 - группа "АРТемизия Джентилески" ВКонтакте, создана для работы над книгой, ну и для души, конечно.
soundtrack
ГОРЬКАЯ ПОЛЫНЬ
2 часть
Кантор Шеффре
Рой поглубже, где стоишь!
Там первопричина!
Пусть кричат невежи лишь:
"Глубже — чертовщина!"
Фридрих Вильгельм Ницше
Глава первая
Светила Медичи
Говорят, услышав фривольную песенку, что гуляла в народе, высмеивая глупого церковника с его доказательствами небесного устройства в виде хрустальных сфер и приколоченных к ним звезд, Великая герцогиня Тосканская Кристина Медичи, мать правителя Флоренции, ужаснулась и воскликнула:
— Ну вот еще! Откуда эта хула?!
Говорят также, что его высочество герцог тут же и успокоил матушку, объявив о своем желании приблизить ко двору пизанского профессора математики по имени Галилей, открывшего четыре новые звезды у подножья трона звезды-Громовержца, которое тот посвятил величию династии Медичи в своей книге "Звездный вестник".
"Едва лишь на земле начали блистать бессмертные красоты твоего духа, — говорилось в издании от восьмого марта 1610 года, — как на небе яркие светила предлагают себя, чтобы словно речью возвестить и прославить на все времена выдающиеся добродетели. И вот они — четыре звезды, сохраненные для твоего славного имени, и даже не из числа обычных стадных и менее важных неподвижных звезд, но из знаменитого класса блуждающих; вот они с удивительной быстротой совершают свои круговые движения с неравными друг другу движениями вокруг благороднейшей других звезды Юпитера, как бы родное его потомство, и в то же время в единодушном согласии совершают великие круговые обходы вокруг центра мира, то есть самого Солнца, все вместе в течение двенадцати лет. А что я предназначил эти новые планеты больше других славному имени твоего высочества, то в этом, оказывается, убедил меня очевидными доводами сам создатель звезд".
Колеблясь между ворчанием оскорбленных религиозных чувств и мурлыканием удовлетворенного тщеславия, Кристина предпочла первому второе и согласилась с доводами сына, намеренного пригласить профессора Галилео Галилея на должность придворного философа, а также сделать его преподавателем точных наук для многочисленной родни Медичи.
— Как справедливо отметил профессор, сударыня, — продолжал Козимо, улыбаясь и целуя холеные руки герцогини-матери, — между тем, что божественное провидение отметило именно род Медичи, ниспослав нам задачу поддержания благополучия Тосканы, и открытием новых светил бесспорно существует нерушимая связь. Наш родовой герб недаром с такой прозорливостью всегда содержал четыре звезды еще задолго до того, как сер Галилей рассмотрел их в свою увеличивающую трубу.
Звезды, а вовсе не пилюли, как толковали злые языки1, хотел подчеркнуть герцог, но произносить этого вслух не стал.
_________________________________________
1 Существует несколько версий значения пяти красных и одного синего шаров на желтом поле герба династии Медичи, и одна из них гласит, что это всего лишь пилюли, поскольку предки будущих правителей Тосканы были фармацевтами.
Со дня выхода "Звездного вестника" все просвещенные граждане Флоренции твердо знали: четыре звезды, кружащие вокруг Юпитера — это Козимо Медичи и три его брата, благороднейшая звезда Юпитера — символ Козимо I и рода Медичи, и вовсе не Галилей открыл эти звезды, а сам Всевышний, по словам скромного ученого мужа, открыл их Галилею. Пришлось смириться с этим и Кристине, хотя признание заслуги ученого логически влекло за собой снижение авторитета духовенства в глазах жителей Тосканы. И, дабы придать своим действиям вид доброй воли, а не размахивания белым флагом, герцогиня холодно заявила, что, несмотря на все, по-прежнему хотела бы найти автора богохульной песенки и побеседовать с ним с глазу на глаз.
— Я не возражаю, сударыня, но до сих пор еще никому не удавалось изловить и куда менее безобидных пасквилянтов. Когда творение уходит в народ, над ним уже не властен и сам творец, вам ли не знать, моя синьора?
И все же с молчаливого согласия Козимо Кристина Лотарингская разослала переодетых шпионов по притонам столицы в надежде зацепить хотя бы ниточку, которая смогла бы вывести их на след еретически настроенных сочинителей.
Одна из таких забавных песенок о светилах, не желавших быть шляпками гвоздей в небесной тверди, дошла до самого синьора Галилея и вызвала у него приступ гомерического хохота. В ней, в той самой, возмутившей Великую герцогиню, говорилось о каком-то глупце в сутане, который расколотил множество хрустальных сфер, доказывая в жарком споре библейское мироустройство и пытаясь вбить в них гвозди звезд. Мотив ее, как понял музыкально одаренный профессор, был сочинен откровенно не в народе, уж слишком он был легок, красив и изящен по сравнению с незамысловатыми мелодиями простолюдинов. Никто не знал имени композитора, но ходили слухи, что это наверняка кто-то из известных маэстро страны. Галилео даже выучил ее наизусть и изредка напевал под нос, когда никого не было поблизости. Как всякий человек, давно привыкший к своему мировоззренческому одиночеству, синьор астроном всякий раз удивлялся и становился почти по-детски растроган, вдруг обнаруживая у себя единомышленников.
Впервые увидев в свой телескоп три светлые точки возле Юпитера, сын обедневшего дворянина тогда, в январе 1610, не мог и представить себе, что такими же неотвязными спутниками всего лишь год спустя за ним будут следовать тайные шпионы римской инквизиции. Да что там, тогда он не предполагал даже, что его "Звездный вестник" наделает столько шума, породит такое количество как восхищенных обожателей, так и завистников с ненавистниками по всей стране и, как итог, привлечет внимание первых лиц Рима.
Поддержка Галилеем взглядов Николая Коперника, а в особенности тезиса о том, что ни Солнце не движется вокруг Земли, ни сама Земля не является центром Вселенной, полностью противоречила постулатам Священного Писания, на что ему уже в 1613 году намекнул профессор Пизанского университета, его ученик аббат Кастелли. В своем письме аббат добавил также и предупреждение о недовольстве матери его высочества, герцогини Тосканской. Сер Галилей не оценил серьезности сказанного или же слишком понадеялся на благоволение Козимо II. Он ответил в том ключе, что у церкви и науки слишком разные сферы деятельности. Наступило тягостное затишье, которое ему самому показалось отступлением со стороны клириков. Галилео даже посмеивался, мол, на смену клирикам пришли лирики.
Другим доводом в пользу надежды на неприкосновенность со стороны якобы сдавшей позиции церкви явился щедрый дар от герцога: Козимо отписал своему придворному философу виллу "Бонавентура" в предместьях Флоренции. Говорили, что герцогиня-вдова скрепя сердце одобрила решение сына, с горестной патетикой меж тем процитировав своего великого предка, Козимо-старшего:
— "Сказано, что мы обязаны прощать своих врагов, но нигде не сказано, что мы обязаны прощать своих бывших друзей".
Фраза в ее устах прозвучала двусмысленно, однако же герцог не придал тому значения в силу своей молодости и оптимистичного максимализма: он расценил это как шаг матери к примирению и с воодушевлением начал подготовку к празднику в честь вступления в свои права нового владельца прекрасной "Бонавентуры".
