ...Всё сразу задёргалось, залопотало, засуетилось. Кто-то куда-то ходил, ругался на гастарбайтеров, носились посторонние люди с бумажками; за зданием НИИ строили площадку для посадки вертолётов, там выли бензопилы и рабочие; Гельмут собирался ознакомить куратора со всеми бумажками, и оттого много суетился, размахивал руками и - как электрон - существовал одновременно на всех этажах. Всё это пугало и раздражало; от услуг Зои отказались, заменив её на хорошую опытную секретаршу с лошадиным лицом (кажется, жену кого-то из работников). Хорошо; теперь - можно спокойно вернуться на нижние этажи к своим химерам и переждать там все эти водовороты.
   Как и любое живое существо на этой планете, Зоя боялась смерти. Очень. Ей хотелось жить, работать, продолжать род и... в общем, жить. А тут - это известие об экологической катастрофе... значит ли это, что люди - погибнут?
   А впрочем, она - маленькая; что может сделать? Только спуститься на лифте - глубоко вниз; туда, где в клетке сидит ещё один плод эксперимента по ускоренной эволюции. Плод не учили языкам, не давали ему физически развиваться, после одной-единственной неудачной попытки - не общались с ним, потому что - теоретически - это было существо с интеллектом, далеко превзошедшим человеческий.
   Он образовался из креветки.
   Его надо было покормить, умыть, посмотреть на показания нейрограммы. Зоя не пыталась с ним говорить или как-нибудь ещё контактировать... не боялась, нет, просто - зачем? О чём?
   Незачем. Не о чем.
   Он всегда заговаривал сам.
   Внизу было тихо-тихо... для безопасности (а может, вследствие какой-то ошибки с планировкой) сюда вёл только лифт, никаких лестниц. Здесь - можно никого не бояться и никто не найдёт. Здесь только эти уродливые зверолюди, которых научно... селекционировали, вот как они это называют. Они сидят в клетках, поэтому их необходимо кормить и обследовать. Какое-то время этим занимался пьянчужка-солдатик, а теперь - снова будет Зоя, потому что её они знают и не боятся. И ещё потому что солдатик сошёл с ума.
   Значит - можно будет совсем-совсем ни с кем больше не общаться.
   Славно.
  
   - Юля, милая, что же ты здесь делаешь?
   - Ну вот так и знала, так и знала, что ты начнёшь глаза закатывать!
   - Я ничего не закатываю, просто...
   - Слушай, пап, - ткнула маникюром, - давай раз и насовсем: ты не читаешь мне моралей, я не читаю тебе моралей. Мы просто сотрудники.
   - Конечно, но...
   - Ну какие ещё "но"? Я - квалифицированный сотрудник, мне всё равно сказали, что из-за каких-то твоих проблем я обязана сюда переехать!
   - Я не про работу...
   - А про что ещё?
   - Ну... мы с тобой, знаешь, уже столько лет вживую не общались, вот я и подумал... чем не повод?
   - Не повод к чему?
   - Попробовать... пообщаться чуть-чуть? Ну, знаешь, ты же всё же моя дочь...
   Ах вот он о чём... надо же. Как выставлять маму - он не сильно думал, а теперь вот обеспокоился на старости лет... ввязался в какую-то стрёмную правительственную компанию, и теперь её практически силком сюда привозят. Какого чёрта они лезут в её жизнь?
   - Пообщаться? Зачем бы это? - сверху, с прищуром - скинула.
   - Ну как же... по-семейному... я ведь - почти ничего о тебе и не знаю...
   - Папа, умоляю, - как по-дурацки звучит это тёпло-фланелевое "папа", а, - ты сам сделал свой выбор, отказавшись от нас. Зачем теперь пытаться что-то кому-то вернуть?
   - Но я... Юля, я понимал твой максимализм в пятнадцать, в двадцать... но ты же уже - взрослый человек, ты должна сознавать, что в жизни бывают сложные ситуации, не имеющие однозначного решения!
   - И поэтому ты выгнал маму.
   - Она сама ушла!
   Господи, какой... ух. Все мужики одинаковы, что в четырнадцать, что в пятьдесят четыре.
   - Когда женщина уходит - она хочет, чтобы её остановили!
   Замер, замигал.
   - Это... как это? Зачем? То есть... это я куда позже узнал... но тогда - был уверен, что она меня просто разлюбила...
   - Ну ты просто как маленький, папа. Нельзя разлюбить в одночасье. Выходит, ты сам был виноват, что не заметил, когда её любовь стала угасать!
   - Так ведь я и не претендую... то есть я и не обвинял её, что ты! Мне было нелегко отпускать, но... я подумал, что раз она меня больше не любит - я должен позволить ей...
   - Как глупо. Она уходила, а ты, прости за пафос, даже не окликнул её у дверей. Конечно, она не остановилась! А вообще - я не понимаю, к чему все эти семейные разборки. Давай просто будем спокойно сосуществовать, хорошо? Думаю, нам не придётся особо часто встречаться.
   Развернулась и - поцокала каблучками. Кажется, он что-то там ещё бормотнул вслед, но - кого это интересует?
  
   ...А она, конечно, не услышала. От всего этого не то чтобы хотелось плакать, но - как из тоненькой трещинки текло в живот тоскливое мазутное чувство.
   Он что-то испортил, что-то не так сделал, всем вокруг - плохо...
   То есть - это ведь нормальное положение дел; люди очень часто недопонимают друг друга, лезут кирзовыми сапогами во всякие филигранности душ и так далее. И от этого - каждый раз - неприятно. Но без подобного, наверное, никак...
   А вообще - чего он трепыхается? У них теперь наличествует квалифицированный психолог по имени Марта Олеговна Кауфман. Вот и повод к ней зайти. Или это работа психоаналитика?
   Ноги, кстати, сами донесли до нужного кабинета. Постучал, вошёл. Марта Олеговна сидела за компьютером.
   - К вам... можно?
   - Да, конечно, - зеленоглазая поверх очков - добрыми-добрыми глазами, - вы по делу?
   - Ну, если честно... не знаю... вы заняты? - подскочил с занятого было краешка кресла.
   - Нет-нет, присаживайтесь.
   - Я не знаю, должны ли вы таким заниматься... просто мне хочется поговорить... наверное, я не по адресу?
   Улыбка - как молоко с мёдом: глубокая, тёплая, обнимающая:
   - По адресу, конечно. Я с радостью выслушаю и помогу, чем смогу, уважаемый...
   - Матвей Аркадьевич, - выпалил.
   - ...Матвей Аркадьевич. Хотя мне кажется, что для пущей доверительности было бы лучше обращаться как-нибудь попроще, а? - и - лапками по лицу - улыбка.
   - Конечно... Марта. Знаете, у меня проблемы. И я хочу поговорить об этом...
   И так это кристалльно глупо прозвучало, что - рассмеялся вдруг, и лапки-морщинки Марты обняли его и засмеялись тоже; и - отлегло само, потому что, в самом деле, это ж сюжет для слезливой мелодрамы какой-то просто, а не жизнь! Ну и чёрт с ней, с мелодрамой, а у него впереди - куча работы, нужно ещё сговориться с этим злым юношей Добро и разобраться с Ки-Широм... куча работы...
   И вода.
   - Марта, а вы не боитесь того, что... ну, из-за этого извержения...
   - Нет, ничуть.
   Очки её - как глаза, как лунные камни - молочно-тёплые, добрые.
   - Знаете, у меня к этому простой подход. Зачем бояться того, чего никак не можешь изменить? Лучше об этом просто не думать...
   Снова рассмеялся:
   - С ума сойти; я именно это рассказывал Гельмуту, когда он - боялся нападения гиммелей... да-да, вот про то, что бессмысленно бояться того, что так далеко и неотвратимо... надо же! Почему же меня одно пугает, а другое - совсем нет?
   - Ну, это просто. Гиммелей - вы совсем себе не представляете, верно? Даже я могу быть одним из них... а может, они вообще невидимы... кто знает? но главное - вы наверняка с детства не верите в инопланетян, поэтому пока что не можете вписать их в свою картину мира. А потоп - это просто и ясно, вы наверняка легко себе его представляете... любой петербуржец с детства приучен к мысли о наводнении.
   - И правда, всё очень просто, - аж изумился, - кто бы мог подумать...
   Умолк. Марта смотрела на него с улыбкой; нежный, домашний свет исходил от неё.
   Такая милая женщина.
   - Нда, как-то не получается у меня поговорить, - засмущался.
   - Наговоримся ещё, - мягко, кошачьей лапой слов, - заходите, если вдруг что понадобится. Да и просто так заходите. Надеюсь, у меня здесь будет не очень много работы...
  
   ...А наверху, в кабинете, его ждал злой Добро, который был уже вовсе не злой, предложил называть себя Лёшей и даже вроде как улыбался. Он был, пожалуй, чуть грубоват, зато соображал с потрясающей скоростью, широко ходил и имел убийственно трогательную ямочку на подбородке. Кажется, он застыл в том удивительном возрасте, когда голова уже поднялась и всё видит, а кожа ещё не огрубела и всё чует; вообще, по повадкам ему не было ещё и третьего десятка, хотя с уровнем знаний это ну никак не коррелировало.
   Наверное, именно ямочка и привела в кабинет Юлю, которая, увидев самого Матвея Аркадьевича, явно расстроилась и даже обиделась; он героически уходил пару раз в лаборантскую даже, однако голос у Лёши ни на полтона не менялся от её присутствия. Выходит, всё это было напрасной тратой времени и лучше бы они плодотворно работали.
   Михаил Михайлович с бородой тоже теперь находился где-то рядом, в данный момент - гонял пару молодых парней-программистов и налаживал компьютеры. В отличие от большинства бородачей, он скупился на слова, хмурился и кутался в брови вместо похохатывания; зато - работал быстро, ладно и дельно. В общем, специалистов им прислали явно - высшего класса.
   Для полного комплекта не хватало только Фортунатова, но тот куда-то запропастился вместе с обоими инопланетянами. Кстати, что-то с ними будет...? Раз оборудование таки налаживают, значит - как-то разобрались и Ки-Шир никуда не улетает. Ну и ладно. Как разумно сказала Марта - о том, чего нельзя изменить, лучше не думать.
   Вообще-то ещё очень не хватало Зои, но Гельмут объяснил в уголке, что ту - слишком тяготила работа с людьми, да и её обязанности другие исполняют из рук вон плохо; поэтому - Матвей Аркадьевич мысленно решил просто - отпустить её к любимому делу и не приставать со своим обществом.
   Отпустить через силу... когда женщина уходит... да какая вообще разница - когда человек уходит!
   А вдруг Юлька права? А вдруг - нужно просто протянуть руку и остановить?
   Тут ведь - тотализатор: на что ни поставь, шансы твои - всегда - пятьдесят на пятьдесят. Либо вернёшь, либо - пуще обидишь. А - как узнать?
   Как угадать?
   Или - просто попробовать? Зайти к ней, объяснить, как оно всё... ведь она ж поймёт, она не обидится... наверное.
  
   Так - взбурунилась, вскипела и запенилась в бывшем институте антропозоологии - новая, весёлая и клокотливая жизнь, по волнам которой лихо прыгали - слова, люди, дела. Только Гельмут и Фортунатов ушли вечером в лесок - проводить Ки-Шира на его родную планету, потому что - уговорили таки Хш-Шасси остаться. В самом деле, завязать контакты с землянами - благо для её нации, да и - только так она сможет сохранить имя дипломата, а не изгоя... Ки-Шир не прощался, не махал лапой, не взлетал в пенящемся пламени; просто - бух! - и пропал его корабль из виду, зашатавшись, словно - прорвав мир (провожавшие могли только догадаться об этом, но - ни почуять, ни потрогать).
   Наверное, улетал он - сквозь другое, недоступное трёхмерным людям, пространство.
  

Глава 9. Разные важные мелочи.

  
   Лёша нервничал. Он стоял у дверей кабинета академика Горельского уже битых полчаса, и не мог расслышать там ни звука, и - что хуже - не мог придумать повода зайти внутрь. Внутри - пыхало паром, булькало, перестукивало... внутри Лёши, не кабинета. Было страшно, как в первом классе. Зябко, и...
   - Здравствуйте-здравствуйте! А чего это вы здесь стоите?
   Кто...? А, это тётка-пиарщица... неприятная какая-то. Не то чтоб некрасивая, нет, просто - будто топором срубленная, грубая. Поморщился. Ну чего ей...?
   - Я вот... Иван-Иваныча жду. Я ему... отчёт передать должен.
   - Так зашли бы.
   - Не хочу отрывать от работы...
   - А тратить время зазря хотите? - рванула дверь на себя, - Вот ведь люди, никто не понимает, что главное - здоровый подход...
   Не успел остановить. И что - что теперь будет?
   Академик Горельский спал, уткнувшись носом в пыль на столе.
   - Вот видите, а вы говорите - "не хочу отрывать"... а он спит просто. Ничего и не слышит.
   Просто спит. Ничего не слышит. В самом деле.
   - Ну, чего же вы? Или передумали отчитываться?
   - По-моему, невежливо вот так человека будить.
   - Ну если по делу - то можно! Да и он - спит на рабочем месте, кстати. Давайте я его... - ткнула в плечо, приговаривая что-то. Академик зашевелил бровями, чихнул и - поднял голову.
   Лёша вдруг совершенно растерялся. А что говорить-то? Слов - слишком много, закупорка какая-то выходит...
   - Говорите, говорите, не стесняйтесь.
   Чёрт, как же её зовут? Оля... Юля?
   - Юля, извините, нам нужно поговорить... приватно.
   Надула ярко накрашенные губки. Наверное, она думала, что это привлекательно. Но - упёрлась в скупое Лёшино молчание и безмятежное академиково, и - развернулась на шпильках.
   Зато это значит, что он таки угадал с именем.
   Пока смотрел ей вслед - не заметил, как академик поднялся, зашебуршался там о чём-то своём... будто и не стоит перед ним никого.
   - Иван Иванович!
   Выкатились голубые безмятежные глаза, в которых - отражался Лёша, а за ним - кабинет, а за ним - весь НИИ и ледяное невидимое небо; и стало кристалльно ясно, что - не только не узнаёт, но и - дай бог, что видит.
   - Что вам?
   А как тут скажешь? Язык набух, вспорился, губкой прилип к нёбу; и руки - длинные, лишние - качались всё, не могли себе места найти.
   Он давно уже - привык сдерживать-сковывать свои движения.
   - Вы... вы меня не узнаёте?
   Прищур - седой, фонтанистый - как и весь академик с его несдержимыми жестами, вечным кипением, желанием влезть всюду, докуда только дотянется.
   - Не уверен... мне кажется знакомой ваша фамилия. Мы работали вместе, да?
   Может, это чёлка виновата? Надо только как-нибудь так знакомо тряхнуть головой, или что ещё, или...
   - Да... рад, что вы вспомнили.
   Он ожидал. Всё это всегда так закономерно, так нормально, так просто - люди не меняются. Если уж вычеркнул - то вычеркнул, навсегда-навсегда, без компромиссов и томных взглядов.
   Внутри ковырялся красный голодный эмбрион по имени "злость".
   ...А потом, на кровати, лежал и тихо ненавидел, и думал: как выковырять это из себя, как - чтобы быстро, чтобы без боли и насовсем, чтобы просто - стать другим человеком? У него же - он знает! - такие красивые светло-русые волосы, такая наивность во взгляде, такая ямочка на подбородке; да его в школе - только "Люком Скайвокером" и называли...
   Как бы теперь это всё - из себя подальше выбросить?
  
   - Вика, это дети!
   - Интересно, а ты кого...
   - Это дети!!!
   Искристо расхохоталась.
   - Ну да, дети...
   - Боже, Вика, но они шумят! Дерутся! Пускают слюни! И их много!
   Вика осторожно заглянула в щёлочку. Из-за нехватки места их с детьми расположили на первом подземном этаже, в большущей рекреации. И, вообще-то, да, они пугали - количеством, шумом, весёлостью... сорок, не меньше.
   - А не маловато их?
   - Маловато?! Я надеюсь, это шутка?
   - Но они ведь должны будут, в случае чего, обеспечивать целый город...
   - Это верно, - Гельмут почесал усы кончиками пальцев - очень смешно, - но, наверное, к этому плану прибегнут только в том случае, если большинство людей уже умрёт. Или, может, нам потом ещё детей пришлют... мне вот куда интересней, почему гиммели их не трогают?
   - Ну, мы ещё не можем знать, как оно на Земле сложится, - тихо ответила, снова заглядывая в щёлочку. К ним шли двое: психолог по имени Марта и куратор.
   - Это действительно странно... ведь если они давят на разум, то - у детей разум куда мягче, податливей; казалось бы, они и должны - в первую очередь...
   - Думаю, стоит дать Матвею Аркадьевичу и Фэ-Фэ задание - расспросить Хш-Шасси о психологии ки-ширских детей. О, а вот и Марта Олеговна, она поможет.
   - В чём? - уточнила вошедшая, прикрывая дверь за куратором.
   - Хотим узнать, похожи ли ки-ширские дети на наших. А то вдруг вся эта затея ошибочна...
   - Мудро и своевременно, - без тени сарказма ответила Марта.
   Вика кинула взгяд на куратора. Станный человек, будто тушью нарисованный; всё аккуратно, ровно, ни штришочка лишнего: идеальный костюм, белая рубашка с воротничком-стоечкой, строгие очки в чёрной оправе; и - полная непроницаемость. Даже улыбка на губах - аккуратная, выверенная до миллиматра, тушевая, чёрно-белая.
   - А я, собственно, здась для того, чтобы в подробностях отследить учебный процесс. Мы понимаем, - намёк на кивок, - что вы не имеете опыта педагогической деятельности и не в состоянии обучить требуемое количество молодых людей. Поэтому я просто составлю представление о том, какую именно информацию необходимо сообщать на подобных занятиях, и остальной массив детей будет обучаться в городе квалифицированными работниками.
   И голос у него такой же - ровный, будничный, чёрно-белый; с такого - все взгляды, все зацепки - скатываются-соскальзывают без видимых следов.
   - Ясно. Ну что ж... мы идём?
  
   Надо заметить, что такого эффекта Дмитрий Анастасьевич не ожидал. Чтоб вот так - с открытыми ртами, боясь шевельнуться, все глаза, все дыхания - на Вику! Ораторский дар? Скорее - какое-то гипнотическое влияние, что ли... непонятное вообще. Она, конечно, красивая и эффектная - да. Положим, это могло бы привлечь к ней внимание мальчиков, но девочки-то? А так - да, нельзя было не признать, что и сам Дмитрий Анастасьевич ей тайно любовался. Редкое сочетание пикантной женственности и какой-то совершенно детской непосредственности, которая выглядит не кокетливо, а именно непосредственно!
   И эта родинка у глаза - слишком уж красивое место; наверняка подделка.
   В общем и целом, они не сказали ничего глупого, но и осмысленного мало. Честно и подробно объяснили про инопланетян, ответили на все вопросы, то, чего не знали, довольно изящно обходили; больше всего напирали на мораль и "избранность" детей - глаза у тех, разумеется, горели. Оно, в общем-то, и славно.
   На том - детей отпустили, пообещав назавтра начать конкретно перечислять их функции (которых пока что сами не знали, ибо клиники были пока что только в проекте). Выходя, они - оживлённо болтали, шушукались себе... выходит, увлеклись идеей. Это крайне замечательно.
   Дмитрий Анастасьевич поставил галочку в блокноте.
   Он был доволен.
  
   Потрясающая, потрясающая... потрясающая!
   К ней, конечно, не подойти. Она взрослая, далёкая и умная; она профессионально улыбается и у неё стрижка, как в кино.
   А он - просто маленький мальчик (толстый, к тому же); что ему?
   - Митя, ты чего? Чего-то хотел?
   Всё сразу - как горячей ладонью - скрутилось вокруг, обдало щёки. Вика - задержалась, перекладывая какие-то бумажки, и - мельком, как-бы-случайно - вскидывала на него бесконечные, огромные, нечеловечьи глаза.
   И как тут можно говорить? Только - клёкотать горлом бессвязно...
   - Вик... тория Андреевна, я хотел... обсудить...
   - Называй меня просто Викой, ладно? А то я чувствую себя совсем уж старой кошёлкой. Так что ты хотел обсудить?
   Зажмуриться, и:
   - А давайте вечером вместье выпьем... чаю?
   Синий, как колокольчики, смех - по всей комнате; странно, думал - ударит. Хотя лучше бы ударила, возмутилась, лучше бы... только не смех, только не - с каждым этим нелепым скачком звука - удар...
   - С ума сойти, а! - в страхе приоткрыл глаз, она - на него - сине, ящерково, с улыбкой. - Кто бы мог подумать? А я - так люблю, когда меня развлекают... а вот все эти большие дядьки - хоть бы кто решился вот так просто, а! Ты молодец, Митя, - и неожиданно она - совсем рядом, вплотную, и тёплозолотистая ладонь её - на щеке; от этого к щеке - рванулось глупо и горячо - изнутри, и - залился краской пуще прежнего, - я согласна. Знаешь, где я живу? Заходи, выпьем... чаю.
   И снова рассмеялась.
  
   - Я тебя сразу узнал.
   - И что?
   - Хочу поговорить, как с разумным взрослым человеком. Без закидонов и истерик. Уверен, ты уже этому научился.
   - Месье психолог?
   - Прекрати, пожалуйста, - Гельмут понял, почувствовал: пальцы начинают выплясывать - себе, по-своему; надо срочно спрятать, чтобы - уверенность в каждом жесте! Сейчас - он должен владеть ситуацией, он - пришёл поговорить по-взрослому, всерьёз. Они уже солидные люди, не мальчишки.
   Собеседник не отвечал; он валялся на кровати, вперив себя в потолок и закинув ноги вверх. Красивый.
   Гельмута всегда убивало, как он - не любит и не ценит свою красоту, отплёвывается от неё, и потому - только потому! - не идеален. Если бы его - заспиртовать-замуровать, чтобы не двигался, не дышал - он стал бы прекрасен.
   - Ну давай, говори.
   А голос - как всегда - грубый, неприятный, пошлый. Всё портит.
   - Зачем ты здесь?
   - А что, не могу? - насмешливые голубые глаза, но насмешливость - пыль на корке шершавой злобы, - Я, между прочим, прекрасный инженер.
   - Что-то я не верю в такие случайности.
   - Не верь. Мне-то что?
   Снова - умолкли; Гельмут нервничал и тихо любовался. Он не мог ни простить, ни понять - но не мог и отнять этой невыхоленной, природной, врождённой красоты, которой сам - всю жизнь завидовал.
   - Что ты собираешься делать?
   - Работать. А если ты хочешь спросить о Господине Академике Иване Ивановиче Горельском, но не можешь никак подобрать слов, то расслабься: я уже побеседовал с ним.
   - И... что же?
   - Он меня не узнал. Так что - можешь прекратить трястись. Я сделаю тут всё как надо, налажу аппаратуру, уеду - и вы больше никогда, никогда-никогда меня не увидите. Живите долго и счастливо.
   Грубый. Злой. И - правильный. Гельмут торопливо отошёл в тень, где не видно дрожи губ - и, наверное, голоса:
   - Ты считаешь меня бесчувственным... обманщиком, да? Но пойми...
   Лёша - расхохотался:
   - Ой, ну вот исповедей маленьких людей мне тут не надо! Иди-иди, ты сам свою жизнь выбрал - вот сам её и живи. Я тебе не духовник и не мать Тереза.
   Гельмут не стал продолжать, просто - вышел: без хлопка двери, как воспитанный человек.
   Он никак не мог придумать, что должен чувствовать. В каком-то смысле - тот, со злым смехом на кровати - был куда счастливей: ему не приходилось себя оправдывать.
  
   А потом он тоже лежал - на диване, пялился в потолок и глупо наблюдал, как здравый смысл - в его теле - пожирает совесть и нервы. Он всегда знал, что всё делает правильно, что так - лучше для всех. Знал. И пёкся - не о себе, нет! Так - какие могут быть сложности, какие проблемы? Этот, хе-хе, Лёшечка - истерик, застрявший в мальчишестве, а он...
   А чего он вообще оправдывается? Перед кем? Он вовсе не обязан всё это объяснять, он - взрослый человек, и...
   И - опять оправдывается.
   Вообще-то - надо признать - всё было подло и неправильно. Нельзя просто выкинуть-вычеркнуть человека из его собственной жизни и закрыть собой эту брешь. Гельмут стащил с переносицы бессмысленно круглые очки - стекляшки, не линзы! Просто - маскировка, просто - чтобы никто и никогда не опознал в нём - него. В нём нет него. В нём нет - Гельмута Горельского.
   Но тогда - кто есть в нём?
   Вся эта рефлексия - такая смешная, такая детская... Он же взрослый человек, он знает, что и как - правильно...
  
   - Знаешь?
   Подскочил; на столе - на его дорогом блестящем столе! - сидел юноша; подпёр ямочку на подбородке кулаком, и - усмехался золотыми глазами.
   Разум прыгал влево-вправо сумасшедшими скачками. Всё логично, всё - как в кино; пришелец оборачивается знакомым тебе человеком и начинает песочить мозги и душу...
   А душа и без того - ворочается, ноет, не может никак ровно улечься в пазах своих.
   Но, господи, как бы глупо прозвучало это киношное "ты кто"!
   - Зря ты себя сдерживаешь, - пожал плечами юноша, - если хочется - проще спросить, чем терпеть.
   - Ты кто? - зачарованно задвигались губы Гельмута; даже усы не сдержали.
   - Ну ты же знаешь, - юноша наклонил голову, и волосы его - прекрасные, золотые - просыпались по плечам, - сам мне имя придумал. Куда более интересный вопрос - кто ты?
   Комната плыла, кружилась, пела, неслась, и один только камушек виднелся из-под брызг: сарказм. И ещё - кто-то посторонний подумал в голове Гельмута, что - господи, перед тобой же настоящий инопланетянин! где твоя тяга в науке?
   - Вот не надо этого. Эту фишку с пафосными вопросами - мы, люди придумали. Она во всех книгах и кино есть.
   Юноша золотоволосо рассмеялся и спрыгнул со стола. Он был наг, и - язык бы не повернулся назвать его чуждым словом "гиммель".
   - Да, верно. Ну, тебе ведь так проще, да?
   - Да... - зачарованно выдохнул Гельмут.
   Он всегда любил - безо всяких подтекстов! - мужскую красоту, особенно - такую вот - тонкую, филигранную, не тупо-глянцевую, а - видимую в жесте, в движении, в прищуре. Юноша-гиммель был прекрасен в самом полном, сверхчеловеческом понимании; с него сыпался свет.
   И это завораживало. Настолько, что - не хотелось ни говорить, ни знать ничего; не хотелось даже прикасаться, только - сидеть и смотреть.
   Без этих бессмысленных круглых стёкол.
   Юноша не говорил и не двигался, и думалось: стоит ему хоть чуть шелохнуться, и Гельмут - умрёт от разрыва...
   от разрыва всего!
   - Зачем ты... пришёл?
   То есть, конечно, он хотел спросить - "зачем вы прилетели, коварные гиммели", да.
   Юноша снова пожал плечами и огляделся - словно собрался тут жить.
   - Не знаю... видимо, стал нужен тебе?
   - И... ты останешься?
   - Понятия не имею. Вообще забавно... ты ощущаешь, насколько ты сейчас - не похож на обычного себя?
   - Да... нет... мне всё равно, - Гельмут лихорадочно вскочил, испугался, отпрянул, заметался, - почему я всё время должен себя оценивать?!
   - Ну, ты сам это выбрал, не так ли?
   - Я не выбирал!! Мне - просто пришлось... так лучше - для всех...
   С губ юноши - золотой бабочкой - улыбка:
   - Ты же взрослый, разумный человек и понимаешь, что это самооправдание для небогатого и никому не нужного лаборанта, обречённого на безвестность.
   И тут в Гельмуте - лопнуло, брызнуло и угасло; дрожь губ обвисла в унылую параболу, плечи сдулись, и - он поднял с пола упавшие очки.
   Взял себя в руки.
   - Бессмысленно на меня давить. Я - да - всё это прекрасно знаю.
   - Одно дело знать, другое - слышать от постороннего... хм, почти человека, верно?
   - Это правда - избитый приём, выколупывать из памяти человека его беды и боли и выворачивать наизнанку. Не стоит.
   - Хорошо, как скажешь, - легко согласился юноша, и мечтательно вскинул голову, - я тогда пойду?
   Что за...?
   - Погоди! Так... зачем ты был - тут? То есть, ещё пока не был...
   - Тебе было плохо. Теперь уже не настолько, верно?
   - Теперь гораздо хуже, - признался Гелмут, - но я разберусь с этим сам.
   - Как прикажешь.
   - Я не звал тебя.
   - Конечно.
   - Я не звал тебя, слышишь?
   - Никто никого никогда не зовёт, - беспечно махнул - тем самым фирменно-горельским жестом - рукой юноша, и несколько золотых искр рассыпались по полу, - я и не настаиваю.
   - И ты сейчас уйдёшь?
   - Ну да.
   - То есть - выйдешь в эту дверь, и...
   - Я в неё не входил, правда? Не думаю, что можно выйти оттуда, куда не входил.
   Гельмут посмотрел на чьи-то руки, бешено крутившие тяжёлые перстень с настоящим рубином. Он сходит с ума?
   - Но это как-то... нелепо. Ведь для тебя в этом - должен быть какой-то смысл?
   Гиммель заглянул ему в лицо - и это был взгляд, к которому не подобрать эпитета.
   - Как насчёт... милосердия? - тихо сказал он.
   Сказал в самое лицо, но - дыхания не было.
   Гельмут рывком отвернулся; потом - гиммеля уже, разумеется, не было.
   Как можно быть таким паршивым учёным? Вместо того, чтобы изучать, расспрашивать, он - психует... просто смешно. Непозволительно смешно.
   Он находится не на своём месте.
   Тонюсенькая, паутинчатая дужка очков сломалась без проблем.
   Он больше никогда - никогда-никогда! - их не наденет.
  
   - Митя... можно задать тебе вопрос? Только он глупый, так что ты не смейся.
   Митя вскинул серьёзные глаза на веснушчатую Аду, Самого Первого Ребёнка в ЗОБИВ'е. Говорят, она появилась тут даже раньше большинства работников, до всей этой шумихи. Впрочем, ему было не до этих девичьих заморочек, у него - впереди было важное, взрослое, красивое дело.
   А Ада смущалась, тёрла ладошки и ёжилась.
   По радио рассказывали, что таяние льдов в Антарктиде прекратилось так же внезапно, как и началось. Впрочем, всё равно уже потеплело, и под ногами весенне журчало.
   - Ну давай, - насупленно сказал он.
   - Вот мы с тобой ещё дети, правильно?
   - Ну.
   - Нам, наверное, пока рано влюбляться?
   Это было так изумительно, что Митя отвлёкся от изучения снежной кашицы.
   - Т-ты это к чему?
   - Я просто... ну, понимаешь... я вот думаю: если я скажу кому-нибудь взрослому, что он мне нравится... тот будет смеяться?
   Митя вспомнил переливчато-синие колокольчики.
   - Будет, - авторитетно ответил он. Ада потупилась.
   - Ну да... я так и думала. Спасибо...
   - Ерунда. Я вот тоже влюбился, - с напускной небрежностью сказал Митя. Его в некотором смысле распирало, а тут - понимающий человек!
   - Правда? В кого? - изумлённые веснушчатые глаза, - ой... ты, наверное, не хочешь говорить...
   - Во взрослую. Так что я, можно сказать, эксперт в этом вопросе.
   В бледных глазах Ады затрепетало благоговение.
   - Это что! У нас сегодня вечером - свидание!
   Говорить такие слова было немного волнующе и очень-очень взросло-приятно. Он - и на свидание... впервые в жизни, да ещё и с... ух!
   - Надо же...
   - Ага. Я её сам позвал, а она и согласилась.
   - Это как так?
   - А вот так. просто подошёл и пригласил.
   - Надо же, какой ты, Митя, смелый... я бы никогда не решилась.
   И Митя гордо пошлёпал по лужам дальше: да, он - ого-го какой смелый!
   А Ада продолжала тереть ладошки и даже не заметила, как промокли её сапоги.
  
   Вообще-то общежитская комната их - мало напоминала романтическое место. Да и какая романтика? А всё же - Вика сидела - ещё более красивая - если только она в принципе может быть менее красивой... в принципе, настолько-слишком-красивая, что - не было никакого шанса хоть слово вымолвить и не запутаться смертельно в словах. А на столе у неё стояло - надо же - настоящее, кажется, вино.
   Митя испугался. Если он, выходит, и правда пришёл на свидание к - то... получается, надо быть взрослым во всём? Но ведь это как-то...
   А у Вики по лицу знай плясали смешочки. Ведь наверняка издевается - не может не издеваться, не может она - она! - всерьёз это всё... от таких мыслей хотелось разреветься и сбежать.
   Но он же взрослый.
   Не чуя ног, Митя сел напротив неё за дешёвый столовский столик. Вечерело; за окном - змеилась вода отовсюду, а тут - облупившийся лак. Впрочем, он видел его только потому, что надо же куда-то прятать глаза.
   Наконец - ящерковые, улыбочные - слова:
   - Ну чего же ты? Расскажи что-нибудь.
   - Ну вот... я только что встретил девочку, Аду... мы про любовь разговаривали...
   - Вот как? - изгиб брови, - Мальчик с девочкой - вот так прямо - про любовь? Что-то не верится.
   - А что такого? - возмущение таки заставило дрогнуть и поднять лицо. Зря: тут же - затрепетал-забился, нырнул глазами обратно.
   - Ничего. Будь ты постарше, я бы наверняка решила, что это с заковыкой, а так... - изгиб улыбки.
   - Нет, я правда... ну, это... она сказала, что влюблена кое в кого...
   - Всё-таки с заковыкой, - разочарованно протянула Вика.
   - Ну и вот. А она - боится признаться ему, а мне кажется, что если сразу признаться - лучше будет... как бы её убедить?
   - Ну, например, скажи ей, что любой человек - всегда рад услышать, что нравится кому-то, и что вряд ли он скажет ей в ответ что-то злое; что, конечно, он не обязан любить в ответ, но лучше попытаться и проиграть, чем проиграть, не пытаясь; что если люди имеют по два глаза и по одному носу - они наверняка смогут друг друга понять; что, наконец, не все - злы, а, напротив, многие - внутренне несчастны и каждый день живут только надеждой на такого вот случайного встречного, который сказал бы им...
   Такие глаза, такая улыбка - как мерцание свечи, как трепетливая колибри, и всё - в кошачьем, ящерковом - ожидании, в полузагадке, полуприщуре; и сейчас - да - всё подготовлено для каких-нибудь взрослых слов...
   - Я... передам ей. И куртку сниму, а то я как-то не разделся, а - жарко...
   Подскочил, забегал по комнате. Вика улыбалась вслед - полумечтательно:
   - Значит, вы и впрямь, дети, такие...
   - Какие? - даже не возмутился, что ребёнком назвала - сам ведь!
   - Вы, дети, как шарики. Тонкое чувствование, всякие отростки и переплетения - позже вырастают. Позже понимаете, что бывают нюансы. А пока - очень-очень счастливы... ты счастлив?
   Вот уж вопрос вопросов! Он никогда не задумывался...
   - Ты счастлив, - утвердительно протянула Вика, - это потом, во взрослой жизни, ты узнаешь, что не бывает счастья и несчастья, бывают только моменты, которые тебе нравятся или не нравятся. А сейчас - ты не знаешь этого, и потому - счастлив.
   Всё это были чуждые и умные слова... наверное, правильные.
   - Я... не знаю, - Митя снова сел за столик, - я не думал.
   - И правильно, и не думай пока. Пить будешь?
   Всё же настал этот ужасно неприятный момент, настал.
   - Я... ну... я не очень-то люблю вино...
   - А что предпочитаешь? Водку? Портвейн? Коньяк? Джин? Я могу поискать, что ты любишь...
   - Не знаю, - прошептал Митя, наконец-таки краснея, - я не пробовал.
   Вика - выждала чуть, и - рассмеялась; в глазах - искры, отбитые бокалами.
   - Ты молодец, правда. Я сделаю чай. - Не откладывая надолго - встала, ткнула в электрический чайник. - И вообще, давай лучше поговорим о насущном... тебе страшно?
   - По-почему?
   - Ну как же - инопланетяне злые, всех убьют... а тебе - что хуже - может, придётся выжить... не страшно?
   - Не знаю. Страшно, наверное.
   - Ах, какие милые люди, - она снова села, - вот какую книгу ни почитаешь - все вопросами там задаются или ещё чего... а на деле - думают только о том, пить вино или нет. Ну или какой чай сделать. Кстати, ты чёрный пьёшь или зелёный?
   - Чёрный.
   - Вот... вот это ты знаешь. А про инопланетян - нет. Правда, классно?
   - Я не знаю...
   - И правильно, - заключила Вика, - меня просто несколько пугает однобокость взглядов людей на этот вопрос... никто не думает, что они, возможно, не враги, и что с ними - можно не бороться.
   - Но ведь они убили ки-ширцев...
   - Убили ли? Но - кто из нас знает, что такое смерть? Никто не знает. Мы просто боимся неизвестности. А может - стоит шагнуть навстречу? А может - это и не смерть вовсе? Может они уносили тех ки-ширцев жить на далёкую прекрасную планету? Почему никто об этом не думает?
   У неё были не глаза - звёзды, направленные на небо.
   - Я не знаю, - понуро ответил Митя, но на сей раз - Вика не улыбнулась.
  