Получив приглашение от бывшего ученика мужа, Беатриче Мариано даже немного растерялась, поскольку поняла, какого уровня гости прибудут на виллу к синьору Галилею помимо нее, а вращаться в таких кругах она совсем уж отвыкла. В срочном порядке костюм одного из покойных сыновей Беатриче был извлечен из старого комода, удивительным образом обойденный аппетитами прожорливой моли, и теперь подгонялся под фигуру воспитанника. Дженнаро проявил неожиданную стеснительность: он наотрез отказался полностью раздеваться перед портным, хотя опекунша специально ради него пригласила именно мужчину-закройщика вместо своей постоянной швеи. Вдова растерялась было, но потом вспомнила, что подростки в этом возрасте становятся чрезвычайно чувствительны и непредсказуемы в поступках, и велела портному делать обмеры поверх сорочки мальчугана, а сама удалилась, чтобы не смущать приемного сына еще больше, села в своей комнате за пяльцы у окна и предалась воспоминаниям. Приближенный к самому герцогу, Галилео не стал высокомерен и не забыл друзей из прошлого, а значит, покойный Лаззаро в нем не ошибался, когда говорил, что это один из самых лучших его студентов не только по уму, но и по сердцу.
Мечтательная улыбка тронула съеженные от многочисленных горестных переживаний губы доньи Мариано. Она подняла глаза и, поглядев за окно, увидела подъезжавшего к дому всадника. С возрастом ее зрение стало хорошо различать вещи вдалеке, однако нежданного гостя Беатриче все равно не узнала, покуда он не очутился прямо перед входом и не спешился. Ах, да это же синьор Шеффре, просто одет он нынче по-другому, для верховой езды. Хозяйка кивнула в ответ на его поклон и знаком пригласила войти. Направляясь к ступенькам, кантор снова надел свой берет.
— Откуда вы, маэстро Шеффре? — спросила она, разглядывая учителя. — Или, напротив — куда?
В ботфортах, кожаных перчатках с широкими раструбами, дорожном коричневом плаще, бархатном берете с коротким плюмажем и с пристегнутой к поясному ремню шпагой выглядел он несколько по-военному, иными словами — непривычно для скромного учителя музыки.
— Откуда. Возвращаясь из Ареццо, оказался в вашей стороне и решил заглянуть. У меня к вам разговор, синьора Мариано, но постараюсь не отнять у вас слишком много времени.
Шеффре с улыбкой поклонился еще раз, снял перчатки и поцеловал ее протянутую руку. Беатриче показала ему присесть в кресло у камина и устроилась напротив, у своих пялец.
— На прошлой неделе Дженнаро снова пропустил четыре дня наших занятий...
Она кивнула:
— Да, да, я знаю. Мальчику нездоровилось, и я оставила его дома.
Учитель внимательно посмотрел на нее.
— Видите ли, в чем дело, донья Беатриче... — он слегка прикусил губу, подбирая слова, но все равно сказал прямо: — Возможно, вы не обратили внимания, но за последние полгода это происходило каждый месяц. Каждый месяц — по три-четыре дня отсутствия...
Она замерла, перебирая в памяти события, и вынуждена была согласиться. Нехорошее предчувствие закопошилось в сердце.
— Он... обычно он жалуется на мигрень... — забормотала Беатриче. — Я почему-то не подумала, что здесь может быть что-то серьезное. Неужели вы думаете, что... о, господи, нет-нет...
— Синьора, синьора, простите меня ради всего святого, я не хотел вас напугать!
Шеффре вскочил и взял ее за руку, дабы успокоить.
— Может быть, мальчика стоило бы просто показать вашему доктору?
— Я ведь считала, что это у него из-за возраста.
— Вполне возможно, что это так и есть. Просто пригласите ему врача, если Дженнаро снова пожалуется на головную боль. Но я хотел бы посоветоваться с вами еще вот о чем. Вы ведь знаете о камерате Джованни Барди? Дело в том, что отец синьоры Каччини не так давно случайно услышал пение вашего воспитанника и обратился ко мне с вопросом, не согласились бы вы на более серьезное обучение Дженнаро музыке с тем, чтобы впоследствии он вошел в состав камераты?
Донья Беатриче не слишком хорошо разобрала суть его вопроса, все еще охваченная тревогой по поводу здоровья приемного сына. И это она еще не догадывалась, что Дженнаро, сбежав от портного, сейчас стоит в простенке меж дверями и, вжавшись в стену, обмирает при каждом их слове.
— Да... да. А в чем, синьор Шеффре, вы усматриваете сложности?
Он отошел к камину, нервно разминая пальцы рук:
— Их три. Первая, и основная: не сегодня-завтра, может, уже через год, у него начнется мутация голоса. Вполне вероятно, то, что получится в итоге, сделает его негодным для дальнейшей певческой деятельности. Вторая сложность происходит из первой: занятия музыкой поглотят почти все время, и на другие дисциплины у него почти не останется сил. Это было бы оправданно, существуй уверенность в дальнейшей карьере. Если же ломка голоса приведет к его певческой негодности, период обучения окажется пустой тратой времени Дженнаро. И, наконец, третья: по-моему, он проявляет интерес не столько к музыке, сколько к изящной словесности...
— И... что вы посоветуете?
Кантор опустил глаза, разглядывая носки своих ботфорт, покачал головой:
— Мне трудно что-то советовать. Кроме того, я привязался к Дженнаро за эти годы, но...
— Что? — в нетерпении поторопила его Беатриче, будто подхваченная волной смятения стоявшего между дверями воспитанника.
Кантор вздохнул и ответил:
— Мой совет покажется вам странным... Он и мне самому кажется странным, но... Одним словом, при всем вокальном таланте мальчик предназначен для другого. И будет большим грехом закопать в землю те его способности в угоду зыбкой певческой перспективе. На мой взгляд, вам нужно переговорить с синьором Фальконе и определить с ним количество занятий по словесности в сторону увеличения. Пересмотрев, разумеется, часы моих уроков у Дженнаро...
(Джен в ужасе прикрыла рот ладошкой и заморгала, борясь со слезами.)
— Ну что ж, ваши слова разумны, — согласилась синьора Мариано. — Обещаю вам это обдумать. Правда, мне не хотелось бы полностью лишать моего мальчика музыки...
— Я вовсе и не предлагаю отказываться от уроков полностью, — Шеффре улыбнулся, взор его потеплел. — Знаете, я много раз замечал за ним интересную повадку. Когда ему становится скучновато, а в музыкальных упражнениях это неизбежно — если, конечно, ученик не горит тягой к обучению настолько, что увлекается даже зубрежкой... Так вот, когда Дженнаро скучно, он улетает мыслями в какие-то неизведанные дали своего воображения, да притом настолько, что я перестаю его чувствовать. Этим он очень напоминает мне мою покойную матушку: бывало, она тоже что-нибудь делала, делала, а потом вдруг исчезала... И, возвращаясь, могла рассказать какую-нибудь чрезвычайно интересную историю. Очень напоминает, я серьезно!
— Ах, синьор Шеффре, если бы вы знали, как я огорчена его нерадивостью... Почему вы не говорили мне этого прежде?
Кантор спохватился и ответил со смехом:
— Нет, что вы, донья Беатриче, Дженнаро прилежнее большинства моих учеников! Он справляется с любым заданием, сколь бы ни было оно сложно, и его усидчивость тем более похвальна, что он мальчик и что у него сейчас очень непростой возраст. Я говорю вовсе не о том. У меня есть ощущение, что этот молодой человек предназначен для другого. Для своих "неизведанных далей". И музыка в его случае — лишь вспомогательное средство. А теперь, простите, я вынужден буду откланяться. Чуть не забыл еще об одном деле...
Опередив его, Джен торопливо шмыгнула за дверь и со всех ног, но на цыпочках и бесшумно, кинулась по коридору к своей комнате. Сердце ее бешено колотилось, да так, что от шума в ушах девочка, вбежав к себе, без сил привалилась лопатками к косяку и медленно сползла на пол. Хорошо, что она сдержала порыв и не выскочила к ним — может быть, сокращение уроков у Шеффре будет наилучшим выходом, а синьор Фальконе окажется не столь наблюдателен и не заметит регулярности неизбежных трех-четырех дней отсутствия, как заметил кантор. Плохо только, что учитель музыки успел обратить на это внимание рассеянной доньи Беатриче, теперь отвести ей глаза будет намного труднее. Думать о том, что произойдет, когда они узнают правду, девочка боялась и откладывала эти мысли в долгий ящик. Сейчас ее спасало стягивающее грудь наподобие древнегреческого строфиона батистовое полотно, которым она туго оборачивалась каждое утро. Наказ старой цыганки Росарии стоял в ушах: пока все думают, что ты мальчик, — ты в безопасности.
Зеркало на умывальном столике отразило взволнованное смуглое лицо, на котором от загара еще ярче светились синие зрачки, слегка притененные сверху отражением густых черных ресниц. Эти правильные и ласковые черты — аккуратный, слегка вздернутый нос, полные, четкой лепки губы, высокие скулы, большие миндалевидные глаза — никогда не обретут мужской жесткости и не посуровеют ни на йоту. Не погрубеет и голос, чего напрасно опасается синьор Шеффре. Никогда не разойдутся вширь плечи, хотя мышцы ее тела крепки, а сочленения суставов гибки. Однако несколько лет это еще не привлечет излишнего любопытства: Джен видывала немало юношей, нежностью лица и тела соревновавшихся с женщинами, — поэтому до поры до времени на сей счет ей можно быть спокойной. Хотя встреча с доктором, на которой может настоять опекунша, бесспорно будет катастрофой. Тогда, чтобы избежать осмотра и разоблачения, придется сбежать и искать удачи в иных краях, как можно дальше отсюда. При мысли об этом вспоминались новые друзья, а сердце заходилось тоскливым плачем. И зачем, зачем она родилась девчонкой, да ко всему прочему еще и настолько похожей на девчонку?..
Глава вторая
На вилле Галилея
Означенный в приглашениях день выдался необычайно прохладным для начала лета, но этот факт не отвратил даже высоких вельмож. Празднество было затеяно на манер городского гуляния: гости любовались не только убранством виллы придворного философа-астронома, но и ее окрестностями. Самые зябкие могли погреться у специально разожженных по такому случаю костров, где слуги обжаривали всевозможные колбаски и мясо, обнося затем переполненными снедью блюдами участников пикника, аппетит которых на свежем воздухе разыгрался не на шутку. Даже часто страдавший от желудочных недомоганий герцог позировал своему художнику на фоне роскошной усадьбы с нанизанной на двузубую вилку салсиццей с сыром и охотно шутил. На бледных его щеках теперь проступил едва заметный румянец, а в темно-серых глазах играли огоньки задора, что было весьма кстати для портрета.
Живописец являлся сыном и учеником знаменитого мастера Алессандро Аллори. Кристофано был старше его светлости на тринадцать лет и уже значительно преуспел в семейном ремесле, поскольку ему уже давно и охотно делали заказы первые семьи Флоренции, а теперь пожелал видеть при своем дворе сам правитель Тосканы. Аллори писал портрет герцога в сопровождении музыки придворного оркестра, окруженный подмастерьями и зрителями. Козимо II нравилась правдивая манера Кристофано, смело передававшего на холсте все фамильные черты последних поколений Медичи, в которых без остатка растворилась благородная классическая жесткость лиц их предков. Да, герцоги эпохи Леонардо очень удивились бы, представься им возможность получить из будущего портреты своих праправнуков и праправнучек. У женщин и мужчин нынешних Медичи были одинаково вытянутые, неопределенной формы лица, тяжелые носы, гигантскими каплями нависающие над пухлыми и безвольными, как будто нарисованными ребенком, губами, редкие и невыразительные брови на почти не выделяющихся надбровных дугах. И только глаза — пусть тоже не поражавшие красотой, с тонкими ресницами, чуть воспаленные и будто бы вот-вот готовые прослезиться — своим цепким взором выдавали в этих людях недюжинный ум, который всегда легко и охотно стремился к обучению и развитию. Таким был и молодой герцог Тосканский, после смерти отца семь лет назад принявший на себя все тяготы управления огромной областью, что имела выходы к морю и считалась колыбелью самых выдающихся ученых и созидателей в стране.
Собравшиеся подле художника и герцога гости вполголоса делились мнением относительно происходящего на холсте и совсем уж шепотом обменивались свежими сплетнями, а из детей-подростков здесь были только два ученика мессера Аллори да еще Джен, которая подошла к ним из чистого любопытства, но осталась, углядев в толпе придворных одну странную женщину в темно-зеленом платье с бронзового оттенка шелковой накидкою на плечах. Дженнаро показалось, что прежде она уже где-то встречала ее, и, покопавшись в памяти, вспомнила, где и когда. Это было больше полугода назад, в день визита правителя Мантуи Фернандо Гонзаго, которого теперь прочили в женихи Екатерине, младшей сестре Козимо. Вся Флоренция высыпала тогда на главные улицы города, народ жался вдоль дорог, озадаченно и на все лады каркали в панике осенние вороны, мечась над крышами старых зданий.
И вот, тяжело лязгая подковами по мостовой, мимо восхищенных глаз жителей столицы пляшущим аллюром прогарцевал вороной андалуз герцога Козимо. Всадник был в парадном военном убранстве, ехал он под алыми лилиями и желтым щитом, увенчанным короной1 — их на длинных стягах воздевали над его светлостью два оруженосца, держась чуть позади герцогских верховых телохранителей.
_________________________________
1 Две алые лилии поверх алой короны (также в виде лилии) — герб Флоренции; увенчанный короной и орлом желтый щит с алыми и синим шарами — герб клана Медичи.
Джен сопровождала тогда свою опекуншу, и, разумеется, они обе остановились, чтобы вместе со всеми полюбоваться видом великолепной процессии, следующей из Палаццо Медичи навстречу мантуйским гостям. Тогда-то она впервые и увидела эту даму, поразившую ее дикой тоской в карих глазах и нездешней статью — та выглядела словно какое-то заморское божество из волшебных сказок: тянущаяся в небеса, готовая улететь на вдохе, но застрявшая невидимыми корнями в земле, она то слегка сутулилась, будто желая спрятать ото всех свой рост, то распрямлялась упругой струною арфы, становясь оттого еще выше. Дама была красива и некрасива одновременно, она привлекала и отпугивала, звала и отталкивала. Как и теперь, незнакомка стояла не одна в день приезда Гонзаго, разве что в прошлый раз с нею находилась женщина, тоже красивая, тоже совсем молодая, но одетая попроще и обыкновенная — наверное, служанка, а теперь — пожилая синьора, возрастом как донья Беатриче или старше, из знатных вельмож. Джен слышала, что к ней обращались как к госпоже Агинссола.
Не наделенной умением рисовать, Дженнаро между тем всегда нравилось смотреть, как это делают другие. Узким мастерком мессер Кристофано брал с краев и смешивал несколько красок в центре своей громадной палитры, затем прихватывал небольшую порцию, долго прицеливался взглядом, долго примерялся кистью, потом делал быстрый точный мазок — и, щурясь, отступал на шаг или на два. Это забавляло: на картине не менялось почти ничего, но вид у художника всякий раз был столь значителен, будто он в один прием расписал все фрески Санта-Кроче. Уставший позировать, герцог наконец махнул синьору Аллори платком и отправился прогуляться с новым хозяином виллы, а живописец занялся оформлением портретного фона, для чего привлек старшего из учеников и пояснил, какое из деревьев должно быть изображено позади его светлости на полотне. С уходом герцога зрители не спешили расходиться, но заговорили громче. Тогда-то Джен и услышала пронзительный и звонкий, будто колокольный набат, голос незнакомки, к которой вдруг подалась маркиза Антинори, приехавшая сегодня в "Бонавентуру" одновременно с доньей Беатриче и Джен. Верхом на вороном рысаке, в женском седле, похожая на восхитительную амазонку древности, она обогнала скромную повозку синьоры Мариано и почтительно поклонилась опекунше, едва ли заметив ее воспитанника.