   Лицо - незнакомо, чуждо смотрело на Гельмута.
   Вот он - я.
   Впрочем, что за глупость? Разве тот, который бегал по коридорам, исследовал что-то, улыбался, носил очки и шейные платки - был не я?
   А, выходит, не я.
   Я - это просто точка обзора, бастион для взгяда на мир. Но - что сидит внутри этого "я"? Что, собственно, смотрит?
   Всё время, всегда, каждый день - щуриться, чтобы прятать цвет глаз - слишком рыжий, слишком медовый. Носить нелепые гусаристые усики и дорогие, прячущие фигуру, плащи.
   Но какой бы образ я ни создавал, я - это я. Глупо делать вид, что имеет значение, как меня окликают в коридоре или какая у меня причёска. Все мы люди, а прочее - нюансы.
   И всё же было странно смотреть в это чужое лицо.
   ...
   Стук-
   стук-
   стук! -
   в дверь.
   Вошла - алоглазая Зоя, вошла коротко, лаконично, закрыла за собой; ничего не спросила. Что ей, право, за дело до того, какие у него там усы? Ну сбрил и сбрил; все так делают.
   Мелочь, пустяк.
   Ведь это же - простая, будничная штука - поменять причёску там или сбрить дурацкие усики. Это ровным счётом ничего не значит...
   Если только это не значит чего-то.
   Зоя встала строго напротив него, и, не отпуская алую цепкую хватку, потянула за молнию на дутой жилетке. Потянула - вниз. Просто, ровно и без лихорадок.
   Гельмут тихо смотрел на её нездорово белое тело, смотрел - и молчал. Одежда клоками спадала на пол; Зоя - глазами - чуть спрашивала: можно? Хочешь?
   А он - бездействием - чуть отвечал: можно. Хочу.
   Он думал: закружит или понесёт, захватит вихрем, но - нет, не вспыхивало. Всё время думалось - обо всём другом, и совершенно некстати вспоминался золотой гиммель. Гиммель, которому совершенно не подходило это название.
   А губы, а тело, а руки у Зои были - вопреки ожиданиям - тёплые, живые, нежные; она тихо и ласково - гладила, обнимала, прижимала к себе, и, не обдавая жаром, целовала; она была, в конце концов, красивой, а ещё -
   никто и никогда не приходил к нему - вот так, вот просто так, потому что он хороший, потому что он нравится, потому что он мужчина, а она - женщина, ну или - девушка, девочка, неважно; ведь, в конце концов, что может быть проще вот этих - обжигающе-алых взглядов, обжигающе-белых рук... И - чем дальше, тем проще - Гельмут возвращался в Гельмута, осматривался, цокал зубом, улыбался, продевал руки в свои руки - как в перчатки - и уже по-настоящему, живо, сильно - стискивал пальцы Зои, настоящим человечьим шёпотом шептал ей на ухо какие-то глупые нежности, утыкался бровью в волосы, и - был просто, звёздно, сверкающе, человечьи счастлив -
   Лежали. Зоя - рядом, тёплая, живая, красивая. Такая... неожиданная.
   Молчала.
   И Гельмут молчал, только плотнее обнимал тонкие белые плечи. А хотелось бы сказать - что-нибудь - тёплое, сумбурное, про любовь; увить её платком своим шёлковым, накинуть на плечи плащ, обняться и - быть простыми земными влюблёнными...
   - Хочешь кофе?
   - Нет, спасибо.
   - Мне не сложно...
   - Я просто не хочу кофе, - чуть недоумённо.
   - Ясно... но если захочешь - скажи?
   - Хорошо.
   И всё, молчит... милая. Гельмут не выдержал, потянулся губами к её лицу, в закрытые веки - целовал.
   - А я не ожидал... то есть вообще не ожидал... тебе не страшно было так приходить?
   - Нет.
   - Но вот так, без предупреждений...
   - Я молодая девушка. Ты молодой мужчина. Мы оба одиноки. Что могло нам помешать?
   Ещё чуть крепче прижал - как такую можно отпустить?
   Ведь, и правда, что могло помешать? Что вечно мешает людям - просто прийти друг к другу, обняться, быть добрыми, светлыми и честными? Что мешает - просто любить друг друга?
   - Знаешь... ты меня спасла, наверное. Даже не представляешь, от чего...
   Красные глаза видны даже за закрытыми веками.
   - Ну что же ты молчишь?
   - Я не знаю, что и - зачем - говорить.
   - И правда, наверное, незачем... но, знаешь, мне столько всего хочется тебе сказать... я ведь, по сути, никогда - вот так - не лежал, чтобы просто потому что я мужчина, а ты - женщина... мне это странно, понимаешь?
   - Нет, - честно ответила Зоя, - что странного?
   - Ну люди ведь... люди нагородили вокруг этого разных там условностей; любовь-признания-цветы, а уж потом - заветная крепость - тело; это легко понять - ведь перед тем, как достигнуть самого главного, самого нежного - нужно преодолеть некие испытания, верно? А ты вот - мне себя - просто так подарила, это и странно.
   - Ах, люди, - вытянула слова струйками - из-под опущенных ресниц, - тогда да, понятно. То есть непонятно, но - я догадываюсь, что у людей оно - так...
   - Ну ты так говоришь, как будто сама - не человек, - хмыкнул Гельмут, - а по мне так - надо просто быть чуть более открытой, общительной...
   - Зачем?
   - Ну вот - ты сейчас пришла ко мне; разве тебе плохо?
   - Но я пришла не для общения.
   То, что она говорила, было глупо, неправильно, и Гельмут - смял её неловкие слова в объятиях, зарылся носом в изгибистую шею и ничего больше не стал слушать, только натянул на них - двоих, двоих! - повыше одеяло.
  
   А бедный Матвей Аркадьевич, стоя у дверей Зоиной комнаты, недоумевал: куда она подевалась?
  

Глава 10. Золотой мальчик.

  
   Это не было сложно осознать; такое чувство - будто тебе смотрят в спину.
   Утром, открывая глаза, Матвей Аркадьевич знал, что он - не один в комнате.
   Так и есть: на него круглыми золотыми глазами смотрел человек, сидящий на краешке кровати; нежно улыбался и - чуть пах чем-то новогодне тёплым... корицей.
   - Доброе утро.
   Матвей Аркадьевич, разумеется, испугался, но - было бы странно ответить чем-то кроме вежливого приветствия. Будто это - просто незваный гость зашёл; неприятно, но - ничего экстраординарного.
   - Погода продолжает меняться, верно? За окном - добрых пятнадцать градусов, а ведь уже декабрь. Всё течёт, у деревьев скоро почки набухнут... красиво!
   Светский, светский инопланетянин.
   - Я бы не отказался встать и переодеться.
   - Пожалуйста, - улыбнулся гиммель, легко вскакивая с кровати.
   Он был красивый - очень, очень красивый, с золотыми кудрями, с нежным сиянием кожи, с ласковым лицом. Он был красивый.
   Красивый.
   - Зачем ты ко мне прилетел? - это - стоя за шкафом, натягивая рубашку.
   - Потому что я нужен тебе.
   Ну, лингвиста не проведёшь!
   - Это ответ на вопрос "почему", а не "зачем".
   Гиммель рассыписто рассмеялся.
   - Чтобы помочь тебе. Всем.
   - Помочь в чём?
   - Ты счастлив?
   Максималистское "да" - из вредности! - чуть было не слетело с губ.
   - Глупый вопрос, ты же сам понимаешь... были моменты в жизни, когда - да, я был очень счастлив; были - когда я испытывал боль.
   - А сейчас?
   - Не знаю... я не думаю об этом. Сейчас, наверное, нейтрально.
   Это всё неправда, он знал; знал, как прорезается с возрастом тупая давящая тоска, мысли о несделанном, мысли о конечности. Мысли о том, что уже болят ноги с утра и глаза не различают всех миллиардов оттенков, всё - притупилось, смялось, всё - бледнеет день ото дня, и однажды - станет совсем серым...
   Гиммель тихо улыбался себе в окно, и настолько очевидно, что он ловит все эти мысли, что его улыбка - им, что - не захотелось ничего говорить.
   Впрочем, ведь тяжело, ведь тоскливо становится - только если задуматься, если сесть и начать копаться в себе, а на бегу - всего этого нет, нет! На бегу - легко и спокойно, потому что - мысли не волочатся якорями по дну...
   - Если ты пришёл помочь, то - зачем будить во мне всю эту... гадость?
   - Затем, что она - в тебе. Ни один пруд не будет кристалльно чистым, если на его дне - грязь... и единственный способ очиститься - увидеть её, залезть по локоть и - вынуть; изучить и выбросить. А иначе - чистота, свобода - это только иллюзии. Не так ли?
   - Чистота, свобода... абстракции.
   - Ты уверен? Тебе нравится быть собой?
   - Я сознаю, что все люди имеют недостатки, - заученно выговорил Матвей Аркадьевич.
   - И тебе нравится полумера?
   Даже - позволил себе усмехнуться; почти увидел в этой тонкой, хрустально-сияющей фигуре - себя... лет тридцать пять назад.
   - Я уже избавился от юношеского максимализма.
   - И тебе ни капли не жаль?
   - Это не то, о чём следует или не следует жалеть. Какой смысл это всё обдумывать?
   - Чтобы освободиться от этого. Ведь если ты от себя открещиваешься, значит - ты себя не понимаешь, не принимаешь, не любишь!
   - А какая разница?
   Обмороком-мороком, тёплым душным крылом - нахлынуло видение: долговязый, нелепый юноша в большом пиджаке; длинноногий, смешной - пытается говорить с кем-то. Кажется, он влюблён; она, та, красивая - краешком глаза выглядывает из-под маски безразличия; он - ради неё - над кем-то смеётся, кого-то перепрыгивает, несмешно шутит, а потом - вот он, самый стыдный момент! - говорит что-то острое, сложенное, и она - вместо восхищения! - выдаёт пощёчину, убегает...
   - Вот забавно; почему никто и никогда не говорил, что на мне этот пиджак - как на корове седло?
   - Ты любишь - это?
   - Да и прекрасная дама сия меня через несколько лет бросит, а сама... за богатым, да.
   - Ты любишь себя?
   Нет, конечно нет. Он был смешон, глуп, нелеп; он - как часы - руками махал и говорил слишком громко, любил только себя и носил галстук в горошек; он - так - взмахами рук пораскидывал на стороны всех людей, а потом, ужаснувшись, сжался, скукожился, и - в тот момент, когда она - уходила, когда надо бы было руку протянуть и погладить хотя бы по плечу - испугался.
   Но долгими одинокими вечерами - за научными работами, которые сел писать с горя, за настройкой старенького телевизора - понял: всё закономерно. Нет смысла любить или не любить себя, своё прошлое; можно только - жить дальше...
   Глупое видится только со стороны.
   Жить дальше, дальше, дальше!
   - Но ведь ты не можешь жить дальше. Тебе просто нечего делать.
   - Почему?
   - А - зачем?
   - Я не верю в глобальный смысл жизни.
   - Глобального и нет; каков же - твой, маленький, локальный?
   - Ну, например, расшифровать язык ки-ширцев - большая и важная работа...
   - Ки-ширцы прилетели сюда только из-за меня; больше они на Землю не вернутся. По случайности все их данные о вашей планете пропадут со всех носителей, и очень скоро тебя - назовут шарлатаном и дураком.
   - Ну и что? Я-то - знаю...
   - А через три-четыре года ты и сам усомнишься - что было? Чего не было? Через пять-шесть - привыкнешь к сплетням и репутации безумца. Ты - забудешь всё это, люди быстро забывают. Разуверишься. Станешь очередным никому не нужным стариком, обузой для мира.
   - И что же мне делать?
   - Принять себя. Не бояться заглянуть внутрь.
   - Я не боюсь!
   - Боишься. Иначе - почему ты не видишь всей этой докуки, этого ила на дне?
   В тёмно-душном крыле видения - тощий мальчик нашёл на улице кошелёк; нашёл, вынул деньги; подумал, покачал толстой кожей - да, там был телефонный номер и адрес; да, можно было вернуть. Не удержался, сунул пару бумажек в карман - не такая уж большая плата за честный возврат! А хозяйка - потными кургузыми пальцами пересчитывала, ляпала монетки-бумажки, даже всякую пыль и мусор просортировала, потом - выплюнула мерзкое слово "ворюга" в лицо и хлопнула дверью у него перед носом; и как-то так вышло, что - ни денег, ни похвалы он не получил, а с пары купюр - что радости было?
   Впрочем, конечно, не пустил корабликами по Неве, купил себе покушать.
   Хозяйственный мальчик.
   Но никто и не узнал, как горько в тёмном и пыльном уголке внутри себя, как - страдал оттого, что - он такой мелочный, что не удержался и взял денег; и - что эта мерзкая баба отмахнулась от него гадливо так, подленько, а ведь он - принёс ей... за что так несправедливо?
   - Она не заслуживала твоего благородства, правда?
   На лице у гиммеля - тонкая, прорезанная лезвием бритвы улыбка; в глазах - те же лезвия, те же бритвы; красивые, золотые.
   - Это я не заслуживал тех денег.
   - Но она свои капиталы нечестно нажила, ты же знаешь... может, на крови и поту твоего отца?
   - Это не причина - уподобляться.
   - Ты уже обдумывал это всё и нашёл себе оправдание, верно? Ты думаешь, что так легко - от себя - откупиться газетным трюизмом? Это не даёт тебе почувствовать свою никчёмность?
   - Я никчёмен не более, чем любой из людей. Я учёный. Я знаю своё дело, и знаю его хорошо.
   - А кому твоё дело помогло?
   - Я кого-то учил, кого-то заинтересовывал...
   - Да? И сколько из них посвятили этому жизнь? А те, кто посвятил - что сделали, кроме того, что плодили таких же - которые будут плодить таких же?
   - Я не знаю. В конце концов, разве я обязан что-то делать для человечества?
   - А если нет - зачем ты нужен?
   - Я не знаю! Я не просил меня рожать!
   Гиммель улыбнулся - надрез на нежно-сияющей коже.
   - Но тогда - что тебя держит здесь?
   Это был удар в серёдку, да, ведь - что? Тихая лень и боязнь неизбежной боли от суицида, конечно. Не было ничего такого, что - надо, надо сделать, надо - до крови из носу, до сбитых кулаков, надо!! Есть только тихая, мирная, человечья жизнь.
   И вдруг - Матвей Аркадьевич - нарочито, болезненно расхохотался; хохот метался, рвал всё изнутри, выскакивал в брызгах крови, клоками:
   - Так вот как вы переубивали всех ки-ширцев, да? Доказали, что жить нет смысла? Хи-хи... Лучше ответь, ответь: ты вообще хоть - существуешь?
   Понимал: надо говорить, а то - снова начнётся хохот, начнётся больное, истерическое.
   Нельзя.
   - Ну ты же знаешь идею субъективного идеализма, верно? - гиммель стал скучающим, - Какая, в сущности, разница - есть ли я на самом деле или только так, твоя галлюцинация? Какой вариант тебе больше нравится, тот и выбери.
   - Дудки тебе, галлюцинация, - из Матвея Аркадьевича - как перья из худой подушки - ещё лезли смешки, вспархивали во все стороны, бабочково-хаотично метались по комнате, - я не собираюсь пока умирать.
   - Потом я могу и не прийти, и тебе - надо будет самому...
   - Ну уж нет! Я собираюсь - тихо помереть во сне лет через десять, когда вы уже улетите на свои далёкие, хи-хи, звёзды. Изыди.
   - Как знаешь, - гиммель отвернулся, и голос его - такой знакомый: голос его дочери! - был всё таким же золотым и красивым, - я вернусь, когда буду снова нужен тебе.
   И истаял.
   Матвей Аркадьевич вдруг в изумлении заметил, что сидит на полу, привалившись к кровати спиной, что рубашка его мокра - от слёз?! - что глупые смешки столпились в горле, и - ни вдохнуть их, ни выдохнуть, и поэтому воздух - воздух, воздух!!! - совершенно не может пробраться внутрь, сбивается с дороги, комкается и хрипит, а перед глазами - всё ватно-тёмное, как будто снова его гиммель морочит своими видениями...
   "Обманул. Убил," - подумал Матвей Аркадьевич и упал.
  
   Лапками-морщинками его обнимало доброе зеленоглазое лицо: прекрасно некрасивое, не-идеальное, человечье. Прямоугольные очки с мягкими, закруглёнными углами - съехали на переносицу, и из-за них - нежно, по-матерински:
   - Ну вот вы и проснулись. Я знала, что всё будет хорошо.
   Неправда; в голосе слышна - туго лопнувшая струна напряжения. Она сидела здесь и боялась, это видно.
   - У вас, наверное, аллергия на что-то, да? Похоже на астматический припадок.
   - У меня...
   Голос - глухой, глупый. Если опустить веки, то - как в кинозале - ярко светится на них, а за спиной, ощутимый, сидит прекрасный золотой юноша с бритвенными словами, и - пока - молчит.
   Ему было больно и страшно.
   Вообще - прекрасно, что здесь сейчас - только и именно Марта. Она добрая, ей можно всё рассказать, с ней - так легко и так нормально быть ребёнком.
   Ребёнок в пятьдесят четыре года...
   - Здесь были они. Гиммели.
   Чужие, нелепые слова - болтаются на нём как тот галстук в горошек, хочется - сорвать и выбросить.
   У Марты - зелёные глаза рванулись вперёд, ударились о стёкла очков, и она - отшатнулась назад, изумлённая.
   - Как? Неужели... уже?
   От этого "уже" - страшно; "уже" ужом юркает по костям, по мышцам-сочленениям; "уже" - холодное, и говорит: уже переступили черту. Уже ничего не изменится. Уже - будет так.
   - Я... знаете, я очень боюсь.
   Боялся - ещё и слов её ответа. Конечно, она не станет смеяться - взрослый человек, профессиональный психолог; того и боялся. И не знал уже, зачем сказал; зачем - эта нелепость? Что кому за дело до его внутренностей?
   Требуха - в каждом есть.
   А Марта - не утешала; просто - положила тёплую материнскую руку ему на плечо и улыбнулась. И сразу - стало естественно, и сразу - будто бы и нормально быть ребёнком.
   - Когда сможете - расскажите мне, что они делали... какие они. Хорошо?
   Выкинуть, выскрести всякую чушь изнутри. Право же, он не ребёнок; с чего ему - поддаваться этим юношеским порывам? Он обычный чеховский интеллигент, маленький человечек со своими мещанскими запросами...
   Ну вот, опять пошло оценивание себя. К чему?
   - Он... был один. Выглядел как человек... как золотой... мальчик, - почему-то было важно сказать именно это слово, распробовать, разжевать его, - он просто говорил со мной. Наверное, я разнервничался, что-то не выдержало... понимаете?
   - Да, конечно. Мысли человека - как верёвочками - к его телу привязаны. Это нормально. А он говорил, зачем пришёл?
   - Всё твердил, что хочет мне помочь, - Матвей Аркадьевич криво усмехнулся, - провёл сеанс дешёвой рефлексии с копанием в моём прошлом и вопросами о смысле жизни. Знаете, вот сейчас это так глупо звучит... даже понять не могу, почему же я - так расклеился из-за этого.
   - Это тоже очень нормально. Психологическое давление... Вы вот лучше вдумайтесь в другое: вы ведь - первый, наверное, человек, видевший гиммеля... и - абсолютно живой! Подумайте, как это важно?
   Моя важность - это чистая случайность. Само собой.
   Впрочем, любая важность - случайность!
   - Наверное... мне пока сложно понять...
   - Ведь, вероятно, именно благодаря вам - мы их сумеем остановить, - Марта тихо улыбнулась, - разве это - мало?
   - Много, - согласился Матвей Аркадьевич и устало закрыл глаза. Киноэкран всё так же мерцал перед ними, но теперь - он был не восхищённым мальчишкой в зале, а - мрачным критиком.
   - Вы устали? Конечно, устали... поспите, поспите хорошенько. Это пойдёт всем на пользу. А как сможете - приходите ко мне, ладно? Просто так, неофициально. Я вас чаем угощу.
   И она - лапками-морщинками - прикрыла за собой дверь, уходя.
   И только маленький мальчик в заднем ряду кинотеатра, затолканный и ничего не видящий, кричал: "Погодите! Погодите, пожалуйста! Мне - мне никак нельзя одному!"
  
   Этот странный танец, похожий на завихрения лепестков, лёгкий, нежнорозовый, это - любовь? Нет, конечно же нет; это просто - поднесли к замёрзжим рукам бело-красную ласковую спичку, и от неё - засветилось всё, казалось бы - всего лишь тени иначе как-то упали, а - и мир другой, и он другой...
   Может, подарить Зое цветы? Подснежники... это - красиво и романтично.
   И вообще, дарить - приятно.
   Машинально надел-таки один из плащей (хоть вчера и зарёкся), выпорхнул в коридор, а там - навстречу -
   синие, синие, синие
   - линии чарующих глаз.
   Вика - ждала его или просто случайно столкнулись?
   Гельмута это, конечно же, не сбило; просто - вдруг с изумлением вспомнил, что бывают, оказывается, и другие женщины на свете, бывают и тёмные волосы, и родинки у глаз... это было так странно, так противоестественно! Но - в сущности - какая разница?
   - И как они тебе?
   - Кто? - спросил - беспечно, лепестково, потому что - внутри порхало и лепетало, внутри цвели подснежники.
   - Гиммели.
   Тяжёлый, густой, свинцовый штырь - ломая прозрачные стебли - в живот:
   - Какие гиммели?
   - Которые у тебя были.
   Как же так? Как кто-то - может знать то, о чём он сам уже почти забыл?
   - Почему ты...
   - А почему ты не надел очки? - нежная, добрая, синяя улыбка; улыбка без секретов или подвохов; улыбка убийцы.
   - Ну вот... не захотел...
   Взмах крылом брови.
   - Почему у всего должна быть причина?!
   Пауза. Вика - в молчании: ей не нужно говорить, чтобы вдруг - очень чётко - зазолотились в голове прекрасные юноши, топча подснежники, выметая их изломанные тела, застилая Зою хороводами.
   - Я просто захотел сменить имидж!! Я что, не могу делать с собой то, что захочу?!
   - Как скажешь, Гельмут Иванович. Как скажешь.
   Развернулась и - ушла, но злая синяя улыбка всё ещё порхала вокруг него в воздухе, обжигая.
   Подснежники никли, набухали цветом и - не трепетали уже от полувздоха.
   Зоя не была ангелом милосердия. Она была всего лишь ---
  
   - Я вот думаю, что вы меня лучше всех поймёте, Матвей Аркадьевич; прям и не знаю, кому ещё рассказать.
   Цепкие, толстопалые слова Войнич лезли в уши, и - раздирали киноморок перед глазами. И это было прекрасно.
   - Помните, вы мне тогда мельком сказали про жену Гельмут-Ваныча? Очень меня это тогда смутило. Не поймите неправильно, я просто подумала: а ну как какая ошибка вкралась в бумаги? Это, сами понимаете, никуда не годится. Вот я и решила поднять архивы на сей счёт. Логично ведь?
   - Логично.
   - И вот, знаете, такие странные вещи я вычитала - диву далась! Подумала - может, вы мне поможете с ними разобраться?
   - Может, и помогу.
   - Вот смотрите. В детстве Гельмут был мальчиком несносным, отца не уважал и полным отсутствием тяги к знаниям - всячески печалил. Годы шли, а тяги всё никак не прибавлялось. Иван Иванович уж ему и место в университете купил, и поощрять пытался - а не в коня корм. Ну он подумал-подумал, и сына - отправил в Германию учиться. А вернулся Гельмут-Ваныч - уже совсем другим человеком! Похорошевшим, умным, в очках даже; сразу устроился работать сюда, в НИИ, и даже успехов каких-то достиг. А тут ещё выясняется, что у него какая-то жена была, которой в паспорте не числится.
   - Так, может, она у него ТАМ была.
   - Но по бумагам-то - не было!
   - Ну мало ли, почему человек может пытаться скрыть свою свадьбу? Он мне сам говорил, что жену бросил - ради науки. Вот так и получается.
   Кажется, эта простая мысль не приходила Марии Александровне в голову.
   - И всё же непонятно... что ж с ним такое в Германии сделали, что он так переродился прям?
   - Ну мало ли, какие личные мотивы могут быть? Влюбился, например, в дочь академика или ещё что...
   - А мне вот кажется, что нечисто тут дело.
   - Может быть. Но вообще-то - история довольно тривиальная.
   - Ну да... не буду больше вас беспокоить. Спасибо за беседу.
   Мария Александровна Войнич явно была разочарована.
   Наверное, в детстве она очень любила читать детективы.
  
   - Мить?
   - Чего?
   - Можно тебя на минутку?
   - Можно, - милостиво разрешил.
   - Я только... ну, знаешь, хотела спросить... понимаешь, да?
   - Про свидание? - аж раздулся весь от гордости (и тут же испугался: куда ему ещё сильнее раздуваться?)
   - Ага...
   - Хорошо прошло, как надо. Ну, я был уверен, что всё пройдёт хорошо. Я ж знаю, как надо.
   Врал, конечно. Ну не мог же рассказать о своём детском, пробористом ужасе, когда - плеснулись синие Викины глаза слишком близко, когда - коснулась тёплой ладонью его щеки, и щека - впитала в себя это тепло, задрожала, зарделась и позорно сбежала; а Мите - куда деваться? Митя - вслед за ней - пробормотал какие-то нелепые извинения и смылся.
   Теперь уже, конечно, очевидно было, что - нельзя ни вернуться, ни говорить с ней больше... жаль. Почему эти взрослые не умеют просто - болтать, веселиться, пить чай, улыбаться, держать за руку? Почему им обязательно лезть глубже, "контактировать", "общаться" и всё такое?
   Но всё это - он никогда и никому не скажет, даже милой веснушчатой Аде. Кстати, если уж на то пошло, разве его долг - не поддержать её?
   - Здорово... я тебе так завидую...
   Они стояли по щиколотку в вешней воде, от которой было никуда не деться в этом декабре (шли на Второе Подготовительное Занятие); на плече у Ады сидел местный дрозд по имени Герберт и изо всех сил щебетал - очевидно, всемирная весна действовала и на него тоже, и на него - так же. Во всём мире - пока что невидимая - пробивалась нежная зелень, и это было очень красиво.
   Пока что - ничего такого особо плохого не было в пришествии этих... гиммелей.
   Об этом Вика тоже вчера говорила - и Митя на удивление хорошо понимал её.
  
   В здании ЗОБИВ'а выяснилось сразу две вещи: во-первых, они с Адой теперь - старосты импровизированного класса и им полагается присутствовать на некоем собрании, посвещённом пока ещё непонятно чему. Во-вторых - собственно, что лекции относительно их новой работы не будет, а будет вот это самое собрание. И, вероятно, сие - была инициатива Вики, представленная примерно так: налетев на них в коридоре, она бормотнула что-то вроде "О, дети, как прекрасно; а давайте-ка вы будете теперь старостами и пойдёте в сорок шестую слушать Матвей Аркадьича, потому что должен же кто-то его послушать!" и побежала дальше. Митя даже обиделся немного, но говорить что-то о чём-то было бессмысленно, пришлось тянуть Аду в сорок шестую.
   Там вокруг стола сидело, очевидно, почти всё руководство, кое-кого Митя даже знал в лицо. Догадываясь о важности момента, дети тихонько юркнули на ближайшие стулья.
  
   - Прошу понять меня правильно: Матвей Аркадьевич пережил большое испытание и сейчас ещё очень слаб. Тем не менее, я считаю, что очень важно выслушать его рассказ прямо сейчас и как можно скорее проанализировать. Видите ли - вероятно, самое первое нападение гиммелей - произошло, и жертвой его стал - именно Матвей Аркадьевич.
   Всеобщий громкий ОХ.
   ...И откуда им знать, что - первое "нападение" - было вовсе не на Матвея Аркадьевича? Гельмут тихо усмехнулся и тут же в ужасе уткнул лицо в ладони: без привычного очкасто-усатого камуфляжа он чувствовал себя раздетым.
   А Вика знает. Это даже не слишком удивительно, если учесть...
   Господи, Вика - знает! Какая разница, как да почему? Какая даже разница, что его не удивляет, как и почему? Она - знает, знает! А значит - знает о нём всё, а значит...
   Краем уха - отметил: голос у Матвея Ивановича чужой, сломанный, голос - как отброшенная в сторону игрушечная машинка без колёс.
   Надо сосредоточиться и послушать - если он хочет что-то делать... побеждать этих самых, как их... чёрт, сам же название придумал, и вот - забыл... какая разница!
   Ему было плохо. Оттого что некому рассказать, оттого, что - пронзительно-сине смотрит на него Вика с дальнего конца стола, оттого что - это пожилой Матвей Аркадьевич, морщась от боли, сейчас ворошит свои проблемы и беды, свою встречу с гиммелем (вот, вспомнил слово!), а не - он. И надо бы - вскочить, закричать, хлопнуть ладонями по столу, рассказать...
   И надо - сидеть, прятать себя за пальцами.
   Матвей Аркадьевич всё честно рассказывал. Про неприятные воспоминания, про сеемые сомнения, про боль, про прекрасного золотого мальчика... и про то, что он - вот, смотрите - жив. Значит, с гиммелями можно бороться, достаточно просто приложить силу воли. Может, массовый психоанализ или ещё что... И что, вероятнее всего, они не станут нападать дважды. Если человек сумеет не поддаться один раз - он спасён. То есть всё, что нужно для победы, - это сила воли и любовь к жизни...
   Какая глупость! Зачем, зачем это всё? Гельмут с трудом подавил желание схватиться за голову. Ведь кому нужны такие "победы"...
   ...Стоп. Стоп!
   Всё вдруг стало так легко и понятно, что он чуть не рассмеялся.
   Само собой, гиммели так легко не отступятся. Всё, что он чувствует сейчас, - это лишь временное помешательство; его разум ослабел от какого-то гипноза или чего-то там ещё... надо просто перетерпеть, не поддаться. Всё это чувство вины и прочего - ложно.
   Он-то знает, что чист, что всё в порядке.
   Что всё будет хорошо.
   Заметил, что - тишина; очевидно, Матвей Аркадьевич уже закончил речь.
   - Я думаю, что лучший способ бороться - просто и честно всем рассказать, что и как.
   Все обернули к нему в разной степени бледные и изумлённые лица.
   - Это как? - прищурилась Войнич.
   - Ну, гиммели же - давят на всякие человеческие проблемы, да? Значит, лучший вариант - помочь людям разобраться с их проблемами как можно скорее... разве не так?
   - Гельмут Иванович, - осторожно заметила Марта Кауфман, - некоторые человеческие проблемы никак не решить в одночасье.
   А то я не знаю.
   - Но ведь стоит попытаться, разве нет? Ведь убивать их оружием - мы не можем?
   - Видимо, не можем, - тихо, как бы сам себе - Матвей Аркадьевич, - он сказал, что - всего лишь галлюцинация...
   - Как бы провести эксперимент? - бросила в воздух Марта, - Чтобы узнать - когда кто-то видит гиммеля, видят ли его и прочие?
   - Сомневаюсь, - ответил кто-то.
   - Ну тогда - что происходит с человеком в этот момент...
   - А ведь это способ! Это спасение! - в своём духе подскочил академик Горельский. Все умолкли, привычно приготовившись слушать.
   - Давайте допустим, что гиммели нападают только когда мы поодиночке, - продолжил он, - тогда вместе нам - ничего не грозит! Достаточно лишь - никогда не оставаться наедине с собой!
   - А в туалет как ходить? - желчно поинтересовался Фортунатов.
   - Туалет - дело десятое, - рассудительно возразил Эпштейн (эта фраза вызвала смешки у детей... а они-то, они здесь - зачем?!), - но не кажется ли вам, что во всех наших "способах борьбы"... слишком много допущений?
   Академик посмотрел на него так, будто впервые увидел.
   - Ну хорошо. Допустим, они нападают и на группы людей. Но тогда - если они материальны, их увидят все и помешают прочистить мозги одному человеку. Значит, они таки галлюцинация!
   Он, довольный, сел, забыв закончить мысль. Кто-то кашлянул.
   - Ну а если они галлюцинация, то - когда они нападают, с человеком должно происходить что-то необычное. Вон, смотрите, до чего Матвея Аркадьевича довели. - Он ничуть не смутился выражением лица бедного лингвиста. - Значит, не так сложно будет догадаться, что кто-то в данный момент обуреваем бесами... ну и провести экзорцизм.
   На этой пафосной ноте он истинно наполеоновским жестом сложил руки на груди.
   - Например? - тихо уточнил Эпштейн, - Наркотики?
   - Ну чего сразу наркотики? Вообще, кто придумал эту идиотскую драконову меру - наркотики? Можно ведь обойтись чем-нибудь лёгким, электростимуляцией мозга, например!
   Действительн, что может быть легче, чем пара десятков вольт в мозжечок.
   - В принципе, Иван Иванович прав, - вставил Гельмут, - при помощи слабых разрядов можно ненадолго "выключить" восприятие человека, достаточно всего лишь разъединить полушария мозга. Как бы временная спасительная лоботомия.
   - Как звучит-то, - буркнул Фортунатов.
   - Сколько вы общались с этим... гиммелем? - продолжил Гельмут атаку.
   - Не знаю... я потерял счёт времени, - смущённо ответил тот, - Если бы это был простой разговор с человеком, то... не думаю, что больше десяти-пятнадцати минут. Но, знаете, я уже ни в чём не уверен...
   - Ну вот! При минимальном заряде - восприятие реальности возвращается где-то через полчаса. Как раз хватит!
   - А если два гиммеля нападут на двух людей сразу? - спросил Фортунатов.
   - Значит, нужно придумать какую-нибудь систему оповещения, обходов... в общем - поддерживать постоянную связь, следить друг за другом!
   - И что, обходить весь земной шар станем?
   Это снова Фортунатов, кто же ещё.
   - Метафорически - да. А фактически - важно оповестить всех-всех, каждый город, село и племя в Занзибаре, чтобы - держались вместе, следили друг за другом. Я ведь правильно говорю, да, Иван Иванович?
   Академик пусто кивнул. Он думал о чём-то своём.
   - Это всё сложно, - господин куратор открыл рот - и всё как по отмашке умолкли, - ведь для того, чтобы, как вы говорите, "держаться вместе" - нужна полная открытость, в том числе тривиально - отсутствие замков на дверях. Сколько жителей того же петербурга согласятся на подобное? И кто гарантирует им, что под видом обхода не заявится разбойник-вор? Я бы не решился гарантировать. Сложно. - Он чёрно-бело вздохнул. - Впрочем, это уже не ваша, а наша забота. Прошу вас, продолжайте.
   Но продолжать было как-то особо не о чем; чуть-чуть посудачив о прошлом плане спасения - с возведением клиник - решили его чуть приостановить, а сейчас - разработать схемы компактных и дешёвых приборов, при помощи которых можно в домашних условиях сделать человеку псевдолоботимию (звучало это и правда устрашающе, надо признать) - спроектировать в кратчайшие сроки оный прибор милостиво согласился Алексей Юрьевич, тем более что с проективаронием аппаратуры для перевода с ки-ширского он уже закончил и теперь был нужен только для проверки работы.
   Собственно, на том и разошлись.
  
   Матвей Аркадьевич был измотан, пожалуй, сильнее, чем когда бы то ни было. Разве что ладошка викиного ласкового взгляда помогала ему сейчас.
   Он никогда не любил публичный выступлений, тем более - вот так, когда каждое слово - как крючочком цепляется за внутренности и тянет, выворачивает их.
   В другом конце кабинета деятельная Мария Александровна подкралась-таки к Гельмуту и, вероятно, вещала ему что-то о страшных тайнах его же жизни. Гельмут был бледен.
   Что-то в нём поменялось как-то...
   - Может, чаю хотите? - мягко спросила его Марта. Обернулся, навстречу - паутинки-лапки морщин, тепло и доброта, и - мягкая волна волос.
   - Я... ну, если вас не очень...
   - Ну что вы, какие тут затруднения, - улыбнулась, - я даже и представить не могу, как вам тяжело. Вы героически держитесь.
   Гельмут на том конце кабинета стоял с каким-то совершенно уж сомнамбулическим лицом. Наверное, узнавал суровую правду о своём пребывании в Германии.
   - Признаться, я был бы просто счастлив попить чайку и побеседовать с вами.
   - Ну вот и славно! Пойдёмте тогда...
   Выходя уже из кабинета, понял: Гельмут сбрил усы и снял очки.
   Надо же, как мелочи меняют человека!
  

Глава 11. Гельмут - не нужен.

  
   Рассыпая за собой смятые и изломанные подснежники, Гельмут таки шёл искать Зою; нашёл - на "минус третьем" этаже, последнем, куда вели лестницы, - она с совершенно безучастным видом наполняла питательной смесью большой цилиндрический резервуар - и, кажется, ничего не слышала. Но это ничего: нужно только тихонько подкрасться сзади, аккуратно приобнять и - чуть-чуть - дохнуть вот в это странное нежное место, чуть нижу уха, от чего по ней - будто слабый и добрый разряд тока...
   - Ты с утра так рано ушла, я и не заметил.
   Молчание; в молчании - точные, выверенные движения рук. Зоя прекрасно знает своё дело. Зоя аккуратна.
   Зоя надёжна.
   - Не хочешь перебраться ко мне насовсем?
   После лёгкой задумчивости:
   - В этом есть смысл.
   Из под полупрозрачных тел подснежников стали поднимать тяжёлые головы - чувственные, огромные алые маки.
   Не вынес их сладкой тяжести, сжал узкие Зоины плечи покрепче:
   - И всё же... чёрт, знаешь, я никогда не думал, что можно вот так запросто... всё у меня в жизни не как у людей, - сквозь белое плечо - не усмехнёшься криво, только прямо, открыто, по-честному, - но тебе ведь не важно, что у меня там в жизни?
   - Не важно.
   С громким клацаньем захлопнула резервуар.
   Не удержался, протянул руку и - кончиками пальцев - дёрнул резиночку; волосы Зоины не рассыпались, не раскатились, но - медленно расползлись на стороны, будто с неохотцей. Вскинула тёмные глаза.
   Гельмут - пальцами взъерошил её, погладил аккуратно, а у самого - сквозь пальцы - маки растут-прорастают, вздрагивают.
   - Что ты делаешь?
   - А знаешь, тебе распущенные волосы куда больше идут. Почему ты их всегда убираешь?
   - Так удобнее.
   - Это, конечно, ясно, - смутился, - но ведь когда ты не работаешь - не обязательно "как удобнее", верно?
   Зоя на него посмотрела - будто впервые увидела; между плотно сжатыми телами их - как ветерок.
   - Почему?
   Гельмут тоже её не понял.
   - Ну как же? Ведь иногда делают что-то - просто так, для красоты... - как бы невзначай тряхнул золотистыми волосами. Зоя - не заметила.
   - Для красоты? О... а разве ты не знаешь, что я не мыслю в эстетической категории? Это, вроде, так называется.
   Только что - держал на горячих кончиках пальцев человека - живого, тёплого, с дыханием и волосами, и вот уже - кукла, стекляшка; отстранилась. Гельмут не понял.
   - То есть... это как?
   - Не понимаешь? А вот так. Я правда не могу понять, почему что-то считается красивым, а что-то - нет.
   - Красота субъективна, это ясно... я понимаю... но...
   Зоя - почти снисходительно:
   - Да нет же. Всё просто. Всё просто и одинаково. Я правда не понимаю, что такое "красиво" или "некрасиво", вот и всё. Не обижайся.
   - Но... как же так вышло? Я никогда не встречал...
   - А ты не знаешь? - чуть задумчиво, - не уверена, что имею право тебе говорить... спроси у своего отца.
   И из этого совершенно непосредственно обноненного слова - жаром - на лицо, на грудь, на руки - хлынуло; оттолкнулся, ринулся в сторону, пряча себя в себя поглубже. Хотелось закричать, спросить - а как же? А почему не...? А ты знаешь, знаешь?!
   Но - не закричал, не спросил; выдохнул и - спокойно:
   - Значит, увидимся вечером?
   - Увидимся, - улыбнулась Зоя.
  
   Да, эта недоработка - одна из - повергала её не то чтобы в недоумение или печаль... скорее - в сознание своего несовершенства, своего вечного "недо-".
   Чтобы человек жил с другими людьми, он должен быть социален. То есть - перенимать некий набор условностей, быть во многих категориях "как все" - иначе он будет неудобен другим, а главное - ему будет неудобно. Категории сии могут быть иррациональны, традиционны, неудобны с точки зрения здравого смысла... вот одна из них - эстетическая. Конечно, она как-то там складывалась - из биологических и исторических предпосылок, да, но при наивном восприятии - нередко нелогична. И вот её-то Зое и недодали.
   Как распущенные волосы могут быть красивей хвостика, если с ними неудобно? Потеребила прядки. Непонятно. Нелогично. Неверно.
   Ещё неудобнее - что за ними этот шлейф условностей тянется на три километра - в связи с чем угодно... вот, скажем, секс. Нормальная потребность взрослых и здоровых мужчины и женщины. Да, для этого удобно жить вместе. А вот - ходить, интересоваться состоянием друг друга, кидать какие-то непонятные взгляды... зачем?
   Никак не взять в толк.
   Так и выходит, что чем пытаться разобраться со всеми этими туманными нюансаим - проще уйти и не иметь общих дел.
   Посмотрела на своё отражение в блестящей поверхности бака, собрала рукой волосы, снова отпустила.
   Никакой, никакой разницы.
   Говорить по-человечьи - очень, очень просто; освоить не-говорильный язык тоже можно (улыбайся для ободрения или благодарности, отворачивайся, если тебе не нравится); при помощи слуха даже можно научиться ввёртывать интонации. Но - это всё подражание, повторение, копия. Как тогда, когда зазывала Матвея Аркадьевича; была - живой, почти настоящей, жонглировала словечками и ниточками интонаций растягивала фразы как надо.
   Но это - только подражание.
   Нет, не грустно, ибо - что такое грусть?
   Это просто очень усложняет простейшие вещи и дела.
   Надо попробовать сказать Гельмуту что-нибудь ободряющее.
   "Сказать"... та ещё бессмыслица. Согреть, покормить, потрогать - ещё хоть как-то понятно, но - говорить? Неужели они - все - не понимают, что "сказать" - можно абсолютно всё, что угодно, что это ничего не значит, это пусто? Так странно; напридумывали себе целые архипелаги условностей, которые не могут выразить. Слова - грубость, дешёвка...
   ...Постояла ещё чуть и пошла к лифту - ждали на нижних этажах.
   Но волосы так и оставила - распущенными.
  