— О, господи, Эртемиза! Как я рада тебя увидеть! Какими судьбами?! — простирая руки к загадочной даме в зеленом наряде, воскликнула маркиза.
— Ассанта! — засияла в ответ та и кинулась в ее объятия. — Неужели это ты?! Да, это ты! Пресвятая мадонна, и ты тоже во Флоренции?
Разница в росте у них была заметная, и Эртемизе приходилось слегка пригибаться, чтобы обнимать невысокую Ассанту. Не обращая внимания на любопытствующие взгляды со всех сторон, синьора Антинори искренне расхохоталась и встряхнула золотисто-белокурыми локонами, уложенными под широкополую черную шляпку:
— Да, дорогая моя! Но не "тоже", а уже более пяти лет! Как же летит время... Я продержалась в Ассизи еще целый год после твоего отъезда и все же в итоге дала ему свое согласие...
— Значит, ты теперь...
— Да, я теперь Антинори, и не жалею... И мне хотелось бы представить тебя Раймондо. Вообрази себе, все эти годы я столько твердила ему о тебе, что он считает Эртемизу Ломи живой легендой!
Тут засмеялась и синьора Ломи. Смех ее тоже был необычным — высоким, заливистым и каким-то напряженным:
— Тогда, быть может, не стоит его разочаровывать?
— А я как раз опасаюсь, что он будет очарован еще сильнее. Однако, зная твою нудноватую натуру, уверена, что ты не станешь флиртовать с мужем подруги, будучи в свою очередь тоже чьей-то супругой. Я ведь права? — Ассанта взяла ее за руку и потрогала пальчиком тонкое колечко на безымянном пальце. — Кто этот счастливец?
По лицу Эртемизы скользнула едва уловимая тень, которую, быть может, успела заметить только Дженнаро, подглядывавшая за ними из-за спины доньи Беатриче: та любовалась работой ученика художника в свой лорнет и, целиком поглощенная этим занятием, не слышала ничего вокруг.
— Это Стиаттези, но, скорее всего, это имя ни о чем тебе не скажет...
— Он тоже художник?
Эртемиза неопределенно повела плечами и совсем уже тихо ответила:
— Он считает, что... да.
Ассанта снова закатилась хохотом:
— Узнаю малышку Ломи! Ох, прости, ведь теперь тебя следует величать синьорой Сти...
— Чентилеццки.
— Чентилеццки?!
— Да. Я воспользовалась первой частью фамилии дяди.
— Так значит, Аурелио снова вернулся во Флоренцию?
— Не совсем. Он бывает то здесь, то в Риме — наездами.
— Послушай, дорогая, но ты ведь совсем с тех пор не изменилась! У тебя нет детей?
— Две маленькие дочери, они погодки... И...
— Что? Ну же? — подзадоривала маркиза.
— И скоро будет кто-то третий.
— Милая, ты меня восхищаешь! Как только тебе удается все успевать! А что, вы уже знакомы с Софонисбой? Она когда-то учила живописи племянника Раймондо, который, между прочим, старше самого Раймондо.
Эртемиза приложила палец к губам и еще тише произнесла:
— Я жду решения из Академии. Возможно, в этот раз мне не откажут...
— Правда? Как замечательно!
— Да, но это если герцогиня Тосканская не откажет в протекции.
— Она не откажет!
— Я не знаю. Боюсь пока загадывать, слишком уж много раз все получалось неудачно...
— О, да вот и Раймондо!
Джен оглянулась. К ним по узкой искусственной тропинке, ведущей от фонтана к поляне с клумбами, где расположились художник и зрители, спускался роскошно одетый и очень красивый молодой мужчина. Его тщательно ухоженные темно-русые волосы длиною ниже лопаток наверняка были предметом зависти многих особ женского пола, равно как и улыбчивые серо-голубые глаза с густыми черными ресницами. Страусиные перья на шляпе вельможи плавно покачивались в такт походке и были в точности того же бирюзового оттенка, что и оторочка на костюме маркизы Антинори, как это было принято по правилам хорошего тона у модников из высшего света.
И тут девочка ощутила на себе взгляд, от которого ей стало не по себе, и взгляд этот принадлежал Эртемизе, которая, сжав запястье левой руки, внезапно посмотрела на нее. В ушах вместе с порывом прохладного ветра зашелестел вкрадчивый многоголосый шепот...
..."Измученная и больная, Этне сама разыскала Тэю в их укрытии. Она уже откуда-то знала о случившемся со Священной рощей, и сказала, что им нужно добраться до Изумрудного острова, где им помогут спрятаться. Однако сильная простуда, охватившая девушку, повредила их планам: не в силах более сопротивляться недугу, Этне слегла, и только чудом Тэе удалось довести ее до жилища одной одинокой доброй женщины из полуразоренного после восстания поселка.
Бывшая жрица дубравы металась в бреду, и так Тэа узнала все, что не вспомнила подруга наяву. Узнала о предательстве соотечественника. О страшной смерти Дайре. О болотах...
— Если продержится эту ночь, то выживет, — сказала их хозяйка, заботливо обтирая уксусом виски горящего лица больной.
И Тэа легла ночью на полу у постели Этне, чтобы до рассвета тревожно вслушиваться в дыхание сестры по несчастью. Это были самые страшные часы в жизни юной филиды. Под утро усталость сморила ее вязкой холодной дремотой, и вот сквозь зыбкий сон она услыхала вдруг собачий лай вдалеке, а потом — голос подруги: "Отчего ты спас меня?"
— Я в дружеском долгу у одного из твоих далеких предков, — ответил вкрадчивый шепот.
Тэа приоткрыла один глаз и увидела тень на стене над головою Этне, раскинувшейся от жара по постели. Рядом с мужским профилем виднелась тень от собачьей головы, и филида слышала прерывистое псовое дыхание у себя над ухом, но боялась пошевелиться, такой ужас охватил ее из-за увиденного.
— Тогда расскажи, — попросила его Этне.
Профиль улыбнулся, сделал плечами какое-то движение, после чего пес исчез из виду.
— Давно это было...
...Свора гончих снова взяла след и подняла благородного оленя. Пять дней беспрестанного бега по лесу, и вот наконец сегодня заветная цель так близка. Но — чу! — в отдалении слышится гул чужого рога и лай нездешней своры. Я знал, кто это, но не думал, что в охотничьем запале он совершит столь неблаговидный поступок.
Мои гончие уже напрыгивали на крутые бока оленя-вожака, и я выпустил стрелу, попавшую точно в шею зверя. Хрустя ветвями бурелома, сраженный, он покатился в овраг, а псы мои кинулись следом. Я же отправился в объезд, опасаясь в ином случае повредить ноги своего коня, и тут навстречу мне выскочила бросившая добычу свора. Они скулили и лаяли, жалуясь на несправедливость. Выехав из-за кустов, я увидел мертвую тушу застреленного мной оленя и рвущих его чужих собак — не снежно-белых с рыжими ушами, как мои борзые, а черных с подпалинами, обычных гончих. И над ними стоял всадник, одетый как богатый вельможа, но изготовленный к выстрелу лук так и остался ему без надобности. Я догадался, что человек этот прогнал мою свору, и испытал сильный гнев, однако первым заговорить обязан был он, поскольку мы оба поняли по виду друг друга, кто из нас более влиятелен и знатен. С неохотой, но он все же поприветствовал меня и представился как король Пуйл, правитель Диведа. Я сообщил ему свое имя и сан, а затем спросил, по какому праву он поступил столь дерзко. Король смутился, осознав свою ошибку, принес извинения, да только этого было мало, и он это понимал. Тогда Пуйл первым предложил мне выдвинуть условия для искупления его вины. "В моих владениях есть один рыцарь, который не желает подчиняться моему правлению и постоянно вредит мне, — сказал я. — Зовут его Хафган. Как и всё, что происходит в моем Аннуине, его деяния проникнуты чародейством. При всем при том я не могу освободиться от него, ибо связан одной священной клятвой, говорить о которой теперь не стану. Одолеть его может лишь тот, кто носит мое имя, но не является мной". Тогда Пуйл спросил: "Нужно убить его?" "Нет, — был мой ответ. — Убить его нельзя. Через год вы встретитесь у ручья, как мы с ним уговорились, и начнете поединок. Первым ударом ты прервешь нить его жизни, но он не умрет и начнет просить тебя ударить повторно. Не делай этого, как в прошлый раз сделал я, это лишь усилит власть Хафгана". "Почему?" "Он нежить. Своим прошлым поединком я ослабил себя, и теперь мне не победить его самому". "Но как это смогу сделать я? Как я смогу притвориться тобой? Я всего лишь человек, тем более, мы совсем не похожи с тобой, король Аннуина". "Увидишь", — сказал я ему тогда, и вдвоем мы выехали в мои владения, соседствующие с его Диведом, но меж тем бывшие в ином мире, куда дорогу знал только я и куда могли провести смертного лишь мои белоснежные борзые.