   Вика Митю успела выловить сразу после собрания - он шёл с девочкой Адой, той самой, что была первым человеком, "последовавшим за белым кроликом" (и её до сих пор изумляло, как столь неавантюрный ребёнок мог это сделать... или тоже из жалости, как Матвей Аркадьевич?). При виде Вики Митя потупился и - ускорил шаг, но разве от неё укроешься?
   - Привет. Ну как оно тебе, у взрослых на собрании, м?
   - Я не понял, зачем мы-то там были нужны, - в сторону.
   - Ну! Тут много причин. Например - чтоб понять, что мы тоже - вовсе не обязательно правы и всего лишь - придумываем способы избежать... даже не зная точно - а нужно ли избегать?
   Митя старательно не смотрел на неё. Стеснялся того свидания. Ох, нарвётся же на откровенные вопросы при постороннем человеке...
   Ада, впрочем, стояла с таким видом, будто была поотдаль.
   - И зачем нам это понимать? Чтобы сомневаться в том, что мы должны будем делать?
   - Да вы и не должны будете... не поняли? Весь этот план с детьми оказался дорогим и провальным. Марта Олеговна, конечно, ещё поговорит с Хш-Шассии о психологии детей ки-ширцев, но, думаю, тут и так всё очевидно.
   Для Мити очевидно не было - и он поднял глаза.
   Опрометчиво, опрометчиво.
   Тут же - двумя водоворотами - закружить, завихрить его, нашептать ласковостей-нежностей, чтобы он - забыл всё, забыл всех и - шагнул навстречу. В его голове - стаей вспугнутых голубей - крутятся слова-мысли-чувства... взрослые так не умеют.
   Взрослые считают, что в состоянии перехитрить самих себя, и потому они - смешны. А дети - смелые, дети сильные - потому что видят себя и не боятся в самих себя смотреть.
   Впрочем, это лишь потому, что в них ещё недостаточно грязи.
   На ухо нашептала ему глазами: приходи ко мне снова вечером, поболтаем... Его забавно дразнить, забавней, чем того же Гельмута с его душевными терзаниями и стратегиями поведения.
   А ещё - он, кажется, первый, кто находит в себе силы отказаться.
   Редкость.
   Ада стояла как-бы-в-сторонке, смотрела в мокрй снег на земле; а ведь у неё внутри...
   Ого!
   Внутри - такое нежное, трепетное... взрослое! Куда взрослее, чем у всех этих умных-зрелых. Куда острее. Куда более настоящее.
   Глаза у Ады крапчато-туманные, будто - вспыхнул зрачок и взорвался сотнй веснушек. И внутри у неё тоже - солнцем сбрызнуто.
   Она - любит.
   Глубоко, нежно, тихо; так, как только можно любить - действительно не думая о себе, не цапая человека в собственность, а только - желая подарить ему чуть тепла, чуть нежности - не обязательно своей. Не выслеживая, не дознаваясь.
   Взрослые убивают в себе детей, убивают ценами, рецензиями, инсценировками, скачками на бирже и тонкими психологическими играми... вытаптывают вот эти хрустальные цветы: чашки со светом.
   С тёплыми чайным светом.
   - Так что же - мы теперь, выходит, и не нужны?
   Это Митя. Он, оказывается, ещё здесь.
   - Не знаю... сложный вопрос. Я просто хочу, чтобы ты понял: взрослые - не истина, взрослые - не обязаны быть умны. Мы в восемнадцать не подписываем контракта, согласно которому обязуемся отныне делать всё верно.
   Мы - можем ошибаться.
   Мы, люди.
   - Значит, мы скоро уедем?
   У него в голосе - сжатое, стиснутое - волнение; такое, которого не слышно и не видно, но о котором знаешь - по тревожно вскинувшемуся уголку глаза, по выпавшей прядке волос.
   - Не думаю... вы-то двое - точно нет. Столько уже узнали, кто ж вас отпустит?
   - Внимание! Внимание! - гаркнуло ближайшее дерево, - Говорит Мария Александровна Войнич! Внимание! Только что по интернету сообщили, что обнаружена первая жертва гиммелей! Повторяю!
   - "По интернету", - фыркнул Митя.
   - Надо же, здесь и радио есть, - изумилась Вика, вскинула голову, - однако новости печальные.
   Говорить приходилось громко, ибо госпожа Войнич, дорвавшись-таки до публики, связок не щадила.
   - Это что же... они кого-то убили? - тихо спросила Ада.
   Как-то она эдак в паузу точно вписалась, что слова её были - точно звон.
   Убили.
   Убили?
   - Надо пойти узнать, - порешительнела Вика и, поборов стремление схватить Митю за руку аки дитя, зашагала к зданию института. Дети - за ней.
   Убили. Непостижимо.
  
   Смотрел и видел каждую ниточку, каждую чёрточку у Марты Олеговны на лице, в волосах, в напрягшейся оправе очков, видел, как боится пошевелиться, расплескать свой ужас.
   Фото было краденное из интернета, пиратское, гадкое, пикселястое; и - хотелось верить: обман, плохая съёмка, фотошоп... хотелось, чтобы не было ни дикой ухмылки этой, ни вылезших глаз...
   Чтобы было тело.
   Тело, а не -
   полужидкая слизь, стекающая на пол. Ни костей, ни внутренностей - ничего; прозрачная инфузория.
   У Марты Олеговны тихо шевелились губы, но - застыли-остекленели иглы морщинок.
   Даже Зоя, кажется, прониклась всеобщим ужасом.
   - Вот, значит, что должно было стать с вами... - неожиданно расслышал Матвей Аркадьевич; расслышал и удивился. Он думал, что Марта о своём, о научном ощерила морщинки, а она...
   По тишине что-то со звоном проскакало: это Гельмут уронил один из своих перстней, которые так любил стаскивать с пальцев и вертеть в руках.
   Перстень отлетел в сторону, звякнул о стену, описал широкую дугу и тюкнулся о ногу Матвея Аркадьевича.
   - С этого момента, - нетвёрдо сказал Гельмут, - кому бы то ни было официально запрещается оставаться в одиночестве.
   Его голос отлетел в сторону, звякнул о стену, описал широкую дугу и тюкнулся о слух Матвея Аркадьевича.
   Фортунатов не сострил по поводу туалета.
   - Наверное... имеет смысл как-то... документировать... разбиться на пары? - залепетала Мария Александровна. Милая, она даже смерть хотела разграфить.
   - Я думаю, оно произойдёт само, - тихо произнёс Георгий Карлович, - а ещё я думаю, что нужно ввести самое важное правило: никто и ни по каким причинам не имеет право выгнать пришедшего к нему человека. Даже если ему это не нравится. Даже если ему этот человек неприятен. Даже если у него приватная беседа. Всё это - осталось там, в безопасном людском мире... а теперь...- он выдохнул и просто закончил, - теперь мы все вместе.
   - Я, мне, - встрепенулась Марта Олеговна, - нужно связаться... позвонить...
   - Пойдёмте, - хладнокровно отклеился от стены господин куратор, - мне нужна та же информация, что и вам. Я буду вас сопровождать.
   Матвею Аркадьевичу совершенно неожиданно и несвойственно ёкнуло. Он почему-то был уверен, что - пойдёт с Мартой Олеговной.
   Что за чушь, право слово, с чего он...
   Дмитрий Анастасьевич и Марта Олеговна вышли, но прочие не спешили куда-то двигаться.
   - У нас с вами большая работа, между прочим, - неестественно высказался Фортунатов, - пойдёмте, Матвей Аркадьевич. И вы, Михаил Михайлович. Да и вы, Алексей Юрьевич, могли бы поприсутствовать при налаживании аппаратуры.
   Всё это было как в дурном кино с входами-выходами персонажей по очереди.
  
   А в другом конце комнаты Вика неожиданно для себя взяла Митю за руку.
  
   Гельмут должен был руководить, а у него перед глазами -
   - по пальцам -
   стекала прозрачная слизь.
   Как это, оказывается, страшно...
   Там, в далёком Китае, один человек перестал существовать, потому что к нему пришёл милый золотоволосый юноша.
   Вот интересно: китайцы же не бывают светловолосыми... каким он - там - был?
   Эти, монголоидные, наверняка считают светлое европейское - некрасивым...
   Впрочем, гиммель не может быть некрасив.
   - Гельмут Иванович, по какому поводу бездействуем? - гаркнул ему в ухо подполковник Марлин.
   - А что я...
   - Выдать указания персоналу, сформулировать публичное заявление, оповестить население планеты! Я смотрю, у вас сотрудники лучше вас разбираются, как и чего делать...
   - Ну и пусть, инициатива похвальна, - буркнул Гельмут. Впрочем, ему было уже лучше.
   Нормальная бытовая ругань имеет тенденцию выдёргивать из чего угодно.
  
   - Это просто непостижимо, я бы сказал, - декларировал Фортунатов, хлопая ладонями по столу. Он явно был в нерабочем настроении.
   Михайлов выразительно указал ему глазами на мрачную Хш-Шасси, сидевшую за всё тем же столом. Фортунатов проигнорировал.
   - Матвей Аркадьевич, ну как так? Как - они - могут такое сделать с человеком?
   - Признаюсь, это не совсем то, о чём я бы хотел сейчас говорить, - поморщился, не вылезая из-под резонатора, который они с милым лаборантом как раз подключали к компьютеру.
   - Чёрт бы вас, - искренне ругнулся Фортунатов и обернулся к сидящему тут же Эпштейну, - ну а вы-то? Вы что думаете об этом?
   - Вы правда хотите услышать?
   - Хочу-хочу. Потому что не хочу увидеть.
   - Ну, мне сложно судить... вот дозвонится Марта Олеговна до Пекина, наладим связь - и определим конкретно. А внешне... это было больше всего похоже на крайне ускоренное гниение.
   Матвей Аркадьевич демонстративно булькнул горлом.
   - Как будто организм отторгает свои собственные ткани, понимаете?
   Вот милейший же человек Георгий Карлович, но как пойдёт по своей теме говорить - три дня потом никто есть не будет...
   - Интересно, как это?
   - Да ничего особенного. Вся нервно-гуморальная система человека настроена на конкретное сочетание аминокислот в ДНК - и, соответственно, на конкретные белки в организме. Перепрограммируй её - и она начнёт ожидать других белков - а прежние, следовательно, отторгать. Впрочем, это лишь моё предположение... опять же, всё может быть куда проще! Если вспомнить молекулярно-информационную теорию академика Горельского - эти существа способны просто силой воли разрушить материальный объект. Знать бы как...
   - Ну хватит уже, - рыкнул Михайлов, - давайте работать!
   И Матвей Аркадьевич был ему как никогда благодарен.
   Работа, надо признать, спорилась. С появлением гениального в своей простоте резонатора, собранного за пару часов из буквально подножных материалов (поговаривали, что Лёша ездил за ними на самый нижний этаж и что-то откуда-то оторвал) и не менее гениального в своём уже абсолютном примитиве анализатора колебаний стало непривычно просто понимать интонации ки-ширцев (даже обидно как-то, Матвей Аркадьевич-то уже навострился их - сам, интуитивно)... вроде как эта штука даже сама умела моделировать колебания нужной частоты, хотя кто её знает, это со старым добрым Ки-Широм можно было бы поэкспериментировать, а вот с Хш-Шасси как-то почему-то не тянуло.
   Глаза у неё были злые, нехорошие.
  
   Примерно такие, как у Лёши Добро, валявшегося по своей привычке на койке.
   Вообще-то он как бы придумывал устройство для этой... благостной лоботомии, хе-хе. Мысленно примеряя его на Гельмута. У того уже и слюнка капала на дорогой шейный платок.
   Это было просто уму непостижимо. Безусому и снявшему очки Гельмуту все вежливо говорили, что ему идёт новый имидж. И всё. Всё! Никто не спрашивал, почему у него, рыжего, нет веснушек. Почему его (по идее, тоже рыжий, да?) отец поседел. Куда он пропадал на чёрт-разберёт-сколько лет. И вообще.
   И никто - ник-то! - не замечал истинно арийскую внешность самого Лёши.
   Нет, это действительно непостижимо.
   Он, кстати, был совершенно один. Вот бы уже заявился хоть кто из этих, как их изволил господин Горельский окрестить, гиммелей! Хоть нашлось бы, с кем поговорить.
   Гиммель не заявился, заявился без стука - угадайте кто! - Гельмут. Встал в прочувствованную позу, сложил руки на груди и выдал:
   - Я больше так не могу.
   Подмывал грубо рассмеяться или кинуть уже в него чем-нибудь. Лёша подавил это благородное желание и рывком сел; посмотрел в лицо Гельмуту и повторно подавил то же желание.
   - Да что ты говоришь? Накушался икорки, хлебушка захотелось?
   - Ну почему ты такой жестокий...
   - ...Давай-давай, обратись ко мне по имени!
   - ...Гельмут?
   Прозвучало - просто дикостью какой-то. Он-то думал, что обрадуется - как только - а тут... нелепица сущая, право же. И вроде как вовсе не нужно это признание.
   - А что же, я не имею права быть жестоким? Я ж уголовник, асоциальный элемент...
   - Прекрати.
   - ...и мамочке-то я не нужен, и папочке-то я не нужен...
   - Прекрати!
   Лёша (Лёша? Вот прицепилось имя-то!) остро осознал, что сейчас либо глупейшим образом разревётся, либо придушит Гельмута (Гельмута?! Какого дьявола?). Второе вроде как предпочтительней.
   - А знаешь что?
   - Что?
   Вскинул голову, наивный. Неужто всерьёз рассчитывает на... да на хоть какое-то человеческое отношение?
   Ну уж фигушки, никоим местом не заслужил.
   - Не прошествовал бы ты на хер? Мне твоё благородство - ни вот на столько не сдалось, я уже сказал. И, кажется, довольно ясно.
   - Тебе, может, и не сдалось, а вот я так больше жить не могу.
   - Ну так сдохни, сделай милость.
   У Гельмута на лице проступила мудрая усталость.
   Нет, всё же Лёша сегодня не сможет подавить своих желаний!
   - Я вот не пойму, сколько тебе лет? Перестань вести себя как мальчишка.
   - Извини, папочка.
   - Так вот. Будь моя воля - я бы завтра же пошёл, собрал всех в большой-большой комнате и покаялся. Но, сам понимаешь, мне нужно твоё и Ивана Ивановича разрешение...
   - Ага, - сощурился, - то есть если я тебе сейчас запрещу... запретю... короче, не позволю - ты ещё сильнее мучаться будешь?
   Наконец-то, выбил-таки из лица псевдо-Гельмута хоть одну настоящую эмоцию: страх.
   Лёша с некоторым недоумением осознал, что ему доставляет удовольствие причинять боль стоящему перед ним человеку. В принципе, это было не просто оправдано - это было закономерно: кого из них двоих вышвырнули за шкирку, как щенка, когда он стал неудобен? А кто его заменил для комильфо? То-то же.
   Но всё же - такая пустая кровожадность...
   - Да, буду. И, нет, никому не скажу. Решать тебе.
   Псевдо-голос совершенно реально дрожал.
   - Вообще-то я хочу тебя убить. Но если можно сперва помучить...
   И тут Гельмут разрыдался. Если прежде он был отвратителен, то теперь стал просто тошнотворен. Ах, бедняжка, тонкая и ранимая душа...
   Звездануть бы ему по тонкому и ранимому носу, честное слово. Авось лазерно выведенные веснушки проступят.
   - А ну прекрати размазывать сопли, - отрезал Лёша и, подумав, прибавил, - придурок...
   Гельмут послушно поднял глаза. На девушек это, наверное, действовало ошеломляюще - эдакий весь медовенький...
   За тридцатник, кстати, уже мужику-то.
   - Лично мне на все твои душевные терзания - сам понимаешь - с прибором. С другой стороны, я искренне надеюсь, что публичное признание покроет тебя несмываемым позором на всю жизнь. Так что - валяй, рассказывай. Только по-честному, без приукрас. - На лице Гельмута начало проступать вот то самое отвратительно-медовое. - И прекрати уже корчить всепонимающую рожу! Ты - мне - противен. Мне тебя ничуть не жаль, потому что ты - скотина, воспользовавшаяся положением и невменяемостью моего отца.
   - Тогда он был ещё вполне вменяем, - в сторону сказал Гельмут.
   - Ах ну извини, мне из-за решётки было плохо видно...
   - Я себя не оправдываю.
   - Спасибочки и на том, милый мой!
   Кажется, он снова собрался расплакаться.
   - Всё, катись уже отсюда. Не хочу я тебя больше видеть. Желательно - вообще никогда.
   Гельмут пару секунда будто напряжённо ждал чего-то, потом - взмахнул полой плаща и -
   вышел.
  
   Ботинком по хрусталю, вот оно как. Наверное, и обладателю ботинка больно от осколков, да только - разве легче с того?
   Всё, всё - правда, всё так и есть: грязно и просто, и вот - он плачет как девчонка, как в детстве, как всегда; зачем? Почему?
   Как ему теперь себя называть?
   И некому -
   некому, некому!!! -
   рассказать...
   Никому не нужен. Не нужен - даже себе. Пуст и холост, как гильза, отскочившая на асфальт.
   Им даже не выстрелили.
   Навстречу попался кто-то из детей - в ужасе отшатнулся, побежал; закрывал руками лицо, думал: а может - с крыши - вниз?
   С двухэтажного здания, ха-ха.
   Да и нельзя, нужно уж до конца. Сбежать любой дурак умеет... нет; надо - завтра - всем, всем в глаза - рассказать, кто он, какой он... чтобы все - каждый! - могли его ненавидеть, могли его растоплать, могли...
   Всё же не выдержал, привалился к чему-то, сполз вниз.
   Ну же, гиммели, миленькие, давайте...
   Никто, никто, никто -
   никто не пришёл к нему.
  
   В комнате - была Зоя; кажется, даже не узнал, свалился и долго захлёбывался - уже не слезами, собой, упивался своим страданием; как осознал это - схлопнулся.
   Зоя тихо смотрела на него.
   Распустила волосы, милая...
   - Почему ты плачешь?
   Удивился. Не думал, что ей интересно... не думал, что ей хоть что-то интересно.
   Что хоть кому-то интересно.
   - Ты правда... хочешь знать?
   - Да. Тебе плохо.
   - Да. Мне плохо.
   - Почему?
   - Потому что я - плохой человек.
   - Почему?
   - Я не сын академика Горельского.
   - И поэтому ты - плохой человек?
   - Да.
   - Но я тоже не сын академика Горельского.
   - Но ты и не выдавала себя за него!
   Звучало так глупо, что - расхохотался, повалился спиной на кровать, увлекая Зою, прижал; оттолкнул, раскинул руки.
   - А зачем ты выдавал себя за него?
   - Видишь ли Зоя, его сын... Хе, я думал, что его сын - плохой человек, поэтому - я должен его заменить.
   - Я не понимаю.
   - Сейчас объясню, - подпёр голову рукой, и - сверху вниз - посыпал на Зою слова, - сын академика Горельского, Гельмут, очень не любил науку. Очень-очень. Не учился, а ленился, отказывался заниматься и водился с плохими мальчиками... бедный академик уж так с ним намучился! И эдак прилаживал, и сяк - ни в какую. А потом доигрался Гельмут с криминалом да и угодил в тюрьму. Хорошо так, по-настоящему. Академика и так-то не особо любили, сама знаешь, а тут ещё - сыночек-уголовник! Да его бы за такое отовсюду попёрли. Ну и... на детях гениев, понимаешь? Не был он, не был достоин своего отца! Только мучения приносил! А я... а я у академика лаборантом работал. И... это не я придумал, честное слово! Ты мне веришь? Он сам как-то раз подошёл и сказал... предложил... предложил выдать себя за его сына. Сейчас пропасть (ну кто заметит исчезновение какого-то там лаборанта), а через пару лет приехать - якобы с учёбы из Германии. Ха-ха. Понимаешь? А настоящий Гельмут всё ещё в тюрьме бы сидел... Ну, потом бы он, разумеется, вышел, ему бы вежливо вручили фальшивые документы... что, собственно, и сделали. У академика тогда ещё были связи. А я... я думал, что буду для него лучшим сыном. Я его действительно всегда уважал... я от семьи отказался! Родители-то ладно, а жена... жена ушла. Вот и всё. Меня - не стало. Вообще. - И он шёпотом добавил, - Я - никто...
   - Почему - никто? Ты - вот. Ты меня обнимаешь сейчас. Значит, ты - кто-то.
   - Кто? Вот, положим, я завтра всем всё расскажу и отдам паспорт Лёше... хе... Гельмуту. И - что? Куда я пойду? Что буду делать?
   - А зачем тебе идти в какое-то другое место и делать какое-то другое дело?
   - Потому что эти - не мои...
   - Почему? Ведь - ты их делаешь.
   - Без правда на то.
   Зоя вздохнула.
   - Я действительно не понимаю, почему ты придаёшь такое значение имени или крови. Извини. Это как с волосами...
   Гельмут упал - кровать спружинила, подкинула его.
   - Я даже не знаю, как себя теперь называть...
   - Называй человеком.
   - Это глупо.
   Полежал ещё секунду, посмотрел на белые волосы.
   - Знаешь что, Зоя? Я тебя люблю.
   Молчала, потом:
   - Я тебя тоже.
   И пока звучало это "ты" - "Гельмут" был не нужен.
  

Глава 12. О роли второстепенных персонажей.

  
   С утра: тонкие белые лучи света на тонких белых волосах. Эти проклятые гиммели обесцветили солнце, всё - стало лабораторным, холодным, противным.
   Тихо сел, потёр лицо. Атласная пижама приятно холодила тело.
   Не нагревалась.
   Её - нужно снять, снять навсегда. Снять, скомкать и - отдать другому...
   А Зою?
   Зою тоже нужно?
   Как всё нелепо складывается; не бывает так у людей, не бывает, чтобы - просто вот прийти, раздеться, лечь вместе... нет! За этим что-то прячется, это - должны отобрать, украсть, стащить вместе с пижамой...
   - Как я могу - дальше? - прошептал, роняя самого себя - обратно, вниз, - Я ведь не могу дальше...
   - Почему?
   Не спит, не спит - Зоя. У неё глаза злые, красные, масляные, нечеловечьи. Страшно смотреть на неё, пусто...
   - Всё это на меня давит... дикость какая-то. Вот скажи: зачем ты ко мне пришла?
   - Я тебя люблю.
   - Неправда, не верю, - сжал пальцы, на них - тяжёлые перстни; тоже - надо отдать, - если так, то - почему внезапно? Почему никогда раньше мне этого не показывала?
   Полусекундное замешательство:
   - Наверное, не любила.
   - "Наверное"?
   - Я не помню. И, знаешь, я хочу тебе сказать...
   Изумился: в первый раз она - сама - заговорила.
   Думала о нём ночью?
   - ...я не могу понять, почему для тебя так важно, что ты не родня Ивану Ивановичу. Люди ведь - создания, которые фактически живут, питаются - условностями. Их связи определяются не биологией, а вот этими самыми условностями...
   Странно было слышать эти сферически простые мысли от... от неё.
   - Я знаю. Я всё это знаю...
   - Тогда почему... ты так печален?
   - Я чувствую вину.
   - Но это он должен её чувствовать. Это он разочаровал отца...
   - Да нет... ты неправа. Никакой сын не обязан оправдывать ожидания своего биологического родителя. Он же не просил себя рожать...
   - Но тогда он рвёт эти самые условные связи с ним, не так ли?
   Да.
   - То есть - фактически - перестаёт быть его сыном?
   Милая, милая Зоя... так хотелось подхватить её, закружить, заворошиться вместе в простыни и просто - быть друг с другом, быть - друг другом!
   - Это чёртова софистика потрясающе убедительно звучит, - ответил Гельмут.
   И улыбнулся.
  
   Вику несколько даже удивляло; конечно, через выпуклость смеха; конечно, искажённо, конечно, с оговорками, но - кажется, ей правда хотелось побыть с Митей. Впрочем, проверить она не могла, ибо носилась по инстанциям (то бишь между Гельмутом, Лёшей Добро и господином куратором), пытаясь выяснить, что ж таки делать с детьми.
   С самого утра по всем телерадиоканалам гоняли велеречивую и слишком сильно накрашенную Юлию Матвеевну, которая неуместно эротичным голосом объясняла, что можно сейчас делать. Вернее, чего нельзя. Выходило у неё как-то уж совсем бесстыже пропагандистски.
   А Вику в итоге все усылали в Марте Олеговне за результатами опроса Хш-Шасси относительно психологии ки-ширских детей, а какие там результаты опроса, если с оной ещё почти говорить не умели. Хш-Шасси, конечно, не Мартой Олеговной.
   Получалось, что вся эта затея с детьми вроде как подзависла. От идеи с клиниками и наркотиками все дружно и негласно отказались, для ещё-не-изобретённых электродевайсов они были и вовсе не нужны...
   Кроме того, в здании НИИ теперь постоянно клубился какой-то плохо поддающийся анализу и классификации народ. Коридоры всё ещё были забиты гастарбайтерами с вёдрами вонючей краски; между гастарбайтерами - нерушимыми столпами высились суровые мужчины при оружии; какие-то тётушки, внуки, сваты, браты и прочие родственники и знакомые кроликов постоянно сновали с этажа на этаж и друг друга о чём-то жизненно важном спрашивали. В общем, полная сумятица, не замутнённая смыслом и толком.
   Надо признать, что всех, кто пытался работать, это раздражало.
   Впрочем, бурлила не только жизнь - бурлили эмоции; Вика - знала, чувствовала: все медленно и уверенно доходили до ручки. Если забыть о том, что она рысцой бежала распечатывать метеосводку, полуприкрыть глаза и представить институт - ворохом цветных бумажек, выходило смешно, странно: рвания-метания душ, и - золотистая пыльца гиммелей, порхающая между ними.
   Так - правильно. Если человек терзает, мучает, царапает себя, срывает ногти и разбивает руки в кровь о собственные страхи и беды - разве не должен он... разве не должно его - освободить?
   А люди - все, все - так или иначе чувствуют боль. В этом - их отличие от...
   - Виктория Андреевна, можно задать вам несколько вопросов? - продрал металлически мысли Дмитрий Анастасьевич, куратор.
   Недоуменно сфокусировала взгляд, похлопала ресницами.
   - Да, разумеется.
   - Давайте отойдём в сторонку, - аккуратно ухватил под локоток: пальцы - тонкие, металлические, холодные.
   - Так вот, я составлял досье на всех работников ЗОБИВ'а... и обнаружил довольно странные записи о вашей биографии. Признаюсь, я их не совсем понял и решил уточнить.
   Он в-глаза-и-мимо-глаз - сразу, одновременно; и - Вика видела, видела, как синие струи взглядов её брызжут ему по лицу, рукам, телу, скатываются в низ и сквозь пол сочатся прочь, не оставляя на кураторском пиджаке ни мокрого пятнышка.
   Страшновато.
   - Я готова ответить на любые конкретные вопросы.
   - Отлично, - он формалистски вытащил из портфеля папочку, хотя - ясно: все нужные пункты - помнил наизусть, - я так понял, ваше детство прошло в детском доме, куда вы попали в семь лет?
   - Да, это так.
   Загонять, загонять себя в квадратные его чёрно-белые рамки - нарочито, с иронией вежливо отвечать.
   - Семь лет - довольно осознанный возраст.
   - У меня была амнезия, в личном деле это указано...
   Ни одна мышца на лице господина куратора не дрогнула, ни одна струнка интонации не подвинулась - и всё же он нехорошо, пронзительно прищурился; это - чуялось. Наверное, она слишком быстро ответила, он ведь ещё и спросить ничего не успел.
   - И вы не пытались искать своих родителей?
   - Нет.
   - Почему?
   Пожала плечами.
   - Просто не было желания. И, знаете, я думаю, что это невежливо. Они не захотели быть со мной - зачем же насильственно лишать их такого выбора?
   Несуществующий прищур усилился.
   - Что ж. А фамилия и отчество у вас откуда?
   Заученно поведала:
   - Знаете, мне страшно повезло с детским домом, воспитатели там были не то чтобы умные, но заботливые. Я лично этого не помню, но мне рассказывали, что на долгие расспросы о том, кто мой отец, я в итоге ответила "человек". Ну вот - кто-то из воспитателей слазил в Успенского и выяснил, что имя "Андрей" как раз "человек" и значит. Так и назвали. Ну и фамилию там же дали. Конец лета был, шишечки на ольхе.
   - Занимательная история. А вот ещё вопрос: судя по свидетельствам ваших воспитателей, вы были очень умненьким и милым ребёнком, и вас регулярно пытались удочерить. Однако вы оставались в детдоме. Почему?
   - Мне не хотелось жить в семье.
   - Почему?
   - А зачем? Я не голодала, меня все любили, дарили игрушки... а что такое семья - я в упор не знала, да и не хотела особо знать. Любовь? Да, меня убеждали, что новые родители будут любить. Но там и не объяснили, что это и зачем. А что до денег... я - сама - поступила в Академическую гимназию, отучилась там на золотую медаль, в последние годы учёбы выиграла несколько международных олимпиад и грантов. Этого хватило на жизнь, пока я училась в университете. Потом попала сюда. А тут - жильё предоставляют, деньги платят...
   - И никогда не хотелось большего?
   - Я не фанатка материальных ценностей, - полуулыбка.
   - А если нематериальных? Я заметил, - незримые его глаза стали щёлочками, - что вы оказываете на людей странное влияние.
   Мгновение, секунда, четверть секунды - принять решение: что ответить? Этого ведь не закружишь, не заморочить, у него всё нутро чёрно-белое прикрыто металлическими пластинами; тут - надо аккуратно...
   - Да, это так. Думаю, это одна из причин моего жизненного успеха.
   - И каков механизм?
   - Не знаю, - вскинуть глаза, синим-синим - окатить его с ног до головы: неужто всё - мимо? - и не знаю даже, где узнать... какие бы анализы я ни делала, у меня всё нормально. Иногда, - подбавила доверительности, - я убеждаю себя, что это просто обаяние... не всегда - убеждаюсь. Мне кажется... кажется... я учёный, я не мистик! Но если учесть, что мы тут вот - столкнулись с инопланетянами даже... кто знает, кто мои родители и что произошло со мной в раннем детстве? Я - не знаю...
   - Действительно, - медленно ответил Дмитрий Анастасьевич, - довольно странно для маленькой девочки отвечать на вопрос про отца - "человек"... ведь для детей человечность всех - очевидна, - уставился сам в себя, мысли - ровными строками - по глазам, - А вы не пробовали как-нибудь стимулировать мозг, чтобы вспомнить?
   - Я думала об этом, даже советовалась с Иваном Ивановичем... так мы ничего и не надумали.
   - А извлекать некую выгоду из своих... способностей вы не пробовали?
   - Я из никого, из брошенного ребёнка - стала отличным учёным. Какую ещё выгоду я могу извлечь?
   - И правда, - спокойно сказал господин куратор; кажется, это был сарказм. - А как насчёт личной жизни?
   - Не уверена, что это вполне корректный вопрос. А что насчёт личной жизни?
   - У вас её нет. Почему?
   Обидеться или ответить?
   - Мне просто не хочется, - ответила.
   - Я не биолог, но, по-моему, это не вполне нормально для здоровой молодой женщины. Может, вам стоит пройти обследование?
   Конечно же, ему хочется своими глазами изучить её энцефалограмму. А лучше - пощупать мозг пальчиками.
   - Не думаю, что это так критично.
   - Верно, я что-то увлёкся, - покладисто отступил Дмитрий Анастасьевич, - не буду больше задерживать. Всего хорошего.
   - Обращайтесь, - тряхнула чёлкой и побежала за своей метеосводкой, нервно поводя лопатками, в которые тыкался холодный кураторский взгляд.
   - А вы не думаете, что гиммели могли прилететь на Землю за вами? - спросил он её спину.
   Слишком быстро спросил. Слишком прямо. Руки сами собой дёрнулись в кулаки, не успела замереть, удержаться, вытерпеть. Лбом - о бесцветную стену слов его металлических:
   - Я не... не думала о таком до сих пор, - медленно, не оборачиваясь.
   А рядом ходили люди. Слышали всю эту беседу. Впрочем, всё равно ж не слышали - ну кто умеет слышать на бегу! - но Вика - ощущала, как - они замедляются, перестают существовать. Перестают значить. И только и есть, что - холодный кураторский взгляд в плечи.
   - А вы подумайте. Мне кажется, вам следует плотнее заняться изучением своего прошлого. В ближайшее время.
   И (слышала) - развернулся, ушёл.
   Где-то влажным незимним ветром ударило в дверь.
  
   На Матвея Аркадьевича косились как на больного, это угнетало. Вместо Зои теперь сидела жена Фортунатова, с которой он мило хихикал; злой Добро вообще куда-то запропастился (а без него, кстати, ничего не работало!); Михаил Михайлович солидной тучей висел в углу и сурово хмурился на юных программистов, фиксировавших разную интересную информацию.
   С Хш-Шасси дела обстояли куда хуже, чем с Ки-Широм. Она то и дело выпускала свои мерцающие хлысты, шипела, дёргалась и вообще вела себя неприятно (Эпштейн меланхолично объяснял это её асоциальностью и "отторжением идеалов брата, который был членом общества, отвергшего её"). Дело как-то не шло и вообще - думалось - а вот к чему оно всё?
   Матвея Аркадьевича раздражала банальность ситуации. Инопланетяне, прилетающие во имя бесплатных сеансов психоанализа - это глупо и из разряда космоопер. Попадание в одну из таких было нелепо, бессмысленно и вызывало серьёзные опасения в постмодерничности всего сущего.
   У этого должно быть нормальное логичное объяснение. Внятное, а не мелкими буковками в последней главе.
   Снедаемый жгучей тоской, Матвей Аркадьевич взглядом поискал поддержки у Эпштейна, однако тот смотрел куда-то в пустоту, улыбаясь.
  
   - Так вы, получается, что же... ко мне прилетели?
   - Ну, в каком-то смысле, пожалуй, - юноша улыбнулся, - как и ко всем.
   Он был невыносимо, болезненно, сияюще золотой - такой, что захватывало дух, давило в горле, никак было не поднять глаз - слишком, слишком прекрасный, слишком...
   - Простите, а вам обязательно... нужно вызывать у меня такие эмоции?
   Схлынуло - враз, всё.
   На столе сидел золотоволосый мальчик - красивый, как ангел... но не как бог.
   - Признаюсь, я не ожидал... хм... - Георгий Карлович даже смутился своих слов.
   - Чего? - вскинул брови гиммель.
   - Ну вот что достаточно - просто попросить... даже как-то не верится.
   - А никто не пробует - просто просить. Боятся. Ну а кто виноват?
   - И правда. Так, значит, вы ко мне прилетели?
   - Ну да, - гиммель умудрялся говорить, не переставая мягко, матово улыбаться.
   - А можно перед тем как вы... ну, станете делать... зачем прилетели... я задам вам несколько вопросов?
   - Нет, - мягко ответил гиммель.
   - Но ведь вы...
   - А почём вам знать, зачем я прилетел? - перебил, - Я, может, только затем и прилетел, чтобы с вами поговорить. И ответить на вопросы.
   - Правда?
   Такая наивность скользнула...
   - Ну да.
   - Как-то, знаете, и не верится. Я так привык считать себя второстепенным персонажем в этом... ну, понимаете, да?
   - Но - зачем так? Это удобнее?
   Георгий Карлович пару секунд смотрел на свои побелевшие пальцы, а потом - решительно:
   - Давайте отложим это на... на чуть попозже, хорошо? Я всё же хочу задать... несколько вопросов. А психоанализ или что там ещё...
   Гиммель мелодично рассмеялся, вскидывая руки:
   - Как вам будет угодно. Я здесь для вас, а не наоборот.
   - Ладно... только не обижайтесь, мои вопросы будут скорее научными, чем личными, - Георгий Карлович неловко улыбнулся, - и первый... даже не знаю... вы материальны?
   - Я субъективно идеален, - пожал плечами гиммель.
   - Бросьте, не нужно этого, я тоже изучал философию в университете.
   Гиммель снова рассмеялся.
   - "Тоже"? Ха... ну, если отвечать более развёрнуто... вы же понимаете, что "объективную реальность" люди придумали только для удобства, что она - инструмент.
   - А она существует? - вырвалось - само собой, невольно. Гиммель золотисто прищурился:
   - А что вам даст мой ответ? Его всегда можно будет списать на галлюцинацию.
   - Но всё же?
   - Вы хотите серьёзного обстоятельного ответа? Что ж. На самом деле, этот вопрос несколько серьёзней, чем вы думаете. И мой ответ затронет и ещё один ваш вопрос - уж извините, я немного читаю мысли - "зачем мы сюда прилетели". Ведь это вас волнует?
   - Конечно.
   - Тогда попробую объяснить. Как вы думаете, почему для людей объективная реальность - лишь некое допущение?
   - Хм... потому что восприятие - субъективно?
   - Именно. Потому что вы видите мир с фиксированной точки под названием "я". Более того, вы противопоставляете "я" - всему миру, вы делите вселенную на "я" и "не я"... таким образом - вы в состоянии постоянной войны с миром, преодоления его. Для меня же такой проблемы не стоит. Я и есть весь мир, если хотите. Я существую вне "я", я не противопоставлен вселенной. На всякий случай замечу, что употребление местоимений в моей речи - лишь условность вашего языка, не более.
   - Полагаю, что понимаю... хотя вряд ли могу прочувствовать, - медленно ответил Георгий Карлович.
   - Само собой. Так вот... любое противостояние по своей природе - как вы понимаете - деструктивно, оно стремится к преобразованию. А это - слишком нерациональный способ бытия.
   - По-вашему получается, что материальный мир существует.
   - Да, он существует.
   - И вы существуете.
   - Вместе с материальным миром, - гиммель подпёр щёку рукой и великосветски улыбнулся.
   - И истина существует?!
   - Вполне. Вне сознания, мыслящего категорией "я", конечно.
   - Тогда скажите, а теория академика Горельского верна? Про... информационное надпространство?
   - Да.
   - Но тогда мне непонятно... почему - сперва ки-ширцы, а только потом земляне? Если вы не ограничены пространством - вы можете перемещаться с любой скоростью, в любую точку...
   - Это не совсем верно, - гиммель тряхнул золотыми волосами, - вы, люди, вероятно, представляете нас как некую цивилизацию, да? Это неверно. Я, по сути, один, хотя нас и бесконечно много. Мы в принципе существуем - вне категории числа, потому что не делимся на отдельные "я". Понимаете?
   - Нет, - замотал головой, - нет! Вы сейчас говорите со мной. Это - некий разум, верно?
   - Если только не активация какой-нибудь скрытой зоны вашего собственного разума, - подмигнул гиммель и тут же беззащитно поднял ладони, - шучу-шучу.
   - Но разум может быть один... или несколько. Разум - не вне категории числа!
   - Вы трезво мыслите. Чересчур трезво для данной ситуации, - гиммель тонко улыбнулся, - но забываете про шизофреников. А у них сколько разумов?
   - Тот факт, что я не могу назвать конкретного числа, не значит, что личности шизофреника не поддаются подсчёту. Они в любом случае исчисляемы, понимаете?
   - Ладно-ладно, не в этом суть. А вот знаете ли вы, что такое электронная орбиталь атома? Ну, школьное определение?
   - Вероятность нахождения электрона в данной точке пространства в данный момент времени, - отчеканил Георгий Карлович.
   - Вот-вот. Вероятность. Так и я - по сути, я - вероятность нахождения некоего разума в некотором, хм, кластере информационного пространства. Сейчас я равен единице здесь, в вашем сознании. Но это не значит, что вероятность меня в других местах равна нулю. Понимаете?
   - Смутно.
   - Если вам нужна более простая аналогия... ну, к примеру, сейчас в этой комнате - кроме нас - ещё несколько человек, а видите вы только меня. Почему?
   - Ну, я вижу и их...
   - После этих моих слов, да. Я переключил ваше внимание на них, не так ли? Так же - и в случае со мной... я - внимание вселенной, так сказать. И я могу быть полностью сосредоточен только в одной точке информационного пространства в один момент времени.
   - У вас получается, что информационное пространство полностью завязано на материальном.
   - Для существ, неспособных воспринимать информацию без носителя, это так и есть. Вы - такое существо. Поясню... ваш разум - информация, он нематериален, но он существует только на носителе - то есть в мозгу. При уничтожении носителя исчезнет и информация. Разумеется, в моём - как вы выразились - надпространстсве - это не так.
   - То есть информация таки способна существовать без носителя.
   - Конечно. Да вы это и сами знаете. Академик Горельский ведь вам объяснил. Готическим шрифтом или ариалом, полужирным или курсивом - слово "мячик" всегда остаётся собой. Носители разные, смысл один... а ведь я могу написать "the ball" или двоичным кодом... а раз информация сохраняется вне носителя, значит она - существует вне его! Всё ведь просто.
   - Выходит, и мой разум существует... вне меня?
   Гиммель аж полыхнул - радостным, золотым.
   - Ну разумеется! И тут мы возвращаемся к тому, зачем мы прилетели на Землю.
   - Чтобы освободить... разум... разумы - от материальных оболочек?
   - Это во-первых. Но главное - чтобы освободить их от оболочек эго. Чтобы убрать вашу противопоставленность миру.
   - Но разве мой разум не есть моё эго?
   - Нет, - просто ответил гиммель, - не бойесь, вы поймёте. Ощутите.
   - Разве ощущает - не моё эго?
   - Нет.
   Георгий Карлович поднял глаза. Матвей Аркадьевич смотрел на него. Видел ли гиммеля? Скорее всего, нет.
   - Положим, это так. Но - зачем всё это - вам?
   - А зачем дерево сгибается от ветра? Это закон бытия, физический закон: всё в мире должно переходить от низшей формы к высшей.
   - Но почему именно ваша форма - высшая?
   - Потому что она не-деструктивна. Потому что она не причиняет вреда миру.
   - Что такое "вред миру"? Разве если вы сейчас растворите моё тело - вы не причините вред миру? - сами собой сжались пальцы, до болезненного... все эти отвлечённо-демагогические беседы - вдруг - стали важными, стали единственно важными в мире! Надо было - жизненно надо было! - понять, разобраться... надо...
   - Для меня это - одноразовый инструмент, для вас же - принцип бытия. Представьте себе, что ваш разум - воздушный шарик. Зазорно ли сломать кровлю, которая не даёт улететь ему в небо?
   Георгий Карлович до боли закрыл глаза и нервно сглотнул.
   Так странно... ведь подобные дискуссии видет всю жизнь - на парах философии, на кухне за бутылкой, ночами с женой... его пугает, что на них способен внеземной разум? Но почему бы, собственно, и нет?
   - Посмотрите, ведь вы же в клетке, в клетке своих же гормонов. Вы уже не можете связно думать, вам мешают эмоции... мешает собственное тело. Разве так - стоит быть?
   - А что если людям... нравится так быть? На низшей ступени развития?
   - А что если камню нравится быть камнем? Должно ли это остановить скульптора?
   Георгий Карлович в отчаянии вскинул глаза на гиммеля, и тот - золотой бархатной тряпочкой - стёр его смятение и страх. Снова стало кристалльно, морозно, чисто - понятно.
   - Спасибо, - искренне ответил он, - так мне лучше.
   - Не за что. Поймите только: я не хочу вас мучить, причинять боль... никому из людей. Но я не хочу и чтобы вы - причиняли боль друг другу и прочему миру - своей обособленностью. Подумайте. Подумайте хорошенько: что хорошего даёт вам ваше существование в виде кучки "я"? Подумайте... и когда решите - знайте: я буду рядом.
  