На берегу того ручья, где должна была вновь состояться наша встреча с Хафганом, я провел обряд и увидел всё глазами Пуйла, тогда как Пуйл увидел всё моими глазами. Он был растерян, разглядывая свои руки, потом увидел меня и вздрогнул, не понимая, как это произошло. "Ступай в замок, где проживешь год и один день, и в назначенную, последнюю, ночь приходи сюда на встречу с тем рыцарем", — велел я. "А где будешь ты?" — спохватился король Диведа, глядя на меня. Это было странно и мне — видеть себя будто бы в зеркале, говорящего моим голосом, тогда как сам я молчал. "Покуда уж ты будешь править моим миром и спать с самой прекрасной женщиной во всех вселенных, мне придется занять твое место и за этот год поправить дела в мире твоем", — с этими словами я свистнул его собак и уехал в Дивед, где стал править его народом и сделал так, что королевство стало процветать. Глядя же ночами в свое тайное зеркало, я видел, что моя жена, не зная, кто перед нею, огорчается тем, что заменивший меня отказывается делить с ней супружескую постель: она плакала, умоляя его объяснить, в чем ее вина и отчего он так холоден, однако Пуйл не мог нарушить наш договор и, хотя жалел ее, отмалчивался. Тогда-то я и понял, что лишь настоящий друг сможет устоять перед красотой и искусом такой женщины, а значит, выбор был верен.
И вот наступила последняя ночь. Я видел, что Пуйл собирается на бой, и с ним вместе поехали мои слуги, а с Хафганом поехали слуги Хафгана, не догадываясь, что король перед ними — это не я. И вот они сошлись в поединке у ручья, как и мы с личем год назад. И в точности так же, как и я, Пуйл ударил спатхой в центр его щита и расколол его пополам, а самого всадника почти вышиб из седла. Но Хафган запутался ногой в стремени, а конь понес его, смертельно раненого, прочь. Вслед бросилась вся нежить, которая подчинялась мертвому рыцарю, погнался за ним и сам Пуйл, чтобы завершить свое дело и выполнить условия нашего с ним священного уговора"...
...За спиной послышался грохот и конское ржание, все взрослые вдруг заметались, раздались перепуганные женские вскрики.
— Что происходит? — вскинув свой лорнет, спрашивала синьора Мариано.
Джен выскочила из толпы на поляну и тогда увидела, что...
Глава третья
Погоня
Мария Магдалена Австрийская, супруга его светлости Козимо II, была женщиной не слишком просвещенной, не особенно умной и совсем не красивой, но зато ею владела единственная страсть всей жизни — охота. Словно бы между делом рожая герцогу наследников, она тут же вновь устремлялась в тосканские кущи, увлекаемая романтикой погони, музыкой охотничьих горнов и захлебывающимся звонким лаем сатанеющей от счастья своры. Будучи в неприязненных отношениях со свекровью как по родственной части, так и в политических вопросах, она тем не менее полностью разделяла мнение Кристины Лотарингской насчет взглядов сера Галилея, идущих вразрез со священными текстами Библии и терпеть не могла все эти новомодные теории о строении мира. Поэтому Мария, безусловно, вместо чествования дерзкого вольнодумца с куда большим удовольствием поехала бы в лес со своей свитой, пользуясь недолгим периодом отдыха между очередными родами и новой беременностью: не так давно она произвела на свет шестого отпрыска Медичи, Франческо, нынче оставшегося на попечении нянь и кормилиц в Палаццо Медичи. Однако герцог не стал бы и слушать ее отговорок. Двое старших детей — пятилетний Фердинандо и трехлетняя Маргарита — по настоянию Козимо отправились вместе с ними на пикник.
Набегавшись вместе с братом по дорожкам огромного сада "Бонавентуры", усталая Маргарита стала капризна, и няня испросила дозволения герцогини возвратиться с ними во дворец. Мария Магдалена тут же решила воспользоваться случаем и попрощалась с мужем, с сером Галилеем и с его гостями. Тем временем слуги закладывали карету, куда няня усадила детей и, развлекая их, села сама, дабы прекратить недовольное хныканье маленькой герцогини.
Но тут случилось то, чего не ожидал никто. Шестерка вороных фризских жеребцов уже была впряжена и фыркала в нетерпении, топая мохнатыми ногами в гравий выездной дороги у ворот. Кучер же, зацепив вожжи за козлы, и форейтор только изготавливались сесть на свои места, когда внезапно налетевшим порывом сильного ветра один из врытых в землю стягов с герцогским гербом опрокинуло в костер, на котором слуги как раз жарили новую порцию мяса. Моментально вспыхнувшее полотнище подхватило ураганным дуновением и швырнуло на уносных. Кони дико заверещали и с грохотом дернули карету вперед, кучер с форейтором только так разлетелись в разные стороны, да еще и ногу первого передавило колесом. Няня закричала, возгласы очевидцев наполнили сад, слуги, побросав свои дела, помчались догонять упряжку, но где там! Взбесившиеся кони были уже далеко, карету болтало из стороны в сторону, и она угрожала перевернуться в любой миг. Кто-то из лакеев побежал к коновязи, туда же устремились многие из гостей, а в первую очередь — герцог с герцогиней...
Все это медленно, будто под водою, увидела Джен, выскочив на поляну. Мысли, спутавшись было, вдруг раскрылись веером и потекли одна за другой. Коновязь. Она не заметила, как очутилась там. Лошади. Нужна самая легкая. Как по заказу, взгляд тут же выискал среди крупных и мощных коней сухощавого, невысокого и к тому же расседланного — это был тот самый злополучный жеребец графа Баттифолле, которого, спасаясь от беды, вернули хозяину цыгане. Все расхватывали своих скакунов, Джен же кошкой взлетела на спину бурого и, свистнув ему в ухо, впечатала пятки в его поджарые бока. Он полетел, обгоняя ветер, и даже те, кто успели выехать раньше, остались на дороге позади них, в том числе герцогская чета, и только маркиз Раймондо, муж Ассанты, у которого был жеребец подобных же статей, отстал не намного.
Дальше — не вспугнуть упряжку, иначе с торной дороги они могут понести в сторону и на такой скорости вдребезги разбить экипаж и пассажиров. Джен уже слышала сквозь грохот колес крики няньки и перепуганный детский плач...
"Пуйл нагонял запутавшегося в стременах Хафгана, оставив далеко за спиной слуг Арауна и нежить из свиты рыцаря-лича. Остался последний рывок, и король Аннуина привстал в стременах, изготавливаясь ухватить на скаку под уздцы коня раненого противника"...
Поравнявшись с каретой, Джен быстро разулась и стала медленно вставать, балансируя на спине мчавшегося во весь опор жеребца графа Баттифолле. Нет, стенки и крыша экипажа слишком тонки, они не выдержат веса ее тела, к тому же вожжи отцепились от козел и болтаются под ногами задней пары упряжки, с кареты их не достать.