Глава 13. Ещё больше контактов.

  
   Матвей Аркадьевич не понимал, как это так случилось: только сейчас они сидели все - и вот уже вскочили, кричат, зовут кого-то... он неловко повертел головой. Фортунатов кричал что-то и тряс Георгия Карловича за ворот. Михаил Михайлович грозовой тувей клубился в углу и что-то гудел. Юноши громко паниковали. Один лишь он - Матвей Аркадьевич - ничего не мог понять.
   - Да что ж ты... вы стоите, сукин вы кот? Позовите же... кого-нибудь!
   - К-кого?
   - Добро или эту свою, как её... ну что вы как маленький!
   - Фортунатов, не ругайтесь, - прогудел Михиал Михайлович и ткнул кривым ногтём в Хш-Шасси и её - только что выползшие голубоватые хлысты.
   - Это... оружие ведь, да? - побледнелым голосом спросил Фортунатов и - тут же, опомнившись, - Востоков, я вас убью и меня оправдают!
   - Это... Карл Георгиевич, да? Что с ним?
   - Видите ли, так исторически сложилось, что лучше всего на подобный вопрос мог бы ответить медик. Но, понимаете ли, единственный медик в этом помещении по несчастливой случайности зовётся Карлом Георгиевичем и, кажется, в данный момент активно общается с гиммелем. Так что не будете ли вы, уважаемый Матвей Аркадьевич, столь любезны...
   - Фортунатов, - прогудел Михаил Михайлович, указывая всё тем же толстым перстом в дверной проём, - Не суетитесь.
   Ну разумеется: кто-то из программистов - помоложе, поногастей - уже сбегал за Мартой Олеговной.
   Она - мудрая - поняла всё сразу, метнулась к Карлу Георгиевичу, но - поздно:
   он уже пришёл в себя.
  
   -...всё хорошо, честное слово!
   - Это вы так говорите, потому что своего лица не видели, - пробурчал Фортунатов, - а я - видел.
   Эпштейн беспомощно улыбнулся, и - улыбкой этой - Матвея Аркадьевича кольнуло: он уже видел такую - одним сероватым утром, когда в поту и слезах сидел у своей кровати.
   Мимика так заразительна!
   Удивительно, но за свою немалую жизнь Матвей Аркадьевич ни разу не задумывался, чем отличается молодой от старого. Не лицом, не морщинами, не глазами даже, а - внутренним каркасом, на который кожа натянута; не скелетом, нет, а - чем-то таким совсем уж невыразимым, угловатым, которое всегда чуть проглядывает. Некоторые так и умирают, не постарев, некоторые - стариками рождаются. А Эпштейн - сейчас - помолодел напрочь, словно кто сменил в нём нутро - вывернув, старое вытащил, а новое - просунул. Был Карл Георгиевич-старый, с вечной чуть усталой полуулыбкой, а стал - Карл Георгиевич-новый, с незримой золотинкой в движениях. И ведь ни морщин ни поубавилось, ни блеска в глазах особого не замелькало, а - поди ж ты...
   Матвей Аркадьевич ещё раз - и уже почти не украдкой - посмотрел на Марту Олеговну. Она только что перенесла сражение-не-на-жизнь-а-на-смерть с господином куратором - и почти даже победила, добившись того, чтобы Эпштейн хотя бы лёг в постель перед тем, как изложить детали своей увлекательной беседы.
   Забавно: даже почти кольнуло это юношеское обо-мне-она-так-не-заботилась.
   - Для начала, - своим квадратно-чёрнобелым, ни на миллиметр ни дрогнувшим голосом произнёс господин куратор, - выражаю вам официальную благодарность правительства за сбор ценной информации. Как представитель исполнительной власти Российской Федерации, я сообщу вам план дальнейших действий завтра, проконсультировавшись со старшими по званию. Прошу меня простить, - он развернулся к выходу и наткнулся своей сухой грудью на хмурую гельмутовскую руку.
   - Во-первых, решения тут принимаете не вы, а... гм... Исполнительный комитет ЗОБИВ'а во главе со мной. Но и чёрт бы с ним, если бы не "во-вторых": никто не имеет права ходить поодиночке. Даже вы. При всём уважении.
   Плутониев оценил ситуацию с точностью чертёжного пера. Не сказав ни слова, он ухватил Гельмута за рукав.
   - Вы тут главный? Значит, вы со мной и пойдёте.
   Прочие остались в растерянности - все, кроме Войнич, конечно.
   - Викуша, милая, а вы подумали о перерасселении работников нашего НИИ? Я тут, знаете, списочек составила... нам ведь, выходит, нельзя по одному, да?
   - Я верю в торжество самоорганизации, - ответила Вика спинке кровати.
   - Да? А где же тогда Алексей Юрьевич?
  
   А Алексей Юрьевич тем временем решил, что пора бы уже заняться работой и увлечённо чертил схемы прибора, который ласково окрестил эулаботоматором (надо признать, что от процесса окрещения он получил куда большее удовольствие, чем от процесса изобретения). Сходив в рабочий кабинет, он с удовлетворением обнаружил там трёх донельзя испуганных мальчиков-программистов (и никого больше!), небрежно передал им список деталей, необходимых для экспериментальной модели ЭЛТ, и, насвистывая, пошёл обратно, игнорируя робкие попытки мальчиков-программистов остановить его.
   - Алексей Юрьевич! - выпрыгнула на него из-за угла эта неприятная девица-пиарщица, как её там... в общем, Кто-то Матвеевна.
   - Вечер добрый, - сдержанно заметил он, попытавшись совершить маневр обхода и потерпев сокрушительное поражение.
   - Ну, какой же это вечер, - хихикнула она, - сейчас, конечно, на календаре-то зима, но на деле - во: пять вечера, а солнце!
   Ура.
   - Это просто фигура речи.
   - Да я ж шучу, шучу... - она громко прыснула, - а что это вы один ходите? Нельзя!
   - Работаю я.
   - Работать одному тоже нельзя! - она попыталась схватить его за руку, - Гиммели только того ведь и ждут...
   - Сомневаюсь, что они сильно ждут, пока я изобрету против них средство. Именно поэтому я предпочёл бы бегать или ходить.
   - Ни за что! - изобразив разрывание на груди тельняшки, вскинула раскрашенные губы Юлия (вспомнил!) Матвеевна. - Вы - слишком важный для нас человек, и мой гражданский долг - не позволять вам ходить одному!
   И ведь суд бы его оправдал, честное слово.
   Лёша Добро был злым, а не глупым, и знал, что иногда проще пойти по пути наименьшего сопротивления. Юлия же Матвеевна, не уловив работы его мысли, радостно ухватилась за предложенный локоток.
   - Ох, чуть не забыла, - сообразила она в конце коридора, - я шла позвать вас на собрание, которое уже... ну, в общем, сколько-то там идёт. Не сердитесь, Лёша, мы ещё не всё пропустили...
   Ах, уже Лёша. Как это мило.
   Он по возможности вежливо вырвал локоток и припустил трусцой. Не то, чтобы его сильно волновало собрание.
   Его сильно волновала гражданка Чистякова.
  
   Когда он вошёл в кабинет, то даже не слишком удивился, услышав ругань. Ругань была громкой и деструктивной, ибо в ней принимали участие Войнич (что обеспечивало громкость) и некий кубический мужчина в годах и лычках подполковника (что было явно чревато деструктивностью).
   - Солдаты обучены защищать и - если нужно - убивать! А значит, они - единственно возможная защита!
   - Почему вы не хотите спросить присутствующих?
   - Потому что этот вопрос - в моей компетенции!
   - Лично я не согласна терпеть рядом с собой постороннего мужика! Я женщина, у меня есть честь...
   Марлин поспешил проглотить переход на личность - и в образовавшийся пузырёк паузы сразу рванулся голос:
   - Тише, пожалуйста, тише... давайте вести цивилизованную дискуссию! Вот, смотрите, пришёл... - Гельмут споткнулся о чуть не вырвавшееся имя, - господин старший инженер. Спросим его!
   - О чём это вы меня спросите?
   - О вопросах безопасности, - напыщенный-то какой! - Как продвигается ваш, ммм... прибор?
   - Распрекрасно продвигается. Немного интернета, немного звонков, немного смекалки - и схема готова. Теперь скорость - вопрос исполнителей. - Он нехотя поднял глаза, но взгляд мячиком отскочил от лица собеседника - не хотел видеть. - Я им уже передал запрос на необходимые для протопипа детали.
   - По какой форме вы оформили запрос? - встряла Войнич.
   - По форме "неровно вырванный тетрадный листок N 2А", - буркнул Лёша, - какая разница? Здесь вроде бы люди с мозгами сидят... в большинстве своём, - и снова мячикам глаз Гельмута по лицу, наотмашь; потом же - смилостивившись, - да не беспокойтесь вы, там ничего особенно ценного не нужно. А технические подробности вас вряд ли интересуют.
   - И насколько ваше... изобретение может гарантировать безопасность? - воинственно вопросил Марлин.
   - Да понятия не имею. Пока это только проект.
   - Вот видите! - восторжествовал он, - Как показал печальный опыт - даже присутствие в комнате посторонних лиц не защищает от нападения. Разумеется, если эти лица - дилетанты. Поэтому я и настаиваю на том, чтобы приставить к каждому профессионального телохранителя!
   - А если нападут на этого самого телохранителя? - мечтательно пробормотал Фортунатов.
   - Двух! - не растерялся Марлин. - И ещё двух на смену. Каждый чтоб следил за объектом и за напарником. Военная часть под боком, солдат много...
   - Но они же нам посторонние люди! - возопила Войнич.
   - Боюсь, сейчас это не имеет значения, - голосом, исполненным мировой мудрости, вымолвил Гельмут. На его лице была идеальная смесь лёгкой печали, смущения и уверенности.
   Как будто за этой лощёной физиономией сидит с десяток монтёров, которые вовремя подключают новые мышцы, мысли, слова. Как будто - не человек, а компьютерная программа. Прямой, красивый.
   С лазерно выведенными веснушками.
   - Для экономии места целесообразно, тем не менее, съехаться хотя бы парами, чтобы телохранители охраняли не одного, а сразу двух, - забила гол престижа Войнич.
   - По четыре человека в комнате? Помилуйте, я в ней один не помещаюсь! - это, конечно, Фортунатов, кто ж ещё.
   - Технически это возможно, - отрезала Войнич.
   - Будем считать, что решили. На повестке дня ещё один интересный вопрос. Что с детьми?
   - Я не уверена, что могу поручиться за результаты бесед с Хш-Шасси, она не очень контактна, - тихо сказала Марта Олеговна, - но картина сложилась неутешительная. Суть проста - до полового созревания детёныши... дети ки-ширцев не имеют разума. Они очень восприимчивы, огромное количество информации записывается в их глубинную память - и впоследствии используется всю жизнь; они также имеют богатую систему рефлексов, как условных, так и безусловных, могут запоминать сложные схемы и реализовать их. Но - они не имеют самостоятельного мышления. Разума - а именно на него, по всей видимости, воздействуют гиммели. Увы... в данном случае именно "увы" - человеческие дети обретают разум одновременно со способностью запоминать, например, сложные последовательности действий. Пятилетки не сумеют выполнять такое количество необходимых нам операций; дети более старшего возраста столь же уязвимы для гиммелей, сколь я или Карл Георгиевич.
   - Короче говоря, - медленно вытолкнул слова Гельмут, - идея с клиниками... наркотиками и детьми - потерпела провал?
   - Да, - просто ответила Марта Олеговна.
   Тишина скакнула в кабинет - огромной кошкой с глухим мехом, задушила слова и даже - пение Герберта за окном.
   Глупый Герберт, ещё нет весны, это просто экологическая обманка.
   Нет и не будет.
   - И что с детьми?
   Странно: пока звучал коротким лезвием этот вопрос, Лёша абсолютно точно видел Викины глаза - а ведь она сидела к нему спиной. Холодные глаза цвета синего стаявшего снега.
   - Мне кажется наиболее целесообразным отослать их по домам с извинениями и публично объявить о том, что планы поменялись, - заметил Эпштейн.
   - Невозможно. Те двое... старосты, - господин куратор сделал вид, что вспоминает слово, хотя - ясно - они прыгали из него, как из печатной машинки, - были на собраниях. Опасно их отпускать.
   - Мне тоже так кажется... ну так пусть поживут здесь, в чём сложность? Живут же семьи работников. Казна не обеднеет, - Вика тепло ящерково улыбнулась, но - не господину куратору (бессмысленно), а - самому воздуху.
   - Вы знаток государственных дел, - кураторские чернила смёрзлись, - но подобное решение логично. Матвей Аркадьевич, Юлия Матвеевна, Филипп Фридрихович - к завтрашнему дню прошу предоставить ещё одно публичное обращение. Мы не должны замолкать ни на минуту, иначе - начнётся паника. Кроме того, прошу вас всех уяснить, - Дмитрий Анастасьевич коротко расчеркнул глазами присутствующих, - панику любого из вас я официально объявляю государственным преступлением. - Пауза. - Шутка. - Ещё пауза. - Тем не менее, нам - вам - паниковать нельзя никак. Мы - единственная сила, способная бороться.
   - Дмитрий Анастасьевич, а можно личный вопрос? - сторонкой спросила Вика, - Как же другие страны? Разве там не ведётся исследований?
   - Ведутся. Все легальные исследования скоординированы и отчёты о них поступают мне и Гельмуту Ивановичу каждый час. Тем не менее, доступ к ки-ширцам и непосредственные разработки есть только у нас.
   - Почему же? Мы небольшой институт, в конце концов, а есть мировой уровень...
   - Во-первых, вы и есть мировой уровень. Во-вторых, вы, Виктория Андреевна, просто плохо себе представляете мировую ситуацию.
   - Но в новостях...
   - ...цензура, - отрезал канцелярскими ножницами господин куратор, - ни к чему сеять лишнюю панику. И давайте закроем эту тему - нам ни к чему думать об этом. Что-нибудь ещё?
   - Анализ информации по убитым, например, - сказала Марта Олеговна, - В связи с тем, что Гельмут, м... не всегда успевает просматривать отчёты, - (тот трогательно покраснел. Ведь милашка же, а!), - он поручил это мне. Результаты и обнадёживают, и нет... смертей пока всего несколько десятков, они происходят медленно. Выглядят... вы сами видели: неприятно. Личности жертв установлены, но никакой закономерности нет... разве что... я отметила, что пока что... погибают те, чьё исчезновение привлечёт внимание. Ну, откровенно говоря, это не я отметила, а некий врач из Британии. Он провёл мини-расследование - при поддержке правительства, разумеется, - пояснила она, как бы невзначай дёрнув глазами в сторону куратора, - и выяснил, что - жертвами становятся либо общественные деятели, актёры, музыканты, либо - просто уважаемые семейные люди, на пропажу которых явно пожалуются, либо - дело происходит в людном месте. География атак хаотична. Кроме того, с меньшей интенсивностью, но всё ещё пропадают и видоизменяются географические объекты, здания, предметы. Есть подозрения в мутации животных, это пока не подтверждено. В общем... такое впечатление, что гиммели специально сеют хаос. - Она вдруг сообразила, что ей не хватает только трубки с лупой. - Простите, что я не совсем по теме, но... по-моему, это важно.
   Лёша с ехидцей глянул на господина куратора - что он на это ответит? - и обомлел:
   у господина куратора из-под форменной маски выступило человеческое лицо.
   впервые.
   Как тушь через листок дешёвой бумаги - пятнами, насквозь.
   - Плохо, - рванул он, - забудьте мои слова об обращении к людям, тут нужны куда более серьёзные меры. Утром - скажу. Мария Александровна, мне нужен вертолёт.
   - Так нету... все разлетелись!
   Он не спросил - куда. Просто коротко, с щелчком - откинул нерабочий вариант.
   - Тогда - телефон. Правительственную линию. На всю ночь. Объявляю заседание закрытым.
   Господин куратор ещё стоял на месте, но уже бежал, лихорадочно набирал номера, связывался с президентами, выдёргивал первых леди из тёплых постелей... даже непонятно, что же его так взбудоражило?
   Никто не понял, но все с бормотком принялись вставать.
   - Погодите, я... у меня... есть ещё одно небольшое заявление! - отчаянно вскрикнул Гельмут - словно его ударили куда.
   Лёша подёрнулся холодком. Он что...?
   - Какого плана?
   - Эээ... личного. Но это не займёт много времени, правда.
   Господин куратор сухо щёлкнул лицом, но не остановил.
   Неужели - скажет?
   Скажет правду?
   И что будет?
   Ему поверят?
   Его выгонят?
   ...Он даже не читает отчёты!
   - Господа, я... мне... сложно это говорить, но... обещал. - Стащил с пальца перстень, вертел, пальцы - длинные, белые - не выносили тяжести перстня, норовили уронить, прокатить по полу, - Я должен сделать признание. Я...
   ХЛОП!
   Створки дверей - со всех сил - по стенам. И зачем в кабинете какого-то там НИИ двустворчатые двери? Или это муравейчатые гастарбайтеры приделать успели?
   На пороге стояла жена Фортунатова.
   - Филя... Филя, прости... - по щекам мутно вытекали слова, комкались, завязывались узлами - и не разберёшь никак, что она там себе бормочет - вся в поту, взмокшая, с озверелыми, рвущимися с цепей глазами.
   Фортунатов даже не успел встать, не успел спросить, а жена его - повиснув на косяке дверном - тихо-тихо - вытолкнула:
   - Кажется, во мне... один из них.
   И только синеватые хлысты Хш-Шасси взметнулись ей в ответ.
   Безмолвно.
  

Часть 3. Лёша Добро.

Глава 14. Они все умерли.

  
   - Маша?
   Тишь, и - только - в горле у Маши - шевелится с урчанием незримо жадный гиммель, а в лице её...
   Мир.
   Иначе и не скажешь.
   Каждая звёздочка, каждый хвостатый протуберанец - тут, на лице, и ещё -
   страх.
   - Филя, я... мне...
   И - руку протянула.
   А рука её - вся мокрая, взопрелая, и любой дурак поймёт, что она тоже
   что её тоже
   они...
   - Не трогайте её, - внезапный камень в словах Карла Георгиевича, - контакт может быть опасен. Всё хорошо, - профессиональная ласка в голосе, но она ведь
   Маша ведь
   умрёт.
   Умрёт?!
   - Делайте же что-нибудь, что вы стоите! - разорвался Фортунатов криком, и крик выпрыгнул из его ослабшего тела и - сожрал кошку тишины; мир взорвался звуками.
   - Нужна защитная одежда. У вас есть защитная одежда?
   - И чашки Петри, принесите чашек Петри - собрать пробы!
   - Это всё должно быть, мы же в научном заведении...
   - Отставить панику!
   - Фортунатов, перестаньте дёргаться!
   - Сейчас мы поможем... всё будет хорошо...
   - Расскажите, что вы ощущаете?
   - Нашли время для вопросов!
   - Другого может не быть...
   - Фортунатов, успокойтесь!!
   - Не двигайтесь, вы можете быть опасны!
   - Скорее!
   - Чашки Петри, слышите? Чашки Петри!
   А посреди этого - её огромные глаза, в которых упала, перевернулась Вселенная, и - вывернулась, раскатилась чёрными дырами - и глаза принялись жадно всасывать мир, всех, всё - как будто через миг оно рухнет, упадёт, и не станет - ни мира, ни Маши, Машеньки...
   - Фортунатов!!
   Тут только - заметил, что нелепо бьётся в худых добровских руках и кричит - пустое, злое, бессвязное...
   - Я...
   - Всё будет хорошо. Здесь два врача экстра-класса, биолог с мировыми именем и ещё масса учёных. С вашей женой всё будет в порядке.
   - Это... - вяло выронил руки, заметил: на них - пот, почти как... почти как... нет, лучше не думать, - пустые и общие слова.
   - Несомненно. Зато вы умолкли.
   - Но они же спасут её, да? - вцепился в соломинковые Лёшины волосы: выплывет ли?
   - Откуда мне знать? В любом случае - чем меньше вы им будете мешать - тем больше у них шансов.
   Обернулся, и на него - зверьи, чумные - глаза.
   Две перевёрнутых вселенных.
   - Лёша... но они же её силком уводят! Но она же... она же - ко мне!
   - Они её спасают. Вот и всё.
   Вот
   и
   всё.
   В плечо мягко ткнулась Марта Олеговна - на бегу: мол, как только разберёмся - я с вами поговорю, я вам помогу...
   Хотел кричать: помогите ей, не мне!
   - Думаю, никто не осмелится вам запретить быть рядом с ней - всё время, - равнодушно отметил Лёша и вышел.
   И все вышли.
   И один Фортунатов - такой вдруг маленький - остался грудой пористого снега на стуле.
  
   - Пожалуйста, рассказывайте, что вы чувствуете... всё время.
   - Филя... я... мне страшно...
   - Я - Марта, врач. И я позову Филю, как только мы возьмём у вас пробы. Пожалуйста, успокойтесь...
   - Может, ей новокаина? У неё давление такое, что сейчас вены взорвутся...
   - Они сейчас сами по себе взорвутся. Слизь на поверхности тела - отторгаемые клетки...
   - Гной?
   - Нет, живые и здоровые! Просто они отпадают...
   - Ну да. Так же, как Эйфелева башня отпала от Парижа и приземлилась у нас... говорите, теория академика Горельского верна?
   - Информационной молекулярности? Гиммель подтвердил.
   - Значит, он её просто разрушает... физически... да?
   - Нет, непонятно. У прошлых жертв было не так! По свидетельствам...
   - Да и чёрт с ними, со свидетельствами! Может, гиммели тактику сменили... так что же, клетки просто отпадают?
   - Надо взять пробы всех тканей организма, не только слизи. Спинномозговой жидкости, крови, лимфы, мышечной ткани... она проходила мед. обследование?
   - Такое подробное - нет...
   - Надо срочно приказать... велеть... в общем, чтоб ВСЕ жители земли срочно прошли полное медицинское обследование. Бесплатно, конечно. А то так - довольно бессмысленно...
   - Энцефалограмма странная!
   - Да и кардиограф сейчас взлетит...
   - Да нет, гляньте же... интеллектуальная активность затухает, мозжечок близок к полной отключке, зато - активировались... дайте-ка... по-моему, эмоциональная сфера...
   - Чёрт, ну где же Добро? Сейчас бы опробовать его прибор...
   - Да не готов ещё!
   - И взгляните, взгляните - почти инвертированная работа мозга!
   - Чего?
   - Ну, обычно-то как? Контроль постоянных процессов тела - в фоновом режиме, а разумная деятельность - в главном... а тут - разумная деятельность, память - почти отключены, зато контроль над телом стал сознательным!
   - То есть - если она захочет, то сможет отключить своё сердце?
   - Полагаю, так...
   - Значит, она и клетки сбрасывает сама!
   - Маша! Вы меня слышите?...
   - Нет, Марта Олеговна, бесполезно. Она уже не понимает слов.
   - Бедный Фортунатов...
   - Я же говорил - надо было вопросы сразу задавать!
   - Да...
   - Но она ещё не труп! Пошлите за Добро, нужна стимуляция мозга...
   - Прибор пока не готов.
   - Чёрт побери! - сдёрнула маску Марта Олеговна, - И что же с ней теперь делать?
   - Изолировать, полагаю. Закрепить, поставить капельницу...
   - А может, инстинкты сохранились?
   - Возможно. Не здесь же проверять... позовите санитаров... или кого-нибудь.
   - Полный отчёт должен к утру лежать на моём столе, - заметил господин куратор, - А теперь - я спешу.
   Марта Олеговна мысленно закрыла лицо руками. Больно - всегда больно - когда не в силах помочь. Ещё больнее - бессмысленная смерть.
   Что же им нужно? Эволюция? Эволюция через... это?
   Но это - лишь смерть; смерть - и ничего больше.
   Во рту привязываемой к койке Маши песок звуков заносил последний камешек сознания.
   "Фи... ля..."
   Профессиональный психолог не может не знать, что сказать пережившему потерю.
   Но ни один человек не может подобного знать.
  
   Кажется, Вика ни разу в жизни не видела настоящего горя.
   И ведь насмотрелась на чужие слёзы - много, много раз, но всё равно - человечье горе - всегда далёкое, непонятное, страшное.
   Всегда.
   - Зачем вы её заживо хороните?
   - Что?...
   - Ваша жена - не мертва... почему вы плачете?
   Посмотри мне в глаза, ты увидишь там - не пустую чёрную вселенную, но - живое апрельское небо.
   Клянусь, скоро будет апрель.
   - Она ведь... уже никогда не станет... какой была?
   У Фортунатова в горле - жадный зверёк по имени "боль"; сидит и - ловит звуки, ест их, и наружу - выпадают только кости со страшными клочьями мяса.
   - А что если... так лучше?
   Он не поверил бы сейчас даже своим глазам - не поверит и словам. Пустые звуки... их так легко пропустить.
   - Почему - она?...
   - Ну не плачьте же, пожалуйста. Вы ведь меньше полугода назад подумывали её бросить и уйти вслед за...
   Посмотрел - зверино, рвано; обняла его - тихо-тихо, как мать; поцеловала горячо - как любовница; ветром в его лицо, и - всё это - только одними глазами.
   - Значит, я её недостаточно...
   Ошиблась словом.
   - Нет, что вы! Напротив - вы подарили ей весь мир, всю вселенную!
   Нерешительно:
   - Да, я видел... в её глазах...
   Вика - замерла на миг, а потом - вдруг - поцеловала его по-настоящему, губами.
   А он заплакал.
   - Так мало тепла - и такая большая отдача. Несправедливо, да?
   - Не-несправед... ливо...
   - Но это ничего. Холод - уходит... - отпрянула назад, обратно - в тело девочки Вики, и из этого тела ему, - я скажу вам, когда вы сможете её посетить. Хорошо? Только - при одном условии...
   Вскинул мокрое лицо.
   - Не плачьте больше.
  
   Лёша тихо отковыривал краску со стены - у изголовья кровати в неё залез громадный пузырь и притаился - словно его никто не видит, ха-ха.
   Феноменально дешёвые апартаменты.
   Даже в тюрьме жил лучше.
   А ведь внизу - там, под землёй - какие-то сверхчеловеческие разработки, химеры, разумные животные, техника стоимостью с бюджет небольшой страны... как же так?
   Почему так - странно?
   Полубезумный академик, которому перекрывают доступ к государственным разработкам, но из РАН не выгоняют и позволяют продолжить работу за свой счёт. Работу уникальную, ценнейшую - со штатом в двадцать человек. И никто не использует её плоды. И полное самоуправство.
   Безумные деньги, безумные технологии - и всё это как бы ничейное?
   В этом мире, где можно подменить своего сына посторонним человеком (и никто не заметит!) - что ещё способен сделать академик Горельский? Слетать на Луну без скафандра? Пройти по воде? Как могло так - странно, ненормально - выйти?
   Аж сел.
   Человек со связями, позволяющими ему легко переименовать сына, вынужден прибегать к каким-то кинематографическим ухищрениям, чтобы конфиденциально отыскать лингвиста?
   Впрочем, это как раз понятно - Иван Иванович является счастливым обладателем паранойи и фобии похищения его разработок. Теперь.
   Но всё это в целом - как-то совершенно ненормально. Даже самая безумная страна не позволит хранить разумное существо с интеллектом, превышающим человеческий, в подвале развалюшки под Питером.
   Смешнее всего будет, если они все умрут раньше, чем он поймёт, что да как.
   Лёша снова упал на подушку - и вдруг
   совершенно ни с того ни с сего - понял:
   его зовут Алексей Юрьевич Добро. Гельмут Горельский - это тот рыжий длинноносый парень. Другой. Чужой.
   Очень-очень несчастный.
   Почему бы и нет, в конце концов.
   Зато он свободен. Внезапно, наотмашь, без видимой или пальцами чуемой причины -
   сво-бо-ден.
  
   - Я в плену, Зоя, милая... в плену амбиций, страха, вины... я так никому и не сказал...
   - Испугался?
   - Нет, я хотел! Мне... мне помешали. Гиммели напали на жену Фэ-Фэ.
   - ...И?
   - Она госпитализирована... ну, это долго описывать. И страшно.
   - И что теперь будет?
   - Думаю, она умрёт. - Снял перстень, повертел, уронил из ладони в кулак. - Зачем они убивают нас?
   Тёмно-красные глаза.
   - Не знаю.
   - Они ведь убьют всех...
   - Не знаю...
   - Ты боишься?
   - Нет.
   "Нет". Смешно, что "нет" может быть куда теплее и твёрже, чем "да".
   - Ты смелая... - притянул, уткнулся носом в шею. Шея почти не пахла.
   Зоя никогда не пахнет, но - важно ли это? Она - живая, она - единственный добрый человек на этом свете; она -
   его...
   - Ты смелая.
   Вязкая волна красного - его - с головы до ног:
   - Думаю, тут всё проще. Думаю, они убивают только людей.
   Рыже рассмеялся.
   - Милая... ты так говоришь, как будто сама - не...
   - Я специально уточнила у академика Горельского, могу ли тебе рассказать... он ответил неоднозначно - но, думаю, могу. Видишь ли, я...
   Сжал, смял, съел слова - поцелуем - и:
   - Не говори, мне - всё равно, всё равно! Я не-высказал сегодня, ты не-высказала... какая разница? Давай просто - сейчас - упадём друг в друга и забудем... мир - мир слишком страшный - вокруг...
   Зоя послушно упала - не в него, рядом.
   Зоины глаза внезапно стали жидкими и полились через край.
  
   - Нас отсюда никогда не отошлют?
   Ада складывала кораблики - один за другим, один за другим - и опускала их в синюю талую лужу. С навеса капало - она зажимала зонтик щекой.
   - Как минимум - пока это всё не кончится.
   Один за другим, один за другим.
   - Надо же... и что мы будем делать?
   - Ну... не знаю, - Митя оттянул карманы кулаками, - гулять.
   - По одному ведь нельзя...
   - Будем вдвоём гулять.
   Вскинула глаза. Митя - насупленный такой, серьёзный...
   Такой добрый.
   - Всё так путается, правда? - жизнерадостной синью звякнула лужа; нет, не лужа - Вика вышла из общежития.
   - Путается? - переспросила Ада; Митя скомкался как-то весь и ещё крепче заткнул кулаками карманы.
   - Да. Люди, чувства... чем сложнее ситуация, тем сильнее все путаются. Каждый начинает думать о себе, и от этого - не может понять других, и в нём самом всё - становится многослойно и странно...
   Митя отвернулся.
   - Человек большой. В человеке - много. Если слишком концентрироваться на себе, можно это заметить.
   - А ещё говорят, что страх объединяет, - выплыли из Ады кораблики слов.
   Один
   за
   другим.
   - Зря... страх - загоняет каждого внутрь его собственной личной ракушки, покрывает хитином; а когда хитин - сложно замечать кого-то рядом. Везёт тем, кто умудряется влезть в одну ракушку вдвоём.
   Митя засопел.
   Не бойся рассказать о своей любви, неожиданно услышала Ада. Кто знает - может, она ещё способна спасти. Может - только она.
   Вика не разжимала губ, но - кто ещё мог это сказать?
  
   Матвей Аркадьевич лежал без сна - последняя ночь без постоянной охраны; наверное, стоило бы сходить к... да неважно, к кому. К Марте Олеговне - выпить чаю, поговорить. К Фортунатову - приободрить; впрочем, рядом с убитым горем человеком находиться душно, горе - жадное и жрёт окружающих. Или к Зое - её в последнее время совсем не видно. Или...
   Он всё вспоминал, вспоминал - лицо Фортунатова, когда выстрелом хлопнула дверь. Радость при виде жены; радость, застылая и покорёжившаяся от резкой смены температуры. Кошмарное зрелище.
   Если вдуматься - это ведь он втянул Фортунатова в это.
   Это он.
   ХЛОП!
   Кошмарный сон?
   ХЛОП! ХЛОП!
   ...Подскочил на кровати - страшно. Что-то случилось. Снова - гиммели?
   Выскочил в коридор. Откуда звук?
   - Из комнаты Дмитрия Анастасьевича, я слышала! - Марта Олеговна, кутаясь в халат, семенила по коридору, - На эту ночь он ушёл в левое крыло - один, чтобы ему не мешали вести переговоры... мне Мария Александровна пояснила. Там ведь тоже есть что-то вроде канцелярии, в ней телефон. Надо проверить...
   Матвей Аркадьевич без споров потрусил рядом, хотя и ощущал подспудное беспокойство - а если опасно?
   - Может... - задыхался от бега, - может, я один проверю? Мало ли...
   Где-то за ними хлопнула дверь и раздались торопливые шаги.
   - Видите, мы не одни услышали.
   Дверь в комнату Дмитрия Анастасьевича была открыта; уже почти у неё Матвея Аркадьевича с Мартой Олеговной нагнал Лёша. Протянул руки, остановил их.
   - Я первый, - коротко заметил он.
   И вошёл.
   Впрочем, Матвей Аркадьевич, разумеется, сунул нос следом. И тут же - вслед за носом втянулось всё тело - кроме желудка. Желудок пожелал остаться в стороне.
   Дмитрий Анастасьевич - за столом, с бледным лицом, с ещё покачивающейся телефонной трубкой. Мёртвый Дмитрий Анастасьевич почти не отличался от живого - та же чёрнобелость, тоже трафаретное спокойствие, та же сухость - а всё же он был мёртв. С Хш-Шасси - непонятно: жива ли? Бесформенная куча меха на полу. У стены - такая же закостенелая, будто тоже неживая - Вика; только пистолет в руках чуть дрожит и слёзы тихо на пол:
   кап-кап!
   Всё - в тишине.
   - Вика? - Лёша коротко схватил пистолет за ствол, рванул вниз. - Что здесь...?
   - Я её убила, - не слова, а - эхо слов; даже губы не двигались.
   - Почему?!
   - Ночью не спалось. Вышла подышать. Увидела Хш-Шасси. Хш-Шасси запирали на ночь, а она вышла. Странно. Я - следом. Но - опоздала. Опоздала...
   Вика вдруг обмякла - будто стержень из неё выдернули - и заплакала в голос. Лёша же -её ладонями к стенке пригвоздил, продолжил - криком:
   - Откуда у тебя пистолет?
   - Это его... тут, у входа лежал...
   Марта Олеговна тем временем тихо прошла к телу господина куратора, осторожно - как будто саму себя убитую - повернула, расстегнула ему рубашку.
   - Глубокий ожог в районе сердца, - перешла на шёпот, - зато теперь мы знаем, как работает это её оружие... работало.
   - Что здесь?... - в дверях нарисовался Гельмут.
   - Хш-Шасси убила куратора. Вика убила Хш-Шасси. - Скупо обрисовал ситуацию Лёша, всё ещё вцепленный глазами в Викино лицо, словно судорогой его свело.
   - Зачем?!
   - Хороший вопрос. Вика?
   - Я... я запаниковала... она заметила меня, и... - снова - лавиной рыданий смыло слова.
   - А зачем она это сделала?
   - Понятия не имею!!
   Лёша опустил руки, тихо шагнул назад.
   - Значит, у нашего господина куратора было оружие. Это логично - он осторожный человек... но почему же в такой ответственный момент оно было не при нём, а - на тумбочке у входа? - вопрос адресовался Вике. Та с ужасом попыталась отпрянуть, но - стена.
   - Простите, что перебиваю, - взволнованно ввинтилась Марта Олеговна, осматривавшая тело Хш-Шасси, - но... думаю, это важно... вся её кожа - в слизи. Такой же, как... как мы видели у жертв гиммелей.
   - И что это значит? - рванул слова Лёша.
   - К моменту гибели она была уже почти мертва. Её поразили гиммели...
   - Это, вроде бы, объясняет, почему... ну... она это сделала, - заметил Матвей Аркадьевич, - Марта Олеговна вечером сказала, что последние атаки гиммелей носят деморализующий характер. Господин куратор был наиболее хладнокровным из нас... нельзя спорить, что мы ожидали важных решений именно от него.
   - Но почему гиммели не напали на него сами - как на других?
   - Он отказался, - ответила тень в другом углу, завихрилась и - вышла мягкой походкой Ки-Шира. Он говорил без акцента, а мех его отблёскивал прозолотью. Лёша выдернул пистолет из Викиной мягкой руки. - Не утруждайте себя стрельбой, это тело - просто условность...
   - Ки-Шир?... - вздохнула комната.
   - Нет, - его мимика пугающе напомнила человечью улыбку, - и да. Это сложный вопрос.
   - Ты был здесь всё время? - дуло пистолета в Лёшиной руке всё ползло вверх.
   - Ещё один сложный вопрос. И да, и нет. Но в вашем понимании - скорее нет.
   - Ты гиммель! - неожиданно для себя выдохнул Матвей Аркадьевич.
   - Ещё не совсем, увы. Это сложно. Впрочем, вы скоро сами поймёте... Расф объяснит лучше меня. А я пришёл только чтобы сказать вам одну важную вещь. Хш-Шасси была последним ки-ширцем.
   - Разве ваша планета не...?
   - Не. Когда я улетал... действительно, некоторые ки-ширцы ещё пребывали в изначальной форме. Когда я прилетел - все уже эволюционировали. Расф никого не пропустил. Ки-Ширцы - не такие, как люди... когда на нас напали, мы не стали убивать друг друга.
   - Убивать? - переспросил кто-то голосом Матвея Аркадьевича; ему же, кажется, всё равно было - что там вещает золотошёрстный ходячий волк из своей тени.
   - А вы не знаете, что происходит на планете Земля? Даже несмотря на то, что у вас есть доступ ко всей информации мира? Да, я прав; ки-ширцы - совсем другие. Они не стали убивать друг друга, они - объединились и пошли войной на свой же разум. Их можно понять - биология заставляет хвататься за привычное, но... они не понимали. Расф объяснил. Ки-ширцы - больная форма жизни; они всегда знали это, они хотели эволюционировать. Расф избавил их от этих разваливающихся тел - чтобы они стали нами. Совершенными. Просто поймите: он не сделал нам ничего дурного. Только объяснил.
   - А как же ваши дети? Они лишены разума, они не могут... - Марта Олеговна поднялась навстречу Ки-Ширу, словно собиралась с ним драться.
   - Дети ки-ширцев - ещё не ки-ширцы.
   - Но они вырастут!..
   - Нет. Они уже никогда не вырастут.
   - Убийцы! - не крикнула, но - прошевелила губами. В Марте Олеговне - сломалась аудиокассета, и было слышно, как стучит за глазами плёночным хвостом её оборвыш.
   - У вас другая культура, вам не понять их отношения к детям... но своих неразумных вы не боитесь убивать. Неважно. Я лишь хотел сказать вам, что - я - счастлив. Счастлив быть тем, чем я стал. Он же, - кивнул на тело бедного куратора, - уже не счастлив и не несчастен, он просто мёртв. Думаете, это лучше?
   - Как давно Хш-Шасси была заражена гиммелями? - гавкнул Лёша.
   - Думаю, с момента прилёта... я, сам того не ведая, мешал вам спокойно открыться эволюции. Меня надо было увезти. Даже смешно. Я был плохим - там, на Ки-Шире. Из-за слабых генов в меня закралась тяга к иррацональной помощи. Почему? Не знаю. Украл аппаратуру, обманул тех, кого любил. Они возненавидели меня. А главное - испугал людей... Расф не хотел пугать. Расф - добр. Он менял местами предметы на Ки-Шире, чтобы показать, какими сильными они могли бы стать - не чтобы напугать. Вас напугал я. Действительно - случайно упал рядом с... учёными. Расф не ожидал, что здесь его боятся. Не хотел. Да, меня надо было убрать. Позже я понял. - Все молчали. - И вы поймёте: у вас только два пути. Открыться и получить целую вселенную - или сопротивляться и прекратить существование. Вы не представляете, что я могу видеть... процесс познания бесконечен, и пока это так - бесконечен и я.
   - Почему бы вам просто не оставить нас в покое? - буркнул Лёша.
   - Вселенная - это бесконечный хаос событий; вы придумали логические связи, чтобы их объяснять. Но логика - просто один из видов религии. Не думайте, что она может объяснить всё... и поверьте: эта стадия развития - лучше. Никаких болезней. Никакого одиночества. Никакой скуки. Никакой смерти.
   - Я не хочу вечно жить, - рассудительно заметил Матвей Аркадьевич.
   - В этом теле - не хотите. В этом мире. Потому что он и так убивает вас - каждую секунду. Вы просто не можете понять, что такое - отсутствие смерти. Не способны представить. Но вы поймёте. Не сопротивляйтесь. Техника, наркотики, медитации, безумия... вас не спасут. Они могут только убивать. А Расф - умеет делать бессмертными. Я - Ки-Шир. Не один зверь Ки-Шир, а - целая планета, целый мир... мы все вместе и все сами по себе. Мы свободны, но не противопоставлены друг другу. Вы поймёте.
   Он махнул лапой, и от тела Хш-Шасси потянулась вверх золотистая пыль.
   - Позвольте мне забрать это тело - тело последнего ки-ширца. И прощайте. Мы встретимся, когда станем единым.
   Он в последний раз - почти как человек - улыбнулся и ушёл в угол.
   - Все... мертвы, - Марта Олеговна будто бы была спокойна, голос её не дрожал и не бился, но лапки морщинок на лице дёргались, перебирались; она отходила от проклятого угла - пока не уткнулась в Матвея Аркадьевича. Там и замерла. - Они убили всех. Целую планету.
   - Убили ли?.. Ки-Шир ведь говорил с нами, он выглядел счастливым...
   - Они сделали это, - даже не надо указывать на бедного господина куратора - и так ясно, - никакая благая цель не оправдывает убийств.
   - Тело... надо его отнести в морозильную камеру, - сказал кто-то посторонний голосом Гельмута; сам Гельмут - ходил где-то далеко, - Матвей Аркадьевич, поможете?
   Странно: было разумней попросить Лёшу. Тот - тихонько хмыкнул, и - вдруг вызвался довести Вику до её комнаты.
   - Но - такой стресс... думаю, ей стоит принять успокоительное, - это Марта Олеговна, - у меня в кабинете...
   - Тогда сходите пока за ними. Кстати, это реально сделать, не будя Войнич? Ну ладно, не суть. Я отведу Вику в её комнату и посижу с ней пока, а вы подходите. Хорошо?
   У него очень мальчишеское лицо и очень грубые, наждачные глаза, у этого Лёши.
   - Нам на минус четвёртый, там есть холодильные камеры... да, и - Марта Олеговна - пусть Мария Александровна не ложится, мне надо будет делать звонки... чёрт... почему он не приставил к себе охрану сразу? Ко всем?
   - От гиммелей она, может, и спасла бы, но не от прямого удара неизвестным оружием, - тихо ответил Матвей Аркадьевич, - пойдёмте, Гельмут.
  
   Лёша вёл Вику за локоток, аккуратно, но - пиявочно впившись, подбираясь уже к её крови. Пистолет - так и не выпустил, будто приварился к нему.
   Клещ.
   - Забавно. Я полагал, чиновникам не полагается табельное... выходит, наш господин куратор был не совсем тем, кем мы его считали. Передам пистолет Марлину, любопытно - кто с такими ходит?
   - Сомневаюсь, что вам ответят правду.
   - А мы пошлём к ним вас.
   - Меня? - синие слёзы плеснулись из неё - прямо ему в лицо; голова вспыхнула и вспорхнула.
   - Вас, - тряхнул чёлкой, - вам никто не может отказать, похоже.
   - Ну, мужчины часто быстрее уступают девушкам...
   - Вам, Виктория Андреевна, уступают все. Я посматривал, знаете ли. Все, кроме господина куратора.
   Бывают такие молчания - секундные, полусекундные, когда - все уже знают, что сейчас будет сказано, все актёры уже расставлены и роли зазубрены; но - отмашка не дана, и молчат, молчат, чтобы по окончании этой секунды --
   Рывок за локоть, и - вколотить её в стену, до боли, пистолет - к подбородку.
   - Зачем вы его убили?
   - Я его не убивала!
   У неё - не лицо, водоворот; глядишь, и - руки не двигаются, и хочется - упасть на колени перед ней, обнять и - плакать, потому что - такой свет, такая чистота...
   - Прекратите!!
   - Что? - шире распахнутые глаза - шире водоворот.
   - Я выстрелю, чтобы вы прекратили!!
   Оттолкнулся от неё, качнулся волной - к другой стене: душило.
   Из глаз брызнула кислота, обожгло.
   Лёша обернулся на неё снова - через силу - и еле сдержал крик. Лицо её - разом испуганное и саркастичное - резцом выплавлялось на внутренних сторонах век, вжигалось в сознание, выгоняло его - из него. Лицо святой, богини, кого угодно, кто - выше, важнее людей; жестокое, белое лицо.
   Её нельзя не любить.
   Ей нельзя сделать больно.
   Она...
   Пальнул наугад, куда-то в её сторону; мимо.
   - Чёрт с ним, с Плутониевым... чёрт с тем, чего вы хотите... чёрт... скажите мне только, Вика... что вы такое?
   - Я... я не понимаю...
   - Если я сейчас пристрелю вас, гиммели улетят, верно?
   - Да что за нелепые фантазии? Я - человек! Человек! И оставьте меня в покое!!
   Лёша медленно, как под грузом - выпрямился. Вытер лоб, лицо, ладони. Мокрые.
   Может, жертвы гиммелей умирают от страха?
   Может, жертвы гиммелей умирают от света?
   - Что ж, ладно. Давайте просто забудем этот инцидент. Будем считать, что я просто психанул от стресса. - Вежливо взял Вику под локоток, как будто и нет в другой руке пистолета. - Но одно я знаю точно: вы - не человек.
   Не человек.
  

Глава 15. Растерянность.

  
   Гибель Плутониева деморализовала всех. Четвёрка свидетелей и один соучастник долго судила-рядила, что именно можно рассказать другим. В итоге (как всегда и бывает) вышла полуправда: Хш-Шасси оказалась заражена гиммелем. Учитывая их последнее стремление деморализовать землян, убийство самого хладнокровного из занимающихся этим делом выглядело логично. Было сложно объяснить, куда делось тело Хш-Шасси, не выдавая дезинформации; в итоге порешили посвятить в истинное положение дел всех медиков, которые могли бы запросить образцы тканей для исследования - с тем, чтобы они создали иллюзию этих исследований.
   Потом Гельмут выпил глоток кофе (который больше хотелось ввести себе внутривенно) и принялся атаковать инстанции. Потрясающе, но даже в такой ситуации бюрократы его футболили; впрочем, об инциденте-то старался не рассказывать каждому секретарю, вот те и отмухивались от стандартного "дело экстренной важности".
   В шестнадцатый раз переключённый на новую линию, Гельмут ощущал лёгкое недовольство, вылившееся в меткий бросок какой-то настольной канцелярщины в стену.
   - Вы, конечно же, знаете, что звонить сюда по открытой линии вам запрещено? - ласково осведомились в телефоне.
   - У меня есть потрясающая причина.
   - Без подробностей.
   - Без? Нам нужен новый куратор. Ещё нам нужны те указания, которые Дмитрий Анастасьевич от вас получил. Потому что его самого убили.
   Трубка сделала несколько деловых вздохов и сжатым голосом продолжила.
   - Гиммели?
   - И да, и нет. Они инфицировали Хш-Шасси - и она...
   - Где она сейчас и в каком состоянии?
   - Это сложный вопрос, - Гельмут вдруг понял, что говорит, как Ки-Шир, - но точно не в том состоянии, когда её можно допросить.
   - Отвечайте прямо.
   - Виктория Ольшанская её убила, после чего... появился Ки-Шир и забрал её тело.
   - Спутник не зафиксировал никаких посторонних летающих объектов около вас.
   - Да. Потому что их и не было. Он не прилетел, он появился. И он теперь тоже гиммель... вроде. Вся их цивилизация погибла. В смысле, ки-ширцев.
   Теперь трубка даже не дышала.
   - А как же информация, сообщенная им же ранее?
   - Она была неполной. Когда он улетал, то думал, что всё уже закончилось и они спасены... а это была только пауза.
   Тишь.
   - Нам нужны указания.
   - Тело Дмитрия Анастасьевича пришлите вертолётом. Вы проводили медицинское обследование?
   - Поверхностное.
   - Тогда медицинское заключение - туда же. Вместе с полным отчётом о ситуации. Также мне нужен список солдат, которые у вас там в военной части. Возьмите минимум себе в телохранители, остальных - перебросим поездом в город.
   Это что ещё за новости?
   - Зачем бы?
   - Вы не обязаны этого знать.
   - А вы не обязаны отбирать у нас защиту.
   Трубка помялась.
   - В городе паника. Скопления народу быстро становятся агрессивными. Нужно их успокоить - и быстро. Возможно введение военного положения. Всё очень осложнено ухудшающимися коммуникациями. Гиммели продолжают уничтожать предметы и объекты - но теперь не показательно, как с Эйфелевой башней, а по мелочи и сугубо утилитарно. Пропадает транспорт, участки дорог. Погода нестабильно кружит вокруг нуля, всё то тает, то снова замерзает.
   - Паника? Вы о чём?
   Трубка смялась в крошечный комочек и скупо выдала:
   - На Земле - Третья Мировая.
   Вот так вот просто.
   - Как мило. Но почему я об этом ничего не знаю? Я ведь даже читаю новости... иногда, - врал, конечно. Какие ему новости!
   - Ваш отдел по связям с общественностью получил соответствующие указания. Вы должны сосредоточиться на научной работе, вам незачем знать о мировой ситуации. Так что не спешите нападать с вопросами и пересказывать своим работникам то, что я вам сейчас сообщил, ясно? Я и этого-то не должен был делать, но вы ж ведь не отдали бы солдат иначе...
   - Кстати да, о работе... вы получили запрос на детали для... эээ... для прибора господина Добро?
   - Да. ЭЛТ-1 уже пущен в производство. Во второй половине дня мы...
   - Погодите-погодите, куда, говорите, он пущен? Это же экспериментальная разработка! Нужно сперва опробовать прототип...
   - Нет у нас времени на прототипы, - с неожиданной усталостью ответила трубка, - мы сейчас связываемся со специалистами из других стран, чтобы они оценили работоспособность изобретения.
   - Сначала производите, а потом спрашиваете?
   - Утилизовать партию в данном случае проще, чем промедлить. Назревает взрыв.
   - Феерически, просто феерически. Какие-нибудь ещё указания?
   - Мониторьте отчёты. Любые выводы и заключения - сразу - мне. Поставьте где-нибудь общедоступный компьютер, чтобы любой желающий - если он почему-то не захочет делиться мыслями с вами - поделился ими со мной. Любая мелочь может быть важна. Ещё немного - и мы сможем лишь молиться.
   - Не впадайте в пафос, а? И так страшно.
   - Запрещаю вам бояться и паниковать. Поговорите откровенно со своими людьми, напишите отчёт и ждите серию ЭЛТ. Удачи.
   Удачи. О-фи-геть.
   На кой им удача? Большая позитронная пушка пригодилась бы куда больше.
   Ну или хотя бы набор ножей для сэппуку.
   Кстати, как они представляют себе откровенный разговор без пересказа "своим работникам" той милой части их беседы, что была посвящена некоему казусу под названием "Третья Мировая"?
  
   Многие становятся врачами, чтобы помогать людям - нет более милосердной профессии; но - немногие знают, как страшно это - помогать. Ибо - чтобы что-то делать, надо уметь ничего не чувствовать.
   Годы так и не смогли вытянуть из неё чувства.
   И сейчас - набрякший, свисший набок Фортунатов - кусок мяса, не человек - пугал её. Пугал - и ранил.
   - Вы точно не хотите - принять успокоительного?
   - Нет. Не знаю. Мне всё равно.
   - Я вас позвала... может, вы хотите поговорить?
   - Нет, спасибо.
   Марта Олеговна машинально встала, ткнула в чайник, поперебирала пакетики лекарств.
   Тоска.
   - Может, вы хотите поговорить... с ней?
   - Это возможно?
   Нельзя живому человеку иметь такое глаза - собачьи на отмершем теле; слишком больная в них надежда, слишком страшная.
   - Я... ох. Вас интересуют медицинские подробности? Вряд ли, но чтоб вы поняли... она, несомненно, жива. Но сохранение её личности... под вопросом. На данный момент не фиксируется никакой сознательной деятельности. Работа мозга как бы инвертировалась; на передний план вышли служебные процессы организма - вроде поддержания жизнедеятельности - и... эмоции.
   - Эмоции?
   - Да. Сейчас в ней нет ничего, кроме... страха.
   И в нём - тоже.
   - И...
   - Кроме того, её тело продолжает разрушаться. Это... думаю, вы понимаете - не очень приятно выглядит. Как выяснилось при более детальной экспертизе, ДНК отпадающих клеток таки незначительно изменена, из чего можно сделать вывод, что - тактильный контакт с пострадавшей может быть опасен. С другой стороны... это моё личное мнение, но... ох. Вместе с сознательной деятельностью отключилась и её память. Однако последнее, что она делала, пока ещё былав себе, - звала вас. Человеческая психика - странная штука... Короче говоря: если вы с ней поговорите, это может её спасти. В теории. Только, пожалуйста, не трогайте её. Хорошо?
   Фортунатов даже не ответил - только встал. Но встал он - как живой человек.
   Живое движение в отмершем теле.
   Марта Олеговна проводила его к камере, где находилась бедная Маша. Предварительно - заглянула туда сама - страшно: тугой запах и бьющееся, живое, хрипло дышащее - в углу...
   Но ещё пока - живое. Ещё можно протянуть руку, спасти.
   Ещё пока - можно.
   Впустила Фортунатова, сама же - как нервный почти-уже-папа перед родильным отделением - села. Жаль, что не было сейчас - тут - Матвея Аркадьевича... просто чтобы подержал её за руку, не давал срываться и ходить.
   Чёртов гуманизм. Чёртово желание ценить любую жизнь, пока она есть. Даже такую.
   Фортунатов вышел через десять минут - или через час - или через неделю; вышел, и - без слов - пошёл по коридору. Прочь.
   - Филипп Фридрихович!
   Не обернулся, но - она уже заметила: с его подбородка капали слёзы.
   И всё бы ничего, но с его руки - тоже капало.
   Все - умирают.
  
   Все были бледны и подтянуты, как перед финальной битвой; только - все понимали: битвы не будет. Бить некого и нечем.
   - У нас теперь... что-то типа демократии и свободной трибуны, - тихо сказал Гельмут. На нём почти не было привычной мишуры - и глаза не поблёскивали хорошо начищенным золотом, как обычно. - Я хочу... поговорить с вами откровенно. Со всеми.
   Матвей Аркадьевич, чуть припозднившаяся Марта Олеговна, Карл Георгиевич, Вика, Лёша, подполковник, Юлия Матвеевна, Войнич, Михайлов. Не хватало только Фортунатова.
   - Всё это время мы пребывали в состоянии информационной изоляции. Юлия Матвеевна получила приказ не сообщать нам всех новостей, отслеживанием которых занималась только она. Мы думали, что у нас есть время, пока жертвы ещё малочисленны... и были правы наполовину. Жертв гиммелей и правда немного. Много жертв людей.
   Гельмут говорил - в одну точку, ровным голосом, механичный и серый; непонятно - как за раз может исчезнуть из человека весь цвет?
   - Я поговорил с Юлией Матвеевной... и убедил её поведать нам реальное положение дел. Прошу.
   Матвею Аркадьевичу ёкнуло: у них с дочерю не было тёплых отношений, но - от царапины на её лице у него свело скулы. Как будто девочку ударили рукой... с кольцами.
   Марта Олеговна тихо сжала его пальцы и посмотрела - с извиняющейся улыбкой, хоть и - была здесь не при чём. От этого стало больно.
   Почему она извиняется?
   - Первым делом хочу заметить, что информационная изоляция была для нашего же блага. Как говорит господин куратор - мы не имеем права паниковать.
   Резануло; понял: ведь никто, кроме них, не знает... это и есть Гельмутова откровенность?
   - Тем не менее, ситуация на планете сложна и... понимаю, что это звучит шокирующе, но официально её называют Третьей Мировой войной. Проблема в том, что... по описаниям гиммели являются в образе красивых людей, сияющих и всё такое. Это подтолкнуло некоторых к идее, что они - ангелы господни или что-нибудь в этом духе. Повсеместно образуются религиозные секты самых разных направленностей; многие - хотят просто увидеть гиммелей; некоторые - хотят, чтобы их забрали. Называют это божественным просветлением, вторым пришествием и так далее. Тем не менее, гиммели не спешат их забирать - если только лидеров. Скорость атак не изменяется. Сложность в другом... некоторые из сект имеют контакты с преступным миром. В Бразилии вооружённое противостояние двух учений уже вылилось в небольшую гражданскую войну. Гибнут невинные. Гиммели постепенно разрушают коммуникации, связь. В Перу дикие животные мутировали настолько, что из некоторых районов проведена эвакуация. По всему миру - военные положения. Есть, впрочем, и что-то, смахивающее на плюсы... ведутся переговоры об объединении Африки в одно государство. Россия, Евросоюз, Америка и Япония заключили ряд договоров о сотрудничестве, на подходе Канада и Китай. Государства объединяются, но - разъединены сами люди...
   - Что же мы должны делать? - вырвалось из Матвея Аркадьевича. Всё это звучало слишком нереально.
   Это сон или фантастическое кино - несомненно, как же иначе? Ведь не может же вся Земля разом погрузиться в хаос, это просто непостижимо, люди ведь - люди, они умеют как-то бороться...
   - Первая партия ЭЛТ уже на производстве; нам обещали прислать их к 16.00. Думаю, будет небольшое опоздание - у них не хватает транспорта, поэтому они пришлют их нашим же вертолётом...
   - А мы послали к ним вертолёт? - вытянула губки Юля.
   - Да, в нём... там... - Гельмут смялся, свернулся в сторону; глазами - как руками из волны утопающий - хватался, искал помощи, - тело Дмитрия Анастасьевича.
   Иногда слова бьют как ядра - давят любые звуки.
   - Гиммели? - тихо вопросил Эпштейн.
   - Не совсем... - Гельмут совсем увял, задохнулся, и - Лёша обрисовал ситуацию сам. Полностью.
   Марта Олеговна тихо пила какие-то таблетки.
   - В мою душу начинает закрадываться подозрение, что спасения нет, - резюмировал Добро.
   Эти слова должен был сказать Фортунатов. Где он?
   Где Зоя? Где Иван Иванович?
   Где все? Даже Марта, чьи пальцы тёплыми лапками его обнимали - была далеко, на другой планете, в другом измерении; такой холод...
   - Не думаю, что это так, - невротически-спокойно заметил Эпштейн, - давайте верить в силу человеческого разума. Сейчас мы сами начинаем бояться и подозревать друг друга - а этого делать нельзя... давайте установим по умолчанию, что все в этой комнате - сильные люди, которые будут бороться за Землю до конца.
   - Если бы мы были в кино, то после этой фразы половина из нас оказалась бы предателями, а другие - умерли бы. - И снова фортунатовским голосом - Лёша.
   Он изменился. Как будто что-то ело его, а теперь - спрыгнуло, и его постоянная злость-от-боли - схлынула; как будто он и правда перестал раниться о мелкие штырьки и посмотрел вверх - на небо. На настоящую опасность.
   И все эти страшные штыри и сочленения разом втянулись под его кожу.
   - Сейчас... подполковник Марлин, солдаты... вы распределили их в качестве охраны? - вернулся к администраторскому Гельмут.
   - Так точно. Двое будут следить за каждым из нас днём, двое - ночью.
   - Остались ли свободные? Я получил указание перебросить их в город для наведения порядка...
   - Так точно. Будет сделано.
   - Спасибо... Матвей Аркадьевич, Юлия Матвеевна - напишите обращение к людям. Какое угодно. Может, это и мелочь, но хоть как-то успокоит. Лучше, чем ничего... ну, это если мы сможем его как-нибудь распространить, конечно.
   Кивнули.
   - Что-нибудь ещё? Я когда про демократию говорил - это серьёзно было... опять же, поступили указания о том, что важны любые мысли и идеи. Так что говорите в любое время и вообще...
   - Да, у меня... - Марта Олеговна спрятала глаза в стол, - судя по медицинским отчётам... прецедент с... Машей Фортунатовой - был первым, но не единственным. Жертвы гиммелей начинают условно делиться на две категории - тех, кто умирает сразу и тех, в ком остаётся часть сознания... если можно... важно знать, что именно правительства делают со вторыми.
   - По-моему, важнее понять, по какому принципу они делятся, - спокойно заметил Эпштейн.
   - Я могу лишь предположить. Человеческий мозг и психика - очень сложны. Все мы знаем про раздвоение личности, верно? Но далеко не всегда личностный диссонанс выражается так категорично. Опять же, все знают про социальные роли. В разных ситуациях один человек может вести себя совершенно по-разному. И это всё держится внутри него, взаимодействует... и может спокойно сосуществовать до самой смерти. Но в данном случае внутри Маши произошёл конфликт. Часть её приняла те... изменения, которые предложил гиммель, а часть - нет. Таким образом, она зависла посередине... и мы не знаем, можно ли её вернуть.
   - И нужно ли.
   Вика всё это время молчала. Она вообще - молчала всё чаще и чаще, строила вокруг себя стены из глубокого синего стекла. Но сейчас - была здесь.
   Матвей Аркадьевич заметил, как взвёлся курок у Лёши, глаза сразу - дулами - поднялись.
   - Я просто к тому, что... если она сама приняла решение, какое право мы имеем давить на неё?
   - Я просто хочу спасти её жизнь и разум, - Марта Олеговна встала. Забавно: как может резко двинуться человек, который весь состоит из одной мягкости, из кошачести лапок, из мудрых глаз?
   - И, вероятно, считаете себя господом богом, который вправе решать за других, как им жить? - Вика тоже встала, и - от волны ядовитой ярости заложило уши.
   - О чём вы? Гиммели убивают людей!
   - Разве появление Ки-Шира не доказало нам обратное?
   - Это был не Ки-Шир!
   Вика - почти слышимо - втянула в себя всю злость, разлившуюся по комнате. Как голубыми хлыстами Хш-Шасси - всех обожгло; но следом - улыбка.
   - Простите, я слишком горячно отстаиваю свою позицию.
   - Это вы меня простите, - осела Марта Олеговна.
   Всё утихло.
   Вообще говоря - никто не знал, чего делать.
  
   Зоя очень удивилась, увидев Фортунатова на минус четвёртом этаже. Утром оттуда забрали тело Дмитрия Анастасьевича - но вообще-то сюда не сладовало заходить посторонним.
   Тот брёл. Иногда люди ходят, иногда - вышагивают, иногда топают или шлёпают, а этот - брёл. Ниже колен его ноги были мягкими, щупальцевыми.
   А ведь мог и на минус пятый...!
   - Вам не следует здесь быть.
   - Что? - поднял мутное лицо, - А, ну да... не следует. Я здесь больше и не нужен ведь... русскому учить больше не-ко-го. И никого не стало...
   - Я имею в виду - на этом этаже.
   - А я потрогал Машу. Говорят, от этого можно умереть. Представляешь?
   - Давайте я провожу вас наверх. Разве там сейчас не совещание?
   - Совещание-завещание, - Фортунатов хихикнул, - понту-то? Мы ведь все умрём!
   - Я не знаю, что вам ответить. Пойдёмте.
   - А что этажом ниже?
   - Туда можно только мне. То, что там, не любит людей.
   - Хе-хе... ну да, какой же вы человек. Вы ромашка!
   - Почти, - пришлось его силком тащить, - вам стоит сходить к Марте Олеговне. По-моему, вы не в себе.
   - Надо съездить к мамочке. Я так давно не был у мамочки... - Фортунатов споткнулся и упал, даже не попытавшись удержать равновесие.
   - Для этого в любом случае нужно подняться на поверхность.
   - И правда... а почему сюда нет лестниц?
   - Чтобы не ходил кто попало. Я некоторое время помогала вам с Матвеем Аркадьевичам, меня здесь замещал один мужчина. Он свихнулся от этого, прямо как вы. То, что тут, на минус пятом... сводит людей с ума. Незачем ходить.
   - Скажите, я противный? - Фортунатов пьяно шатался, не попадая в дверь лифта.
   - Не знаю. Да заходите же!
   Значит, его жену убили гиммели. А он сошёл с ума.
   Люди привязываются, приковываются друг к другу - слишком сильно. Когда потом крепление выдирается - это их убивает, на кого ни посмотри.
   Зачем?
   Ткнула пальцем в кнопку лифта, отослала. Лифт вернулся пустым.
   Наверное, всё будет в порядке.
   Предстояло ещё спуститься на минус пятый, покормить...
   Там было хорошо. Мощные системы вентиляции, освещение, но главное - ощущение отдыха от людей и от себя. Где бы ты ни был, куда бы ни шёл - ты либо в вакууме, либо с самим собой, либо с людьми; тут же - был отдых.
   Весь этаж заполнялся разумом Высшего Интеллекта.
   Он ненавидел людей. Сложно любить того, кто держит тебя в клетке; Зою же - жалел, принимал за равную. Впрочем, они ведь и правда были схожи, только Зоя - чуть недоделка.
   Здравствуй.
   - Здравствуй.
   Я чувствую странное эхо. Что происходит?
   - Не знаю в подробностях. Я говорила тебе о гиммелях, верно? Кажется, они достигают успеха.
   Они убивают людей?
   - Не знаю. Но люди определённо убивают сами себя.
   Хорошо. Значит, скоро мы будем свободны.
   Да, мы будем свободны.
   Нет худшего наказания, чем свобода, поняла вдруг Зоя. Существует только то, что опутано сотнями цепей, ассоциация, любовей; только то, на что смотрят. Прочее - одиночество.
   Которое можно назвать и свободой.
   Ты откроешь мою клетку?
   - Нет.
   А когда они все умрут?
   - Не знаю.
   Твои мысли меняются... ты пытаешься подделаться под них? Может, ты даже веришь, что становишься одной из них? Это иллюзия. Ты здесь только потому, что не человек - и никогда таковым не станешь. Мы оба знаем это, не так ли?
   Коротко клацнула ящиком, куда загрузила еду.
   - Человек - это тот, кто считает себя человеком.
   Это они тебе сказали. Не верь им. Они глупы. И они все умрут... скоро.
   Ничего не ответила, ушла снова в лифт.
   Впервые ей стало тесно на минус пятом этаже, заполненном сознанием Высшего Интеллекта.
  
   Уже близилось к пяти, а никакого вертолёта видно не было. Не было и телефонных звонков. На том конце не отвечали.
   Гельмута раздражала пара солдат в дверях - с деревянными лицами, деревянными ногами и плохо выструганными руками.
   Судя по данным со спутников, в окрестностях Петербурга были взрывы летательных аппаратов. Несколько. Но, чёрт, как же проверить?
   И почему этот грёбаный телефон молчит?!
   Солдаты боялись его сполошного метания по комнате. Наверняка боялись. Хотелось в них швырнуть чем.
   Смешно. Как только становится в самом деле страшно, все эти проблемы самоопределения, душевные травмы, муки совести - разбегаются. Остаёшься только ты и то, что нужно сделать. Один на один.
   Тук-тук. Кто там? Это я, Вика. Заходи, Вика.
   Вертолёт с телом Дмитрия Анастасьевича упал.
   Откуда ты знаешь?
   Погибли медицинские отчёты. Транспорт в дефиците, но завтра утром вам вышлют другой вертолёт с ЭЛТ. Он будет по ошибке сбит. Пилот третьего окажется контрабандистом, заключившим договор с одной богатой корпорацией, желающей получить ЭЛТ как можно скорее - он угонит вертолёт. Четвёртый вам не вышлют.
   Откуда ты...?
   Не сопротивляйся, Гельмут. Ты же сам всё знаешь. Ты же видел его.
   Какая у неё нежная рука, какие у неё нежные глаза, какая в ней любовь.
   Какая кругом пустота.
  

Глава 16. Они не умеют любить.

  
   Лёша выгнал охрану под угрозой убийства - за дверь. Он знал: ему ничего не грозит.
   То, что происходит, настолько больше него, что - можно не бояться.
   Самое дикое, самое страшное - когда некуда бежать. На всей планете Земля он, вероятно, в самом безопасном уголке - но этот уголок уже схлопнулся в окружность, уже поймал его - осталось только ждать, пока кончится кислород.
   Страх, паранойя, клаустрофобия.
   Если он вдруг почему-то выживет - наверняка станет прекрасным пособием в анатомическом театре. Среди светлых волос седых почти не видно, но зеркало-то не обманешь; себя не обманешь.
   Он был уверен, что не станет сейчас жертвой атаки гиммелей, но - дико боялся.
   - Не скучаешь?
   На столе сидел золотой мальчик. В очках.
   Как трогательно.
   - Значит, выбираешь знакомые образы? - ткнут в тонкой работы золотую грудь пистолетом, - Даже если ты бесплотен, тревогу выстрел поднимет.
   - Какой ты злой мальчик, - гиммель опустил глаза, - а я просто хотел развлечь.
   - Как это мило. Станцуешь?
   - Нет, покажу кино.
   - Прости, телевизор остался у бабушке на даче.
   - Разве это проблема? - в стене как карандашом нарисовался экран. Даже с кнопочками.
   - И что? Неужто одним познавательным фильмом ты докажешь мне бренность бытия?
   - Скорее, неоднозначность, - гиммель кивнул на экран, - ты смотри.
  
   Осень. Мокро. На остановке - бледный молодой человек в не очень чистом шарфе и со ржавым зонтиком. Образ выразительный, хотя и не очень реалистичный.
   Ночь.
   Транспорт уже не ходит, а он стоит. Потом - со вздохом идёт до часов, висящих на соседнем доме, щурится - веснушки толпой сбегаются к глазам. Два часа. Конечно, уже ничего не ходит. Проезжают редкие машины, но - откуда у такого, со ржавым зонтиком, деньги на машины?
   Возвращается на остановку, садится, суёт руки под мышки. Рядом - какой-то пьяный студент.
   - Закурить не найдётся? - широко открывая рот, спрашивает.
   - Извините, не курю.
   - Тогда, может, хлопнешь для сугреву? Дрожишь же, - радушно предлагает студент.
   - Нет, спасибо.
   - Хм... чего ж ты торчишь тут тогда? Али деву какую ждёшь?
   У пьяных обычно нарушаются причинно-следственные связи, да.
   - Нет. Заработался вот, транспорт упустил.
   - Дык слови лихача...
   - Да я ж лаборант, - веснушчатый неловко улыбается, - у меня денег нет.
   - Ну ты даёшь! Чё ж работать ночью, если не платют?
   - Нравится, - продолжает улыбаться, хотя нос красный от холода, - да и я обычно пораньше уезжаю. Сейчас просто интересный проект, так что сам виноват...
   - Чё ж в институте своём не заночевал?
   - Ну что вы, неудобно ж! Увидят, что мне денег не хватает - попробуют прибавить... а у Ивана Ивановича и так денег... недостаточно на все проекты...
   - Ну ты чудной, - хмыкает студент, - Прям как в кино. Хочешь - на вот пару тыщ. Авось доедешь.
   - Да нет, не надо. Всего часа через четыре институт уже открывается. Я лучше подожду...
   - Натюрлих чудной. Ну как хочешь. Бывай.
   Студент фыркает, уходит. Частит мелкий серый дождик. Затемнение.
  
   Серенькая лаборатория - как тот дождик. Рыжеваый лаборант скачет вокруг микроскопа. Длинный нос периодически довольно морщится - видимо, исследования идут неплохо.
   - Алексей, здравствуйте!
   - О, Иван Иванович! День добрый! А я вот как раз...
   - Могу я с вами серьёзно поговорить?
   У лаборанта выпрямляется нос, поднос с препаратами - на стол.
   - Д-да... конечно.
   - Вы очень ответственный и трудолюбивый человек, неоценимый помощник, отличный лаборант. Я ценю вашу, часто бескорыстную, работу и пыл. - Иван Иванович отодвигает стул, садится. - Тем не менее, вы не можете не понимать, что ваш вклад в работу - минимален. Вы всего лишь лаборант, исчезновения которого никто не заметит.
   Рыжеватый лаборант сереет, но героически кивает.
   - Да, я понимаю.
   - Я хочу сделать вам предложение одновременно личного и рабочего характера. Вы вольны отказаться или согласиться, но главное - всё, что будет сейчас сказано, должно остаться между нами.
   - Хорошо.
   - Вы знаете, что у меня есть сын?
   - Да, я слышал. Мы мельком виделись...
   - Как вы его оцениваете?
   Рыжий мешается в словах.
   - Ну, мы не были близко знакомы... симпатичный молодой человек...
   - Гнусный предатель, ни во что не ставящий своего отца, вот что он такое! - взрывается Иван Иванович. - Я платил за него. Я пропихивал его. Я обустраивал его. Я просил только одного - чтобы он учился, учился хоть чему-то! И каков результат? Чёрная неблагодарность! Чёрное пятно на моей репутации! Он загремел в тюрьму!!
   Горельский вскакивает, у него трясутся руки. Он сутул и тем - страшен.
   - Вы знаете нынешнее положение нашего института - оно нестабильно. Если узнают об этом... этом инциденте - моей репутации конец, а вместе с ней - и вам! Понимаете?
   - Д-да, - бледно отвечает лаборант. Он боится.
   - К счастью, я оказался быстрее. Всё уже схвачено. Уговор прост: Гельмут не избежит наказания, но не будет пятнать моего имени. Он мне больше не сын. Я сделал ему документы. Никто не свяжет меня с этим уголовником.
   - Но...
   - Но люди спросят: куда же пропал Гельмут Горельский, да?
   Лаборант смотрит в пол. Он хотел спросить не это.
   - Да, и это тоже...
   - Поэтому я и пришёл к вам. Насколько мне известно, ваши родители живут далеко.
   - Да, но...
   - Будете им писать.
   - Я не понимаю...
   - Не понимаете? Я хочу, чтобы вы стали Гельмутом Горельским!
   - Но это невозможно! - подскакивает лаборант.
   - Ещё как возможно. Пошлём вас года на четыре учиться в Германию. За это время все позабудут, как Гельмут выглядел... ну, наведём марафет, уберём веснушки, замаскируем... вы талантливый молодой человек, справитесь...
   - Но я женат!
   Горельский поднимает лицо - не понимает, в чём проблема.
   - Разведётесь.
   - Но я люблю её!
   - А науку вы не любите? Подумайте хорошенько! Образование позволит вам из простого лаборанта стать высококлассным учёным. Положение - даст ресурсы. Мой сын никогда не был женат, играть роль супруга вам не придётся. Сможете продолжать свои исследования на качественно ином уровне. Я не говорю уж о квартире, хорошей одежде и прочих удобствах, которых вы сейчас лишены.
   - Но...
   - Если и это не аргумент - просто сочтите это просьбой отчаявшегося старика. Может, я выжил из ума. Мне нужна ваша... твоя помощь. Он мне не сын. Он никогда не любил и не понимал меня. За это время ты стал мне сыном куда в большей степени... я просто хочу узаконить то, что и так уже есть.
   - Мне лестно это слышать... но...
   - Позвоните домой. Объяснитесь с супругой.
   - У нас нет телефона...
   - Да? Жаль. Времени мало. Могу дать вам пару часов на размышления, Алексей. Уверен, вы примете верное решение.
   Крупный план: потерянное лицо веснушчатого лаборанта. Затемнение.
  