Она прыжком снова упала верхом на его спину, сжала коленями конские бока и еще раз свистнула. Скакун вырвался вперед, соревнуясь уже со средней парой. Да, останавливать уносных нельзя: резко дернувшись перед задними парами, они опрокинут повозку. Значит — только средних и очень осторожно.
Зазевайся Джен хоть на секунду — и она не заметила бы дерева, перекошенный ствол которого выпирал на дорогу с ее стороны. Лишь чудом она краем глаза увидела его впереди, снова встала и распрямилась, как если ходившая ходуном спина коня была бы протянутым над городской площадью канатом, и, в последний миг совершив сальто над предательской корягой, четко приземлилась на обе ноги по другую сторону, чуть ближе к крупу лошади, но удачно. Бабушка Росария, будь она жива, могла бы гордиться своей приемной внучкой!
Но карету, что сшиблась краем крыши с деревом, начало заносить, и девочке ничего не оставалось, как второпях перебросить себя со спины бурого на спину одного из фризских скакунов в середине цуга. Тут в поле ее зрения очутился маркиз Антинори, догнавший их с другой стороны дороги; уже без шляпы, взлохмаченный, он что-то крикнул сидящим в карете, и задравшееся колесо снова упало в колею, а экипаж восстановил равновесие...
"Раненый рыцарь взмолился о том, чтобы Пуйл нанес ему последний удар. "Нет! — ответил тот. — Я не сделаю этого и освобожу твоих слуг от колдовского уговора! Они могут стать придворными королевства Арауна!" И тут вся нежить стала превращаться обратно в живых людей, а тело Хафгана вспыхнуло и рассыпалось прахом"...
Джен осторожно притормаживала лошадь, на которой сидела, Раймондо же крепкой рукою ухватился за дверцу, больше не позволяя карете раскачиваться. Кони перешли на рысь, на шаг, затем и вовсе встали. Маркиз утер рукавом пот со лба, спрыгнул с коня и раскрыл дверцу, а Дженнаро перебралась по лошажьим спинам на козлы.
— Синьора, простите мне мою неловкость, — сказала она герцогской няне, перегибаясь и заглядывая в окно.
Женщина прижала к себе детей и разрыдалась в объятиях маркиза, который что было сил пытался их успокоить.
Остановившуюся карету постепенно догнали и все остальные преследователи. Няня опомнилась и теперь горячо благодарила Джен, а та, пока не поздно, намечала пути к отступлению. Однако маркиз не дал ей улизнуть:
— Как ваше имя, юный герой?..
"Одолеть его может лишь тот, кто носит мое имя, но не является мной!.."
Джен растерялась, лихорадочно поправляя на себе одежду и попутно пытаясь узнать, не ослабла ли повязка на груди. Герцоги, убедившись в целости и сохранности сына и дочери, тут же подступили к ней вслед за Антинори. Мария Австрийская расчувствовалась настолько, что едва не задушила Джен в своих не по-женски мощных объятиях. Все взрослые окружили бедного подростка таким избытком внимания, что той больше всего на свете захотелось провалиться сквозь землю...
"Одолеть его может лишь тот, кто носит мое имя, но не является мной!.."
Где-то здесь кроется ответ, где-то в этих словах! Джен слегка повело после безумной вольтижировки, и она закрыла глаза ладонью.
— Ты цел? — озабоченно спросил герцог, склоняясь к ней. — Как твое имя?
— Ах, монсеньор, нам всем лучше сбавить пыл! — догадалась герцогиня. — Мальчик перепуган. Эй, кто-нибудь, дайте-ка воды смельчаку!
Да-да, я перепуган, я очень перепуган, и я не знаю своего настоящего имени, главное чтобы донна Беатриче не узнала правду...
"Мы встретились с Пуйлом в Глин-Кохе, и он рассказал мне о поединке, ничего не приукрасив и не утаив. Я ответил: "Возвратись и ты в свои владения, и увидишь, что я сделал для тебя". Но ни словом не обмолвился о прекрасной Рианнон, с которой мы повстречались в лесу Диведа во время конной охоты и которая прониклась нежным чувством к Пуйлу, в обличии которого тогда находился я. Но поскольку я пообещал вознаградить его за помощь, то говорить красавице об истинном положении вещей не стал, и до поры до времени она была уверена, что ведет беседы с настоящим королем тех земель. Но однажды...
Мы с нею спешились, чтобы напиться воды в старой дубраве. Ручей этот брал исток в моих владениях, но я не сразу вспомнил об этом, а когда мое истинное лицо отразилось в нем, было поздно. Рианнон вскрикнула, как зачарованная уставившись на моего двойника в воде, разительно отличавшегося от Пуйла по всем приметам. "Кто ты?" — спросила она, едва оправившись от изумления. Мне пришлось сказать ей свое настоящее имя, и она удерживала меня у ручья, умоляя подождать и дать насмотреться: "Я знала, что ты не из этого мира, но даже не ведала, насколько ты прекрасен, король Аннуина!" "Скоро вернется настоящий Пуйл, и мне хотелось бы, чтобы ты полюбила его, ибо он один из лучших среди смертных в своем благородстве. Моим подарком вам пусть станут три верных слуги. Двое из них будут охранять тебя повсюду, и через них ты сможешь передать мне весточку, если окажешься в затруднении. А силу третьего используй с умом и тоже лишь в крайнем случае". Я свистнул двоим совам, стерегущим нас на дереве, и протянул ей пастушью суму. В следующий раз мы увиделись много времени спустя — уже будучи женой короля Пуйла, она прислала ко мне своих телохранителей с просьбой о помощи, и те рассказали мне, как посредством третьего слуги она навлекла на себя проклятие отца, наложенное на них с мужем поименно. В моих силах было лишь уменьшить воздействие его слов ровно вполовину, и я отдал совам корень мандрагоры: "Она должна измельчить его, высыпать в вино и выпить. Немедленно". Однако этим я и достиг бы только части желаемого результата: проклятие было родовым и сильным, поэтому смерть явилась бы разоблачить обман, а также в течение семи лет завершить начатое. По прошествии же этого срока дитя Рианнон оказывалось уже вне опасности. И, призвав к себе слугу, из-за которого произошло несчастье, я сделал то, что должен был сделать с Гором... с Гориваллтом, наследником престола Диведа, сразу после его появления на свет.
— Вот потому я и вытащил тебя из трясины, праправнучка королевы Диведа, похожая на нее, как две капли воды. Мое имя будет хранить вас, но запомни: лишь наполовину. Остальное только в ваших силах.
Шепот прервался, и тень, сжавшись, пропала со стены.
Тэа проснулась и подскочила на соломенном тюфяке, чтобы увидеть, жива ли Этне. Утро уже пробивалось сквозь узкое окошко, освещая лицо спящей девушки. Испарина, выступившая у нее на лбу, была доброй вестью: этой ночью болезнь отступила.
А еще через несколько дней они продолжили свой долгий путь на Изумрудный остров"...
Донья Беатриче была смущена: великие герцоги Тосканские выражали признательность за ее воспитанника, хотя, кажется, сам мальчик готов был сейчас же куда-то сбежать и спрятаться, чему вдова Мариано не удивлялась, памятуя его застенчивость. В конце концов герцогиня Мария Магдалена вдруг обратилась к той молодой девушке, которая сначала все время находилась среди художников возле мольберта мастера Кристофано, а позднее о чем-то шепталась с маркизой Антинори, будучи с нею явно на дружеской ноге. Герцогиня Тосканская выразила пожелание, чтобы эта девушка, синьора Чентилеццки, написала для Палаццо Медичи портрет юного героя, и та без малейших колебаний согласилась, одарив Дженнаро цепким изучающим взглядом. Однако на этот раз вместо того чтобы смутиться, мальчуган ей... улыбнулся. Ассанта Антинори, засмеявшись, поаплодировала ему и своему мужу, помогая последнему приводить себя в порядок после неожиданно приключившейся скачки, а маркиз, приобняв мальчонку за плечи, дружески его встряхнул, чтобы приободрить.