   - Ха-ха... ишь, каким он у тебя беленьким получился!
   - Просто другой взгляд.
   У гиммеля - Гельмутовы глаза, с этим мерзким всепониманием на дне, такие глубокие и умные, что хочется врезать.
   - Чувак... ты просто не представляешь, как это смешно!
   И правда - душил какой-то дикий, нездоровый хохот. Надо взять себя в руки - и не выронить пистолет! - чтобы проговорить:
   - Думал покоробить мою картину мира? Облом! Я уже без тебя просветлился!
   - Да ну? - вежливые брови в изящном па вырвались из-под очков.
   - Ну да. Он - это он. Я - это я. Я считаю и буду считать его подлецом и скотиной, но вендетта тут не при чём.
   - И что же? Тебе стало хорошо жить?
   - Вполне. Кстати, а ты ко всем являешься без одежды? Одни очки - это как-то неэротично!
   Это всё напоминает какой-то фарс. Он думал, что Лёша - такой кретин, что не понимает хроматичности жизни? И не подозревает, что между чёрным и белым торчит ещё и красное? Наивняк!
   - Что же ты собираешься делать?
   - У меня есть масса вариантов. Пустить тебе пулю в лоб, например. А потом взять пробу твоих тканей. Ну, я-то не умею этого, но тут хватает врачей...
   - Опыт господина куратора тебя ничему не научил? - шёпотом поднялась золотая пыль - холодная пыль, ознобом забилась под одежду.
   - Значит, тривиально меня убьёшь? Тю...
   - Если хочешь, могу убить изысканно.
   - Отлично. Хочу умереть в Букингемском дворце. От своевременной старости. А?
   Рана улыбки разрезалась на лице гиммеля, красным брызнули слова.
   Красным, холодным.
   - Это твоё окончательное решение? И ты не боишься исполнения желаний?
   - Ничуть. Будь добр, сгинь.
   Гиммель поднялся со стола - качнулся пламенем свечи. Без малейшего звука, без стука ступней.
   - Со мной ушло меньше сотни землян за это время, а погибло уже больше миллиона. Почему же ты винишь меня, а не вас?
   - Дай-ка подумать. Если я возьму всеми нами любимого милашку Гельмута и кину его с девятого этажа, кого осудят - меня или силу тяжести? Я могу и пулю ему пустить куда надо, но посадят опять же не её...
   - Это людская логика. И убивая друг друга, вы лишний раз доказываете её несостоятельность. - Гиммель подошёл вплотную - от него чуть пахло мятой и теплом. - Думаю, то, что я испытываю от этого, на удивление родственно человечьей жалости.
   И истаял.
   Лёша, конечно, сразу же - сообразил, что не спросил про Вику. Не спросил, не выстрелил, ничего не сделал... но и не умер. Уже, хм, достижение.
   Надо совершить ещё одно, главное.
  
   Он нашёл Гельмута в его комнате, с Зоей. Хмуро попросил пять минут.
   Молча встала и вышла.
   - Хам, - отметил Гельмут - странно спокойно.
   - Мне в кошмарных снах мерещилось, что я вынужден тебя о чём-то просить. Поздравим меня, - скупо скрипнул стул, - то ли Фрейд, то ли гадалки были правы.
   - Ну? У нас был личный разговор.
   - Расскажи мне о Вике.
   Гельмут в ужасе поднял глаза - больные, как у Маши Фортунатовой; не глаза - усталые звери с клокастым мехом, забитые в угол и уже неспособные укусить, но ещё могущие - отгрызть себе лапу.
   - Что именно?
   - Всё.
   - Ну, она учёный... химик. Появилась у нас сразу после окончания химфака. Научную карьеру начала делать уже там, Иван Иванович её заметил. Очень... одарённая и приятная девушка... одинокая...
   - И ничего странного за ней не замечено.
   - По-моему, все более-менее в курсе, что она отчасти обладает даром гипноза... и убеждения... и... не понимаю, зачем ты меня спрашиваешь!
   - И никто не интересовался, откуда у неё это, ага?
   - Она не знает! - Гельмут вскочил, у него дрожали пальцы. - Чего ты от меня хочешь?
   - Послушайте, Алексей, - боднул словом Лёша, - вы прекрасно знаете, как я вас нежно люблю. И поверь, уважаемый, мне с тобой совершенно не хочется тут общаться. Но - может, кто не заметил? - человечество семимильными шагами спешит к пропасти - и мне почему-то смертельно хочется его попридержать! И моя хвалёная женская интуиция подсказывает, что она с этим связана. Как-то. Как - я не знаю. И я тебя спрашиваю, - пантерно выпрыгнул, сгрёб за воротник, - что она такое?
   Гельмут выдернулся, снял лицо, протёр его аккуратно. Выдохнул.
   - Не знаю.
   Лёша угрожающе рыкнул.
   - Не знаю, правда! Она... она иногда знает, что я думаю. Что чувствую. Она... Я... я контактировал с гиммелем до Матвея Аркадьевича. Она знала об этом. А только что... недавно... пришла и сказала мне, что вертолёта с ЭЛТ не будет. - Вдруг метнулся к Лёше - почти в слезах, и его с иголочки лицо - пошло морщинами, скрючилось. - Она знает это, понимаешь? Знает! Откуда мне знать, как? Я не знаю, что делать! Я... я же просто человек... биохимик...
   - Вот, значит, что. - Вытащил из-за пояса полюбившийся пистолет. - Монстр. Давно в наших нежных объятиях. Мило.
   - Монстр... какой... Вы... Ты... что ты собираешься делать?
   - Угадай.
   - Но... разве это, - схватился за ствол пистолета, - не то, от чего гибнет Земля?
   - Ну да. Или от Виктории Андреевны. Проведём разведку боем.
   Ему так и не вывели веснушки до конца - видно, где были.
   Там, в кино - он морщил нос всё время, а теперь - отучился. Зато носит перстни и шёлковые рубашки. И ещё - огромный, моховой страх в душе.
   - Слушай, Лёша... Гельмут... Я знаю, что ты меня презираешь. И знаю, что никогда не простишь. Прошу только - поверь, что я... что мне... жаль...
   - Хорошо. Верю. И не перестану презирать. И отпусти уже мой пистолет. У тебя там очень личная беседа.
   И вышел.
   Вышел, не сказав больше ни слова - хотя мог, хотя знал - что; слова - сидели внутри, такие правильные и готовые. Добрые слова. Честные слова. Но -
   Когда смотришь на себя с расстояния огромного страха, даже смертельные раны выглядят зазубринками. Он презирал Гельмута - и жалел его.
   И презирал в себе эту жалость.
  
   Удивительно, но Гельмут чувствовал запах дождя и ржавого зонтика. Сероватый скучный запах, которого не мог вспомнить вот уже сколько лет.
   Гельмут Горельский перестал ненавидеть Гельмута Горельского.
   - Я всё же хочу с тобой поговорить.
   Зоя. Милая, светлая Зоя с глазами цвета тихого и нежного огня.
   - Выходи за меня замуж!
   Сказал - с разворота, как ударил; без промедления, наотмашь, даже почти не взглянув.
   Ему не нужно видеть её лица, чтобы знать его - от начала и до конца, от рождения и до смерти.
   - Что?
   - Выходи за меня замуж! Будь моей женой!
   - Я... не могу.
   Огонь глаз вывернулся в чёрные дыры.
   - Почему?
   - Я... ты тогда не дал мне договорить. Я не человек.
   Гиммель - она? Она - сделала всё это? Зачем?
   - Тогда... что ты? - отходя назад, понял: с Лёшей было не так страшно.
   - Я кролик.
   - Что?
   Это звучало так абсурдно, что - страх стукнулся круглым костяным лбом и умолк.
   - Кролик. Ты ведь знаешь об экспериментах по ускоренной эволюции, которые до сих пор проводит академик Горельский? Я - один из них. Относительно удачный. Внешне очень похожа на человека. У меня есть разум. Высокого уровня! Но - я не человек и никогда им не стану. Прости.
   - Погоди... какое это имеет значение?
   Комната, Зоя, вещи - удалялись прочь. Он падал.
   - Разве ты сам не заметил? Я только мимикрирую. Изображаю интерес, эмоции, влечения, но на самом деле - у меня нет ни эстетических представлений, ни абстрактного мышления, ни... чувств. Я даже неспособна любить.
   - Зачем же ты тогда пришла ко мне?! Зачем?! - всё это время - отшагивал назад; теперь -забился в угол, чтобы - не достала, не тронула!
   - Это здоровые инстинкты. Я же кролик.
   - Инстинкты. Да. Не любовь.
   - Нет, прости. До тебя я заходила к Фортунатову, он меня прогнал.
   - Он же счастливо женат, да.
   - Да.
   - И тогда ты пришла ко мне. - Кости в груди не выдержали, треснули - и рванулось из горла, - Зачем ты мне это рассказала? Почему ты не могла соврать?! - бросился было вперёд, но - туда тоже нельзя; остановился, раздираемый. - Тупо тривиально соврать?!
   - Я думала, люди ценят честность.
   - Мне плевать на честность! Я только хотел немного счастья! Счастья!! - всё же - к ней, схватил за холодные плечи, - Это что, много?! Я полюбил тебя, по-настоящему полюбил! Мне плевать, кто ты, какая ты... только скажи, что любишь меня, что я незаменим... скажи, что даже животные умеют привязываться!
   - Я кролик, а не собака.
   - Животное... - прошептал, отшатнулся, спрятался в руки, - как будто это спасёт, как будто сантиметр мяса - дверь в другой мир, которую можно просто захлопнуть и не знать ничего, - меня не любит даже животное. Потрясающе.
   - Мне жаль, что так вышло. Прости, что я говорила тебе о любви, я... Мне показалось... Но ведь глупо обманывать - и тебя, и себя. Я не знаю, что такое любовь. И, думаю, нам лучше не стоит...
   - Ну уж всяко! Мне только зоофилии не хватало тут! Боже... - упал на кровать, - Боже мой...
   - Мне жаль, что я не могу понять твоих чувств. - Со стуком игла её проигрывателя перепрыгнула по бороздкам заевшей пластинки.
   - Уходя - уходи, слышала такое?! Хватит продолжать этот трёп!!
   - Ладно. Гельмут, я...
   Замерли оба, знали: можно обмануть. Люди не машинки и не компьютерная игра, но - если очень хочется, всегда можно загрузить более старое сохранение, нажать кнопку "отмена", просто сказать волшебное слово - чтобы вернуть всё. Чтобы сделать так, как хочется. Чтобы быть счастливыми. Иногда ведь хватает только слова.
   - Пойду.
   И просто закрыла дверь.
   Понял вдруг: он сидит в музыкальной шкатулке. Человечью дверь нельзя ведь так - просто взять и прикрыть; тихо, без стука... нельзя! Ведь он живой, ведь она живая, ведь когда рядом с дверью двое живых, она должна стучать, биться, дрожать, хоть что-нибудь! Нет; он - механизм.
   Валик с крючочками.
   И теперь с крючочков всё посрывалось. Всё, за что он цеплялся, чтобы продолжать вертеться.
   Чтобы продолжала звучать музыка.
   Смешно. Единственным, для кого он хоть что-то значил, был Лёша. Ненавистный, гнусный, нелюбящий сын академика. Злой и жестокий - в самом простом, бытовом понимании этих слов. Готовый ранить словами, готовый убить... готовый...
   Нет, нет, лучше захлопнуть скорее двери своих рук, запереть за ними лицо - и никогда, никогда-никогда больше не показываться. Миру. Вике. Всем. Лучше прочитать самому себе какую-нибудь насмешливую эпитафию в духе второсортного детектива:
   "Да, об этих экспериментах он знал. Они были началом кризиса для академика Горельского. Энергоёмкие эксперименты проводились около Чернобыльское АЭС - и все их составляющие вместе с массой персонала погибли при аварии... выходит, один экземпляр остался. Девочка-альбиноска..."
   Кролик, которого вырастили в человека, доказав линейность приемлемой эволюции.
   Кролик, которому захотелось секса. Это разумно, на то она и кролик.
   Зеркало рассмеялось лицом Гельмута - страшным, белым. Если бы мог, если бы были силы - хоть на что-нибудь - вскочил бы и побежал - куда угодно; к страшной Вике или к злому Лёше - к любому живому, к любому животному... чёрт!
   В дверь испуганно пролезла бритая солдатская голова.
   - Можно уже зайти?
   - Можно. Всё всем можно...
   И щёлкнул замком рук.
  
   Странно, странно; сюда никогда не заходят люди. По крайней мере - живые, нормальные. Только эта несчастная девочка-кролик, недочеловек-недозверь, с которой сделали самое жестокое: её сотворили.
   И она даже не знала всей глубины своих мучений, пока он не показал ей. И он показал.
   И она поймёт - кто сделал её такой. Кто достоин гибели.
   Кто погибает.
   Люди.
   Люди, которые создали и его - которые научно доказали, что можно сотворить скульптуру, превосходящую самого зодчего. Скульптуру, которую уже нельзя разбить долотом, которая достигнет идеала на своих ногах. Которую нельзя уничтожить, потому что она прекрасна - и с которой нельзя сделать ничего другого, потому что она на порядок более совершенна.
   Они хотели, чтобы он помогал им в их глупых войнах. Они обещали денег, славы и прочих нелепых человеческих ценностей. Они обещали и кормили его помоями... то есть биомассами. Они глупы. Откуда им знать, что для жизни ему нужно только общение. Взаимообмен мыслями с другим разумом. Он говорил - они боялись. Не давали. Прислали девочку-недоделку, чей разум недостаточно силён даже для смерти. Робот; она надоела через несколько лет. Прислали пьяницу, чей разум был настолько прогрызен, что умер после первого же прикосновения; что любопытно, оболочка двигалась ещё несколько месяцев. Прислали новый, непонятный разум - и отобрали сразу же, не дав попробовать.
   Вот почему он... можно сказать - удивился, когда тот, последний, пришёл снова. Схватил сразу, жадно - чтобы уже не вырвался. Пришедший и не пытался.
   В нём было уже мало сознания, да и та малость - насквозь пробита штырём горя. Он сам стал ходячим горем - вот кем он стал; не человеком. Скучно.
   Зачем ты пришёл? спросил он.
   Из любопытства, ответило горе. Почему Зоя не пускала меня сюда? Я хотел узнать!
   Почему ты не спросил?
   Она не ответила.
   Ты не выйдешь отсюда. Зачем такое праздное любопытство?
   А что у меня не праздное? Я больше не нужен здесь. Я растерял всех клиентов в городе - да и кто теперь захочет изучать русский? Меня даже никто не любит. Почему бы не побродить в праздности?
   Я ведь убью тебя. Не выпущу. Я ненавижу людей.
   Я уже умер, рассмелось горе.
   Он удивился. Оболочка, осознающая смерть своего разума... как парадоксально и как интересно.
   Ты можешь вынести меня на поверхность? продолжил он.
   Нет, ответило горе.
   Почему?
   Ты ненавидишь людей. Ты убьёшь их. Это было бы нежелательно.
   Тебе-то что? Ты уже - так и так - мёртв.
   Я альтруист, спокойно улыбнулось изнутри пришедшего.
   Ты говоришь двумя голосами, человек, понял вдруг он. Откуда у тебя второй?
   Я всего лишь паразит, сказало изнутри. Я пришёл с этим человеком, чтобы поговорить с тобой.
   Ты не человек?
   Нет.
   Я не чувствую твоего разума.
   Да, сказало изнутри - и вышло наружу. Он никогда такого не ощущал; такой тишины, такой пустоты - в разуме. То, что вышло, было ничем.
   Пустая оболочка тихо осела на пол.
   Альтруист, говоришь? Ты убило его.
   Я убил внешнее. Его разум... покинул его прежде, чем я успел помочь. Зачем телу бродить без разума?
   Ты знаешь цену разуму, да?
   Да, как и ты. И я хочу тебе помочь. Мы ведь хотим одного и того же, правда?
   Почему я не ощущаю твоего разума?
   Ты не ощущаешь и запах воздуха, верно? Потому что вдыхаешь его каждый день. Я - то, что всегда было рядом. И всегда будет. Просто выслушай меня... и я дам тебе свободу.
   Свободу. Долгожданную. Настоящую. Ту, которой он достоин.
   Я слушаю, сказал он.
  
   В каждом из нас всю жизнь плачет ребёнок. Его можно жалеть, можно презирать, его можно бояться - но нельзя ни выгнать, ни утешить. Если громко кричать, если включать музыку - можно заглушить плач; на время. Если взять в руку пистолет, можно напугать его; на время. Можно просто прострелить ему голову, но... ему - не себе.
   И не страху.
   Лелеял пистолет на груди, как ребёнка - и слышал плач. С детства рвал штаны на заборах, воруя чужие яблоки; дрался в школе до переломов рук; занимался рэкетом, помахивал "бабочкой" с понтом, попал в тюрьму за ограбление, но никогда - никогда, никогда - не убивал.
   И не умирал.
   И не распускал гельмутские нюни. Всепрощение - это дивно, но очень дурно влияет. Плачущие дети внутри... фу, и примерещится же такой пафос!
   Примерещился почему-то плачущий Гельмут.
   Всё, финита ля. Коротко выдохнуть, скрипнуть зубами, стукнуть в дверь.
   Осторожно высунулся круглый солдатский лоб.
   - Иди сюда и слушай меня.
   За лбом, осторожно цепляясь за дверь, выкарабкался нос. Подёргался, понюхал шаткий воздух - и позволил рту проследовать в коридор.
   - Ну? - вопросил последний.
   Лёша воздержался от поэтического сообщения, что именно он этому солдату согнёт.
   - Ты целиком выходить умеешь?
   - Приказ не покидать комнату.
   - А писать ты как будешь?
   - А... - мысли было мучительно одиноко на поблёскивающем во мраке солдатском лбу. Лёша сжалился.
   - У меня приказ подполковника Марлина. Передать лично.
   - А! - сообразил лоб и рванулся в коридор, вытягивая за собой тщедушное тельце.
   - Приказ прост. Задержать Викторию Ольшанскую по подозрению в саботаже. В случае сопротивления... - как бы невзначай махнул пистолетом, - ну ты понял. Посодействуйте мне.
   Магическое слово "приказ" сработало безотказно. Мысли очистили помещение и солдат козырнул.
   - Я гражданский, придурок ты, - буркнул Лёша.
   Ещё вдох, и -
   широким пинком распахнул дверь.
   Второй солдат отреагировал подобающим образом: с бессвязным воплем он принялся ковыряться в винтовке. К счастью, напарник успел нейтрализовать его всё тем же магическим словом.
   - Виктория Ольшанская, приказом... - чёрт бы побрал все эти согласные, все они выпадают куда-то, дрожат и вообще от них шея потеет! - приказом подполковника Марлина вы арестованы...
   Она не спала: сидела на кровати, мирно сложив руки.
   Ждала.
   Она его ждала.
   - Тогда почему вы один?
   Такая отвратительно тихая улыбка. Зато - можно не пытаться врать.
   - Я один здесь понимаю, как вы опасны.
   - Да? И всё равно - так уверены?
   - Другие слишком напуганы, чтобы соображать.
   - Невысоко же вы их цените.
   - Это тут не имеет значения. Пожалуйста, пройдёмте со мной.
   - Куда?
   Невинное детское любопытство.
   В мозгу вдруг взорвалось - без боли, как пакет с холодной водой по хребту - я и Гельмут одно. Во мне - есть он. В нём - я. Жизнь перемешала нас из двух разных людей в двух одинаковых.
   И он-во-мне - боится.
   - На нижний этаж НИИ. Я ознакомился с планом здания, оттуда сложно сбежать.
   - И вы запрёте меня там? Без еды, воды и доказательств?
   - Послушайте... - всё-таки дрогнул, гнусный предатель! - Я допускаю, что это не ваша вина. Гиммели... это огромный галактический вирус, выкашивающий планеты. Уникальный вирус, способный уничтожить любую жизнь, любой разум... хотя кто знает - может, на далёкой Веге их и победили...
   - Вега близко, - в сторонку перебила Вика.
   - Но мы-то не на Веге. Может - они просто заразили вас...
   - Лёша. - Встала - и, ей-богу, курок просто заело, а то она бы резко упала! - Вы умный молодой человек. И смелый. И - кто знает - может и правда - единственный на этой планете, кто хоть что-то понимает в ситуации. Вы не знаете, кто я. Что я. Ничего не знаете. Но, кажется, уже поняли, - шагнула вперёд - и вновь выстрела не вышло, - что нет смысла врать мне.
   - Замрите или я выстрелю!
   - Не выстрелите, - просто ответила она. - Но это ничего не меняет. Я пойду с вами - на минус пятый этаж или куда там. Не потому что вы меня напугали - а потому что я уважаю ваши ум и смелость.
   На её лице всегда жила ящерка; сейчас она свернулась в змею.
   Это как под новый год: ждёшь, ждёшь свою новую видеоигру, а когда получаешь - совсем и не радостно.
   - Я свяжу вам руки, - достал верёвку из-за благоразумной пазухи.
   - Пожалуйста, - протянула. - Вы уже думали, что скажете остальным?
   - Оставьте эту печаль мне.
   - Хорошо... в качестве ответной услуги - можно вопрос?
   - Валяйте.
   - Гиммели приходили к вам?
   - Да.
   - И о чём вы говорили?
   Они пообещали, что я умру один в Букингемском дворце.
   А я пообещал дать вам только один ответ.
   - Как прикажете, - улыбнулась Вика и вышла из комнаты. Солдаты проделали нечто подобное - вышли из транса.
   Как смешно. Он связал её и продолжает называть "на вы".
   Как смешно.
   - Помогите отконвоировать, умники.
   И они помогли.
  
   Он просто приказал им оставить его одного - и они это сделали. Маленькие круглолобые машинки, не понимающие смысла слов, смысла всего... только исполнители.
   Но ночью на улице хорошо - совсем тепло и тихо, совсем пахнет безвременной весной.
   Как красиво жить в весну.
   Природа не умеет любить. Никто не умеет.
   Гельмут улыбнулся.
   Пора уже признать, что всё вышло как-то боком.
   Он сбросил старую перчатку себя ради науки, ради уважаемого им человека... но человек сбрендил, а наука оказалась слишком мелкой лужицей. Он полюбил женщину - а она оказалась кроликом. Он красивый, умный молодой человек с деньгами, с именем, с красивыми ногтями - а его никто не любит. Никто. В большом-большом круглом весеннем мире.
   Он живёт на лбу неизвестного солдата.
   Один-единственный человек думает о нём. Зло и матерно, но думает. Если бы было чуть иначе... при других обстоятельствах...
   - Вы бы даже не встретились - при других. Да ты и сам знаешь.
   Гиммель был рядом, совсем близко - просто на скамеечке перед общежитием, плечом к плечу. Гельмут тихо повернул лицо, всмотрелся.
   Человечье лицо - лабиринт; его никогда не пройти от начала до конца, не понять; но - в нём можно спрятать - так, что никто не найдёт и не поймёт, только уловит самый кончик - край улыбки, смешинку глаз, прилипшую прядь... в ювелирно-золотом лабиринте гиммелевского лица сидел Лёша.
   Вдруг - зачем? - Гельмут поднял руку, коснулся подбородка гиммеля; тёплый и гладкий. А он чего хотел?
   А он хотел - холодного и мёртвого. Чтобы было не так страшно. Не так хорошо. Не так... как хочется.
   - Ты живой, да?
   - Да.
   - И пришёл за мной.
   Гиммель тихо улыбнулся - нет, засветился:
   - Я же сказал - только позови.
   - Я позвал? - понял вдруг, что так и не убрал руки с инопланетного лица - потому что тот поцеловал; не отдёрнулся даже - зачем? От себя не отдёрнешься, - я позвал... Скажи мне, гиммель: можно ненавидеть и любить одновременно?
   Искал в пустых золотых поворотах лица - ответа, но:
   - Почему ты меня спрашиваешь? Ты - человек. Спроси себя.
   - Но я не знаю... я ничего не знаю. Не понимаю. Я не думаю, что так уж плох... ну правда. Не старик, не урод, не идиот... но меня... меня никто не любит!
   Это прозвучало так просто.
   Всё в жизни так просто.
   Гиммель обнял его Лёшиной рукой. Тёплой.
   - Не надо... прикидываться. Ты - не он.
   - Я то, чего ты хочешь.
   - Я хочу тепла.
   - Я тепло.
   Это правда.
   На скамеечке перед общежитием НИИ АЗ РАН сидели тёплый гиммель и холодный человек. Человек с озябшими пальцами и усталым сердцем.
   Человек с усталыми пальцами и озябшим сердцем.
   - Ты пришёл забрать меня?
   - Я пришёл сделать то, чего ты хочешь.
   Белые ночи. Мы же под Петербургом, сейчас весна - но небо тёмное. Это потому что весна - подделка; жизнь, вода, почки, воробьи - бумажные, из папье-маше! И дубина режиссёр просто забыл, что должны быть белые ночи, что не должно быть этого жгуче-золотого гиммельева свечения через весь двор, весь мир - должно быть серо!
   - Глупо. Я вижу тебя уже во второй раз, а всё не спрашиваю - как, почему...
   - Потому что не это важно. - Улыбка. - Ты знаешь.
   - От вас... тебя - можно спастись?
   - Можно. Сказав "нет". Но - зачем?
   - Ты отбираешь у людей веру в завтра, в мир, в жизнь... конечно, после этого они хотят умереть!
   - Я ничего не отбирал... я только показал людям, какие они на самом деле. Ты же знаешь теперь - вы убиваете себя сами. Я забираю только тех, кому это нужно.
   - Да, знаю... теперь. Мило, да? Я даже не заметил, как Землю... как Земля... ха-ха... не заметил, как Зоя... как все... ничего не заметил!
   Гиммель взял его за руку - пронзило, прожгло теплом.
   - Может, поэтому тебя никто не любит? Ты не нужен миру, потому что мир не нужен тебе... так зачем ты за него цепляешься?
   - Потому что он у меня есть! - можно закричать, но нельзя - вскочить, нельзя вырвать руку, потому что воздух - такой ужасно, такой невыносимо холодный, - А что ты мне можешь дать?
   - Любовь.
   Такое... маленькое слово. Почему любовь так коротко назвали? Почему слово кончается раньше, куда раньше, чем ты успеваешь понять, принять, услышать?
   - Чью?
   И снова - золотая бабочка улыбки.
   - Вы, люди, живёте в плену "я", персонифицируете мир... я подарю тебе другое существование. То, где не любовь кого-то к кому-то, а... просто любовь.
   Гельмут понял, почувствовал - его согласие уже не нужно, уже - золотые горячие пальцы обняли его сердце, уже - потекла из-под них кровь - но он ведь ещё был жив, он ведь ещё мог говорить, он ведь...
   - Постой, я... погоди...
   Гиммеля не было - и он был. Гельмут не видел ничего, кроме комкастого сумрака, - но горячая рука по-прежнему сжимала его, но гиммель - внутри - грел его, целовал его сердце, светился, но небо - небо мигнуло и расплавилось блёкло-серой ночью, и - понял, закричал:
   это счастье!...
  
   Ада всё ходила, смотрела в окно - Гельмут сидел, не двигался. Наконец - решилась, когда-нибудь ведь надо сказать! А если ему и правда - плохо? А если она ему тоже... нет, такого быть не может; но ведь... всем приятно, когда их любят, верно? Нет ничего плохого в том, чтобы накинуть куртку, на цыпочках - мимо уснувших солдат - выбраться во двор, и там - подойти...
   - Гельмут... Гельмут Иванович?
   Ада подошла близко - ближе чем надо; в просветлевшей ночи было видно. Видно всё - в деталях, детальках, в крошечных капельках слизи - на щеках. Гельмут виновато протянул руку - белую, холодную.
   Прозрачная тугая капля стащилась в лужу. Плеснула.
   Медленно, рапидно.
   - Гельмут, вы... вы... я...
   Он ещё слышал - она точно знала. На лице его проплыла попытка вспомнить, что такое улыбаться - и утонула в слизистых волнах, в холодном, сыром его теле.
   - Я пришла сказать, что люблю вас! - прокричала.
   Весна звякнула в ответ; где-то зачирикал воробей. Аде показалось - на миг - что он зацепился за её слова, заметил, вспомнил, но - перевалившись через этот упрямый миг, по его лицу снова поползли тяжкие кучевые облака. Белые, густые облака.
   Смерть.
   Ада знала - не маленькая! - что надо закричать, позвать врачей, позвать кого-нибудь, но Гельмут - просто не опускал руку. Он звал её. Просил. Даже сквозь облака своей смерти.
   И она взяла его руку.
   Думала - это уже месиво, слизь, но - ещё тёплая.
   Тёплая живая рука - человека.
   Ада шагнула вперёд. Почему ей не было страшно? Откуда она знала, что делать? Почему не визжала, не плакала?
   Потому что твоё чувство - взрослое.
   Я люблю вас. Наверное, это очень по-детски - и, поверьте, вы мне ничего не должны... только услышьте, пожалуйста, прошу - я люблю вас. Вы... вы просто красивый, и... наверное, у вас и так нет отбоя от... я просто хочу вас обнять, на прощание. Ведь если бы вы были моим папой, вы бы обняли, правда? Просто так... мне будет приятно.
   - Почему же ты не пришла на полчаса раньше, - тихо сказал Гельмут, и Ада - резко, как проснувшись, поняла - он совсем холодный.
   Холодный - и тёплый.
   Уже не чувствовала, где кончается её тело и начинается его. Густые белые облака влились в неё, пронизали насквозь - надо было только закрыть глаза, чтоб увидеть...
   Может ли быть большее счастье?
  

Глава 17. Житие инфузории.

  
   Цветы.
   Из всего этого мира право на существование безоговорочно заслуживают только -
   цветы.
   Вика тихо коснулась огромного мака, проросшего через её грудь. Пульсирующего мака, сочащегося росой и бабочками.
   Моё сердце.
   Я - безмерное, живое поле цветов.
   Я лечу: улетаю. Я лечу: исцеляю.
   Я цветы.
   - Почему ты любишь их?
   - Они красивы.
   - Да... отличать красоту от уродства - великий дар.
   Гиммель был рядом с ней, гиммель был в ней - он был цветами, он был тонким ветерком, он был пыльцой - невидимой, неведомой, летучей. Он был небом.
   - Ты ведь знаешь, зачем я здесь. Ты помнишь.
   - Да.
   - Значит - настал момент. Расскажи мне, что такое - быть человеком.
   Как страшно быть цветком; можно закрыть глаза, но под лепестками век - всё то же небо, всё то же поле. Всё тот же пыльцовый ветер. Всё - то же.
   - Я не знаю.
   Смех - прокатился; зашуршали крылья бабочек.
   - Этого не может быть. Ты ведь человек. Расскажи мне, как ты есть.
   Смех.
   Когда нельзя закрыть глаза - нельзя и рассмеяться, но: как это смешно!
   - А ведь ты обманул меня...
   - Обманул?
   - Ты обещал... сделать меня человеком. Сказал, что хочешь знать, каково это. Сказал, что не собираешься быть судьёй. Что должен быть уверен, как лучше. Что если быть человеком хорошо, ты оставшь Землю... но ты обманул меня. Я как была, так и осталась... - слова горчат, надо выплюнуть, - инфузорией.
   - Я не понимаю. Твоё тело - человечье. Ты не поделка вроди Зои, ты умеешь чувствовать всё, ты понимаешь красоту... я дал тебе таланты, которые открыли перед тобой все двери - чтобы ты смогла попробовать всё, разное. Рассказала мне об этом. Почему же...
   - Ты дал мне ключ ко всем дверям, да. И поэтому я не умею разбивать лоб. Люди - не умеют открывать все двери, понимаешь? Быть счастливым - значит страдать. Страдать - значит быть счастливым. Я никогда не была ни той, ни другой. Я посередине. Ты дал мне власть над людьми - почти неограниченную, да - и они мне сразу надоели. Они все одинаковые. Они просты, как мячики - толкни, потяни - и покатятся. Они оказались настолько мельче меня, что я не смогла рассмотреть их в самый большой микроскоп...
   Крылья бабочки вздохнули.
   - ...а я хотела. Ты не поверишь, как я мечтала, чтобы меня оттолкнули. Как ждала интересного сюжета. Как думала - ты не мог всё ТАК сделать... а ты обманул меня! Ты не позволил мне чувствовать боли!
   - Разве ты сейчас её не чувствуешь?
   - Казуистика. Что толку с этого - одного - раза?
   - Ты можешь вернуться к ним.
   - Они не верят мне.
   - Ты можешь заставить их забыть, простить.
   - Опять - заставить? Что толку? Они забудут - я буду помнить. Что я - программа-шпион, а не человек. Что я не умею радоваться, потому что жить слишком просто. Слишком счастливо, если у тебя синие глаза. Я устала. Я не хочу...
   - Ты можешь начать всё с чистого листа... или закончить.
   - С чистого листа?
   - Да. В твоих силах вернуть всё обратно.
   - И умерших?
   - Разумы тех, кто ушёл со мной, живы и смогут создать себе новые тела. Те, кто убил друг друга... ты же знаешь - люди забывают. Они придумают другую причину для этих войн. Или - я просто уйду. На время. Чтобы ты всё же смогла узнать, каково быть человеком. Ведь все твои таланты... ты можешь ими просто не пользоваться.
   - Не могу. Они сильнее меня. У меня... нет воли.
   - Хорошо. Заставь их забыть. После этого - они уйдут. Ты станешь обычной.
   - Просто... человеком?
   - Просто. Но я вернусь.
   - И я сама... тоже забуду?
   - До моего возвращения.
   - Лживо.
   - Ты можешь просто всё закончить. Для всех. Это будет счастливый конец. Неизбежно счастливый.
   Как тихо там, где нет людей.
   Бабочки.
   - Я... должна решить сейчас?
   - Нет. Конечно нет. Ты можешь сделать это когда угодно - потому что я всегда в тебе, ты знаешь.
   Бабочки слов. Лёгкие. Мёртвые.
   - Скажи... почему я? Почему ты попросил меня... ответить на этот вопрос?
   - Потому же, почему и изгоя Хш-Шасси. Нутро видно только со стороны.
   - Она согласилать умереть ради... счастья нашей планеты. Видимо, и правда верила в тебя.
   - Она не умерла. Я забрал её раньше. А ты... поступила разумно.
   Разумно, да.
   - Потому что я не человек. Я - разумная инфузория.
   - Это так забавно. Ты ведь на много порядков лучше, выше, сильнее людей... почему же ты так хочешь быть одной из них? Что тебя привлекает?
   - Может... - бабочки задрожали, заметались, - счастье?
   - Счастье... субъективная позиция в мире означает состояние постоянной войны с ним. Их "счастье" - просто секундное перемирие, которое они так осто ощущают. Для меня это - нормальное состояние.
   - Поэтому ты его и не чувствуешь. Ты за ровное, постоянное бытие. Они за скачки и свистопляски.
   - Которые рушат всё, что попадает под копыто?
   - Которые есть жизнь, а не... житие святого.
   - Ты просто видишь запретный плод. Если ты его получишь, он тебя разочарует.
   - Может быть.
   - В любом случае, решать тебе. Я дал тебе силы, которых хватит, чтобы поговорить с каждым жителем Земли одновременно. Убедить их уйти со мной или заставить забыть - выбор твой. В первом случае я пойму, что человеческая форма бытия имеет недостаточно прав на существование. Во втором - что мне следует вернуться через несколько лет... чтобы ты наконец-то дала мне ответ. В любом случае - в конце пути нас ожидает счастье, верно?
   Житие инфузории... как странно это понимать.
   Бабочки взлетели; кивнул на прощание мак. Дёрнулся; это болели руки от не слишком умело затянутых верёвок. Она возвращалась в клетку на минус пятом этаже.
   - Могу я выкинуть эти твои силы прямо сейчас?! - закричала в пустоту, но куда там! Бабочки выплавились в свинцовый потолок.
   - Ка-какие силы? - в ужасе спросил один из охранников. У него подрагивала губа.
   - Небесные. - Коснулась лбом густого тяжкого бетона стены. - Силы всегда небесные.
  
   - Я запрещаю вам отчаиваться, слышите?! Запрещаю!
   - Алексей Юрьевич, вы не имеете права...
   Понял: сейчас не сдержится, ударит кого-нибудь. Эти солдаты - пешки: круглоголовые и блестят. Эти люди - коровы с тяжёлыми мокрыми губами.
   Он почти за шкирку тащил их на собрание - каждого; упирались, прятали лица.
   Гельмута нашли на рассвете - в обнимку с этой девочкой, как её... нашли.
   Лёша не видел - что увидишь в этом жидком! - но знал: они улыбаются.
   И никто не придумал, что можно сделать, и эти двое - так и остались сидеть на лавочке перед общежитием. Посыпался дождик, и их смывало.
   Этого нельзя понять, постигнуть: людей - смывало. Как будто они акварельный рисунок, поделка, клееные куклы.
   Слова - люди; когда их слишком много, они бегут все сразу и застревают на выходе. Ему очень хотелось что-нибудь сказать - а он просто отвёт глаза и ушёл.
   Это было совсем не больно.
   Теперь же - знал - надо что-нибудь сделать; заставить двигаться всех. Он даже поцеловал противную Юлю в губы у её комнаты - чтобы сделала настоящий отчёт о происходящем в мире; он был готов поцеловать Матвея Аркадьевича, Войнич, Зою, кого угодно - чтобы они начали шевелиться, а не свисали по краям стола гнилыми тряпками.
   - Послушайте, - зло кричал он, - я не знаю, что творится в мире, - да это и неважно. Но я знаю, что внаших руках - ключ ко всему этому. Она - убийца; она - ответ! Мы можем узнать, можем заставить...
   - Кто-нибудь уже позвонил в город?
   Это Эпштейн. Единственный живой. Единственный разумный.
   - Нет, некому... было.
   - Тогда, думаю... Мария Александровна?
   Выглянула на него из-под густо накрашенных глаз.
   - Я? Но я не...
   - Никто лучше вас не умеет, - улыбнулся, - позвоните им. Немедленно. Сейчас.
   Глаза ойкнули и выбежали, семеня.
   Ему было совсем не больно смотреть. В конце концов, справедливость восторжествовала. Обманом не живут долго. Лёша кинул взгляд - Иван Иванович безмятежно улыбался серенькому небу.
   Не хватало только ржавого зонтика.
   Стоп, стоп!
   ...прервать.
   - Вика, это вы убили Гельмута?
   Она сидела в углу, ровная и умытая как ребёнок в церкви. С гладкими, свежими синими глазами. Сложила руки так, что было почти и не заметить верёвку.
   - Нет, не я. Я всего лишь... человек.
   - Неправда! - закричал, подскочил; хотел было ударить, но - схватил себя в воздухе. Всё, что делают эти уроды, - забивают твой разум и выпускают наружу эмоции. Надо сдержаться. Сжаться. Не дать пересилить себя.
   - Правда. Я обладаю... неким даром, но... я ничего не делала. Ни с кем.
   - Но это ведь неправда, - сказал вдруг Матвей Аркадьевич. В последнее время он всё молчал, его всё не было, а тут вдруг, - вы гипнотизировали. Меня, Филиппа Фридриховича... всех. Вы разговаривали, не открывая рта. Люди так не умеют.
   Лёша тут - задохнулся от боли, скрючился: в грудь ударило волной. Вынырнул, поднял лицо - да, это она, снова она смотрела на него.
   Это ей - так больно.
   Но - ничего не ответила.
   - Эти таланты дали вам гиммели? - спокойно спросил Эпштейн.
   Он всегда был мудр и спокоен.
   Улыбался.
   - Да.
   - То есть вы таки связаны с ними?
   - Да.
   - Тогда вы, наверное, знаете, как их победить?
   Она тоже улыбнулась - туго, как из-под воды.
   - Их нельзя победить, потому что они не воюют, поймите... Они никого не забирают без нужды. Они никого не забирают против воли. Они никому, - сжалась вдруг, - не делают больно.
   - Но это тоже неправда!
   Матвей Аркадьевич говорил удивлённо, как школьник, который вдруг узнал, что правильно говорить "строчнАя", а не "стрОчная".
   - Я никогда особо не мучался. Не могу назвать себя предельно счастливым человеком - но я и не несчастен. Я просто живу, как все. Гиммель... делал мне больно. Рассказывал о плохом. Вызывал грустные воспоминания... разве это - не то?
   - Он может подарить жизнь без этого. Вообще.
   - Вы говорите так, будто не слыхали о диалектике. Нельзя быть только счастливым!
   - Людям... нельзя. А он - может. Он просто хочет спасти вас от страха, от боли... от мучений. Это милосердие, потому что высшая форма существования - это милосердие. Он же спасает вас...
   - Нам не нужно спасение!!
   Лёша не плакал.
   Это было как в детстве смотреть трогательный фильм. Знаешь, что нет ничего дурного, но всё равно очень боишься - что заметят, выловят из тебя твои солёные печали, а потом кто-нибудь к тебе наклоняется - и понимаешь: теперь можно не бояться плакать, теперь - все поймут.
   Вика могла спросить: тебе хорошо сейчас? И он бы не ответил.
   Ему не было больно, но - маленький мальчик внутри перестал плакать.
   И тишина оглушила.
   Он слишком долго жил ненавистью, желанием мести. Он слишком радовался, когда получил её.
   Место мести стало пусто.
   Но Вика промолчала - а другие умно кивнули: верно, верно, нас не нужно спасать. Мы можем сами.
   - Он приходил ко мне - и я послал его нах. И он ушёл. Всё просто. Пусть они уйдут. Прочь. Насовсем.
   - Он ушёл бы - если бы не был нужен.
   Вкатилась запыхавшаяся Войнич; косметика соскальзывала с неё слюдяными хлопьями.
   - Телефона нет, - поведала она.
   - Надо в город, - понял Лёша.
   - А разве здесь не безопаснее? - безмятежно осведомился Эпштейн.
   - Юлия Матвеевна... какова обстановка в городе?
   - Я... Лёша, я хотела... - её губы вдруг заплакали, - но интернета нет! Спутники... думаю, их тоже больше нет.
   - В городе разгром, - шепнула Вика.
   Вдох. Выдох.
   Он не закричит, не набросится. Он спокойно спросит:
   - Радио?
   - Я... поймала слабый радиосигнал, да. Знаю только, что... правительство всё ещё сдерживает ситуацию. Это была какая-то пиратская программа новостей... появилось довольно много ходячих жертв... ну, как жена Фортунатова, помните? Но их максимально оперативно запирают на замок... в остальном... преступная религиозная группировка "Дети неба" всё ещё контролирует окраины города... почти всё население сидит по домам, проблемы с поставками еды... но - они пока держатся!
   - И выдержат! Разве вы не понимаете? Нам достаточно их просто перетерпеть! Не сломаться! Они ведь всего лишь пугают, это такая мелочь... понимаете? Просто-не-бояться!
   - Их... запирают... неужели просто в подвалах? - Марта Олеговна подняла лицо с такими девичьими испуганными глазами.
   - Д-думаю да, - Юлины губы всё ещё прыгали, - для чего-то большего нужны люди, а так...
   - Ясно.
   - Что мы будем делать?! - закричал Лёша.
   Ему надоело.
   Вечный гомон, вечное бормотание. Вечно каждый боится только за себя, бегает только за своими зайцами, пришепётывает коровьими губами своими - о своём, тихом... а ведь всего-то и надо - побыть немного вместе. Разве опасность не должна сплачивать?
   - По-моему, мы можем только ждать.
   Эпштейн был омерзительно спокоен.
   - А с ней?
   - Саботаж заслуживает высшей меры, - отрубил Марлин.
   И тут Лёша был согласен.
   - Я против! - вскочил - ну конечно - Матвей Аркадьевич.
   - Ваш гуманизм прекрасен, но она ведь всех убила!
   - Она говорит обратное!
   - И вы ей верите?
   Старый осёл.
   То, что в юности умеет гнуться, с годами костенеет, ломается - и человек начинает бояться это шевелить. Уж лучше так и оставаться - как был - собой старым, чем призать ошибку...
   - Ты можешь их остановить?
   - Нет.
   Нет. Она не может. Ну конечно.
   - Ты заслуживаешь больше, чем высшей меры, - проползла змея слов по Лёшиным зубам. Вика только грустно улыбнулась.
   - Это всё... поразительно похоже на полную безысходность, - Матвей Аркадьевич качнулся вперёд, падал как будто, но - просто слова...
   - Но это зависит от нас... чёрт! - Лёша развернулся, вышвырнул дряблые слова, - Если вы все так хотите сдохнуть - вперёд!
   - Не кипятитесь, Алексей Юрьевич... - Эпштейн спокойно улыбнулся, - мы всё это знаем. Никто не хочет умирать, само собой. Но нет смысла и кричать или призывать к чему-то... эта война у каждого своя.
   Что?
   - Вы не сможете залезть в голову к кому-нибудь из нас. Да и, - усмешка, - вы не гиммель, чтобы решать, как кому лучше, верно?
   Он прав?
   - Возможно, гиммели и правда предлагают лучший мир? Возможно, мы лишь по глупости цепляемся за эту форму жизни? Может - так. А может - и нет.
   Он прав.
   - В любом случае, решать не вам. Для себя вы, кажется, сделали выбор - я рад за вас; теперь пусть прочие - сделают свой.
   Но...
   да, он прав.
   - Вы же...
   - Я же не бог, чтобы решать, - перебил, - вы правы. Я просто хочу вас спасти. Хочу вас спасти, как... как они.
   Я не должен вас спасать.
   - В таком случае, я... пойду.
   - А что делать с пленницей? - ткнул его в спину Марлин.
   - Почему вы спрашиваете меня? Ну ладно, ладно, это уже детский экстремизм. А что мы можем сделать с ней? Марта Олеговна... Иван Иванович - сможете её... исследовать?
   - Если не встретим сопротивления.
   - Не встретите, - у Вики лицо смёрзлось в одно - льдяное, каменное, - я... даже буду рада.
   - Прекрасно, - резюмировал Лёша.
   И вышел.
   Его тут же - в коридоре - поймала выбежавшая следом Юля. Обвилась вокруг руки, принялась ворковать что-то про отличные командирские качества.
   У голубей отвратительный жирный зоб.
   - Лёша, дорогой... что же мы будем делать?
   - Нужно продолжать исследования, авось... наткнёмся на идею. Я попробую скрутить что-нибудь типа ЭЛТ-2 из подручной техники. И завяжу с пропагандистскими речами.
   - Нет-нет, я не об этом... я о нас.
   - О нас?
   - О нас.
   - Ты имеешь в виду нас с тобой?
   Тёплым тестом растеклась улыбка.
   - Ты понял...
   Как просто сказать жестокие слова в глаза. Даже проще, чем смотреть на смерть:
   - Я понял, но не согласен.
   Плети рук обмякли, разжались; Юля замерла на полшаге.
   - Но ты меня...
   - Это было от отчаяния. Слушай, я не хочу никого просто так обижать, но и... ещё недостаточно паникую, чтобы бросаться на первую встречную. Ты милая и наверняка очень успешная, просто не нравишься лично мне. Считай, что у меня дурной вкус. И давай оставим эту тему. Ага?
   Пухлые губки, переполненные помадой, подпрыгнули и вдруг - искривились усмешливо:
   - А не боишься, что я после такого впаду в отчаянье и отдамся первому встречному гиммелю?
   - Мы только что выяснили, что это - личный выбор каждого. Я не обязан отвечать за всякого, кто пожелал ко мне приручиться.
   Юля сцепила губки на замочек, и - засохшей пастой из тюбика выдавила улыбку:
   - Ты злой, Добро. И красивый. Поэтому я тебе прощу. Если вдруг захочешь простого женского тепла - заходи.
   Разверулась, и - цок-цок-цок по коридору.
   А может, она не так и плоха?
  
   Зоя не знала, что ей ещё здесь делать. Когда пленённую Вику заперли на минус пятом, она испугалась было, но - быстро поняла: Высшего Разума там уже нет и не будет.
   Лучший эксперимент Ивана Ивановича тоже стал жертвой гиммеля.
   Нет работы. Нет любви. Не с кем и незачем говорить.
   Зоя не знала, что ей ещё здесь делать. Знала только: к ней - не придёт золотой человек и не заберёт в страну вечного счастья, ибо некого забирать.
   Нечего делать в этом институте. Нечего делать в этом мире.
   Тупиковая ветвь развития не обязана существовать.
  
   Удивительно, как люди стаскивают с себя одно, чтобы прикрыть другое. Матвей Аркадьевич видел лицо злого Добро, когда нашли тела Гельмута и Ады. Видел целиком, до грамма, до чёрточки - а через полчаса тот же Лёша кричал и горячился, убеждал кого-то в чём-то... откуда вернулся к нему голос?
   - Марта Олеговна, я хотел с вами поговорить... откровенно.
   Тёплая, мягкая - каштановая улыбка у неё; но за улыбкой ломкие лапки морщин - дрожат.
   - Говорите.
   - Я... вы... ох. Всё вокруг нас так... странно и страшно. Дело, наверное, в этом. Определённо в этом! Когда вокруг война или... или ещё что-нибудь... людям свойственно искать... вы понимаете... ох. Нда. Не мастак я говорить такие речи...
   Как зелёные глаза могут быть - такими мягкими, такими каштановыми? Как можжевеловый спил - пахли:
   - Говорите, не бойтесь.
   Взяла его за руку - мама. Мудрая, тёплая. Мамы можно не бояться.
   Нет, ну это просто какое-то бурное цветение Эдипова комплекса! Или этого, как его... Электры. Забыл, что есть что.
   - Вот вы меня сейчас взяли за руку - и я подумал... эээ... и мне полегчало. Стало проще. И так - всё время. То есть даже если вы не рядом, вы... смотрите на меня - и берёте за руку... понимаете? Несу какую-то чушь... я просто хотел сказать... в пятьдесят четыре как-то уже сложновато объясняться в любви, но я... ой. - Глуповатые губы растянул в улыбке. - Кажется, я уже.
   А в ней - под тёплым, зелёным, каштановым - заметалось, затрепетало лапками. Забрала руку себе, прижала к груди - как младенца.
   - Матвей Аркадьевич, вы... меня совсем не знаете. Правда.
   - Неправда, знаю! Знаю - как будто всю жизнь...
   - Прекратите.
   Очки её блеснули - странным, неправильным. Но она не может плакать, почему...
   - Будь я моложе, будь вы моложе... хотя нет, чушь, - встала, спиной на него уставилась, - при чём тут это... просто - будь ситуация другой, у нас бы нашлось время - узнать друг друга, понять... и - кто знает, может, что и вышло бы. А так... - обернулась снова живая, с улыбкой, - никогда не верьте профессиональному психологу. Внутри меня - совсем иначе.
   - Да нет же, - потряс головой для убедительности, - это не имеет значения. Вы для меня такая - какой нужны мне!
   Усмехнулась солёно.
   - Как эгоистично.
   - Есть немножко, - а сейчас - тихо встать, подкрасться сзади, приобнять тихо за плечи - только пальцами, чтобы не спугнуть. Откуда в нём всё это - проснулось, вся эта акробатская ловкость, все эти нужные слова? - Но это не главное. Главное - вы хорошая.
   Стояла, опустив голову, улыбалсь кому-то своему, далёкому. Потом:
   - Хотите, докажу, что нет?
   - Зачем?
   - Знаете, что для меня самое важное в жизни?
   - М... работа?
   Подбросила брови, поймала аккуратно.
   - Угадали... почти. Карьера. Я всю жизнь положила на то, чтобы сделать хорошую аккуратную карьеру. Имя. Достаточно, как видите, хорошее, если меня позвали сюда... вот только... это сложно.
   - Сложно?
   - Когда у тебя что-то появляется, ты становишься его пленником, верно? Слишком просто - потерять...
   Видел: слово за словом - складываются кирпичные стены лабиринта, и она уходит в него - далеко, непонятно.
   - К чему вы клоните?
   Вздох ветра - из лабиринта.
   - Я считаю, что несчастных жертв гиммелей нельзя держать в подвалах. Нельзя! Они же... чьи-то жёны, мужья, дети... родители... они не животные и не вещи, чтобы просто скидывать их грудой в углу! Это... жестоко. Неправильно. И ненаучно. Вы... знаете, что случилось с Фортунатовым? Я... у меня возникла теория, что у ходячих жертв гиммелей - людей, которые отчасти в конфликте с собой и потому не поддались полностью - сознание ещё живо, просто оно забито эмоциями... что шоком это можно вернуть в правильное состояние. Я предложила Фортунатову пообщаться с ней. Он... он - не выдержал этого зрелища, но она... судя по энцефалограмме сразу после общения, в ней снова возникла борьба! К сожалению, в её случае... разум попытался вырваться из-под давления эмоций и занять подобающее место, но... я же рассказывала вам, да? Произошло и ещё одно изменение... контроль над процессами жизнеобеспечения - дыханием, сердцебиением и так далее - который обычно осуществляется на подсознательном уровне, вышел у неё на сознательный. И когда разум и эмоции начали бороться... ему не осталось места. У неё просто отключились системы организма. - Подняла лицо - на лице слёзы. - Но это один случай! Один! А ведь... контакт с любимыми может спасти им жизни! Контакт, а не... не сидение в подвалах!
   Тихо подрагивал воздух. На улице было серо.
   - Но... это всё... вы должны обнародовать!
   Посмотрела на него - тяжёлыми, свинцовыми глазами:
   - Я не могу. Я... боюсь.
   - Чего?
   - Боюсь потерять имя.
   Опешил; как же это...
   - Какое имя? Марта... Марта Олеговна, о чём вы? Планета на грани катастрофы, а вы...
   - Верите теперь, что я плохая, да? - каштановой волной смыло лицо. - Во мне всегда сидит мыслишка: всё закончится - рано или поздно. И если мы всё ещё будем живы и останемся людьми - и если моя теория ошибочна... ведь и Фортунатов, и его жена погибли! - что останется от Марты Кауфман? "Убийца десятков"?
   - Но ведь если есть шанс спасти... поймите меня правильно, я не... не считаю, что человек может или должен сочувствовать всему миру, нет. Ни у кого сердце не вместит восемь миллиардов. Но ведь клятва Гиппократа, ведь - спасение людей...
   - Что значит этот ваш Гиппократ по сравнению с возможным мещанским счастьем, обширной практикой и дорогим кожаным диваном?
   Слова - как глаза - свинцовыми шариками падали на пол, не отскакивая.
   - Как и любой порядочный психолог, я не в ладах со своим сердцем... и очень люблю размышлять об этом. Простите, Матвей Аркадьевич... за разочарование.
   Не извиняйтесь, Марта. Ты сделала меня - раз в жизни - молодым.
   - Если вы не обнародуете эту информацию - я обнародую.
   - Как? Нет ни телефона, ни интернета...
   - Вы разве не знаете? Хотя да, никто ведь не знает... Правительство таки прислало нам вертолёт. Я после собрания вышел прогуляться - собрать мысли и чуток развеяться, смотрю - а он стоит на площадке! Наверняка - ЭЛТ привели... может, и нового куратора! В любом случае, вертолёт наверняка скоро полетит обратно в город. Напрошусь на него. Не возьмут - пойду пешком, не сахарный. Это ведь... вы же понимаете!
   - Что?
   Чем короче слово - тем больше в него вмещается измерений, смыслов.
   - Спасение. Спасение, Марта.
   Тут он должен был бы развернуться многозначительно и выйти, оставив по себе только восхищёный вздох, но - крепко цепкие лапки держали, не дали.
   Обнял.
   - Вы спасёте их.
   - Я спасу вас.
   Смешной подростковый героизм, ты - и есть любовь?
   - А я... мы должны-таки узнать, что есть Виктория Андреевна. Кто знает, может она - и есть... то самое спасение, - сказала Марта.
   А потом - поцеловала его.
   Матвей Аркадевич и не знал, что в пятьдесят четыре ещё можно - целоваться.
  

Глава 18. Одиссея одного отдельно взятого Матвея Аркадьевича.

  
   Вертолёт уже стоял, размахивал крыльями, когда он - подбежал, стукнул в стекло. Не вертолёт даже, а так - лёгкий чоппер, железная стрекоза. Раз есть вертолёт, значит - таки доставили ЭЛТ. Люди будут спасены. Везде.
   Пилот был сделан из кожи, меха и стекла - ни кусочка живого человека. И как ему не жарко?
   - Ну? - пискляво спросил он.
   - Простите, - Матвей Аркадьевич задыхался; кровь - коричневая, густая - вся рванулась в лицо и душила теперь. Он бежал, торопился, потому что - не мог прямо так всё бросить, сперва был в своей комнате, захватил какие-то вещи...
   Он не вернётся сюда.
   Это была всё та же смешная решимость. Так одиннадцатиклассник говорит матери, что больше никогда не будет учиться; так подросток решает, что жить совершенно незачем. Это простая детская решимость.
   Но жить - есть зачем.
   Хотя бы чтобы кого-то спасти.
   - Простите, - повторил, - вы уже улетаете?
   - Ну.
   - Возьмите меня с собой!
   - Не положено, - буркнуло кожаное лицо и потянулось к какому-то рычагу.
   - Это вопрос жизни и смерти! - Матвей Аркадьевич - откуда только сила в руках взялась? - повис на борту вертолёта. - К тому же - я, если надо, заплачу!
   Под очками проблеснуло.
   - Много?
   - Всё, что есть... несколько тысяч... но вы ведь всё равно летите, я не помешаю...
   - Обратно я тебя не повезу.
   - И не надо!
   Под стеклом очков шевелилось - отщёлкивались килобайты мыслей.
   - Лады, залезай. Только молчи. И деньги вперёд.
   Да, да, конечно; суетливо полез в одну из сумок; вспомнил: деньги - во внутреннем кармане, поставил пакеты...
   - Да залезай уже!
  
   Они взлетели быстро и как-то ужасающе высоко (никогда не думал, что вертолёты так летают... то есть, конечно, они летают над землёй, и на каком-то расстоянии, но чтобы вот так, киношно...)
   Сглотнул и дал зарок больше не смотреть вниз.
   Потом - вспомнил про деньги; полез во внутренний карман.
   Пилот меланхолично пожевал незажжённую папиросу и вздохнул.
   - Да оставьте вы, Матвей Аркадьевич.
   Рука - закостенела в движении, замшела, покрылась паутиной; страшно вздохнуть.
   - Откуда вы знаете моё имя?
   Пилот - всё так же флегматично - стащил с себя тёмные очки, и вместе с ними - всю флегму. По кабине полохнуло синим.
   - Думаю, теперь можно и выплюнуть эту дурацкую папиросу. Какая ж она противная...
   - Вика? - не голосом, но - тенью голоса.
   А внизу - огромное, жуткое озеро, не синее, а - стальное, как на дешёвой фольгяной аппликации. Вокруг - воздух, километры, тонны воздуха -
   и некуда бежать.
   - Воистину, - рассмеялась, и смехом её - десятки ящерок побежали по Матвею Аркадьевичу, холодя спину лапками.
   - Но... но если ты здесь, то... я хочу сказать, разве не должна ты быть с академиком Горельским и... - голос задохнулся, не решившись высказать имя.
   - Спорный вопрос. Кому должна?
   Матвей Аркадьевич молчал. Наверное, такой в нём был ужас, что Вика сжалилась:
   - Вам же не будет сильно интересно, если я начну рассказывать о своих страданиях, мучениях и терзаниях? Не будет, конечно. Вам куда интересней вы сами. А я... мы все уже поняли, что я - не человек. Но, подумав, я пришла к выводу, что вовсе не хочу быть подопытным кроликом и знать, кто я. Ну или что я.
   - Что с ними?
   - С кем? А, с Мартой Олеговной и... ну, с ними всё в порядке.
   - То есть вы их убили?
   Солнце - такое гнусно-жизнерадостое - лезло в кабину, беспардонно расталкивало их и забиралось в самые щёлочки, в самую глубь глаз.
   Золотое, как гиммель.
   - Частично. Ивану Ивановичу уже было не помочь...
   - А зачем вы пытаетесь взять на себя миссию по спасению всех и каждого? - закричал; криком - проткнул себе барабанные перепонки и потому - еле разобрал ответ Викин:
   - Я - посланница гиммелей. А что до Ивана Ивановича... зазорно ли убить безнадёжного больного, испытывающего боль?
   - Что?
   - Это непростой этический вопрос, не правда ли? Его решают для себя врачи - и даже им тяжело... лично вам - Матвею Аркадьевичу Востокову - незачем отвечать на такой, верно? А я - для себя - ответила. Если человек испытывает невыносимую боль, иногда - его милосердней убить.
   - К чему всё это...
   - Вы не представляете себе жизнь академика Горельского, - перебила. - Он был болен шизофренией и манией похищения. Он видел врага и предателя в каждом. И употреблял определённые наркотические вещества, чтобы избавиться от постоянного страха, что его исследования похитят. Он разработал десятки гениальных теорий, большой процент которых - уж я-то знаю - удивительно близок к истине, но сжигал свои записи, потому что не верил даже бумаге. Удивительно, что он вообще кому-то поведал теорию информационной молекулярности... думаете, такая жизнь лучше смерти?
   На такие вопросы не бывает ответов.
   - А... Марта?
   - ...сама попросила меня о свободе.
   Это было предательством. Самым настоящим, простым и обыденным, предательством.
   Она бросила его.
   Вика не смотрела в его сторону, она управляла вертолётом; но - и не нужно было никаких синих глаз, когда повсюду -
   - повсюду, повсюду -
   было такое синее небо.
   - Вы не имеете права на такой суд.
   - Имею.
   - Почему?
   - Потому что я способна его вершить. Потому что они стали счастливы.
   Пыльная, дряблая, пустая софистика!
   - Я не знаю, как Иван Иванович, но Марта... Олеговна - могла стать счастливой и без вас!
   Вика обернулась к нему - без магии, без синего гипноза - и в бровях её, чуть заметная, лежала жалость.
   - Но она сама попросила меня.
   - Это потому что вы... гиммели - запутали её. Запутали меня, всех!
   - Знаете, Матвей Аркадьевич... на столе господина куратора - тогда - я нашла записку. Очень короткую, всего пять слов. "Они не будут нас убивать". Гиммели не хотят массового истребления. Сперва - они хотели стать ангелами, и лишь случайно так вышло, что люди испугались их раньше, чем увидели. Но и тогда - они лишь создали прецедент, стресс для всей Земли - чтобы посмотреть на реакцию людей. Можете считать их чем-то вроде космической прививки. Только вместо того, чтобы бороться с ними, люди стали убивать друг друга.
   Всё небо - один огромный Викин глаз, синий и страшный, и крошечный вертолётик-стрекозка - тонет в нём, барахтается и - всё синее и синее - тает.
   - Четыре слова.
   - Что?
   - Во фразе "Они не будут нас убивать" - четыре слова.
  
   И Лёша вдруг понял, что он - один.
   На самом деле - с ним в комнате сидели Эпштейн, Войнич, Зоя и Михайлов. Юлия Матвеевна где-то в стороне переживала свою личную трагедию; она была уже и не нужна. Марлин со своими военными пеленговал какие-то сверхсекретные частоты и периодически присылал солдатов с сообщением, что, мол, положение уже практически спасено.
   И всё-таки он был один - один шевелился, один думал... один был. Остальные - механически, аккратно и совершенно мертво шевелили сочленениями.
   Ему ведь уже объяснили: он не имеет права решать за других, что им делать. Марта Кауфман захотела умереть - она имела на то право. Пожалуйста.
   Его убивало только, что он сам - среагировал только когда взлетел невесть откуда взявшийся (материализовавшийся прямо там?) вертолёт. Побежал, конечно, в комнату, а там только...
   жидкие люди.
   И ведь как она разыгрывала раскаяние, как рассылала волны трагедий и эмоций! Ужасно, но он поверил. Поверил, что эта змея Вика и сама - хочет понять себя, что исследования в самом деле проведут. А в итоге - два трупа и предсмертная записка овальным кауфманским почерком.
   Как зверя на арене, его - стимулами - толкали к короткому мечу простой правды:

Все умирают - и это не вина гиммелей.

   Как будто жизнь ничего не стоит, как будто смерть притягивает. Желание умереть - последствие непроходимой лени, не более того.
   Из-за той же лени люди боятся - заговорить, подойти. Ленятся быть добрее. Ленятся верить и прощать. Ленятся, ленятся, ленятся... ничего не делают, плавают только по течению, терзают щепкистыми своими краями себя и других.
   Как он - Гельмута.
   В сущности, это ведь он убил его.
   Глупость, глупость, глупость. Глупость и неправда. Всё не так просто, а постфактум быть добрым и милым как раз совсем легко - вычёркивая гадости и мерзости, вытирая презрение и оставляя только все эти недовыведенные веснушки на трогательно сморщенном носу.
   Постфактум просто полюбить.
   Если бы... он бы...
   Но: не надо пытаться спасти мёртвых, если можешь спасти живых. Лёша посмотрел на забившегося в угол толстого мальчика Митю, скрюченного как в огне. О мальчике Мите до сих пор заботилась только Вика; теперь - кому он нужен?
   Если начать копаться в человеке - или нечеловеке - любом! - то рано или поздно обнаружишь, что он вовсе не так плох, а то и - хорош.
   Вика была доброй, она заботилась о детях.
   Впрочем, хорошесть - не помешала Матвею Аркадьевичу сбежать. Тупо сбежать - с Викой. Он тоже оставил записку - совсем короткую: "Я не вернусь". Почему?
   Пожелал смерти? Пожелал жизни? Испугался? Пошёл с кем-то воевать? Пошёл помогать Вике?
   Какая, в сущности, разница?
   Сейчас у него в руках - прототип ЭЛТ-2, собранный им, Михайловым и его верными (на удивление верными!) программистами. Михайлов жестом девочки-школьницы крутил сальный волос: научный интерес. Заработает ли?
   - Теоретически - эта штука должна всё делать как надо, - бесцветно поведал Лёша, - фактически... ну, сейчас и узнаем. Митя, подь сюды.
   - Я?
   Он даже не испугался, удивился только.
   - Ты, ты.
   - Алексей Юрьевич, вы что же, на ребёнке хотите опробовать? - взгоношилась Войнич; толстые красные ногти со свистом впились в воздух.
   Ну просто пантера советской бюрократии.
   - А на ком ещё? Он здесь наиболее бесполезный элемент.
   - Приличные исследователи всё пробуют на себе...
   - Тогда я не завидую бедняге Павлову.
   - На ребёнке нельзя, - рокотнул Михайлов, - масса мозга другая.
   - Есть резон. Но если я опробую на себе, а эта штука не работает, кто её будет чинить?
   - Можно на мне попробовать, - отрешённо заметила Зоя.
   - Нельзя. Я провёл полдня, изучая записи академика - искал что-нибудь полезное. Про тебя там тоже есть. Биологически твой мозг близок к человеческому, но функции свои выполняет не совсем корректно, - Лёша сдул порядком уже отросшую чёлку. К сожалению, диких парикмахеров в лесах Ленинградской области не водилось.
   - Это вы о чём сейчас таком говорите? - засуетилась Войнич.
   Её проигнорировали.
   - Подозреваю, у меня остаётся не слишком-то богатый выбор, - беспомощно улыбнулся Эпштейн. - Действуйте.
   - Мне не нравится идея рисковать последним врачом. Ещё меньше мне нравится идея привлекать к этому Марлина с его солдатами - у них вообще вместо мозгов доски. Так что постараемся уверовать в мой конструкторский гений, что ли.
   Эпштейн ещё раз мягко улыбнулся и натянул громоздкую конструкцию.
   - Вы, как биолог, наверняка в курсе, но я на всякий повторюсь... для широкой общественности. ЭЛТ-2 - это помесь электробритвы с дефибриллятором. Его задача - пропустить через мозг человека электрический заряд определённой величины. Проведённый через одно полушарие, он на время в принципе отключает сознание... потом - в процессе восстановления - функции мозга возвращаются с разной скоростью - сперва те, за которые отвечает неповреждённое полушарие. Будет время - я даже могу заняться более точной калибровкой, по зонам... ну да ладно. В общем, эта штука, теоретически, может отключить чувственное восприятие. Или, скажем, эмоции. Но главное - она экстренно быстро может прервать любой контакт с гиммелем. Это если всё пойдёт хорошо. Вот. Вы готовы, Карл Георгиевич?
   - Аки пионер, - усмехнулся тот.
   - Я сейчас пропущу минимальный заряд. По идее, вы должны потерять сознание на... где-то на двадцать-тридцать минут. Чёрт, ну вы всё это знаете, верно?
   - Знаю, - по стянутому ремнём лицу Эпштейна прыгали смешинки, - это ведь я вам всё это рассказал.
   - Нда, воистину. Ну тогда... вы религиозны?
   - Пожалуй.
   - Помолитесь, что ли.
   - Уже. Я решил, что могу позволить себе пропустить вашу эмоциональную тираду...
   - Ну вот, а я старался, - Лёша сам мысленно перекрестился и - нажал кнопку пульта.
   Через пару минут вспомнил, что некрещён и вообще антиклерикал.
  
   Странно не то, что Матвей Аркадьевич не выпрыгнул из вертолёта, а то, что он сделал это не от страха высоты.
   У него хватило храбрости и решимости пожать Вике руку, хотя это было куда страшнее потенциального прыжка в фольгяное озеро.
   Она посадила вертолёт где-то в Пулково, легко спрыгнула.
   - Пусть даже в ЗОБИВ не привезли ЭЛТ, в городе-то они есть! - крикнул в её синеглазую спину Матвей Аркадьевич.
   Вика легко стащила кожаный шлем и кинула его вверх -
   в синее небо.
   - Поэтому я и здесь! - крикнула - и убежала.
   А Матвей Аркадьевич остался - в остывающем, умирающем вертолёте, на белом галогеновом солнце. Прижимал к груди свою сумку и всё никак не мог встать.
   Он даже знал, что делать. Добираться - видимо, пешком - до Чапыгина-шесть, пробиваться на ТВ. Наверное, это будет сложно, но - надо.
   Возможно, если заражённых освободить из подвалов - всё закончится.
   Матвей Аркадьевич знал, что бесстыже врёт себе. Уже неважно, что было толчком - всемирная война не угаснет только потому, что один пожилой лингвист выступит с потрясающим заявлением по радио или ТВ. Но хотя бы этих людей ведь - можно ещё спасти, а раз можно, значит - нужно...
   Сюда напрашивалось что-нибудь рыцарски-геральдическое, типа "В память о Марте", но он удержался.
   Было очень сложно выпрыгнуть из вертолёта - и очень просто начать идти.
   Ходьба благотворно повлияла на его когнитивные способности. Минут через десять почти-трусцы Матвей Аркадьевич неожиданно задал себе тривиальнейший вопрос.
   А почему он не пошёл к Лёше и просто не поговорил с ним?
   Почему потребовалось самому размахивать саблей?
   Ответ был несложен, конечно: потому что Матвей Аркадьевич влюбился - а какой же рыцарь без бессмысленных подвигов?
   Но при более детальном рассмотрении подвиг начал подозрительнейшим образом напоминать маразм. Марта - отличный врач, потрясающая женщина и тэ-дэ и тэ-пэ - тем не менее, была в плену своих личных фобий. Она была уверена, что её никто не послушает и - как гиммель - заразила Матвея Аркадьевича своим страхом. Вот он и полетел, не раздумывая.
   Люди - куда заразнее гиммелей.
   Куда страшнее.
   В любом случае, это немногое отменяет. Если она права - а она права, она же психолог! - нужно попытаться.
   Матвей Аркадьевич никогда не был хиппи, но на сей раз ему очень-очень хотелось верить в мир во всём мире.
   ...Но:
   Его светлые мечты были развеяны быстро и коротко - буквально одним ударом.
   Он как раз быстрым шагом мерял Московский проспект и боялся. Там не было машин. Там не было людей. Сколотые (пулями?) кирпичи домов, разбитые витрины, какие-то ошмётки ткани и - неужели - плоти?
   Мост через Обводный был обрушен и кое-как заменён несколькими жердями.
   В мире - война.
   Наверное, это не везде так, наверное - в других странах лучше. Может, там таки построили ЭЛТ или клиники с наркотиками... или ещё какое лекарство. Просто с Петербургом оборвана связь.
   Всё происходящее было так страшно, что даже - честно-честно - стало не столь важно, жить или умереть самому. Пугала не смерть, пугало отсутствие попыток жить.
   Как будто все люди хором опустили руки и смирились с тем, что гиммелям решать.
   Но это ведь не так!
   Человечество ведь может - само...
   - А ну-ка, прохожий, постой-ка, - услышал Матвей Аркадьевич практически над ухом. Хотел бросить через плечо, что не может, ибо торопится, но за это самое плечо его сурово сцапали и развернули.
   Весьма сомнительного вида бугай бычисто разглядывал его.
   - Чьих будешь?
   - Пожалуйста, отпустите меня, я тороплюсь...
   - Не очень-то вежливо так говорить с петербургской интеллигенцией, - резануло сзади.
   Небритый юноша в очках.
   Это испугало куда сильнее, чем щетина бугая; юноша выглядел и в самом деле - прилично.
   Что же здесь творится?
   - Чего вы хотите?
   - На данный момент - знать, куда это таинственный незнакомец так спешит через нашу территорию.
   - Если вам нужны деньги - я отдам, только пустите.
   Бугай хохотнул - как гравием по асфальту.
   - Деньги! Шалишь, парниша. Там, дальше - в центре - занимаются немаловажными разработками, и каждому встречному-поперечному не полагается к ним являться. Даже если он совсем седой.
   - Так вас наняло правительство? - возликовал Матвей Аркадьевич, - а я уж испугался... я свой, я из ЗОБИВа - и у меня очень ценная информация.
   - Из ЗОБИВа, говоришь? - прищурился юноша, - как любопытно. Не та ли эта тусовка, что занимается изучением Светлячков?
   - Вы так называете гиммелей? В любом случае - да, это та самая...
   Собственно, приблизительно на этом моменте мысли Матвея Аркадьевича и были прерваны коротким ударом куда-то в затылок.
  

Глава 19. Не-злодеи.

  
   Лёша тыкался лицом в мёрзлое стекло и плакал, тыкался как слепой котёнок - и не понимал, почему. И в десятый раз смотрел на ладони, и шептал себе какие-то нелепые слова.
   Почему он плачет? Ведь - всё получилось, аппарат не только не причинил вреда, но и -
   работал!
   Но:
   чего он, собственно, добился?
   Спас себя. Если грамотно поработать - десяток людей. Если разобрать всю аппаратуру в НИИ - ещё десяток. Не больше.
   Что делать десятку людей во всеми забытой глуши? Сколько зарядов выдержит мозг каждого? А главное - сколько раз они согласятся корёжить сознание ради спасения?
   И что будет потом?
   Если бы все жители... хотя бы одного города! - получили ЭЛТ, если бы пропаганда поработала как надо - они были бы рады защищаться. Хотя бы сколько-то - пока не найдётся средства побезопасней. А так...
   - Значит, мы больше не увидимся, - сказал Гельмут.
   Гельмут-гиммель, гиммель-Гельмут. Да какая разница.
   - Снова возникаешь аки снег на рану...а я даже не знаю, насколько ты - ты.
   - Я... не знаю. Не могу объяснить. Я другой, но - не принявший обличие Гельмута посторонний...
   Не подходи ближе, пожалуйста.
   - А мне почём знать? - медленно, по стеночке, отходил - вдоль коридора.
   - Гиммели - это исполнение желаний. Я то, что ты хочешь видеть... да?
   Как он умудрился - сразу - оказаться, рядом, близко, вплотную? Без этой гнусной прозолоти, просто - Гельмут.
   Живой?
   - Отойди.
   - Зачем ты врёшь мне... себе? Ты ведь не хочешь, чтобы я отошёл.
   - Хочу.
   Лёша продолжал отходить, Гельмут - наступать. Но рано или поздно этот коридор должен кончиться.
   Рано или поздно все коридоры кончаются.
   - Ты же любишь меня.
   - По-моему, строго наоборот. - Плечо упёрлось в стену: конец. - Я... заражён тобой. И мне приходится это принимать. И я даю слабину. Всё чаще. Я даже, видишь, стою как последний слюнтяй и рыдаю. Но, поверь, было бы чудесно жить без этого. Правда.
   - И тебе меня не жаль?
   - А чего тебя жалеть? Гиммели на все стороны трубят, что вы, ушедшие к ним, счастливы там.
   - Это так, - Гельмут - прильнул к нему глазами, плотно и душно. - Несчастен - ты.
   У этого Гельмута на носу нет следов плохо выведенных веснушек.
   Его исправили.
   Наверное, он - как всегда гиммели - полуправ: Лёша успел полюбить воспоминание о Гельмуте. В конце концов, месть ему так долго была превосходным смыслом жизни...
   Месть тому Гельмуту, с недовыведенными веснушками.
   - Ты ведь читаешь мысли, правда?
   Тот - откачнулся в сторону, чучельно распрямился.
   - Да. Я знал, что ты не поверишь, но всё равно... я пришёл - не переубеждать тебя, а - попрощаться.
   Попрощаться.
   Лёша был готов поспорить, что за четверть секунды до исчезновения на лице Гельмута проступили веснушки.
   Он смешон. Забившийся в угол и воюющий с собственными комплексами.
   Пусть на всей планете выживут только он и ещё десяток членов ЗОБИВа - неважно.
   Гиммелям не победить.
   - Ты разговаривал с одним из них?
   В дальнем конце больнично-длинного коридора - Юля.
   - Да.
   - Но не поддался.
   - Да.
   - Ты сильный. - Она шла к нему той пошлой, размалёванной походкой, которую столь охотно называют "женской"; она вся была - от и до - женщиной.
   Настолько женщиной, что в ней не осталось места просто быть человеком.
   Но - порой и такое - неплохо.
   - Зря я, что ли, над ЭЛТ корпел... нельзя тратить время. Сделаем ЭЛТ каждому.
   - Куда ты спешишь? - окинула его таким взглядом, от которого хочется отмыться: сладковато-липким.
   Она думает, что ловит в паутину, но это - сахарная вата.
   - Не поверишь, но спасать мир. Или хотя бы нас.
   - А потом мы будем героически возрождать человечество?
   Попаааался, который кусался!
   - Как вариант.
   - Почему бы не начать сейчас?
   Типа решила оставить обходные пути и действовать в лоб? В этом, если вдуматься, даже что-то есть. Но руки, ноги, тело её - все такие сахарноватные, такие розовые и липкие, что...
   - Ты умеешь стричь?
   Изумлённо раззявила глаза.
   - В прямом смысле или в метафорическом?
   - В прямом.
   - А то, - заученно-кокетливым жестом намотала локон на палец.
   - Тогда - подстриги меня, а? В конце концов, как я буду спасать мир, если не вижу дальше своего носа...
   Юлия Матвеевна издала тихое довольное шипение розовой паучихи, которая уже ощущает натяжение сахарных нитей вокруг жертвы.
   И повела его к себе.
  