— Отныне ты всегда желанный гость в Палаццо, и я хочу, чтобы тебя обучали те же педагоги, что обучают нашу семью, — сообщил Козимо и поглядел на сера Галилео, который охотно поклонился, принимая иносказательное распоряжение герцога.
Глава четвертая
Загадочные убийства
В трактире стоял горький смрад, и даже многие завсегдатаи торопились поскорее уйти из этого адова местечка сегодня. Поговаривали, что жуткий запах гари возник здесь неспроста, и виной тому вовсе не подгоревший окорок, а недавняя ссора трактирщицы с мужем, из-за которой тот едва не устроил поджог.
— Смерти ищете, синьор Шеффре? — наклоняясь к самому уху кантора, сидящего за столиком в укромном углу заведения, поинтересовался пристав Никколо да Виенна. В противном случае он рисковал быть попросту не услышанным в жутком гаме.
Учитель музыки улыбнулся ему и кивнул на соседний табурет, но да Виенна запротестовал:
— Ну нет уж, увольте, сударь! Воистину, мне не понять, что вас вечно тянет в такие вертепы!
— Отсюда всегда удобно наблюдать, — Шеффре спокойно поворошил ножом в своей тарелке ужасного вида макароны, явно давно остывшие и слишком передержанные в кипятке; одно только успокоило Никколо: судя по всему, кантор даже не подносил ко рту ни их, ни то пойло, что стояло в его бокале на грязной нетесаной столешнице.
— Наблюдать? И за кем же вам понадобилось наблюдать, друг мой?
Пристав опасливо оглядел табурет и все-таки сел напротив Шеффре, стараясь ни к чему здесь больше не прикасаться даже краями одежды.
— За жизнью, синьор Виенна.
— И где же вы наблюдаете здесь жизнь? По-моему, здесь одни отбросы и... вот тот кошмар, что расплылся в вашей тарелке.
Кантор лишь пожал плечами:
— Если посмотреть на это с точки зрения кошмара, который расплылся в моей тарелке, то уж поверьте мне: всё не так плохо, как кажется вам.
— Мне кажется иное, Шеффре. По-моему, вы немного сошли с ума.
— Что ж, один человек, он доктор, несколько лет назад по секрету сообщил мне, что — да. И не немного. А вы сами как оказались здесь, Никколо?
— О, я исключительно по долгу службы! С нашими новшествами в Барджелло многим из нас теперь приходится бродить по притонам, когда на кого-нибудь из владельцев этих богаделен поступает жалоба. Но я давно знаю о вашем пристрастии к подобным местечкам и, поверьте, встревожен за вашу сохранность.
— Не переживайте, Никколо, я здесь не один такой. Видите вон того ряженого? Он иностранец, англичанин. Из семьи католиков, но ныне англиканской веры, депутат их парламента...
— Вы шутите?
Да Виенна никак не мог усмотреть в худощавом черноглазом мужчине, на вид — далеко за сорок, одетом как простой рабочий и вполне исправно говорящем по-итальянски, чужестранца с севера.
— Нет. Не шучу. Вот та компания крепких парней у окна, видите? Двое из них постоянно возят воду и снедь в ваше управление, а сегодня у них траур — у того громилы с черной повязкой на рукаве умер отец, которого все они знали много лет. А это дочь трактирщицы, и во время ссоры родителей ей этой ночью досталось от обоих. Она немного глуха с детства и плохо разбирает, что ей заказывают посетители, а если и слышит, то все равно приносит вот такое, — Шеффре кивнул в сторону тарелки с макаронами, похожими на раскисших ленточных червей.
Заметив, что кантор и пристав смотрят в его сторону, англичанин слегка, но вполне учтиво им поклонился, а потом продолжил разговор со своими собеседниками, держа свой бокал, как и Шеффре, лишь для декорации.
— Он поэт, — продолжал кантор. — Несколько лет жил и здесь, и в Испании, а теперь приехал опять.
— Да уж, мне и в самом не понять вас, людей искусства!
Никколо усмехнулся, но тут англичанин подошел к ним, пожелал здравствовать с едва заметным акцентом и представился приставу Джоном. Да Виенна и сам не понял, как все получилось, но поймал себя на том, что сидит за тем же столом теперь в окружении толпы посетителей трактира и травит шутки, которые на днях рассказывал в Барджелло его собственный начальник — из тех, коими вряд ли поделишься в присутствии приличных женщин:
— Один южанин приехал в Венецию и узнал, что хозяин бакалейного магазина срочно ищет разносчиков. Он отправился к нему наниматься, но владелец говорит: "Э, постой! Хочу знать, как хорошо ты знаешь наш город и наши обычаи! Можешь ты назвать по крайней мере два венецианских блюда?" — "Жареная треска и буссола!" — "А хотя бы два сорта венецианского вина?" — "Вальполичелла и фраголино!" — "Хорошо, а пару мест, где здесь можно найти лучших куртизанок?" — "Пустяки, в Кастеллетто Риальто или салоне Франко!" — "Что ж, ладно, это ты знаешь, а сейчас... Назови-ка мне сейчас, куда впадает река Сена?" — "О, уважаемый, я еще не был здесь на этой реке!" — "Так я и знал! Всё бы вам, террони1, только жрать, пить да за женщинами влачиться — никакой культуры!"
______________________________
1 По причине извечной вражды итальянцы-северяне, чьи предки испытали влияние кельтов и германских народностей, считают, что южане (диалектн. — террони), перемешавшиеся в свое время с греками и арабами, дики нравом и невоздержанны, а все, что ниже по карте от Рима, — Африка; в свою очередь северяне в представлении темпераментных южан — холодные, черствые и закрытые люди.
Громче всех хохотала полуглухая и, кажется, не слишком смышленая дочь трактирщиков, да и сама трактирщица, из любопытства выйдя к ним из-за своей стойки. На блестящем от жирных кухонных испарений лице ее красовался багрово-синий кровоподтек под глазом, а во рту не хватало нескольких передних зубов. Однако это пристава уже не смущало, и все так же, под веселую скерцо, слова которой на ходу придумал Джон, а подыграл ему на лютне кантор, Никколо отдал хозяйке заведения судебную повестку. Это вызвало только новый взрыв хохота.
Трудно звездочку поймать,
Если скатится за гору;
Трудно черта подковать,
Обрюхатить мандрагору,
Научить медузу петь,
Залучить русалку в сеть,
И, старея,
Все труднее
О прошедшем не жалеть*...
______________________________
* "Песня" Джона Донна (перевод Г.М. Кружкова).
Улучив момент, когда Шеффре поставил лютню в ноги, да Виенна подвинул к нему табурет и спросил, коль скоро уж тот в курсе всех городских слухов, не известно ли ему об убийстве на виа Мичели.
— На виа Мичели? А что это за убийство?
— Мы пока не предаем его гласности. Просто это был ваш, можно сказать, коллега, Альфредо Сарто... И убийство, мягко говоря, необычное.
— Как это — необычное? — глаза кантора потемнели: наверняка он прежде хорошо знал Сарто и имел основания испытывать к нему неприязнь. Что неудивительно, памятуя репутацию покойного ныне синьора и судебное разбирательство по обвинению его в соблазнении какой-то юной девицы. Слушание проходило во Флоренции три или четыре года назад и наделало шума. Однако более ничем не выдал себя Шеффре — не поморщился и не отстранился.
— С декапитацией, — пояснил Никколо, проведя ребром ладони себе по горлу.
— Вот как!
— Но я скажу вам хуже того: это уже четвертое такое убийство за последние два года. До него два произошли во Флоренции, а одно — не так давно — в Ареццо.