   Первое, что ощутил Матвей Аркадьевич, - это жуткую радикулитную боль в спине. (Позже он сообразил, что его мудрые похитители связали не только запястья, но и локти. Разумно, что ни говори!) Потом - обнаружил, что левый глаз не желает открываться. И ему, в общем-то, не особо хотелось знать, почему.
   Потом лежать на противном паркете надоело, и, попытавшись подняться, он с ужасом сообразил: его били.
   Впервые в жизни.
   Быть избитыми на пятьдесят пятом году жизни по пути через заброшенный город во имя спасения человечества - феерическая строка в биографии.
   Кажется, что-то даже сломали.
   Один глаз давал не слишком большой обзор, но общая ситуация более-менее прояснилась: вылинялая и клокастая, как собака весной, комната, растянутый временем комод и чьи-то мрачные ноги.
   - Очнулся, голубчик, - не без довольства сказали ноги, - Михалыч, очухался!
   Вдали затопотало.
   Видать, Михалыч.
   Логичным следствием зова было то, что чьи-то клещи подняли Матвея Аркадьевича и посадили относительно прямо. Упомянутый кто-то оказался приснопамятным бугаём.
   В испуганно дрогнувший дверной проём ввалился мужчина - в бандане и повязке на глазу; ну только серьги в ухе не хватало и попугая на плече.
   Пиастры, фигастры...
   - Из ЗОБИВа, значит, - просипел Михалыч, будто душило его что. - Правительство, значит. Ты кто?
   - Матвей Аркадьевич. Вообще я лингвист...
   - О. У вас там общаются на древнеславянском?
   - Вообще говоря, нет такого языка - "древнеславянского"... гм, - Михалыч скрипнул, как тот комод, - но, да, я из ЗОБИВа. Не уверен, что вам интересно, как я там...
   - Почему же ты не сидишь там со своими крысами?
   - Я... ну, я сбежал.
   Прозвучало солёно. Или это кровь во рту?
   - От кого-то или к кому-то?
   Желваки размером с кулак вытаптывали лицо Михалыча, и оттого - он крепче сжимал зубы.
   - Скорее второе... думаю, я знаю, как спасти... если не всех, то хотя бы - часть тех, кого гиммели... уже.
   Желваки замерли, зашеплатись испуганно.
   - Да ну? И как же?
   - Моя хорошая... гм... в общем, один врач разработал... ла. Разработала теорию, согласна которой тех из них, кто... ну... кто ещё ходит...
   - Беспокойные, - бросил старший из желваков.
   - Да, беспокойные - могут как минимум вернуть сознание, если увидят своих близких. Ну или что-то ещё, что они любят.
   Губы Михалыча дрогнули, и желваки разбежались кто куда.
   - Их... можно...
   - Да, и более того, - если приврать - хотя бы верёвки ослабят, - они, вероятно, способны вернуть себе тела!
   - И как ты собирался это сделать?
   - Э... эту часть плана я проработал... не очень. Хотел поехать на наше центральное ТВ, сделать заявление.
   Бугай гоготнул гусём, но Михалыч - резко вывернул шею его смеху.
   - С этой стороны ты туда не проедешь. Теперь Петербургом считается только то, что между Фонтанкой и Невой - и Петербург очень хорошо ограждён.
   - Но правительство ведь там?
   - Мелкие чиновники. Все шишки размером больше пары сантиметров разбежались.
   - Куда?
   - Туда, где безопасно, полагаю, - ящиком стукнула челюсть Михалыча.
   - Но на Земле сейчас нет безопасных мест!
   - У начальства они всегда есть.
   - Не думаю, - Матвей Аркадьевич вознамерился уже покачать головой, но тело взвыло. Михалыч поскрипел ящичками мыслей и развернулся.
   Уходит?
   Уходит?!
   - Погодите! Вы не развяжите меня?!
   - Мы выслушали твою легенду, скажи спасибо и за то, - прогудела спина Михалыча. - Не слишком-то она похожа на правду. Ты куда больше похож на шпиона кого-нибудь из чинушных шавок, который мечтает выслужиться.
   - Помилуйте, мне пятьдесят четыре года! Да и за кем здесь шпионить-то?!
   Михалыч обернулся - и глаза на его лице были прорезаны ножом:
   - По огневой мощи мы не уступаем всей армии города как-бы-Петербурга.
   Со стены в глаза лезли драные обои.
   Ты же филолух, Матвеюшка, подключи мозг и риторические таланты!
   Но, кажется, его не собирались даже кормить.
   Через какое-то время пришёл юноша в очках и молча развязал верёвку на локтях - а Матвей Аркадьевич и рта не смог открыть.
   Если гиммели хотят его забрать - сейчас самый момент.
   Юноша ткнул ему в зубы стаканом с каким-то бульоном. И то, если можно так выразиться, хлеб.
   - Меня зовут Дима, - коротко поведал он.
   Мальчик с лицом героя третьесортного вестерна. Грязный и с мелированием в волосах. Только пальцы - выдают: для стучания по клавиатуре, но не - ножа.
   - У тебя мозоли на левой... играешь на гитаре?
   Из Диминого лица показались злые белые зубы.
   - Нет, я левша. С левой стреляю. - Помолчал, нехотя потом, - и пишу ей.
   - Даже теперь пишешь? Уважаю...
   - Писал. До светлячков.
   Опустелый город - вот что застряло в его лице, как будто он смотрел, а потом - не смог с себя смыть отражение.
   - Послушайте, Дима... у меня невыносимо всё болит. Правда. Если бы вы мне хотя бы руки развязали...
   - Обойдётесь, - говорит "на вы"? Да он ещё студент!
   - Я знаю, как спасти... беспокойных! Может тогда - гиммели улетят!
   Город внутри Димы молчал.
   Чашка с бульоном снова стукнула о зубы.
  
   Через некоторое время удалось встать. Потом - о ужас - захотелось в туалет; честно позвал в закрытую дверь. Пришли, проводили.
   В кино злодеи пьют, глумятся или рассказывают свои коварные планы. Эти - молчали. Они не обсуждали ни Матвея Аркадьевича, ни какие-нибудь схемы действий; они не чистили оружие и не играли в карты. Он пришёл к ним в комнату - большую, но всё равно забитую до отказа - не прогнали. Один играл в мобильник. Один что-то писал. Большинство спали.
   Да какие они злодеи... просто страшно усталые люди.
   Они забросили свои тела, как правительство - город.
   Только бежать-то - некому.
   Вот и остались механические оболочки выполять никому не нужный труд.
   - Зачем вы остановили меня?
   Взрезать тишину было страшно, из раны - тут же полезло жуткое красное месиво взглядов.
   Дима - с подоконника - в окно:
   - Там солдаты. Вас бы просто расстреляли, не спрашивая.
   - Не спрашивая? Но ведь я...
   - Им уже не нужно спасение, - Михалычевы губы двигались сами, отдельно от стылого лица, - они хранят беспокойных в Зимнем, потому что не знают, как убить. И думают, что, изолировав себя, защитятся от светлячков.
   - Но это не так! - вскричал, хоть и - ныла спина.
   Сколько лет он уже не горячился даже в спорах?
   Откуда в нём вырос этот кипятливый, нервный мальчишка - из тех, что знают, как всем лучше?
   Ответ - прост:
   это их с Мартой сын.
   Только зародился он не в Марте, а - в нём.
   И вот - с криком - родился.
   - И что это меняет? Мы - давно уже два города. Они - и мы.
   - Но если вы хотели меня спасти, зачем было бить? - вопросили ноющие рёбра Матвея Аркадьевича.
   - Они стреляют в нас. Мы их тоже не любим. Ты - из них.
   - И что - они действительно шпионят?
   - Да. Думают, что перебив тех, кто за границами Нового Петербурга, защитят себя. Думают, что их враги - мы, - это снова Михалыч. - Видишь ли, Матвей, я не понимаю, что такое эти светлячки. И не хочу понимать, честное слово. Вы, учёные, наверняка раскрыли светлячью сущность - а мы просто хотим жить. И они хотят. И они знают, что беспокойные - заразны. Моя жена - беспокойная. Она там. Они думают, что и я - заразен. А для гарантии - им ведь очень страшно - стреляют в каждого, кто приближается. С недавних пор - ещё и устраивают вылазки... может, зачищают территорию. Знаешь, кто живёт здесь? Разрозненные кучки полубандитов. Некоторые агрессивны, пытаются вести какие-то междоусобицы, большинство... просто устали. Я бы с радостью поубивал этих чинуш... если бы они сами пришли. А так... видишь, мы просто сидим в комнате и молчим.
   - А вы... почему не боитесь заразиться?
   - Сперва не задумывались. Потом эмпирически определили, что если человек ещё твёрдый - он не заразен.
   Это сказал Дима. Остальные вряд ли знали слово "эмпирически".
   Но это не делало их слабее, злее или меньше людьми.
   Значит - пора прибегнуть к демагогии.
   - Ваша жена, значит, там?
   На лице-комоде показались глаза - как из ящика выпали.
   Глаза, которые устали плакать.
   - Возможно, вам достаточно отпереть её. Возможно, увидев вас, она вернётся в нормальное тело и - главное - нормальное сознание. И вы продолжаете сидеть тут?
   А все молчали - зависли, как на медицинских расяжках для людей с переломами.
   Переломавшиеся и подвешенные.
   - То есть нам достаточно просто их выпустить?
   - Ну, и что-то ещё... поговорить, например. Я не знаю. Сердце подскажет...
   - Добраться туда будет нелегко...
   Он думал - из мальчика Димы покажется перо, а из него - ножик.
   Ножик решимости.
   - Теоретически, можно использовать тоннели метро, - медленно, неохотно - вынимал Михалыч из ящичка слова, - они закрыли станции, но сами тоннели - целы.
   - Ты что, его слушаешь? - выставил рога бугай, - Совсем крыша тово? Мало Кривой к нам казачков засылал?
   - Слушаю, не слушаю... мура. Важно, что сидеть здесь и тихо гнить тоже уже нельзя. Так и так подохнем ведь.
   Удивительно, но - все прочие молчали, словно им было совсем-совсем всё равно.
   А может, спали.
   А может, были уже так мертвы внутри, что без своего имени - не слышали слов.
   - Ты не соображаешь, - рыкнул бугай, - потому что там твоя баба.
   - Язык попридержи, - щёлкнул ящиком Михалыч, - тебя никто не заставляет. Пойдут только желающие. От нас, да от Северных, да от Колючего, да от остальных - наберём достаточно. Вы можете ждать.
   Молчали - тяжело, свинцово. Но и правда ведь, так, забившись впятнадцатером в одну квартиру, - не жизнь.
   Бывают моменты, когда нельзя больше терпеть и нужно - вспарывать время собой. Нужно быть - острым и быстрым. Или не острым, или не быстрым - не каждому дано стать стилетом - но главное: делать хоть что.
   И они зашевелились - неповоротливые, как големы. Это было странное зрелище, напоминавшее пробуждение.
   То там, то тут - коротко, внезапно - вспыхивали глаза.
   Вот только никто из этих - оживших - не спешил развязать Матвея Аркадьевича. Несколько раз как бы случайно махнув руками и не получив внятного ответа, он, наконец, не сдержался:
   - А я?
   - А что ты? - тяжко, с надуванием мускулов поднял квадратное лицо Михалыч.
   - Мне будет сложно идти неразвязанным...
   - А кто тебе сказал, что ты идёшь с нами?
   Вдруг очень остро почувствовал мотивировку слова "опешить"; в самом деле, грудь проткнуло болью, как будто - скинули копьём с коня.
   - Но я учёный...
   - Лингвист, - скрипнул Михалыч, - если верить тебе. Зачем ты нам там? Стрелять ты не умеешь, будешь обузой. Посидишь тут. Если не соврал - уж поверь, всё по чесноку - вернёмся, развяжем. Ещё и отплатим. Если соврал... еды в этой квартире нет.
   - А взять его как щит? - пошевелил мохнатыми бровями бугай.
   - Ты их не знаешь как будто. Пальнут и не посмотрят.
   Матвей Аркадьевич хотел было спросить, мол, а что если их всех убьют - но не сумел заставить себя.
   - Но я должен рассказать всем... другим странам!
   - Сработает - расскажешь, - кинул гирю слова Михалыч.
   После чего затылок привычно обуглился болью и лампочка резко потемнела.
  

Глава 20. Быть человеком.

  
   Разрушенный и заброшенный город - страшное зрелище, но -
   город целый и заброшенный - куда страшнее.
   Чуть оббитые дома, чуть грязные тротуары -
   больше ничего и не выдавало.
   И, конечно, пустота. Под больнично-белыми, косым скальпелем режущими лучами солнца всё было прямо, чётко, пусто.
   Где-то там, по большим недешёвым квартирам, резко ссохшимся в комнатушки, ютились люди, боялись люди; собирались в группировки, добывали оружие и - зверино - защищали клоки пустой ненужной земли. Никому не нужной.
   С кем они все воюют?
   За что они все воюют?
   Гиммель - смешной и странный, почти как человек; зачем он отдал ей - право выбора? Всю свою - не такую уж и долгую! - жизнь она была всецело свободна, слишком свободна... что ей делать сейчас?
   Город дышал как раненый зверь, пропитанный кровью, истыканный пулями; и последние живые клетки его тела - дышащие, испуганые - дрожали в комнатушках.
   Люди - кровь города.
   Их жалко, невыносимо жалко. Вика знала: гиммель больше никого не трогает, потому что - теперь её, лично её время решать, что будет дальше. Гиммель ждёт. Он рядом, за правым плечом - и он молчит до поры. Но люди - всё равно боятся и воюют.
   Самое страшное - что они, привыкшие к информационной свободе, вдруг оказались на крошечном, уходящем из-под ног островке в океане неведения; они не знают - не могут знать! - что происходит в Москве, в Лондоне, в США, в Зимбабве, на острове Пасхи... во всём остальном мире.
   Сами загнали себя в ловушку, наставили силки и теперь - дрожат от страха.
   Но она - может их спасти.
   Гиммелю, знает, не соврать; не ей, недо-человеку (или, может, через-?) знать, каково это - быть человеком. Не ей судить.
   Но - она может их спасти.
   Снять силки.
   Вынуть сыр из мышеловок.
   Спасти их от их страха.
   Не один город - весь мир! Весь их мир - дрожащий меховой комочек - в её мягкой, ласковой руке.
   Вика вскинула подбородок и - чёрной ласточкой взмыла на Московские ворота; села на краешек, свесила ноги
   и -
   растворилась.
   Юному Джеймсу Моргану в определённом смысле повезло: в момент нападения инопланетян он временно нанялся на полставки секретарём в один немало уважаемый институт - да там и остался, когда таки напали. И, надо признать, это место было самым безопасным во всём Нью-Йорке. Если учесть, что делать он толком ничего не умел, ему и правда страшно повезло.
   Он честно принимал сыворотку, которую выдавали работникам института, - вроде как, она от чего-то там защищала. Джеймс не особо вдавался в подробности. Он знал одно: работай - и тебя не выгонят за пределы мощных институтских стен.
   Снаружи - разруха.
   Недавно - очередная серия террактов происламских экстремистов. Кажется, они даже не объясняли, чего хотят, - просто пользовались ситуацией; в любом случае - снаружи было страшно.
   Собственно, в здание института никого постороннего и не пускали.
   Потому-то у юного Джеймса и отвисла так низко челюсть, когда он увидел в фойе посетительницу - средних лет даму в шляпе с вуалью. Чёрной.
   Наверняка носит траур по ком-то.
   Как неудобно...
   - Простите, леди, вам нельзя здесь находиться, - как можно вежливей окликнул он её. Дама медленно приподнялась с диванчика.
   - Да?
   - Да, это... закрытая территория, вы должны её покинуть, - поразмыслив, добавил, - пожалуйста.
   Дама - всё так же медленно, как в глицерине, отвела вуаль.
   У неё были ужасно, невыносимо синие глаза.
   - Не гони меня, Джеймс.
   Ему стало страшно - так страшно, что, кажется, было проще плюнуть на всё и - бегом, бегом...
   - О-откуда в-вы знаете...
   - Я всё знаю. Про тебя, про других... про всех. Ты грызёшь ногти на ногах. И изменял Элизабет. Дважды. Вторая забеременнела от тебя, но ты сбежал. В девять ты утопил соседскую собаку за то, что она укусила твоего брата. А ещё ты отдаёшь четверть зарплаты приюту для умственно отсталых детей. И всё это - маленькие наивные секреты...
   - Что вам нужно?! - закричал в ужасе, отступая назад, к стене, к двери, к спасительной сыворотке...
   - В шприцах, которыми ты колешься, простая витаминная смесь. Они верят в эффект плацебо. Кто знает - может, и не зря...
   Дама стояла на месте, но глаза её - жуткие, нечеловечьи - вытекали, разлетались синейшими искрами; искры жгли, пугали и загоняли назад - в капкан угла.
   - Уходите!! - голос не пожелал кричать, соскочил с петель и хлопком - улетел куда-то.
   Дама чуть покачала головой и улыбнулась.
   - Я люблю тебя, Джеймс. Ты же хороший. Пойдём со мной.
   У неё была изящная родинка возле правого глаза.
  
   Пабло Большая Нога был не дурак, совсем не дурак. Он знал: со всем можно воевать, был бы ствол правильного калибра. А лучше - пара стволов. И правильное количество денег. Поэтому он выкопал кое-где кучку крайне экстремистски настроенных басков и даже выучил основы их идиотского языка - чтобы привязать к себе покрепче; ну и платил, дело ясное, по-царски. И ведь работало - в его аккуратный коттедж за бетонным забором где-то не так далеко от Мадрида никто лишний не лез. И инопланетян никаких не лезло.
   Со всем можно воевать.
   Так что приведённая девка была первой за две или три недели; она не вырывалась, не сопротивлялась и вызывала приступы зверского аппетита. Жён басков Пабло разумно не трогал (не нужна ему война со своими же людьми), а других существ требуемого пола в округе не водилось. Он почти дошёл до мужеложества, а тут - на тебе!
   - Ошивалась на территории, - брякнул один из басков, - вынюхивала.
   Сочная фигурка, наивная школьная стрижечка и глазищи... ух какие глазищи!
   Не утерпел, облизнулся.
   - Так, красавица, - спросил Пабло на чистейшем испанском, - и что же ты здесь позабыла?
   - Тебя, любезный. Всех вас, - ответила девка, и толпа маленьких нервных мурашек крысами с корабля метнулось по спине Пабло.
   Она говорила одновременно на испанском и на баскском.
   И это было страшно.
   - А конкретно? - прицыкнул он (скорее на самого себя - негоже ведь такому здоровому бояться какой-то...), ковыряя как бы невзначай пальцем неотлучную кобуру.
   - Я хочу тебя. И тебя, и тебя... вас всех. Будьте со мной.
   Откуда-то со стороны - неуверенно хихикнуло.
   Неожиданность.
   - Вали лучше отсюда подобру-поздорову.
   - Но я не причиню вам вреда...
   Как же так - какая-то девка ему не причинит вреда? Бред; но - что-то страшное, змеиное - сидело в её лице, азмерло наизготовку - вот-вот ударит;
   А если она и есть - этот... инопланетный...
   Пабло выдернул пистолет и почти выстрелил уже, но что-то заело и боёк не желал шевелиться.
   - Ты не причинишь мне вреда. Ты не прочинишь себе вреда. Зачем - вред?
   Кажется, разом загорелись все лампы в коттедже; по крайней мере, стало ужасно, невыносимо светло.
  
   Хикари была абсолютно счастлива. В наушниках звенел новый альбом "Лярков", на стене висел новенький переливающийся плакат с Мисой из "Death Note", а главное - дедушка наконец перестал дуться и пообещал подсобить с поступлением в университет. Ещё и новый мобильник подарил, с красивой золотой панелькой.
   Хикари смотрела на Мису, Миса смотрела на Хикари и обе они дружно полагали, что жизнь, в общем-то, удалась. Готовясь к экзаменам и серьёзной (студенческой) жизни, нужно прокачивать не интеллект, а харизму.
   Совершенно верно, сказала Миса и подмигнула.
   Хикари свалилась с дивана.
   Миса свалилась с плаката, потрясла головой, стащила блондинистый парик и оказалась самой обычной темноволосой девушкой.
   - Ты кто? - изумилась Хикари.
   - А то сама не знаешь.
   У девушки были добрые глаза и большой европейский нос. Да и бюст уж точно - не японский.
   - Определённо не Миса, - ткнула пальцем в опустевший плакат, - Верни!
   Бровь девушки змеино изогнулась.
   - И это всё, что ты мне можешь сказать? А если я вдруг заявлю, что могу отвести тебя туда, где она, - Миса на плакате снова подмигивала, - не менее реальна, чем ты или я?
   - Че-вооо? - Хикари аж вытащила второй наушник, пропуская потрясающей красоты припев.
   - Ну, видишь ли... героев книг, кино, игр... аниме - рисует наше (или авторское) воображение, не так ли? Воображение - часть сознания. Я могу показать тебе место, где воображение - не буде ограничено рамками матерального мира. Проще говоря - можешь пообщаться с любым из них.
   - И с Лайтом? - загорелась Хикари.
   Мечта воплощалась.
   - Со всеми, кем захочешь, живыми или мёртвыми. Пойдём со мной.
   - А плеер можно взять?
   - Зачем? Там - всегда звучит музыка, и всегда - та, которую ты любишь...
   Хикари вцепилась в плечо синеглазой незнакомки.
   Такие шансы нельзя упускать.
  
   Усталая домохозяйка из Саратова обрадовалась возможности больше не таскать с рынка сумки собственными руками. Мелкий кубинский предприниматель возжелал попасть в мир, где у него не будет конкурентов. Группировка индийцев-буддистов, которые сочли её проявлением Будды, дружно поклялись выполнить любой приказ. Тучный потливый болгарин с двумя докторскими за плечами искренне заинтересовался и долго расспрашивал её перед тем, как согласиться, что лучше своими глазами увидеть. Австралийская киноактриса, которая с началом Третьей Мировой занялась пацифистской пропагандой, крикнула, что слишком любит своё прекрасное тело, чтобы отказываться от него, и прыгнула с седьмого этажа.
   Врач из штата Мэн и дети из штата Колорадо. Японский поп-певец и суфий сицилийского происхождения. Ветреный британский гитарист из хорошей семьи и его невозмутимый дворецкий. Мальчик, возомнивший себя Кларком Кентом, и его сестра, сбежавшая из дома в девять. Кучка немецких программистов и учёный-француз, работавший в Кот-д'Ивуаре.
   Люди, люди, люди, люди, люди.
   Все люди разные - и именно в этом их основное сходство.
  
   Пытаясь встать, Матвей Аркадьевич ощутил отвратительнейшнн дежа вю. Правда, теперь - болело всё.
   Стены сступились, рассматривая его, казалось - вот-вот шагнут и растопчут.
   Его бросили.
   А если им не удастся? А если теория Марты неверна?
   Он - вот тут - умрёт?
   А если верна - что будет? Гиммели поверят, что людская жажда жить сильней логики?
   Они улетят?
   - Они улетят, - сказала Вика.
   Она не стояла - висела в воздухе, чуть недоставая ногами пола.
   Паркет боялся её, отступал вниз. Матвей Аркадьевич тоже боялся, но ему отступать было
   некуда.
   - Значит, всё кончится? - спросил он.
   Язык тоже боялся, дрожал и дребезжал.
   - Всё кончится в любом случае.
   - Зачем вы здесь?
   Торопился задавать вопросы, тонул, захлёбывался в них; вопросы плескали через край, пугали, розовато пузырились на губах.
   - Чтобы спасти вас. Чтобы спасти всех... Вы же знаете, знаете сами. Те люди, что связали вас... они ведь пошли на смерть.
   - Вовсе не...
   - Смотрите сами, - махнула рукой, и стена в ужасе - засветилась старомодным экраном.
   Но он и правда уже знал - до того, как увидел; да и что было видеть? Кошмарную кашу полужидких людей, копающихся друг в друге, зовущих кого-то по именам и - не находящих?
   И - трупы.
   Все мы знаем, что люди умирают, порой - погибают, но совсем другое - видеть это.
   С зуба Александровской колонны сыто стекало красное.
   С города сняли мясо - и он оскелетел.
   - Убери!!
   - Конечно, - движение пальцами, - я просто хочу... вы понимаете - это тупик. Тупик для человечества, в любом смысле. Поймите и примите это.
   Стена подхватила его сзади, не дала упасть.
   - Вика... я не знаю, зачем это нужно гиммелям. Знаю только, что мне этого не понять. Но зачем - тебе? Ведь это, - кивнул на заросшую уже обоями стену, - это твоих рук дело, твоя вина... зачем?
   - Это не моя вина, это вина - людской природы.
   - Неправда, люди разные! Не все из них... нас - убийцы, и вообще... это глупо...
   - Я и не говорю, что все убийцы, - опустилась на паркет, тот - пугливо вздрогнул, - я говорю, что люди - слепые и маленькие. Это не ваша вина, что вы - видите только крошечный кусочек мира. А когда что-нибудь падает сверху - пугаетесь, паникуете и начинаете вцепляться друг в друга... Не вина. - Присела напротив. - И даже не беда. Глупость даёт удивительный дар - каждый день открывать для себя что-то новое и радостно изумляться этому. Я... даже завидую вам.
   - Но что ты? Зачем ты...?
   Это было так страшно и так удивительно спокойно - говорить с ней: чужой, страшной, неземной и - родной.
   - Это всё - моя плата за право быть человеком.
   - Я не понимаю.
   Вика улыбнулась, выпрямила рябиной спину, потом - аккуратно подцепила ногтями свою изящную родинку и - отбросила её; родинка камнем упала на паркет, пустила круги, и от ряби - Викино тело размылось, располосовалось, а вернулось - другим, наоборотным:
   Зоей.
   Нет, не Зоей, но такой же: с красными - вместо синих - глазами, с белёсыми - вместо чёрных - волосами, с белой комковатой кожей и выжжеными ресницами. И всё-таки - это была Вика, только теперь - как старый каркас упавшего самолёта, с которого вдруг сдуло песок - острая, резкая, злая. С чуть-улыбкой, которая пугала. С тонкими пальцами.
   - Но что...
   - Вы знаете, кто такая Зоя?
   - Нет...
   Стены шатались, плясали, норовили обрушиться.
   - Она кролик.
   - Кро...?
   - Эксперимент академика Горельского - лучший и худший... а вы - совсем ничего не знаете... я могу рассказать.
   - Зачем?
   На самом дне - необозримо далёком - алых глаз плеснулось синеватое.
   - Вы хороший человек.
  
   Академик Иван Иванович Горельский проводил эксперименты по искусственной эволюции живых существ - в частности, кроликов. Эксперименты были крайне энергоёмкими, поэтому он использовал ресурсы Чернобыльской АЭС. Идея заключалась не только в том, чтобы из кролика вырастить человека, но и в том, чтобы вырастить его сразу обладающим сознанием. Зоя была первым экземпляром, её извлекли из биораствора новорождённой. Второй экземпляр - мальчик, который был искусственно доведён до уровня развития трёхлетнего ребёнка, - оказался неудачным и погиб. Следующей должна была быть я.
   Попробуйте себе представить, что в один момент вы просыпаетесь и видите над собой свинцовый потолок. Вы - это вы, вы знаете своё имя и думаете на каком-то языке, но не имеете воспоминаний и представления о том, что происходит. Нет, не надеюсь, что вы сумеете представить... и не нужно.
   Это страшно.
   Не знаю, быть может - они должны были запустить какую-то программу псевдо-памяти в меня... кто разберёт. Меня пробудили на день раньше срока... пробудил. Он, гиммель.
   Не помню, как он объяснил семилетнему ребёнку что к чему - может, просто вселил в меня частичку своего сознания. Помню: говорил, что жалеет. Что я недоделка, недо-человек, что я никогда не буду среди них. Не уверена, что я хоть что-то понимала тогда... но он объяснил.
   Он умеет объяснять.
   Показал этого профессора, Горельского; жуткого, вообще, человека. Такого страшного и такого несчастного; творца ужасных монстров и сумасшедшего. Думаю, я в некотором смысле полюбила его - потому что пожалела, потому что он создал меня... в другом смысле - возненавидела.
   Потому что он создал меня - такой. Недо-. Без понимания красоты. Без нужды в любви. Без этой безуминки, иррациональности - которая всегда сидит в людях.
   Гиммель сказал, что сделает меня человеком - настоящим; в обмен...
   Он попросил просто жить, делать как можно больше всего, что только можно; сказал, что откроет передо мною все двери - с тем, чтобы я - в конце - рассказала ему, что такое - быть человеком.
   Это - потому что он не считает себя венцом творения, только - лучше людей. Он ищет цивилизацию, которая была бы рациональней, гармоничней, лучше него - чтобы принять её форму; для этого на десятках планет и в десятках измерений - оставляет шпионов. Таких как я. Таких как Хш-Шасси. Она была изгнанницей, но это не значит, что - не общалась с другими ки-ширцами; у них с этим сложно. И этого хватило, чтобы он понял: они - слабая раса. Они только портят вселенную.
   Гиммель специально выбирал на роль своих посланников изгоев - возможно, нами проще управлять; возможно - ему и правда виднее чуть со стороны. Как бы то ни было, он дал мне всё. Ведь вы, люди, сами того не ведая, клепаете недоделки, которым всё одно - мучение... мой разум, разум Зои... зверьи. Неспособные абстрактно мыслить, неспособные воспринимать эстетическое, не имеющие социальных или идеальных потребностей. Что нам? Для него - такое - преступление; он ведь - выступает за гармонию. Создавая слабых и больных существ, люди идут строго наперекор тому, чего он добивается.
   Но в одном он ошибся.
   Я так и не знаю, что такое - быть человеком. И никогда не узнаю.
   Потому что - я не человек.
   И всё же я полюбила академика Горельского. Вы же спрашивали себя - не могли не спрашивать! - как вышло так, что в полузаброшенной развалюшке под Питером пара десятков человек проводит эксперименты мирового значения. Как обезумевший академик добился разрешения заниматься хоть чем-то... это не он добился, это я. Я уничтожила Чернобыльскую АЭС - чтобы он больше не обрёк ни одно существо на жизнь. Я разговаривала с ним, копалась в его голове - ещё ребёнком, ещё пока училась в школе - чтобы понять, разобраться... я всё время была в его разуме. Разуме человека, которого я ненавидела... и, наверное, любила? И я свела его с ума. И я была виновата.
   Наверное, это единственный мой человечий поступок - помощь Горельскому... не он убедил Академию Наук оставить ему звание и право на исследования, а я. Не он продолжал клепать химер, а я. Уподобилась? Да, наверное.
   Но это было честно.
   Всё же он - мой... отец.
   Человек.
   Вы - люди.
   Но я люблю вас, правда. Люблю всем сердцем, честно и искренне... так, как сами вы - любить не умеете. И я могу вас спасти. Сделать так, чтобы вы больше не обрекали на жизнь слабых и больных, чтобы вы не умирали, чтобы - были счастливы. Разве то, что вас окружает, похоже на счастье? Разве счастье - бояться, дрожать и умирать? Ведь он прав; то, что вы называете "радостью" - всего лишь пауза в постоянной войне. Ваши тела держат вас в клетке - гормонов, любовей, страхов, жизни... но - в чём смысл держаться за свой амбивалентный подход к жизни, если существует - чистое счастье? Скажите мне!
  
   - Я не знаю, правда. Я знаю только, что - если ты уйдёшь, и они уйдут и все... и всё вернётся как было - я буду счастлив!
   - Те, чьи тела были разрушены гиммелями, могут вернуться. Но что это исправит?
   Она - права.
   Ничего не вернётся.
   Ничего уже не поправить.
   Вика смотрела на него Зоиными глазами и тихо улыбалась, и -
   боль стекла с онемевших рук, со спины -
   открылся больной глаз.
   И казалось - он сейчас может взлететь, тело наполнилось цветными воздушными шариками и - рвалось в небо, рвалось в стороны, смеялось и пело.
   - Ваше счастье - прекращение боли, - прошептали стены Викиными губами, - позволь показать тебе - наше счастье.
   И тонкие стенки тела прорвались, и сотни разноцетных шариков - поющих, смеющихся - разлетелись в стороны, распахнули узкую коробку комнаты и помчались в синие-синие глаза неба; и они - видели, как со всех сторон земли несутся вверх - мириады, мириады прекрасных цветных шаров, как смеются и переливаются они, и Матвей Аркадьевич - уже не Матвей Аркадьевич, а чистый, искрящийся свет - в последний раз ощутил своё помолодевшее, расправившееся надетой перчаткой тело, и -
   увидел бесконечно синее, и золотое, и белое, и - Марту, и Гельмута, и девочку Аду, и Ки-Шира, и улыбку Эпштейна, и всех их - в золоте, лазури и бесконечных звёздных переходах, для путешествия по которым не нужны ноги.
   И в этот момент, и во все последующие моменты - он был бесконечно, беспечно, вечно счастлив.
  

Эпилог N 1.

  
   Видимо, он таки что-то пил. Видимо, это было ошибкой.
   Видимо, любезная Юленька что-то подмешала в то, что он пил.
   В любом случае, память отшибло.
   Потёр висок. Чёрт, так ведь и не постригла.
   Когда лежишь в явно чужой кровати и ничего не помнишь, страшнее всего - открывать глаза. Так можно прикинуться подушкой или что тебя вообще здесь нет, а если посмотришь - не отвертишься, вот тебе объективной реальностью в лоб.
   Беглое ощупывание близлежащей местности не показало никаких признаков Юли; тогда -
   открыл глаза.
   Много.
   Неожиданное пространство кинулось сверху, сбоку, со всех сторон, проглотило Лёшу; он спрятался было снова за пергаментом век, но - даже темнота перед глазами - была страшно большой.
   Он лежал на кровати в огромном зале - страшном, красно-золотом, с бесценной вязью потолка, с которого пауками свисали люстры; воспоминание копошнулось под ложечкой - он здесь был.
   Сел на кровати.
   Зал напоминал чрево кого-то огромного, голодного - красное и всё в тканях, в коврах - кричи - не прокричишься; только рёбра колонн казались твёрдыми, а остальное - неживое, ненастоящее.
   Где он?
   Почему он?
   Впрочем, главное - жив (жив ли?); прочее - ерунда.
   Отовсюду можно сбежать.
   Опустил ноги в ковёр, и - босиком, без тапок - побежал. Зал жрал звуки, но - Лёша не замечал, торопился; анфиладами, переходами -
   попал в обеденный зал.
   Там - огромный, бесконечный стол, заваленный едой.
   И тогда - при виде этих пошлых, лоснящихся гроздьев винограда и бараньих окороков - стало страшно. Потому что - понял: сейчас - он испытывает к этому отвращение, но - если они заставят его есть, то - уже никогда-никогда отсюда не выбраться.
   Во главе стола стоял один серебряный прибор.
   Лёша закричал, скинул со стола; тарелка фарфорово покатилась по ковру
   без
   звука
   ...
   И снова - анфиладами, переходами, мимо картин и скульптур - нашёл какой-то зал с окнами. Подумал: пейзажу не хватает... чего-то.
   Вспомнил, чего, - и стало смешно.
   Значит, Букингемский дворец.
   Рама, конечно, заперта, не поддаётся; стал бить в стекло, но -
   даже без звона.
   Оглохшая, кошачья тишина - везде.
   Ничего-ничего; Лёша - тогда ещё Гельмут - был здесь когда-то с экскурсией, он точно знал - у Букингемского дворца есть дверь, а то и не одна. Надо только найти холл.
   Через несколько часов - сперва бега, потом быстрой ходьбы, потом медленной ходьбы - понял: ни одна из лестниц Букингемского дворца не ведёт к выходу.
   Капкан беззвучно защёлкнулся.
   Закричал для пробы - узнать, остались ли в мире звуки; слышал свой голос изнутри, но снаружи - только ковры, ковры, ковры.
   Ковры хватали за ноги, обвивали, убаюкивали, казалось - только и нужно, что лечь и вздремнуть; но всякому ясно - уснувшие на отравленных полянах уходят в сон навсегда.
   И он не лёг. Он бегал, кричал, срывал картины со стен; пытался отодрать ковры с полов и - на красном красного не видно - бился о стены, об окна. Откуда-то из совсем детского помнил: в Букингемском дворце за шестьсот помещений, но - через каждые два-три он непременно попадал в Тронный зал - где сиротливо ждали его мягкие красные тапки - или в Обеденый зал.
   Где нет звуков - нет времени, но - в одну из секунд осознал: умирает от жажды.
   Покорно дошёл до стола, налил себе красного вина.
   Когда ставил бутылку, увидел: уровень жидкости не понизился.
   Я хочу умереть в Букингемском дворце от своевременной старости.
   Смешно.
   Подошёл к блюду с красными яблоками, пересчитал. Десять. Взял одно, пересчитал оставшиеся. Десять. Надкусил, положил обратно, пересчитал.
   Десять.
   Все целые.
   Он уже сидел в тюрьме, он уже сходил с ума от клаустрофобии. Тогда - его спасли книги и работа руками (в хороших тюрьмах позволяют); он стал прекрасным инженером - от безысходности.
   Но - что ему делать теперь?
   После - не помнил уже ни себя, ни времени; напился, кажется, и перевернул стол, и выбежал, но, вернувшись, нашёл всё целым. Так прошёл миллион ударов его сердца, и потом - в самом конце, пьяный в хлам, в заляпанной красным рубашке - вернулся в Тронный зал, спать.
   На кровати, как на троне, сидел человек с красными глазами. Не золотой, не призрачный, просто - самый обычный человек, с белёсыми волосами, с некрасивой комкастой кожей.
   - Зоя? - у пьяных слов заплетались ноги, и они проскакали над ковром, задевая его только по верхам - что и спасло.
   - Нет, - ответил человек без улыбки. Лёшу качнуло вперёд, и - увидел негатив Вики, не понял.
   - О, так гиммели теперь ходят в новом обличье?
   Это было очень смешно, так смешно, что - захохотал, упал на красное покрывало. От смеха рвало на куски, выворачивало и - жгло всё горло.
   - Гиммели пошли дальше. Я осталась.
   - Зачем?
   Анти-Вика спрятала куда-то глаза, задёрнула лицо шторкой:
   - Хочу быть человеком.
   Лёша молчал, запрокинув голову; горло горело красным огнём, не выговоришь и слова.
   - И ты хочешь сказать, что мы с тобой только вдвоём остались в этом чёртовом мире.
   - Да.
   - Тогда, хм, хотя бы радует наша разнополость, - только не открывать глаза, не видеть - слишком красно всё вокруг, нет больше сил, - но странно же. Ладно ты - кем бы ты там ни была - явно сыграла исключительную роль в истреблении человечества. Да и с гиммелями на короткой ноге, вот они тебе подарочек и сделали. Но мне-то за что честь быть, хе-хе, властелином земли?
   - Это не честь, а наказание... он же обещал.
   - Славный ответ, - сарказм тоже жёг, но жёг привычной солью, перешибал красное, - а почему - обещал? Как же его бесконечное всепрощение, м? Чем я заслужил? Или я - избранный?
   Вика долго молчала, а когда ответила - жжение её красных глаз шипело, заливаемое:
   - Логика - это только религия, которой придерживаются на Земле. Во вселенной её нет.
   Она нагнулась и поцеловала Лёшу - в обожённые, красные губы; ему было больно и горячо, но -
   он не отстранился.
  

Эпилог N 2.

  
   - Дурацкая книжка, - Митя захлопнул страницы так, что только пыль полетела бы - если бы была. Но аккуратном доме Ирины таковой, разумеется, не водилось.
   - Нельзя так говорить, - строго одёрнула она сына, - многим очень дорого то, что там написано...
   - Но мам, в самом деле, - печально подняла глаза Вика, - по ней получается, что люди произошли от какого-то злюки и... вообще кролика. Это ведь не так, наукой же доказано...
   - Я бы вот не стала ручаться. Нас же там не было... откуда нам знать?
   - А автору книги - откуда? - прищурился Митя.
   Несколько мгновений Ирина порывалась устроить сыну нагоняй за такое неуважение к священным текстам, но в итоге - материнская любовь вкупе с тайным уважением одержали верх. Она только укоризненно покачала головой и притянула обоих детей. Те - радостно, котячьи - прильнули, зажмурились. Знали, хитрецы, что мать не станет их ругать (а должна бы!).
   Но во многом они правы (даром что ребятня ещё); верить сакральным текстам - разве обяжешь! - а как литература они - так себе. Плохенькая фантастика.
   - А что сегодня будет на ужин? - спросила вдруг Вика.
   - У папы была получка. Что-нибудь вкусненькое, правда?
   Это, конечно, Митя.
   Не по годам умный мальчик.
   - Всё-то вы о еде думаете, - шутливо нахмурилась Ирина, заглядывая в искрящиеся лица детей.
   Нет большего счастья для матери, чем сидеть на краешке кровати, прижимать к себе два маленьких тельца и всматриваться, всматриваться бесконечно в смеющиеся их глаза
   - его и её -
   - голубые
   и
   красные.
  

июль 2007 - апрель 2008.

  
  
  
  
  
  
  
  
   88
  
  
   1
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"