Кантор удивленно приподнял брови:
— И все четыре с обезглавливанием?
— Более того, один и тот же почерк: после отсечения головы убийца кладет ее в мешок из-под фасоли и бросает возле тела.
— Убитые — всегда мужчины?
— Да, все четверо. Еще довольно молодые и не из бедных, хотя и не аристократы. Больше никаких следов он не оставляет.
— А чем он отрубает головы? — отодвинув от себя сунувшегося к ним пьяного завсегдатая, уточнил Шеффре, и да Виенна заметил про себя, что вопрос его весьма к месту.
— Идеально заточенным орудием. Это может быть топор, сабля, меч — что угодно, только заточка такова, что позволяет сделать это одним ударом и не дробит позвоночник. Бьет он не по шее, а по горлу, и скорее всего, жертва при этом лежит на спине, но в сознании.
— Связанная?
— Неизвестно. Во всяком случае, никаких следов от веревок на мертвецах мы не находили. Поэтому либо убийца развязывает его перед уходом, либо обладает недюжинной силищей, чтобы одной рукой удерживать отбивающегося, а другой умудриться снести ему голову. Или же... убийц там двое или несколько.
— И никаких следов?
— Никаких. Никто не слышит криков, возни, никто не видит ничего подозрительного. Вообще ничего! Как будто убийца — сам посланец ада, бесплотный дух!
Кантор кивнул и потер пальцами тяжелые веки немного сонных глаз:
— Обещаю, если услышу хоть что-то, что прольет свет на это дело, сразу сообщу вам. А теперь давайте поедем в приличную таверну и наконец поужинаем!
И это была самая здравая мысль за сегодняшний вечер, чего не мог не признать изрядно утомленный шумом и гамом заведения пристав. По приглашению учителя музыки англичанин отправился вместе с ними.
Шеффре снимал две комнаты в домике близ площади Сантиссима Анунциата, да еще место в конюшне на заднем дворе для своего серого. Во второй комнате жил старый слуга, который, в сущности, был кантору почти и не нужен, но которого он когда-то пожалел и взял на должность лакея, и это был единственный способ платить ему честно заработанные деньги, поскольку подаяние смертельно оскорбило бы списанного на берег моряка. Особых нужд кантор не испытывал: он и домой приходил лишь тогда, когда основательно выматывался разумом и телом, после чего никакие мысли уже не одолевали его на ночь глядя, позволяя тем самым провалиться в черную пучину небытия. Это были самые благословенные часы в жизни учителя музыки. Иногда ему снились невнятные обрывки прежних или нынешних событий; города, где он когда-либо бывал, в запутанных грезах смешивались, становясь одним незнакомым городом. Там, кажется, он был счастлив. Вернее, не счастлив — он просто не был собой, не помнил ни себя, ни своего имени, ни своей судьбы. Наблюдал все, что проносилось перед глазами, но не касалось его самого. Но каким же разочарованием становилось каждое утреннее пробуждение! Мир обрушивался на него сверху, как ледяной град в середине лета. Шеффре долго еще лежал, закрыв лицо ладонью или полотенцем, чтобы оправданно оттянуть, отсрочить начало очередного бессмысленного дня, однако свет неуклонно пробирался под веки и выгонял его из постели. Да, страшнее всего было по утрам.
Вот и сегодня, проснувшись, он по привычке испытал знакомое разочарование, озаглавить которое можно было бы одним словом — "Опять..." В памяти промелькнул вчерашний вечер, разговор с да Виенной о преступниках-расчленителях и о смерти похотливого композитора Альфредо Сарто, некогда числившегося среди музыкантов камераты Барди. А потом появилось это чувство... Шеффре даже не сразу смог связать его с определенным фрагментом прошедшего дня, просто где-то глубоко в душе родилась, укоренилась и постепенно крепла уверенность, что сегодня все должно измениться. Он перебрал в уме диалоги с сэром Донном за ужином, но они так и не пролили свет на эту загадку. Слуга шумел за стеной, наливая воду в корыто и напевая себе под нос простой мотив без слов, вот так: "Па-па-па! Та-тарам! Па-па-па — ля-ля". Такие песенки часто тянут матросы, и кантор вдруг ощутил легкий намек озарения — так, ускользая, прекрасная ветреница оставляет за собой едва уловимый аромат своих духов. Шеффре зацепился за мысль о море, тут же возникла и причина этой взаимосвязи — созвучие с фамилией Мариано, и вот, готово! Он улыбнулся: вчера донья Беатриче приехала в Приют испросить его согласия на то, чтобы завтра — то есть, уже сегодня — на их уроке с Дженнаро присутствовало некое третье лицо, художник, которому сама ее светлость герцогиня заказала портрет мальчика, и не просто, а в новомодном антураже, потому как среди знатных флорентийцев с недавних пор началось настоящее поветрие, и все непременно хотели украсить свои дома картинами, где музыкант играл бы на каком-либо инструменте. Само собой, занимайся Дженнаро музыкой всерьез, кантор не одобрил бы таких развлечений, но поскольку синьорой Мариано было решено уделять больше времени урокам по изящной словесности, Шеффре лишь пожал плечами и ответил, что с его стороны возражений не будет. Однако само появление художника в отработанном расписании одинаковых дней вызвало странное предчувствие, сравнимое с радостным возбуждением в ожидании скорого праздника. И коль уж сами по себе праздники давно не вызывали у учителя музыки никаких особенных чувств, быстрый перестук споткнувшегося сердца в тот момент показался ему странным знаком. "Пусть! Значит, так и надо!" — сказал себе кантор вчера и повторил сегодня.
Тут в комнату без всякого стука ввалился слуга, закончив свои дела на кухне, а увидев, что хозяин все еще валяется в постели, неодобрительно проскрипел:
— Ваша вода готова, синьор. Между прочим, кто встает поздно, тот попадет в ад!
— Ад, Стефано, — всем телом потягиваясь и закладывая руки под голову, отозвался Шеффре, — может быть только здесь, на земле. Впрочем, как и рай. Вы мне вот что скажите: там не появился ли еще Жакомо?
— Да уж, наверное, час как бегает по двору...
— Да вы что?!
Кантор подскочил, натянул штаны, заправил в них сорочку и вспрыгнул на низкий широкий подоконник распахнутого окна:
— Жакомо! — крикнул он бегавшему внизу соседу, фехтовальщику, хорошо известному среди мелких дворян, что обучали у того своих сыновей.
Уже готовый вбежать в дверь дома напротив, лохматый и заполошный Жакомо обернулся, выискивая в верхних этажах источник звука:
— Сейчас-сейчас! Ты спускайся, я мигом, один момент!
— Вот и еще — к чему вам, скажем опять же, каждый божий день нужна эта купальня? — все ворчал Стефано, прибирая постель и из-под сурово нахмуренной седой брови искоса примечая, как хозяин обувается, выдергивает шпагу из брошенных у кровати ножен и направляется к выходу. — Или вы язычник какой, чтобы столько полоскаться? Уж больно оно накладно выходит, каждый день-то...
На эту старую присказку Шеффре давно уже не отвечал. Конечно, дай старику волю, и он вызовет экзорциста, дабы избавить господина от одержимости духом выдры, в которой его наверняка подозревал, или, по крайней мере, станет часами рассказывать о вреде воды, что самому кантору казалось странным, ведь более сорока пяти лет своей жизни Стефано провел на морском судне. Впрочем, Шеффре уже где-то слышал курьез о том, что моряки недолюбливают воду больше, чем кто бы то ни было иной, и у них, дескать, есть для этого все основания.
Он выскочил во двор, где с победоносным воплем: "А-а-а-а, вот и ты!" — на него накинулся сосед-фехтовальщик. В окнах, выходящих во двор, как всегда, тут же стали появляться лица зевак.
| | |
